ОБЛАВА.
[править]На столѣ ярко горѣла лампа подъ самымъ моднымъ обажуромъ, только что выписаннымъ изъ Петербурга. Абажуръ безспорно былъ модный и принятый во всѣхъ свѣтскихъ салонахъ: его изобрѣлъ одинъ изъ великихъ міра и хозяйка дома, чуть ли не двадцатый разъ, разсказывала всѣмъ пріѣзжающимъ его исторію.
Кузина хозяйки — а она все знала, все, что дѣлалось и дѣлается въ большомъ свѣтѣ — знаменательно наклоняла голову и подтверждала, что это дѣйствительно самый модный и самый принятый абажуръ.
— У графини точно такой, точь въ точь. Сержъ Григорьевичъ привезъ ей изъ главной квартиры; только у нея лиловый… знаете, этотъ нѣжно-лиловый цвѣтъ… мягкій?..
Никто въ обществѣ не зналъ ни графини, ни Сержа Григорьевича, но всѣ съ пріятной улыбкой выслушивали это извѣстіе, и многимъ оно было не безразлично, потому что они потомъ разсказывали дома: у генеральши Дрейсъ абажуръ, самый модный, теперь въ Петербургѣ у всѣхъ такіе. Прасковья Дмитріевна говоритъ, что и у графини такой, и въ главной квартирѣ… вотъ бы ты сдѣлала, Ларочка!.. да нѣтъ! — гдѣ тебѣ!.. у насъ ничего не можетъ быть, какъ у людей…
— Это очень простой абажуръ, очень простой, говорила хозяйка дома своимъ гостямъ: — и вмѣстѣ съ тѣмъ самый практичный; я уже не говорю объ его изяществѣ… взгляните, точно crêpe de Chine, какія нѣжныя складки… линіи. Я просила одного знакомаго, адъютанта, знаете, который проѣзжалъ… онъ еще ординарецъ… онъ именно мнѣ и разсказывалъ объ этомъ изобрѣтеніи, но я никакъ не думала, что это до такой степени мило и оригинально, рѣшительно не предполагала! Я такъ, между прочимъ, сказала, чтобы онъ мнѣ выслалъ модель; онъ тотчасъ выслалъ… такой любезный! Нишета скопировала, видите, какъ удачно…
— У графини страсть къ этимъ абажурамъ, у нея на дачѣ, всѣ сидятъ и мнутъ, сидятъ и мнутъ, всѣ, рѣшительно, всѣ, даже Лизина, даже самъ графъ и тотъ… говорила кузина.
Разговоръ пресѣкся.
— Но вѣдь это дѣйствительно не дурно, сказала онпъ хозяйка.
— Ахъ, да! очень мило! подтвердили дамы.
— И просто — вотъ главное его достоинство.
— Удивительно просто! удивительно! отвѣчали дамы хоромъ.
— Mais savez vous, chère, эта маленькая вещица — она не только восхитительна, но чрезвычайно distinguée — вотъ главное ея достоинство, говорила кузина тономъ глубокаго убѣжденія, такимъ тономъ, который не терпѣлъ опроверженія.
— Ну, конечно, сказала хозяйка: — еще бы!
— Elle porte son cachet — вотъ! наставительно продолжала кузина.
— Да, удивительно милая вещь, благородная! говорила гостья.
— Дешевая — вотъ что! пробасилъ воинскій начальникъ: — вещь по сезону, патріотическая; не бросаются за моря сотни, когда тутъ всякая копейка нужна. Ихъ превосходительство съумѣли показать, что онѣ патріотки. И дешево, и сердито, и свое.
— Ну, что, не говорила ли я, что нашъ Викентій Васильичъ перлъ, а не человѣкъ… что? моя правда? заговорила и ласково, и льстиво, и покровительственно кузина: — не права ли я, когда говорила, что это наша самая умная головушка…
Прасковья Дмитріевна пріостановилась, точно ждала возраженій, но она, какъ-то такъ устраивалась, что ей никогда никто не возражалъ.
— Нѣтъ… серьёзно!.. посмотрите, кто вникъ въ самую суть дѣла? Кто понялъ смыслъ, идею этого абажура? Кто? Викентій Васильичъ! Да, онъ совершенно правъ; именно теперь время этихъ абажуровъ, теперь, теперь… и я это всегда говорила. Я очень, рада, что мы сошлись во взглядахъ!
За цвѣтами кто-то кашлянулъ. Прасковья Дмитріевна оглянулась и продолжала тѣмъ же тономъ:
— Знаете ли, это чрезвычайно отрадно, когда вы можете прямо сказать человѣку… Вотъ напримѣръ нашъ Юпитеръ — и она указала на господина сидящаго за цвѣтами: — про того я не говорю… тотъ, по своей профессіи, не имѣетъ права не быть первостатейнымъ умницей… Вѣдь онъ товарищъ прокурора, ему и книги въ руки, про него и гозорать нечего. Но Викентій Васильичъ схватилъ именно всю суть… освѣтилъ фактъ… чрезвычайно, чрезвычайно вѣрно!
— Вотъ захвалите моего мужа, а онъ въ самомъ дѣлѣ подумаетъ, что можетъ понимать все, всякій смы… сказала бойко, дѣтскимъ голосомъ жена Викентія Васильевича, молоденькая и хорошенькая барынька, сказала и остановилась.
— Что? Что подумаетъ вашъ супругъ? спросилъ изъ за цвѣтовъ помощникъ прокурора.
— Ничего… это до васъ не касается.
— Однако… это очень интересно.
— Не ваше дѣло.
— Отчего же не мое? Позвольте… позвольте… Елена Павловна, разъ вы начали говорить… я полагаю, вы говорите для всѣхъ…
— Только не для васъ! пожалуйста, оставьте! вы вѣчно…
Елена Павловна и сердилась, и кокетничала, а вмѣстѣ съ тѣмъ посматривала искоса на хозяйку дома.
— Иванъ Петровичъ пошутилъ, сказала генеральша не совсѣмъ довольнымъ тономъ. — И потомъ, я не знаю, что такое онъ сказалъ. Thémire, вы слышали?
Молодая дѣвица, къ которой обратилась генеральша, пожала плечами и отвѣтила груднымъ контръ-альто.
— У Елены Павловны старые счеты.
— Нѣтъ, Иванъ Петровичъ невыносимъ, продолжала кипятиться Елена Павловна.
— Ахъ, однако, какъ вы кипятитесь, Лелечка! сейчасъ вскипитъ и готово, примирительно сказала кузина: — но я ужасно люблю такіе характеры, это у нея въ одну минуту… готово!
У кузины была особенность: она называла по имени всѣхъ молодыхъ женщинъ, на третій день своего знакомства, на четвертый, если могла, то дѣлалась другомъ и покровителемъ каждой семьи, съ которой знакомилась, натурально, если та стояла ниже или на равнѣ съ ней въ соціальномъ отношеніи. Она могла быть другомъ людей всѣхъ оттѣнковъ, всѣхъ направленій, честнѣйшихъ и завѣдомо мошенниковъ, но, конечно, не уличенныхъ, людей во все вѣрующихъ, даже въ чорта, въ ладонку, въ опрокинутую солонку, и людей ни во что не вѣрующихъ. Каждому она умѣла сказать то, что ему было нужно, ладила со всѣми, каждому пѣла въ его тонъ. Главнымъ свойствомъ Прасковьи Дмитріевны была необыкновенная русская растяжимость. Она была совершенно естественна, когда въ нѣмецкомъ домѣ восхищалась порядками нѣмецкой жизни съ такой искренностью и даже завистью, что нѣмецкая дама приходила въ размягченное состояніе, но, по честности своей натуры, говорила примиряющимъ тономъ, «что и у русскихъ не все дурно, и у русскихъ бываетъ»… А въ тотъ же день, вечеромъ, Прасковья Дмитріевна была, какъ у себя дома, въ самомъ безалаберномъ хозяйствѣ, гдѣ вдругъ гостямъ недостанетъ сахару, гдѣ гаснетъ лампа отъ недостатка керосину, и негдѣ взять его, потому что лавки заперты; гдѣ собаки грызутъ калоши гостей, а любопытный ребенокъ ломаетъ и портитъ ихъ вещи. Всѣхъ Прасковья Дмитріевна умѣла расположить къ себѣ на столько, что всякій смотрѣлъ на нее, какъ на свою. Она обладала большимъ тактомъ, умѣла во время помолчать, во-время похвалить, добродушно и весело пошутить, даже иногда, осудить въ лицо, но такъ, что осужденіе какъ масло мазало по душѣ. Но больше всего Прасковья Дмитріевна хвалила, и хотя эта похвала подъ часъ рѣзала ухо, но, странное дѣло, она все-таки, почти всегда производила свое дѣйствіе. Многіе называли ее фальшивой и двуличной, но я не знаю, на сколько это было справедливо, потому что не могу опредѣлить, гдѣ у нея начиналась фальшь, и гдѣ она была вполнѣ естественна.
Жизнь Прасковьи Дмитріевны способствовала развитію въ ней ея врожденныхъ свойствъ. Эта жизнь, салонная и праздная, прошла большею частью въ разговорахъ. Но она была дѣятельна: она всегда устраивала что-то, потомъ разстраивала, и опять устраивала; однимъ — она способствовала, другимъ — препятствовала. Личный ея интересъ состоялъ въ томъ, чтобы попасть въ самое что ни на есть высшее общество и тамъ быть своей. Назвать при публикѣ какого-нибудь важнаго генерала Болинькой, шутливо погрозить ему, а блестящую княгиню — Додошечкой, это для Прасковьи Дмитріевны было верхомъ наслажденія. Болѣе половины своей жизни Прасковья Дмитріевна провела въ богатствѣ, потомъ ея состояніе разстроилось, мужъ умеръ; но все это не помѣшало ей блестящимъ образомъ пристроить своихъ дочекъ. Меньшую она выдала за купца-милліонера, что давало ей возможность говорить, что она не заражена дворянской спѣсью. «У дочери родственники — мужики въ деревнѣ, увѣряю, мужики! А моя средняя дочь, Aline — княгиня, и еще свѣтлѣйшая, нетолько бываетъ у сестры, но даже очень любитъ ея мужа. Правда, что мужъ Мими, надо признаться, настоящій джентльмэнъ: въ Лондонѣ воспитывался». И Прасковья Дмитріевна, уже забывъ къ чему вела рѣчь, начинаетъ новый разсказъ о мужѣ Мими. Къ довершенію всего, Прасковья Дмитріевна, добившись большой пенсіи, разъѣзжаетъ теперь по родственникамъ. Въ N она не больше мѣсяца, но всѣ жители городка уже ея друзья и почитатели.
— Лелечка! вы дѣйствительно кипятокъ, говорила Прасковья Дмитріевна женѣ воинскаго начальника. — Ну, чего вы такъ напали на этого бѣднаго Ивана Петровича, вы его совсѣмъ запугали. Ахъ, какая вы энергичная и пламенная маленькая женщина!
— Ахъ, онъ такой несносный, онъ все пристаетъ… и все съ тѣхъ поръ, какъ я ошиблась. Вѣдь всякій можетъ ошибиться… правда? Вѣдь онъ же самъ далъ мнѣ книгу — и я убѣждена теперь, что онъ сдѣлалъ это нарочно, положительно нарочно!
