Отбитая тюрьма (Адамович)/ДО

Отбитая тюрьма
авторъ Михаил Прохорович Адамович

Опубл.: 1911. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Русское Богатство», №№ 4—5, 1911.

Отбитая тюрьма.

І.

Тюрьма наша была «отбитая.» На тюремномъ языкѣ это значитъ, что въ тюрьмѣ было свободно и жилось вольготно. Дѣло въ томъ, что тюремный режимъ не есть нѣчто неизмѣнное. Онъ различенъ для различныхъ тюремъ въ разное время и въ различныхъ обстоятельствахъ. Если режимъ строгій, никакихъ вольностей и льготъ заключенные не имѣютъ, если начальство зажало ихъ въ кулакъ и не даетъ пикнуть — на тюремномъ жаргонѣ говорятъ: «тюрьма на винту» или «тюрьма забита» (въ смыслѣ: «заклепана» «замурована»). Если тюрьма такъ или иначе отвоевала внутреннюю свободу, о ней говорятъ: «отбитая тюрьма».

Какъ уже сказано, наша тюрьма была «отбитая», и я (это было въ 1907 году) понемногу сталъ входить въ ея жизнь. Началось это съ того, что въ одинъ прекрасный день за дверью раздался характерный грузинскій говоръ и черезъ нѣсколько мгновеній надзиратель впустилъ ко мнѣ колоссальную фигуру мужчины. Въ рукахъ у него была всякая снѣдь.

— Здравствуйте, товарищъ! Я вамъ передачу принесъ, — заговорилъ онъ, ласково и весело поглядывая на меня своими черными глазами.

Я смотрѣлъ на него изумленный, какъ его появленіемъ у меня строго одиночнаго заключеннаго, такъ и тѣмъ, что онъ меня знаетъ и держится, точно знакомый.

— Я съ вами заочно знакомъ, — продолжалъ онъ, видя мое удивленіе. — Я — Ш--ія…

Въ этотъ моментъ надзиратель заторопилъ его. Онъ оставилъ провизію и ушелъ, крикнувъ мнѣ ужъ черезъ волчекъ:

— Ничего, мы васъ скоро вытащимъ…

Это былъ предсѣдатель о-скаго совѣта рабочихъ депутатовъ, почти годъ уже сидѣвшій въ тюрьмѣ, ожидая суда. Личность видная и популярная въ городѣ. Онъ и здѣсь пользовался большимъ уваженіемъ у тюремной администраціи, а вмѣстѣ съ тѣмъ и большой свободой передвиженія внутри тюрьмы, чѣмъ и объясняется его появленіе у меня въ камерѣ.

Знакомство мы свели съ нимъ, дѣйствительно, заочно.

Скоро онъ меня, въ самомъ дѣлѣ, «вытащилъ». Сначала по его предстательству мнѣ было разрѣшено помощникомъ^[1] нашего отдѣленія отправляться иногда посидѣть въ камеру къ Ш--іи. Вскорѣ это единичное разрѣшеніе силой обычая превратилось въ мое право уходить изъ своего «крыла» въ «корпусъ».

Право это осуществлялось подъ прикрытіемъ параши… «Отдѣленный» въ нашемъ крылѣ былъ человѣкъ прекраснѣйшій, и если его не допекали мелочными и вздорными пререканіями, онъ относился къ намъ, секретникамъ, чудесно. Постучишь надзирателю и попросишь позвать отдѣленнаго.

— Выпустите, господинъ О--ій.

— Ну, берите парашку. Да смотрите, чтобы васъ найти можно было сразу. Гдѣ вы будете?

Укажешь ему номеръ камеры, подхватишь парашу и пойдешь. Подбѣжишь къ желѣзной двери, отдѣляющей наше крыло отъ корпуса, постучишь, и съ другой стороны откроется окошечко.

— Вамъ чего? — съ недовольнымъ видомъ спроситъ сторожъ.

— Изъ параши помои вылить…

— Все то вы помои выливать бѣгаете… — заворчитъ надзиратель, но пропуститъ.

А тѣмъ временемъ проходящій дежурный помощникъ заглядываетъ въ пустую камеру.

— Эй, отдѣленный! вы это какого чорта одиночниковъ выпускаете?

— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе.

— Какъ нѣтъ?! А Быковъ гдѣ?

— Господинъ Быковъ попросились изъ парашки вылить, такъ я выпустилъ.

— Ну, для этого время уборки есть!

— Такъ точно, а только что господинъ Быковъ сегодня голову мыли и помои надо было вылить.

— Ну, это дѣло другое, — скажетъ помощникъ.

Я сравнительно мало пользовался этой парашечной конституціей. Подавленность духа убила во мнѣ охоту двигаться и суетиться. Но зато мой vis-à-vis, а позднѣе сокамерникъ, Галька эсъ-эръ, живой, какъ ртуть, и неугомонный, точно въ немъ сто бѣсовъ сидѣли, пользовался прикрытіемъ параши во всю. Цѣлый день онъ пропадалъ въ корпусѣ, носясь съ парашей изъ этажа въ этажъ, изъ камеры въ камеру, набросивъ на плечи въ накидку пальто и размахивая своей посудиной. Смотришь, онъ усѣлся на крышку ея и, окруженный группой слушателей, дебатируетъ съ эсъ-деками аграрную программу.

Потомъ подхватитъ свою «спутницу» и, глядишь, онъ ужъ поставилъ ее къ окну коридора, взобрался на нее ногами, что бы быть повыше, и поетъ фальцетомъ волжскія пѣсни женской тюрьмѣ, выпущенной на прогулку какъ разъ въ это время.

Награжденный апплодисментами, онъ устремляется куда нибудь въ другой конецъ тюрьмы, гдѣ его носъ зачуялъ обиліе плодовъ земныхъ, переданныхъ съ воли.

Такъ цѣлый д@ень, не выпуская изъ рукъ узаконяющей его пребываніе внѣ камеры параши, онъ путешествуетъ по корпусу и лишь къ вечеру, къ повѣркѣ, является домой, неся въ одной рукѣ "ее, " а въ другой цѣлую кучу всякихъ съѣстныхъ свертковъ.

— Ну, Карла, сегодня мы жремъ, — говоритъ онъ мнѣ, водворяя парашу на ея мѣсто.

Новый помощникъ, получивъ въ завѣдываніе наше крыло, сдѣлалъ было попытку произвести coup d'état и лишить парашу, а съ ней и насъ, присвоенныхъ правъ и преимуществъ. Но попытка эта кончилась, какъ нельзя болѣе, плачевно.

Къ тому времени мы ужъ сидѣли съ Галькой вмѣстѣ. Затѣяли мы какъ то съ нимъ бѣлье стирать. Помой, конечно, у насъ хоть отбавляй, и теперь ужъ въ самомъ дѣлѣ нужно было много разъ бѣгать выливать ихъ. Какъ разъ тутъ и нанесло новаго помощника. Проходитъ и видитъ картину: дверь камеры открыта настежь и изъ нея вылетаетъ Галька съ парашей.

— Эй! стой! куда?! — Началась бесѣда, крайне оживленная. Галька свое, а помощникъ свое, Галька — резоны, а помощникъ и слушать не желаетъ. Слово за слово, горячѣй да горячѣй. Наконецъ, Галька вспыхнулъ, схватилъ парашку да подъ самый носъ помощнику ее и сунулъ.

— Ну, выносите сами, коли мнѣ нельзя. — Помои расплескались, такъ что помощникъ, спасая свои лакированные сапоги, принужденъ былъ отпрыгнуть назадъ. А Галька — въ камеру, и дверь захлопнулъ. Остался помощникъ съ парашей въ неожиданномъ tête-à-tête. Уголовные, наблюдавшіе изъ общихъ камеръ чрезъ рѣшетчатую дверь эту сцену, довольно гогочутъ; надзиратель сконфуженно улыбается, свернувъ лицо на сторону, а отдѣленный, вытянувшись въ струнку, неодобрительно въ упоръ смотритъ на помощника.

А Галька возбужденно третъ мыломъ какую-то принадлежность туалета и кипитъ:

— Я тетюшинскому начальнику бакъ съ горячимъ канцеромъ на голову вылилъ. Такъ и этотъ у меня въ помоихъ искупается. Допросится… — Помощникъ финаломъ былъ очень переконфуженъ.

— Ну, вы тамъ, глотку дерете! — крикнулъ онъ уголовнымъ и поскорѣе убрался.

Отдѣленный, тактичный и умный полякъ, открываетъ дверь.

— Господинъ Галька, — сурово возглашаетъ онъ, — вынесите парашку. Что-жъ вы ее такъ бросаете! Тутъ за вами убирать некому…

Тѣмъ дѣло и кончилось. Больше никто уже на свободу вынесенія параши не посягалъ. А еще черезъ мѣсяцъ послѣ этого насъ обоихъ перевели въ корпусъ, на общее положеніе.

II.

Въ первый моментъ на человѣка, только что вошедшаго въ тюрьму, послѣдняя производила впечатлѣніе наглухо забитой. Пустые коридоры, дежурные надзиратели, гдѣ-нибудь въ углу позвякивающіе ключами, и молчаніе. Только въ первомъ отдѣленіи, гдѣ сидятъ общими камерами уголовные и въ одиночкахъ «секретные», слышится несмолкаемый гулъ общихъ камеръ. Но это отдѣленіе отгорожено глухой стѣной, о которую и разбивается волна звуковъ. Въ «корпусѣ» же, какъ называлась остальная тюрьма, тихо. Но вотъ пробѣгаетъ фигура уголовнаго. Это — коридорный. И вслѣдъ за нимъ несется: «коллега!» «коридорщикъ!». Онъ останавливается, втиснувшись въ углубленіе двери, и оглядывается по сторонамъ: надзиратель стоитъ, отвернувшись. — Давайте выдру! — произноситъ онъ быстро.

Черезъ волчекъ подается выдра и, оглянувшись еще разъ но сторонамъ, коридорный вставляетъ ее въ замокъ. Легкое щелканье, — и дверь отперта. Фигура уголовнаго мелькаетъ дальше. Время отъ времени она влипаетъ то здѣсь, то тамъ въ стѣну и повторяется та же процедура. А потомъ со всякими предосторожностями выбираются отпертые и осторожно, но быстро пробираются, куда имъ надо: или въ угловое помѣщеніе для спеціальныхъ цѣлей, или куда-нибудь въ другую камеру на партію шахматъ, стаканъ чаю или просто поболтать съ товарищемъ.

Выдра! Кто изъ тюремныхъ обитателей, разставшись съ заключеніемъ, не вспоминаетъ тебя съ признательностью! Это — не больше, какъ обыкновенная отмычка отъ замка камеры. И первое, чѣмъ всякій новоприбывшій обзаводился, водворяясь на жительство въ камеру, это: чайникъ, чашка и выдра. Разъ это есть, остальное приложится. Подстароста принесетъ хлѣбъ, чай и сахаръ; коридорный — обѣдъ и кипятокъ, а выдра дастъ независимость отъ ключей надзирателя и свободу внутренняго обращенія, хотя бы и крадучись.

Теперь, когда въ тюрьмахъ и помину нѣтъ о всякихъ старостахъ и подстаростахъ, когда запрещены передачи и всѣ льготы отняты, теперь, конечно, выдра едва ли имѣетъ какое-нибудь значеніе. Но когда я прибылъ въ тюрьму, отмычка играла еще видную роль въ ея жизни. А такъ какъ тюремная жизнь все же представляетъ нѣчто единое, то и другія ея стороны находились болѣе или менѣе въ соотвѣтствіи съ этой внутренней свободой. У политическихъ была своя отдѣльная кухня, правда, весьма скудная, но все же не тюремная баланда. Легко давались свиданія, и при томъ не рѣдко черезъ одну рѣшетку. Принимались обильныя временами передачи, выписка припасовъ на свои деньги разрѣшалась въ широкихъ размѣрахъ, табакъ и куреніе были вполнѣ законными вещами, и каждый день регулярно имѣлась газета, которую читали вслухъ на прогулкахъ. Процвѣтали шахматы, вылѣпленные изъ тѣста, не рѣдки были рефераты въ камерахъ и на прогулкахъ; частенько цѣлыми компаніями устраивались чаепитія со всякими вкусными вещами, полученными съ воли.

Подъ режимомъ отмычки жилось довольно таки вольготно… И все-таки семь мѣсяцевъ, проведенные мною подъ этимъ свободнымъ режимомъ, оставили по себѣ воспоминанія какого-то кошмара, отъ котораго я не скоро оправился.

Прежде всего приходится отмѣтить, какъ основной тонъ жизни, полную неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ. Живешь и ждешь, что вотъ-вотъ что-нибудь случится. Всякую минуту возможно измѣненіе начальственнаго курса, всякую минуту малѣйшій нестоющій вниманія пустякъ, можетъ послужить источникомъ грандіознаго столкновенія, съ разстрѣломъ тюрьмы и установленіемъ режима ежевыхъ рукавицъ въ финалѣ. И внутри тюрьмы, между ея обитателями, дѣло обстояло не лучше. И здѣсь призракъ кроваваго столкновенія все время носился надъ нашими головами.

О такихъ моментахъ внутри-тюремныхъ отношеній я разскажу въ дальнѣйшемъ. Пока же остановлюсь на «внѣшнихъ» отношеніяхъ, — отношеніяхъ съ начальствомъ.

Здѣсь, какъ я сказалъ, не было ничего устойчиваго, прочно опредѣлившагося… Все было полно шатаній, колебаній и неожиданныхъ скачковъ. Тюрьма это — кривое зеркало жизни. И всѣ противорѣчія и нелѣпости нашей русской дѣйствительности того времени отражались въ еще болѣе нелѣпомъ, чудовищномъ видѣ въ жизни тюрьмы.

Чтобы показать всю рѣзкость колебаній, какія должна была переживать тюрьма, приведу два-три факта изъ ея тогдашней жизни.

