Одесса через 100 лет (Дорошевич)
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Одесса через 100 лет |
| Источник: Дорошевич В. М. Одесса, одесситы и одесситки. — Одесса: Издание Ю. Сандомирского, 1895. — С. 62. |
Я прочёл на ночь одесские газеты и заснул как убитый.
Когда я проснулся, было уж совсем светло.
Я позвонил.
Вошла какая-то молодая, очень нарядно одетая, дама.
Чёрт возьми! Я переконфузился.
— Сударыня! Ради Бога… Я в таком костюме…
Она милостиво улыбнулась.
— Ничего. Я, по обычаю всей одесской прислуги, не обращаю на своих хозяев ни малейшего внимания!
— Но, сударыня… Кого я имею удовольствие видеть?
— Вы имеете честь видеть перед собою, — поправила меня дама, особенно упирая на слова «имеете честь», — вы имеете честь видеть перед собою вашу горничную!
Я даже подскочил на месте.
— Мне, конечно, очень приятно, сударыня…
— Меня зовут Аксиньей Григорьевной!
— Мне, конечно, очень приятно, Аксинья Григорьевна…
— Но так как вы — мой хозяин, а я — ваша прислуга, — то вы обязаны меня звать многоуважаемой Аксиньей Григорьевной.
— Тьфу! Да я готов вас звать хоть Ксюшей…
— Может быть, со временем я и позволю вам так меня называть! — она сделала мне многообещающие глазки. — Если вы этого заслужите! А пока вы обязаны мне как прислуге оказывать всевозможное почтение и звать меня многоуважаемой Аксиньей…
— Извольте! Я готов. И так, многоуважаемая Аксинья Григорьевна, мне, конечно, очень лестно, что вы делаете мне честь, состоя у меня горничной. Но только, мне помнится, у меня была вчера другая многоуважаемая горничная.
— Не вчера, а сто лет тому назад.
— Как сто лет?!
— Сегодня 5 июня 1995 года. Вы спали ровно сто лет!
— Как? Благодаря одесским газетам, я проспал даже свою горничную. А она была прехорошенькая.
— Она скончалась в глубокой старости в тот самый год, когда были накрыты крытые рынки.
— Это было?
— Приблизительно в 1912 году.
— А… Ну, а теперь потрудитесь подать мне, многоуважаемая Аксинья Григорьевна, мои сапоги!
— С удовольствием. Но услуга за услугу. Вы должны завязать мне ботинок.
И горничная поставила на стул прехорошенькую ножку.
— Voila[1]!
— Сударыня…
— Без разговоров!!!
Она прикрикнула так, что я, наконец, взбесился.
— Сорок тысяч чертей и одна ведьма! Потрудитесь, наконец, объяснить мне, многоуважаемая Аксинья Григорьевна, кто у кого служит? Я у вас, или вы у меня?! Кажется, это ваша обязанность, миледи моя горничная, прислуживать мне, а не наоборот!
Она расхохоталась.
— Да, так было сто лет тому назад. Но с тех пор одесская прислуга сумела уничтожить этот глупый предрассудок. Хорошая прислуга на улице не валяется, милостивый государь! И человек, отыскавший себе хорошую прислугу, должен чувствовать себя таким же счастливцем как и выигравший 200 тысяч. Он должен уважать, почитать свою прислугу, преклоняться перед её добродетелями и извинять её недостатки, оказывать ей уважение и преданность, преданность и уважение, быть в дружбе с её «кумом», буде таковой имеется, и заменять, по её желанию, место её кума, буде такового не имеется. Так стоит в настоящее время вопрос о прислуге.
— Превосходно, достопочтенная миледи моя горничная! Я готов оказывать вам уважение и преданность и ухаживать за вами, но потрудитесь сказать, сколько же я должен платить вам за это жалованья?
— Всего 50 рублей в месяц. Кроме того, вы обязаны заплатить мне 15 рублей убытков, которые я понесла, благодаря тому, что вы не умерли.
— Как? Разве и это входит в число моих обязанностей?
— Всеконечно. Умереть — это долг человека перед природой и своей прислугой. Я думала, что вы заснули навеки, и получила 15 рублей задатку за «рекомендацию покойника» от одной из 555 одесских похоронных контор.
— В моё время их было только пять!
— Теперь 555, — и вся одесская прислуга состоит в числе их агентов. Как только заболевают наши хозяева, мы даём знать в контору и получаем куртаж.
— Как? Если, например, у меня всего-навсего насморк?
— Всё равно. Да вот, предположим, что у вас насморк!
Миледи моя горничная выглянула в окно и свистнула.
Не прошло 10 секунд, как в комнату влетел господин в шляпе факельщика и в николаевской шинели.
— В чём дело?
— Вот у моего хозяина насморк! — сказала миледи моя горничная.
— О, насморк — это очень серьёзная вещь. Хороший насморк может повлечь за собой воспаление мозга, от которого, в свою очередь, можно отправиться на тот свет. В таком случае, позвольте вам рекомендовать, милостивый государь, нашу контору. Исполнение заказов скорое и аккуратное. Останетесь довольны! Если хотите, я даже сейчас готов снять мерочку…
Но я поспешил спрятать ноги под одеяло и отказаться от такой предупредительности.