— Какую книгу?
— А развѣ вы не знаете?
— Нѣтъ.
— Глупѣйшую какую-то… какой-то журналъ. Но развѣ я виновата, что тамъ въ серединѣ были вырваны листы… онъ же далъ…
— Ну?
— Ну, онъ меня спросилъ, хорошо ли? я и говорю, что теперь непонятно пишутъ; она должна выйти замужъ, онъ ужъ на колѣнки всталъ, а тутъ вдругъ про овецъ начинаютъ… понимаете, я не видала, что вырваны листы. Зачѣмъ же онъ это сдѣдалъ?
Барышня, которую хозяйка называла Thémire, улыбнулась, но закрылась вѣеромъ; улыбнулась и дочь хозяйки, но въ ея сторону генеральша метнула грозный взглядъ; барышня вытянула лицо и принялась за корпію.
— Mesdames, а у насъ много корпіи? Я думаю, скоро можно будетъ посылать, сказала Леонила Аркадьевна, чтобы прекратить непріятный разговоръ.
— Да, много.
Потомъ все смолкло. Дамы молча щипали корпію, мужчины смотрѣли и тоже молчали. Впрочемъ, мужчинъ было всего двое, Викентій Васильевичъ Дрынкинъ и Иванъ Петровичъ, прокуроръ. Дамъ было больше. Сама хозяйка, Леонила Аркадьевна Дрейсъ, жена генерала, ея дочь Нишета, кузина, потомъ Елена Павловна, еще жена исправника, Елизавета Ильинишна, дама съ большими лягушечьими глазами и гусиной шеей, ея невѣстка Татьяна Петровна, и еще двѣ дамы.
Общество это собралось въ маленькомъ уѣздномъ городкѣ, находящемся въ недальнемъ разстояніи отъ одной изъ станцій южной желѣзной дороги. Городокъ этотъ только изъ любезности можно назвать городкомъ. Онъ маленькій, сѣренькій, ранней весной и осенью буквально утопаетъ въ грязи, а зимой, занесенъ снѣгомъ чуть ли не по самыя крыши. За то лѣтомъ пышно красуется посреди своихъ зеленыхъ садовъ и безконечныхъ огородовъ. Но во всякое время года, и зимой и осенью, и лѣтомъ и весной, скука и безжизненность разлиты по городу, точно спитъ городъ непробуднымъ сномъ и даже не снятся ему сны.
Городокъ самъ по себѣ не великъ, но онъ расползся во всѣ стороны, не руководствуясь никакимъ планомъ. Домѣ, или, лучше сказать, хаты разбросаны безъ всякаго порядка и толку; тамъ, здѣсь, вездѣ; заборовъ и пустопорожнихъ мѣстъ больше всего. По улицамъ, какъ и всегда въ маленькихъ городкахъ, бродитъ скотъ обывательскій; свиньи, цѣлыми семьями, необезпокоенныя никѣмъ, копошатся въ грязи, гуси, козы, утята; иногда волъ лежитъ поперекъ проѣзжей дороги, лежитъ и жуетъ жвачку, и никто его не потревожитъ, и онъ никого не потревожитъ.
Немного подальше отъ центра города, на окраинахъ, обыватель преспокойно, когда вздумаетъ, чистится, вывозить соръ со двора, или выкидываетъ навозъ прямо на улицу. Весной, все это поплыветъ; но къ этому всѣ привыкли. Вечеромъ, собаки немолчнымъ гамомъ провожаютъ пѣшехода отъ одного двора къ другому, имъ вторятъ цѣлыя стаи другихъ кочующихъ собакъ, и горе тогда запоздалому прохожему! Къ счастью, таковыхъ мало. Къ девяти часамъ, все спитъ спокойнымъ сномъ и только въ домахъ мѣстныхъ аристократовъ свѣтятся огни.
Жителей въ городѣ немного, но всѣ предержащія власти по штатамъ находятся на лицо. Сливки общества состоятъ преимущественно изъ особъ, служащихъ по разнымъ вѣдомствамъ, и ихъ семей. Монотонная и снотворная жизнь этихъ семей разнообразится разнаго рода препирательствами. Иногда эти препирательства принимаютъ большіе размѣры, ихъ раздуваютъ въ «исторію», и всѣ принимаютъ въ ней участіе, кипятятся, волнуются, забывая, что маленькое основное зернышко этой громадной исторіи произвела или выгнанная горничная, или извѣстная цѣлому краю завзятая лгунья.
Потомъ все какъ-то съ разу стихаетъ; опять тишь, и чуть не всеобщій сонъ носится въ воздухѣ, и положительно всѣхъ охватываетъ дремота.
Въ данную минуту, горизонтъ общественной жизни маленькаго городка заволакивался тучею, предвидѣлась гроза. Всѣ встрепенулись, и барыни, точно чайки передъ бурею, летали по городу, разнося вѣсти. И что было особенно интересно, на этотъ разъ, между ними царствовало полное единодушіе. Даже мнѣніе Прасковьи Дмитріевны, повидимому, противоположное, не служило диссонансомъ; напротивъ, хоръ отъ этого выигрывалъ, выходилъ полнѣе и богаче тонами. Само собою разумѣется, что, несмотря на одинъ основной мотивъ, детали варьировались до безконечности, смотря по способностямъ и наклонностямъ лица, но всѣ сходились на одной мысли, что такъ невозможно, что этого нельзя допустить, что необходимо, наконецъ, добиться положительныхъ свѣдѣній о томъ, кто писалъ корреспонденцію, кто рѣшился писать, и, если это дѣйствительно Анна Филипповна, какъ предполагаютъ всѣ, нужно объясниться съ ея мужемъ, и цѣлымъ обществомъ заявить свое неудовольствіе…
Вотъ и здѣсь, въ салонѣ Леонилы Аркадьевны Дрейсъ, послѣ того, когда благополучно кончились бутады Елены Павловны и разговоръ объ абажурѣ, чувствовалось, что у всѣхъ этихъ безмолвно щиплющихъ корпію дамъ, кипѣло на сердцѣ одно чувство: чувство негодованія противъ Филипповой. И если это чувство до сихъ поръ не вылилось наружу пламеннымъ потокомъ, то единственно потому, что нельзя было. Леонила Аркадьевна завела у себя въ домѣ такой порядокъ, что, во первыхъ, не позволяла играть въ карты, ни подъ какимъ предлогомъ, и во-вторыхъ не позволяла сплетничать.
— Mesdames, говорила она закатывая глазки и складывая губки сердечкомъ: — не будемте осуждать другъ друга! не будемте злословить! мы этого не должны дѣлать, нѣтъ — не должны. Самъ Спаситель насъ не училъ этому, et puis, ce n’est pas comme il faut. Мой мужъ этого терпѣть не можетъ. Онъ мнѣ разъ навсегда сказалъ, а вы знаете, его желаніе для меня свято (это не мѣшало, впрочемъ, генеральшѣ до того бѣсить мужа, что онъ много разъ клялся застрѣлиться и кончилъ тѣмъ, что уѣхалъ въ Ташкентъ «поправлять обстоятельства»)… И потомъ, mesdames, всѣ эти пересуды… такая провинція, c’est si petit! — Я этого не люблю. Мнѣ хочется, чтобъ у меня было нейтральное мѣсто, гдѣ каждый можетъ прійти, быть увѣреннымъ, что его имя нетронуто. Да и вообще, меня не интересуютъ всѣ эти исторіи — Богъ съ ними! я ничего не хочу знать.
Вслѣдствіе этого, пересуды и разныя невѣрныя и невѣроятныя извѣстія рѣдко проникали въ гостинную Леонилы Аркадьевны. Но за то въ этой гостинной царило особливо непроходимая скука, потому что, какъ тамъ ни говори, а сплетня все-таки жизненный нервъ маленькаго городка. Это его умственная пища, больше того, это поэзія обывателей. Взамѣнъ сплетней, у Леонилы Аркадьевны разлита была вездѣ бонтонность я приличіе. Дочь генеральши больше молчала, и при гостяхъ, и безъ гостей. Прежде она вышивала оборочки, теперь — щипала корпію; читать она не любила, развѣ иногда, для практики, брала англійскую книгу со своей этажерки, и все ту же самую. Вообще, книги и газеты не пользовались правокъ гражданства въ домѣ генеральши, хотя и лежали въ богатыхъ переплетахъ на кругломъ столѣ гостиной. За послѣднее время, на столѣ появилась газета «Вечернія Извѣстія», но номера лежали столбикомъ, не развернутыми. Разъ только генеральша случайно попала на патріотическую оду и прочитала ее въ четверкъ гостямъ. Ода была очень длинная, во весь фельетонъ, очень скучная и очень громкая, но она почему-то понравилась генеральшѣ, такъ что она прочитала ее, со слезами на глазахъ, и еще въ двухъ домахъ, ко всеобщему ужасу слушателей. Сама генеральша любила почитать, но она питалась исключительно французскими романами веселаго содержанія, прятала эти книги и никому объ нихъ не говорила. Еся по временамъ завязывался въ ея гостиной разговоръ о книгахъ, то она говорила о Шатобріанѣ и о Викторѣ Гюго.
Несмотря на скуку, всѣ ѣздили на четверги Леонилы Аркадьевны, всѣ, кого она только приглашала, потому что, какъ тамъ ни говори, а она все-таки единственная генеральша на цѣлый городъ, и притомъ генеральша довольно требовательная. Она не всѣхъ пускала въ свой салонъ; это было своего рода отличіе, патентъ на бонтонность. Поэтому, всѣ вмѣняли себѣ въ священную обязанность и въ особенное удовольствіе ѣздить къ ней, хотя, въ четырехъ стѣнахъ, позволяли себѣ роптать на скуку.
На этотъ разъ, однако, ясно было всѣмъ, даже самой генеральшѣ, что заведенному порядку не устоять, что общество заговоритъ при первомъ толчкѣ и наговорится всласть. Даже сама генеральша втайнѣ желала этого. Много, слишкомъ много накопилось горючаго матеріала за послѣдніе дни, а, сверхъ того, и вопросъ былъ такой новый и совсѣмъ ужь не бывалый.
Итакъ общество Леонилы Аркадьевны, тая въ душѣ жгучія мысли, щипало корпію, изрѣдка перебрасываясь незначительными фразами, какъ вдругъ раздался звонокъ. Всѣ встрепенулись
— Кто бы это могъ быть? спросила кузина.
Хозяйка посмотрѣла на часы, и сказала: — Десять часовъ, вѣроятно, Фронтековъ, больше некому. Онъ заѣзжаетъ иногда съ поѣзда, разсказать, когда услышитъ что-нибудь новое. Вѣдь это онъ привезъ извѣстіе о взятіи Карса!
Вслѣдъ за колокольчикомъ, послышался громкій голосъ изъ прихожей: — Ваше превосходительство, корреспонденція!
— Онъ и есть! онъ самъ на лицо.
— Яковъ Андроновичъ!
— Откуда это васъ?
