ОБЕРОНЪ.
[править]Наступилъ іюнь. Я сдала окончательный экзаменъ и получила свидѣтельство на врачебную практику. Мнѣ предложили мѣсто врача въ частную сельскую больницу. Разумѣется, я приняла предложеніе, но выговорила два мѣсяца отдыха: меня тянуло на югъ, гдѣ сосредоточивались всѣ мои симпатіи… И такъ, я съ наслажденіемъ покидала вѣчно сырую сѣверную Пальмиру и что есть духу мчалась съ своимъ скромнымъ багажемъ на Николаевскій вокзалъ. Наконецъ, улеглась суматоха и бѣготня, билетъ взятъ, багажъ сданъ куда слѣдуетъ, артельщикъ усадилъ меня къ окну, и вагонъ тронулся. Сначала насъ было только двое въ купе. Передо мной сидѣлъ господинъ среднихъ лѣтъ; лицо его казалось мнѣ знакомымъ: я гдѣ-то видѣла эти глаза съ задумчивымъ взоромъ и въ особенности этотъ ротъ, который встрѣчается только у людей въ высшей степени нервныхъ. Я невольно стала припоминать и сравнивать. Желаніе доискаться предполагаемаго сходства было такъ живо и настойчиво и поглотило до такой степени все мое вниманіе, что я не слыхала, какъ къ намъ присоединились еще два пассажира; у каждаго изъ нихъ было по собакѣ; они ѣхали на дачу и сѣли только на одну станцію. Собака моего сосѣда, золотистый сетеръ, улеглась подъ лавку и не подавала признаковъ своего существованія, зато товарищъ его, черный водолазъ, не могъ усидѣть на мѣстѣ: ему нужно было вездѣ побывать и всѣхъ обнюхать.
«Ici, Oberon, ici!» закричалъ его хозяинъ, когда собака вздумала было навѣстить одно купе, гдѣ были дѣти; дѣти испугались и подняли крикъ.
Мнѣ показалось, что мой vis-à-vis вздрогнулъ.
— Вашу собаку зовутъ Оберономъ? — спросилъ онъ, обращаясь къ хозяину водолаза.
— Да; вамъ кажется это страннымъ? — спросилъ въ свою очередь нашъ спутникъ.
— Это имя рѣдко даютъ собакамъ.
— Мнѣ подарили его щенкомъ съ готовой кличкой, — самъ я никогда не окрестилъ бы его такимъ заморскимъ прозвищемъ; то-ли дѣло наши доморощенныя клички: Дружокъ, Чародѣй, Матросъ… Мало ли!.. Но что будете дѣлать, изъ уваженія къ дарительницѣ я оставилъ за моимъ водолазомъ кличку Оберона, хотя съ удовольствіемъ замѣнилъ бы ее другою.
Оберонъ помогъ намъ завязать общій разговоръ. Такъ мы узнали, куда и зачѣмъ каждый изъ насъ ѣхалъ. Дачники были двоюродные братья, ѣздившіе въ Петербургъ на нѣсколько дней повидаться съ тетушкой, которую доктора отправляли въ Ментонъ. Обладатель сетера былъ страстный охотникъ, а кузенъ его — домосѣдъ и садоводъ. Мой vis-à-vis съ нервной линіей въ губахъ и задумчивыми глазами — докторъ; онъ жилъ постоянно въ Москвѣ, имѣлъ семейство, небольшой домикъ да Патріаршихъ прудахъ и порядочную практику. Когда наши спутники разстались съ нами за Колпинымъ, мы продолжали дальнѣйшій путь уже какъ старые знакомые.
— Подумаешь: бываютъ же въ жизни такія необъяснимыя совпаденія, — говорилъ докторъ, задумчиво смотря въ окно. — Минутная встрѣча, случайное слово, а вѣдь какъ задѣнетъ! Вотъ хоть бы это имя — Оберонъ!
— Да, если съ именемъ соединено тяжелое или радостное воспоминаніе, — замѣтила я.