Господин в николаевской шинели пожал плечами и убежал.
— На нашей обязанности, — продолжала миледи моя горничная, — лежит даже «вгонять в могилу» своих господ. Мы за это получаем премии от контор. Вы видите перед собой, сударь, горничную, которая награждена уже четырьмя такими премиями.
— Очень приятно! — поклонился я. — Я должен вам сказать, миледи моя горничная, что имею обыкновение по утрам читать газеты. Не будете ли любезны, если ваш кум их уже прочитал, подать мне местные газеты.
— Извините, сударь, но в Одессе, кроме официального органа, не издаётся ни одной газеты.
— Не может быть!
— Уверяю вас. Вчера ещё у нас было двое редакторов. Но из них один загрыз другого, а потом загрызся и сам. Вот что говорит об этом наш официальный орган.
В официальном органе крупными буквами было напечатано:
«Вчера гуляющие по Дерибасовской улице были свидетелями страшной картины. На проходившего редактора X. неожиданно наскочил из-за угла редактор Z. и вцепился ему в горло. Через минуту всё было кончено. Редактора X. больше не существовало. Редактор Z. был в отчаянии, — ему некого было больше грызть. В порыве бешенства по этому поводу, он бросился к себе в редакцию, перегрыз всех сотрудников, и когда-либо в чём-либо виноватых, и ни в чём неповинных, среди которых было немало едва умеющих лепетать, ещё несмышлёных младенцев! Перегрызя всех, он, в порыве ярости, укусил сам себя за левую пятку и затем бросился с крыши своего дома на мостовую вниз головой. Мостовую починили».
Так погиб последний журналист Одессы!
— Но вы не огорчайтесь! — поспешила утешить меня миледи моя горничная. — В Одессе есть много ходячих газет. Идите на любую улицу — и на всяком перекрёстке вы встретите «ходячую газету». Узнаете все новости, и при том бесплатно.
Я поблагодарил миледи мою горничную, попросил её великодушно удалиться, оделся и отправился на улицу искать «ходячую газету».
Не успел я, однако, выйти из подъезда, как меня схватил за горло какой-то господин.
— Кошелёк или жизнь!
— Кто вы такой? — еле-еле прохрипел я.
— Агент страхования жизни. Вы ещё не застрахованы, но вы должны быть застрахованы. Застраховать свою жизнь — долг каждого честного, порядочного, благородного человека. Ваши родные…
— Но, милостивый государь, у меня нет родных. Я проспал сто лет, и в это время все мои родные успели умереть.
— Всё равно. Вы можете оставить деньги на благотворительные учреждения. Но вы должны застраховаться! Я вас не выпущу живым из рук, и вы умрёте нераскаянным, не застрахованным грешником. О, ужас! Ужас! Ужас!
Я поспешил заплатить, сколько следовало, и только что успел получить полис, как меня схватил за шиворот другой господин.
— Агент страхования…
— Милсдарь, вы опоздали схватить меня за шиворот. Меня только что другой схватил за горло, и, благодаря этому, я уже застрахован.
— Ничего не значит! У меня вы застрахуете приданое вашей дочери.
— Но у меня нет никакой дочери…
— Нет, — так будет. Вы ещё достаточно молоды и, судя по вашему виду, у вас может быть дочь…
— А если у меня будет сын?
— Не рассуждать, сорок чертей и одна ведьма! Если у вас будет сын, — тем хуже для вас. Молчать и застраховаться!
Я поспешил застраховать приданое дочери, которой не имеется ещё и в проекте.
В ту же минуту третий господин схватил меня за полу.
— Стойте! Вы не страховались ещё от огня!
— Но у меня нет никакой ни движимости, ни недвижимости!
— Ничего не значит, вы страхуете самого себя. Вы курите?
— Курю.
— Вы можете по рассеянности положить в пиджак непогашенную папиросу, — на вас вспыхнет пиджак, вы сгорите, — и обязаны застраховаться.
Не успел я уплатить сколько с меня следовало, как меня схватил за фалды четвёртый господин.
— А от градобития!
— Что-о-с?
— Вы не застрахованы от градобития! Смотрите, какая собирается туча. Пойдёт град, испортит вам цилиндр.
Я заплатил, но меня схватил за ногу пятый господин.
— Стойте! Вы забыли о самом главном. Вы не застрахованы от увечья.
— Но я не собираюсь драться!
— А конка? Вам может отрезать ногу!
Господин сунул под следующий вагон свою руку.
Руки как не бывало.
— Что вы будете тогда делать?!
— Ха, ха, ха! — залился гомерическим хохотом подлетевший шестой господин. — Для привлечения клиентов он прибегает к обману! У него искусственные руки и ноги! Застраховывайтесь у меня, в моём обществе! У нас без обмана! Видите мою голову?! Настоящая голова! Хотите, я её сейчас подложу под конку в доказательство, что конка может отдавить и голову? Только застраховывайтесь у меня, — пусть моя жена и дети получат комиссионные, которые будут следовать за вашу страховку. Хотите?