Въ гостинную вошелъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, пріятной наружности, на первый взглядъ простоватый и добродушный. Болѣе внимательный наблюдатель нашелъ бы, однако, въ немъ черты человѣка себѣ на умѣ и даже пронырливаго и хитраго. Онъ вышелъ изъ «народа», прежде былъ кантонистомъ, потомъ писаремъ въ полку, потомъ писаремъ при начальникѣ вновь строящейся дороги, потомъ женился на любовницѣ этого начальника и этимъ положилъ начало своему будущему благополучію. Жена его, изъ нѣмокъ, была женщина разсчетливая, ловкая, красивая. Она вывела мужа въ люди и сдѣлала его лицомъ при желѣзной дорогѣ. Опираясь на сильную протекцію, Фронтековъ, прежде просто Фронтиковъ, крѣпко стоялъ на своемъ посту и сколачивалъ почтенный капиталъ, которымъ дѣлился съ кѣмъ было нужно, когда жена его начала дурнѣть, а главное — толстѣть. Теперь Фронтековъ принадлежалъ въ «обществу» и жена его имѣла голосъ. Она больше другихъ говорила о добродѣтели, строже всѣхъ относилась въ людскимъ слабостямъ. Ея побаивались, потому что языкъ ея не зналъ милосердія.
— Какъ вы милы, Яковъ Андроновичъ! говорила ему генеральша, идя на встрѣчу: — благодарствуйте! Ахъ, и супруга ваша. Здраствуйте, Эмилія Антоновна, какъ ваше здоровье? Вашъ супругъ такъ добръ…
— Извольте получить, ваше превосходительство, перебилъ не совсѣмъ вѣжливо Фронтековъ. — Сейчасъ съ поѣзда.
— Что объ Плевнѣ? сдалась Плевна? что наши на Шипкѣ? спросила озабоченно Прасковья Дмитріевна.
— Все слава Богу, все обстоитъ благополучно; не въ томъ дѣло, ваше превосходительство (онъ и Прасковью Дмитріевну называлъ «ваше превосходительство»)! Корреспонденція-то ныньче задирательная!..
— Я нахожу, что тутъ больше всего обида нанесена Леонилѣ Аркадьевнѣ, ее оскорбили! сказала съ легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ Эмилія Антоновна.
— Меня? Лицо и шея Леонилы Аркадьевны покрылись пятнами, она безпомощно заметалась.
— Maman? спросила строго и гордо Нишета.
— Генеральшу? Леониду Аркадьевну? твердили всѣ на разные тоны, но всѣ съ ужасомъ.
— Maman? еще строже повторила Нишета, глядя прямо въ глаза Фронтековой.
— Но чѣмъ же я тутъ виновата? сказала Эмилія Антоновна, пѣвуче, ударяя на словѣ «я».
— Читайте! сказала генеральша съ видомъ жертвы: — Иванъ Петровичъ! читайте громко! Нишета, дай мнѣ флаконъ!
Иванъ Петровичъ откашлянулся и началъ:
«Наконецъ-то заволновалось и наше вѣчно сонное и сонъ наводящее общество. Недавно, стараніями мѣстныхъ меценатовъ, сооруженъ былъ балъ въ пользу раненыхъ. Балъ вышелъ какъ слѣдуетъ балу, танцовали, ѣли, пили, особенно много пили, но все обошлось благополучно, скандаловъ не послѣдовало, и не мудрено, потому что во главѣ стояли самыя бонтонныя дамы, верхъ нашихъ сливокъ. Впрочемъ, на балѣ допущены были и еврейки, чего прежде ни подъ какимъ видомъ не бывало, и даже балъ состоялся въ залѣ еврея, того самаго еврея, дочерей котораго (премилыхъ барышень) чуть ли не изгнали остракизмомъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, изъ „салоновъ beau mond’а“ единственно за то, что онѣ еврейки. Но другія времена, другіе нравы. Духъ либерализма коснулся и насъ. Сборъ съ бала былъ почтенный, даже, по словамъ нѣкоторыхъ, неожиданный, но, къ несчастію, чистой прибыли сказалось вовсе не такъ много, какъ предполагалось. Говорятъ, что декоративная сторона бала обошлась дорого, вслѣдствіе чего чистый доходъ не превысилъ шестидесяти пяти рублей. На эти деньги хотятъ выписать партію душеспасительныхъ брошюръ о томъ, „что, идя въ путь, не надо брать сребра“, а на остатки суммъ, наши дамы сооружаютъ красивые нагрудники и кисеты для сосѣдняго госпиталя. Кисеты дѣйствительно верхъ изящества и верхъ терпѣнія: вырѣзаютъ цвѣтовъ съ одного ситца и нашиваютъ его на другой… и выходитъ такъ мило, такъ мило… ахъ, ma chère, какъ это мило!»
Крикъ ужаса, неудержимый, неподдѣльный крикъ раздался въ гостинной.
— Нѣтъ, это невозможно!
— Это верхъ наглости!..
— Это! это непостижимо!
— Леонида Аркадьевна, вы можете жаловаться губернатору.
— Иванъ Петровичъ! это ваше дѣло, это ваше дѣло! вы должны обвинить ее! вы — обвинительная власть… говорила, почти задыхаясь, генеральша: — non, c’est inoui… Nichette, passez moi le flacon!
— Да, Иванъ Петровичъ, это ваше дѣло!
— Помилуйте, mesdames, откуда вы взяли, что это мое дѣло, это совсѣмъ меня не касается… помилуйте!…
— Вы рады ее защищать!
— И не думаю! Но, во-первыхъ, еще неизвѣстно, кто писалъ. Почемъ мы знаемъ?
— Какъ неизвѣстно? Всякій знаетъ! это вы только притворяетесь, что не знаете!,
— Писала Филиппова!
— Конечно, она!
— Но какія у васъ данныя?
— Кому больше?
— Но какія же данныя?
— Вы несносны, какъ всегда! Для чего же она опускаетъ шторы? у нея цѣлый день опущены шторы.
— А для чего у нея до поздней ночи, почти до утра, горитъ лампа — для чего? говорилъ Фронтековъ. — Я какъ-то зачастилъ къ Ивановымъ — ну, заиграешься въ карты, приходится поздно возвращаться — и всякій разъ у нея горитъ лампа. Я ужъ замѣтилъ это исправнику.
— Мой мужъ посылалъ меня въ ней, такъ, не показывая вида, что это отъ него…
— Ну, и что же?
— Она такая дерзкая… Она сейчасъ догадалась, что это мой мужъ…
— Ну?
— Ну, и велѣла сказать мужу…
Жена исправника замялась.
— Что-же она велѣла сказать?
— Что у нея жи… животъ болитъ, сказала, зардѣвшись, исправница.
— Фи, que c’est commun!
— Дерзкая баба!..
— Но каково! декоративная сторона бала дорога! скажите, пожалуйста! Когда я дала свои двѣ вазы и серебрянный самоваръ, разумѣется, безвозмездно. Да и Nichette давала свою вазу, говорила удрученнымъ голосомъ генеральша. — Что-же! музыка и освѣщеніе… и весь этотъ буфетъ, и цвѣты, и гирлянды, все это, стало быть, должно быть даромъ!
— Непостижимо!
— А про брошюры!
— Помилуйте, вѣдь это противъ религіи! вѣдь это чѣмъ пахнетъ? Ее можно за это туда, куда Макаръ… сказалъ Фронтековъ и указалъ большимъ пальцемъ за окно.
— Да еще какъ можно то!
— Но опять, почемъ мы знаемъ, что это она писала? вступился товарищъ прокурора.
— Вотъ вы всегда такъ, вы всегда въ разрѣзъ съ обществомъ! заговорила Эмилія Антоновна. — Но я вамъ скажу фактъ: она одна получаетъ всѣ газеты, и почтмейстеръ мнѣ говорилъ, что она подучаетъ отъ двухъ редакцій письма. Шгемпель стоялъ на конвертѣ… и потомъ она въ постоянной перепискѣ съ за-заграницей. Да мало того… погодите! погодите! Я навѣрное знаю, что она получила телеграмму изъ Петербурга… гдѣ было сказано, «что редакція ждетъ вашей работы». Что?
Прокуроръ пожалъ плечами, но ничего не сказалъ. Онъ никогда не шелъ противъ волны.
— Знаете-ли, она непріятная женщина, говорила генеральша: — я не люблю осуждать и не привыкла къ этому, но должна признаться, что она мнѣ не нравится. Въ ней какая то самоувѣренность. Она держитъ себя, какъ принцесса крови, со всѣми любезна, снисходитъ, точно рублемъ даритъ…
— Замѣтили ли вы, ваше превосходительство, фразу: «духъ либерализма коснулся»… Это на счетъ жидовокъ?
— Да, да, это мнѣ ужасно непріятно! почтеннѣйшій господинъ Фридманъ далъ свою залу по моей просьбѣ и вдругъ его такъ опубликовали! Вѣдь у него дочки молодыя дѣвушки! ихъ бы поберечь слѣдовало. Гдѣ теперь эти дѣвушки?
— Въ Дрезденѣ.
— Ну, вотъ! въ Дрезденѣ! вдругъ онѣ прочитаютъ? ужасъ! Ахъ, какъ это непріятно! какъ это неделикатно осрамить дѣвочекъ!..
— Вѣдь это, однакожь, правда; она правду написала, что ихъ перестали принимать — помните? сказала Елена Павловна, по обыкновенію, не впопадъ.
— Ахъ, madame Дрынкина, какая вы еще молодая! Теперь ихъ опубликовали, подумайте, о-лу-бли-ко-ва-ли… въ благодарность! Ужасно неловко! ну, и мое положеніе передъ этимъ достойнымъ купцомъ… ужасно!
Леонида Аркадьевна остановилась, удрученная наплывомъ горестныхъ ощущеній, потомъ заговорила другимъ тономъ:
— Я положительно убѣждена, что это ея корреспонденція.
— Ея, ваше превосходительство, ея, больше некому, говорилъ убѣдительнымъ тономъ Викентій Васильевичъ, ударяя себя въ грудь. — Помилуйте, развѣ у насъ было когда-нибудь что нибудь подобное? Писалъ ли кто нибудь до нея? Жили тихо, смирно, все шло прекрасно, а теперь, что ни номеръ, то корреспонденція; то объ почтѣ пишетъ, почтеннѣйшаго нашего, достойнѣйшаго Александра Яковлевича затрогиваетъ, то объ грязи, то о школахъ, то о хладнокровіи общества; все понадобилось! Помилуйте! ко всему можно придраться. Говорятъ, теперь и на солнцѣ нашли какія то пятна. Ну, пиши дѣло! я противъ этого не спорю, не спорю противъ благодѣтельной гласности… мало ли какія есть злоупотребленія? Вотъ, говорятъ, подметки бумажныя у войска — пиши, заявляй… Это злоупотребленіе! противъ этого нельзя спорить, или, опять, известку примѣшиваютъ въ муку, это ужъ дурно, этого скрывать не надо, это дѣйствуетъ на здоровье солдатъ! пиши, не жалѣй жидовскую мошну…
— Нѣтъ! но вообразите, какая язвительная корреспонденція: «верхъ сливокъ»! Подсмѣивается, туда же, а сама кто?.. заговорила ядовито Елизавета Ильинишна, жена исправника.
— Но знаете ли, что меня безпокоитъ больше всего? сказала генеральша съ глубокимъ вздохомъ: — это моя отвѣтственность передъ обществомъ. Я ее, такъ сказать, открыла, я ее представила — и вдругъ! это ужасно!
