Ночью (Вербицкая)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Ночью : Очеркъ
авторъ Анастасія Алексѣевна Вербицкая

Источникъ: Вербицкая А. А. Сны жизни. — М.: Товарищество А. А. Левенсонъ, 1904. — С. 71.

I

Тихая, теплая и темная іюльская ночь спустилась надъ сельцомъ Богородскимъ, въ окрестностяхъ Москвы. Лѣтній садъ, такъ-называемый «Дѣтскій кругъ», гдѣ любители, обыкновенно, даютъ спектакли и концерты, былъ переполненъ публикой. Дачники спѣшили насладиться хорошей погодой, улыбнувшейся только къ концу дождливаго и холоднаго лѣта.

На этотъ разъ шла пьеса Островскаго «Поздняя любовь». Исполнители играли такъ дружно, съ такимъ выдержаннымъ ансамблемъ, съ такимъ тонкимъ пониманіемъ и, что очень рѣдко, знаніемъ ролей, что хоть бы и не любителямъ. Особенно выдѣлялась своей нервной игрой молодая женщина, названная въ афишѣ Петровой. Ни красоты у нея не было, ни свѣжести. Но каждый монологъ ея, каждый уходъ со сцены сопровождались шумными и искренними изъявленіями восторга: такъ талантливо воспроизводила эта Петрова симпатичный образъ дѣвушки, самоотверженно прожившей молодость въ тяжеломъ, безпросвѣтномъ трудѣ и вдругъ захваченной жаждой счастія и беззавѣтно отдающейся поздно вспыхнувшему чувству… тому чувству, передъ которымъ безсильны мы, которое влечетъ насъ на подвигъ или преступленіе, которое зовется страстью.

Какъ и всегда, среди публики, посѣщающей любительскіе спектакли, были зрители, которые пришли только ради танцевъ и нетерпѣливо ждали, когда вся эта «дребедень» кончится. Но къ концу пьесы таковыхъ было уже немного. Развѣ какая-нибудь въ пухъ и прахъ разодѣтая барышня простонетъ: «Скоро ли конецъ?..» Драма, развертывавшаяся на подмосткахъ — развитіе страсти, властно вступившей въ неравную борьбу съ чувствомъ долга и чести, эта вѣчно юная и интересная, несмотря на ея вѣковую старость, повѣсть женскаго сердца, — и на этотъ разъ захватила равнодушную толпу, приковала взоръ ея къ измученному лицу талантливой любительницы и заставила ее разомъ какъ-то отрѣшиться отъ собственныхъ заботъ и интересовъ, хотя на мгновеніе пережить чужую жизнь и страдать ея болью.

— Никогда я не полагала, чтобъ она могла такъ хорошо играть, — въ антрактѣ говорила красивая барыня своему пожилому толстяку-сосѣду. — Эта Вѣра Павловна такъ опустилась, отъ моды отстала… Какъ она одѣвается!.. Ужасъ!

— А вы близко знаете ее?

— Н-нѣтъ… Раза два встрѣчала у Ивановыхъ, и то давно… Помню только, что она ни словомъ во весь вечеръ не обмолвилась… Я ее за гувернантку приняла…

— Такъ-съ… А вотъ я ее въ дѣвушкахъ знавалъ. Свѣтлая была головка!.. И вотъ не тому я удивляюсь, откуда у нея искра Божія, а какъ сумѣла она сберечь ее въ такой жизни!

— А что? — полюбопытствовала барынька.

— Возьмите ужъ одно то, что росла она баловнемъ, единственной дочкой у отца. Хоть онъ одной только службой жилъ, но ее растилъ какъ принцессу… И гимназія-то, и учитель музыки, и учитель рисованія, и курсы драматическіе… Ни въ чемъ отказу… И ко всему талантъ былъ… А теперь она сама — кухарка, сама — нянька двумъ дѣтямъ, и бѣлье стираетъ, и полы моетъ.

— Oh! Quelle horreur!^[1]

— А главное — никогда ни одной жалобы, ни одного намека… Э, да что говорить! Преклоняться надо передъ такими женщинами… Гдѣ ужъ имъ за модами гнаться! Лишь бы душу живу сохранить!

Молодой человѣкъ, стоявшій къ нимъ въ полуоборотъ и вдумчиво глядѣвшій вдаль, при послѣднихъ словахъ вдругъ обернулся, и умное, гладко выбритое лицо его просіяло. Его движеніе было такъ рѣзко, что бесѣдовавшіе невольно оглянулись.

— Сергѣй Васильичъ!.. Вы!.. Какими судьбами?

— Отдохнуть въ Москву собрался…

— И что же? Прямо съ желѣзной дороги къ намъ, на спектакль? Ха-ха!.. Сейчасъ театрала видно. А славно, батенька, играетъ Вѣра Павловна… Душевно…

— Не правда ли? — подхватилъ молодой человѣкъ, и у него даже глаза сверкнули. — Я въ этой роли Стрепетову видѣлъ. Ну, та была лучше, — засмѣялся онъ добродушно.

— Кто это? — заинтересовалась барыня, лорнируя отошедшаго молодого человѣка. — Актеръ?

— Любитель… Нѣкто Михайловъ… Въ В*** секретаремъ управы служитъ…

— А-а… Какое интересное лицо! Я не узнала его… Какъ измѣнился, однако! Бывшій поклонникъ и ami de maison^[2] у Вѣры Павловны?

Толстякъ досадливо крякнулъ.

— Э-эхъ, барыни, барыни!.. Какъ это вы всѣ про чужія дѣла знаете?.. И что у васъ за язычки!

Барыня звонко расхохоталась.

Послѣднее дѣйствіе прошло, разыгранное, что-называется, по нотамъ. Публика дружно вызывала исполнителей.

«Петрова solo^[3]!..» — вдругъ крикнулъ чей-то голосъ и тотчасъ же съ увлеченіемъ былъ подхваченъ другими.

Петрова вышла на сцену и глянула въ толпу. На ея кроткомъ и, дѣйствительно, замученномъ лицѣ какъ бы застыло тяжелое воспоминаніе. Даже въ эту минуту тріумфа глаза глядѣли такъ же печально, и такъ же болѣзненно морщились тонкія брови. Она раскланивалась, медленно отступая вглубь сцены. Всѣ движенія ея были тихи и скромны, словно движенія монахини. Самый голосъ ея, въ драматическіе моменты хватавшій за сердце даже «толстокожаго» зрителя — такіе она умѣла находить скорбные, звенящіе слезами звуки, — этотъ голосъ въ обыкновенное время былъ тихъ и слабъ, какъ у человѣка съ разбитою грудью.

— Браво, браво, Петрова!

Она нерѣшительно остановилась подъ этимъ неумолкаемымъ гуломъ рукоплесканій, потомъ опять шагнула къ рампѣ, и блѣдная улыбка на мгновеніе освѣтила ея черты.

«Какіе вы всѣ глупые!.. И какіе счастливые!..» — какъ бы говорило это лицо.

Михайловъ стоялъ у самой эстрады и, сдвинувъ на затылокъ свою шляпу «котелокъ», потный и красный, съ возбужденно блестѣвшими глазами, глядѣлъ вверхъ на Петрову и аплодировалъ съ увлеченіемъ… Навѣрное, во всей публикѣ не было никого, кто бы съ такимъ волненіемъ слѣдилъ за каждымъ словомъ и движеніемъ Вѣры Павловны. Нечаянно Петрова скользнула по лицу Михайлова взглядомъ. Тотчасъ ея темные глаза расширились и словно вспыхнули. Михайловъ замѣтилъ это и высоко приподнялъ шляпу.

II

Публика, шумно смѣясь и болтая, двигалась съ большимъ трудомъ по немногимъ аллеямъ сада, освѣщеннымъ разноцвѣтными фонариками. Подъ навѣсомъ спѣшно разбирали стулья, чтобъ очистить мѣсто для танцевъ. Въ крохотной бесѣдкѣ настраивался жалкій оркестръ, готовясь исполнить армянскій вальсъ.