Солнечный день. Тюрьма на окнахъ. Свистъ, пѣсни, разговоры, шутки. И взаперти, въ клѣткѣ птица все же радуется Божьему солнцу и ясному дню. Радуется ему и тюрьма. Вдругъ выстрѣлъ. То убитъ солдатской пулей по приказанію патрульнаго офицера, проходившаго мимо, товарищъ анархистъ, крикнувшій: «долой самодержавіе»! Въ ликованіе жизни врывается смерть. И нѣтъ уже пѣсенъ и веселаго говора. Вся тюрьма у дверей своихъ камеръ, обезумѣвшая отъ негодованія и безсильной злобы, бьетъ чѣмъ попало въ двери, готовая раздѣлить участь товарища. А въ тюрьмѣ солдаты «на кругу»^[2], по коридорамъ носится начальство, и то грозитъ, то упрашиваетъ. И никто не знаетъ, что несутъ съ собой бѣгущія минуты. Но все оканчивается на этотъ разъ благополучно…

Проходятъ дни и тюрьма успокаивается, забываетъ. Но кошмаръ возвращается снова. Въ тюрьмѣ предстоитъ разстрѣлъ осужденнаго военно-полевымъ судомъ. И по мѣрѣ того, какъ приближается ужасный день, все больше и больше натягиваются душевныя струны заключенныхъ. Наконецъ, наступаетъ день казни. Всѣ подавлены и избѣгаютъ смотрѣть въ глаза другъ другу. Ужъ высится столбъ во дворѣ, провели солдатъ, суетится начальство. Выносятъ на носилкахъ осужденнаго изъ больницы. Блѣдное безжизненное лицо, весь въ перевязкахъ. Онъ весь израненъ въ перестрѣлкѣ при сопротивленіи. Его торопятся разстрѣлять, прежде чѣмъ онъ умретъ своею смертью. Лихорадочно-воспаленными глазами слѣдятъ за нимъ заключенные товарищи, не въ силахъ издать ни одного звука. Изъ женской тюрьмы несутся истерическіе рыданья и крики. Тамъ обмороки, истерики, судороги. Вдругъ изъ гробовой тишины мужской тюрьмы разносится чей-то срывающійся голосъ: «убійцы, палачи, проклятые»! И разомъ вся тюрьма снова безумѣетъ, выбрасывая сквозь рѣшетки оконъ стонущія проклятья на головы суетящихся у кроваваго дѣла. Опять солдаты въ тюрьмѣ, всѣ заключенные согнаны внизъ и, окруженные стѣною штыковъ, въ угрюмомъ молчаніи переживаютъ мысленно послѣднія минуты товарища.

Залпъ. Все кончено. Подавленно расходятся всѣ снова по камерамъ. И долго еще передъ глазами узниковъ стоитъ картина разстрѣла полумертваго юноши, омрачая и безъ того нерадостные дни заключенія.

А тамъ, глядишь, произошло столкновеніе у кого-нибудь съ надзирателемъ: словесная перепалка и попытка посадить «за дерзость» въ карцеръ. И снова тюрьма становится дыбомъ, не выдавая товарища, снова солдаты, снова нависаетъ гроза.

Подобныя столкновенія происходили то и дѣло. Начальство, вѣдавшее тюрьму, никакъ не могло примириться съ тѣмъ, что, какъ оно выражалось, тюрьма похожа на гостиницу. Временами, дѣйствительно, это походило на правду. Брали людей массами, сажали въ тюрьму, держали мѣсяцъ-другой, а потомъ высылали административно въ какой-нибудь Тирасполь или Николаевъ. Просто неловко выпустить человѣка прямо, ну и отправляютъ «за предѣлы Одесскаго градоначальства», куда-нибудь на часъ ѣзды отъ Одессы.

И публика въ тюрьмѣ была самая разношерстная. Профессоръ университета и университетскій сторожъ, юристъ изъ группы политическихъ защитниковъ и тотъ, кого онъ вчера еще взялся защищать, капитанъ парохода и кочегаръ съ того же судна, поручикъ русской службы и профессіоналъ-революціонеръ, статскій совѣтникъ и жандармъ, группа драгунъ и казаковъ въ военной формѣ и цѣлая камера крестьянъ. Всѣ профессіи, сословія, классы, партіи, направленія, «всѣ промелькнули передъ нами, всѣ побывали тутъ». Весь этотъ людъ приносилъ съ собой въ тюрьму вольный духъ, не бралъ тюрьму въ серьезъ, относился къ ней, какъ къ забавному недоразумѣнію. И начальство невольно заражалось этимъ настроеніемъ тюрьмы. Цѣльность начальственной психологіи разбивалась. Но это былъ, такъ сказать, налетъ, настроеніе момента. Въ основѣ же психологія тюремщика оставалась все та же: «у меня чтобы муху въ тюрьмѣ слышно было». Таковъ идеалъ, живущій въ душѣ тюремнаго начальства. И изъ этой двойственности психологіи вытекало крайне колебательное отношеніе начальства къ тюрьмѣ. То оно покладисто, благожелательно и дружелюбно настроено. А то вдругъ что-нибудь рѣзнетъ его тюремно-начальственное сердце, оно и сорвется. «Ахъ такіе-сякіе! Да они, кажется, и въ самомъ дѣлѣ полагаютъ, что это гостиница. Нѣтъ-съ! это — тюрьма-съ! Надо проучить»!

И начинается проучиванье. Въ карцеръ!.. — Тюрьма на дыбы. — «Протестовать? скопомъ? Безъ прогулокъ, безъ свиданій»! — Тюрьма требуетъ прокурора. — «Прокурора? обойдетесь!» — ломитъ дальше разгнѣванное начальство. — «Требуемъ прокурора, иначе обструкція». — «Попробуйте-съ»…

Тюрьма ужъ у дверей и стучитъ, чѣмъ попало. «А такъ, вы такъ! Солдатъ на кругъ»! — «Эй, перестать! вязать буду!» — разносится по тюрьмѣ. Стукъ становится бѣшеннымъ. Растворяютъ камеры, наиболѣе рьяныхъ тащутъ въ карцеръ, тѣ отбиваются, ихъ вяжутъ. Крики, вопли. А на кругу рота солдатъ и нервно покручивающій усы офицеръ ждетъ лишь мановенья руки начальника тюрьмы, чтобы открыть пальбу.

Къ счастью, кто-то изъ помощниковъ протелефонировалъ товарищу прокурора, и тотъ поспѣваетъ во время. Вызываютъ старосту, заключается перемиріе: тюрьма прекращаетъ обструкцію, уводятъ солдатъ изъ корпуса, выпускаютъ посаженныхъ въ карцеръ и начинается ликвидація столкновенія путемъ дипломатическимъ. Хмурыя озлобленныя лица проясняются и чрезъ нѣсколько дней все такъ настраивается мирно, что является даже возможность шутить съ помощникомъ начальника надъ тѣмъ, какъ Галька эсъ-эръ во время обструкціи производилъ сугубый шумъ, продѣвъ въ волчекъ дужку отъ параши и дергая ее взадъ и впередъ, и какъ отдѣленный тщетно старался выловить у него изъ рукъ это приспособленіе.

Вновь устанавливаются мирныя отношенія съ начальствомъ до новаго съ его стороны натиска, до новаго крупнаго столкновенія, которое, Богъ вѣсть, когда возникнетъ. Можетъ быть, завтра, а можетъ быть, и черезъ два мѣсяца. Въ ожиданіи же нужно быть ежеминутно.

Между тѣмъ внутри тюрьмы идетъ своя жизнь, полная всяческихъ осложненій и порою не менѣе рѣзкихъ конфликтовъ.

III.

Самымъ рѣзкимъ явленіемъ, накладывавшимъ свою печать на всю внутреннюю жизнь тюрьмы, были анархисты-экспропріаторы.

Группа анархистовъ, самая малочисленная, была въ то же время крайне разнородная по своему составу. Она объединяла въ себѣ самые различные элементы. На одномъ полюсѣ стояли чистые идейные анархисты, вѣрующіе въ ангельскую природу человѣка, цѣликомъ погруженные въ прекрасную симфонію отдаленной будущей жизни человѣчества и совсѣмъ не разбирающіеся въ окружающей ихъ жизненной дѣйствительности. На другомъ полюсѣ — самые неприкрытые грабители-экспропріаторы, ударившіеся въ экспропріаторство, какъ въ новую, заманчивую, окруженную ореоломъ отчаянной смѣлости и нечеловѣческаго риска форму борьбы за личную жизнь, за блага и наслажденія жизни. Между этими двумя крайностями находились всяческія промежуточныя звенья анархистовъ и экспропріаторовъ, — всѣхъ оттѣнковъ мысли, психологіи, тактики, идейности.

Если вырвать изъ этой группы по одному яркому представителю обоихъ полюсовъ, то можно просто въ недоумѣніе придти: что сходнаго между ними? И лишь тому, кто имѣлъ всю эту группу цѣликомъ предъ глазами, дѣлалось понятнымъ, что какъ ни разнородны относимые къ ней элементы, между ними есть нѣчто общее. Это — отрицаніе существующаго общества, существующей дѣйствительности, существующей жизни, отрицаніе голое, безкомпромиссное, доведенное до полнаго разрыва всѣхъ связей съ теперешней жизнью. Въ этомъ отрицаніи, на мой взглядъ, и заключается то общее, что объединяетъ разнородные элементы въ одну группу, что роднитъ и скрѣпляетъ ихъ души. А во имя чего отрицается, — это ужъ вопросъ второстепенный, и еще менѣе важно то, какъ отрицается: съ бомбой и маузеромъ въ рукѣ или съ пятикопѣечной брошюркой. Отрицается ли во имя идеаловъ будущаго, во имя человѣческой индивидуальности вообще или во имя своей собственной свободной личности — это не существенно. И если отрицаніе выразилось въ экспропріаціи трехъ рублей изъ выручки съѣстной лавки, немедленно поставленныхъ ребромъ, то и это ни чего не мѣняетъ. Важны не три рубля, а принципъ собственности, на который совершено нападеніе, важна готовность вступить въ вооруженную борьбу съ государствомъ, охраняющимъ въ видѣ городовыхъ собственность, и въ этомъ столкновеніи погибнуть немедленно или пойти на эшафотъ. Ну, а удалось удѣлить, эти три рубля можно и въ канаву выбросить, и на революцію употребить, и въ кабакѣ пропить, какъ и всякіе другіе три рубля.

Это безпощадно отрицательное отношеніе къ дѣйствительности анархисты переносили и въ тюрьму. Начальство они отрицали и не допускали съ нимъ никакихъ разговоровъ, переговоровъ и договоровъ. Съ нимъ только борьба, на всякомъ мѣстѣ, каждую минуту, по всякому случаю. Борьба и коллективно, и въ одиночку. Изъ суммы борьбы отдѣльныхъ лицъ слагается борьба цѣлой тюрьмы, и если каждый въ отдѣльности ни на пядь ни въ чемъ не уступаетъ, то тѣмъ самымъ и вся тюрьма отстаиваетъ себя. Если режимъ сносный, нужно добиваться лучшаго. Если сжимаютъ — надо отбиваться, но во всякомъ случаѣ ни на минуту не прекращать борьбы. А всякія мудрствованія о тактѣ, выдержкѣ, соотношеніи силъ, цѣлесообразности поступковъ и т. д., — все это или трусость, или буржуазность, и должно быть отвергнуто съ презрѣніемъ.

Въ большой тюрьмѣ, гдѣ такъ или иначе установилась сносная внутренняя конституція и, стало быть, обѣ стороны молчаливо, а иногда и формально, брали на себя обязательства и признавали другъ за другомъ права, — анархисты представляли изъ себя фитиль, постоянно тлѣющій у бочки съ порохомъ. Тюрьма жила подъ постояннымъ страхомъ, что искра попадетъ въ порохъ; нужно было все время думать, чтобы какъ-нибудь не произошло взрыва. Въ то самое время, когда создавшееся положеніе требовало выдержки, стройно и твердо выдержанной линіи поведенія по отношенію къ начальству, общей согласной готовности, какъ отстаивать занятыя позиціи, такъ и не выходить за предѣлы ихъ, экспропріаторы все спутывали, смѣшивали, переворачивали вверхъ ногами своими единоличными выступленіями.

Начальство, напримѣръ, позволяетъ переходить изъ камеры въ камеру, собираться, соглашается не запирать камеръ въ теченіе дня до повѣрки, но при условіи, чтобы публика не ходила безъ дѣла по коридорамъ и не толпилась на кругу. Условіе вполнѣ пріемлемое. Но…

— Если мы сегодня откажемся ходить по коридорамъ, начальство увидитъ, что мы его боимся, и завтра запретъ насъ совсѣмъ… И вотъ бѣготня по коридорамъ становится гражданскимъ долгомъ заключенныхъ анархистовъ. Они бѣгаютъ, а на замѣчанія помощника «огрызаются», пока тотъ не обозлится и не прикажетъ потащить кого-нибудь въ карцеръ, — иногда виноватаго только тѣмъ, что подвернулся подъ руку. Тотъ, конечно, не идетъ. Его тащатъ силкомъ. Товарищи его поднимаютъ стукъ, это будоражитъ всю тюрьму. Думаютъ, что случилось что-нибудь ужасное, и стукъ начинается по всей тюрьмѣ, прежде чѣмъ успѣваютъ опомниться. Въ другой разъ кого нибудь изъ нихъ лишили прогулки. Онъ забирается въ свою камеру, завинчиваетъ дверь оконными винтами, чтобы нельзя было отворить камеру, не взломавши дверь, и заявляетъ:

— Я буду стучать послѣ повѣрки.

— Если будутъ брать въ карцеръ, мы будемъ стучать, — заявляютъ его единомышленники.