И на лицѣ генеральши, и во всей ея фигурѣ было написано дѣйствительное мученіе.
— Чѣмъ же вы тутъ виноваты, Леонила Аркадьевна, говорила успокоительно Татьяна Петровна. — Я этого не нахожу. Еслибъ не черезъ васъ, то черезъ меня, черезъ другихъ, она непремѣнно познакомилась бы съ обществомъ. Ея мужъ — акцизный, со всѣми знакомъ, слѣдовательно, такъ или иначе, но она непремѣнно должна была бы придти въ соприкосновеніе съ нами.
— Конечно, Лео, ты нисколько не виновата, подтвердила и Прасковья Дмитріевна.
— Ахъ, кузина, вѣдь черезъ меня! поймите, черезъ меня познакомились всѣ съ ней. Я не могу постичь, какъ это случилось, какъ я могла быть такой неосторожной. Но, опять, могла ли я предполагать? Князь Василій съ ней чрезвычайно долго разговаривалъ, помните, когда я съ ней встрѣтилась на поѣздѣ.
— Дѣло сдѣлано, ваше превосходительство, его не воротишь; теперь только слѣдуетъ быть на сторожѣ… Я, признаться сказать, давно не довѣрялъ ей, давно говорилъ своей супругѣ: — не ходи Леночка, не таскайся къ этой Филипповой… вотъ и вышло по моему.
— Ахъ, отстань! всѣ у нея бывали, не я одна.
— Въ томъ-то и бѣда, что не ты одна.
— Скажите, пожалуйста, кто это у нея молодой человѣкъ, два раза ужь пріѣзжалъ и всякій разъ съ вечернимъ поѣздомъ?
— Три раза! не два, а три раза!
— Три? вотъ какъ? я и не знала.
— Три.
— Сердечная зазнобушка, вѣроятнѣе всего, а поди и того хуже… По нынѣшнему!
— Nichette, chère, поди распорядись, скоро ли ужинъ.
Генеральша знаменательно посмотрѣла на дочку. M-elle Nichette вышла.
— Другъ сердца или зазнобушка, но человѣкъ таинственный.
— Да, она никому его не показывала; пріѣдетъ и уѣдетъ. Разъ цѣлую недѣлю жилъ, и тогда всегда бывала опущена штора въ средней комнатѣ.
— И видъ-то у него такой: волосища большіе, шляпа точно у разбойника.
— Татьяна Петровна, вы его видѣли?
— Видѣла.
— Ну, что?
— Ничего особеннаго.
— Кто онъ?
— Говорятъ, студентъ.
— Вотъ видите! студентовъ принимаетъ.
— Я вообще слышала, что она не особенно строгой морали. Удивительно легко обо всемъ говоритъ.
— Да?
— Вѣдь она съ мужемъ сколько времени не жила, по заграницамъ шлялась.
— Помните, этотъ слухъ прошелъ, что она въ café chantant, въ Парижѣ пѣла?
— Танцовала… въ Bal Mabile.
— Нѣтъ, пѣла, навѣрное, пѣла!.. Я очень хорошо помню, что мировой судья, когда воротился изъ Москвы, разсказывалъ, что ему говорили, что жена новаго акцизнаго поетъ на подмосткахъ, въ Парижѣ… Говорилъ еще, что ее видѣли въ ботфортахъ на улицѣ, и такъ декольте, такъ декольте!
— Да, да, въ ботфортахъ… помню, помвю. Теперь помню! пѣла, дѣйствительно, пѣла!
— Насъ съ мужемъ давно уже безпокоятъ эта Филиппова; такъ бы хорошо было узнать объ ней всю подноготную, говорила Фронтекова.
— Это почему? спросила Прасковья Дмитріевна.
— Ахъ, Боже мой! такая она безпокойная! все то ей нужно, до всего она касается… вотъ хоть бы теперь. Представьте, сунулась устраивать новую школу у насъ на станціи; наша старая, изволите видѣть, ей не понравилась: и учитель дуракъ, ничего не смыслитъ, и комната мала, воздуху мало… Она знаетъ сколько нужно воздуху!.. она вѣдь все знаетъ!.. И Фронтекова язвительно улыбнулась, и продолжала: — и еще, зачѣмъ дѣтей наказывать? по ейному, по модному, нельзя наказывать.
Когда Фронтекова приходила въ азартъ, то она не слѣдила;за своими выраженіями.
— Ей что за дѣло?
— А вотъ спросите ее.
— Но какими судьбами она попала къ вамъ на станцію?
— Начальникъ станціи ея братъ.
— Скажите! я этого и не знала..
— Да! ну, она и завела канитель. Взбудоражила все у насъ. Написала директору дороги, что у рабочихъ дѣтей много, что потребность учиться велика… Нашли какую-то потребность, никто объ ней и не слышалъ, объ этой потребности, а она отыскала… Ну, и далѣе, все какъ слѣдуетъ, проситъ суб…
— Субсидіи, подхватилъ мужъ.
— Субсидіи; проситъ помѣщенія отъ дороги, проситъ техника изъ Петербурга, и, къ довершенію всего, предложила — какъ бы вы думали, что? своего учителя и себя! вообразите, себя! я только развела руками, когда узнала.
— Вотъ какъ! Съ чего это ей вдругъ захотѣлось въ учительницы? Какая ей корысть? вѣдь жалованіе, вѣроятно, маленькое, а средства у нихъ есть, я это знаю; и потомъ вѣдь она женщина нашего общества… Князь Василій съ ней знакомъ, и его кузина..
— Тутъ не въ деньгахъ дѣло, она безвозмездно, изъ любви… къ человѣчеству…
— Гм… изъ любви къ человѣчеству!
— На время, вѣдь только на время; стеатральничаетъ, а потомъ и съ колокольни долой!
— Что же, вѣдь это отлично устроить школу, сказалъ товарищъ прокурора.
— Отлично, если она человѣкъ благонадежный! Я не спорю противъ этого… Ну, а если все правда, что про нее говорятъ? Что тогда? И потомъ, воля ваша, я не вѣрю всѣмъ этимъ добродѣтелямъ… этому безкорыстію… Ныньче не таковское время.. Изъ чего ей биться?
— Ну, положимъ биться-то ей есть изъ чего. Она барыня ловкая, сказалъ Фронтековъ. — Вы возьмите только одно, ваше превосходительство, на школу, которую она проэктировала, требуются деньги, и большія деньги — школа-то вѣдь ремесленная. Она уладила такъ съ директоромъ, что деньги выдаются на руки комитета, а потомъ ей. Видите ли, правленіе не хочетъ и не можетъ взять на себя первоначальное устройство школы. Директоръ предложилъ Филипповой самой устроить школу, если ей ужъ такъ приспичило, и потомъ сдать готовую. Деньги на устройство правленіе будетъ отпускать комитету, а комитетъ, извольте видѣть, тутъ только номинально, потому что въ составъ комитета входитъ ея братъ, потомъ начальникъ станціи, который на все рукой махнулъ… Ну, потомъ она сама въ комитетѣ, потомъ я. Но, вы понимаете, что я тутъ ни причемъ… Что я могу сдѣлать одинъ?
— Но главное, я не совѣтую мужу вмѣшиваться… ну ихъ? потомъ еще въ отвѣтѣ будешь! Я, по крайней мѣрѣ, совсѣмъ умыла руки, и сама не хочу, и мужа не пущу.
— Вы это напрасно дѣлаете, Эмилія Антоновна, вамъ бы не нужно выпускать изъ рукъ этого дѣла! Вамъ бы именно слѣдовало скорѣе, чѣмъ кому либо другому, взять на себя это дѣло? говорила Прасковья Дмитріевна, отлично знавшая и прошлое Эмиліи Антоновны, и на сколько она годилась для школы.
— Нѣтъ, вмѣшиваться ей не нужно. Если само правленіе нашло болѣе удобнымъ поручить устройство школы начальнику станціи, помимо меня — и кому? начальнику станціи и его сестрѣ, женщинѣ, которая тутъ ужъ совсѣмъ не причемъ… нѣтъ? намъ не слѣдъ вмѣшиваться. Не нашли нужнымъ предложитъ моей женѣ — ну, и не нужно!
— У меня, слава Богу, всего довольно! Мнѣ нечего искать, и нечего кланяться!
— Но, знаете ли, говорятъ, что самъ Филипповъ хочетъ взять мѣсто на желѣзной дорогѣ… онъ недоволенъ акцизомъ.
— Та, та, та, вотъ тебѣ и на! вотъ вамъ и разгадка! Такъ вотъ почему она лѣзла въ правленіе, на глаза къ директору!
— Какъ, однако, ларчикъ то просто открывался!
На другой день, тоже общество, за исключеніемъ генеральши, собралось у исправника; играли въ карты, и опять тэмой для разговора была корреспонденція и Филиппова. Порѣшили поручить Фронтекову отъискать на станціи или въ мѣстечкѣ адвоката, человѣка, владѣющаго перомъ, и ему заказать опроверженіе корреспонденціи.
— Пусть такъ начнетъ: «По иниціативѣ нашей достоуважаемой генеральши», говорилъ Викентій Васильевичъ.
— Зачѣмъ генеральши?
— Почетнѣе… не кто-нибудь!
— Ну, а предводительша? вы забыли предводительшу? она можетъ обидѣться.
— Можно и предводительшу написать.
— Слѣдуетъ написать!
— «Нашъ городъ откликнулся на патріотическій зовъ»…
— Именно, именно патріотическій зовъ! Яковъ Андроничъ! запомните…
— Запомню!
— Только вотъ чего я боюсь, найдете ли вы такого человѣчка?..
— Найду, а если на то пошло, то выпишу… Говорятъ, есть такой, въ сенатѣ служилъ… и перомъ владѣетъ, и слова теперешнія… да, говорятъ, и не дорогъ.
— Тутъ за деньгами нечего стоять!
— Конечно!
— Ну, и отлично.
— Да нельзя ли корреспондента-то продернутъ при семъ удобномъ случаѣ?
— Отчего же? можно!
— Знаете ли, хорошенько, половчѣе, чтобы памятно было.
— По моему, даже слѣдуетъ ее продернуть, потому, не мути общественнаго спокойствія…
— Что этого дѣла оставить нельзя, такъ это положительно, говорила жена исправника: — съ ней сладу теперь никакого нѣтъ. — Почтмейстеръ ѣздилъ жаловаться за прошлую корреспонденцію.
— Ѣздилъ? ну, и что?
— Ничего, никакого толку.
— Мы совѣтовали Леонилѣ Аркадьевнѣ губернатору написать — не хочетъ!
— Нѣтъ! самое лучшее, корреспонденцію навалять… колъ — коломъ.
— Написать, что, дескать, неблагонадежная особа, темная личность.
— Какая же она неблагонадежная? вступилась Татьяна Петровна.
— Да-съ, неблагонадежная! Вы дѣвица, Татьяна Петровна, вамъ и не слѣдъ этого понимать, говоритъ Викентій Васильевичъ.
— Да, кромѣ того, нужно узнать, имѣетъ ли еще она право мѣшаться въ школу. Суммы-то ей вручить-вручатъ, а ну, какъ ее, да по Сибирскому тракту? что тогда? съ кого ищи? говорятъ, сдавая карты, Фронтековъ.