— Петровъ, Петровъ идетъ, — пробѣжало въ публикѣ.

Это былъ молодой и симпатичный брюнетъ, съ гладко выбритымъ лицомъ (онъ тоже участвовалъ въ спектаклѣ), одѣтый хотя и небогато и неряшливо, но имѣвшій, тѣмъ не менѣе, видъ барича. Онъ служилъ за пятьдесятъ рублей въ одной изъ частныхъ банкирскихъ конторъ, но при этомъ умудрялся всегда участвовать въ любительскихъ спектакляхъ, всегда винтить и жить въ свое удовольствіе. Театралъ онъ былъ страстный. Какъ всѣ любители, и онъ считалъ себя большимъ талантомъ и съ нетерпимостью относился къ игрѣ своихъ собратьевъ по искусству. Впрочемъ, онъ былъ, дѣйствительно, прекраснымъ комикомъ какъ на сценѣ, такъ и въ жизни. Родомъ изъ старой дворянской разорившейся фамиліи, онъ сохранилъ всѣ врожденные инстинкты и привитыя воспитаніемъ замашки барства: его индиферентизмъ, себялюбіе, заносчивость и безпечность. Онъ имѣлъ прекрасныя манеры, хорошо говорилъ по-французски, отлично танцовалъ, былъ очень неглупъ, хотя нигдѣ не доучился, обладалъ большимъ юморомъ, любилъ женщинъ и имѣлъ большой успѣхъ. Приходя куда-нибудь, онъ вносилъ съ собой незлобивый смѣхъ и искреннее веселье. Не мудрено, что его всѣ любили, и всѣ были съ нимъ на ты. Это былъ какой-то Демокритъ — l’homme qui rit^[4], смотрящій на жизнь съ ея казоваго конца; одинъ изъ тѣхъ счастливцевъ, которыхъ никто не видитъ унылыми, которые обладаютъ великой мудростью — жить не задумываясь, наслаждаясь самымъ процессомъ жизни, беря отъ нея всѣ радости, не требуя многаго и не задаваясь непосильными задачами.

— Кого я вижу? Сережа!.. Голубчикъ!.. Сколько зимъ!.. Ну, порадовалъ, могу сказать…

Они обнялись съ Михайловымъ и звучно расцѣловались, стоя въ проходѣ, на глазахъ у всѣхъ. Это никого не шокировало. Богородское славится простотой своихъ нравовъ.

— А Вѣру видѣлъ?

— Нѣтъ еще…

— Что же ты, братецъ?.. Она такъ рада будетъ! — вдругъ лицо его приняло озабоченное выраженіе, старившее его. — Ну что, Сережа? Какъ ты находишь? Вѣрно я понялъ Дермидонта?

И ухватясь за пуговицу на пальто Михайлова, забывая спросить, какъ играла жена и другіе исполнители, онъ началъ защищать свою точку зрѣнія относительно даннаго типа. Михайловъ горячо заспорилъ, доказывая, что въ игрѣ комика были и шаржъ и отступленія… Они увлеклись и почти кричали, страстно жестикулируя, съ такимъ азартомъ, какъ-будто отъ рѣшенія ихъ спора зависѣли жизнь или свобода любого изъ нихъ.

Они познакомились лѣтъ семь тому назадъ, играя вмѣстѣ въ «Секретаревкѣ» и «Нѣмчиновкѣ». Между ними ничего не было общаго, кромѣ этой страсти къ театру, сблизившей ихъ. Если Петровъ былъ баричемъ съ головы до ногъ, то Михайловъ былъ плебеемъ и по рожденію и по натурѣ, и, какъ плебей, самъ себѣ пробившій дорогу, онъ былъ уменъ, скрытенъ, самолюбивъ, съ характеромъ и зналъ себѣ цѣну. Но жизнь его не баловала. Если Петровъ былъ Демокритомъ, homme qui rit^[4], то Михайловъ былъ Гераклитомъ, homme qui pleure^[5]… Театръ былъ страстью Михайлова. Онъ очень недурно игралъ и мечталъ о сценѣ, какъ и Петровъ.

О6а они, шесть лѣтъ тому назадъ, влюбились въ Вѣру Павловну, которая съ громаднымъ успѣхомъ подвизалась тогда въ «Секретаревкѣ». Но сердце Вѣры Павловны скоро сдѣлало свой выборъ. Михайловъ молча стушевался и, совсѣмъ равнодушный по виду, въ качествѣ шафера присутствовалъ на свадьбѣ товарища. Черезъ полгода, когда Петровъ началъ жить на улицѣ или въ гостяхъ, по два дня иногда не заглядывая домой, Михайловъ началъ заходить къ одинокой Вѣрѣ Павловнѣ, сперва рѣдко, потомъ чуть ли не каждый день, подъ разными предлогами. Вѣра Павловна незамѣтно привязалась къ Михайлову. Они вмѣстѣ читали, спорили часами, вмѣстѣ ходили за больными дѣтьми, которыя сильно полюбили Михайлова. Вмѣстѣ пережили они неизбѣжныя разочарованія Вѣры Павловны, увлеченія Петрова на сторонѣ, о которыхъ сердобольныя подруги приходили докладывать его женѣ. Свои слезы Вѣра Павловна выплакала на плечѣ своего друга.

Разъ ночью они засидѣлись за книгой, надъ повѣстью чужого жгучаго счастія.

Онъ закрылъ книгу, и оба они забылись въ тяжеломъ молчаніи… Вотъ есть же люди, которые смѣютъ любить, признаваться въ своемъ чувствѣ!.. Есть счастливцы, которые смѣло бросаютъ вызовъ судьбѣ, которые умѣютъ завоевать свое счастіе и постоять за него!

Есть и другіе, что живутъ идеей, борются и гибнутъ за нее…

Гдѣ же они? И гдѣ, вообще, та жизнь, повышенная, полная тревоги, полная идейнаго содержанія? Гдѣ эти краски жизни, блескъ ея, тончайшіе оттѣнки чувствъ, эстетическія радости? О Боже! Какъ тускло кругомъ послѣ такихъ книгъ! Какъ бѣдна дѣйствительность! Какъ мучительно хочется забвенія!..

Какъ во снѣ, Михайловъ всталъ и протянулъ руки къ Вѣрѣ Павловнѣ, Она не помнитъ, она и сейчасъ не можетъ объяснить, какая стихійная сила потянула ее къ нему. Они не сказали ни слова. Но безумная жажда счастія горѣла въ ихъ поблѣднѣвшихъ лицахъ, въ ихъ жадныхъ поцѣлуяхъ.

Она очнулась первая и оттолкнула его.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Уйдите! — крикнула она, задыхаясь, прежде чѣмъ онъ сказалъ хотя слово. — Уйдите… Бога-ради… Я не могу… никогда… никогда!

Онъ ушелъ.

Три недѣли онъ не показывался къ Петровымъ.

— Представь, Михайловъ въ В*** уѣзжаетъ, — объявилъ какъ-то Петровъ женѣ. — Вотъ удивилъ-то! Совсѣмъ уѣзжаетъ… И мѣсто нашелъ… Вотъ чудакъ-то! Здѣсь дорога открывалась, а тамъ сызнова на маленькій окладъ. Увѣряетъ, что докторъ. велѣлъ изъ Москвы уѣзжать. Легкія у него не въ порядкѣ… Господи Боже мой!.. Жили-жили вмѣстѣ столько лѣтъ, и вдругъ легкія не въ порядкѣ… Какъ ты думаешь, Вѣрочка? Вретъ онъ или нѣтъ?

Вѣра Павловна не спала всю ночь. Что жъ… Она сама того хотѣла. Онъ правъ. Такъ лучше… Такая минута не должна повторяться…

Михайловъ пришелъ проститься. Онъ былъ молчаливъ и спокоенъ, по обыкновенію, какъ-будто на дачу ѣхалъ. Скрылся и точно въ воду канулъ.

Вѣра Павловна, однако, не забыла его. Жизнь теперь казалась ей еще болѣе убогой.

