7 января приехал джанчи селения Найоро Сетокуреро. Его приезд и поведение в селении нашем с нами и японцами еще более разъяснило мне справедливость некоторых мыслей, выраженных выше. Письмо, привезенное им от Рудановского с р. Мануи объяснило цель поездки Сетокуреро (имя джанчи). Цель эта одна у всех приезжавших ко мне гостей айнов — получить подарки. Сетокуреро отличался только тем, что имел претензию на богатые подарки, на что он, конечно, имел основание более надеяться, чем другие джанчины, потому что оказал русским услуги, да и считается как бы старшим из всех старейшин. С ним приехало около 20-ти айнов разных северных селений на 10-ти нартах. Один гиляк, оставленный в селении Найоро известным в Петровске торгашом Позвейном по болезни своей, приехал тоже в Томари. Японцы сказали нам, что это еще первый гиляк, который приехал в места занятые ими. Присутствие русских уже начинает производить переворот, которого конец легко предвидеть, как я уже доказывал выше. Вскоре после своего приезда Сетокуреро спросил у Дьячкова, может ли он посетить русского джанчина, и, получив утвердительный ответ, явился ко мне в сопровождении всех приехавших с ним айнов и гиляка. Я принял джанчина с почетом, усадив его на медвежьей шкуре. Вся комната моя наполнилась айнами. Сняв обувь, они уселись на пол: старшие — по бокам джанчина, младшие — сзади его. Я сел против гостей моих на столбике.
Сцена эта очень похожа была на картины, представляющие прибытие европейцев в Америку. Рассматривая лица и выражения черных глаз приехавших ко мне айнов, я невольно заметил большую разность между ними и айнами окружающих нас селений. Красивые здоровые лица, густые волосы, прямые, открытые взоры ясно отличали более независимых айнов северных селений от их единоплеменников соседей наших, болезненные лица которых, изуродованные золотушными и венерическими ранами и потерей волос, носят отпечаток на себе близкого сношения с японцами, деспотизм которых приучил рабов своих к лукаво-раболепной услужливости, которая так ясно выражается в глазах, старающихся всегда избегать взглядов ваших. После первых приветствий, состоящих, как известно, из наклонения голов и подымания рук, началось угощение рисом, рыбой, изюмом, вином и чаем. Джанчин произнес длинную речь, после него другой айн начал и, несмотря на то, что, как казалось, некоторые не были довольны его речью, он продолжал ее. Из речей этих я и переводчик мой, казак Дьячков, могли только понять, что дело идет о японцах, о приезде их джанчина и приходе русских на Сахалин. Жаль, что я не мог понять речи Сетокуреро. Судя по умным глазам его и живости жестов, речь эта должна быть интересная и умная. После речей наступила минута общего молчания, и заметно было, что чего-то ожидают мои гости. Мне нетрудно было отгадать, что целью ожидания были подарки. Я приказал принести их и начал раздачу. Сетокуреро получил ручную сажень красного тонкого сукна и большую шерстяную шаль, другие старшины получили по одеялу и шелковому небольшому платку и наконец айны, не имеющие претензии на джанчинов, — по матросской байковой синей рубашке. Кончив раздачу, я сказал Сетокуреро, что очень рад его видеть и что мне приятно знать, что он любит русских, что мы пришли в землю айнов с намерением дружно жить с ними, но что не желаем ссориться и с японцами, с императором которых ведем теперь переговоры, и что потому, пока я не получу ответа с Мацмая, я не желал бы вмешиваться в дела японцев с айнами и прошу поэтому айнов по-прежнему работать для японцев. Потом сказал ему, что так как он приехал ко мне в гости, то я желаю ему дать все нужное для их пиши. Мы простились, и я послал в юрту, занятую приехавшими айнами, рису, яшной крупы, табаку, чаю и сахару. Сетокуреро был принят японцами тоже с большим уважением. Дьячков, присутствовавший при этом приеме, рассказывает, что, посадив Сетокуреро на почетное место и угостив его вином, японцы со знаками уважения выслушали речь его, в которой он советовал им не обращаться теперь худо с айнами, когда русские пришли в землю их. Японцы тоже дали айнам рису и водки. Итак, прием, сделанный Сетокуреро, должен был бы удовлетворить его, но, к сожалению, прием этот возбудил в дикаре смелость на беспрестанные выпрашивания подарков и припасов от нас и на грубое отношение с японцами. В ежедневных посещениях его он всякий раз выпрашивал что-нибудь, так что уже на 80 р[ублей] было выдано ему и свите его. К японцам же он ходил собственно для того, чтобы требовать вина от них, к которому он, по-видимому, имеет большую страсть. Раз он привел с собой к нам гиляка и посадил его подле себя. Японцы, которым не позволено принимать к себе гиляков, просили меня, чтобы я запретил гиляку ходить к ним.