— Ну, Яковъ Андроничъ, это-то ужь слишкомъ, говорить Прасковья Дмитріевна: — вѣдь она женщина изъ порядочнаго общества.
— А мы почемъ знаемъ? она безъ году недѣля живетъ между нами, мы ея не знаемъ-съ! Порядочныя женщины, ваше превосходительство, не бросаютъ своихъ мужей и не шляются, Богъ знаетъ, гдѣ-съ. Мужъ ея, дѣйствительно, больше двухъ лѣтъ здѣсь, а она гдѣ была? развѣ мы знаемъ?
— Да, но все-таки…
— А знаете ли, Алфей Петровичъ, по моему, вы тутъ сплоховали, говоритъ Викентій Васильичъ: — да-съ!
— Я? Это какимъ образомъ?
— Да-съ, сплоховали!.. вы — исправникъ, это ваше дѣло! понюхать бы ее слѣдовало съ первоначала, какъ пріѣхала, вотъ что-съ! да и теперь не мѣшало бы принять кое-какія мѣры… Чортъ знаетъ, кто къ ней пріѣзжаетъ, благо станція близко; да и сама она куда-то ѣздила.
— И съ обществомъ она не особенно сходится.
— И съ обществомъ не сходится, нелюдимкой держится; и это, и многое другое…
— Да, Алфей Петровичъ, вамъ бы слѣдовало слегка пощупать ее и легонькія мѣрцы принять-съ, говоритъ Фронтековъ, тасуя карты.
— Какія тутъ мѣры, вы бы послушали мою сестрицу, Татьяну Петровну. Я давно еще говорилъ, раньше всѣхъ, что ненадежная она баба, такъ нѣтъ! моя сестрица на дыбы: перестань, Бога ради! не срамись! еслибы она была подъ надзоромъ, кому лучше было бы знать, какъ не тебѣ! Вѣдь ты исправникъ!
Нѣсколько дней спустя, поздно вечеромъ, въ гостинной Анаы Филипповны, черезъ опущенныя шторы, свѣтился огонёкъ. Рядомъ съ гостинной, въ неосвѣщенной столовой, у окна сидѣли Анна Филипповна и Прасковья Дмитріевна. Онѣ, молча, изъ-за занавѣсокъ присматривались къ тому, что дѣлалось на улицѣ. А на улицѣ кто-то, укутанный въ темный плащъ, крался вдоль стѣна, неслышными шагами, по направленію въ дому. Потомъ этотъ «кто-то» остановился у окна гостинной и, осмотрѣвшись тревожно кругомъ, прильнулъ глазомъ къ соломенной шторѣ.
--Это онъ, на этотъ разъ, это онъ самъ, исправникъ! еле шевеля губами, прошептала Анна Филипповна. Потомъ улыбка освѣтила ея лицо и она также неслышно, также скользя, какъ тѣнь, поднялась съ мѣста и направилась въ гостинную. На порогѣ, она жестомъ остановила Прасковью Дмитріевну и вошла одна.
Въ гостиной, у стола, заваленнаго книгами и рукописями, сидѣлъ молодой человѣкъ, облокотившись обѣими руками на столъ. Одѣтъ онъ былъ въ простую рабочую блузу, а подслѣповатые глаза были вооружены очками. Онъ прилежно занимался и не слыхалъ какъ подошла Анна Филипповна.
— Знаете, Богдановичъ, что я придумала, сказала она громко, серьезнымъ и озабоченнымъ тономъ. — Какъ хотите, а нужно положить конецъ этому.
Молодой человѣкъ поднялъ глаза отъ книги и вопросительно посмотрѣлъ на Анну Филиповну.
— Да! надо положить конецъ! и мой совѣтъ, разомъ! и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, а то насъ поймаютъ.
— Это вы насчетъ чего? спросилъ онъ медленно.
Анна Филипповна указала глазами по направленію къ окну и заговорила таинственнымъ шопотомъ, но такъ, что было слышно:
— Знаете ли, теперь самая пора, подложите подъ весь городъ динамитъ, а сами уйдемъ въ лѣсъ! и конецъ этой гадости.
Глава молодого человѣка сверкнули усмѣшкой.
— Нѣтъ, Анна Филипповна, я на это не согласенъ! зачѣмъ? все же люди; хоть скверные, подлые, а все-таки люди. А вотъ что мы сдѣлаемъ: предадимъ лучше городъ туркамъ или еще лучше, англичанамъ, они больше дадутъ. Получимъ кушъ и маршъ за-границу.
— Хорошо, англичанамъ, такъ англичанамъ, мнѣ все равно! только, воля ваша, прежде всего, я требую, чтобъ съ нашимъ исправникомъ было поступлено по всей строгости.
Подъ окномъ что-то тихо зашевелилось.
Анна Филипповна бросилась къ окну, подняла штору и высунулась. На улицѣ стояла темень и, послѣ ярко освѣщенной комнаты, глазъ не скоро отыскалъ быстро удаляющуюся фигуру.
Анна Филипповна разразилась громкимъ, неудержимымъ смѣхомъ, смѣялся и Богдановичъ. Прасковья Дмитріевна, вся растерянная, стояла въ дверяхъ и укоризненно качала головой.
— Ха-ха-ха! ха-ха ха! заливалась Филиппова.
— Голубушка! милая! да никакъ вы съ ума сошли?
— Удралъ! больше не придетъ! говорилъ Богдановичъ.
— Нѣтъ, ну, что за фантазія! милая! что за фантазія! Я рѣшительно не понимаю! говорила Прасковья Дмитріевна, качая головой. — Мало у васъ враговъ, а вы еще дразните! зачѣмъ давать противъ себя оружіе… ну, если исправникъ все это приметъ за чистую монету? что тогда, вы подумайте, что тогда?..
Анна Филипповна перестала смѣяться, лицо ея сдѣлалось серьёзно, складка обозначилась на лбу, она отвѣтила рѣзко: «ну, и пусть приметъ!..»
— Ну, а если онъ…
— Ему же нахлобучка. Вѣдь въ губерніи поймутъ.
— Ну, вы не очень-то разсчитывайте… Нѣтъ, какъ хотите, вы очень неосторожны. И Прасковья Дмитріевна вздохнула: — еслибъ вы послушались моего совѣта, лучше было бы, право, лучше, попомните мое слово! Попридержитесь, милая!
— Отъ чего придержаться?
— Вы сами знаете.
— Ей-Богу, не знаю.
— Ну, хоть бы, напримѣръ, отъ этой выходки. Для чего усложнить свою жизнь и дѣлать себѣ враговъ.
— Послушайте, это ужасно, я буду говорить съ вами серьёзно. Развѣ мыслимо оставаться покойной — вѣдь чортъ знаетъ, что такое дѣлается! то на меня чуть ли не Богу молились, а теперь облаву дѣлаютъ — это хоть кого ввбѣситъ! Ну, будьте вы на моемъ мѣстѣ, что бы вы сдѣлали, еслибы ваши письма перестали доходить по назначенію; еслибы вы замѣтили, что получаемая вами корреспондеція подклеена, что телеграммы, адресованныя на ваше имя, извѣстны всему городу, раньше даже, чѣмъ вамъ? Когда бы за вами, вотъ какъ теперь за мною, стали подсматривать, подслушивать. Я не знаю, съ которыхъ поръ это началось, но вотъ уже четыре дня, какъ каждую ночь я замѣчаю, что у моего окна кто-то останавливается и слушаетъ. Слушаетъ какая-то женщина! Вчера я позвала мою горничную и она узнала кухарку исправника. Его самого сегодня я видѣла первый разъ. Ну, что же прикажете дѣлать? Отворить окно и попросить его пожаловать ко мнѣ? Или показать видъ, что я ничего не знаю? Воля ваша, это невыносимо! И съ чего они всѣ взбѣсились?
— Если вы обѣщаете меня не выдать, я вамъ скажу…
— Пожалуйста! мнѣ тѣмъ легче обѣщать, что у меня рѣшительно никто не бываетъ, исключая прокурора, Татьяны Петровны, да еще- какъ-то забѣжала Елена Павловна, но и то украдкой и просила не говорить.
— Васъ всѣ винятъ за корреспонденцію.
Анна Филипповна улыбнулась.
— Почему же вы думаете, что это я пишу корреспонденціи?
— Со мной-то не хитрите, меня не обманете! некому писать, кромѣ васъ! и потомъ почтмейстеръ намъ разсказывалъ.
— Ну, какъ угодно. Порѣшили, что это я писала, пусть будетъ такъ, не спорю.
Анна Филипповна продолжала улыбаться.
— Конечно, вы.
— Можетъ быть, не знаю.
— И для чего вы это дѣлаете? ну, хоть бы объ этомъ балѣ? чѣмъ онъ вамъ помѣшалъ? Дѣло полезное.
— Да, собрали шестьдесятъ пять рублей.
— И шестьдесятъ пять рублей деньги.
— Употребятъ на брошюры, на галстухи.
— То есть, на нагрудники и кисеты.
— Все равно.
— Конечно, это смѣшно, слова нѣтъ, особенно, если сравнить приношенія «нашихъ сливокъ», какъ вы ихъ называете, съ приношеніемъ крестьянъ нашего уѣзда.
— Да, крестьяне дали… и никто объ этомъ не говоритъ. Ну, а когда наша интеллигенція собралась помочь, балъ затѣяла, то разговору-то, разговору-то было! Не знаю, какъ у васъ, но у меня голова закружилась отъ однихъ толковъ о балѣ, до и, послѣ бала… Сколько безпокоились эти бѣдныя патронессы! Сколько потратились, бѣдныя, на туалетъ! а тѣ, которыя не могли тратить — сколько хлопотъ стоило имъ добыть всѣ эти банты и рюши, и трюши, и всѣ эти моды! Знаете ли, мнѣ даже ихъ жалко было!
— Оставимъ это въ сторонѣ, мы обѣ отлично понимаемъ, что за пустота и мелочь царствуютъ въ нашемъ обществѣ. Но барыни принялись теперь за дѣло — зачѣмъ же осмѣивать ихъ?
— За какое дѣло?
— Работаютъ на «Красный Крестъ».
— Ахъ, да! изъ стараго бѣлья щиплютъ корпію, и въ клѣточку, и въ полоску… а mademoiselle Nichette умудрилась даже сдѣлать очень изящной свою тряпочку. Я слышала, какъ она учила жену мирового судьи, что красивѣе всего: широкія, продольныя полосы, а поперекъ — тоненькія, тоненькія, тоненькія.
— Вы вѣчно шутите, но они нетолько корпію…
— Да, онѣ дѣлаютъ равные напульсники, кисеты, а теперь шапочки, благо княгиня имъ показала.
— Однако, вы презлая, мой ангелъ, какъ я на васъ посмотрю. Языкъ-то вашъ… ай-ай!
— Языкъ мой — врагъ мой, это извѣстно. Мнѣ еще съ дѣтства, совѣтовали взять эти слова девизомъ, съ прибавленіемъ: сзади меня рыщетъ, погибели моей ищетъ.
Прасковья Дмитріевна улыбнулась.
— Ахъ, да, скажите, Бога ради, что такое у васъ съ Фронтековой?
— Ничего; у насъ очень мало общаго.
— Какъ ничего? Она спитъ и видитъ сдѣлать вамъ гадость.