Черезъ два года Михайловъ женился. Петрова узнала объ этомъ стороной.

III

Вѣру Павловну Михайловъ нашелъ въ дощатой уборной, нагнувшейся надъ узломъ, въ который она увязывала принадлежности своего сценическаго костюма. При звукѣ его шаговъ она подняла голову, и, какъ ни тускло горѣла одинокая лампочка на стѣнѣ, онъ все же разглядѣлъ, какъ просіяло ея лицо. Она протянула ему обѣ руки. Молча онъ поднесъ ихъ къ губамъ и долго-долго цѣловалъ, изрѣдка отрываясь, чтобы взглянуть въ ея грустные, несмотря на улыбку, глаза.

— Знаете… — начала она первая все тѣмъ же надтреснутымъ, словно, голосомъ, который и въ жизни и на сценѣ дѣйствовалъ на слушателя какъ чары. — Хочу найти слова привѣта, разспросить… и ничего не могу… Мысли путаются… Зачѣмъ вы здѣсь? Господи! Какими судьбами?

— Не успѣли увидаться, а вы меня какъ-будто опять гоните? — полупечально, полушутливо промолвилъ Михайловъ.

Они оба замолчали, взволнованные. Все вспомнилось разомъ… Волшебная юность, страстная преданность искусству, дерзкія мечты о сценѣ, о славѣ, ихъ робкая и блѣдная любовь… И эта единственная минута ихъ безумія, ихъ забвенія…

— Вѣра! Сережа!.. Вы здѣсь, что ли? По всему саду ищу! — раздался за кулисами голосъ Петрова.

Какъ бы сговорясь, они разомъ отодвинулись.

Петровъ просунулъ въ дверь свое бритое лицо и шапку волосъ, прикрытыхъ широкополой отрепанной шляпой.

— Ну, что же, Вѣра, собралась?

— А ты?

— Нѣтъ, меня Ивановъ позвалъ винтить… Вотъ ужъ онъ тебя проводитъ… Ты его тамъ водочкой угости… Кстати, я нынче отъ Генералова колбасы привезъ… Объяденіе!

Онъ чмокнулъ кончики пальцевъ.

— Ну, такъ до свиданія, други мои… Завтра, вѣдь, увидимся, Сережа? Впрочемъ, мнѣ тутъ до угла по дорогѣ… Двигаемся, что ли? Постой, ты гдѣ ночуешь? У брата?.. Ну, и прекрасно… Завтра, какъ встанешь, приходи; только не рано. Завтра праздникъ, а я въ праздникъ люблю поспать… Нынче, братъ, робберовъ пятнадцать отхватаемъ до утра, благо двадцатое число…

Они двинулись. Видя, что Петровъ не беретъ довольно тяжеловѣснаго узла и не предлагаетъ женѣ руки, Михайловъ подалъ ей свою руку, а въ другую захватилъ узелъ.

Съ трудомъ протискиваясь въ толпѣ къ выходу, они изъ яркаго свѣта нырнули въ тьму, которая казалась теперь непроглядной.

Ни луны, ни фонарей не было. Огней въ домахъ тоже не было. Дачники были на «кругу», либо спали. По небу ползли облака, и только западъ, весь чистый, сверкалъ немногими звѣздами. Тускло и зловѣще зіяли громадныя лужи по дорогѣ. Человѣку свѣжему, попавшему въ Богородское впервые, послѣ цѣлой недѣли дождя, да еще въ такую темень, показалось бы, что онъ ненарокомъ очутился въ Венеціи. Но обыватели знали, что грязь — неизбѣжная принадлежность Богородскаго, какъ балы на кругу и любители драматическіе и музыкальные, и что, поживъ на дачѣ, напрактикуешься, наконецъ, въ гимнастикѣ и привыкнешь всякой опасности, начиная съ жулика и кончая сломанной ногой, глядѣть въ лицо не сморгнувъ.

Ловко лавируя между Сциллой и Харибдой, въ видѣ глубокихъ ямъ, полныхъ грязной воды, наши герои дошли до спуска къ животрепещущему мостику, перекинутому черезъ болото, гдѣ каждый день балансировали дачницы, закаляя свой духъ въ опасности. Тутъ Петровъ простился и свернулъ влѣво въ переулокъ.

— Батюшки! — не удержался Михайловъ, при видѣ сплошного моря воды, въ которое скромно глядѣли окна дачъ. — Куда жъ ты? Утонешь…

За пять лѣтъ жизни въ В*** онъ совсѣмъ палъ духомъ.

— Прощай, жизнь! — крикнулъ Петровъ и храбро пустился вплавь.

Не расцвѣлъ и отцвѣлъ
Въ утрѣ пасмурныхъ дней…^[6]

донесся его голосъ, подъ аккомпанементъ чмокающихъ калошъ.

Михайловъ съ своей дамой благополучно миновали трепетавшій подъ ихъ ногами мостъ и по лужайкѣ, мимо изгородей и дачъ, двинулись къ деревнѣ.

— Куда вы такъ бѣжите, Вѣра Павловна? Помилосердуйте… Мы себѣ этакъ и шею свернемъ…

— Голубчикъ… У меня сердце не на мѣстѣ… Вѣдь, дѣтишки мои тамъ одни, съ нянюшкой… А она спитъ крѣпко… А моя Оля такъ безпокойна послѣ болѣзни…

— Вы развѣ такъ рѣдко уходите изъ дому, что боитесь?

— Да вы спросите, могу ли я уйти? Зимой, когда даю уроки, у меня кухарка есть… А лѣтомъ я одна и все сама… И это лучше для меня гораздо… Зимой я мученица… Какихъ только ужасовъ не представляешь себѣ каждый разъ, сидя на урокѣ?.. Вотъ прошлой весной моего Мишу кухарка обварила. Полсамовара вылила на него…

— О Господи!.. Неужто живъ остался?

— Да, но чего мнѣ стоило отстоять его?

— Вы говорили… нянюшка…

— Моя это нянюшка, моя… старушка, которая меня выходила… Она на покоѣ въ богадѣльнѣ живетъ… Я ее письмомъ просила погостить у меня эти три дня… А если бъ ея не было?.. Богъ съ ними совсѣмъ, со спектаклями!.. Охъ, пойдемте скорѣй!.. Вотъ тутъ сухо, кажется?.. Меня уже передъ послѣднимъ актомъ лихорадка била… Оля всегда въ это время просыпается…

— Какая же это Оля? Да сколько ихъ у васъ?

— Двое теперь… Было четверо… Вѣдь, вы забываете, что мы съ вами лѣтъ пять не видались.

— А мой крестникъ, Петя?

Рука Вѣры Павловны, которою она крѣпко опиралась на руку Михайлова, замѣтно дрогнула. Съ секунду она помолчала.

— Умеръ… позапрошлой зимой… Нѣтъ моего милаго Пети! — рыданіе прозвучало въ ея голосѣ.

— Полноте, Вѣра Павловна!.. Умереть въ дѣтствѣ, не отравившись тоской и сомнѣніями, не измельчавъ въ пошлости и въ нуждѣ безпросвѣтной, не дойдя, наконецъ, до отвращенія къ самому себѣ, не испортивъ ни своей ни чужой жизни… О! Да развѣ это не счастіе?.. А умирать-то, все равно, когда-нибудь придется…

— Если бъ матери умѣли быть такими безстрастными философами! — съ горечью прошептала Вѣра Павловна. — Я похоронила двухъ дѣтей… Одинъ умеръ черезъ двѣ недѣли послѣ рожденія. Это еще не такъ страшно… Но Петя… Ему шелъ уже третій годокъ. И онъ понималъ все… Какъ онъ мучился! Съ какимъ укоромъ глядѣлъ на меня своими глазенками! Точно сказать хотѣлъ: «За что ты меня мучаешь? Что я тебѣ сдѣлалъ?..» — голосъ ея сорвался. На мгновеніе она остановилась и заломила руки. — Счастливъ тотъ, кто умѣетъ забывать!.. Черезъ день послѣ похоронъ, помню, мужъ опять винтилъ и шутилъ попрежнему… а я старухой стала… Я послѣ Пети во все извѣрилась, во все… Въ могилку съ нимъ какъ-будто душу мою, вѣру мою закопали… Какъ я буду молиться, когда не вижу ни смысла во всемъ, что творится кругомъ, ни справедливости?.. Одно слѣпое насиліе, и больше ничего!