А это значитъ, что ужъ стучитъ цѣлый этажъ коридора, и это грозитъ репрессіями всей тюрьмѣ и вовлекаетъ въ столкновеніе со всѣми его опасностями всю тюрьму. Такихъ единоличныхъ столкновеній у экспропріаторовъ съ начальствомъ возникала масса, и каждое они готовы были довести до общетюремнаго столкновенія.

Всѣ усилія остальной тюрьмы были направлены къ тому, чтобы постоянно тушить пожаръ, зажигаемый съ разныхъ концовъ экспропріаторами.

Постановленія общихъ собраній для нихъ не имѣли силы, ибо они принципіально не признаютъ большинства. Отмежеваться отъ нихъ не было ни малѣйшей возможности, такъ какъ это значило бы пойти и заявить начальству: мы отъ этой группы отступаемся, дѣлайте съ ними, что хотите. Это значило бы выдать ихъ головой начальству, которое на нихъ давно точитъ зубы и не скручиваетъ ихъ только потому, что за ними стоитъ цѣлая тюрьма. Между тѣмъ въ тюрьмѣ мы не одни. Большая половина тюрьмы — уголовные, и всякое измѣненіе режима, всякая тюремная исторія отражается и на нихъ.

Съ политическими уголовные жили довольно дружно, но мало-по-малу въ нихъ наростало раздраженіе противъ политической тюрьмы. Это раздраженіе росло и привело, наконецъ, къ крайне непріятному разговору, который мнѣ, какъ старостѣ, пришлось имѣть съ уголовными Иванами. Они зашли ко мнѣ въ камеру и повели бесѣду.

— Эхъ, коллега-староста, не годится оно такъ. Вѣдь тюрьма — жить да Бога хвалить. А ваши каждый день скандалятъ. Вѣдь вы же политики. Вонъ наши уже на что люди темные, одно слово — уголовные, а и то такого не вытворяютъ. У насъ уже начинается разговоръ, до какихъ поръ это политика будетъ тутъ крутить да штуки выкидывать, житья спокойнаго не давать. Не вышло бы межъ нами какой непріятности…

Что могъ я имъ сказать? Единственно, что это не мы, а анархисты, молъ. Но уголовные, пришедшіе ко мнѣ, это прекрасно знали. Но что бы ни дѣлалось внутри насъ, по отношенію къ всему внѣшнему мы держались принпипіально, какъ нѣчто единое. Нѣтъ дѣленій. Есть одно — политическая тюрьма. Она за все въ отвѣтѣ предъ всѣми. И скажи я, что это не мы, а вотъ такая то группа, то мнѣ бы отвѣтили: «ну ужъ это не наше дѣло разбирать, кто тамъ изъ васъ. Мы знаемъ, что политика. А если вы сами справиться не можете, то мы живо ихъ успокоимъ». И мы таки дожили и до такой угрозы успокоить своими средствами безпокойныхъ. А группа анархистовъ-экспропріаторовъ ничего этого замѣчать не хотѣла и за спиною политической тюрьмы, нисколько не считаясь съ нею, свободно дѣйствовала по своему, постоянно накаляя тюремную атмосферу.

Но въ этомъ еще не было ничего злостнаго. Люди порѣшили что они въ пустомъ пространствѣ, и размахиваютъ руками принципіально непринужденно. Сосѣдямъ, конечно, попадаетъ при этомъ, но все же это не прямое нападеніе на нихъ…

Но было и это.

IV.

По началу въ группѣ анархистовъ преобладалъ элементъ чистый, идейный, представленный сильными, красивыми, полными благородства и духовной высоты характерами. Это были люди, которые вызывали къ себѣ невольное уваженіе всей тюрьмы и умѣли уважать другихъ. Поэтому, несмотря на всю идейную пропропасть, отдѣлявшую ихъ отъ другихъ, отношенія съ ними были истинно товарищескими въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Но эта разновидность анархистовъ скоро исчезла: однихъ повѣсили, другихъ разстрѣляли, третьи ушли на каторгу.

Между тѣмъ, по мѣрѣ того, какъ расширялась волна экспропріаторства, начатая безукоризненной чистоты руками, она захватывала все болѣе и болѣе сомнительные элементы. Что дальше, то больше группа анархистовъ пополнялась людьми, внутренняя доброкачественность которыхъ не была особенно высокой, а идейный багажъ все больше и больше сводился къ возгласу «руки вверхъ». Съ того же момента, какъ къ дѣлу приложили руку шпіоны и провокаторы, моральный уровень привлекаемыхъ по дѣламъ объ экспропріаціяхъ и совсѣмъ упалъ. Въ числѣ ихъ все больше и больше оказывалось людей малосознательныхъ, нерѣдко вовсе чуждыхъ всякой политики, являвшихся слѣпымъ орудіемъ въ рукахъ полиціи.

Вся эта публика, привыкшая кричать: «ни съ мѣста, руки вверхъ!», полная вѣры въ голую силу и въ жизни уступавшая только силѣ, твердо заучившая, что разговоры тамъ всякіе, пропаганды и агитаціи все это — пустая болтовня, а дѣйствительное средство во всѣхъ дѣлахъ есть пуля и бомба, и въ тюремную жизнь вносила тѣ же взгляды, навыки и методы.

Здѣсь она встрѣчалась съ значительно превышавшей ее количественно массой политическихъ, «зараженныхъ» буржуазностью, «болтающихъ» о всякихъ программахъ-минимумъ, видящихъ спасеніе въ книжкахъ и брошюрахъ. Такихъ политиковъ въ тюрьмѣ большинство, но за то именно и презираетъ ихъ «революціонное меньшинство». Да и за что уважать этихъ болтуновъ, не державшихъ въ рукахъ никогда бомбы? Да и какіе это въ сущности товарищи? Дай только имъ власть въ руки, и они сейчасъ же, примутся расправляться съ анархистами-экспропріаторами…

Сообразно съ такимъ настроеніемъ складывалось и поведеніе экспропріаторовъ въ ихъ отношеніяхъ къ остальной части политической тюрьмы. Имъ мало-по-малу становилось все больше и больше наплевать на другихъ. На почвѣ такого рода отношеній ими было учинено нѣсколько дебошей, и они сошли имъ съ рукъ, такъ какъ затѣвать скандалы съ ними не хотѣли. Это было принято экспропріаторами за трусость и безсиліе, и они начали дебоширить еще больше. Постепенно анархисты-экспропріаторы совсѣмъ «распановались». Тюрьма очутилась почти что въ осадномъ положеніи дошли до того, что экспропріировали у политическаго старосты съѣстные запасы, переданные для тюрьмы съ воли. Къ этому времени анархисты довольно явственно уже отграничили себя отъ остальной политической тюрьмы и выдѣлили себя изъ общей политической кухни. Не желая пользоваться «подачками» буржуевъ, составлявшихъ Красный Крестъ, заботившійся о тюрьмѣ, они считали себя вправѣ добыть себѣ запасы своимъ методомъ за счетъ остальной тюрьмы. Сошла съ рукъ и эта выходка. Но озлобленіе въ тюрьмѣ противъ экспропріаторовъ становилось все больше и больше.

Особенно заносчиво анархисты-экспропріаторы держались съ нами, соціалъ-демократами. Соціалъ-демократъ представлялся имъ чѣмъ-то въ родѣ говорильнаго болванчика, который на всѣ щелчки по лбу лишь лопочетъ что-то языкомъ. «Ты его по мордѣ, а онъ тебя агитировать станетъ; ты его въ ухо, — а онъ тебя пропагандировать примется». Таково было насмѣшливое представленіе о соціалъ-демократѣ, крѣпко укоренившееся въ средѣ нашихъ «эксовиковъ»^[3]. И самъ я, случалось, слышалъ, какъ въ ссорѣ одинъ эксовикъ кричалъ другому:

— Ты что думаешь, я тебѣ соціалъ-демократъ какой-нибудь?! Я, братъ, и въ морду дать могу…

Очевидно, соціалъ-демократъ, по мнѣнію говорившаго, утерялъ способность заѣзжать въ ухо ближняго при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Признаюсь, что у меня даже руки зачесались, когда я услышалъ столь одностороннее истолкованіе соціалъ-демократической натуры. Но… мало ли что болтается.

Однако, оказалось, что это далеко не простая болтовня. Они и впрямь повѣрили, что соціалъ-демократовъ, какъ басурманъ, «и Богъ и христіанская вѣра» велятъ бить. И этотъ припѣвъ «бить» стадъ все чаще и громче раздаваться со стороны анархистовъ-экспропріаторовъ. Что бы ни случилось, они сейчасъ же сворачивали на «бить».

Идетъ, положимъ, споръ объ экспропріаціяхъ. Кто нибудь заявляетъ, что въ сущности экспропріаторы мало чѣмъ отличаются отъ грабителей.

— Грабители? Мы грабители?! Морду за это бить надо! — слышится среди эксовиковъ.

Кто-нибудь изъ нихъ поднимаетъ вздорный стукъ и будоражитъ мирное теченіе жизни. Во время бесѣды по этому поводу на прогулкѣ кѣмъ-нибудь говорится, что это — провоцирующее поведеніе по отношенію ко всей тюрьмѣ. Проходящій мимо эксовикъ слышитъ это и сообщаетъ своимъ, что такой-то называетъ анархистовъ провокаторами. Тамъ уже возмущеніе: «Разбить ему вдребезги харю, вотъ и будетъ знать, кто провокаторы!» И т. д., безъ конца. Видя на прогулкѣ анархистовъ-экспропріаторовъ, собравшихся въ кучку и возбужденныхъ, можно было заранѣе безошибочно сказать, что тамъ идетъ рѣчь о разбитіи чьей-нибудь физіономіи. Подойдешь и, дѣйствительно, слышишь «избить», «набить», «разбить»…

Этимъ «мордобойнымъ» духомъ все больше и больше насыщалась атмосфера. Наконецъ, отъ словъ перешли къ дѣлу.

Кто-то въ пылу спора заявилъ экспропріатору-анархисту, что, ты хоть и рабочій, а можетъ хуже иного буржуя. Это было уже Majestätsbeleidigung.

— Я хуже собаки-буржуя?! — Хлопъ въ ухо. Свалка. Развели.

Другой разъ и серьезнѣе было. Сидѣлъ у насъ парень лѣтъ 20, Абрашка-бундовецъ, рабочій. Какъ-то онъ сдѣлалъ въ спорѣ нѣсколько рѣзкихъ оцѣнокъ экспропріаторства. Одинъ изъ эксовистскихъ орловъ немедленно закричалъ, что за это вздуть надо. Хоть это былъ и орелъ, снискавшій себѣ репутацію среди анархистовъ-экспропріаторовъ своей смѣлостью и физической ловкостью, но Абрашку это не остановило.

— Да ты что за спину другихъ прячешься?! — крикнулъ онъ. — Надо бить по твоему, ты и бей, а другихъ не науськивай…

— И буду бить, — отвѣтилъ орелъ, выходя исправляя свои кандалы.

Разъ два человѣка не въ раздраженіи, а вполнѣ хладнокровно рѣшаютъ то или другое недоразумѣніе покончить на почвѣ тумаковъ, то вмѣшиваться не приходится. Очистили имъ мѣсто и въ нѣсколько мгновеній Абрашка сбилъ раза три съ ногъ эксовика, приговаривая довольно хладнокровно: «ничего, мы такихъ видали». Звонокъ, окончившій прогулку, прекратилъ драку. Абрашка съ разбитой губой спокойно отправился въ камеру. Эксовикъ же впалъ въ изступленіе. Весь дрожитъ отъ бѣшенства, поблѣднѣлъ, почти посинѣлъ, щеки втянулись, скулы выдались, глаза съ расширившимися зрачками горятъ фосфорическимъ блескомъ. Я никогда не видѣлъ, чтобы лицо могло такъ измѣниться въ нѣсколько мгновеній до неузнаваемости.

Часа черезъ четыре, передъ вечерней повѣркой, неудачный: проводитель принципа «морду бить» ударилъ ножомъ своего противника, приговаривая:

— А теперь пусть меня бойкотируютъ…

Абрашка ударъ принялъ ладонью руки и тѣмъ спасъ свою жизнь. Поранена была только рука.. Но дѣло въ глазахъ всѣхъ приняло уже совершенно новый оборотъ. Жизнь каждаго заключеннаго становилась игрушкой перваго попавшагося случая. Характерно было и заявленіе нырнувшаго ножомъ эксовика: «теперь пусть меня бойкотируютъ»…

Человѣкъ сравнительно хладнокровно, безъ сколько нибудь серьезныхъ основаній всаживаетъ другому ножъ въ полной увѣренности, что даже на ударъ ножа соціалъ-демократъ можетъ отвѣтить только бойкотомъ. А что ему бойкотъ?

Получилось положеніе, при которомъ эксовикъ имѣлъ, такъ сказать, carte-blanche играть жизнью другихъ.. Событіе взволновало всю тюрьму. Сталъ вопросъ: какъ быть?

Уголовные въ своемъ кодексѣ внутренняго общежитія предусмотрѣли и такой казусъ. У нихъ полагается сбросить съ верхняго этажа виновнаго въ покушеніи на жизнь заключеннаго. Въ этомъ случаѣ въ нихъ говоритъ тотъ же инстинктъ самосохраненія, который заставлялъ запорожцевъ зарывать убійцу товарища живьемъ вмѣстѣ съ убитымъ.

Съ такимъ указаніемъ уголовные и явились къ старостѣ политической тюрьмы.

— У насъ за такія вещи съ четвертаго этажа сбрасываютъ, — заявили они. — Имъ отвѣтили, что для насъ это не подходитъ.

— Ну, дѣло, конечно, ваше. А только, если теперь начальство сдѣлаетъ обыскъ и отберетъ во всей тюрьмѣ и на кухнѣ ножи, то что мы будемъ дѣлать? Мы-то, уголовные, за что терпѣть будемъ?