— Не знаю! ахъ, это, можетъ быть, насчетъ шкоды. Мнѣ говорили, она злится, что директоръ предложилъ мнѣ съ братомъ устроить школу, помимо ея мужа, которому бы собственно слѣдовало заняться этимъ, будь онъ человѣкъ порядочный, а не то, что онъ есть…
— Да! должно быть, кажется, что такъ! Но скажите, Бога ради, что это за школа? все объ ней слышу и никакого не имѣю представленія!
— Видите ли, я вамъ разскажу подробно; начну съ Адама. А разъ отправилась на станцію пѣшкомъ, письма хотѣла взять, ну и завернула къ брату. Прохожу мимо одной хаты, двери отворены, оттуда несется гамъ, крикъ, отъ множества дѣтскихъ голосовъ. Я вхожу и очутилась въ школѣ. Дѣтей масса, какъ сельди въ боченкѣ! вонь ужасная, и это лѣтомъ! предоставляю вамъ вообразить, что должно быть зимою. У стѣны — маленькая дѣвочка, въ ослиной шапкѣ съ побрякушками, а толстенькаго, маленькаго пузана учитель колотитъ, немилосерднымъ образомъ, линейкой по рукѣ. Я остановилась, какъ вкопанная. Натурально, все это замолчало, и я узнала, что школу содержитъ бывшій слесарь, иностранецъ — нѣмецъ. Ему здѣсь не повезло въ мастерскихъ и онъ пустился въ педагогику; нашелъ комнату и вотъ уже нѣсколько лѣтъ, съ основанія дороги, занимается подобнымъ преподаваніемъ. Никто ему не помѣшалъ, никто не спросилъ его, знаетъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, по-русски, такъ какъ онъ учитъ по-русски. Ну, я съ нимъ заговорила; говоритъ онъ дурно, но все-таки говоритъ; спросила его: какъ? почему? что? Онъ сказалъ, что сдѣлалъ контрактъ съ родителями; я полюбопытствовала взглянуть на этотъ контрактъ и пришла въ ужасъ передъ орѳографіей. Конечно, я не говорю уже о томъ, что ни одно прилагательное не согласовалось съ своимъ существительнымъ, но онъ всѣ существительныя начиналъ съ большой буквы, на свой нѣмецкій ладъ, и вставлялъ «еръ» въ каждое слово, въ середину. Столъ онъ писалъ «сътолъ» и все такъ. Полюбопытствовала я посмотрѣть, что они знаютъ; заставила читать. Мальчикъ всталъ и бойко, не останавливаясь нигдѣ, началъ: вслушиваюсь, смотрю на книгу — мальчикъ читаетъ про Милорда Георга и прекрасную маркграфиню! пересматриваю другія книги — не лучше! у каждаго своя книга; смотрю, у кого — Бова Королевичъ, у кого — Анекдоты про Балакирева; двое читали евангеліе, одинъ, по складамъ — проповѣди Филарета, а маленькая дѣвочка, третій томъ какого-то переводнаго романа Поль де-Кока. У брата я узнала, что это дѣти служащихъ на желѣзной дорогѣ, дѣти кондукторовъ, смазчиковъ, слесарей, носильщиковъ, и платятъ они въ мѣсяцъ по рублю, по два, а нѣкоторые машинисты даже и по три. Я завела дружбу съ братомъ — прежде я не особенно съ нимъ ладила — онъ меня познакомилъ съ своими служащими, между прочимъ и съ этими Фронтековыми. Сначала, я ихъ всѣхъ хотѣла подбить устроить школу на лучшихъ основаніяхъ. Шутка ли, ребятъ больше, чѣмъ сто, наберется! Всѣ на словахъ приняли участіе, поговорили сначала, а потомъ махнули рукой; тогда я съ моимъ учителемъ порѣшила, покуда что, заняться самимъ съ дѣтьми. Сначала Фронтековъ далъ мнѣ двѣ комнаты и отопленіе, потомъ, когда у насъ завязались сношенія съ директоромъ, Фронтековъ отретировался, отнялъ комнаты и самъ на попятный дворъ. Все, впрочемъ, супруга, самъ бы онъ не прочь; онъ лучше ея. Теперь въ правленіи идетъ подпольная интрига: кажется, обидѣлись, что я прямо обратилась въ директору… Брату говорили, что поднялась цѣлая исторія, сплетни; говорятъ, директоръ отстранилъ уже себя отъ моей школы, не знаю, чѣмъ все кончится…
Анна Филипповна выговорила послѣднія слова нервно, быстро шагая по комнатѣ.
— Да, и я что-то такое слышала, но слышала, что васъ винятъ.
— Меня? въ чемъ? не знаю.
— Вы поставили учителя, который учитъ дѣтей чему-то…
— Онъ? и Анна Филипповна засмѣялась: — помилуйте! откуда же это взяли?
— Говорятъ…
— Это такая нелѣпость, что врядъ ли другую подобную можно подъискать!
Водворилось молчаніе.
Филиппова быстро ходила по комнатѣ, нервно вертя бумажку между пальцами.
— Слышите? спросила она Богдановича.
— Слышу! отвѣтилъ онъ: — помните, я вамъ говорилъ…
— Ивановъ — безбожникъ!… Скажите, Прасковья Дмитріевна, вы знаете на что именно намекали, когда говорили, что онъ учитъ безбожнымъ вещамъ.
— Видите ли? я ничего не знаю… вѣрнаго; но при мнѣ говорили… можетъ быть, потому, что знали мою дружбу къ вамъ, и хотѣли васъ предупредить, черезъ меня… Говорили, что на урокѣ географіи… кажется, именно на географіи? онъ спросилъ: что такое гроза?
— Ну?
— Дѣти отвѣчали, какъ обыкновенно дѣти того класса, крестьянскія дѣти, что это отъ Бога. А онъ сказалъ, что теперь, т. е. въ теперешнее время, не въ томъ сила… Ну, и вообще…
Анна Филипповна вспыхнула.
— Слушайте! сказала она: — я была въ это время въ шеей, я все это произошло при мнѣ. Ивановъ спрашивалъ дѣтей, знаютъ ли они, что такое гроза? Дѣти отвѣтили: «это Богъ!» Ивановъ отвѣтилъ: «Да! все отъ Бога, но все-таки нужно знать, почему именно бываетъ гроза…»
— Видите ля, какъ перевернули! а?… прошу покорно! да… нечего сказать, есть у васъ други сердечные!… Такъ и быть, я вамъ скажу все, что знаю… Я слышала стороной, что на васъ пославъ доносъ архіерею, на васъ, и вашего учителя.
Анна Филипповна нервно засмѣялась.
— Часъ отъ часу не легче! Богдановичъ, что вы на это скажете?…
— Въ порядкѣ вещей! отвѣтилъ онъ совершенно хладнокровно.
— Какіе негодяи!
Анна Филипповна была сильно возбуждена.
— А зачѣмъ вы не взяли священника, милая? все было бы шито и крыто!
— Ахъ, да не успѣла! Школа существуетъ всего около трехъ недѣль, Священнику вѣдь нужно заплатить, ну, а какія наши средства? Рублей двадцать еле-еле наберемъ для учителя, да еще наберемъ ли? Директоръ хотѣлъ помочь, и теперь даетъ рублей двѣсти. Сегодня получила деньги, а завтра приглашу священника.
— Все-таки неосторожно, какъ хотите. Священника нужно было позвать прежде всего!
— Да говорятъ вамъ, средствъ не было! Предложи священникъ безвозмездно свои услуги, приняла бы съ охотой; вѣдь все это на глазахъ дѣлалось у всѣхъ; на объявленіяхъ было прописано, могъ бы, еслибъ хотѣлъ! А то я принуждена была взять на себя уроки закона Божія.
— Ну, вотъ и привязались къ вамъ!
— Потому привязались, что хотѣли привязаться.
— Но согласитесь — это дѣло первой важности, «религія и нравственность». Очень понятно, что общество стоитъ на стражѣ.
— На стражѣ чего? Много оно стояло на стражѣ, когда, подъ бокомъ, нѣсколько лѣтъ училъ безграматный иностранецъ, — который заставлялъ дѣтей читать разныя мерзости, билъ и тиранилъ ихъ, сколько желалъ. У него вѣдь также не было священника, и — ничего, общество тогда не стояло на стражѣ! А вотъ я, мать семейства, имѣю дипломъ, знаю, какъ взяться за дѣло, люблю его — и не смѣю, и потому только, что я сестра начальника станціи, тогда какъ, по желѣзно-дорожному этикету, этимъ дѣломъ, и на этой станціи, долженъ заняться другой, а не я. Конечно, не будь сопряжено это съ большими суммами и частыми свиданіями съ директоромъ, никто бы не подумалъ оспаривать эту честь и никакихъ бы доносовъ не было!
— Конечно, конечно, это, конечно!… но не находите ли вы, что ваша программа немного широка для дѣтей?.. Они вѣдь крестьянскія и мѣщанскія дѣти, имъ бы слѣдовало попроще.
— Развѣ вы знаете мою программу? она самая простая и такая, какъ вездѣ…
— Нѣтъ, не знаю… но все-таки… вотъ напримѣръ про грозу. Имъ не нужно давать либеральнымъ взглядовъ; имъ нужна покорность Промыслу, а не анализъ.
— Извините, я думала, что наука для всѣхъ одинакова. Да я и не знаю, какую вы видите непокорность въ томъ, что дѣти узнаютъ, отчего происходитъ гроза…
— Нѣтъ! я не про это… а такъ, между прочимъ… Я просто выражаю свой взглядъ, что наука не всякому доступна… полезна. Вотъ напримѣръ слышали вы исторію съ Еленой Павловной на счетъ газовъ?
— Нѣтъ, не слышала.
— Преуморительная вышла исторія! Попалась онъ теперь на язычекъ товарищу прокурора! Видите: онъ пригласилъ ее вчера гулять на кладбище, она отказалась, онъ сталъ ее дразнить, что она боится чертей. Тогда она — и это нужно было видѣть самымъ серьёзнымъ образомъ объявила, что она не идетъ гулять на основаніи науки, что она читала умную книгу, въ которой сказано, что въ могилѣ есть газъ, что по вечерамъ онъ выходитъ и ежели нечаянно наступить на него, то — смерть!
— Но знаете ли, она все-таки лучше ихъ всѣхъ.
— Да, она добрая.
— Лжи въ ней нѣтъ, т. е. меньше, чѣмъ въ другихъ; если говоритъ слова, то свои, а не чужія.
— Ахъ, чуть не забыла: главное въ томъ, что мужъ вышелъ изъ себя, при ученой тирадѣ супруги и теперь говоритъ, что всему виноваты вы, потому что вы сбили ее съ толку.
— А мировой судья и жена его тоже мечутъ на меня громы и молніи; прокуроръ разсказывалъ мнѣ вчера, что они винятъ меня въ томъ, что дочка ихъ ушла учиться въ Петербургъ.
— И а слышала, что васъ обвиняютъ въ этомъ.
— Ну, конечно! впрочемъ, еслибы это была правда, а была бы очень довольна, а то, представьте себѣ, что а узнала послѣ всѣхъ объ ея уходѣ!
— Однако, я у васъ засидѣлась. Ахъ, да! опять сплетка, мы въ царствѣ сплетокъ. Правда ли, что наша Темира влюблена въ этого юношу? И Прасковья Дмитріевна указала на молодого человѣка, и — обоюдно.