— Охъ, ужъ не говорите! одно изъ самыхъ тяжелыхъ! Повѣрите ли, не могу отдѣлаться отъ него. И всякій разъ, при малѣйшемъ намекѣ мною овладѣваетъ тревога!..
Мы оба замолчали.
— Лѣтъ двадцать тому назадъ, — началъ снова докторъ, — я кончилъ экзамены. Въ карманѣ у меня лежалъ лекарскій дипломъ; недоставало только больныхъ. Надобно вамъ сказать, средства мои были очень ограничены; отъ покойныхъ родителей моихъ остался мнѣ тотъ маленькій домикъ, въ которомъ я теперь живу. Годовой доходъ его далѣе трехсотъ рублей не шелъ. На это я существовалъ въ университетѣ. Окончивъ курсъ, я занялъ въ моемъ домѣ двѣ комнаты, прибилъ къ двери дощечку съ моимъ именемъ, повѣсилъ звонокъ, и сталъ поджидать чающихъ исцѣленія. Но проходили дни, звонокъ висѣлъ себѣ, продолжая хранить упорное молчаніе; это меня раздражало. И почему бы больнымъ не испытать искусства молодого доктора!.. Думалъ было заняться чтеніемъ — куда! Читаю и ничего не понимаю; въ головѣ стучитъ одна и та же постоянная мысль: а что, если не удастся заручиться практикой? Послѣднія деньги разлетятся, и тогда что?
Такъ прошло недѣли три; я пріунылъ. Я былъ молодъ, нетерпѣливъ и неопытенъ. Однажды вечеромъ забѣжалъ во мнѣ одинъ изъ моихъ знакомыхъ, весельчакъ, никогда неунывающій сангвиникъ. Выслушавъ скорбную повѣсть моихъ разочарованій, онъ расхохотался, схватилъ со стола листъ бумаги, исписалъ его сотнею различныхъ именъ и, съ торжественностью египетскаго жреца, приказалъ мнѣ зажмурить глаза и остановиться пальцемъ на какомъ-нибудь мѣстѣ исписаннаго листа. Я повиновался. Палецъ мой указалъ на имя маленькаго городка въ Бессарабіи, родины моего пріятеля.
— «Эврика!» — вскричалъ мой пріятель. — Искать больше нечего; сдавай домъ, бери багажъ и, пока еще деньги твои не раскатились во всѣ стороны, лети въ страну, гдѣ зрѣють лимоны; сожалѣть не будешь. Городъ — прелесть; жители — прелесть. Подумай, его темные кипарисы и душистыя липы служили мнѣ колыбелью. Предсказываю тебѣ, что ты пожнешь тамъ лавры и карманы наполнишь презрѣннымъ металломъ. Поѣзжай не задумываясь; лучшаго не сыщешь!
— Подумаешь, что значитъ безшабашная самоувѣренность молодости: что жъ бы вы думали, вѣдь я въ самомъ дѣлѣ взялъ свой чемоданъ и помчался по приказанію моего вѣчно веселаго оракула.
Городокъ О. оказался дѣйствительно прелестнымъ уголкомъ. Воздухъ тамъ необыкновенно чистъ. Въ памяти его жителей не сохранилось ни одного случая эпидеміи, и старики ложатся въ могилу безъ всякаго тяжкаго приготовленія. Какова арена для врача! И добро бы я былъ одинъ — нѣтъ, кромѣ меня, тамъ жилъ чуть ли не съ сотворенія міра другой врачъ. Меня очаровало прелестное мѣстоположеніе О. и его хорошенькіе домики, передъ которыми росли кипарисы и липы — два символа радости и горя.