Они молча двинулись дальше, къ Большой Московской улицѣ. Дачи, окруженныя жалкими палисадниками, были погружены въ безмолвіе. На ихъ голоса и шаги гдѣ-то сонно, нехотя залаяла собака. Въ двухъ лавчонкахъ, открытыхъ настежь, еще горѣлъ огонь, и хозяева дремали, положивъ головы на прилавокъ. Вѣра Павловна все больше прибавляла шагу, она почти бѣжала.

— Слава-Богу!.. Пришли!

Петровы занимали небольшую избу, состоявшую изъ двухъ теплыхъ комнатъ, одной холодной клѣтушки, отдѣленной перегородкой, изъ кухни и пристроенной галлереи съ навѣсомъ, на которую вели три полусгнившія ступени. Передъ дачей былъ разбитъ крошечный, но густой садикъ, съ двумя тщательно содержимыми, усыпанными пескомъ дорожками. На одной изъ нихъ была даже скамейка, и догадливый Михайловъ сейчасъ же подумалъ, что здѣсь очень удобно винтить.

— Посидите здѣсь… Въ комнатахъ душно. Я сейчасъ вернусь, — кинула ему хозяйка.

Ей отворила заспанная старушка.

— Ну что, няня? — замирающимъ голосомъ спросила Вѣра Павловна, кладя свой узелъ на столъ.

— Да Оля блажила всю ночь. Ты, Вѣрушка, не сумлѣвайся. Это безперечь къ зубкамъ… Не ходи ты къ ней, не тревожь…

— Я, няня, только поглядѣть на нихъ…

Онѣ говорили шопотомъ и ходили на цыпочкахъ.

Черезъ пять минутъ она раскрыла окно надъ самой головой Михайлова и тихонько спросила его оттуда:

— Чаю хотите? Живо самоваръ вздую…

— О, нѣтъ!.. Можетъ, вы сами хотите? Я пиво пилъ.

— Ну, а закусить? Водочки?

— Благодарю васъ, не надо. Лучше выходите сюда… Такъ давно мы не видались! А если бъ вы знали, какъ меня тянуло сюда! Къ вамъ… Идите скорѣй!

Въ его голосѣ была дрожь.

Она вышла уже безъ ватерпруфа, съ однимъ бѣлымъ платкомъ на плечахъ.

— Выйдемте за калитку, — предложила она. — Видите? Свѣтаетъ… Тамъ такой славный видъ, и скамейка есть. Я тамъ всѣ вечера сижу…

Они вышли, скрипнувъ калиткой, и усѣлись рядомъ на скамью. Замѣтно свѣтало. Видъ былъ, дѣйствительно, хорошъ. Дачи лѣпились на узкой площадкѣ, которая довольно круто спускалась въ лощину. Здѣсь кончалось жилье, и шли огороды, засѣянные капустой, а дальше необъятный просторъ полей; только кое-гдѣ на горизонтѣ зубчатой стѣной синѣли сосновыя рощи.

Вся деревня осталась позади, вправо, а влѣво, далеко черезъ поля, смутными силуэтами обрисовывались село Преображенское, еще лѣвѣе — Черкизово. Совсѣмъ близко въ лощинѣ, казалось у самыхъ ногъ ихъ, темною сталью сверкалъ какой-то истокъ Яузы, а за нимъ неясно бѣлѣли въ предразсвѣтной мглѣ кресты и немногіе памятники деревенскаго кладбища. Вправо, черезъ дорогу, темною стѣной стояли деревья въ большомъ саду одной богатой дачи, и ночью этотъ садъ казался еще больше, таинственнѣе и гуще. Двѣ-три стройныя молодыя липы росли по крутому спуску въ лощину. Онѣ словно потихоньку уходили изъ родной семьи и вдругъ остановились въ глубокомъ раздумьѣ на полпути… «Остаться или итти?..» — какъ бы спрашивали онѣ.

Тихій воздухъ казался неподвижнымъ. Это была самая глухая пора. Ночь спала и бредила какими-то странными, таинственными звуками. Казалось, сами далекія звѣзды, мигая въ эѳирѣ, прислушивались къ этой чудной тишинѣ. Развѣ изрѣдка гдѣ-то далеко, въ лугахъ, крикнетъ коростель или сонно застучитъ доска сторожа. Изрѣдка лѣниво заструится воздухъ и броситъ въ лицо одуряющимъ ароматомъ геліотропа и резеды изъ сосѣднихъ цвѣтниковъ…

IV

— Какая ночь!.. — Михайловъ невольно понизилъ голосъ, словно боясь нарушить эту тишину. — И славное же у васъ здѣсь мѣстечко!

Вѣра Павловна не отвѣчала, задумчиво глядя вдаль.

— А у васъ дѣти есть? — неожиданно спросила она.

— Есть, есть… У кого ихъ не бываетъ!

Она покосилась на его лицо. Опустивъ голову, съ которой онъ снялъ шляпу, Михайловъ сидѣлъ, сгорбившись, и чертилъ что-то концомъ палки по землѣ.

— Я, Сергѣй Васильичъ, забыла васъ съ женитьбой поздравить. Я только недавно узнала, что вы женились… Она, говорятъ, образованная женщина… Вы счастливы? Впрочемъ, что я говорю? — и еле уловимая горькая нотка послышалась въ ея тонѣ. — Почему жъ бы вамъ и не быть счастливымъ? Вѣдь, вы по любви женились…

Онъ помолчалъ, продолжая чертить какія-то буквы на пескѣ.

— А вы, Вѣра Павловна, счастливы? — вкрадчиво освѣдомился онъ. — Вѣдь, вы тоже по любви замужъ шли…

Она даже въ темнотѣ покраснѣла и испуганнымъ движеніемъ откинула упавшую ей на лобъ прядь волосъ.

— Я, Сергѣй Васильичъ, вся въ дѣтяхъ. Когда они здоровы и веселы, мнѣ ничего больше не надо… Женщина во мнѣ умерла…

— Давно ли? — все такъ же вкрадчиво спросилъ онъ, не подымая головы.

— Давно ли, нѣтъ ли… Право, не умѣю сказать… И если бъ… если бъ вы знали условія моей жизни, такого вопроса… такого жестокаго вопроса… вы бы мнѣ не задали…

Онъ поднялъ голову.

— Извольте, я буду откровеннѣе васъ. Моя женитьба — ошибка… Я совсѣмъ не люблю жену мою… да и прежде не любилъ ее.

— Боже мой, Боже!.. Такъ зачѣмъ же? — прошептали ея блѣдныя губы.

— Спросите лучше почему? Слыхали вы поговорку: «Клинъ клиномъ вышибаютъ»?.. Вотъ и я… Въ разлукѣ… съ вами… я не могъ уже прожить безъ сильныхъ ощущеній… Вотъ какъ пьяница безъ сивухи… Простите за грубость сравненія. Не найду болѣе вѣрнаго… Помните, мы читали одну книгу?

— Помню, — уронила она чуть слышно и прижмурила вѣки, словно ей больно кольнуло въ сердцѣ.