Приезд гиляка в Томари был очень полезен для нас; я нашел в нем проводника для почты до самого Петровского зимовья. Он, конечно, был рад случаю воротиться к себе домой на готовой пище и наших собаках и получить еще плату. Я имел только одну нарту в 10 собак, предполагая вторую нарту нанять вместе с проводником. Но теперь, когда проводником был сделан гиляк, неимеюший собственной нарты, я принужден был купить еще 8 собак с помощью Сетокуреро, который приказал своим айнам отдать от всякой нарты по одной собаке. Почте назначено было выехать 10 января, в субботу, но как я ни старался приготовить письма и бумаги к этому дню, многое еще не было кончено благодаря частым посещениям айнов. Наконец в воскресенье, скрывшись из моего дома в квартиру Рудановского, я там кончил на скорую руку письменные дела и после обеда отправил Самарина с матросами Ларионовым и Носовым и с проводником гиляком по дороге к реке Сусуе. Японцы, которые наверно не знали, куда едет Самарин, вышли посмотреть на его поезд. Сетокуреро пришел вечером ко мне, чтобы сказать, что он сам хочет на другой день ехать в Найоро. Я радовался этому потому, что надеялся, он догонит Самарина, и так как последнему приказано непременно заехать в Найоро, чтобы взять там описи ю[го]-з[ападного] берега от Рудановского, то, значит, Сетокуреро может ему служить хорошим помощником до своего селения. На другой день Сетокуреро пришел рано утром проститься со мной. Мы простились, и я еще дал кое-какие безделицы его сыновьям и купил несколько соболей. Конечно, на прощание я угостил вином айнов. От меня Сетокуреро, снабженный нашими припасами на дорогу, отправился к японцам. Японцы тотчас преподнесли ему чашку вина. Он выпил, спросил другую, а потом и третью. Опьянев совершенно, он начал ругать Мару-Яму, старшего из японцев. Тот в ответ на брань ударил его железными щипцами по голове и ранил его до крови. Узнав об этой ссоре, казак Дьячков тотчас побежал к японцам и застал у них многих айнов. Расспросив о случившемся, он советовал японцам, чтобы они подарили что-нибудь Сетокуреро, уговорив его не жаловаться мне. Мару-Яма тотчас же пошел к Сетокуреро в дом, подарил ему японскую рубашку, два куля рису и бочонок водки, прося его не идти жаловаться к русскому джанчину. Но уже мне дали знать. Расспросив Дьячкова, как было дело, и узнав, что Сетокуреро пьян и Мару-Яма не совсем трезв, я послал сказать рассорившимся, чтобы они легли выспаться и чтобы на следующее утро пришли оба ко мне для объяснений. Сетокуреро кое-как его сыновья уложили. На другой день явился ко мне любимец Асануя с одним японцем и Сетокуреро со старшинами селений Кусуной и Сежерани и со своими 4-мя сыновьями. Голова его была подвязана. Усадив их, я сказал им через Дьячкова, что я желал бы не вмешиваться в дела японцев с айнами, но могу исполнить это только тогда, когда японцы не будут притеснять последних, в особенности тех, которые расположены и служат русским; что в Найоро джанче оказал русским услугу и что он приехал в гости к ним, и потому кто обидит его, тот обидит и русских; и поэтому, когда я узнал, что Мару-Яма ударил Сетокуреро, я хотел тотчас же строго разобрать дело, но узнав вместе с тем, что Сетокуреро был пьян, что его хорошо и с особым уважением принимали японцы и что он, напившись пьян, начал ругать Мару-Яму, — поэтому я считаю Сетокуреро виновным; но все-таки считаю, что Мару-Яма дурно поступил, ударив его вместо того, чтобы пожаловаться мне, и потому назначаю ему заплатить Сетокуреро столько, чтобы последний сам бы пришел сказать мне, что он доволен и забывает обиду. С этим я выпроводил их от себя, сказав еще наедине Асануе, что мне неприятно вмешиваться в их дела с айнами, но что я не могу терпеть, чтобы японцы били айнов, пользующихся уважением, и в особенности тех, которые приезжают к русским, и что поэтому я непременно требую, чтобы плата была дана Мару-Ямой хорошая, и что если этого не будет или подобное дело еще раз случится, прибавил я строгим голосом, то чтобы японцы знали, что между нами мирные и дружелюбные отношения тотчас кончатся.
Через час ко мне явился Сетокуреро в сопровождении всех своих айнов объявить, что он удовлетворен. Он получил еще бочонок вина, два куля рису и много табаку и, как мне передал Дьячков, сказал при этом, что удар по голове пришелся выгодным ему. Мы снова простились, и я взял обещание с него, что он постарается догнать Самарина и поможет ему, если нужно. Я послал с ним на всякий случай письмо к Рудановскому и Самарину. Так кончилось посещение Сетокуреро, посещение, ясно показавшее, что айны будут всегда причиной раздора с японцами.
14 января я отправился на лыжах с Дьячковым осматривать наши окрестности. Спустившись от моего дома на ю[го]-з[апад], я увидел, что недалеко от наших строений возвышенность, на которой они стоят, круто спускается параллельно берегу. У подошвы этого спуска бежит ручеек, который впадает в нашу речку. По другую сторону ручейка опять крутой всход на параллельную берегу ветвь горы, но которая выше нашей площадки. По другую сторону этой ветви находится еще другая, такая же лощина с ручьем и горы противоположного берега его еще выше описанной ветви.
На юге лощины эти ограничиваются хребтом, идущим перпендикулярно 6epeгy. Глубина лощин этих, от речки, омывающей нашу нижнюю батарею и принимающие ручьи их, менее версты. Все горы покрыты густым мелким лесом, начинающимся от строений наших в саженях 15-ти. Надо будет вырубить лес этот до половины спуска; я уже начал вырубку по направлению к югу, но теперь нет рабочих рук на эту работу.