Я кинулся бежать от них.
— Страхователь бежит! — раздался крик на всю улицу, и изо всех ворот, дверей и окон вылетело по страховому агенту.
Толпа неслась за мной с гиком и свистом.
Чтоб спастись, я юркнул в первую попавшуюся лавочку.
Толпа, не заметив этого, пронеслась мимо.
Я был спасён.
— Кому обязан я жизнью? — спросил я, горячо пожимая руку хозяина лавочки.
— Вы находитесь под защитой конторы страхования…
— Опять контора страхования?!
Я почувствовал, что волосы у меня становятся дыбом.
— Успокойтесь. Вы не врач?
— Нет!
— Ну, а у нас производится специально страхование врачей от оклеветания их пациентами.
В контору вошёл какой-то почтенный господин.
— Я — доктор такой-то, 27 лет практикую в Одессе, состоял председателем нескольких медицинских обществ, моя деятельность прошла на виду у всех. Я очень много практикую среди бедных, не только не беру с них за визиты, но даже даю им на лекарства. Ещё недавно я поручился за умирающего, которого домохозяин хотел прогнать с квартиры. Неужели я не могу считать себя застрахованным от клеветы?
— Вы доктор?
— Да!
— Не можете!
Чёрт возьми! Я вылетел из конторы как ошпаренный.
Вон из этого города, где никто ни от чего не застрахован! Где все только и делают, что друг друга страхуют и никак ни от чего застраховать не могут.
Я вскочил в вагон конки, шедший на вокзал.
— Великолепно! — воскликнул один из пассажиров. — Он только что сел, его и заставить править лошадьми.
— Как!? Клянусь, милостивые государи, что я не кучер!
— Ничего не значит. Это сто лет тому назад на конке правили кучера. Теперь правят пассажиры по очереди. Очередь ваша! Становитесь!
— А где же кучер?
— Кучер спит. Правление конки заставляет их работать 24 часа в сутки.
— В моё время их заставляли работать только по восемнадцати.
— Теперь свет шагнул вперёд. Работают по 24. Пока кучер и кондуктор спят, их должности занимают пассажиры.
На передней площадке стояла раздвижная койка, на которой спал кучер.
На задней площадке, на такой же койке, спал кондуктор.
Я взял в руки вожжи. Другой пассажир занялся раздачей билетов, и мы поехали.
— Не зевайте по сторонам! — кричали мне пассажиры.
Но я не мог этого сделать. Всё, что я видел, невольно привлекало моё внимание.
Я с изумлением глядел кругом.
Одесса так изменилась за сто лет, пока я её не видел, что я не мог не зазеваться по сторонам.
Как вдруг раздался какой-то треск.
Момент, — и мы все лежали на боку.
Пока я зевал по сторонам, лошади налетели на встречный вагон. Визг, крик, шум, гам, катастрофа.
— Протокол! — вопила публика.
Но в эту минуту кто-то схватил меня за шиворот.
— Господа, успокойтесь! — крикнул этот господин. — Ради Бога, никаких протоколов! Я — директор конки. Всякий протокол ляжет пятном на правление. Того и гляди, возбудят вопрос, можно ли заставлять служащих работать по двадцать четыре часа в сутки…
— Но мы требуем удовлетворения! — вопили пассажиры.
— И вы его получите! Я сейчас при вас отколочу этого кучера!
— Позвольте! — завопил и я. — Во-первых, я не кучер, ваш кучер спит!
— Я и его отколочу вместе с вами! — успокоил меня энергичный г-н директор.
— А во-вторых, как вы смеете драться?! В моё время, сто лет тому назад, таких порядков не было. Не было случая, чтоб директора колотили своих служащих. Да-с, милостивый государь, они обходились с ними по всем правилам «хорошего тона» Германа Гоппе!
Директор конки посмотрел на меня изумлёнными глазами и от удивления выпустил даже из рук мой шиворот.
— Как вы изволили сказать? «Сто лет тому назад»?
— Ну, да, — сто лет тому назад, в 1895 году!
Директор конки отступил на несколько шагов. Все попятились.
— Господа, вы, кажется, принимаете меня за сумасшедшего? — воскликнул я. — Но клянусь честью, что со мной случилось такое необыкновенное происшествие. Я заснул в 1895 году и проспал ровно сто лет…
Публика попятилась ещё на несколько шагов.
— Господа! Уверяю вас, что я здоровый человек. Хотите, я даже расскажу вам всё, что происходило 100 лет тому назад?! Хотите?
Я сделал шаг вперёд. Публика с криком бросилась бежать.
Директор конки сделал кому-то какой-то знак, — и меня моментально подхватили под руки двое служителей.
— Сумасшедший! Сумасшедший! — раздались крики, и в почтительном отдалении от нас собралась огромная толпа.
Сопротивление было бесполезно. Мой рассказ о том, что я проспал сто лет, очевидно, убедил всех в моём сумасшествии. Оставалось терпеливо ждать, пока дело выяснится само собой, — я покорно сел в городской фургон и поехал.