— Въ Богдановича?
— Да.
— Вздоръ, а, впрочемъ, не знаю! это нужно спросить его. Дѣйствительно, а стала что-то замѣчать… У него явился какой-то мечтательный взоръ… Богдановичъ! отвѣчайте!
— Что же отвѣчать, когда люди брешутъ!
— Ахъ, кстати, чтобы не забыть! Скажите, ради Бога, кто вы такой, и зачѣмъ ѣздите сюда?.. Понимаете ли, вами всѣ интересуются и разумѣется плетутъ кружева.
— Пусть плетутъ, если это ихъ занимаетъ.
— Но это можетъ быть вредно для Анны Филипповны. Вѣдь ужъ всѣ говорятъ! Нужно же что нибудь сказать, что пріостановило бы.
— Ну, скажите, что его зовутъ Николаемъ Александровичемъ, по фамиліи Богдановичъ, что онъ готовится въ кандидаты университета, что ѣздитъ сюда потому, что пишетъ ученую статью, для которой ему нужны кое-какія свѣденія. Свѣденія эти онъ добываетъ, въ настоящее время, въ матеріалахъ, которые ему доставляетъ мужъ. Довольно этого для васъ?
— Вы понимаете, что я это спрашиваю не для себя, а любя васъ, чтобы знать чѣмъ заткнуть рты.
— Конечно, я это знаю! При этомъ глаза Филипповой забавно сверкнули.
— Ну, и прощайте. Который часъ?
— Часъ.
— Часъ? Ай, ай, ай, какъ я у васъ заболталась!
Гостья простилась и ушла, а въ комнатѣ Анны Филипповны еще долго свѣтился огонь. Съ тяжелымъ чувствомъ видѣла она, что врядъ ли удастся ей привести задуманное, излюбленное дѣло къ концу. Она не имѣла поддержки ни въ комъ, и не могла ждать ея ни откуда. Дѣло въ началѣ шло хорошо; ей удалось безъ всякихъ усилій добиться самыхъ большихъ и самыхъ широкихъ обѣщаній; ассигнованы уже были деньги. Ей предложено было выработать программу, сначала для двухкласснаго училища, для мальчиковъ и дѣвочекъ сообща; обѣщана была поддержка школы, покуда она не переименуется въ ремесленное училище и тогда дѣло пошло бы еще лучше, еще шире. Мало того, ей указали въ перспективѣ возможность женскаго ремесленнаго училища — и вдругъ теперь все это можетъ лопнуть, благодаря мелкому самолюбію недоброжелательныхъ людей. И какъ все это вышло? и почему все это вышло? Неужели мужъ правъ? думалось ей. Онъ съ первой минуты говорилъ, что я не доведу дѣла до конца, онъ увѣрялъ, что съ людьми провинціи нужно имѣть особую снаровку. Неужели онъ правъ?
Ей вспомнились первые мѣсяцы ея пребыванія въ этомъ городѣ. Она не хотѣла знакомиться ни съ кѣмъ, исключая тѣхъ, съ кѣмъ необходимо было знакомиться; она боялась провинціи и рѣшилась прожить особнякомъ, выбравъ дѣло по сердцу, напримѣръ, школьное дѣло, которое всегда тянуло ее къ себѣ. Потомъ, ей хотѣлось устроить воскресныя чтенія и мало ли чего ей хотѣлось! Но ей не удалось устроить такъ, какъ ей хотѣлось, вопервыхъ ужь потому, что пришлось познакомиться съ обществомъ. Какъ радушно приняли они ее въ свой кругъ! мало того, что приняли, но поставили чуть ли не на пьедесталъ! Однако, она не долго удержалась на этомъ пьедесталѣ, ее скоро развѣнчали и больше чѣмъ развѣнчали: всякій своими грязными лапами мазалъ ее и давалъ ей свою собственную окраску. "И почему это? думалось ей: — ничего я не сдѣлала, чтобы меня вознесли выше облаковъ ходячихъ, почему же теперь грязнятъ? Прокуроръ увѣряетъ, что это вслѣдствіе того, что я была лицомъ миѳическимъ, что добро и зло обо мнѣ было раздуто, что обо мнѣ разсказывали чудеса и нелѣпости, а мужъ, по своему обыкновенію, отмалчивался, и на вопросы обо мнѣ, говорилъ только: «за границей».
И какъ на зло эта корреспонденція! Охота брату дразнить ихъ, толку никакого не выйдетъ изъ этого, а только выживутъ тебя не тѣмъ, такъ другимъ. Увы! у общества много розогъ, много способовъ сдѣлать жизнь невыносимой.
Прошло нѣсколько дней. Въ гостинной мирового судьи, у круглаго стола сидѣло нѣсколько дамъ. Пріѣхали поздравлять именинницу, дочь хозяйки, дѣвочку лѣтъ пяти, которая тутъ же сидѣла на колѣняхъ матери, разряженная, завитая и надушенная.
— Такъ какъ же, Анеточка, нельзя врать? говоритъ, цѣлуя ея ручку, Викентій Васильевичъ.
— Можно, когда не хочешь огорчить ни напашу, ни напашу, сказала картавя дѣвочка, очень довольная, что ее спрашиваютъ.
Взрывъ хохота былъ ей отвѣтомъ. Дѣвочка также смѣялась.
— Что-о-о? спросила только что пріѣхавшая Татьяна Петровна.
— Ахъ, это цѣлая исторія! Представьте, мой супругъ вѣчно резонируетъ съ ней!.. а я постоянно твержу, что этимъ путемъ не доведетъ онъ Анеточку до добра. Сказавъ это, хозяйка дома вздохнула, и всякій зналъ, что выражалъ этотъ вздохъ; она оплакивала свою старшую погибшую дочь, которая отправилась прямымъ трактомъ на медицинскіе курсы.
— Ну, и что жь дальше? спросила Татьяна Петровна.
— Вчера, вдругъ, эта самая барышня изволитъ мнѣ говорить: «мама, худо лгать?» Я говорю худо. «Мама, а ты не лжешь?» Натурально я сдѣлала ей выговоръ, какъ она смѣетъ предлагать мнѣ подобные вопросы, но она, представьте, не унимается и говоритъ: «а ты, мама, сейчасъ солгала». Я такъ и ахнула. «Ты сказала, что тебя дома нѣтъ, когда пріѣзжала генеральша, а ты была дома». Ну, вообразите! что вы будете съ ней дѣлать? Насилу я ей втолковала, что это не ложь, что такъ надо, что неприлично было бы мнѣ принять Леонилу Аркадьевну въ капотѣ. «Ну, ты сказала бы, что ты въ капотѣ, что тебѣ нельзя». Вообразите — логика! И чего мнѣ стоило только увѣрить ее, что генеральша обидѣлась бы, еслибъ я сказала правду. «Ну, зла читъ, и я могу сказать неправду, когда не захочу, чтобъ ты обидѣлась и разсердилась». Ну, что прикажете дѣлать? Разговаривайте послѣ этого съ дѣтьми.
— Что же вы ей сказали? допытывалась Татьяна Петровна.
— Велѣла ей замолчать. Помилуйте, надоѣла! И безъ того тошно, голова идетъ кругомъ, а она тутъ со своими распросами.
— Да, дѣло — курьёзъ, сказалъ Викентій Васильевичъ.
— Интересенъ выводъ: «значитъ, можно врать, чтобы не огорчить папашу съ мамашей». Ай, да, молодецъ!
Опять взрывъ хохота и поцѣлуи ручекъ.
Малютка блаженствовала, болтала ножками по колѣнямъ матери и твердила; «можно врать».
— А слышали вы новость? сказала жена исправника, выпучивъ свои лягушечьи глазки.
— Какую?
— У Филипповой былъ капитанъ.
— Въ гостяхъ?
— Какое въ гостяхъ! привлечена къ дѣлу…
— Быть не можетъ.
— Вѣрно.
— Вотъ какъ! Этого, впрочемъ, и нужно было ожидать, я это всегда предсказывала… помните? сказала Фронтекова.
— Да, но я все таки думала, что мать семейства, женщина замужняя… не станетъ же она! И вотъ!
— Да, пассажъ, я вамъ скажу! репримандъ неожиданный!
— Вотъ такъ штука!
— Теперь многое можетъ объясниться! Пожалуй, и правда, что объ ней говорили.
— А что говорили?
— Да развѣ вы не помните?… что къ ней кто-то ѣздилъ и она куда то, что шторы опущены…
— Но скажите же, по какому дѣлу?
— Говорятъ, что она совратила въ политику какую-то дѣвочку… дѣвочку приструнили, а теперь до нея добираются.
— Вотъ такъ же и мою бѣднягу совратила! сказала хозяйка дома, съ глубокимъ вздохомъ.
— А на вашемъ мѣстѣ, Дарья Игнатьевна, я бы этого дѣла такъ не оставилъ… я бы довелъ до свѣденія; кого слѣдуетъ. Помилуйте! сбиваютъ съ панталыка нашихъ женъ, дочекъ, и гуляютъ себѣ потомъ по бѣлу свѣту, безъ ошейника! говорилъ, горячась все больше и больше, Викентій Васильевичъ. — Вотъ и моя Елена Павловна стала о правахъ толковать, объ гуманности! Только я эту гуманность…
Онъ не докончилъ, отеръ лобъ.
— Мужъ говоритъ, что ничего нельзя подѣлать, что никакихъ доказательствъ нѣтъ.
— Какъ нѣтъ доказательствъ, а мы-то зачѣмъ?.. Мы всѣ можемъ засвидѣтельствовать, какъ она пѣла ей, что и учиться нужно, и то, и се, и сила воли, и про Америку. Сами были свидѣтелями, здѣсь, у васъ на этомъ мѣстѣ!
— Нѣтъ, мужъ говоритъ, что ничего нельзя сдѣлать! И потомъ, знаете, онъ самъ во многомъ виноватъ, распустилъ дѣвочку ни на что не похоже. Книги ей выписывалъ разныя, а она съ дѣтства была нелюдимка, это нужно сказать правду; вѣдь она со мною никогда не говорила… ни объ чемъ! а я мать!..
— А вы почемъ знаете, Елизавета Ильинишна, что у нея былъ капитанъ? спросила жена прокурора жену исправника.
— Мужъ говорилъ.
— Что же она?
— Да ничего! Говорятъ, «веселёхонька». Я сама ее видѣла, нарочно велѣла кучеру ѣхать мимо, а она стоитъ у окна и по ливаетъ цвѣты.
— А на лицѣ что… на лицѣ?.. видѣли?
— Ничего, какъ всегда, поклонилась мнѣ, улыбнулась, какъ ни въ чемъ не бывало; мени даже страхъ взялъ… Эдакая безстыдная женщина! Острамили ее, просто, можно сказать, съ грязью смѣшали, а она улыбается…
— Нѣтъ, это что-нибудь да не такъ… Нужно узнать пообстоятельнѣе, нужно сходить туда.. Татьяна Петровна, милая, сходимте къ ней! Я и Васеньку возьму, будто нечаянно зашли; гуляли и зашли, говорила жена товарища прокурора.