— Какъ поразила насъ тогда, помните… эта картина чужой страсти! Мы, задавленные нуждой, усталые, неудовлетворенные… какъ могли мы ихъ понять? Сколько силы и мощи было въ чувствахъ этихъ людей! Какой размахъ! Какая цѣльность!.. И потомъ обстановка вся… Рамка любви-то какая роскошная! Южная природа, море, залитое луннымъ свѣтомъ, мраморная вилла, ковры, бархатъ… Отравили меня эти картины… Бывало, приду домой изъ правленія въ комнату отъ жильцовъ… Чадъ отъ сала, брань хозяйки съ нахлѣбниками, трынканіе гитары, продавленный диванъ, облѣзлые обои… Зажмурюсь, лягу на постель и начну мечтать… Иногда не выдержишь… Тоска схватитъ за сердце… Хоть бы глазкомъ увидать эту южную ночь, море, этотъ «праздникъ природы»!.. Уйти куда-нибудь отъ жизни!.. Убѣжишь на улицу… А тамъ дождь, мелкій, холодный… туманъ нависъ надъ городомъ, ноги скользятъ по грязнымъ камнямъ… Тоска засосетъ еще сильнѣй… «Гдѣ же солнце?.. — хочется крикнуть, зарыдать… завыть отъ боли хочется… — Гдѣ же краски жизни?.. Гдѣ эти сильныя ощущенія, идеи, страсти, для которыхъ стоило бы жить?»

— Гдѣ? — какъ эхо, чуть слышно повторила Вѣра Павловна.

Онъ обернулъ къ ней поблѣднѣвшее лицо.

— Плохо быть мечтателемъ, Вѣра Павловна… Я отдыхалъ только, играя на сценѣ, да вотъ… у васъ… Вы замѣняли мнѣ этотъ нужный мнѣ наркозъ… Бывало, придешь къ вамъ…

— Тотъ же чадъ, — перебила она съ горькой усмѣшкой, — убогая мебель, облѣзлые обои…

— Пусть! — горячо крикнулъ онъ. — Пусть! Но я былъ счастливъ… Когда вы и это отняли у меня… Ну, да что говорить! Я самъ… въ своей ссылкѣ добровольной… думалъ, съ ума сойду отъ тоски… Кинулся на новыя знакомства… такъ-сказать, въ свѣтъ пустился… Все обмануть себя искалъ, развлечься жаждалъ… Она такая красивая была… съ холодкомъ… съ характеромъ, неглупа… Я увлекся… думалъ: «Вотъ забвеніе!.. Спасенъ!..» Остальное вы поймете… Въ итогѣ — подлость. Себя не сдѣлалъ счастливымъ. Не далъ счастія и женѣ…

— А она любитъ васъ?

— Къ несчастію, любитъ до сихъ поръ…

Они тяжело смолкли оба.

— Ну, а дальше, дальше-то? Дѣти бѣдныя!

— Да, дѣти… Если бъ не они… Ну, что дальше? Будемъ жить, какъ живутъ сотни кругомъ… Станемъ ссориться, постепенно разочаровываться другъ въ другѣ, жить чужими подъ одной кровлей и все-таки дѣтей плодить будемъ… А тамъ начнемъ оба измѣнять, потихоньку, пошло, отъ скуки… безъ любви… Будемъ стариться на постылой механической работѣ, биться какъ рыба о ледъ, чтобы выкарабкаться изъ нужды. А въ рѣдкія минуты раздумья станемъ проклинать тотъ мигъ животнаго увлеченія, который далъ намъ семью… и сковалъ насъ навѣки, какъ двухъ преступниковъ, одной неразрывной цѣпью… И мы будемъ говорить себѣ въ эти минуты: «Ахъ!.. Если бы начать все сызнова! Если бы вернуть»… Нѣтъ! Довольно!.. Жизнь — скучная повѣсть, написанная безъ таланта и юмора… Давайте говоритъ о поэзіи, о красотѣ… о томъ, что лучше жизни, что подымаетъ насъ надъ нею, дѣлаетъ хоть на минуту иными… добрыми и чистыми… Давайте говорить объ искусствѣ!

— Вы все тотъ же, милый Сергѣй Васильичъ, — грустно улыбнулась Вѣра Павловна. — А вы часто играете въ В***?

— Рѣдко… Вѣдь, и тамъ больше водевилями пробавляются. А я до нихъ не охотникъ. Представьте, я даже среди актеровъ пользуюсь симпатіями. Публика принимаетъ прекрасно. Если бъ не это наслажденіе изрѣдка, ужъ, право, не знаю, чѣмъ бы я кончилъ?.. Жизнь тамъ глухая, Вѣра Павловна, темная жизнь… А еще находятся люди, осуждающіе любителей. Кто надъ нами не смѣется?.. А между тѣмъ, посудите… Ну, куда же намъ уйти отъ самихъ себя въ свободное время? Хорошо, если есть театръ, съ порядочной труппой… А если нѣтъ его, тогда что? Винтъ?.. Или бильярдъ въ трактирѣ и неизбѣжная выпивка? Эхъ, Вѣра Павловна! Любительство… Вѣдь, это отдушина… Захлопните ее… И всѣ мы задохнемся отъ скуки, сплетенъ и неизбывныхъ мелочей…

— Аминь! — улыбнулась Вѣра Павловна.

Они помолчали. Откуда-то, сверху ли, снизу ли, къ нимъ неслось знойное стрекотаніе кузнечиковъ.

— А что, Сергѣй Васильичъ, вы больше уже не мечтаете на сцену попасть?

— Нѣтъ, Вѣра Павловна… На то была молодость. Для любителя я хорошъ, но, вѣдь, съ актера спросится втрое больше, а плохимъ быть я не согласенъ. Хотя, сознаюсь (голосъ его вдругъ упалъ), съ этой мечтой разстаться мнѣ было всего больнѣе. Въ сущности, я завидую самому завалящему актеру…

— О, полноте! — устало перебила она. — Развѣ они мало бѣдствуютъ? Много ихъ я насмотрѣлась за эти годы. А ихъ семьи несчастныя?.. Ей-Богу, съ инымъ провинціальнымъ актеромъ совѣстно на улицѣ встрѣтиться и руку ему подать.

— Ну и пусть! Пусть! — горячо подхватилъ Михайловъ. — И все же воистину они счастливцы!.. Какъ бы ни трепала и ни обманывала ихъ жизнь, какъ бы низко ни стояли они на ступеняхъ общественной лѣстницы, но если есть въ нихъ искра Божія, то все-таки на сценѣ они выше толпы, которая пришла глазѣть на нихъ и смѣется и плачетъ зачастую по ихъ волѣ… Все-таки даже безъ таланта, съ одной только любовью къ искусству, они счастливы уже тѣмъ, что знаютъ эту красоту жизни, по которой мы всѣ тоскуемъ… Вотъ подите жъ! Откуда у меня, мѣщанина по рожденію, человѣка безъ высшаго образованія, бѣдняка съ дѣтства, какого-то жалкаго коллежскаго асессора — откуда она у меня, эта тоска по красотѣ? Эта жажда поэзіи! Дико!.. Смѣшно!.. Я уже не мальчикъ. Мнѣ подъ сорокъ, на плечахъ семья… Будни въ прошломъ… будни впереди… А вотъ подите жъ! И не замираетъ эта потребность! Боюсь только, что долго такъ не протяну… опущусь… Задавитъ нужда. Если бъ еще я былъ свободенъ… Но я самъ влѣзъ въ хомутъ… И онъ пригнетъ меня къ землѣ…

Онъ вздохнулъ полной грудью и продолжалъ горячо:

— Да, артистъ — счастливецъ! Пусть кругомъ проза и мелочи жизни! Неоплаченные счета, семейныя дрязги, больныя дѣти, ревнивая жена! У него есть часы, когда онъ живетъ чужою жизнью, совершаетъ подвиги или преступленія, льетъ слезы, терзается страстью, наслаждается и страдаетъ… И забываетъ о себѣ.

На этотъ разъ Вѣра Павловна не возражала. Все, что говорилъ Михайловъ, было ей понятно. Та-же тоска жила въ ея душѣ, неистребимая ничѣмъ.

Она обняла руками колѣни и вдумчиво глядѣла туда, гдѣ смутно бѣлѣли кресты кладбища. И вся окрестность будто побѣлѣла… Даже звѣзды стали блѣднѣе, словно таяли. Крикъ коростеля уже не раздавался въ лугахъ, смолкла и доска сторожа. Зато неподвижная прежде ночь теперь какъ-будто дышала, и вздохи ея доносили до сидѣвшихъ на скамейкѣ то отдалявшіяся, то приближавшіяся волны звуковъ. Это въ дѣтскомъ саду играли вальсъ.