Дѣло получало, такимъ образомъ, общетюремное значеніе. И хотя сбрасыванье съ четвертаго этажа было отклонено, вопросъ, какъ быть дальше, оставался во всей остротѣ. Руководящіе органы тюрьмы, — староста, подстаросты и представители партійныхъ фракцій — принуждены были вплотную заняться этимъ вопросомъ. Нашлись добровольцы, предложившіе разрѣшить этотъ вопросъ доведеніемъ до конца того дѣла, которое началъ эксовикъ, взявшійся за ножъ. А именно, нѣсколько человѣкъ предложили себя для того, чтобы кто-нибудь изъ нихъ по жребію вооружился въ свой чередъ, затѣялъ съ героемъ происшествія ссору и перевелъ ее на языкъ ножей. Одинъ изъ нихъ остался бы на мѣстѣ. И тогда всякій анархистъ и эксовикъ ужъ зналъ бы, что, разъ взявшись за ножъ, онъ долженъ проститься съ жизнью. Ибо если онъ убьетъ одного, явится другой, и въ концѣ концовъ кто-нибудь его доконаетъ. При такомъ положеніи уже нельзя было бы говорить: «пусть меня бойкотируютъ»…

Мѣра — рѣшительная, но она имѣла свои недостатки. Не говоря уже о томъ, что кто-нибудь изъ товарищей долженъ былъ ставить на карту жизнь, этотъ способъ въ случаѣ заступничества анархистовъ-экспропріаторовъ за своего неумолимо велъ къ отвѣтному заступничеству нашихъ и къ общей поножевщинѣ. А съ этимъ торопиться не приходилось: общая схватка и такъ чувствовалась въ воздухѣ, и нужно было отдалять, а не приближать ея моментъ. Но если бы этого и не произошло, то нѣсколько кровавыхъ столкновеній дало бы полное основаніе начальству запереть тюрьму, да за одно ужъ и вообще ее прижать. Съ этимъ приходилось весьма считаться. Поэтому предложеніе добровольцевъ было отклонено. Остановились на угрозѣ. Эксовикамъ заявили, что если еще такой случай произойдетъ, то виновнаго сбросятъ съ четвертаго этажа. И никакого бойкота, конечно, не объявили. Среди анархистовъ часть отнеслась съ крайнимъ осужденіемъ къ хулиганскому выпаду героя ихъ группы. Другая же часть, хотя въ тайнѣ и чувствовала, что дѣло зашло далеко, но видъ имѣла неунывающій и угрозу пропустила мимо ушей, считая, что это — лишь обычная «эс-дековская агитація».

Прошло еще нѣсколько времени. Однажды на прогулкѣ политическіе видятъ, что эксовики бьютъ гуртомъ только что приведеннаго товарища. Это былъ арестованный дня за два приказчикъ какого-то магазина. Кинулись, отняли.

— Въ чемъ дѣло?

— Онъ помогалъ полиціи ловить экспропріаторовъ послѣ налета на магазинъ…

— Выскочилъ изъ магазина и кричалъ: «держи, лови»… А поэтому и расправа короткая: на гилку взять^[4] и печенки отбить.

Обвиняемый резонно отвѣчаетъ, что прежде чѣмъ отбивать печенки, не мѣшаетъ разслѣдовать, точно ли онѣ подлежатъ такой операціи. Въ магазинѣ, молъ, былъ, на улицу выскочилъ посмотрѣть, чѣмъ кончится, а кричать не кричалъ. И, дѣйствительно, мало ли что могло показаться въ суматохѣ пальбы, преслѣдованія и бѣгства двумъ налетчикамъ.

— Это онъ отговаривается, чтобы въ «сучій кутокъ»^[5] успѣть пересѣсть, — настаиваютъ обвинители.

Однако, нашлись товарищи, знавшіе новоприбывшаго и поручившіеся, что онъ не сбѣжитъ подъ охрану начальства, пока обвиненіе будетъ разслѣдоваться. Назначили судъ. Обвинители обѣщали ничего не предпринимать до окончанія его. Обвиняемый не обнаруживалъ желанія скрыться, но спокойно ожидалъ конца слѣдствія. Но не прошло и трехъ дней, какъ обвинявшій его эксовикъ, встрѣтившись какъ-то съ нимъ въ коридорѣ, снова принялся колотить его. Когда товарищи, вступившіеся за избиваемаго, указывали на безобразіе расправы до окончанія слѣдствія, тотъ заявилъ, что онъ, какъ анархистъ, никакихъ судовъ не признаетъ. Это, конечно, всѣхъ возмутило до послѣдней степени. Ясно, что анархисты-экспропріаторы склонялись къ установленію кулачнаго режима. Дальнѣйшее подтвердило это.

Одинъ изъ заключенныхъ, нѣкто Ст-кій, человѣкъ въ высшей степени прямолинейный, услышавъ о побояхъ, нанесенныхъ товарищу, вопреки обѣщаніямъ ждать, крайне возмутился. Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, онъ немедленно направился къ камерѣ, гдѣ сидѣли эксовики группой человѣкъ въ двадцать и среди нихъ виновникъ торжества. Но тамъ его не оказалось.

— Жаль, — задумчиво сказалъ Ст-кій: — ну, такъ вы ужъ передайте ему отъ меня, что онъ подлецъ, — попросилъ онъ имѣвшихся на лицо и ушелъ.

Подлеца получила въ сущности вся камера, ибо всѣ они одобряли такой способъ «непризнанія суда». Поэтому вернувшемуся эксовику была поставлена на видъ необходимость «смыть пятно», наложенное на нихъ Ст-кимъ.

Само собой понятно, что способъ для этого былъ избранъ «мордобойный». Теоретически эксовики разсчитали, что двое могутъ справиться съ однимъ и потому нанесли визитъ Ст--кому въ количествѣ двухъ человѣкъ. Послѣ отклоненнаго ультиматума о взятіи своихъ словъ обратно, визитеры приступили къ дѣлу. Но въ виду того, что Ст--кій обладалъ нравомъ строптивымъ, теоретическіе разсчеты оказались ошибочными. Произошло весьма краткое, но весьма сильное физическое взаимодѣйствіе, во время котораго въ камерѣ было опрокинуто и разбито все, что только могло быть разбито и опрокинуто.

Чрезъ нѣсколько недолгихъ, но яркихъ минутъ визитеры вихремъ вылетѣли изъ камеры и со всѣхъ ногъ устремились къ ближайшему крану освѣжить свои лица и привести въ порядокъ свои туалеты. Слѣдомъ за ними выскочилъ хозяинъ и направился къ другому крану въ тѣхъ же цѣляхъ.

Такимъ образомъ безнаказанно избить Ст--каго не удалось.

Разсчетъ о перевѣсѣ силъ оказался ошибочнымъ, и игра вышла такъ на такъ. Но умыселъ вздуть Ст--каго при помощи простой майоризаціи двухъ кулаковъ четырьмя былъ ясенъ. И если бы предполагалось заранѣе, что четырехъ кулаковъ мало, то было бы, вѣроятно, отряжено шесть или больше, смотря по надобности. Даже слѣпому было очевидно, что анархисты окончательно вступили на путь регулированія отношеній личностей посредствомъ числа и вѣса кулаковъ. При этомъ они оставались въ наивной, но полной увѣренности, что оглушать и заушать будутъ они, анархисты-экспропріаторы, а получать оплеухи будутъ остальные прочіе «соціалъ-демократы»…

V.

Событіе со Ст--кимъ въ связи со всѣмъ, что происходило въ послѣднее время, прямо таки взбѣленило меня. Мнѣ неудержимо захотѣлось показать, наконецъ, эксовикамъ, что на счетъ соціалъ-демократической кротости и на счетъ мнимо предуготовленныхъ анархистамъ розъ и пріятностей кулачнаго права они находятся въ глубочайшемъ заблужденіи. Словами этого достичь нельзя было. Это была бы все та же, глубоко презираемая ими, «пропаганда и агитація», которая лишь еще больше убѣдила бы ихъ, что для нихъ въ тюрьмѣ «своя рука владыка.» Нужно было дѣйствовать…

Какъ ни скандально это, но я долженъ признаться, что собственнолично пустился на предумышленное рукопашное столкновеніе. Это предпріятіе было задумано мною въ индивидуальномъ масштабѣ, но въ силу сложившихся обстоятельствъ неожиданно развернулось въ общую схватку политическихъ заключенныхъ съ анархистами-экспропріаторами. Въ результатѣ получилось явленіе, отнюдь не поднимающее, конечно, престижъ политической тюрьмы, но при тогдашнихъ внутри-тюремныхъ отношеніяхъ, быть можетъ, неизбѣжное.

Планъ у меня составился быстро. Да онъ былъ и несложный. Я рѣшилъ обругать всѣхъ анархистовъ-экспропріаторовъ оптомъ, такъ и въ такой обстановкѣ, чтобы у нихъ у всѣхъ прямо загорѣлось желаніе расправиться со мною. Принявъ въ разсчетъ, что я размѣрами крупнѣе Ст--каго и, кромѣ того, сидѣлъ не одинъ въ камерѣ, а съ Галькой эс-эромъ, то я и ожидалъ, что ко мнѣ для расправы явятся ужъ не два человѣка, а человѣкъ шесть-восемь. Такъ какъ я былъ убѣжденъ, что Галька, который, несмотря на малый ростъ и невзрачность вида, былъ весьма охочъ до рукопашной, отъ столкновенія не откажется, то дѣло обѣщало быть серьезнымъ. Что же касается до результатовъ его, то, уповая на свою силу, Галькину молніеносность и хладнокровіе, я надѣялся, если Богъ поможетъ правому дѣлу, жестоко проучить эксовиковъ. При этомъ былъ, конечно, рискъ, что и наши головы не уцѣлѣютъ. Но… кто не рискуетъ, тотъ не выигрываетъ. А въ данной игрѣ ставкой было снятіе осаднаго положенія, введеннаго анархистами, и рисковать было изъ за чего. Я изложилъ задуманное Галькѣ, и онъ вполнѣ одобрилъ мою мысль.

По независящимъ обстоятельствамъ планъ мнѣ удалось осуществить лишь на половину, а въ остальномъ дѣло развернулось, съ одной стороны, шире, а съ другой — менѣе «головоломно» чѣмъ я думалъ его поставить.

Выйдя на другой день на прогулку, я увидѣлъ вчерашнихъ гостей Ст--каго мирно предающихся катанію на замерзшей большой лужѣ.

— Здравствуйте, господа, — сказалъ я, идя къ нимъ и на ходу еще издали начиная діалогъ: — это вы вчера къ Ст--кому налетъ дѣлали?

— Мы, — вызывающе отвѣтили мнѣ остановившіеся эксовики, по тону и по обороту рѣчи почувствовавъ, что это только вступленіе.

— А съ какихъ же поръ, любопытно знать, вы записались въ хулиганы?

— А съ тѣхъ поръ, — отвѣчали эксовики, понявъ, къ чему клонится дѣло и беря сразу высокій тонъ, — съ тѣхъ поръ, какъ мы васъ, соціалъ-демократовъ…. — Фраза заканчивалась весьма непечатнымъ глаголомъ, выражавшимъ крайнюю степень дѣйственнаго презрѣнія.

Вся прогулка остановилась, чувствуя, что зрѣетъ нѣчто серьезное.

— Такъ, — продолжалъ я, — ну-съ, такъ вотъ вы и узнайте отъ меня, что вы — хулиганы и негодяи. Да передайте это и вашимъ соумышленникамъ и единомышленникамъ за одно…

Мнѣ ничего не отвѣтили, справедливо полагая, что на почвѣ словъ дѣло доведено до конца. Предложеніе передать мой комплиментъ единомышленникамъ было только риторическимъ оборотомъ, ибо единомышленники находились здѣсь же, на прогулкѣ.

Естественно, что мое выступленіе привело разомъ въ волненіе эксовиковъ. Они собрались въ кучку и, бросая на меня многообѣщающіе взгляды, тихо обсуждали, подъ какимъ соусомъ меня съѣсть. Товарищи подходили ко мнѣ и предостерегали.

— Берегитесь, они что-то затѣваютъ противъ васъ.

Вскорѣ эксовики исчезли съ прогулки. Разсчеты мои не оправдались: они не стали ждать возможности явиться ко мнѣ въ камеру, а рѣшили расправиться немедля. А на случай вмѣшательства другихъ приняли мѣры предосторожности: обѣжали камеры, выпустили своихъ и позахлопнули задвижки камеръ нашей публики, чтобы не могли выскочить на случай чего.

Тѣмъ временемъ кончилась прогулка. Полагая, что на сей день все кончено, и, ничего не ожидая, я переступилъ порогъ входной двери, находившейся почти у самаго круга. Тутъ меня и встрѣтила эскадра, двойнымъ полукругомъ загородившая дорогу. Я возвращался съ прогулки почти послѣдній съ нѣсколькими товарищами, такъ что всѣ остальные были уже внутри и, какъ обычно, толкались на кругу и по коридорамъ, прежде чѣмъ разойтись по камерамъ. Едва я вступилъ въ полутьму коридора, какъ мнѣ навстрѣчу выдвинулся, звякнувъ кандалами, одинъ изъ поджидавшихъ меня эксовиковъ. Я остановился.

— Вы это отъ себя обозвали насъ негодяями или по порученію всѣхъ вашихъ?

— Самъ отъ себя.

— Вы обозвали всѣхъ единомышленниковъ, значитъ, это относится и ко мнѣ?

— А вы одобряете поступокъ со Ст--кимъ?

— Да, одобряю.

— Стало быть, относится и къ вамъ.

— А! ну такъ получите! — и онъ широко размахнулся.

Я отступилъ на шагъ, уклоняясь отъ удара и собираясь отвѣтнымъ ударомъ сбить съ ногъ противника. Но… къ своему удивленію, увидѣлъ, что тотъ, занеся назадъ руку, вдругъ пошатнулся и куда-то исчезъ въ толпѣ. Не успѣлъ я отдать себѣ въ этомъ отчетъ, какъ былъ ошеломленъ сразу точно по волшебству измѣнившейся картиной. Все кругомъ кипѣло и на кругу шелъ ожесточенный бой. Звонъ кандаловъ, топотъ ногъ, глухіе удары, хриплыя ругательства, крики надзирателей, бѣжавшихъ съ грохотомъ со всѣхъ лѣстницъ, — все смѣшалось.

