Почти цѣлый мѣсяцъ продолжалась наивная, очаровательная сказка нашей любви, и до сихъ поръ вмѣстѣ съ прекраснымъ обликомъ Олеси живутъ съ неувядающей силой въ моей душѣ эти пылающія вечернія зори, эти росистыя, благоухающія ландышами и медомъ утра, полныя бодрой свѣжести и звонкаго птичьяго гама, эти жаркіе, томные, лѣнивые іюньскіе дни… Ни разу ни скука, ни утомленіе, ни вѣчная страсть къ бродячей жизни не шевельнулись за это время въ моей душѣ. Я, какъ языческій богъ или какъ молодое, сильное животное, наслаждался свѣтомъ, тепломъ, сознательной радостью жизни и спокойной, здоровой, чувственной любовью.
Старая Мануйлиха стала послѣ моего выздоровленія такъ несносно-брюзглива, встрѣчала меня съ такой откровенной злобой и, покамѣстъ я сидѣлъ въ хатѣ, съ такимъ шумнымъ ожесточеніемъ двигала горшками въ печкѣ, что мы съ Олесей предпочли сходиться каждый вечеръ въ лѣсу… И величественная зеленая прелесть бора, какъ драгоцѣнная оправа, украшала нашу безмятежную любовь.
Каждый день я все съ бо̀льшимъ удивленіемъ находилъ, что Олеся—эта выросшая среди лѣса, не умѣющая даже читать дѣвушка—во многихъ случаяхъ жизни проявляетъ чуткую деликатность и особенный, врожденный тактъ. Въ любви—въ прямомъ, грубомъ ея смыслѣ—всегда есть ужасныя стороны, составляющія мученье и стыдъ для нервныхъ художественныхъ натуръ. Но Олеся умѣла избѣгать ихъ съ такой наивной цѣломудренностью, что ни разу ни одно дурное сравненіе, ни одинъ циничный моментъ не оскорбили нашей связи.
Между тѣмъ приближалось время моего отъѣзда. Собственно говоря, всѣ мои служебный обязанности въ Перебродѣ были уже покончены, и я умышленно оттягивалъ срокъ моего возвращенія въ городъ. Я еще ни слова не говорилъ объ этомъ Олесѣ, боясь даже представить себѣ, какъ она приметъ мое извѣщеніе о необходимости уѣхать. Вообще я находился въ затруднительномъ положеніи. Привычка пустила во мнѣ слишкомъ глубокіе корни. Видѣть ежедневно Олесю, слышать ея милый голосъ и звонкій смѣхъ, ощущать нѣжную прелесть ея ласки—стало для меня больше, чѣмъ необходимостью. Въ рѣдкіе дни, когда ненастье мѣшало намъ встрѣчаться, я чувствовалъ себя точно потеряннымъ, точно лишеннымъ чего-то самаго главнаго, самаго важнаго въ моей жизни. Всякое занятіе казалось мнѣ скучнымъ, лишнимъ, и все мое существо стремилось въ лѣсъ, къ теплу, къ свѣту, къ милому, привычному лицу Олеси.
Мысль жениться на Олесѣ все чаще и чаще приходила мнѣ въ голову. Сначала она лишь изрѣдка представлялась мнѣ, какъ возможный, на крайній случай, честный исходъ изъ нашихъ отношеній. Одно лишь обстоятельство пугало и останавливало меня: я не смѣлъ даже воображать себѣ, какова будетъ Олеся, одѣтая въ модное платье, разговаривающая въ гостиной съ женами моихъ сослуживцевъ, исторгнутая изъ этой очаровательной рамки стараго лѣса, полнаго легендъ и таинственныхъ силъ.
Но чѣмъ ближе подходило время моего отъѣзда, тѣмъ большій ужасъ одиночества и бо̀льшая тоска овладѣвали мною. Рѣшеніе жениться съ каждымъ днемъ крѣпло въ моей душѣ, и подъ конецъ я уже пересталъ видѣть въ немъ дерзкій вызовъ обществу. «Женятся же хорошіе и ученые люди на швейкахъ, на горничныхъ,—утѣшалъ я себя:—и живутъ прекрасно, и до конца дней своихъ благословляютъ судьбу, толкнувшую ихъ на это рѣшеніе. Не буду же я несчастнѣе другихъ, въ самомъ дѣлѣ?»
Однажды въ серединѣ іюня, подъ вечеръ, я, по обыкновенію, ожидалъ Олесю на поворотѣ узкой лѣсной тропинки между кустами цвѣтущаго боярышника. Я еще издали узналъ легкій, быстрый шумъ ея шаговъ.
— Здравствуй, мой родненькій,—сказала Олеся, обнимая меня и тяжело дыша.—Заждался, небось? А я насилу-насилу вырвалась… Все съ бабушкой воевала.