15-го числа я уходил далеко на лыжах с Дьячковым, по направлению к востоку. Полагая еще раз посетить те окрестности, чтобы открыть выход во внутренние долины, я оставил описание этого до будущего времени.
17-го числа. Сегодня пришел ко мне, в первом часу утра, японец Асануя и айн Испонку приглашать на праздник, к которому японцы уже давно готовились, часто повторяя мне: «Сизам Ане поро-итзине́» (у японцев будет большой праздник). Не надеясь на японскую кухню и не желая сидеть у них голодным, я предложил Асануе, чтобы он пошел сказать Мару-Яме, что через час я приду к нему; Асануя, бывший уже немного навеселе, никак не хотел вернуться на праздник без меня. Я приказал подавать обед и, угостив своих гостей, отправился с ними в японский дом, взяв с собой Теленова и Дьячкова. Вход в него был обсажен елками. Войдя вовнутрь, я увидел, что и там все было убрано по-праздничному. Посредине приемной залы поставлено было большое дерево, обвешанное продолговатыми бумажками с надписями. Ширмы угловой комнаты, принадлежащей Мару-Яме, были сняты, так что она была открыта на всю ширину свою. У задней стены сидел Мару-Яма. Я вошел к нему в комнату. Поздоровавшись с ним и усевшись на полу подле очага, я с любопытством и удовольствием рассматривал украшения комнаты. Удивительная чистота ее поразительна. Стены покрыты обоями с золотистым отблеском. У задней стенки поставлены ширмы с рисунками, правда, неискусными, но зато чисто отделанными. Свет проходит в комнату через бумажные окна, задвигающиеся снизу вверх. Бумага наклеена на тонком и частом переплете из дерева. Пол устлан соломенными циновками удивительной белизны и чистоты. Каждая циновка обшита по краям синей материей. По стенам на полках, на высоте аршин 4-х от полу, расположены были куличи из рисового теста. Куличи эти круглые, составлены из нескольких слоев, правильно уменьшающиеся к вершине. Над каждым куличом прибита была бумажка с надписью. Я спросил, что именно написано на этих бумажках, и узнал от Мару-Ямы, что все куличи эти назначены патронам всех селений, занимаемых японцами на Сахалине, и что на бумажках надписаны названия селений. В правом углу сделано углубление в стене, в котором помещен жертвенник из кипарисового дерева, наподобие наших киотов. Перед жертвенником стояло множество куличей и на большом блюде две рыбы с выгнутыми вверх головами и хвостами.
Мару-Яма сидел в левом углу, по обыкновению на полу, поджав под себя ноги коленями вперед. Перед ним стоял четвероугольный деревянный ящик вышиной около аршина, насыпанный дополна мелким песком. На нем наложены были горячие угли. У входа в комнату поставлен был такой же ящик для пришедших со мной Теленова и Дьячкова. Все японцы были одеты по-праздничному, то есть имели на себе от 5-ти до 7-ми халатов из темных бумажных материй на шелковой подкладке. Эта роскошь, в простых рыбаках, может объясниться только особенными выгодами, которые они могут извлекать от сношений с айнами, и, может быть, хорошей платой за промыслы в отдаленном крае от любимого их главного острова Нипона. Нижнего платья, кроме чулков, а иногда узких нанковых панталонов, японцы не носят, так что, развязав пояс, опоясывающий халаты, японец в одну минуту представляется в одежде праотца Адама. Пояса у некоторых из шелковой материи, у других из бумажной. Один японец имел пояс из черного сукна, который мы ему подарили. Сверх халатов одевается кофточка с широкими рукавами, сшитыми наперед до половины, так что от места, где выходит рука, рукав висит наподобие мешка. Японцы, выходя из дома, всовывают руки в эти мешки, подавая локти назад, и это дает им довольно смешной вид. Вообще одежда их не мужественна и очень неудобна для холодной сахалинской зимы. Шея и часть груди совершенно ничем не прикрыты. Бритые головы свои они тоже редко прикрывают.