Я такъ былъ изумленъ этимъ неожиданно развернувшимся зрѣлищемъ, что нѣсколько мгновеній растерянно смотрѣлъ, ничего не соображая. Наконецъ, опомнившись, ринулся въ свалку и попалъ прямо въ раскрытыя объятія одного товарища, загородившаго мнѣ дорогу. Это былъ одинъ изъ «солидныхъ» обитателей тюрьмы. Моложе меня года на два, лѣтъ 23-хъ, слегка полный и порядочный здоровякъ, онъ обладалъ нравомъ степеннымъ и постоянно журилъ меня за легкомысліе. И на этотъ разъ онъ сохранилъ полное спокойствіе и степенность. Первой заботой его было не пустить меня принять участіе въ скандальной исторіи. Я оттолкнулъ его и снова бросился впередъ, онъ опять охватилъ меня и, отталкивая назадъ, уговаривалъ:

— Да опомнись, да перестань; да что ты…

Я былъ такъ золъ на его вмѣшательство, что мнѣ хотѣлось ударить его. Хорошо или плохо я поступилъ, но дѣло сдѣлано, каша заварена, и мнѣ не годилось отойти въ сторону съ добродѣтельнымъ видомъ и предоставить расхлебывать ее другимъ. Я рвусь, онъ не пускаетъ. Наконецъ, меня выручилъ какой-то эксовикъ: онъ внезапно налетѣлъ на насъ и влѣпилъ здоровую затрещину моей неожиданной нянькѣ. Тотъ на моментъ оторопѣлъ, потомъ глаза его загорѣлись, онъ сбросилъ съ руки свое пальто, засучилъ рукава и съ азартомъ разсерженнаго медвѣдя вломился въ потасовку, забывъ и о достоинствѣ эсъ-дековскаго комитетчика, и обо мнѣ. Освободившись такимъ курьезнымъ путемъ, я, наконецъ, бросился на кругъ.

Тамъ — битва въ разгарѣ. Появились откуда то швабры и мелькали надъ головами, поднимаясь и опускаясь. Около одной изъ нихъ, какъ около тѣла Патрокла, шла борьба за обладаніе. Человѣкъ по пяти, схватившись съ двухъ сторонъ у средины ея, вырывали ее другъ у друга и быстро кружились, сметая концами швабры все, что подворачивалось. Предо мною мелькнулъ мундиръ помощника съ револьверомъ въ рукѣ, пробиравшагося съ солдатами вдоль стѣнки къ концу коридора, чтобы оттуда прикладами разогнать свалку. Выскочившіе изъ своихъ камеръ десятка полтора уголовныхъ тщетно пытались разнять дерущихся.

Но дѣло быстро шло къ естественному концу. Сформировавшійся мгновенно на полѣ сраженія блокъ эсъ-дековъ съ эсъ-эрами одерживалъ рѣшительную побѣду. «Еще напоръ и врагъ бѣжитъ». Эксовики, дѣйствительно, бѣжали, кто куда. Часть спаслась въ угловое помѣщеніе (въ бѣдѣ не разбирать же мѣста) и тамъ забаррикадировала дверь, выдерживая плечами яростный напоръ соціалъ-демократовъ, отступившихъ отъ принципа пропаганды и агитаціи. Другіе удирали со всѣхъ ногъ вверхъ по лѣстницамъ всѣхъ трехъ крыльевъ корпуса, а за ними по пятамъ насѣдали преслѣдователи; иные, не успѣвшіе удрать по лѣстницѣ, съ проворствомъ, не взирая на мѣшавшіе кандалы, лѣзли по трубѣ къ периламъ балкона перваго этажа, чтобы оттуда спасаться путемъ менѣе короткимъ, но болѣе удобнымъ, въ свои камеры… Однимъ словомъ, разгромъ эксовики потерпѣли полный въ этомъ данномъ ими намъ по всѣмъ правиламъ стратегіи сраженіи.

Нужно было все таки имѣть большую дерзость, чтобы пуститься на открытое столкновенье при несомнѣнномъ количественномъ перевѣсѣ противниковъ въ тюрьмѣ. Какъ выяснилось впослѣдствіи, они очень разсчитывали въ случаѣ столкновенія получить поддержку уголовныхъ, къ которымъ сильно въ общемъ тяготѣли, поддаваясь ихъ вліянію и перенимая ихъ нравы. Но разсчетъ оказался ошибочнымъ.

Когда, наконецъ, солдаты сняли эсдековскую блокаду углового помѣщенія, побѣжденные благополучно укрылись въ камеры, швабры вернулись на свои мѣста къ коридорнымъ, и разгоряченные бойцы принялись дѣлиться впечатлѣніями, — меня заинтересовалъ вопросъ, куда дѣлся тотъ первый эксовикъ, который на меня занесъ свою руку да такъ и не донесъ ея. Галька разъяснилъ мое недоумѣніе вечеромъ за чаемъ.

— Только онъ это загородилъ тебѣ дорогу, я ужъ сейчасъ и по нашимъ, и по ихъ лицамъ увидѣлъ, что будетъ баталія. Поэтому я подобрался къ тебѣ поближе. Только онъ замахнулся на тебя, я его сбоку въ ухо рразъ! А потомъ схватилъ его за поясъ да и поволокъ на чистое мѣсто, чтобы не мѣшали… И насовалъ же я ему, братъ!..

— Ахъ ты, плюгашъ. Да вѣдь онъ вдвое здоровѣе тебя!

— Эка невидаль, — съ очаровательнымъ хвастовствомъ отвѣтилъ Галька, — что я даромъ въ матросахъ на канонеркѣ служилъ, въ плотникахъ полъ-Россіи исходилъ да чуть не во всѣхъ деревняхъ кольями бился?!

На другой день меня бранили свои. Покачивали головой, неодобрительно хлопали по плечу и приговаривали: «ну хорошо ли это? подходитъ — это вамъ, солидному человѣку?». Но все это говорилось лишь такъ, для порядка. А въ сущности всѣ были довольны. Только нѣсколько человѣкъ сказали то, что на самомъ дѣлѣ чувствовали всѣ:

— Ну, что тамъ говорить! По крайней мѣрѣ, очистилъ атмосферу… Давно пора было…

И точно: атмосфера очистилась. Группа анархистовъ-экспропріаторовъ сразу и ясно увидѣла, что если въ серьезъ принять за норму жизни кулакъ, то имъ, что называется, ни дохнуть, ни пикнуть нельзя будетъ. Съ нихъ сразу слетѣла спѣсь, и они стали весьма разсудительными въ дѣлахъ. Прежде всего это выразилось въ томъ, что они приняли участіе въ общетюремной коммиссіи, созванной для ликвидаціи столкновенія. Положеніе дѣлъ заставило пригласить въ нее представителей и отъ уголовныхъ. Предъ этой коммиссіей я и предсталъ въ качествѣ обвиняемаго. Выслушавъ мотивировку моего поступка, она отпустила меня съ миромъ при участіи въ голосованіи и анархистскихъ представителей. Далѣе, они признали компетенцію всякихъ судовъ и слѣдственныхъ коммиссій по обвиненіямъ заключеннаго противъ заключеннаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ и неприкосновенность личности обвиняемаго, пока длится слѣдствіе. Въ частности, они признали это и по отношенію къ товарищу, находившемуся въ тотъ моментъ подъ слѣдствіемъ по обвиненію въ пособничествѣ полиціи.

Наконецъ, та же коммиссія отъ имени всей тюрьмы поставила на видъ эксовикамъ, что въ дальнѣйшемъ за пусканіе въ дѣло кулаковъ съ ними посчитается и очень серьезно вся тюрьма. Послѣ вчерашней исторіи эта угроза, да еще подкрѣпленная уголовной тюрьмой, не казалась уже анархистамъ-экспропріаторамъ пустымъ звукомъ, и они весьма сократились. Прямо пріятная публика стала, — въ большинствѣ своемъ, конечно, ибо было среди нихъ нѣсколько экземпляровъ чисто хулиганской породы, ненавидѣвшихъ политиковъ и подъ сурдинку проповѣдовавшихъ среди уголовныхъ погромъ политической тюрьмы.

Такимъ образомъ, столкновеніе это разрѣдило атмосферу, сгущавшуюся еще съ весны и разрѣшило массу наболѣвшихъ мелкихъ и крупныхъ вопросовъ тюремной повседневности. Какъ ни некрасивъ и ни непріятенъ самый фактъ свалки въ политической тюрьмѣ, но изъ всѣхъ золъ она была все же наименьшимъ.

То обстоятельство, что съ этого дня какъ-то само собой выдвинулась моя кандидатура на постъ политическаго старосты, и вскорѣ я былъ единодушно избранъ на этотъ постъ, показало, что моя позиція по отношенію къ эксовикамъ — хорошенько подраться, чтобы лучше помириться — не была ошибочной въ данныхъ обстоятельствахъ. Какъ интересную черту психологіи эксовиковъ, отмѣчу, что ко мнѣ они не питали никакихъ дурныхъ чувствъ послѣ этой исторіи. Наоборотъ, они внесли мое имя въ число тѣхъ немногихъ соціалъ-демократовъ, на которыхъ не годится поднимать руку, хотя они и соціалъ-демократы. Такихъ во всей тюрьмѣ они насчитали всего трехъ.

Казалось, что теперь нервамъ можно будетъ отдохнуть отъ постоянной втряски, задаваемой имъ этой безпокойной группой. Но это была пустая мечта. Тюрьма, дѣйствительно, не дача, чтобы въ ней можно было спокойно жить да поживать. И на смѣну тюремной «проблемѣ анархизма» всталъ еще болѣе грозный «уголовный вопросъ.»

VI.

Было время, когда «политика» стояла на недосягаемой моральной высотѣ въ глазахъ уголовныхъ. То было въ тотъ періодъ, когда политическая борьба была удѣломъ немногихъ исключительныхъ личностей, покидавшихъ отца и мать, отрясавшихъ прахъ обветшавшей жизни съ ногъ своихъ и отдававшихъ себя цѣликомъ служенію идеѣ, — служенію, полному самоотреченія во имя великой безкорыстной любви къ человѣку. Сѣрая масса арестантовъ нерѣдко окружала вниманіемъ и заботливостью этотъ непонятный для нея міръ, въ которомъ она чувствовала что-то такое, передъ чѣмъ склонялись даже воры и убійцы, грабители и насильники. Но тѣ времена уже прошли. Политическая борьба стала тѣмъ, чѣмъ и должна она быть, — борьбой широкихъ массъ на аренѣ общественной жизни, со всей ея сутолокой и обыденностью. Сообразно съ этимъ измѣнилась и политическая тюрьма, превратившаяся въ подневольное сборище простыхъ, обыденныхъ людей, какихъ много, какихъ тысячи. Вмѣстѣ съ этимъ постепенно мѣнялось и отношеніе уголовныхъ къ политической тюрьмѣ.

Къ тому времени, когда меня прибило жизненной волною въ тюрьму, этотъ процессъ уже закончился. Политическая тюрьма стала массовой тюрьмой, сбитой изъ самыхъ разнообразныхъ и разношерстныхъ элементовъ, иногда далекихъ другъ отъ друга какъ небо отъ земли. Она уже не вызывала особо большаго почтенія къ себѣ ни въ администраціи, ни въ тюремномъ персоналѣ, ни въ уголовныхъ.

Это опрощеніе политической тюрьмы въ глазахъ уголовныхъ нашло свое выраженіе даже во взаимномъ обращеніи. Политики между собой именовались «товарищами», а политики и уголовные называли другъ друга «коллегами». Когда ко мнѣ въ первый разъ обратился уголовный со словами: «коллега, дайте папиросу!» — то я принялъ это за остроумную шутку. Но оказалось, что это серьезно: слово «коллега» обозначало мое взаимоотношеніе съ говорившимъ. Позднѣе меня уже нисколько не удивляло, когда уголовный говорилъ мнѣ: «коллега староста, не найдется ли у васъ листика бумаги на прошеніе?» Я и самъ, случалось, совершенно серьезно спрашивалъ: «коллега коридорный, это вы утащили часы изъ камеры 217-ой?»

Это низведеніе «политики» съ небесъ въ глазахъ уголовныхъ имѣло еще и другую причину. Дѣло въ томъ, что вихрь общественно-политической борьбы, всколыхнувшій до самыхъ глубинъ народную толщу, втянулъ въ движеніе и такіе анти-общественные элементы, какъ уголовные и люмпен-пролетаріатъ.

О томъ, какъ реакція пользовалась этими элементами въ борьбѣ противъ освободительныхъ попытокъ въ различныхъ странахъ, писалось не разъ. Широко они были использованы и въ Россіи. Не останавливаясь на этомъ, отмѣчу обратный и, быть можетъ, исключительный въ исторіи случай, когда уголовные элементы оказались не въ союзѣ съ реакціей, а въ борьбѣ съ нею.