— Нѣтъ, Александра Васильевна, не пойду, да и вамъ не совѣтую. Я, по крайней мѣрѣ, не желаю теперь имѣть дѣла съ подобной женщиной, которая компрометируется до такой степени… Я даже не имѣю права быть съ нею знакомой послѣ этого. У меня братъ исправникъ… мало ли что могутъ сказать!
— И такой-то женщинѣ позволили было открыть школу! А? что вы на это скажете? говорила Фронтекова: — нѣтъ, вы подумайте только! Ужасъ!
Черезъ полчаса, весь городъ зналъ о случаѣ съ Филипповой. Слухи приняли чудовищные размѣры, фантазія обывателей не знала на этотъ разъ границы. Улица, на которой жила Филиппова, стала чуть ли не мѣстомъ прогулки; каждому непремѣнно нужно было пройти мимо нея.
А сама Филиппова, сидѣла совершенно покойно въ своей столовой и поила чаемъ прокурора и Прасковью Дмитріевну.
— Ну, и онъ у васъ былъ? спрашивала Прасковья Дмитріевна.
— Былъ.
— Можно узнать подробности?
— Видите ли, начала Филиппова: — года два тому назадъ, а, можетъ быть, и меньше, а, можетъ быть, и больше, я жила въ Петербургѣ и ходила въ публичную библіотеку: у меня была работа, выписки. Около меня садилась барышня, пестро одѣтая, въ цѣпочкахъ, сережкахъ, перышкахъ; но что она дѣлала около меня, я не замѣчала. Вдругъ слышу разъ ея голосъ, тихій такой, пріятный: «покажите мнѣ, пожалуйста, гдѣ Гибралтаръ»; я посмотрѣла на барышню, вижу, не шутитъ, передъ ней карта Европы, а въ рукахъ учебникъ. Я указала Гибралтаръ, и съ той поры, она часто обращалась ко мнѣ съ подобными вопросами. Потомъ а разговорилась съ ней. Оказалась она дочерью подрядчика дровъ или муки, теперь не помню, богатаго купца изъ мужиковъ. Ей было шестнадцать лѣтъ и она сильно желала учиться; три года тому назадъ, она окончила свой курсъ наукъ въ какой-то школѣ, теперь же ей опять захотѣлось учиться, серьёзно и настоящимъ манеромъ, но родители не позволяли; желали ее выдать замужъ, и имѣли уже жениха на примѣтѣ… какой-то начальникъ, или, какъ его называютъ… ну, однимъ словомъ, первое лицо у трубочистовъ. Книги, которыя барышнѣ удавалось заполучить, родители жгли, а барышню — били; ну, вотъ она, подъ предлогомъ того, что гуляетъ съ пріятельницей по Невскому, сидитъ въ библіотекѣ и занимается, а пріятельница съ любовникомъ. — въ нумерахъ… Я ей сказала, какія книги слѣдуетъ читать, давала даже Гоголя домой. Ну, потомъ я ее потеряла изъ виду, перестала ходить въ библіотеку и забыла о ея существованіи; только что же! Иду разъ по Фонтанкѣ, вечеромъ, вижу какая-то женщина спускается по лѣстницѣ; меня почему-то она заинтересовала, а остановилась, потомъ вижу, что дѣло не ладно; я бѣгомъ къ спуску и во-время удерживаю ее. Смотрю, а это моя знакомая по библіотекѣ. Она меня тоже узнала, и тутъ же съ ней сдѣлался жесточайшій припадокъ истерики. Разумѣется, я увезла ее къ себѣ домой, дала капель, уложила, успокоила, и она заснула, ребячьимъ, мертвымъ сномъ. На другой день, она разсказала свою исторію, тяжелую исторію, но, впрочемъ, обыкновенную: часто бываютъ такія, мы ихъ не знаемъ только. Отецъ ее билъ, рвалъ ей волосы, и все изъ-за того, что она не хотѣла идти замужъ, отказывалась отъ жениха и требовала возможности учиться. Матъ узнала куда она ходитъ и съ тѣхъ поръ полно: одну безъ себя или безъ старой тетки никуда не пускаетъ… Натурально я предложила остаться ей у меня, покуда что, но потомъ мнѣ пришло въ голову, что родители теперь въ отчаяніи, по случаю ея исчезновенія, и потому можно, воспользовавшись этимъ отчаяніемъ, и добиться отъ нихъ хоть чего-нибудь. Когда я высказала это, дѣвочка со мной не согласилась, и сказала, что этимъ путемъ никогда ничего не подѣлаешь съ отцомъ.
Дѣлать было нечего, я отказалась отъ своего плана, но такъ какъ, очевидно, я не могла ее держать у себя (она была несовершеннолѣтняя), то мы стали опять придумывать. Наконецъ, мы порѣшили обратиться къ посредничеству одного штурманскаго офицера, который имѣлъ дѣла по подрядамъ съ отцомъ. «Его тятенька уважаетъ, онъ генеральскій сынъ. Если кто можетъ сдѣлать, такъ онъ, если захочетъ». Сверхъ того оказалось, что генеральскій сынъ живетъ съ содержанкой, и что самый лучшій способъ подѣйствовать на него — это черезъ содержанку. Дѣлать нечего, поѣхала къ содержанкѣ. Застала семейную картину. Утро. Содержанка съ сыномъ и маменькой (маменька кухаркой у нея-же) играютъ въ дурачки. Содержанка не первой молодости, нарумянена, насурмлена, но съ шикомъ; бабушка, кухарка, очень почтенная на видъ и добродушная, гордится, что дочка ея — дама; сынъ, десяти лѣтъ, говоритъ маменькѣ «вы», бабушкѣ «ты», объ любовникѣ матери выражается: «господинъ Сидоровъ». Я разсказала, въ чемъ дѣло. Пошли охи и ахи. Бабушка подтвердила, что дѣйствительно дѣвочкѣ каторжная жизнь: «хочетъ въ книжку читать, а ее бьютъ». Я просила передать мою просьбу господину Сидорову, чтобы онъ сообщилъ родителямъ, что дочь ихъ жива, а главное повліялъ бы въ томъ смыслѣ, чтобы ей позволили учиться. «Нѣтъ, лучше пріѣзжайте вы опять къ намъ сами, онъ будетъ самъ послѣ обѣда дома. Я не умѣю такъ складно сказать, говорила хозяйка дома: — да и забуду, пожалуй! не одно это у меня въ головѣ». Я пріѣхала. Офицеръ оказался дрянноватый, слегка пьяненькій. Онъ какъ-то черезчуръ ужь зорко посмотрѣлъ на меня. Я, впрочемъ, показала видъ, что ничего не замѣчаю, и онъ тутъ же согласился за мою просьбу и просилъ пріѣхать на другой день за отвѣтомъ, ѣздила я къ нимъ, такимъ манеромъ, три дня и наконецъ порѣшено было, что я сама должна была ѣхать къ родителямъ. Я не буду утомлять васъ дальнѣйшими подробностями моихъ похожденій, скажу только, что мнѣ удалось, наконецъ, уладить свиданіе отца съ дочерью, которое и состоялось у меня на квартирѣ. Купецъ говорилъ съ своей дочерью стоя, говорилъ ей «Марья Степановна» и «вы», укорялъ и выговаривалъ, но довольно добродушно. Дочка въ двухъ шагахъ отъ него застыла въ одной позѣ: она стояла, опустивъ голову, сморщивъ брови, крѣпко зажавъ въ рукѣ спинку стула, такъ, что ногти ея посинѣли. Непреклонная рѣшимость и воля чувствовались во всей ея маленькой фигурѣ. «Будете бить, не позволите учиться — опять уйду!» говорила она ровнымъ, беззвучнымъ тономъ. — «Что же! если вы такъ желаете, отчего же… учитесь, Богъ съ вами!» На томъ и порѣшили. На другой день Маша ушла въ родителямъ, потомъ заходила во мнѣ раза три, говорила, что бурчатъ на нее, но учится даютъ. Потомъ я уѣхала за-границу и натурально объ ней ничего не слышала. И вотъ теперь меня спрашивали объ ней. Вѣроятно, она опять убѣжала, попала въ какую нибудь исторію, спросили родителей, а родители указали меня. Вотъ и все.
Филиппова замолчала и залпомъ выпила стаканъ остывшаго чаю.
— И это все? спросила Прасковья Дмитріевна.
— Все.
— Чудны дѣла твои Господи! сказалъ прокуроръ: — еслибъ ва только слышали, Анна Филипповна, что говорятъ въ городѣ по этому поводу — ума помраченье! Жена пріѣхала отъ мирового судьи и такихъ мнѣ чудесъ наговорила!..
— А ужъ къ этому привыкла, я на это не обращаю вниманія, но вотъ чего я боюсь: этотъ визитъ не повредилъ бы дѣлу школы!
— Да, сказалъ прокуроръ.
— А потомъ этотъ доносъ архіерею, и всѣ эти происки Фронтековой… Одно къ другому — не сдобровать мнѣ…
Прокуроръ молчалъ.
— Нѣтъ, ma chère, вчерашній визитъ, во всякомъ случаѣ, ны въ чемъ не могъ ухудшить вамъ дѣла; оно и безъ того стоитъ худо. Я сейчасъ была въ одномъ домѣ, не особенно вамъ доброжелательномъ, тамъ что-то ликуютъ по поводу школы.
— Не можетъ быть, братъ бы мнѣ сообщилъ!
Въ эту минуту Филипповой подали письмо. Она быстро разорвала конвертъ и прочитала письмо. Сначала она поблѣднѣла, потомъ покраснѣла.
— Читайте! сказала она прокурору и выбѣжала изъ комнаты.
Прокуроръ читалъ:
«Пропали твои хлопоты, Анюта, сейчасъ получено письмо изъ Правленія, въ которомъ сказано, что предлагается Фронтекову, начальнику тракціи и мнѣ — а о тебѣ не упоминается ни слова — взять въ свое распоряженіе существующую школу. Буде же она еще оффиціально не утверждена, то предлагается одному изъ насъ, желающему, выхлопотать разрѣшеніе въ министерствѣ на свое имя, а потомъ, устроивъ, передать въ вѣдѣніе желѣзной дороги. При этомъ приложены обѣщанныя деньги. Но вотъ штука: ни Фронтековъ, ни начальникъ станціи нигдѣ не учились, и хотя умудрились занять мѣста спеціалистовъ, но школу имъ не разрѣшатъ, по „безграматности ихъ“. Я же натурально на свое имя сію школу брать не желаю, ибо предсѣдателемъ и распорядителемъ всего назначенъ Фронтековъ. Ивановъ отказывается быть учителемъ на этомъ же основаніи. Фронтековъ у него сейчасъ былъ и объявилъ начальническимъ тономъ, чтобъ ничего „эдакого“ и „тому подобнаго“ не было. Однако, Фронтековы и tutti quanti опѣшили немножко, поторопились уже слишкомъ. Они не разсчитывали, что хлопоты ихъ увѣнчаются такимъ скорымъ результатомъ. Они думали взять уже готовую школу, а вышло иначе! Какъ-то они вывернутся, вотъ любопытно!»
Прошло три мѣсяца. Филипповой ужъ не было въ городѣ. Школы не существуетъ, объ ней перестали и говорить.
Опять нѣмецъ-слесарь открылъ свою лавочку, опять дѣти стоятъ въ ослиныхъ шапкахъ и читаютъ скабрёзныя книжки.