— А замѣтили ли вы, — вдругъ опять заговорилъ Михайловъ, нервно теребя мягкія поля своей шляпы, — замѣтили ли вы, что мы всю жизнь только собираемся жить?

— То-есть какъ это собираемся?

— Очень просто! И удивительно печально. Только дѣтьми мы живемъ настоящею минутой и умѣемъ насладиться каждымъ пустякомъ, самымъ процессомъ жизни. Въ школѣ зарождается уже первый приступъ тоски. На школьной скамьѣ мы говоримъ себѣ: «Вотъ кончимъ учиться, тогда… Ахъ!.. Скорѣй бы! Скорѣй!..» Но курсъ конченъ… И вотъ уже явилось первое разочарованіе… Неужели это та свобода, о которой мы мечтали? Нѣтъ денегъ, нѣтъ мѣста, чужой хлѣбъ горекъ… Мы бьемся, мечемся въ тоскѣ, ища опредѣлиться куда-нибудь, чтобы не сидѣть на чужой шеѣ, и мечтаемъ… «Вотъ тогда заживемъ… Вотъ скоро! Не объ одномъ хлѣбѣ будемъ думать. Развернемъ свои крылья»… Не тутъ-то было!.. Жалованья нехватаетъ даже, чтобы содержать себя прилично. Перебиваешься съ хлѣба на квасъ. Прорвешься, наконецъ, и двадцатаго числа закутишь, какъ нѣмецкій сапожникъ… А тамъ, послѣ оргіи одной ночи, тоскливое похмелье цѣлаго мѣсяца. Идутъ дни, годы… И вдругъ тебя словно обухомъ по головѣ шарахнутъ… Развѣ ты зналъ любовь? Женскую непродажную ласку… Гдѣ твоя радость? Въ чемъ твоя цѣль? Куда идешь? Зачѣмъ живешь? А молодость уходитъ… И такъ холодно станетъ… Такъ жутко… Такъ страстно захочется счастія… Вотъ о какомъ въ книгахъ пишутъ. И все ждешь-ждешь настоящей жизни… А желаній-то, желаній сколько неудовлетворенныхъ! Сколько силъ неизжитыхъ! Женишься, наконецъ… Конечно, по любви, по безумному увлеченію… Только страстью и можно оправдать такое безразсудство… Хотя и тогда, въ лучшія даже минуты, разсудокъ шепчетъ тебѣ въ уши: «Безумецъ, нищій! Кто далъ тебѣ право плодить нищихъ? Зачѣмъ добровольно лѣзешь въ петлю?» Ну вотъ ты и женатъ… Урвалъ у судьбы нѣсколько счастливыхъ минутъ. А дальше?.. Потребности растутъ не по днямъ, а по часамъ, семья съ каждымъ годомъ увеличивается, жена хвораетъ и капризничаетъ, дѣти умираютъ, страдая… Слезы, размолвки, дефицитъ… Живешь, какъ-то зажмурившись, со-дня-на-день, обрѣзывая себя во всемъ, работая какъ битюгъ ломовой, до minimum’а низводя свои собственныя потребности… Мечтаешь, какъ о чемъ-то недосягаемомъ, о винтѣ по пятидесятой въ клубѣ. Чувствуешь себя разъ только въ мѣсяцъ человѣкомъ, въ день получки жалованья. Тутъ накупаешь дѣтямъ игрушекъ, женѣ какія-то ненужныя ей желтыя перчатки, идешь винтить къ пріятелю… Случится вдругъ такой грѣхъ… Спустишь тамъ треть жалованья, а потомъ ругаешь себя цѣлый мѣсяцъ и все утѣшаешься надеждой: «Вотъ дадутъ награду или прибавку… расплатишься по книжкамъ, будетъ хватать отъ двадцатаго до двадцатаго… Квартиру наймемъ побольше, дѣтишки умирать не будутъ отъ худосочія, дачу возьмемъ, прислугу лишнюю заведемъ, жена отдохнетъ, добрѣе будетъ»… А тамъ оглянешься — поздно… Молодости нѣтъ, нѣтъ и желаній… Жизнь ушла… «Когда ушла? Куда?..» — спрашиваешь себя съ испугомъ, съ тоской… А впереди старость, съ ея недугами, необезпеченная старость интеллигентнаго пролетарія и… могила…

— А тамъ? — прошептала Вѣра Павловна, поднявъ глаза на блѣднѣющее небо. — Вы развѣ не вѣрите?

— А вы?

Она промолчала, и только пальцы ея слабо хрустнули въ тишинѣ.

— Нѣтъ, — словно доканчивая ея мысль, продолжалъ Михайловъ. — Надо же и честь знать!.. Здѣсь жили, тамъ будемъ жить… А отдыхъ-то когда же? Знаете ли… Я иногда даже съ удовольствіемъ думаю о смерти, какъ о полномъ покоѣ, который не потревожатъ даже кредиторы съ ихъ книжками.

— Вы счастливѣе меня… Я о смерти и мечтать не смѣю… На кого я моихъ дѣтишекъ покину?

И столько тоски прозвучало въ ея надтреснутомъ голосѣ, что Михайловъ нервно повелъ плечами, словно ему стало холодно. Онъ поглядѣлъ въ ея лицо.

— Скажите, васъ не удивляетъ, что я такъ разболтался? Ужъ очень долго молчалъ я, Вѣра Павловна… И все мечталъ вотъ эти годы: вотъ пріѣду въ Москву, увижу васъ, наговорюсь досыта, душу отведу… Дома я одинъ, всегда… Какъ я мечталъ объ этомъ свиданіи!

Онъ взялъ робко ея холодные пальцы и пожалъ ихъ. А въ груди словно заныло что-то:

«Не то… не то… Совсѣмъ не то»…

V

Передъ ними въ лощинѣ, надъ стальной поверхностью Яузы, стали медленно подниматься молочно-бѣлые клубы тумана. Вѣтерокъ вдругъ примчался, донося до нихъ сладкій запахъ геліотропа, звуки лансье, пошевелилъ верхушками затрепетавшихъ деревьевъ въ садикѣ и приподнялъ темную прядку волосъ на лбу Вѣры Павловны.

— А чудесная погода будетъ завтра. Смотрите, какая сильная роса! Пойдемте завтра гулять, Вѣра Павловна! Въ лѣсной сторожкѣ чаю напьемся, или къ Тремъ-Пнямъ направимъ стопы, прошлое вспомнимъ, а?.. Я такъ часто скучалъ по Богородскому лѣсу…

— Нѣтъ, Сергѣй Васильичъ… Идите съ мужемъ, если хотите. Я не пойду.

— Напрасно… Вамъ-то и надо развлечься. Вы взгляните на себя, какая вы худая и блѣдная!

— Я не могу итти, не настаивайте. Во-первыхъ, дѣти… Не тащить же ихъ съ собой въ даль такую… И потомъ… Я буду съ вами откровенна; знаю, что вы не осудите… Вонъ у меня цѣлое корыто бѣлья, и своего и дѣтскаго… Съ этими репетиціями я до того довела, что мнѣ дѣтей перемѣнить нечѣмъ. Вы, ради-Бога, мужу не намекайте ничего. Отъ него станется, что онъ будетъ тоже настаивать на этой прогулкѣ. А ему надо сорочку крахмальную приготовить. Вѣдь, онъ не спроситъ, есть ли время. Чтобъ было! И кончено…

— Вѣра Павловна, неужели вы въ такой нуждѣ?

— А какъ же иначе? Не знаемъ, какъ концы сводить. Гдѣ ужъ тутъ прислугу держать! Да это бы все ничего, если бы дѣти не хворали… Вотъ тогда, тогда гдѣ взять? Я уже все продала, что можно было изъ приданаго… И какъ погляжу впередъ…

Голосъ ея сорвался.

Михайловъ и самъ не зналъ, страсть ли, жалость ли заговорили въ немъ, но порыва этого онъ не могъ сдержать и обнялъ плечи молодой женщины.

