Сочиненія И. С. Аксакова
Томъ седьмой. Общеевропейская политика. Статьи разнаго содержанія
Изъ «Дня», «Москвы», «Руси» и другихъ изданій, и нѣкоторыя небывшія въ печати. 1860—1886
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова, (бывшая М. Н. Лаврова и Ко) Леонтьевскій переулокъ, домъ Лаврова. 1887.
Объ «Императорской» Академіи Наукъ.[править]
Помѣщенная ниже, въ этомъ же No, статья нашего извѣстнаго химика, профессора и академика Бутлерова поразитъ безъ сомнѣнія многихъ странностью своего заглавія. Считаемъ нужнымъ предупредить читателей, что это заглавіе поставлено не авторомъ, а нами. Авторъ, приславъ въ редакцію свою рукопись, разоблачающую систематическій образъ дѣйствій Императорской Академіи наукъ въ С.-Петербургѣ по отношенію къ русской наукѣ и русскимъ ученымъ, предоставилъ намъ же озаглавить его трудъ по нашему усмотрѣнію. Во второй половинѣ этого обличительнаго или обвинительнаго акта, которая, по недостатку мѣста, отложена до слѣдующаго No встрѣтили мы приведенное г. Бутлеровымъ, мимоходомъ, въ русскомъ переводѣ, нижеслѣдующее выраженіе одного изъ академиковъ нерусскаго происхожденія, по поводу упрековъ, дѣлаемыхъ Академіи въ предпочтеніи ею иностранныхъ «мужей науки» русскимъ — равнымъ или даже превышающимъ ихъ заслугами: «да вѣдь Академія» — такъ возразилъ этотъ иностранный членъ первенствующаго, по словамъ устава, въ Россіи ученаго сословія — «вовсе не Русская, — Императорская Академія!» (die Akademiй ist doch keine Russische, sondern eine Kaiserliche Akademie!). Это изрѣченіе показалось намъ до такой степени "счастливымъ, « или, говоря иначе, „конкретнымъ“, что мы позволили себѣ самую статью г. Бутлерова озаглавить вопросомъ: „Русская или же только Императорская — Академія наукъ въ С.-Петербургѣ?“ Да, это изрѣченіе, точно молнія внезапно прорѣзавшая темное небо, разомъ освѣщаетъ и поясняетъ все положеніе, всю истую суть, сокровенный смыслъ всего дѣла; оно — le fin mot de la chose, какъ молвили бы Французы, — основной, тайный мотивъ бытія, направленія, дѣятельности нашей Академіи. Да и одной ли Академіи только?… Это нарѣченіе — цѣлое откровеніе. Изрѣченіе чудовищное и въ то же время естественное, искреннее, даже простодушное, подсказанное ученому Нѣмцу цѣлою вереницей преданій и явленій петербургскаго періода русской исторіи…
Нужно ли пояснять, что въ сознаніи и представленіи не только русскихъ народныхъ массъ, но и русскаго общества Русскій Царь или Императоръ не раздѣленъ съ представленіемъ о Россіи, какъ о народномъ политическомъ организмѣ? Слова: Царское, Государево, или Императорское тождественны въ народномъ употребленіи съ понятіемъ о государственномъ и ставятся часто вмѣсто послѣдняго: говорится, напримѣръ, „царская служба“, „государево дѣло“, и это не потому только, что слово „государственный“ книжное, новѣйшей формаціи, но потому въ особенности, что первыми выраженіями въ понятіе о государствѣ и государственномъ вносится и понятіе о существенномъ признакѣ нашей государственности — единоличной верховной власти. Короче сказать: Русскій Государь — Царь или Императоръ — не мыслимъ внѣ Россіи, внѣ своего Русскаго народа, въ которомъ источникъ, вина и разумъ всего Его бытія и полновластія. Въ царскомъ бытіи и полновластіи олицетворяетъ себѣ народъ свое собственное государственное бытіе, и въ этомъ олицетвореніи, въ этой нераздѣльности народнаго государственнаго бытія съ лицомъ монарха — сила и крѣпость русской монархической власти, сила и крѣпость русской державы. Такъ оно было, такъ пребываетъ и доднесь. Однакоже нельзя отрицать, что со временъ Петра Великаго и произведеннаго имъ разрыва верхнихъ классовъ съ земщиной или съ народомъ (разрыва не наружнаго только, но и внутренняго, духовнаго), стали слагаться между иностранцами, какъ настоящими, подлинными, такъ и нашими доморощенными, нѣсколько иныя воззрѣнія на существо и свойство русскаго императорскаго достоинства. Если мудрость Русскаго народа (въ его большинствѣ) и не смутилась тѣмъ новымъ названіемъ „Императора“, которое принялъ царь, предавшій въ то же время гоненію и русскую народную одежду, и русскій народный обликъ, и нравы, и языкъ, и обычаи, и