Въ Одессѣ, во время погрома, корпорація воровъ, какъ нѣчто цѣлое, рѣшительно встала на сторону громимыхъ. Не знаю, наблюдалось ли то же въ другихъ городахъ, но одесскіе воры, безъ различія національностей, приняли участіе въ самооборонѣ. Я лично встрѣтилъ въ тюрьмѣ нѣсколько человѣкъ русскихъ уголовныхъ, раненыхъ въ перестрѣлкѣ съ погромщиками. Больше того, во время погрома, воровскія функціи были прекращены, и наложено было своего рода воровское veto на достояніе подвергшихся разгрому. Никто изъ принадлежавшихъ къ профессіональнымъ ворамъ не смѣлъ ни взять самъ, ни принять отъ другого погромной добычи. Позднѣе уголовная тюрьма расправлялась безпощаднымъ самосудомъ со всѣми погромщиками, попадавшими въ ея руки. При мнѣ, почти черезъ полтора года послѣ погрома, было два случая избіенія на уголовной прогулкѣ участниковъ погрома. Все это объясняется, конечно, тѣмъ, что главная масса одесской уголовной (какъ и политической тюрьмы) состояла изъ евреевъ. Но фактъ все-таки остается фактомъ: во время одесскаго погрома съ громилами бились плечо о плечо и революціонеры, и воры. Такимъ образомъ жизнь привела, хотя и на одинъ моментъ, хотя только краемъ одежды, въ соприкосновеніе людей политической борьбы и «преступные элементы» общества. И это соприкосновеніе оставило неизгладимое воспоминаніе въ душѣ послѣднихъ. Они никогда не могли забыть, что былъ моментъ, когда они, какъ равные съ равными, сошлись на одномъ дѣлѣ съ политиками. И смотрѣть снизу вверхъ на политиковъ, какъ таковыхъ, они уже не могли больше.

Появленіе въ тюрьмѣ новой фигуры — эксовика, въ которомъ уже явно перемѣшивались въ разныхъ пропорціяхъ стихіи политики и уголовщины, заполняло промежутокъ между уголовной тюрьмой и политической, сдѣлавъ изъ сидѣвшихъ въ нихъ одну, почти непрерывную цѣпь. Во всякомъ случаѣ отграничивающія линіи стали смутными и неясными. Не мало способствовала тому наличность въ тюрьмѣ, такъ называемыхъ, «политическихъ-уголовныхъ». Къ нимъ относились самые разнородные элементы. Многія преступленія, совершенныя на политической подкладкѣ, правительство преслѣдовало по уголовнымъ статьямъ. Обвиняемые были «политическіе-уголовные». Съ другой стороны, многія чисто уголовныя преступленія по недоразумѣнію или еще почему-либо припутывались слѣдственными властями къ политическимъ дѣламъ, и ихъ виновники составляли вторую разновидность «политическихъ уголовныхъ». Была, наконецъ, и третья группа. Ее составляли люди, имѣвшіе за собой два обвиненія, изъ коихъ одно — политическое, другое — уголовное. Къ такимъ принадлежалъ я самъ. Въ то время, какъ одесская охрана поворачивала меня на всѣ стороны, стараясь соорудить мнѣ какой нибудь политическій процессъ, судебный слѣдователь другого округа предъявилъ мнѣ «обвиненіе въ покушеніи на убійство пристава» по чисто уголовнымъ статьямъ.

Все это вмѣстѣ взятое произвело страшную путаницу, такъ что становилось крайне труднымъ дѣлать какія нибудь различенія по объективнымъ признакамъ. Различіе между политическимъ и уголовнымъ свелось, наконецъ, къ чисто внѣшнимъ признакамъ: уголовные носили казенную арестантскую одежду и получали черную пайку^[6]; политическіе ходили въ своей одеждѣ и получали бѣлую пайку и обѣдъ изъ политической кухни. А такъ какъ получать бѣлый хлѣбъ и ходить въ своей одеждѣ пріятнѣе, чѣмъ таскать арестантскую сермягу и ѣсть черный хлѣбъ, то все, что только могло изъ уголовщины протиснуться въ «политику», пользуясь смѣшеніемъ статей, дѣлъ и понятій, протискивалось туда изо всѣхъ силъ. Понятно, что «политика», сведенная къ цивильной одеждѣ и бѣлому хлѣбу, да еще съ легкой примѣсью профессіонально-уголовныхъ элементовъ, подъ шумокъ контрабандно пробравшихся въ среду политическихъ, не вызывала ужъ и совсѣмъ уваженія въ уголовной массѣ. Да и въ самихъ политическихъ…

Потеря уваженія къ политической тюрьмѣ въ цѣломъ, чувство сомнительности ея состава и въ то же время своей неразрывности съ ней, моральной отвѣтственности за нее, — все это ложилось тяжелымъ бременемъ на душу, являлось однимъ изъ самыхъ тягостныхъ тюремныхъ переживаній. Отдѣльныя лица, и ихъ было, конечно, не мало, вызывали къ себѣ общее уваженіе. Ихъ цѣнили, съ ними считались и начальство, и служебный персоналъ, и уголовные, и свои, политическіе. Но въ томъ то и бѣда была, что это относилось къ лицамъ, что «политикъ» пересталъ быть цѣнностью самъ по себѣ, безъ присоединенія опредѣленнаго имени.

Прибавимъ, что и внѣшнее различіе между уголовщиной и «политикой», различіе одежды и пайки, устанавливалось зачастую начальствомъ; а это являлось дѣломъ крайне ненадежнымъ, и выборные органы тюрьмы должны были постоянно вносить коррективъ.

Надо сказать, что начальство тоже совершенно утеряло критерій для установленія того, куда зачислить новаго постояльца, и принуждено было руководиться самыми разнообразными признаками: предъявленной статьей, свѣдѣніями охраннаго отдѣленія, біографическими данными и, наконецъ, нюхомъ. Только комбинируя все это, оно могло безъ грубыхъ ошибокъ отнести сомнительнаго кандидата къ бѣлой или черной пайкѣ.

Хорошо сознавая, что неоффиціальный матеріалъ для установленія личности новоприбывшаго у насъ больше и надежнѣе и «нюхъ на политика» изощреннѣе, начальство обычно безъ пререканій принимало коррективъ, вносимый тюрьмой черезъ старосту въ его оцѣнку. Но съ этимъ вмѣстѣ падала и отвѣтственность на политическую тюрьму, если она требовала включенія въ число своихъ членовъ человѣка, котораго начальство занесло въ графу уголовныхъ. Поэтому намъ нужно было быть крайне осторожными, чтобы не попасть въ просакъ и не скомпрометировать себя «товариществомъ» съ какимъ нибудь сомнительнымъ субъектомъ.

Иной разъ приходилось снаряжать цѣлую экспертную коммиссію для установленія «политичности» даннаго лица и пользоваться данными, полученными самыми необычными способами.

Приводятъ, напримѣръ, кого нибудь, и начальство сажаетъ его въ уголовное отдѣленіе. Онъ призываетъ старосту.

— Товарищъ староста, вы похлопочите тамъ въ конторѣ, чтобы меня перевели въ политическое отдѣленіе. Я — политикъ.

Отправляюсь въ контору. Тамъ говорятъ:

— Знаете, собственно статьи еще никакой не предъявлено, а дѣло пока не разберешь какое. Можетъ быть, предъявятъ уголовную статью, а, можетъ быть, и охрана возьмется за это дѣло. Но скорѣй уголовное дѣло, потому мы и посадили его туда. Впрочемъ, если вы настаиваете… Вы увѣрены, что это политическій?

— Нѣтъ, собственно увѣренности нѣтъ. Я пришелъ справиться, что у васъ имѣется. Но въ случаѣ чего вы переведете?

— О, да, конечно. Разъ у васъ будутъ данныя, то пока не предъявятъ уголовной статьи, мы охотно. Но если статья будетъ, ужъ вы не обижайтесь… Мы, конечно, вамъ вѣримъ, но разъ статья, то мы не не имѣемъ права, вы сами понимаете…

Возвращаюсь въ корпусъ и подвергаю допросу претендента на званіе политика. Въ это время появляется коридорщикъ съ обѣдомъ. Наливая супъ, онъ прислушивается къ бѣсѣдѣ.

— Это онъ хочетъ политикомъ сидѣть? — безъ церемоніи тычетъ онъ длиннымъ черпакомъ по направленію новоприбывшаго. Я въ удивленіи киваю головой. Тотъ хохочетъ.

— Эй слухай, Наумъ! — кричитъ онъ въ конецъ коридора другому коридорному, разливающему обѣдъ на другой сторонѣ.

— Ну, что такое? — откликивается Наумъ: — чего ты кричишь?

— Нѣтъ, ты слышишь!? Сруль Черный уже въ политики поступаетъ. Его уже староста на бѣлую пайку сажаетъ. Ей Богу!..

— Что? Сруль Черный? ну такъ скажи старостѣ, когда онъ такой добрый, пусть и меня запишетъ на бѣлую пайку, я тоже политикъ буду. — Наумъ дѣлаетъ видъ, что меня и въ поминѣ здѣсь нѣтъ.

— Вы слышите, коллега староста? Наумъ тоже политикъ, его тоже надо на бѣлую пайку, — иронически сообщаетъ мнѣ коридорный.

Наводимъ справки среди уголовныхъ. Оказывается, что Сруль Черный, дѣйствительно, полноправный и давнишній членъ воровской корпораціи.

Иногда иначе бывало.

— Зря болтаютъ, — говоритъ мнѣ одинъ изъ уголовныхъ Ивановъ, старинный воръ, страстно любящій свою профессію, какъ свое призваніе, дарящее ему минуты творческаго наслажденія. — Зря болтаютъ. Былъ точно воромъ, когда парнишкой былъ. Но уже года три съ лишнимъ, какъ бросилъ, ушелъ къ вамъ, политикамъ. Помню, я еще далъ ему раза четыре тогда по потылицѣ. Пропалъ, знаете, и мѣсяца три не являлся. И никто изъ нашихъ не знаетъ, куда дѣлся. Рѣшили, что убили гдѣ нибудь на дѣлѣ. Наконецъ, явился. Смотритъ на насъ какъ будто съ колокольни. Что, думаемъ, такое? — Гдѣ пропадалъ? — спрашиваемъ. — Гдѣ былъ, тамъ нѣту. Я людей нашелъ. — А мы, что же, собаки? — Вы паразиты, вы изъ рабочаго человѣка кровь сосете, потомъ его питаетесь. Всѣхъ васъ воровъ рѣзать надо. Я тоже такой былъ, но теперь у меня глаза открылись, и я къ вамъ очень презрительный. — Ахъ ты гнида этакая! — И гдѣ это онъ словъ такихъ набрался? Ну, далъ я ему трепку, съ тѣмъ онъ и опять ушелъ. Потомъ уже узнаемъ, что воровать, дѣйствительно, бросилъ и съ политиками сошелся. Да вотъ вы и сами спросите. Тутъ у насъ и Николаевскіе, и Ѳеодосійскіе, и Кишиневскіе ребята есть. Всѣ тоже скажутъ. Нѣтъ, нѣтъ, зря говорятъ…

VII.

Таково было состояніе политической тюрьмы къ моменту моего вступленія на постъ старосты. Составленная изъ элементовъ разнообразныхъ, зачастую случайныхъ и иногда недоброкачественныхъ, затопленная малосознательной массой изъ общественныхъ низовъ, она потеряла свой былой престижъ въ глазахъ уголовной тюрьмы. Впрочемъ, плакать о потерѣ престижа не приходилось, ибо то былъ бы плачъ по волосамъ со снятой головы. Бѣда была не въ этомъ.

Бѣда, и дѣйствительная, не метафорическая бѣда, была въ томъ, что отношенія съ уголовными, бывшія въ общемъ и цѣломъ очень хорошими и дружелюбными, стали рѣшительно и неуклонно портиться. Быстро слѣдовавшія одно за другимъ событія привели нашу тюрьму къ положенію, когда въ теченіе цѣлыхъ недѣль приходилось жить въ ежеминутномъ ожиданіи грандіозной общетюремной рѣзни, грозой нависшей надъ нами.

Причинъ, приведшихъ къ такому положенію, было много. Остановлюсь сначала на менѣе крупныхъ. Суммируясь, онѣ создали атмосферу, достаточно жаркую для того, чтобы послѣдовавшіе за тѣмъ болѣе крупные факты могли поднять температуру до взрыва.

Отмѣчу прежде всего вліяніе анархистовъ-экспропріаторовъ на уголовныхъ, съ которыми они постоянно находились въ тѣснѣйшихъ отношеніяхъ. Хотя уголовные къ заискиваніямъ эксовиковъ относились съ нѣкоторой холодностью, но слушать ихъ слушали во всѣ уши. А тѣ имъ разъясняли, что для политиковъ, а главное для соціалъ-демократовъ, уголовные все равно, что собаки; что они считаютъ ихъ за вредныхъ животныхъ и, когда устроятъ свой соціалистическій строй, то будутъ преслѣдовать ихъ еще хуже.

Такая пропаганда велась, конечно, съ наилучшими намѣреніями, съ цѣлью просвѣтить и обратить на путь истины заблудшихъ братьевъ и, разъяснивъ имъ ошибочность другихъ ученій, привлечь ихъ въ лоно анархистской семьи. Но уголовные запечатлѣвали въ сердцѣ своемъ лишь то, что имъ подходило.

— Соціализмъ — это намъ безъ вниманія. Тамъ всѣ работать должны. А мы воры, мы хотимъ красть. Намъ это не подходитъ…

Призывъ анархистовъ къ борьбѣ за лучшую будущую жизнь пропускался мимо ушей. За то глубоко западало сообщеніе, что соціалъ-демократы уголовныхъ за людей не считаютъ и собираются завести свои соціалъ-демократическія тюрьмы. Не замѣчая этого, эксовики продолжали свою пропаганду. А такъ какъ сами они въ большинствѣ своемъ весьма и весьма нуждались въ разъясненіи того, о чемъ говорили, то bona fide они и вкладывали въ головы уголовныхъ въ непереваренномъ видѣ всѣ поклепы на соціалистовъ-государственниковъ, какіе только имъ были извѣстны. И были, конечно, увѣрены, что они разъясняютъ самую суть. Когда же отношенія наши съ эксовиками въ конецъ испортились, то агитація эта приняла и злостный въ нѣкоторыхъ случаяхъ оттѣнокъ.

Въ результатѣ у уголовныхъ сложилось твердое убѣжденіе, что политическіе ихъ презираютъ, считаютъ за собакъ и полагаютъ, что ихъ нужно «рѣзать». А если не говорятъ этого, то потому только, что боятся уголовныхъ.