Она не отстранилась, вздрогнула только и все такъ же сидѣла, закрывъ руками лицо. «Жалость»… — подумала она.

Трепетъ прошелъ по чертамъ Михайлова. Разомъ поблѣднѣло лицо, странно замерцали глаза.

— Эта жизнь сгубитъ васъ, родная вы моя, радость! — страстно и безсвязно шепталъ онъ ей надъ ухомъ. — Нѣтъ! Нѣтъ! Не отстраняйтесь… Я не обидѣть васъ хочу, Вѣра Павловна… Идите на сцену… Послушайте… Не знаю ужъ, какъ вы умудряетесь въ такой обстановкѣ?.. Но только талантъ вашъ выросъ. Я ни одного вашего слова не проронилъ сегодня. Скажите только да… и я берусь устроить вамъ дебютъ въ В***. У меня тамъ связи… черезъ женину родню… За успѣхъ я головой ручаюсь… Вѣдь, у васъ даръ… даръ, искра Божія… Вѣдь, тамъ такихъ, какъ вы, нѣтъ. Хотите? Вѣра?

Онъ почти касался губами ея волосъ. Она выслушала, широко открывъ глаза, и когда поняла, то медленно и печально закачала головой.

— Нѣтъ, Сергѣй Васильичъ, нѣтъ… Съ дѣтьми на рукахъ жизни сызнова не начнешь. Да и мужъ не пуститъ… Я его батрачка до могилы…

Михайловъ чувствовалъ, какъ дрожь овладѣваетъ имъ все сильнѣе.

— «Не пуститъ»… А у васъ своей воли нѣтъ?

— Нѣтъ! — зазвенѣлъ ея голосъ, и она встала. — Злоба… вотъ что есть у меня!.. Я какъ собака озлобилась… Бываютъ дни, когда я даже говорить не могу просто, безъ желчи. Такъ и чувствую, какъ подступаетъ къ горлу, душитъ меня что-то… И откуда у меня столько яду берется? И удержаться не могу…

Онъ опять нервно сжалъ ея руку, но она и этого словно не замѣтила.

— Помните ли? Вѣдь, въ дѣвушкахъ я слыла и за неглупую и за краснорѣчивую… И къ живописи и къ литературѣ у меня способности были. Помните, какъ Самаринъ покойный меня благословилъ на сцену итти? Теперь ничего… все убито. Я чувствую, что тупѣю съ каждымъ днемъ. Въ обществѣ даже стыдно иногда… Всѣ веселы, поддерживаютъ общій разговоръ. Я всегда молчу, потому что отъ всего и отъ всѣхъ отстала. Гляжу на. нихъ и думаю: «Счастливые счастливые!..» Я знаю, я чувствую, что такая жизнь «человѣка» во мнѣ убила. Что я теперь? Самка, которая дрожитъ за свое жалкое гнѣздо. Чѣмъ я интересуюсь? Жизнь идетъ мимо, гдѣ-то тамъ, далеко… А когда-то во мнѣ характеръ былъ, энергія… Мечтала и я полной жизнью жить, работать. Меня волновали чужія страданія… Теперь иногда въ гостяхъ слышишь: «А читали вы послѣднюю статью Льва Толстого? Ту, что не напечатана еще, а по рукамъ ходитъ? Видали вы Шаляпина? Смотрѣли картины импрессіонистовъ на выставкѣ?» И такъ станетъ больно-больно… «Нѣтъ!» — хочется крикнуть въ лицо этимъ людямъ. «Ничего я не видала, не читала, не слыхала… Все это не для меня… И вотъ я тутъ среди васъ, сытыхъ, праздныхъ, счастливыхъ, сижу и слушаю толки ваши объ искусствѣ… А у самой одна мысль мозжитъ: какъ извернуться до конца мѣсяца? Какъ уговорить молочницу подождать за мной долгъ? Не лишать дѣтей молока?..» О! Я до того дошла, что ненавижу сытыхъ и праздныхъ. И кляну тѣхъ, чья жизнь сложилась иначе!

Она сѣла, какъ-то безсильно сгорбившись. Съ нѣжностью, какой онъ самъ отъ себя не ожидалъ, Михайловъ опять обнялъ ее и положилъ ея голову къ себѣ на плечо.

— Вѣра, дорогая, скажите, что я могу сдѣлать для вашего счастія? Я не остановлюсь ни передъ чѣмъ…

Она поняла, наконецъ, и ей стало страшно. То, что она силилась забыть, съ чѣмъ боролась когда-то, что считала конченнымъ, поднялось разомъ со дна души, и вся она содрогнулась, съ головы до ногъ. Онъ это почувствовалъ. Голосъ его опустился до шопота.

— Неужели ни одного свѣтлаго мгновенія, Вѣра? А нынче? Вы развѣ минутами не были счастливы? Давайте, сыграемъ вмѣстѣ! Сознаюсь вамъ: ѣдучи сюда, я такъ мечталъ объ этомъ!

Она вырвала свои руки и безсознательнымъ движеніемъ занесла ихъ за голову.

— Не надо!.. Ничего не надо! Ни свѣтлыхъ мгновеній ни забвенія! Я не ребенокъ… Зачѣмъ вы утѣшаете меня и дразните вашими планами? Постойте, дайте высказаться!.. Я такъ долго молчала… Помните, помните… — трепеталъ и звенѣлъ ея голосъ. — Мы съ вами вышли изъ освѣщеннаго сада. И темная ночь еще чернѣй показалась… Такъ и моя жизнь теперь… Вѣдь, у меня послѣ этого спектакля каждый нервъ болитъ. Я изъ колеи выбита… Послѣ этого трепета тамъ, на сценѣ, послѣ этихъ счастливыхъ минутъ, да опять корыто, кухня, больныя дѣти, долги… А главное — одиночество… вѣчное одиночество… И когда я успокоюсь теперь? Когда? Вѣдь, вся моя молодость, всѣ мечты мои погибшія вспомнились теперь… и заснуть не дадутъ… А завтра вставай! И опять то же, безъ просвѣта, безъ конца… А вы уѣдете… забудете… У васъ тамъ своя жизнь… И зачѣмъ вы пріѣхали? Зачѣмъ сидите здѣсь?.. Уходите! Вы мнѣ столько напомнили… Мнѣ больно васъ видѣть…

Она не могла удержать рыданія.

Михайловъ дрогнулъ и обернулся къ ней съ расширенными зрачками. Тяжело дыша, онъ старался завладѣть ея руками и заглянуть въ ея лицо.

— Постойте… одну минуту… Вѣра, отвѣтьте мнѣ, Бога-ради!.. Меня эта мысль гложетъ… Помните вы ту ночь?.. Послѣднюю?

— Пустите меня, Сергѣй Вас…

— Помните… ту минуту?.. Ну вотъ, отвѣтьте мнѣ… если бъ я тогда…

Онъ весь дрожалъ. Она вдругъ посмотрѣла въ его лицо большими, совсѣмъ темными глазами.

— Да! да!.. да! — крикнула она съ отчаяніемъ. — Это было бы такъ… У меня уже не было силы… и воли бороться… Но вы ушли… И не вернулись…

— А вы ждали? — хриплымъ звукомъ вырвалось у него.

— Не знаю… ничего не знаю… Кажется… да… Нѣтъ!.. Зачѣмъ лгать!.. Я ждала васъ…

Онъ застоналъ и спряталъ лицо въ рукахъ. Она говорила что-то. Онъ не слышалъ. Ему словно кричалъ кто-то въ уши: «Вотъ какъ проходятъ мимо счастія! Ты жаждалъ красоты жизни и ушелъ безъ борьбы, когда она тебѣ готова была улыбнуться… Что разлучило? Какіе предразсудки? Какія жалкія условности?»

Вдругъ онъ выпрямился. Въ его объятіяхъ на этотъ разъ она почувствовала отчаяніе и рѣшимость.