преданія, — царь, подписывавшій указы своему народу по голландски, — тѣмъ не менѣе самое это новое названіе, заимствованное съ Запада, порождало въ умахъ нашихъ учителей-Европейцевъ цѣлый рядъ историческихъ представленій, отличныхъ отъ исконныхъ народныхъ представленій о русскомъ царѣ. Въ этомъ различіи представленій заключалось и различіе двухъ типовъ государства: полицейскаго, выработавшагося на Западѣ, и земскаго, намѣченнаго, но еще не довершеннаго до-Петровскою Русью и конечно только задержаннаго въ своемъ развитіи, отчасти искаженнаго преобразованіями Петра, но не искорененнаго ни изъ народнаго сознанія, ни изъ жизни. Произошло лишь болѣе или менѣе странное и неплодотворное смѣшеніе типовъ на практикѣ, да непомѣрная путаница понятій — особенно въ новообразуемомъ и просвѣщаемомъ иностранцами обществѣ, — чему, независимо отъ титула (западный смыслъ котораго оставался большинству въ точности неизвѣстенъ), много содѣйствовали, разумѣется, самыя внѣшнія подробности Петровской реформы и та страстная крайность реакціи русской народной старинѣ, которая выразилась въ Петрѣ. Если эта крайность и можетъ быть оправдана и даже извинена съ исторической точки зрѣнія, то все же она, какъ крайность, сама въ себѣ носила свой приговоръ и въ силу внутренней логики осуждалась на краткосрочность, — между тѣмъ у насъ, во многихъ отношеніяхъ, вышло такъ, что куда дохлестнула Петрова страстная крайность, тамъ она и кристаллизовалась, застыла, закаменѣла, осталась въ этомъ видѣ и до сихъ поръ. Первый Императоръ перенесъ центръ управленія Имперіею на самый ея край, въ новопріобрѣтенную, не Русскую, а Финскую землю, въ новосозданный городъ, который и окрестилъ иностраннымъ же именемъ: можетъ-быть его распоряженіе было сдѣлано только на время, но оно сохранилось и утвердилось, и такимъ образомъ средоточіе императорской власти, т. е. и управленіе к пребываніе Императора, было передвинуто съ исторической народной русской почвы далеко отъ русской народной жизни, туда, гдѣ русская народная жизнь не чувствуется и не слышится, а только рапортуется. Естественнымъ, логическимъ послѣдствіемъ такого новосозданнаго порядка было возникновеніе и широкое развитіе бюрократіи съ полновластною, всесильною надъ Русской землей бюрократическою опричниною. Въ самомъ дѣлѣ, все, что командовало Россіей именемъ „Императорскаго Величества“, болѣе или менѣе воспитывалось или непосредственно иностранцами, или въ духѣ ихъ политическихъ воззрѣній, все становилось чуждымъ народу — сначала по внѣшности, по быту, по названію своихъ чиновъ или должностей, по самому языку, исковерканному и испещренному иностранными словами, а вскорѣ затѣмъ и по понятіямъ совсѣмъ чужеземнымъ: память историческихъ преданій отшибло у верхнихъ правящихъ классовъ до такой степени, что жизнь и строй Россіи до переворота обратились для нихъ въ нѣчто совсѣмъ безвѣстное, — въ terra incognita, которую приходилось потомъ ученымъ открывать какъ Америку. Представители, носители, орудія власти съ одной стороны, и народъ съ другой — стали подъ конецъ почти не разумѣть другъ друга… Не подлежитъ, конечно, никакому сомнѣнію, что Петръ Великій, несмотря на всѣ свои увлеченія европейскою цивилизаціей, ни на одну минуту не переставалъ быть Русскимъ и въ своемъ сознаніи не отдѣлялъ идеи царя или императора отъ идеи Русской земли и ея народа; но то былъ Петръ: при немъ, разумѣется, не мыслимо было бы, напримѣръ, не только время Бироновщины, но и то позднѣйшее владычество бюрократіи, которое главнымъ -образомъ было формуловано въ Россіи при Императорѣ Александрѣ І-мъ. Не подлежитъ также никакому сомнѣнію, что Русскій народъ никогда, ни разу самъ, съ своей стороны, не являлся отступникомъ отъ своего историческаго понятія о царской власти: въ великія мгновенія русской исторіи, въ годины опасностей, грозившихъ нашему отечеству, эта неразрывность, это единство русскаго Царя (иначе Императора) съ своимъ народомъ являлось во очію, во всей своей мощи и величіи, къ изумленію заграничныхъ и русскихъ (не только по крови, но и по духу) иноплеменниковъ, — но тѣмъ не менѣе, конечно, бывали и долгіе годы тяжкихъ, мучительныхъ недоразумѣній.