Надо сказать, что наша «политика», дѣйствительно, отдавала душкомъ презрѣнія къ уголовнымъ. Только источникъ его былъ не тотъ, какой указывали экспропріаторы. Это было презрѣніе обывательское, застрявшее въ психологіи массовика политика вмѣстѣ съ цѣлой кучей другихъ обывательскихъ настроеній и переживаній. Работа соціалистической мысли могла бы освободить душу отъ этого презрѣнія, переведя ее въ идейное отрицаніе, которое не можетъ быть оскорбительнымъ для того, противъ кого оно направлено. Но этой то работой мысли, — не по своей винѣ, конечно, — и бѣдна была наша демократизированная массовая политика. Какъ бы то ни было, но для подозрительности уголовныхъ имѣлись кое-какія основанія.

Ко мнѣ не разъ и не два заходили уголовные старосты и Иваны и на всякіе лады заводили разговоръ и сводили его на отношеніе политическихъ къ уголовнымъ. Всякими путями они старались вывѣдать дѣйствительное мнѣніе политиковъ объ уголовныхъ и объ отношеніи къ нимъ. Подстерегающими глазами они смотрѣли на выраженіе моего лица и ловили каждое слово, которое, какъ они думали, вырывалось у меня непроизвольно и потому-де искренне. Они все добивались отъ меня, нужно ли, по моему мнѣнію, «рѣзать» уголовныхъ, если къ тому представляется возможность. Походивши вокругъ да около, они, наконецъ, ставили вопросъ въ упоръ.

— Ну, какъ по вашему, если воръ у васъ укралъ, надо его убить?

— Убить не убить, а вотъ если вы, напримѣръ, меня встрѣтите на улицѣ ночью и возьмете за горло, то случись у меня револьверъ, я такъ пальну, что вамъ не поздоровится. А вы какъ полагаете, я долженъ вамъ, какъ курица, дать себя ощипать?..

— Ну, это дѣло другое. Я самъ одинъ разъ… — И дальше идетъ разсказъ, какъ однажды по ошибкѣ воры напали на своего же брата вора, и онъ отбилъ нападеніе револьверомъ, а потомъ уже разъяснилось, что это свой.

— Конечно, если нападаютъ, то не отбиваться нельзя. Это понятно.

— Ну, а такъ вотъ просто, нужно бить вора за то, что онъ воръ?. Да правду говорите!… — испытующе смотритъ на меня говорящій.

Мои посѣтители старалась выпытать именно мое мнѣніе, настоящаго въ ихъ глазахъ «политика», оффиціальнаго лица и представителя политической тюрьмы. Если тамъ кто-нибудь другой сгоряча какъ нибудь отхватитъ, что «васъ воровъ бить надо», то это, молъ, можетъ и въ самомъ дѣлѣ не больше, какъ «брехъ». Цѣны ему большой придавать нельзя. А если политическій староста то же думаетъ, то это ужъ значитъ такъ оно и есть.

Понятно, въ такой атмосферѣ нужно было быть крайне осмотрительнымъ въ выраженіяхъ и тактичнымъ въ поведеніи, ибо здѣсь ставилось въ строку всякое лыко. Но чего именно не хватало нашей политикѣ, такъ это именно способности выбирать выраженія.

Нерѣдко мирно начавшійся разговоръ принималъ такой оборотъ, что уголовные готовы были лѣзть на стѣну. Подобные конфликты возникали тѣмъ легче, что въ данномъ случаѣ сталкивались, такъ сказать, два міросозерцанія.

Я не помню, гдѣ, кажется, у Горькаго, двое, изъ коихъ одинъ воръ, а другой мужикъ, ведутъ между собою споръ. Въ этомъ спорѣ мужикъ доказывалъ вредность и излишность вора въ жизни. Противникъ его, не будучи въ силахъ возразить что либо состоятельное, тѣмъ не менѣе съ глубокимъ убѣжденіемъ отвѣчалъ:

— Ну, братъ, оно и безъ вора того… не очень то ладно…

Это убѣжденіе, что безъ вора въ жизни будетъ какой-то непорядокъ, не все будетъ, какъ слѣдуетъ, — составляетъ непоколебимое, хотя и безсознательное, убѣжденіе уголовщины.

Вотъ между нашими политиками и уголовными и происходили постоянно споры такого, чисто принципіальнаго, характера. Запасъ аргументовъ въ этой борьбѣ у нашихъ политиковъ-массовиковъ изсякалъ быстро, за небогатствомъ вообще теоретическаго багажа. А тогда оставалась лишь рѣшительность убѣжденій, принимавшая именно съ силу своей оголенности самыя крайнія выраженія. Не зная, какой еще найти доводъ, иной не въ мѣру усердный спорщикъ вдругъ и грянетъ:

— Да что тамъ съ тобой, воромъ, разговаривать… Бить васъ надо, да и кончено. Тогда, можетъ, и поймете…

Возмущенные слушатели разбѣгаются по всей тюрьмѣ и, невольно преувеличивая, разсказываютъ, что вотъ и еще политикъ проговорился о необходимости «рѣзать» уголовныхъ. Среди послѣднихъ все больше и больше наростало раздраженіе противъ «политики», а вмѣстѣ съ тѣмъ и желаніе проучить ее, чтобы не очень зазнавалась.

— Шпана такая же, какъ и наша, а туда же задираетъ носъ, — жаловался мнѣ одинъ уголовный, обиженный какъ-то въ спорѣ пренебрежительнымъ тономъ и рѣчами политики. — Дамъ вотъ какому нибудь по рожѣ, такъ и будетъ знать, — продолжалъ онъ, пересыпая рѣчь алмазами непечатнаго краснорѣчія, которыми такъ богата тюрьма.

Частые скандалы съ администраціей, устраиваемые безъ особой нужды анархистами-эксиропріаторами, втягивавшими въ нихъ и всю тюрьму, записывались уголовными на счетъ всей «политики» и еще болѣе раздражали ихъ.

Въ атмосферѣ этого раздраженія все чаще и чаще стали возникать единичныя недоразумѣнія — провозвѣстники надвигающагося общаго столкновенія. Тамъ, смотришь, на кухнѣ голодная и жадная шпана, ожидающая остатковъ отъ котла, чуть не избила дежурнаго по кухнѣ. Здѣсь коридорные, въ нарушеніе давнишнихъ постановленій о неприкосновенности имущества политиковъ, утащили у послѣднихъ изъ камеръ вещи. Въ пересыльной тюрьмѣ побили парнишку политическаго за отказъ отъ какой-то работы, данной ему пересыльнымъ старостой. Сегодня уголовный ударилъ политическаго за то, что тотъ сказалъ ему нѣчто, по тюремному кодексу непереносно оскорбительное. А завтра политическій, возмущенный наглостью коридорнаго, взявшаго размѣнять трехрублевку и спокойно положившаго ее въ свой карманъ, ставитъ ему солиднѣйшій фонарь подъ глазамъ. Чрезъ нѣсколько времени побитый пытается отвѣтить ударомъ мѣднаго ключа отъ водопроводнаго крана. Первый ударъ отбитъ, но онъ хочетъ повторить его. Тогда аттакованный вынимаетъ ножъ и зловѣще предупреждаетъ: «Брось ключъ, а то худо будетъ»… Чрезъ минуту среди уголовныхъ разносится, что политикъ поднялъ ножъ противъ уголовнаго. Къ нему несутся нѣсколько человѣкъ не то съ намѣреніемъ въ самомъ дѣлѣ по уголовному кодексу сбросить его съ четвертаго этажа, не то лишь для того, чтобы объяснить ему, что за это сбрасываютъ. Послѣ шума и криковъ дѣло кое-какъ объясняется и улаживается. Но въ общую сумму раздраженія инцидентъ вноситъ свою долю.

Конечно, сколько было силъ, мы старались ослабить это раздраженіе, дѣйствуя черезъ уголовныхъ старостъ и Ивановъ. Но это удавалось лишь отчасти. Хотя они сами понимали, что положеніе создается ненормальное, но выступать въ пользу политиковъ противъ общаго настроенія не могли, не рискуя своей популярностью и вліяніемъ, — тѣмъ болѣе, что среди нихъ самихъ шла борьба за это вліяніе. Играя на раздраженіи уголовной массы противъ политиковъ, враждебные намъ Иваны легко могли погубить значеніе своихъ соперниковъ изъ числа нашихъ сторонниковъ.

Волна все поднималась, раздраженіе наростало. Пока были только цвѣточки, но и за ягодами дѣло не стало.

VIII.

Я ужъ говорилъ о томъ, какъ жизнь привела въ соприкосновеніе уголовныхъ и политиковъ въ погромные дни. Это былъ лишь одинъ краткій моментъ, и на мигъ скрестившіеся пути снова разошлись. Но были и другіе случаи, когда эти пути скрещивались, хотя и подъ совершенно другимъ угломъ.

Постоянная угроза погромовъ, принявшее неслыханные размѣры хулиганство и избіенія, производимыя повсюду черносотенцами, — все это поставило на очередь вопросъ о защитѣ жизни и имущества мирныхъ гражданъ. Между тѣмъ собственность мирныхъ гражданъ страдала не только отъ указанныхъ причинъ, но и отъ исконнаго, такъ сказать, съ незапамятныхъ временъ Богомъ установленнаго института воровъ.

Въ задачи политическихъ партій не входила непосредственная борьба съ послѣдними, но «охрана жизни и имущества мирныхъ гражданъ» имѣла, какъ оказалось, свою логику, приведшую дружины и самообороны революціонныхъ партій къ необходимости взять на себя въ нѣкоторыхъ мѣстахъ выполненіе полицейскихъ обязаностей. И эту логику не всегда можно было преодолѣть, не всегда было возможно удержаться на наклонной плоскости волей-неволей взятыхъ на себя полицейскихъ функцій.

Возьму примѣръ, прошедшій предъ моими глазами.

Въ ноябрѣ мѣсяцѣ 1905 года въ Новороссійскѣ на одномъ изъ митинговъ была аннулирована полиція стараго режима. При большомъ воодушевленіи многотысячной толпы въ средину ея, къ ораторской трибунѣ, выходили полицейскіе чины и сбрасывали съ себя револьверы и сабли, складывая ихъ въ кучу въ знакъ нежеланія поднимать оружіе противъ народа. Городъ послѣ этого остался безъ полиціи, власти исчезли со сцены. Самъ собою всталъ вопросъ: кто возьметъ на себя защиту мирныхъ гражданъ отъ всякихъ видовъ хулиганства? За это взялась сильная, прекрасно вооруженная соціалъ-демократическая дружина. А кто возьметъ на себя охрану порядка, тишины, спокойствія и собственности обывателей? Это взяла на себя городская милиція, организовавшаяся при думѣ. Завѣдываніе этой милиціей было предложено начальнику соціалъ-демократической боевой дружины. Можно ли было отказаться? Нельзя, ибо это значило бы отказаться отъ контроля надъ составомъ этой городской милиціи и надъ характеромъ ея дѣятельности; это значило бы рисковать тѣмъ, что она можетъ превратиться во враждебную силу. И вотъ не только начальникъ боевой дружины сталъ во главѣ городской милиціи, но и другія, менѣе важныя мѣста въ ней были заняты наиболѣе надежными и сознательными соціалъ-демократами-дружинниками. Нашъ начальникъ сдѣлался такимъ образомъ настоящимъ генералъ-аншефомъ всѣхъ буржуазныхъ и соціалистическихъ вооруженныхъ силъ города Новороссійска. Вмѣстѣ съ тѣмъ и отвѣтственность за полицейскую службу въ городѣ, а въ томъ числѣ и за борьбу съ ворами, пала, значительною своею частью, на соціалъ-демократическую партію.

Жизнь, какъ уже сказано, имѣетъ свою логику. Революціонеровъ, взявшихся за «охрану жизни и имущества», она потянула и дальше. Въ томъ же Новороссійскѣ имѣлъ мѣсто такой случай.

Соціалъ-демократическій комитетъ назначилъ демонстрацію по поводу севастопольскихъ событій, связанныхъ съ именемъ Шмидта. Въ своемъ воззваніи комитетъ гарантировалъ всѣмъ участникамъ ея полную безопасность и спокойствіе. Вышелъ чуть не весь городъ. Демонстрація прошла образцово, спокойно, въ полномъ порядкѣ, стройно. Комитетъ блестяще выполнилъ свое обѣщаніе о сохраненіи порядка. Но… во время демонстраціи все таки стащили у трехъ или четырехъ гражданъ золотые часы съ цѣпочкой. Спрашивается, представляетъ ли это нарушеніе обѣщанія, даннаго въ воззваніи? Потерпѣвшіе полагали, что да, и съ соотвѣтственной претензіей обратились къ начальнику дружины. Тотъ, недолго думая, взялъ 10 человѣкъ милиціи и «по свѣдѣніемъ революціонно-сыскного отдѣленія» произвелъ рядъ облавъ и обысковъ. Черезъ сутки пропавшія вещи снова находились уже въ рукахъ ихъ владѣльцевъ, восхищенныхъ быстротой и надежностью новыхъ охранителей имущества… Но гарантіи личной и жилищной неприкосновенности, хотя бы и по отношенію къ ворамъ, были, несомнѣнно, нарушены.