— Этотъ уголокъ восхитителенъ, — думалъ я, осматривая городъ, — что жъ въ томъ, что люди здѣсь не хвораютъ; если старый товарищъ не умираетъ съ голода, то и я прекрасно проживу подъ одной изъ этихъ липъ. Какъ вы видите, по своему внутреннему міру я принадлежалъ къ добродушнымъ философамъ, и притомъ — былъ молодъ. Пропитанный самыми дружелюбными чувствами, отправился я съ первымъ визитомъ къ моему товарищу-врачу. Старый Эскулапъ встрѣтилъ меня на крыльцѣ своего дома. Весь его обликъ имѣлъ поразительное сходство съ моржемъ: на толстомъ приземистомъ тѣлѣ сидѣла маленькая круглая голова, плотно остриженная подъ гребенку; низкій лобъ, круглые глаза и большіе торчащіе усы, моржъ, настоящій моржъ!
— Врачъ Буковскій! — отрекомендовался я.
На мое привѣтствіе моржъ сдѣлалъ своими короткими, толстыми руками неопредѣленное движеніе: не то приглашалъ меня войти, не то гналъ съ крыльца. Посѣщеніе мое продолжалось нѣсколько минутъ. Хозяинъ едва отвѣчалъ мнѣ, когда я сказалъ ему о намѣреніи своемъ остаться въ О. Вѣроятно, онъ принялъ бы меня гораздо любезнѣе, если бы я явился къ нему подъ какой-нибудь другой фирмой. Хотя этотъ недружелюбный пріемъ произвелъ на меня крайне непріятное впечатлѣніе, тѣмъ не менѣе, я не унывалъ. «Э, — думалъ я, возвращаясь домой, — все обойдется, старый моржъ увидитъ, какой я добрый, незлобивый малый, и первый протянетъ мнѣ руку, а я между тѣмъ буду любоваться живописными окрестностями и дышать цѣлебнымъ воздухомъ благодатнаго края». Мнѣ тогда, разумѣется, и въ голову не приходило, до чего могла дойти медицинская ненависть моего стараго коллега.
Въ маленькомъ, глухомъ городишкѣ, какъ О., на каждое новое лицо смотрятъ съ предубѣжденіемъ. Не принявъ предосторожности заручиться рекомендательными письмами отъ моего весельчака-пестуна, я отвѣчалъ, такъ сказать, самъ за себя, и скоро убѣдился, что, если я былъ вовсе не желаннымъ гостемъ для стараго врача, то для другихъ обитателей городка былъ во всякомъ случаѣ лицомъ подозрительнымъ. Я видѣлъ это, такъ сказать, написаннымъ на лицахъ всѣхъ тамошнихъ обывателей, начиная съ моей квартирной хозяйки и кончая почтальономъ. Между тѣмъ, я заводилъ знакомства, дѣлалъ визиты, мнѣ ихъ очень учтиво отдавали, и только. Я видѣлъ, что съ каждымъ днемъ общество все болѣе и болѣе чуждалось меня. Даже и тѣ. немногіе, съ которыми, живя по сосѣдству, мнѣ удалось познакомиться, стали избѣгать моихъ поклоновъ и старались заранѣе переходить на другую сторону улицы, боясь, вѣроятно, чтобъ я не вздумалъ пожать имъ дружески руку. Ктожъ изъ нихъ согласился бы позволить мнѣ пощупать ему пульсъ? Вокругъ меня образовалась пустыня. Напрасно старался я угадать причину этого одиночества, на которое меня такъ единогласно осудили. Конечно, мнѣ нужно было уйти изъ этого негостепріимнаго города и перенести мои симпатіи къ человѣчеству въ другую среду — куда гордость моя не дозволяла мнѣ отступать. Развѣ это не все равно, что бѣжать, — говорилъ а себѣ, — признать за собой какую-то вину! Надобно остаться, пока не разсѣется на мой счетъ послѣднее подозрѣніе. Такъ упрямо держался я, стараясь въ то же время отыскать причину такого упорнаго отчужденія. «Ужъ не потерялъ ли я своей тѣни?» — думалъ я, вспоминая исторію Петра Шлемиля; нѣтъ, солнце свѣтило ярко, и моя тѣнь неотступно слѣдовала за мною, или бѣжала впередъ, смотря по обстоятельствамъ. Это былъ вѣрный, неотлучный, но, увы! единственный товарищъ въ моихъ утреннихъ и вечернихъ прогулкахъ.