Вот Пересыпь… Вот Слободка-Романовка…
Но что это за грандиозное здание в шестнадцать этажей, которое тянется в длину, по крайней мере, на две версты?
— А это здание, — с улыбкой объяснил мне служитель, — где вы наслушаетесь ещё более интересных рассказов, чем тот, который рассказываете вы!
И через несколько минут, я, в жёлтом халате и белом колпаке, очутился среди самой разнообразной компании.
— Позвольте познакомиться! Китайский богдыхан! — приветствовал меня один.
— Далай-лама Тибетский! — отрекомендовался другой.
— Зять Ротшильда, племянник Блейхредера и родной сын Луи Дрейфуса!
— А я — копчёная сосиска!
Все расхохотались.
— Нечего смеяться! — крикнул господин, воображавший себя копчёной сосиской. — Не обращайте на них внимания, милостивый государь. Если вам хочется кушать, прошу закусить! Мы сейчас прикажем служителю подать вилку и ножик. Отрежьте от меня кусочек и скушайте. Прошу без церемоний.
— Merci[2]… но у меня нет аппетита.
— Ну, хоть кусочек! Да вы, может быть, не верите, что я — копчёная сосиска? Но я могу вам даже рассказать историю, как меня коптили! Надо вам сказать, что я раньше не знал, что я — сосиска. Вообразите, что я воображал себя одесситом и даже жил на даче на Большом Фонтане! Хорошо, что ещё никто не догадался посадить меня в сумасшедший дом! Но меня заставил задуматься тот дым, которым меня обдавало утром и вечером, когда я ездил в город и возвращался. «Чёрт возьми! — сказал я себе. — Если я — одессит, зачем же меня коптят?» Мысль эта не давала мне покоя, пока я, наконец, не догадался, что я — сосиска! О, тут я понял всё. Но, милостивый государь, если бы вы знали, как меня коптили!! Что я претерпел, когда меня коптили! Когда я возвращался домой, меня не узнавала жена, при моём виде плакали дети, лаяли собаки. Но я терпел. Сосиска должна терпеть, когда её коптят! Но зато, когда кончилось лето, и я почувствовал, что меня прокоптили как следует, — я созвал всех моих знакомых, сел на блюдо посреди стола и сказал: «Господа, прошу меня скушать, я теперь вкусен в самый раз». После этого меня взяли со стола и прямо на блюде отвезли сюда!..
— Охота вам слушать сумасшедшего! — тихонько заметил мне другой господин с бритой головой и отвёл меня в сторону. — Вообразите себе, он до того сумасшедший, что ездил на трамвае, тогда как всякому известно, что каждый здравомыслящий человек ездит только на велосипеде! Кстати, вы знаете меня?
— Не имею чести…
Больной стал в величественную позу.
— Король всех велосипедистов, настоящих, прошедших и будущих! Впрочем, об этом вы можете судить по моему костюму!
«Король всех велосипедистов» распахнул халат, и я увидел… Вернее, я ничего не увидел: на г-не велосипедисте был надет всего один фиговый листик.
— Каков костюмчик?!
— Гм… недурен…
— Я знал, что вы похвалите! Обыкновенные велосипедисты — те только носят фуфайки с сильными декольте, без рукавов, и открывают ноги выше колена. А я как король должен был выдумать себе особый костюм. Какая лёгкость! Один фиговый листик, — и только. Просто, мило, дёшево, обворожительно и легко. И, вообразите, не разрешают в этом костюме кататься по улицам!!!
— Да неужели?
— Уверяю вас! — он отвёл меня в сторону и продолжал почти шёпотом. — Вообще меня сильно здесь притесняют! Никак не позволяют мне открыться, что я — король!
— Ай-ай-ай! — сочувственно покачал я головой.
— Да, вот, чего лучше? На днях до сведения моего дошло, что три неизвестных мне лошади распускают слухи, порочащие моё доброе имя.
— Лошади?!
— Да. Надо вам сказать, что лошади — это ужасная дрянь. Лошади происходят от слова «ложь», вот почему мы и хотим заменить их велосипедистами. Так вот-с. До сведения моего дошло, что три неизвестные мне лошади рассказывают, будто они могут меня обогнать. Какая дерзость! Меня, короля велосипедистов, и вдруг собираются обогнать три какие-то лошади! Разумеется, я немедленно вызвал их на дуэль.
— Всех трёх?
— Всех трёх. Выли назначены час и место! Мы должны были бежать наперегонки, — и даю вам слово, что я бы вышел победителем, потому что, скажу вам по секрету, всякому известно, что первая лошадь на свете — это я! И вдруг, — вообразите, — этой дуэли не позволяют. Говорят, будто это головоломная езда! Ну, и пусть будет «головоломной». Зачем, позвольте вас спросить, велосипедисту голова? Велосипедисту нужны только ноги. Ноги! Ноги! Ноги!
И бедный велосипедист, сев на стул, заработал ногами с изумительной, действительно, головоломной быстротой.
В это время к нам подошёл старичок с необычайно растерянным видом. Старичок поклонился и каким-то грустным тоном спросил:
— Скажите, пожалуйста, сударь, это не вы изволили скушать все городские лавры?