— До сихъ поръ не утихла?
— Куда тамъ! «Ты, говоритъ, пропадешь изъ-за него… Натѣшится онъ тобою вволю, да и броситъ. Не любитъ онъ тебя вовсе…»
— Это она про меня такъ?
— Про тебя, милый… Вѣдь я все равно ни одному ея словечку не вѣрю.
— А она все знаетъ?
— Не скажу навѣрно… кажется, знаетъ. Я съ ней, впрочемъ, объ этомъ ничего не говорю—сама догадывается. Ну, да что̀ объ этомъ думать… Пойдемъ.
Она сорвала вѣтку боярышника съ пышнымъ гнѣздомъ бѣлыхъ цвѣтовъ и воткнула себѣ въ волосы. Мы медленно пошли по тропинкѣ, чуть розовѣвшей на вечернемъ солнцѣ.
Я еще прошлой ночью рѣшилъ во что бы то ни стало высказаться въ этотъ вечеръ. Но странная робость отяжеляла мой языкъ. Я думалъ: если я скажу Олесѣ о моемъ отъѣздѣ и объ женитьбѣ, то повѣритъ ли она мнѣ? Не покажется ли ей, что я своимъ предложеніемъ только уменьшаю, смягчаю первую боль наносимой раны? «Вотъ какъ дойдемъ до того клена съ ободраннымъ стволомъ, такъ сейчасъ же и начну»,—назначилъ я себѣ мысленно. Мы ровнялись съ кленомъ, и я, блѣднѣя отъ волненія, уже переводилъ дыханіе, чтобы начать говорить, но внезапно моя смѣлость ослабѣвала, разрѣшаясь нервнымъ, болѣзненнымъ біеніемъ сердца и холодомъ во рту. «Двадцать семь—мое феральное число,—думалъ я нѣсколько минутъ спустя:—досчитаю до двадцати семи, и тогда!..» И я принимался считать въ умѣ, но когда доходилъ до двадцати семи, то чувствовалъ, что рѣшимость еще не созрѣла во мнѣ. «Нѣтъ,—говорилъ я себѣ:—лучше ужъ буду продолжать считать до шестидесяти,—это составитъ какъ разъ цѣлую минуту,—и тогда непремѣнно, непремѣнно…»
— Что̀ такое сегодня съ тобой?—спросила вдругъ Олеся.—Ты думаешь о чемъ-то непріятномъ. Что съ тобой случилось?
Тогда я заговорилъ, но заговорилъ какимъ-то самому мнѣ противнымъ тономъ, съ напускной неестественной небрежностью, точно дѣло шло о самомъ пустячномъ предметѣ.
— Дѣйствительно, есть маленькая непріятность… ты угадала, Олеся… Видишь ли, моя служба здѣсь окончена, и меня начальство вызываетъ въ городъ.
Мелькомъ, сбоку я взглянулъ на Олесю и увидѣлъ, какъ сбѣжала краска съ ея лица, и какъ задрожали ея губы. Но она не отвѣтила мнѣ ни слова. Нѣсколько минутъ я молча шелъ съ ней рядомъ. Въ травѣ громко кричали кузнечики, и откуда-то издалека доносился однообразный, напряженный скрипъ коростеля.
— Ты, конечно, и сама понимаешь, Олеся,—опять началъ я:—что мнѣ здѣсь оставаться неудобно и негдѣ, да наконецъ и службой пренебрегать нельзя…
— Нѣтъ… что̀ же… тутъ и говорить нечего,—отозвалась Олеся, какъ будто бы спокойно, но такимъ глухимъ, безжизненнымъ голосомъ, что мнѣ стало жутко.—Если служба, то, конечно… надо ѣхать…
Она остановилась около дерева и оперлась спиною объ его стволъ, вся блѣдная, съ безсильно упавшими вдоль тѣла руками, съ жалкой, мучительной улыбкой на губахъ. Ея блѣдность испугала меня. Я кинулся къ ней и крѣпко сжалъ ея руки.
— Олеся… что̀ съ тобой? Олеся… милая!..
— Ничего… извините меня… это пройдетъ. Такъ… голова закружилась…
Она сдѣлала надъ собой усиліе и прошла впередъ, не отнимая у меня своей руки.
— Олеся, ты теперь обо мнѣ дурно подумала,—сказалъ я съ упрекомъ.—Стыдно тебѣ! Неужели и ты думаешь, что я могу уѣхать, бросивъ тебя? Нѣтъ, моя дорогая. Я потому и началъ этотъ разговоръ, что хочу сегодня же пойти къ твоей бабушкѣ и сказать ей, что ты будешь моей женой.
Совсѣмъ неожиданно для меня, Олесю почти не удивили мои слова.