Когда я уселся у очага, началось угощение. При приходе моем толстый Мару-Яма уже сидел посреди множества чашек, бутылок, подносов и проч[его], наполненных различными кушаньями и напитками. Чтобы достойно угостить меня, нанесли еще различных сластей и конфет. Красивая лаковая посуда и необыкновенная чистота и порядок может возбудить аппетит и в сытом человеке. Мне подали на деревянном подносике, покрытом красным лаком, блестящим как зеркало, пять таких чашек, имеющих вид полоскательных чайных чашек, только меньшей формы, вмещающих в себя не более полутора стакана. Чашечки эти были прикрыты крышками. Они наполнены были различными кушаньями, приготовленными с большим вкусом, из рыбы, раковин, китовины, зелени и рису. Если бы я не был сыт, то, конечно, я охотно бы все съел, что мне подали. Теленову и Дьячкову подали такие же подносы, но только черного цвета. Вино теплое и холодное подавали в лаковых же чашечках с золотыми рисунками деревьев и цветов. Чашечки эти вкладываются одна в другую и потом вставляются в четырехугольную подставку с углублением в верхней стороне для помещения их. Подставка эта тоже покрыта блестящим лаком. Подают вино в фарфоровых маленьких чашечках. Сладости и конфеты подаются в неглубоких четырехугольных лаковых ящиках, вставляющихся один в другой. Вся эта посуда отличной работы. Японцы очень любят угощать. Я, чтобы не обидеть их, попробовал все кушанья и выпил несколько чашек вина рисового и выпил одну чашку чая без сахара. Японский чай хуже китайского, но, впрочем, может быть, здешние японцы пьют дурной сорт его. Во время обеда нашего произошла в передней комнате драка между айном Испонку и японским поваром Ичую. Мару-Яма, казалось, был очень пристыжен этим и просил меня, чтобы я не смотрел на эту драку. Я ему объяснил, что я нахожу очень обыкновенным, что простые люди, выпив вина, дерутся, и что это везде случается. Просидев два часа, я воротился домой. Беседа моя с японцами была очень дружественна. Они сказали мне, что хотят ехать «ору-торо», то есть на другой берег, чтобы сзывать айнов к весенним работам, и просили меня, чтобы в отсутствие их я приказал русским присматривать, чтобы айны не воровали из магазинов, говоря, что айны уже много украли у них. Я обещал им это и изъявил желание, чтобы айны охотно и скоро собирались на их работы. Я подарил Мару-Яме две утки, которые служат лучшим кушаньем для японцев. При этом подарке я заметил, что японцам очень хотелось, чтобы я сам отдал уток Мару-Яме. Когда я сел подле очага, они положили принесенные Дьячковым утки на подносе подле меня и несколько раз обращались к Мару-Яме со словами, что я дарю ему уток; он кланялся, и утки оставались на подносе подле меня. Поняв, в чем дело, я взял поднос и передал его Мару-Яме; он с большой радостью принял его и поставил подле себя, видя в этом, вероятно, знак особого уважения к нему.
Возвратясь домой, я надел лыжи и отправился с Дьячковым осматривать окрестности. Уже совсем стемнело, когда я вернулся домой, где я узнал, что Рудановский приехал из экспедиции. Я очень был рад этому известию, потому что с нетерпением ожидал известий о заливах Татарского берега, да и прибавка 16-ти собак для возки леса меня тоже радовала. Скоро пришел и Рудановский ко мне, из новой квартиры своей. Мы сели пить чай, и я стал расспрашивать его об экспедиции. Он выехал в Сирараро на берег Татарского пролива, спустился с большим трудом на юг и осмотрел к 8-му числу 22 залива, из которых заливы Тохмака и Маука — хорошие гавани для зимовки небольшого числа судов. Гавань Тохмака наиболее выгодна для нас, потому что она занята только тремя магазинами японцев, и последние не так дорожат ею, потому что она не богата рыбой. Местность Тохмака для поселения удобна. Лес находится в изобилии на горах, окаймляющих берег. Тохмака находится в 10-ти верстах от Мауки. Севернее ее хотя и находится несколько японских сараев, но, по безрыбью бухт, у которых они поставлены, делают их малоценными для японцев, так что можно считать селение Мауку граничным пунктом их рыбных промыслов. Найоро находится в суточном переходе от Тохмака. Итак, по всем этим причинам выгоднейший пункт для нашего заселения на Сахалине есть селение Тохмака, находящееся в крае, пользу занятия которого я старался доказать выше. Близость Императорской гавани еще более увеличивает значение гавани Тохмака. Опись ее и вообще ю[го]-з[ападных] берегов, до селения Сирануси, доставлена в селение Найоро, куда по предписанию моему Самарин должен заехать для того, чтобы взять описи и доставить их вместе с другими бумагами в Петровское зимовье. Рудановский по отсылке описания бухт продолжал путь свой к селению Сирануси. Селение это самое богатое между японскими заселениями. В нем находится главный дом начальника японцев. Дом этот, по описанию Рудановского, очень обширный и хорошо выстроенный. Полы покрыты лаком во всех комнатах, которых очень много. Военной защиты в селении нет, и, следовательно, можно уже уверенно сказать, что на Сахалине японцы не имеют совершенно никаких укреплений. Из всех селений Сахалина Малка есть наиболее населенное. Рудановский предполагает в нем около 300 одних взрослых мужчин. Из Сирануси он спустился еще к югу до перевала через горы до залива Анива. Перевал этот находится вблизи от мыса Крильона. Приехав к берегу Анива, он продолжал свой путь вокруг него, к нашему посту. Айны принимали его на всем пути с большим гостеприимством, исключая селения Сирануси. где он едва мог достать проводника.
Мне очень приятно, что в настоящее время г. Рудановский не живет у меня. Обед и чай мы продолжали держать общие, но, конечно, и это я после уничтожу, если найду, что полезнее будет совершенно прекратить между нами частные отношения, могущие быть или причиной неуместных рассуждений, или фамильярности.
Свою квартиру я привел в некоторый порядок. Поставив дощатые перегородки, я разделил избу на переднюю, лакейскую и собственно мою комнату. Последнюю обил японскими циновками, прикрыв швы полосами синей дабы. Эти импровизированные обои дали чистый и порядочный вид комнате. Диван, письменный стол и табуреты, обитые синей материей, представляют если не изящность, то, по крайней мере, удобство. Казак Дьячков составляет единственную прислугу мою, потому что Кожин постоянно болеет. Кухня моя очень хороша для Сахалина. Свежее мясо, рыба и кое-какие продукты с усердным приготовлением Дьячкова составляли почти всегда довольно вкусный обед. Жаль только, что я разделяю его с человеком, общество которого, даже и на безлюдном Сахалине, для меня неприятно.