— Лавры?! Какие лавры?
— Одесские городские лавры. Надо вам сказать, что заварили мы тут кашу с одним юбилеем, а лаврового листа для того, чтобы положить в кашу, и нет. Согласитесь, какая же это юбилейная каша без лаврового листа?
— Совершенно согласен. Но ваших лавров я не трогал.
Старичок посмотрел на меня подозрительно.
— Гм! А скажите, пожалуйста, не справляли вы на днях юбилея? В выражении ваших глаз есть что-то торжественное.
— Уверяю вас, никакого юбилея я не справлял!
— Гм! Странно! Здесь это принято. Каждый день чей-нибудь юбилей. И каждому юбиляру непременно лавровый лист нужен. Вот и израсходовали все городские лавры. Вот и нет лавровых листьев. Делать нечего, придётся в лавочку за лавровым листом посылать! Извините, что обеспокоил. Виноват!
— Ничего, ничего! Пожалуйста!
— Кто виноват? В чём виноват? В тюрьму того, кто виноват! Под суд его! Зачем прощаете? Под суд! — завопил, подлетая ко мне, новый сумасшедший. — Под суд! Вам нужен адвокат? Я — адвокат! Известный всему городу уличный адвокат. Да-с! Уличный! Выйдите на улицу, свистните, — я тут как тут. Жалобу написать, прошение, кляузу? Готов. Идём в мою контору!
И не успел я опомниться, как он затащил меня под кровать.
— Вот моя «контора»! — гордо заявил он. — Давайте составлять кляузу.
— Но, благодарю вас! Я ни на кого не хочу жаловаться!
— Ах, вы ни на кого не хотите жаловаться?! Вы не хотите пользоваться моими услугами? Значит, по вашему, я — скверный адвокат? Так хорошо же! Я вам покажу, какой я адвокат! Я притяну вас за клевету, я вас засужу, засажу! Я вас ещё не сажал на скамью подсудимых? Так я вас посажу. Я всю Одессу должен пересажать, переобвинять в клевете…
Больной, вообразивший себя «уличным адвокатом», кинулся было на меня, но в эту минуту кто-то вытащил меня за ногу из-под кровати.
— Вот он! — крикнул больной. — Вот он изменник! Ага, милостивый государь! Вы хотите вас разорить, пустить по миру, лишить куска хлеба — и прячетесь под кровать? Но нет! Я отыщу вас!
— Позвольте? Кто вы? Что вы? Что я вам сделал?
— Вы?.. Вы сбавили полкопейки на хлеб. Вы смели сбавить. Вы хотите нас разорить, — так нет же, нет-с…
Больной кинулся на меня.
— Господа! Спасите! — крикнул я.
Другие больные схватили его за руки.
— Не обращайте на него внимания! — поспешил успокоить меня один из моих больных защитников. — Бедняга — хлебник и, вообразите, сошёл с ума на том, будто он аптекарь! Серьёзно! Он начал весить хлеб граммами и продавать его по аптекарской таксе. И, представьте себе, очень долго это проделывал. Как вдруг нашёлся какой-то булочник, который сбавил цену на полкопейки. Бедняга от горя помешался и теперь всё разыскивает «изменника», который сделал эту сбавку.
— Бедняга! — покачал я головой. — Но позвольте узнать, с кем я имею честь…
— Я — городской насос!
— Что-о?
— Городской пожарный насос! Моя обязанность лежать безо всякого дела в углу. И вот уж двадцать лет, как я добросовестно лежу в углу. Вы, впрочем, не подумайте, что я так себе, какое-то ничтожество! Нет-с, милостивый государь! — больной принял гордую позу. — Знаете ли вы, сколько за меня заплачено?! Да вы бы в обморок упали, если бы знали, сколько за меня заплачено! Но моя обязанность — лежать без всякого дела в углу, и я добросовестно лежу! Конечно, вы как человек новенький…
Зачем он произнёс это слово!
При слове «новенький» проходивший мимо больной взвизгнул и бросился в сторону.
— Новенький?! — с ужасом вскрикнул он. — Новенький, — значит, каторжник! Наверное, каторжник! Я знаю его! Он убил двух тёток, одного дядю, четырёх зятьёв, пять двоюродных сестёр! Держите его! Ловите его! На каторгу его!
Но в эту минуту вошёл доктор.
— Успокойтесь! — сказал он больному и обратился ко мне. — Это очень бедный пациент; он помешался на том, что вообразил себя редактором газеты. В каждом человеке он видит сотрудника своего конкурента — и потому каждого нового человека обвиняет во всевозможных преступлениях.
— Ха, ха, ха! — расхохотался больной. — Хорошенькие вещи говорит господин доктор! По его мнению, это не каторжник! Когда всякому известно, что во всей журналистике есть только один порядочный человек, да и тот я! Ку-ка-ре-ку!
Больной вскочил на кровать и захлопал руками словно крыльями.
— Что с ним? — изумился я.