— Вѣра, не гоните меня… Живутъ разъ только… Не повторяются такія минуты…

— Сергѣй Васильичъ…

— Не отталкивай же меня… Вѣра, Вѣра! Неужели же ты не поняла? Я не забылъ тебя… тебя любилъ одну… всегда…

— Оставьте… пустите!

— Ну, брось ты мнѣ эту минуту счастія!.. Какъ милостыню… Брось… Одну только ночь!

Она вырвалась изъ его рукъ и встала.

— Ночь пройдетъ, Сергѣй Васильичъ… и… настанетъ утро… Какъ я его встрѣчу?.. Вы объ этомъ забыли?

Онъ потянулся къ ней. Но она, дрожа и задыхаясь, отодвинулась опять.

— Нѣтъ!.. Не надо!.. Уходите! Я постараюсь позабыть… Я тоже помнила васъ… всѣ эти годы помнила… но… я гнала мысли… Есть такія вещи, о которыхъ думать даже страшно… Отравишься… Ну да!.. И я… и я тоже съ ума сходила… Теперь прошло… И порыву этому вашему не вѣрю… Постойте!.. Не то… Я хочу сказать, что это лишняя иллюзія… Вы не меня любите, а прошлое наше… то, чего ужъ нѣтъ… Развѣ меня можно любить теперь? Я тупа, зла. Я вся высохла… страшная такая стала… Когда я увидала васъ нынче, я вспомнила себя другою… словно покойника дорогого… Уйдите, ради-Бога!.. Мнѣ тяжело…

— Вѣра! Какая безполезная жестокость! За что?

— Нѣтъ… Вы не поняли… А кто вамъ сказалъ, что я захочу пережить такую ночь? Что, уступивъ вамъ, я соглашусь и дальше опять на годы будней? Развѣ вы знаете меня? Не изъ-за укоровъ совѣсти… Ихъ у меня не будетъ…

Онъ опять рванулся къ ней. Но она отшатнулась и сдѣлала невольный жестъ, какъ бы отталкивая его.

— Да, не будетъ!.. Пусть это цинизмъ, пусть безнравственно! Я не этимъ буду мучиться… А тѣмъ, что послѣ жить по-старому я уже не смогу… Понимаете, Сергѣй Васильичъ? Не смогу!.. А моя жизнь нужна…

— Вы не любите меня… Какая любовь разсуждаетъ?

— Да? — вдумчиво переспросила она. — Возможно… Тѣмъ лучше для насъ обоихъ! Вы не бросите жену. Я не соглашусь уйти отъ мужа… Вѣдь, вамъ дороги дѣти, Сергѣй Васильичъ?

Онъ молча закрылъ лицо руками.

— Вотъ видите… У насъ съ вами свободы нѣтъ! Пусть! Я сама выбрала себѣ дорогу, сама этого хотѣла… и сама теперь расплачиваюсь. Поздно… Любить нечѣмъ… И не надо любить! Если бъ только знать, что дѣти… Вотъ вы сейчасъ… страшное слово сказали… и словно глаза мнѣ открыли на все… Какое право имѣемъ мы, нищіе, жениться и плодить нищихъ?.. Да! Какое право? Что мы имъ готовимъ? Они малокровны, худосочны, слабы, неспособны бороться съ болѣзнью, которая ждетъ за угломъ. У нихъ нѣтъ свѣта, воздуха… Живутъ чуть не въ подвалахъ, питанія нѣтъ… По какому праву мы ихъ обрекли на страданіе? Мнѣ страшно!.. Страшно!

Она была какъ въ истерикѣ.

— Вѣрочка, милая! — испуганно сорвалось у Михайлова.

— А дальше что? Какое воспитаніе я имъ дамъ? Сама озлобленная, отупѣвшая, раздражительная?.. Какое образованіе? На это деньги нужны… Сдѣлать ихъ ремесленниками, чернорабочими? А здоровья, здоровья откуда я имъ возьму?.. Имъ въ жизни нѣтъ выхода изъ нужды. Но для борьбы съ ней силы нужны… силы, чтобы не упасть въ грязь, не погибнуть… Чему я научу ихъ, когда сама во все извѣрилась? Борцы… Ха-ха!.. Это наши-то ребята несчастные, съ кривыми ножками, худенькіе заморыши? Господи!.. Я иногда, послѣ цѣлаго дня… вотъ когда оба они у меня отъ дизентеріи умирали… лягу и думаю: «Заснуть бы, заснуть!.. Да такъ, чтобъ ужъ не проснуться! И съ ними вмѣстѣ… всѣмъ… Чтобъ и они этой каторги не извѣдали!»

Жалобный дѣтскій крикъ прозвенѣлъ какъ бы надъ самой головой ихъ.

Вѣра Павловна вскочила, вся трясясь, съ широко открытыми, полными ужаса глазами. Ея разстроеннымъ нервамъ въ этомъ плачѣ почудился укоръ, мольба обреченныхъ дѣтей о хрупкой жизни… Она даже сразу не сообразила, кто это кричитъ.

— Оля! — вдругъ поняла она и провела рукой по похолодѣвшему лицу. — Сейчасъ, сейчасъ! — крикнула она, забывая, что ребенокъ не слышитъ ее.

Она бросилась къ калиткѣ. Но на порогѣ она опомнилась и протянула Михайлову руку.

— Прощайте… И забудьте, ради-Христа, все, что я наговорила тутъ… Это все спектакль разстроилъ нервы… Лихомъ не поминайте, Сергѣй Васильичъ! Нѣтъ силъ ни любить, ни сызнова жизнь начинать… Смиритесь и вы… Надъ нами обоими, видно, захлопнули крышку. Не подняться… Прощайте…

— Вѣра Павловна!

Въ чуткой тишинѣ его зовъ прозвучалъ какъ вопль.

Она невольно обернулась, закинула ему руки за голову и поцѣловала его блѣдное лицо. Но онъ не искалъ ея губъ, какъ раньше. Трепетъ восторга не прошелъ по его обезсиленному тѣлу. Онъ даже не всталъ со скамьи, онъ принялъ съ закрытыми отяжелѣвшими вѣками эту скорбную ласку и не удерживалъ тоненькую фигурку, когда она кинулась на плачъ ребенка, настойчиво звавшаго мать.

Когда онъ открылъ глаза, онъ былъ уже одинъ.

Свѣтало. Предразсвѣтный вѣтерокъ пробѣгалъ по верхушкамъ деревьевъ, и сонно лепетали листья, не желая просыпаться. Съ рѣки въ лощинѣ густой молочный туманъ подымался все выше и, шатаясь, лѣзъ на площадку, заволакивая уже всю окрестность. Гдѣ-то робко прочирикала птичка, но ей никто не отозвался.

Михайловъ всталъ со скамьи, потянулся, надѣлъ свою отсырѣвшую шляпу и пошелъ по Московской улицѣ.

Чѣмъ дальше онъ шелъ, вдумчиво прислушиваясь къ ритмически унылому звуку своихъ шаговъ, тѣмъ гуще становился кругомъ туманъ, и сквозь его разорванные хлопья только смутно мелькали крыши дачъ, верхушки деревьевъ, очертанія колодца. Послѣдніе, какъ бы утомленные звуки оркестра неслись навстрѣчу Михайлову.

Пройдя шаговъ сто, онъ остановился и оглянулся. Дача Петровыхъ потонула въ сплошномъ морѣ тумана. Михайловъ зналъ, что уже никогда не вернется на эту дачу и не увидитъ Вѣру Павловну…

По горѣ, звонко шлепая въ лужахъ, невидимые въ туманѣ, шли дачники, возвращаясь съ бала. Звуки ихъ голосовъ и смѣха ясно долетали до Михайлова. Ему на мгновеніе послышался раскатистый смѣхъ Петрова… Но онъ даже не вслушался, не поинтересовался узнать, точно ли онъ это идетъ?

Теперь ему было все равно…

Примѣчанія

1. фр.
2. фр.
3. итал. Solo — Соло. Прим. ред.
4. фр.
5. фр.
6. А. И. Полежаевъ «Вечерняя заря». Прим. ред.