29-го января. — Как я предвидел, так и случилось. Г[осподин] Рудаковский, наконец, совершенно вывел меня из терпения. Вот как это случилось: Рудановский, по своему обыкновению будучи всем недоволен, потому что ему не разрешают распоряжаться так, как бы ему хотелось, беспрестанно намекал мне своим резким тоном, что ему худо служат наши люди, что дурно и медленно делают для него мебель и прочее. Я мало обращал внимания на эти намеки, потому что знал, что причина их есть неугомонность и нетерпеливость характера Рудановского. Наконец он объявил мне, что казак Березкин, данный ему в вестовые, очень ленив и что он просит, чтобы я не брал от него матроса Максимова, данного ему на время для приведения в порядок квартиры. Я отвечал, что согласен дать ему в вестовые вместо Березкина Максимова, но обоих оставить не могу, потому что в посту и без того недостает рук для необходимых работ. Выслушав отказ с обыкновенным своим выражением неудовольствия, он высказал желание оставить при себе Максимова, бывшего уже у него на вестях на Камчатке. Разговор этот был 26-го вечером. На другое утро Максимов пришел к Рудановскому с окровавленными деснами и просил, чтобы он его удалил, потому что он болен цингой. Рудановский позвал Теленова и сказал ему, что Максимов болен цингой, спросил у него, кто есть из здоровых матросов. Теленов отвечал, что почти все немного больны и что Максимов притворяется и нарочно натер десны, и при этом он раскрыл ему рот. Рудановский ударил Теленова в лицо и выгнал его прочь. Тот тотчас пришел ко мне и передал то, что случилось, прибавив, что ему известно, что Максимов уже прежде говорил, что он нарочно не пойдет служить к Рудановскому. Погрозив Теленову, что я накажу его в другой раз, если он позволит себе делать подобную невежливость перед офицером, как открыть рот солдату, но будучи сам уверен, что Максимов притворяется, я послал Теленова сказать Рудановскому, что, мне известно, Максимов здоров и что я накажу его розгами за то, что он отговаривается от службы. Призвав к себе Максимова, я ясно увидел, что кровь потому так сильно текла у него из десен, что он их растер. Объявив ему, что я его высеку, я приказал ему явиться к лейтенанту на службу. Скоро и сам Рудановский пришел ко мне с наморщенным лицом. Я его спросил, что ему нужно. Он начал жаловаться на то, что Теленов нагрубил ему. Зная из обращения Рудановского с людьми, что значит у него слово «нагрубить», я, признаюсь, не дал веры его жалобе и потому ответил ему, что если Теленов действительно был невежлив, то за это следует наказать его, но что, к сожалению, он сам, Рудановский, уже исполнил это, ударив Теленова вопреки запрещению моему. Он извинился, что это сделал, говоря, что он оттолкнул Теленова из чувства самосохранения, потому что тот полез на него...
2 февраля я поехал с Дьячковым на двух нартах, по 5-ти собак, осматривать залив Буссе. Погода стояла прекрасная. До селения Хукуй-Когнон мы ехали довольно быстро. В этом селении мы остановились пить чай. Я уже осенью был в этих местах с Невельским, но не знал названия их. Выехав из Хукуй-Когнона, я обогнул мыс, закрывающий бухту Втосом[ВТ 1]. Близ этой бухты есть небольшое озеро и речка, которые мы осматривали с Невельским, предполагая занять место для поселения, но сильный прибой заставил нас отказаться от этого намерения. Скоро мы приехали к бухте Иноскамоной[ВТ 2], где и остановились обедать. В селении Хукуй-Когнон я взял у айна Жаске собаку, а на дороге к Иноскамоною переменил у встретившегося знакомого айна нашу больную собаку на здоровую; но недолго служила нам она — в Иноскамоное она сбежала, сорвавшись с алька[ВТ 3]. Обед наш, состоявший из куска оленины и чаю, мы разделили с семейством хозяина юрты, в которой остановились. Семейство это состоит из одного старика, жены его, безобразной старухи, как и все айнки, перешедшие за вторую половину жизни, двух дочерей и одного мальчика лет 8-ми. Мальчишка этот замечательный ребенок. Живые черные глаза исполнены умом, движения живы и ловки. Волосы у него были подстрижены ровно, по всей голове довольно коротко. Казак Дьячков рассказал при мальчишке этом его отцу, что он видел, как тот вынул нож и замахнулся на большого айна за то, что тот его хотел заставить что-то сделать. При этом рассказе мальчишка лукаво улыбался, посматривая на всех. Когда я вышел из юрты, чтобы ехать далее, айны окружили мои нарты, и между ними я увидел одну молодую, довольно красивую женщину, которая держала за плечами годовалого ребенка, совершенно голого, а морозу было градуса четыре. Я начал уговаривать ее пойти в юрту и одеть ребенка. Она, смеясь, показывала, что ребенку нехолодно, но видя, что я не верю этому, она сняла с плеч шубу свою и, обнажив себя совершенно, посадила ребенка себе на спину и уже сверх его снова одела шубу. Неудивительно, что айны легко переносят стужу в своей одежде, которая прикрывает только некоторые части тела. Физическое воспитание, даваемое им своим детям, может закалить натуру на всевозможные непогоды, но, вероятно, многие из детей их умирают, будучи не в состоянии переносить слишком нечеловеческое воспитание.