— Он воображает себя то редактором, то бойцовым петухом. Самое лучшее — ему ничего не отвечать. Пусть называет всех «каторжниками», пусть кричит «ку-ка-ре-ку». Что кому от этого? А ему это доставляет удовольствие.
— Отчего же с ним это?
— Бедняга начитался когда-то полемики одесских газет. Вы должны ему сочувствовать, вы тоже когда-то начитались одесских газет.
— И заснул от них на сто лет! Клянусь, доктор, что это со мной случилось действительно.
— Совершенно верно. Теперь это обстоятельство выяснено вполне…
— И я?..
— Вы свободны. Согласитесь, что, благодаря такому необыкновенному рассказу, вас легко могли принять за сумасшедшего.
Я поспешил пожать руку доктора, переоделся в своё платье и поспешил поехать в Одессу.
— Господин, к нам!
— Господин, сюда!
— Господин, не квартира, а что-нибудь особенное!
— Господин, ко мне! Квартира со всеми удобствами: электрическое освещение, ванна; отопление, когда недостаёт четвёртого в винт, — сам прихожу к жильцам играть!
— Принимаю на себя обязанность сечь детей квартирантов по субботам, нашалил ребёнок, — одно слово мне, и высеку. Никаких хлопот! Квартира со всеми удобствами!
Ещё момент, — и г-да домовладельцы разорвали бы меня на куски.
Ловить жильцов на улице, подстерегать их при въезде в город — в моё время этого в Одессе не было!
К счастью, меня спас какой-то юркий господин.
— Что вам за охота нанимать квартиру? Постройте собственный дом.
Я взглянул на него с изумлением: чёрт возьми, не вырвался ли вслед за мной пациент психиатрического отделения?
— Уверяю вас, что гораздо удобнее построить собственный дом.
— Благодарю вас, но у меня всего двугривенный в кармане.
Субъект даже привскочил на месте.
— Как? У человека целый двугривенный в кармане, а он молчит?
Слово «двугривенный» произвело магическое действие.
Через минуту кругом меня была уж толпа таких же юрких субъектов.
— Пустите деньги в рост! — предлагал один. — Хотите, я отыщу вам, где поместить деньги под двадцатую закладную.
— Купите похоронную контору? Дёшево продаётся! — предлагал другой. — Двугривенный наличными, остальные в рассрочку.
— Снимите Городской театр!
— Приобретите Ланжерон. Чудный вид. Морские купанья. Поучительные воспоминания. 70 тысяч долгу банку, 800 тысяч по закладным. Пятиалтынный доплаты, — у вас останется ещё пятачок на бутылку квасу, чтоб вспрыснуть покупку.
— Купите лучше фабрику!
— Завод!
— Гостиницу!
— Снимите купальни!
Я был оглушён, потрясён, у меня голова пошла кругом.
— На двугривенный?!?!
— Да у вас настоящий ли двугривенный-то? — усомнился один из субъектов.
Я показал двугривенный.
Субъекты кинулись исследовать.
Двугривенный бросали о тротуар, прислушивались к звону, пробовали двугривенный на зуб, смотрели и даже нюхали.
— Самый настоящий двугривенный!
Головы г-д комиссионеров почтительно обнажились:
— Капиталист!!!
Я поспешил любезно поблагодарить за приветствие.
— Благодарю вас, господа, но меня удивляет, что такие деньги как двугривенный…
Толпа расхохоталась.
— Слышите, как он говорит! «Такие деньги как двугривенный»! Двугривенный — не деньги! Слышите? Да знаете ли вы, что можно сделать в Одессе на такие деньги?
Меня подхватили и потащили в какой-то банк.
— У него двугривенный наличными, — можете вы ему открыть кредит? — обратился один из комиссионеров к члену-распорядителю.
— Неограниченный! — воскликнул г-н распорядитель. — Сколько угодно, когда угодно, под соло-векселя, под простые записочки на клочке бумаги, как вам угодно, под что вам угодно, весь банк к вашим услугам.
Я пожал руку распорядителя.
— Благодарю вас за ваше лестное предложение! И чтоб не обидеть вас отказом, готов сейчас взять у вас…
— Сколько?
— В сущности, сколько угодно. Чем больше — тем лучше. Ну, на первый раз хоть тысяч полтораста-двести.
— Извольте! Даю вам клятвенное обещание торжественно, при всех, что как только в банке будут деньги, — вы можете получить 200 тысяч под простую записку на бумаге из-под сахара.
— Гм… Ну, а теперь не могу ли я получить хоть что-нибудь в счёт этой суммы… Ну, не все 200 тысяч, так хоть… рублей пять этак!
— Достопочтеннейший, ни гроша! — развёл руками распорядитель. — Последние три рубля только что выдали господину, который назвал себя Ротшильдом.
— Да может быть, это не Ротшильд?
— А вдруг, действительно, Ротшильд? Ловко ли будет такую персону обидеть?! У нас, знаете ли, на этот счёт просто. Это в других банках скаредничают, сквалыжничают, сидят как Кощеи бессмертные на деньгах. А у нас нет! У нас пришёл, назвался Ротшильдом и получай. Никаких этаких проверок обидных нет. Говорит, что он Ротшильд, — значит, надо верить: ему лучше знать, кто он такой. И выдаём. Нельзя же Ротшильду в трёх рублях отказать! Может быть, ему за извозчика нечем заплатить! У нас главное — вежливость и предупредительность к клиентам. Да вот самое лучшее доказательство. Иван Иванович, сколько у нас сегодня утром в кассе было?