Незначительный случай еще болѣе усилилъ всеобщее недовѣріе. Кто-то — вѣроятно, старый докторъ, — распространилъ слухъ, что я не патентованный врачъ, что я никогда не былъ въ университетѣ, а потому не имѣю законнаго права ни лѣчить, ни убивать больныхъ. Мѣстная полиція, принявъ къ свѣдѣнію этотъ слухъ, пригласила меня въ управленіе представить мои документы. Я предъявилъ; мнѣ ихъ воротили и извинились.
— А! — подумалъ я, — наконецъ-то заколдованный кругъ прорванъ. Вотъ оно что! — меня считали самозванцемъ. Я торжествовалъ. Но когда въ городѣ узнали, что меня призывали въ полицію, каждый толковалъ по своему этотъ случай. Всѣ предубѣжденія не оправдывались. Къ несчастью, вслѣдствіе моего исключительнаго положенія, я не могъ разъяснить всего случившагося со мной въ управленіи. Стали поговаривать, что я сдѣлалъ какое-то преступленіе, и что если меня отпустили, то по недостатку доказательствъ. Словомъ, вслѣдствіе этого моральнаго остракизма мое положеніе становилось день-ото-дня невозможнѣе. Моему главному врачу — старому доктору — нечего было выдумывать на своего молодого собрата, ему стоило только сидѣть и молчать. Вокругъ меня обвели санитарную линію, словно я былъ зараженъ чумой. Недовѣріе смѣнилось какой-то непонятной враждой. Каждый разъ, когда я показывался на улицѣ, даже дѣти смотрѣли на меня какъ-то особенно. Если я останавливался и улыбался одному изъ нихъ, малютка начиналъ моргать и готовъ былъ заплакать… Но все это еще ничего. Одно обстоятельство, съ перваго взгляда незначительное, безпокоило меня ужасно. Повѣрите ли, я до сихъ поръ не могу о немъ вспомнить.
У стараго доктора была собака, Оберонъ, — прекрасное, кроткое животное, которое любилъ весь городъ безъ исключенія, и для котораго у каждаго было доброе слово. Можетъ статься, его господинъ выучилъ его видѣть во мнѣ врага, или мои привычки вынужденнаго одиночества ему не нравились, только Оберонъ никогда не встрѣчался со мной, не выказавъ мнѣ особенной непріязни. Антипатія Оберона была для меня очень чувствительна. Я зналъ, что отвращеніе такого милаго и кроткаго животнаго, какъ собака, считается въ глазахъ невѣжественной толпы очень дурнымъ признакомъ. Дошло до того, что я сталъ избѣгать Оберона. Завидѣвъ его издалека, я старался свернуть въ сторону, чтобъ только не встрѣтить его. Всѣ другія обиды и огорченія я сносилъ мужественно, покрайней мѣрѣ, спокойно, но эта собака меня раздражала, и встрѣча съ нею портила мнѣ расположеніе духа на цѣлый день. Ея непріязненный лай оскорблялъ меня сильнѣе обидной подозрительности людского общества. Изъ всѣхъ моихъ враговъ это былъ самый ужасный; я не могъ требовать отъ него удовлетворенія и не могъ утѣшать себя мыслію, что я его презираю.
Однажды вечеромъ я возвращался съ загородной прогулки съ ружьемъ на плечѣ и съ пустой, по обыкновенію, охотничьей сумкой: я былъ, вообще, дурной стрѣлокъ, и только съ тоски ходилъ на охоту. Я шелъ тихо и былъ не въ духѣ: до меня дошли слухи о вновь выдуманной сплетнѣ на мой счетъ. Въ моихъ рукахъ были всѣ данныя считать моего стараго коллега авторомъ взведенной на меня клеветы. Вдругъ, при поворотѣ, я встрѣтился лицомъ къ лицу съ предметомъ моего душевнаго негодованія. Мы оба поблѣднѣли — онъ отъ страха, я — отъ злости. Я прошелъ бы мимо, еслибы Оберонъ, сопровождавшій доктора, не бросился на меня съ отчаяннымъ лаемъ.