Из Иноскамоноя я выехал в 3-м часу; дорога шла все по берегу моря или по льду. Берег этот, на всем расстоянии, которое я проехал, горист. Горы — частью из плитняка, частью из толстых слоев гранита, покрыты лесом по верхней окраине; к морю они опускаются круглыми обвалами, оставляя между подошвой своей и морем узкой, в сажени 2 и 3, полосу песка, наз[ываемую| вообще по Охотскому морю — лайдою. От Иноскамоноя берег принимает еще более суровый характер, но в верстах пяти от этого селения он вдруг понижается и идет довольно правильно, невысокой стеной, покрытой наверху лесом. Когда я ехал вдоль этой стены, два больших орла плавали над головой моей. Один из них спустился к стене и сел на дерево. Он был от меня на близкий ружейный выстрел, но, к сожалению, у меня не было с собой ружья. Вдруг собаки мои понесли меня с такой быстротой, что я едва успевал отталкиваться от глыб льда, между которыми вьется вся дорога. Скоро я увидел на берегу лисицу, возбудившую такую горячность в собаках. Она вбежала на отлогость берега и спокойно смотрела на бег собак. Я насилу удержал последних. Они хотели броситься на гору за лисой.
Начинало смеркаться, когда я приехал к селению Читсани[ВТ 4]. Узнав, что в селении этом нет землянок (той-тисе), я решился ехать в селение Хорахпуни, находящееся в верстах 4-х от Читсани. Когда мы отъехали с версту от Читсани, уже совершенно стемнело. Дорога шла по низменному берегу. Параллельно ему и недалее ¼ версты течет река, по ней-то и ездят айны в Хорахпуни. Не зная этого, мы с трудом пробирались по неумятому снегу. Наконец увидели мы строения — это было несколько японских рыбных сараев. Селение Хорахпуни было еще дальше. Подъезжая к нему я был удивлен, что не слышно лая собак, но скоро узнал причину этому: летние юрты, стоящие на берегу моря, были оставлены айнами, перебравшимися в лес в землянки. Но где эти землянки — вот что нужно было нам узнать. Тропинки расходились во все стороны. Вдруг послышался с правой стороны от нас лай собак; мы тотчас повернули в ту сторону. Собаки наши живо нашли дорогу и, почуя жилье, понеслись во всю скачь. На самой дороге стоял столб. Я счастливо пронесся мимо его, но казака моего, Дьячкова, нарта ударилась об него и разлетелась: сорвавшиеся собаки начали меня догонять, и я вместе с ними подъехал к землянкам. Оторвавшихся собак переловили, а скоро и Дьячков пришел. Он не ушибся, и потому я, оставив ему озаботиться починкой разбитой нарты, сам вошел в ближайшую землянку. После скажу несколько слов о том, как устраиваются айнские землянки.
Айны не дают мне покоя целый день; только что сяду что-нибудь делать, непременно кто-нибудь из них явится. Теперь пришел старик, уселся на полу у моего стола и сто раз повторяет — «пори-джончи пирика», надеясь получить за это рюмку рома. Я продолжаю писать, отвечая по временам: «пирика, пирика». Так вот как устраиваются айнские юрты: выкапывается квадратная яма аршина в два глубины. Для составления стен устанавливается корбасник (тонкий лес). Наклон стен довольно пологий, и потому крыша складывается из особых деревьев, склоняющихся со всех сторон к середине, в правой стороне крыши оставляется отверстие для дневного света, остальное, кроме входа, засыпается все землей, так что зимой, когда нападает много снега, можно подойти к отверстию, служащему окошком, и оттуда посмотреть вниз вовнутрь землянки. Перед входом, или лучше сказать — спуском, в землянку устраиваются сени; вход прикрывается дощатою дверью аршина 1½ вышины и столько же ширины; дверь эта отодвигается, и сходят в землянку по маленькому трапу. Внутри стены юрты покрыты травяными циновками. Подле дверей устроен камин, труба которого выходит полого в сени, не поднимаясь из-под крыши; для прохода дыма в крыше над сенями оставлено отверстие. Камин этот, сложенный из глины, достаточно большой, чтобы надвешивать над огнем большие котлы. Тяга очень сильна, так что, хотя дрова часто вытаскивают совершенно почти из камина, дым все-таки почти весь выносится в трубу. Впрочем, если бы и оставался дым в юрте, то айнов он не может беспокоить, потому что они сидят на полу, след[овательно], всегда ниже полосы дыма. Земляная юрта (той-тисе) обыкновенно строится несколькими семьями вместе. Всякий хозяин имеет свой очаг. Очаги эти фута в 1½ в[ысотой], устраиваются между столбами, поддерживающими крышу. На них не кладут дров в землянках, а угли, и они служат не для согревания, а для закуривания трубок, которые айны почти не выпускают изо рта. В землянках довольно тепло, но зато духота невыносимая, в особенности вечером, когда отверстие в крыше закрывается. Меня усадили в угловое отделение. Юрта, в которой