Мы сказали: къ изумленію заграничныхъ и своихъ (не только по крови, но и по духу) иноплеменниковъ. Въ томъ-то именно и дѣло, что, благодаря выше упомянутому нами смѣшенію государственныхъ типовъ и всему строю государственной жизни, водворившемуся въ нашемъ отечествѣ послѣ Петра% въ Европѣ, какъ мы уже объясняли, сложилось особое воззрѣніе на сущность императорской русской власти. Хотя, казалось бы, многія фактическія внушительныя опроверженія исторіи должны бы его давно разсѣять, однакоже оно умышленно, ко вреду Россіи, упорно поддерживалось и поддерживается до сихъ поръ. Оно находило себѣ представителей, даже и у насъ, въ многочисленной средѣ иностранцевъ, занимавшихъ высокіе посты на государственной службѣ. Приверженцами и агентами этого воззрѣнія являлись также и Поляки (напримѣръ, Адамъ Чарторыйскій, завѣдывавшій при Императорѣ Александрѣ I русскою внѣшнею политикою!!), и сановники нѣмецкаго происхожденія Изъ Прибалтійскаго края, какъ о томъ свидѣтельствуетъ Ю. Ѳ. Самаринъ въ своихъ „Рижскихъ письмахъ“ и „Окраинахъ“. По теоріи, на этомъ воззрѣніи основанной, императорская власть въ Россіи представлялась чѣмъ-то вполнѣ безпочвеннымъ, существующимъ само по себѣ и для себя, вполнѣ отрѣшенно отъ Русской земли и русской народности, — радѣющимъ по преимуществу объ интересахъ Европы, а не Россіи, однакоже помощью средствъ и силъ Русскаго народа: послѣдній при этомъ являтся лишь въ качествѣ матеріала. „Служить не имперіи, а императору“, „вѣрноподданничество съ презрѣніемъ къ Русскому народу“ стало девизомъ весьма многихъ пришельцевъ, нашихъ собственныхъ мѣстныхъ иноплеменниковъ и даже… не по русски мыслящихъ Русскихъ. Надобно признаться, что исторія русской дипломатической дѣятельности въ XIX вѣкѣ, особенно въ царствованіе Александра I и особенно въ эпоху Вѣнскаго конгресса, можетъ дѣйствительно показаться какъ бы практическимъ подтвержденіемъ такой безобразной теоріи объ атрибутахъ и призваніи русской верховной власти. Великодушные умиротворители Европы, мы принесли ей въ жертву не мало кровныхъ интересовъ Россіи…. Въ высшей степени поучительно прочесть переписку главнаго помощника князя Меттерниха Генца съ Молдавскимъ господаремъ. Въ ней съ полною откровенностью, цинически, излагается система дѣйствій Австріи (можно сказать и всей Западной Европы) по отношенію къ русскому кабинету. Эта система, по словамъ Генца, въ томъ: „никогда не идти прямо наперекоръ національнымъ идеямъ и вожделѣніямъ, способнымъ возникнуть въ Русскомъ монархѣ, но постоянно льстить ему, какъ Европейцу, какъ единственному носителю европейской цивилизаціи въ своей странѣ, и постепенно отклонять особу Императора отъ воздѣйствія на нее національной русской атмосферы, — отъ людей съ національнымъ образомъ мыслей“. (Дѣло шло тогда объ огражденіи Императора Александра I отъ сочувствія къ возставшимъ за свою независимость Грекамъ; извѣстно, что эти австрійскія усилія увѣнчались при немъ полнымъ успѣхомъ.) Впрочемъ, развѣ и теперь не видимъ мы покушенія со стороны иностранныхъ кабинетовъ дѣйствовать въ томъ же духѣ и смыслѣ? Развѣ и теперь не видимъ мы въ числѣ нашихъ дипломатическихъ и административныхъ чиновъ людей, которые въ понятіяхъ своихъ раздѣляютъ политику императорскую отъ политики національной, и несомнѣнную свою вѣрность монарху думаютъ сочетать съ пренебреженіемъ къ русской народности? Развѣ и въ журналистикѣ нашей не печаталось еще недавно возгласовъ въ пользу Петербурга, какъ историческаго государственнаго принципа, и противъ народнаго направленія въ правительственной политикѣ, внутренней и внѣшней?…