— Удержите вашу собаку! — вскричалъ я, хватаясь за ружье.
Я не знаю, что пришло въ голову старику, только онъ быстро прошелъ, не обративъ вниманія на мои слова. Собака выходила изъ себя; она прыгала, неистово лаяла и показывала зубы. Тогда я вздумалъ было попугать ее, дѣлая видъ, что прицѣливаюсь. Я снова крикнулъ ея хозяину:
— Возьмите вашу собаку!
Но въ эту минуту вдругъ ружье выстрѣлило. Оберонъ протяжно и жалобно завизжалъ к скатился съ деревяннаго тротуара, обливаясь кровью. Докторъ остановился въ испугѣ.
— Вы сами виноваты, — сказалъ я ему дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, — я кричалъ вамъ, чтобъ вы взяли собаку;
И я поспѣшно удалился. Возвратясь домой, я бросился въ кресло, дрожа отъ волненія… Я чувствовалъ, что совершилъ преступленіе. Передъ моими глазами стоялъ Оберонъ, обагренный кровью. Настала ночь; я легъ въ постель, надѣясь заснуть и отдѣлаться отъ этой мучительной галлюцинаціи — куда! во снѣ меня преслѣдовали кровавыя видѣнія. Оберонъ, окровавленный, обезображенный, являлся мнѣ во всѣхъ положеніяхъ.
На слѣдующій день я всталъ ранѣе обыкновеннаго. Я пытался было читать… напрасно; я не могъ сосредоточить своихъ мыслей; не могъ забыть окровавленной собаки. Я вышелъ изъ дома, хотя долженъ признаться, что переступилъ черезъ порогъ нерѣшительно и не смѣло пошелъ по улицѣ, боясь встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь, чей взоръ могъ бы упрекнуть меня въ моемъ ужасномъ поступкѣ. Я не сомнѣвался, что старый докторъ постарался разнести по городу вчерашнее происшествіе и, вѣроятно, не пожалѣлъ красокъ. Кто жъ сталъ бы доискиваться: на чьей сторонѣ била вина? Впрочемъ, и собственная моя совѣсть не давала мнѣ покоя. Она нашептывала: мнѣ, что, я не прочь былъ отомстить Оберону или его хозяину. Такъ бродилъ я до самой ночи.
Когда я возвратился, въ городъ, мнѣ показалось, что всѣ дѣти отъ меня спрятались по домамъ… Я узналъ мѣсто, гдѣ постоянно встрѣчался съ Оберономъ: его тамъ, конечно, не было. Его отсутствіе поразило меня прямо въ сердце. Чего не далъ бы я, чтобъ услыхать снова его лай, который не далѣе, какъ вчера, такъ сильно раздражилъ меня.
Такъ прошло нѣсколько дней… я страдалъ невыносимо… Мнѣ хотѣлось непремѣнно узнать, что сталось съ Оберономъ, — но у кого могъ я разспрашивать?.. Я не убилъ его, — нѣтъ… Если я и не былъ въ томъ увѣренъ, то, по крайней мѣрѣ, надѣялся, что не убилъ. Но гдѣ онъ? Что сдѣлали съ нимъ? Я нѣсколько разъ прошелся мимо квартиры доктора, которой еще такъ недавно старательно избѣгалъ, въ надеждѣ узнать что-нибудь объ Оберонѣ. Напрасно: и улица, и крыльцо были пусты. Наконецъ, однажды, увидалъ я издали собаку, лежавшую на порогѣ докторскаго дома. Я удвоилъ шаги… это былъ дѣйствительно Оберонъ; онъ спалъ на солнцѣ. Этотъ видъ заставилъ сильно биться мое сердце. Я быстро подошелъ къ нему и назвалъ его по имени. При звукѣ моего голоса онъ проснулся и сдѣлалъ прыжокъ, чтобы скрыться; но, отыскивая дверь, ударился головой о стѣну. Удивленный тѣмъ, что я видѣлъ, я взялъ обѣими руками голову Оберона и поднялъ ее вверхъ… Оберонъ былъ слѣпъ!