я остановился ночевать, была одна из самых больших. Мне очень жаль было, что я не проехал к юрте джанчина Хорахпунина: юрта его находилась еще версты 1¼ далее в лесу. Усталость, разбитая нарта и неизвестность, как именно близко находится жилье джанчина, принудили меня избрать первую попавшуюся юрту. Утешительный в дороге чай скоро был подан мне, и я, разлегшись у очага на медвежьей шкуре, с удовольствием принялся за усладительный напиток для прозябшего и усталого путешественника. Езда на собаках, когда сам каюришь (правишь), почти так же утомительна, как верховая. Легкая низенькая нарта прыгает через бугры и неровность дороги и дает беспрерывно очень беспокойные толчки. К тому же надо внимательно управлять ногами, чтобы не опрокинуться, да и смотреть за собаками, которых каждая птица возбуждает к погоне. Айны окружили меня, с любопытством рассматривая весь мой дорожный препарат. Прием же их был очень гостеприимен. Гостеприимство есть необходимая черта быта народа, находящегося еще на низшей степени развития. Невозможность брать с собою достаточно пищи ни для себя, ни для собак или какого-либо товара для штаты за продовольствие заставляет дикарей, по необходимости, принять общеполезный обычай, по которому они находят везде дом и пищу. И так как айны для ловли рыбы, промыслов морских зверей и проч[его] постоянно все находятся в разъездах, то взаимное угощение никому не приходится в ущерб, а женщины остаются по всем юртам, управляют все как бы общим хозяйством. Во время чая пришел знакомый айн Сирибенусь. Я тотчас угостил его вином и чаем, точно также, как и всех остальных айнов, находившихся в юрте. Сирибенусь предложил мне проводить меня до Тоопуги и обратно в Томари. Я с удовольствием принял его предложение, и мы решили рано утром выехать в дорогу.
Напившись чаю. я лег спать. Утром рано Сирибенусь снова явился и привел двух своих собак, чтобы впречь в наши нарты для ускорения езды, и сверх того взял часть нашего груза. Тотчас после чая мы выехали. Сирибенусь ехал на своих 5-ти собаках, которые рвались, чтобы перегнать мою нарту. Я сказал ему, чтобы он ехал вперед, и он пронесся с такой быстротой, что уставшие собаки мои скоро отстали от него на большое расстояние. Дорога шла по реке, названной Рудановским Паратункой[ВТ 5]; она впадает в залив Тоопуги, цель моей поездки. Река эта шириною сажен 15, течет параллельно морскому берегу. К устью она расширяется, образуя небольшое озеро, соединяющееся с заливом широким, но мелким каналом. Выехав из этого канала, мы направились поперек залива к селению Тоопуги. Залив был покрыт довольно толстым льдом. Карта, сделанная Рудановским заливу Тоопуги, кажется, вернее карт других мест берега Анивы. Залив Тоопуги обширный и составляет почти верный круг. Диаметр его будет, по моему мнению, около 4-х верст, южные берега гористы, северные к стороне устья Паратунки низменны, также и глубина увеличивается к более высокому берегу и уменьшается к низменному. На горах южного берега есть хороший лес. В залив впадает, кроме Паратунки, еще одна река у селения Найкуру и несколько маленьких речек. По берегу находятся 4 селения айнов — Тоопуги[ВТ 6], Найкуру-Коган[ВТ 7], Найпуру-Котан[ВТ 8] и Ёкуси[ВТ 9]. Первое и последнее я видел, к другим же не подъезжал.
Японцы имеют на кошке, ограничивающей с севера вход в залив, несколько рыбных сараев. Одна джонка их, хотевшая войти в залив, была выброшена на кошку и теперь там лежит на боку. С тех пор японские суда не входят в залив и останавливаются в море севернее входа. Переехав через залив, мы выехали на берег и направились к лесу, где находились айнские землянки. Оставив Дьячкова в юрте у джанчина готовить обед, я пошел с проводником айном осматривать вход в залив с моря. У самого того места, где залив суживается, чтобы влиться каналом в море, стоят летние юрты селения Тоопуги; их кажется не более 4-х, как и вообще во всех селениях айнских. Пройдя юрты, я вышел к самому каналу и, пробиваясь по наносному льду, прошел до низменного мыса, от которого низменный берег поворачивает на юг, и составляющего оконечность канала. В некоторых местах по каналу течение не дало установиться льду, оставив большие промоины, покрытые стадами уток. Течение так быстро, что видно было, как утки с трудом плыли против него. Я полагаю, что канал этот могут только пароходы проходить безопасно. Море у Тоопуги не замерзает, только отдельные льдины носятся по нему. На одну из этих льдин спустился довольно большой орел, грозный враг морских птиц. На обратном пути я встретил двух лисиц. Они отбегали от нас, но не в дальнем расстоянии спокойно садились и безбоязненно смотрели на нас.