Но возвратимся къ Академіи наукъ и къ возбужденному въ ней вопросу: „Русская ли это или же только Императорская Академія?“ Созданіе ея было однимъ изъ послѣднихъ дѣяній Петра. Какъ ни страннымъ кажется такое учрежденіе въ странѣ, гдѣ въ то время не было не только университета, даже ни одной порядочной школы, — но она объясняется предсмертною поспѣшностью Петра водрузить въ своемъ царствѣ знамя науки. Къ тому же при этой Академіи предполагалось, по его мысли, не только „воздѣлываніе наукъ“, но и обученіе наукамъ студентовъ. Иностранные ученые приглашались Петромъ въ Россію не для того, разумѣется, чтобъ отъ имени Россіи и на русскій счетъ упражняться въ научныхъ трудахъ, безъ всякаго отношенія къ Россіи, я для того именно, чтобъ подготовить и образовать русскихъ ученыхъ, для того, чтобъ водворить самостоятельное русское служеніе общечеловѣческой наукѣ. Ибо результаты науки и содержаніе ея по существу своему, конечно, составляютъ достояніе всего человѣчества, — но каждый историческій народъ призванъ внести въ эту общую сокровищницу человѣческаго духа свой вкладъ, послужить человѣчеству спеціальностью своихъ національныхъ дарованій. И въ отвѣтъ на призывъ Петра, какимъ яркимъ пламенемъ вспыхнулъ было огонь на русскомъ, вновь воздвигнутомъ алтарѣ науки въ лицѣ перваго русскаго ученаго — крестьянина Ломоносова! Но увы! Жизнь того же Ломоносова была отравлена мучительнѣйшею непрестанною борьбою за русское достоинство, за право самостоятельнаго русскаго ученаго труда съ пришлыми Нѣмцами, овладѣвшими, послѣ Петра, симъ „насажденіемъ Петровымъ“. Они обратили русскую Академію въ сонмище иностранныхъ служителей науки, отстраняя, тѣсня, преслѣдуя русскихъ ученыхъ, именно тѣхъ, отъ которыхъ наука могла бы ожидать новаго, еще не знакомаго ей свѣта, — плодовъ самобытной, во вновь открытой области, дѣятельности духа… „Диво, что и студентовъ изъ-за моря не выписываютъ!“ воскликнулъ съ горькой ироніей Ломоносовъ, изнемогая въ неравной борьбѣ съ Шумахеромъ, Таубертомъ и Ко. И въ самомъ дѣлѣ, то-то было бы процвѣтаніе наукъ въ Россіи: съ Нѣмцами профессорами и Нѣмцами-студентами на русской почвѣ, содержимыми на счетъ Русскаго народа! То-то была бы на славу Академія — конечно не русская, но, по понятіямъ Нѣмцевъ, — во истину „императорская“!..
Но не то удивительно, что въ XVIII вѣкѣ могла возникнуть и грозить русскому ученому учрежденію подобная опасность, — значительно потомъ и ослабѣвшая въ царствованіе Екатерины II. Удивительно то, что въ наши дни стала вновь возможною эта ломоносовская борьба съ Шумахерами и Таубертами — заграничнаго и домашняго завала (даже русскими по фамиліи и происхожденію!); могутъ раздаваться рѣчи, подобныя той, которая поставлена нами въ заглавіи статьи г. Бутлерова, — вновь приходится считаться съ такою чудовищною политическою ересью!… Г. Бутлеровъ въ своемъ обвинительномъ актѣ имѣетъ главнымъ образомъ въ виду недавнее сопротивленіе Академіи принять въ число своихъ членовъ нашего знаменитаго, прославленнаго даже въ Европѣ химика Менделѣева, — вопреки прямымъ §§ устава, гласящимъ, что „при равенствѣ заслугъ предпочтеніе должно быть оказываемо ученымъ русскимъ предъ иностранными“, и что „Академіи предлежитъ обращать труды свои непосредственно на пользу“ Россіи». Нашъ почтенный сотрудникъ только вскользь упоминаетъ о нѣкоторыхъ другихъ, тоже недавнихъ подвигахъ Академіи, полагая ихъ достаточно извѣстными русской публикѣ, — но они такого рода, что заслуживаютъ непрестаннаго напоминанія, до тѣхъ поръ, пока окончательно не искоренится возможность возобновленія подобныхъ же подвиговъ. Въ самомъ дѣлѣ, одна эта исторія «санскритско-ктмсгдедео словаря», изданнаго въ Тюбингенѣ академикомъ Бётлингомъ и профессоромъ Ротомъ на счетъ русской