— 400 тысяч. А теперь ни гроша.
— Кому выдано?
— Во-первых, по чеку Вандербильда двести тысяч.
— Ого! — с почтением воскликнул я. — Мистер Вандербильд держит свои деньги у вас на текущем счету?
— Нет. У него нет в нашем банке текущего счёта. Но, согласитесь, неловко не выдать по чеку, подписанному таким лицом, как Вандербильд! Совершенно ясно подписано «Вандерблит» и даже, вообразите, по-русски!
— Да ведь чек, может быть, подложный!
— А нам какое дело. Ведь в чек не влезешь. Если подложный, пусть тому и будет стыдно, кто его подделывал! Далее, Иван Иванович!
— 199.997 рублей выдано по такому же чеку Блейхредера, а оставшиеся три рубля отданы зашедшему в контору господину, который, судя по его словам, оказался Ротшильдом.
— Видите, какие всё имена! — почтительно произнёс г-н распорядитель. — Нельзя же их задерживать. Повторяю, главное — это деликатность по отношению к клиентам. У нас в этом отношении порядок образцовый.
Я, в свою очередь, похвалил образцовый порядок и вышел из «банка для приходящих с улицы, выдача ссуд под честное слово», — как значилось на вывеске.
— Какое же дело вам угодно предпринять на ваш почтенный двугривенный? — приступили ко мне комиссионеры.
Я глубоко задумался.
С одной стороны, недурно бы, чёрт возьми, сделаться антрепренёром Городского театра. Можно было подыскать ещё парочку компаньонов с такими же обеспеченными средствами. Шесть гривен! На шесть гривен можно будет завести оперу, балет, драму, оперетку, изредка ставить трагедии, выписать на гастроли внучку Патти.
С другой стороны, любопытно и Ланжерон купить, приятно, — можно на берегу моря время проводить. Недурно бы и похоронную контору завести, но соблазнительно, чёрт возьми, без всяких хлопот отдать двугривенный под двадцатую закладную. Сиди себе и получай проценты: тысяч пять-шесть в год. Пожалуй, только, ростовщиком назовут. Нет.
— Я решил построить на эти деньги каменный дом!
Все остальные комиссионеры исчезли. Около меня остался один первый.
— Вы не будете раскаиваться, что имеете дело со мной! — воскликнул он, горячо пожимая мне руку. — Ваш слуга, комиссионер на все руки! Раньше брался исключительно за «хлебные дела», но с тех пор, как «хлебных дел» на свете стало мало, берусь за всякие. Дом угодно купить — к вашим услугам. Квартиру в этом доме обмеблировать — ваш слуга. Комнатную собачку в квартире завести, — скажите слово, — такую моську достану, какой свет не создавал. Влюбитесь, наконец, не решитесь по робости характера, в любви объясниться, — и тут ваш слуга: пойду, стану на колени, объяснюсь за вас. По рукам?
— По рукам! Что же мы теперь будем делать?
— Для начала вы отдадите мне ваш двугривенный за комиссию.
Отдал.
Теперь идём!
— Но позвольте! Прежде всего, на чём же мы строить будем?
— О, земли сколько угодно. Видите ли, город напроектировал тысячу разных памятников, но, ввиду лёгкой задержки в финансах, ни один не поставлен. В городе осталась тысяча пустопорожних мест. Застройте любое, — городская дума вам в торжественном заседании благодарность выразит. Идём к архитектору.
Через десять минут мы входили в кабинет необыкновенно солидного господина, который снисходительно нас выслушал и мой проект строить дом похвалил.
— Великолепно. Я готов провести…
— Как провести? Кого провести? Меня провести? — испуганно воскликнул я.
— О нет, вы меня не так поняли. Я готов провести постройку и когда выведу…
— «Проведу и выведу»… Ради Бога, архитектор, не говорите таких страшных слов!
— Я хотел сказать: когда я выведу здание под крышу, — вы заложите дом в Кредитном обществе и из ссуды заплатите. А пока позвольте задаток.
— Но… г-н архитектор… у меня ни копейки… согласитесь, что если бы у меня были деньги, зачем бы мне было строить дом? Я без всяких хлопот жил бы на квартире.
— У вас нет денег? В таком случае, вы снимите ваш пиджак. Пожалуйста, не стесняйтесь, снимайте, здесь дам нет.
Снял и отдал.
Так я начал делаться домовладельцем.
Мне оставалось только изумляться успехам, сделанным за сто лет архитектурным искусством.
Дома начали строить как карточные домики!
В час я снял пиджак, в два были готовы четыре этажа, в три — ещё четыре, в половине четвёртого — ещё два, и в тридцать пять минут четвёртого я уже летел в Кредитное общество закладывать свой десятиэтажный дом.