— Твоей женой?—Она медленно и печально покачала головой.—Нѣтъ, Ванечка милый, это невозможно!
— Почему же, Олеся? Почему?
— Нѣтъ, нѣтъ… Ты и самъ понимаешь, что объ этомъ смѣшно и думать. Ну какая я тебѣ жена на самомъ дѣлѣ? Ты—баринъ, ты умный, образованный, а я? Я и читать не умѣю, и куда ступить не знаю… Ты одного стыда изъ-за меня не оберешься…
— Это все глупости, Олеся!—возразилъ я горячо.—Ты черезъ полгода сама себя не узнаешь. Ты не подозрѣваешь даже, сколько въ тебѣ врожденнаго ума и наблюдательности. Мы съ тобой вмѣстѣ прочитаемъ много хорошихъ книжекъ, познакомимся съ добрыми, умными людьми, мы съ тобой весь широкій свѣтъ увидимъ, Олеся… Мы до старости, до самой смерти будемъ итти рука объ руку, вотъ какъ теперь идемъ, и не стыдиться, а гордиться тобой я буду и благодарить тебя!..
На мою пылкую рѣчь Олеся отвѣтила мнѣ признательнымъ пожатіемъ руки, но продолжала стоять на своемъ.
— Да развѣ это одно?.. Можетъ-быть, ты еще не знаешь?.. Я никогда не говорила тебѣ… Вѣдь у меня отца нѣтъ… Я незаконная…
— Перестань, Олеся… Это меньше всего меня останавливаетъ. Что̀ мнѣ за дѣло до твоей родни, если ты сама для меня дороже отца и матери, дороже цѣлаго міра? Нѣтъ, все это мелочи, все это пустыя отговорки!..
Олеся съ тихой, покорной лаской прижалась плечомъ къ моему плечу.
— Голубчикъ… Лучше бы ты вовсе объ этомъ не начиналъ разговора… Ты молодой, свободный… Неужели у меня хватило бы духу связать тебя по рукамъ и по ногамъ на всю жизнь… Ну, а если тебѣ потомъ другая понравится? Вѣдь ты меня тогда возненавидишь, проклянешь тотъ день и часъ, когда я согласилась пойти за тебя. Не сердись, мой дорогой!—съ мольбой воскликнула она, видя по моему лицу, что мнѣ непріятны эти слова.—Я не хочу тебя обидѣть. Я вѣдь только о твоемъ счастьѣ думаю. Наконецъ ты позабылъ про бабушку. Ну, посуди самъ, развѣ хорошо будетъ съ моей стороны ее одну оставить?
— Что̀ жъ… и бабушкѣ у насъ мѣсто найдется. (Признаться, мысль о бабушкѣ меня сильно покоробила). А не захочетъ она у насъ жить, такъ во всякомъ городѣ есть такіе дома… они называются богадѣльнями… гдѣ такимъ старушкамъ даютъ и покой и уходъ внимательный…
— Нѣтъ, что̀ ты! Она изъ лѣса никуда не пойдетъ. Она людей боится.
— Ну, такъ ты ужъ сама придумывай, Олеся, какъ лучше. Тебѣ придется выбирать между мной и бабушкой. Но только знай одно—что безъ тебя мнѣ и жизнь будетъ противна.
— Солнышко мое!—съ глубокой нѣжностью произнесла Олеся.—Ужъ за одни твои слова спасибо тебѣ… Отогрѣлъ ты мое сердце… Но все-таки замужъ я за тебя не пойду… Лучше ужъ я такъ пойду съ тобой, если не прогонишь… Только не спѣши, пожалуйста, не торопи меня. Дай мнѣ денька два, я все это хорошенько обдумаю… И съ бабушкой тоже нужно поговорить.
— Послушай, Олеся,—спросилъ я, осѣненный новой догадкой.—А можетъ-быть, ты опять… церкви боишься?
Пожалуй, что съ этого вопроса и надо было начать. Почти ежедневно спорилъ я съ Олесей, стараясь разубѣдить ее въ мнимомъ проклятіи, тяготѣющемъ надъ ея родомъ, вмѣстѣ съ обладаніемъ чародѣйными силами. Въ сущности, въ каждомъ русскомъ интеллигентѣ сидитъ немножко развивателя. Это у насъ въ крови, это внѣдрено намъ всей русской беллетристикой послѣднихъ десятилѣтій. Почемъ знать?—если бы Олеся глубоко вѣровала, строго блюла посты и не пропускала ни одного церковнаго служенія,—весьма возможно, что тогда я сталъ бы иронизировать (но только слегка, ибо я всегда былъ вѣрующимъ человѣкомъ) надъ ея религіозностью и развивать въ ней критическую пытливость ума. Но она съ твердой и наивной убѣжденностью исповѣдывала свое общеніе съ темными силами и свое отчужденіе отъ Бога, о которомъ она даже боялась говорить.