Академіи, которой обошелся онъ тысячъ около ста рублей, достаточно характеризуетъ направленіе и дѣятельность сего «первенствующаго въ Россіи ученаго сословія», гордо красующагося титуломъ «Императорскаго» и, вопреки Императорской волѣ, упорно отказывающагося обращать свои труды «непосредственно на пользу Россіи»! Несмотря на настоянія покойнаго Срезневскаго и другихъ русскихъ ученыхъ, Академія не допустила даже присоединенія къ этому издаваемому ею, санскритско-нѣмецкому въ Тюбингенѣ словарю перевода санскритскихъ словъ на русскій языкъ. Къ довершенію всего, словарь оказался плохъ и жестоко раскритикованъ Максъ Мюллеромъ, Хаугомъ и другими знаменитыми филологами. Смиренно сознавъ недостатки своего, по истинѣ дорогаго (для академической казны), лексикона, проживающій, за границею академикъ Бётдингъ, съ разрѣшенія «Императорской» Академіи и на ея счетъ, затѣваетъ теперь изданіе новаго санскритско-нѣмецкаго же словаря, съ препорученіемъ изданія нѣкоему г. Шредеру, извѣстному не столько учеными трудами, сколько своимъ родствомъ съ однимъ изъ академиковъ-Нѣмцевъ. Одновременно съ этимъ, академикъ Видеманъ издаетъ на счетъ той же «Императорской» Академіи зырянско-нѣмецкій словарь, воспользовавшись для этого трудами рукописнаго русаго-зырянскаго словаря г. Попова, который Академія хоть и пріобрѣла, но издать однакоже не пожелала, и въ которомъ имѣется такая ощутительная практическая надобность и для Зырянъ, и для Русскихъ состоящихъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ Зырянскимъ населеніемъ! Вмѣстѣ съ тѣмъ, Академія отказывается печатать и «грузино-русско-французскій лексиконъ», составленный профессоромъ Чубиновымъ и рекомендованный Академіи еще покойнымъ извѣстнымъ оріенталистомъ Броссе… Въ этомъ ли поощреніе и содѣйствіе русской наукѣ, ради котораго учреждена Академія? Неужели издавать труды на нѣмецкомъ языкѣ Нѣмцевъ въ Германіи на русскія деньги значитъ «непосредственно обращать академическіе труды на пользу Россіи»?.. Но къ чему всѣ эти вопросы? отвѣтъ на нихъ данъ вышеприведеннымъ изрѣченіемъ, что Академія наукъ въ Санктпетербургѣ не русская, а «Императорская»!
Читатели понимаютъ теперь, конечно, и сами, что это нарѣченіе не простая обмолвка, а цѣлая теорія и система, и что статья г. Бутлерова представляетъ интересъ высокой важности, не спеціальный только, а общерусскій. Академія въ настоящемъ своемъ видѣ — законнорожденное дѣтище того безнароднаго или точнѣе антинаціональнаго направленія нашей не одной внѣшней, но и внутренней политики во всѣхъ сферахъ управленія, которымъ отличался петербургскій періодъ русской исторіи. Но, благодареніе Богу, теперь наступаютъ новыя времена, когда не только у насъ, но и за границей не замедлятъ убѣдиться, что понятія, выражаемыя словомъ «императорскій» или царскій, и словомъ: «русскій», «національный», нераздѣльны въ Россіи ни въ смыслѣ, ни въ жизни, — что императорская или царская власть у насъ не безпочвенна, существуетъ и державствуетъ не о себѣ и не ради себя, а о Русскомъ народѣ, виновникѣ нашего государственнаго бытія, и ради Русскаго государства; что «императорская» политика можетъ означать лишь политику національную, что «Императорская Академія наукъ» — есть не болѣе не менѣе какъ Русская Академія наукъ — учрежденіе государственное, поставленное подъ личное покровительство Государя Императора, — и что наконецъ настоящій образъ дѣйствій Академіи по отношенію къ русской наукѣ и русскимъ ученымъ, объясняемый нарѣченіемъ, красующимся въ заглавія статьи г. Бутлерова, есть (выражаясь вѣжливо-ученымъ языкомъ) такой вопіющій «абсурдъ», который, срамя Россію и русскую власть, терпимъ долѣе быть не можетъ…