— Нельзя! — остановил меня швейцар. — Присутствие кончается!
— Но мне необходимо. Ты пойми, — я домовладелец. Я жить не могу без Кредитного общества.
— А чем вы докажете, что вы — домовладелец? Почём я знаю, может вы так…
Я взбесился.
— Что? Человек ходит без пиджака, и ему не верят, что он — домовладелец?!
Швейцар спохватился.
— Ах, точно, точно, простите, я и не заметил, что вы без пиджака. Раз без пиджака — пожалуйте. Верю, — домовладелец.
— То-то!
Я направился к одному из директоров.
— Дом, десять этажей, на такой-то улице. Желаю заложить.
Директор слегка задумался.
— Десятиэтажный?! Гм… Полтора рубля выдать можно.
— Как? По пятиалтынному — этаж?!
— Больше не выдаём. Извините, мы держимся принципа: не рисковать. Бог его знает, сколько дом на самом-то деле стоит. Ну, а полтора рубля — деньги небольшие, их, не глядя, под всякий дом выдать можно. Можете, впрочем, заложить дом под вторую, третью, десятую, пятидесятую закладную. Чем меньше ссуда — тем лучше для вас: скорее денег достанете.
Кажется, он рассуждает логично!
— Идёт! Позвольте полтора рубля.
Через полторы минуты я торжественно вёз г-ну архитектору полтора рубля.
— Вот!
— Вам остаётся достать под вторую закладную и уплатить мне. А в виде процентов за обождание вы потрудитесь снять с себя жилетку. Снимайте, не стесняйтесь, здесь дам нет!
Я снял и побежал искать денег.
Моё появление на улице не смутило решительно никого.
Тут только я заметил, что по всем улицам и перекрёсткам бегала масса людей без жилеток, тоже отыскивая денег под вторую закладную.
Отыскать денег было, впрочем, нетрудно, но благодетель, который согласился заплатить за меня г-ну архитектору, потребовал, чтобы я, в виде процентов, снял с себя такую принадлежность туалета, что я сконфузился.
— Пожалуйста, не стесняйтесь! — любезно предложил он. — Снимайте! Здесь дам нет.
— В таком случае, я попрошу вас ко мне домой! — сконфуженно пролепетал я. — Согласитесь, что такой финансовой операцией удобнее заняться дома. Иначе, как же я пойду по улице?
— Ничего, вы можете подождать у меня до вечера, а затем идти домой. У нас фонари не горят. Этот нелепый предрассудок уничтожен окончательно. А, впрочем, как угодно, пойдёмте и к вам!
Я совершил дома требуемую финансовую операцию и передал доброму человеку требуемую принадлежность туалета.
— Великолепно! — сказал он. — Это будет процентом за те проценты, которых я не беру с вас сейчас же. Вы потрудитесь заложить дом под третью закладную и заплатить мне проценты.
— Но где же я достану, когда я… как вы изволите видеть… в таком костюме…
— О, не беспокойтесь. Свистните только в форточку, и благодетели явятся сами!
Я свистнул, и новый благодетель очутился тут как тут.
Этот оказался уж совсем добрым человеком.
Он с удовольствием заплатил проценты по второй закладной и в виде процентов удовольствовался тем, что всего-навсего снял с меня рубашку.
Так я стал, наконец, окончательно домовладельцем.
Я не могу передать того наслаждения, которое я испытывал.
Гулять одному в 10 этажах в таком лёгком, необременительном костюме, — и никто меня не видит.
От радости, я резвился как дитя.
Я прыгал, кувыркался, пел, плясал, — как вдруг на парадном крыльце позвонили.
— Извините, я не могу принять, я в костюме домовладельца.
— Ничего не значит! Ради Бога, не беспокойтесь, я не дама, а судебный пристав. Смотреть на вас не буду, просто вас выселю, — только и всего.
— Как? Что? Выселить меня? Домовладельца? Из моего дома?
— Дом не ваш. Он уж продан с аукциона за неуплату процентов по третьей закладной и остался на торгах за владельцем третьей закладной в двух копейках.
Я беру в свидетели каждого, кто прочтёт эту грустную повесть.
Что оставалось делать?
Я выскочил из дверей и побежал на Строгоновский мост.
Момент — и я был уже на перилах.
Ещё момент — и я летел вниз головой через перила.
Третий момент — и я… лежал в предохранительной сетке.
На мосту хохотал какой-то прохожий.
— Ха, ха, ха! Милейший! Не знал, что уж в 1912 году на этом мосту повешена предохранительная сетка.
Это известие так поразило меня, что я подпрыгнул в сетке и… проснулся.
Всё это был сон! 1995 год, крытые рынки, пассажиры, которых заставляют на конке править за кучеров, агенты похоронных контор, которые являются к здоровым людям, — всё это сон, злой, страшный сон.
Я живу в 1895 году в городе, где домовладельцы, слава Богу, ходят ещё почти во всех принадлежностях туалета, где агенты похоронных контор заходят только к больным, а отнюдь не к здоровым людям, где на конке работают всего только по 18 часов в сутки, где иногда даже светят по ночам фонари.