Напрасно я покушался поколебать суевѣріе Олеси. Всѣ мои логическіе выводы, всѣ мои, иной разъ грубыя и злыя насмѣшки разбивались объ ея покорную увѣренность въ свое таинственное роковое призваніе.
— Ты боишься церкви, Олеся?—повторилъ я.
Она молча наклонила голову.
— Ты думаешь, что Богъ не приметъ тебя?—продолжалъ я съ возрастающей горячностью.—Что у Него не хватитъ для тебя милосердія? У Того, который, повелѣвая милліонами ангеловъ, сошелъ однако на землю и принялъ ужасную, позорную смерть для избавленія всѣхъ людей? У Того, кто не погнушался раскаяніемъ самой послѣдней женщины и обѣщалъ разбойнику-убійцѣ, что онъ сегодня же будетъ съ Нимъ въ раю?..
Все это было уже не ново Олесѣ въ моемъ толкованіи, но на этотъ разъ она даже и слушать меня не стала. Она быстрымъ движеніемъ сбросила съ себя платокъ и, скомкавъ его, бросила мнѣ въ лицо. Началась возня. Я старался отнять у нея цвѣтокъ боярышника. Сопротивляясь, она упала на землю и увлекла меня за собою, радостно смѣясь и протягивая мнѣ свои, раскрытыя частымъ дыханіемъ, влажныя, милыя губы…
Поздно ночью, когда мы простились и уже разошлись на довольно большое разстояніе, я вдругъ услышалъ за собою голосъ Олеси:
— Ванечка! Подожди минутку… Я тебѣ что-то скажу!
Я повернулся и пошелъ къ ней навстрѣчу. Олеся поспѣшно подбѣжала ко мнѣ. На небѣ уже стоялъ тонкій серебряный зазубренный серпъ молодого мѣсяца, и при его блѣдномъ свѣтѣ я увидѣлъ, что глаза Олеси полны крупныхъ невылившихся слезъ.
— Олеся, о чемъ ты?—спросилъ я тревожно.
Она схватила мои руки и стала ихъ цѣловать поочередно.
— Милый… какой ты хорошій! Какой ты добрый!—говорила она дрожащимъ голосомъ.—Я сейчасъ шла и подумала: какъ ты меня любишь!.. И знаешь, мнѣ ужасно хочется сдѣлать тебѣ что-нибудь очень, очень пріятное.
— Олеся… Дѣвочка моя славная, успокойся…
— Послушай, скажи мнѣ,—продолжала она:—ты бы очень былъ доволенъ, если бы я когда-нибудь пошла въ церковь? Только правду, истинную правду скажи.
Я задумался. У меня вдругъ мелькнула въ головѣ суевѣрная мысль: а не случится ли отъ этого какого-нибудь несчастья?
— Что̀ же ты молчишь? Ну, говори скорѣе, былъ бы ты этому радъ или тебѣ все равно?
— Какъ тебѣ сказать, Олеся?—началъ я съ запинкой.—Ну, да, пожалуй, мнѣ это было бы пріятно. Я вѣдь много разъ говорилъ тебѣ, что мужчина можетъ не вѣрить, сомнѣваться, даже смѣяться наконецъ. Но женщина… женщина должна быть набожна безъ разсужденій. Въ той простой и нѣжной довѣрчивости, съ которой она отдаетъ себя подъ защиту Бога, я всегда чувствую что-то трогательное, женственное и прекрасное.
Я замолчалъ. Олеся тоже не отзывалась, притаившись головой около моей груди.
— А зачѣмъ ты меня объ этомъ спросила?—полюбопытствовалъ я.
Она вдругъ встрепенулась.
— Такъ себѣ… Просто спросила… Ты не обращай вниманія. Ну, до свиданія, милый. Приходи же завтра.
Она скрылась. Я еще долго глядѣлъ въ темноту, прислушиваясь къ частымъ, удалявшимся отъ меня шагамъ. Вдругъ внезапный ужасъ предчувствія охватилъ меня. Мнѣ неудержимо захотѣлось побѣжать вслѣдъ за Олесей, догнать ее и просить, умолять, даже требовать, если нужно, чтобы она не шла въ церковь. Но я сдержалъ свой неожиданный порывъ и даже—помню—пускаясь въ дорогу, проговорилъ вслухъ:
— Кажется, вы сами, дорогой мой Ванечка, заразились суевѣріемъ.
О, Боже мой! Зачѣмъ я не послушался тогда смутнаго влеченія сердца, которое—я теперь безусловно вѣрю въ это!—никогда не ошибается въ своихъ быстрыхъ тайныхъ предчувствіяхъ.