Возвратясь в юрту, я нашел там походный обед мой готовым. Юрта была полна народом. Угостив всех чаем, дав в подарок джанчину один шерстяной узорчатый платок, я поехал обратно в Хорахпуни, заехав по дороге в селение Ёкуси к знакомому мне айну. Когда мы приехали в Хорахпуни в юрту джанчина, было еще светло. Джанчин, красивый и важный старик с длинною седой бородой и греческим носом, принял меня с выражением радости. Мне отвели угол подле места джанчина, но у особого очага. В юрте этой не было так тесно, а потому и воздух был немножко почище. Вечером все айны собрались в юрту и мы начали пить чай. Женщины не участвуют в угощении. На них лежит обязанность готовить кушанье, подавать его, подкладывать беспрестанно угли на очаги и заниматься детьми. Между последними был один преинтересный мальчик лет 2-х. Он, по обыкновению, был совершенно голый. Я заставил мальчишку лет 10-ти играть на инструменте, похожем на нашу гитару. Голый ребенок, услышав музыку, начал танцевать, прихлопывая такт маленькими ручонками своими. Музыкант мой наигрывал довольно однообразную мелодию. Инструмент его, как я сказал, похож на гитару, только сверху донизу ровную, вершка в 3, без расширения книзу, как у гитары. Пять струн натянуты как на гитаре, но так далеко от дерева, что нажимать их нельзя для возникновения тактов, и потому на инструменте этом играют как на арфе — одной рукой снизу, другой сверху.
Намереваясь выехать на следующий день с рассветом, я рано улегся спать. На другой день, при прощании, я роздал подарки, дав джанчину Хорахпуни кусок дабы. Знакомому джанчину Найтуни, к которому я, проехав его дом, не заехал, не зная, что он ему принадлежит, а за которым я из Хорахпуни посылал нарту, чтобы привезти его, я дал хороший большой шерстяной платок. Остальным айнам и айнкам я роздал пуговицы и ножи. Между айнками я уже прежде заметил одну молоденькую красивую девушку лет 15-ти. Подойдя к ней, чтобы отдать ей пуговицу, я застал ее с накинутой только на плечи шубой, так что вся передняя часть тела от головы до ног была открыта. Она, нисколько не закрываясь, протянула руку, чтобы принять пуговицу. На возвратном пути я заезжал завтракать и обедать в селения Иноскамоной и Хукуй-Котан. В последнем я встретил 2-х японцев, ехавших в Читсани. К 4-м часам я приехал в Томари.
7-го числа воротились охотники наши в пост. Олени перешли через хребты, где нет никакого жилья, и потому охоту пришлось прекратить. Мы имели теперь свежего мяса до половины мая. Казак Томский, бывший старшим над охотниками, принес мне книжку из японской бумаги, исписанную японцем русской азбукой и несколькими фразами. Томский полагает, что таких книг можно несколько найти в японском доме в Туотоге. Слышал уже раз от айна, что какое-то судно было разбито у берегов Сахалина, против селения Сиретоку, и что трое из матросов спаслись и что он полагает, что это были русские[ВТ 10]. Их отправили, по словам его, на Мацмай. Попавшаяся Томскому азбука ясно показывала, что она была составлена под руководством русского. Надеясь что-нибудь открыть о судьбе спасшихся матросов и о том, что, может быть, они действительно были русские, я хочу сделать всевозможные розыски. При этом случае надо тайно действовать от японцев, потому что если попавшиеся к ним русские оставлены в плену, то, конечно, они постараются помешать мне в моих розысках. Поэтому я, ничего не говоря им, хочу съездить в Туотогу и рассмотреть находящиеся там бумаги. Более внимательно расспрашивая айнов, я услышал от них следующий рассказ.
Шесть лет тому назад, в июле месяце, большое трехмачтовое судно подошло к селению Сиретоку и высадило трех человек. Люди эти вошли в лес и долго не возвращались. С корабля палили из пушек. Прождав один день, корабль ушел, а трое матросов остались на Сахалине. Один из них был одет как русский матрос и имел белье из холста, двое других не были похожи на него ни лицом, ни одеждою, и имели вязаные подштанники. Волосы первого были черного цвета и так же подстрижены, как у наших матросов, у другого — длинные и в кружок, а у третьего — курчавые, с пробором на боку, и довольно коротко подстриженные. Возвратясь в селение Сиретоку, они остались жить в юрте у джанчина. Японцы, находившиеся в Тоопуге, услышали о случившемся и дали знать в Томари, к своему джанчину. Тот приехал в Сиретоку на лодке и взял пришельцев к себе в лодку и отвез в Томари. Оттуда они были отправлены в Сирануси и жили у тамошнего старшины. Один японец учился языку у матроса, у которого была дудка. Люди эти были в то же лето увезены японцами на Мацмай, а японец, учившийся языку, остался на Сахалине и жил в Лютоге. Когда наш десант начал входить в Томари, то он, с другими японцами, уехал на Мацмай. По словам айна, у которого жил казак Томский, русская азбука писана была этим же японцем. Итак, надо полагать, что из оставшихся на Сахалине трех человеке корабля один был наверно русский, а вероятно, и двое других были из наших. Нужно будет заставить несколько айнов рассказать этот случай, чтобы убедиться в справедливости подробностей его.
Сегодня приходил ко мне японец Асануя. Мы напились с ним чаю, разговаривая про приход судов. Он меня спросил, в котором месяце придут суда русские. Я отвечал, что не знаю, что суда наши придут тогда, когда очистится залив от льда; что я слышал, что в апреле (Киучно) нет льдов совсем, что тогда в этом месяце придут и те суда наши, которые зимуют близ Японии, на Боне-Симе. Он спрашивал тоже, далеко ли поехал Самарин. Я сказал, что если дорога хороша, то он поедет в русскую землю отвезти карты Сахалина и другие бумаги.
Завтра рано утром отправлюсь непременно в Экспедицию в Tyoтогу разведать о русских, попавшихся в плен к японцам.