Трудно описать впечатлѣніе, произведенное на меня этимъ открытіемъ. Глаза мои невольно наполнились слезами — и я удалился. Каждый день отправлялся я въ квартирѣ доктора, чтобъ видѣть Оберона. Его ненависть ко мнѣ перешла въ страхъ. Инстинктъ давалъ ему знать о моемъ приближеніи, онъ прятался въ сѣни, заслышавъ мои шаги. Бѣдный Оберонъ! Вскорѣ убѣдился я, что, потерявъ зрѣніе, онъ все потерялъ. Находя его безполезнымъ; имъ стали пренебрегать. Хозяинъ, повидимому, держалъ его только, какъ вещественное доказательство противъ меня. Онъ худѣлъ и все болѣе и болѣе опускался. Я сильно страдалъ, что не могъ облегчить участи существа, впавшаго по моей милости въ несчастіе. Дальнѣйшее пребываніе мое въ О. становилось для меня невозможнымъ. Я рѣшился проститься съ темными кипарисами и душистыми липами непривѣтливаго городка, ѣхать на родину и тамъ приняться работать, не строя напрасныхъ воздушныхъ замковъ. Проститься навсегда съ О. не возбуждало во мнѣ ни малѣйшей печали, — но что станется съ Оберономъ? Могу ли я забыть его, куда бы ни поѣхалъ?
Лучше всего казалось мнѣ взять его съ собой и постараться загладить, насколько возможно, причиненное ему зло. И такъ, въ послѣдній разъ я отправился къ старому эскулапу, который не могъ скрыть удивленія при видѣ моей персоны.
— Я уѣзжаю изъ О., — сказалъ я.
При этихъ словахъ я замѣтилъ торжествующую улыбку подъ торчащими усами и искреннюю радость въ прищуренномъ хитромъ глазѣ стараго моржа.
— Да, я ѣду; но прежде, чѣмъ оставлю О., я хочу сдѣлать вамъ предложеніе.
Тутъ улыбка смѣнилась выраженіемъ заботы.
— Не уступите ли вы мнѣ Оберона? — спросилъ я.
— Мою бѣдную, слѣпую собаку? — спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Да, вашу бѣдную, слѣпую собаку.
— Зачѣмъ она вамъ? Ужъ не хотите ли вы пустить въ нее, ради потѣхи, еще ружейный выстрѣлъ?
Я чуть не вскочилъ со стула отъ бѣшенства, но, мгновенно овладѣвъ собою, тихо проговорилъ:
— Отдайте мнѣ ее, я ей не сдѣлаю вреда.
— Возьмите, — сказалъ онъ, пожимая плечами… — Впрочемъ, вы въ нѣкоторой степени имѣете на нее право… она носитъ вашу мѣтку.
Я всталъ, отвѣсилъ молча поклонъ и вышелъ изъ комнаты. Я выѣхалъ изъ О. въ дилижансѣ. Оберонъ катилъ со мною, помѣщенный на мягкой постелѣ на крышѣ дилижанса.
На другое утро, остановясь въ гостинницѣ, гдѣ мы должны были завтракать, я просилъ кондуктора снять съ крыши слѣпую собаку. Я позвалъ Оберона… Но не успѣлъ я произнести его имени, какъ бѣдняжка, вырвавшись изъ рукъ кондуктора, пустился бѣжать по полю безъ оглядки. Я бѣжалъ за нимъ до самой рѣчки, гдѣ довольно сильный потокъ приводилъ въ движеніе мельничное колесо. Оберонъ бѣжалъ прямо къ мельницѣ. Два раза я едва не догналъ его; но каждый разъ стукъ моихъ шаговъ заставлялъ его ускорять бѣгъ, — наконецъ, онъ бросился въ воду. Когда я добѣжалъ къ рѣкѣ, то увидѣлъ, что бѣдная собака увлечена была потокомъ подъ мельничное колесо, гдѣ и исчезла.