Въ Новороссійскѣ на этомъ дѣло и стало. Комитетъ разомъ натянулъ возжи и удержалъ начавшееся движеніе дружинниковъ по наклонной плоскости. Совсѣмъ не такъ было въ Одессѣ и въ близъ лежащихъ городахъ. Здѣсь обстоятельства сложились иначе. Потому ли, что партійная организація была менѣе сильна, потому ли, что обстоятельства доставили большую независимость всякимъ дружинамъ, милиціямъ и самооборонамъ, потому ли, что самый составъ ихъ, собранныхъ на спѣхъ, подъ непосредственной угрозой погрома, былъ болѣе сбродный и сомнительный, — словомъ, по тѣмъ или другимъ причинамъ, но здѣсь дѣло пошло значительно дальше. Здѣсь охрана жизни и имущества гражданъ быстро перешла въ прямую активную борьбу съ ворами. Ихъ выслѣживали, разыскивали, ловили, — и не только ловили, но и весьма сильно колотили. Вѣроятно, здѣсь не малую роль играло и то, что милиціонеры и дружинники, занявшіеся этимъ, были рабочіе и мѣщане одесскихъ окраинъ, въ свое время потерпѣвшіе не мало отъ воровъ, вытаскивающихъ у нихъ изъ кармановъ послѣдніе трудовые гроши и снимающихъ послѣдніе сапоги съ пьянаго человѣка. Темное и давнишнее озлобленіе противъ воровъ, ничѣмъ не освѣщенное и не скрашенное, проявилось теперь въ формѣ избіеній.

Однажды въ совѣтъ рабочихъ депутатовъ въ Одессѣ явилась депутація отъ воровъ, но къ ней отнеслись пренебрежительно и отказались выслушать. Мой сожитель Галька, случайно находившійся въ то время въ совѣтѣ и бесѣдовавшій съ депутаціей, говорилъ мнѣ, что воры приходили искать у совѣта защиты отъ насилій, какія совершались надъ ними. Если бы совѣтъ выслушалъ ихъ, то, можетъ быть, онъ сумѣлъ бы надѣть узду, на кого слѣдуетъ, и въ исторіи революціонныхъ дней нѣсколькими насиліями было бы меньше, а намъ, быть можетъ, не пришлось бы въ тюрьмѣ переживать то, что потомъ мы пережили…

Въ Николаевѣ, судя по разсказамъ, дѣло было и того хуже. Не знаю, подъ вліяніемъ какихъ причинъ, но тамъ преслѣдованія воровъ приняли форму звѣрской расправы. За ними охотились, какъ за дичью, и пойманныхъ растрѣливали. Эти разстрѣлы сопровождались иногда издѣвательствами и особенной, ничѣмъ неоправдываемой, жестокостью. Повторяю, мнѣ совершенно неизвѣстно, что привело къ этому. Неизвѣстно даже, въ какой мѣрѣ и на кого ложится за это отвѣтственность. Возможно, что это дѣлали не дружинники и не городскіе милиціонеры, а черносотенная милиція. Какъ бы то ни было, фактъ тотъ, что въ Николаевѣ производилась и кровавая расправа надъ ворами.

Въ результатѣ насилій, имѣвшихъ мѣсто въ Николаевѣ и Одессѣ, получились нѣкоторые счеты, вся тяжесть ликвидаціи которыхъ легла истомъ на плечи сидѣвшихъ въ тюрьмѣ. Въ средѣ уголовныхъ, какъ среди дикихъ племенъ Кавказа, свято блюдется законъ кровавой мести. Тотъ, кто подпалъ подъ него, — человѣкъ обреченный. И когда уголовщина творитъ свой судъ Линча, тогда она — стихія, которая ломаетъ все на пути. Становиться ей поперекъ дороги, это значитъ призвать и на себя дѣйствіе того же закона. Какъ ни много гибнетъ жертвъ тюремнаго самосуда, иногда даже на глазахъ у надзирателей, исполнители смертнаго приговора остаются обыкновенно неразысканными. Слѣдственныя власти напрасно пытаются отыскать виновныхъ. Ни одинъ человѣкъ въ тюрьмѣ подъ страхомъ смерти не укажетъ ихъ. Даже надзиратель, на глазахъ у котораго совершалось убійство, который по пальцамъ можетъ пересчитать всѣхъ виновниковъ его, отзывается незнаніемъ передъ судебнымъ слѣдователемъ. И въ моментъ убійства онъ не смѣетъ вмѣшаться подъ угрозой самому стать жертвой. Месть это — священное право уголовщины, и она не останавливается ни передъ чѣмъ, чтобы сохранить въ полной неприкосновенности это право.

Подъ неумолимое дѣйствіе этого закона и подпали виновные въ насиліяхъ, совершенныхъ въ смутное время. Пока судьба не свела въ тюрьмѣ лицомъ къ лицу двухъ людей, имѣвшихъ межъ собой подобнаго рода счеты, все еще шло ничего. Разсказы потерпѣвшихъ создали въ массѣ уголовныхъ лишь большую готовность вѣрить, что политики находятъ нужнымъ «рѣзать» уголовныхъ. Но и только. Мало по малу воспоминанія глохли, и событія этого рода забывались понемногу… Случилось, однако, такъ, что опредѣленный человѣкъ указалъ на другого столь же опредѣленнаго человѣка и сказалъ: «этотъ участвовалъ въ разстрѣлахъ воровъ; мой товарищъ, случайно оставшійся живымъ, получилъ отъ него пулю». Тутъ ужъ неизбѣжна была драма. Она и разыгралась у насъ.

IX.

На прогулкѣ, на глазахъ всѣхъ присутствующихъ, человѣкъ шесть уголовныхъ схватили одного изъ политиковъ и со всѣмъ звѣрствомъ, присущимъ уголовному самосуду, предали его смертному бою. Человѣка два-три кинулись заступиться. Избивавшіе выхватили ножи съ крикомъ: «не мѣшайся, если жить хочешь», и продолжали свое дѣло. Всѣ присутствующіе почувствовали, что происходитъ нѣчто совершенно особенное и что вмѣшательство немыслимо. Когда въ рукахъ уголовныхъ оказалось безжизненное тѣло, его грянули о земь и спокойно ушли съ прогулки безъ малѣйшаго смущенія или сомнѣнія въ правотѣ сдѣланнаго ими дѣла. Это не было ихъ личное дѣло, — они лишь выполнили приговоръ всей уголовной тюрьмы.

Прибѣжали надзиратели и унесли на тюремномъ халатѣ въ больницу избитаго. Какой былъ ужасъ, когда подбѣжавшіе товарищи узнали въ поблѣднѣвшемъ мертвомъ лицѣ не какого-нибудь неузнаннаго ими шпіона или предателя, а одного изъ лучшихъ товарищей, Короткова, присужденнаго военнымъ судомъ къ смертной казни, получившаго замѣну ея каторгой и ждавшаго вторичнаго суда по другому дѣлу съ неизбѣжнымъ новымъ смертнымъ приговоромъ впереди. Никто не зналъ, за что карала уголовщина.

Нечего и говорить, какъ мучились бывшіе на прогулкѣ товарищи, на глазахъ которыхъ уголовные совершили свое жестокое дѣло. Среди нихъ были люди, видавшіе и смерть, и опасность во всякихъ видахъ передъ собою и разучившіеся бояться чего либо. И все же каждый въ отдѣльности мучился вопросомъ, не трусость ли сказалась въ немъ, не потому ли онъ не вступился за избиваемаго, и всѣ они выдали его уголовнымъ.

Галька, присутствовавшій при происшествіи и кинувшійся было на помощь, метался потомъ по камерѣ въ мучительныхъ думахъ.

— Насъ было много! Мы могли не дать, могли отбить, насъ было много. Мы трусы, трусы! намъ надо плевать въ лицо, — кричалъ онъ, схвативъ меня за руку.

— Нѣтъ, нѣтъ, не то, — продолжалъ онъ черезъ минуту, уставясь въ одну точку и, видимо, воспроизводя всю картину въ воображеніи. — Я ничего никогда не боялся. Я и теперь не боялся, но я почувствовалъ, что вмѣшаться не возможно. Да если бы я и струсилъ, развѣ я одинъ былъ? Нѣтъ не въ страхѣ дѣло, не въ боязни за свою шкуру…

Такъ же мучились и всѣ другіе, бывшіе на прогулкѣ. Я до сихъ поръ благодарю судьбу, что случившееся произошло въ мое отсутствіе, и чаша, полная отравленныхъ сомнѣній въ себѣ лично, прошла мимо меня. Но и у меня все же было смутно и скверно на душѣ.

Я отправился къ уголовнымъ заправиламъ.

— Слушайте, что-же это дѣлается? Вѣдь человѣка убили ни за что, ни про что…

— Что-жъ тутъ такого? Слѣдовало, и убили, — отвѣтили мнѣ холодно и враждебно.

— И совсѣмъ разговоръ вашъ, староста… неподходящій, — удерживаясь отъ желанія говорить рѣзко, продолжалъ уголовный. — Какъ это ни за что? Какъ это можно такія слова говорить? Что-жъ мы звѣри какіе нибудь, кровь человѣческую пьемъ, по вашему выходитъ? Вы мнѣ этого лучше не говорите, староста!

— Такъ скажите, наконецъ, за что? Мы же ничего не знаемъ.. Вѣдь нашего же товарища убили.

— То-то вотъ и есть, что товарища… Лучше было бы, если бы онъ былъ вамъ не товарищъ…

— Да за что убили?!

— За что! За что! А за то и убили, чтобы людей не билъ, не избивалъ, не разстрѣливалъ, чтобъ насъ не считалъ за бѣшеныхъ собакъ, которыхъ, гдѣ встрѣтилъ, тамъ и бей…

И онъ мнѣ разсказалъ про всѣ преслѣдованія и избіенія воровъ, происходившія въ разныхъ мѣстахъ. Я сначала не вѣрилъ своимъ ушамъ. Я не могъ и мысли допустить, чтобы подобныя вещи могли имѣть мѣсто,

— Да это ошибка, конечно. Вѣдь это же разслѣдовать нужно прежде…

— А вы что думаете? — со злобной ироніей отвѣтили мнѣ: — только вы, политики, разбираете, виноватъ или не виноватъ, а мы, уголовные, такъ, зря, на людей кидаемся, ничего не разобравъ?!

Оказывается, что обвиненіе противъ Короткова среди уголовныхъ поднято было давно, съ первыхъ дней его появленія въ тюрьмѣ, но велось тайное разслѣдованіе и шла оживленная переписка черезъ этапы съ Николаевской тюрьмой, гдѣ сидѣлъ одинъ изъ воровъ, уцѣлѣвшій послѣ разстрѣла, въ которомъ участвовалъ, не его словамъ, Коротковъ. Справки и свѣдѣнія сходились на обвиненіи, и изъ Николаева было получено, наконецъ, письмо, въ которомъ одесскіе уголовные объявлялись внѣ законовъ уголовнаго братства, если они нарушатъ священныя традиціи мести и выпустятъ живымъ изъ рукъ виновнаго.

Надъ Коротковымъ былъ произнесенъ приговоръ, и хотя всѣ уголовные знали о немъ, но, несмотря на болтливость во всемъ прочемъ, объ этомъ приговорѣ ни одна душа не проговорилась никому изъ политическихъ. Впрочемъ, это и понятно. Не говоря ужъ о внутреннихъ мотивахъ товарищеской этики, на уста накладывала печать молчанія и угроза смерти болтуну.

Когда приговоръ былъ произнесенъ, его не привели въ исполненіе немедленно, но ждали. Дѣло въ томъ, что среди уголовныхъ приговоренный къ смертной казни становится внѣ законовъ жизни, какъ бы уже перенесеннымъ за таинственную черту, отдѣляющую живыхъ отъ мертвыхъ. Къ нему относятся съ тѣмъ же непроизвольнымъ благоговѣніемъ, съ какимъ относятся къ мертвецу. И потому его личность неприкосновенна. Передъ лицомъ смерти умолкаютъ и ненависть, и месть, и всѣ земные счеты. Нельзя ударить, нельзя ругать мертвеца; нельзя бить, нельзя тѣмъ или инымъ путемъ оскорблять приговореннаго къ смерти.

Когда былъ произнесенъ приговоръ надъ Коротковымъ уголовной тюрьмой, онъ былъ уже осужденъ на смерть военнымъ судомъ, и приговоръ этотъ пошелъ на утвержденіе. Конфирмаціи пришлось ждать долго. Наконецъ, пришло рѣшеніе: казнь замѣнена каторгой. Коротковъ возвращался въ число живыхъ, и занесенная надъ нимъ карающая рука могла опуститься на его голову. При первомъ-же случаѣ она и раздробила его.

Все это было намъ изложено, и передъ этимъ приходилось умолкнуть. Какъ бы ни относиться къ свершившемуся факту, но одно было несомнѣнно: здѣсь дѣйствовалъ не произволъ, не насиліе, не пристрастіе, а законъ. Правда, свой, грубый, жестокій, несовершенный законъ «уголовнаго» кодекса, но нелицепріятный законъ. Можно многое возразить противъ тайнаго судопроизводства и слѣдствія, въ немъ была большая возможность ошибокъ, но въ одномъ нельзя было отказать: люди, произносившіе свой приговоръ, дѣйствовали по убѣжденію, по совѣсти и крайнему разумѣнію, стремясь установить виновность обвиняемаго или его невинность. Стать на ихъ точку зрѣнія, на точку зрѣнія уголовныхъ, мы, конечно, не могли, но понять ихъ, понять мотивы ихъ дѣйствій мы и могли, и должны были.

Наша точка зрѣнія была иная. Если и былъ виновенъ Коротковъ въ томъ, за что его карали, то это могло имѣть свое объясненіе въ его несознательности въ то время. Мало ли черносотенцевъ и погромщиковъ октябрьскихъ дней были озарены потомъ свѣтомъ сознанія и стали въ ряды борцовъ за свободу. И вмѣнить имъ въ вину потомъ то, что свершили они раньше, не вѣдая, что творятъ, мы не могли. И когда предъ нами являлся товарищъ, такъ тяжко прегрѣшившій предъ уголовными, мы смотрѣли не на то, чѣмъ онъ былъ, а на то, чѣмъ онъ сталъ. Но такъ думали и чувствовали мы.

Не такъ совсѣмъ думаетъ и чувствуетъ уголовщина. Здѣсь царитъ суровая Немезида, знающая лишь свершеніе и воздаяніе, прегрѣшеніе и возмездіе. Разъ преступленіе совершено, нѣтъ ничего, что могло бы смягчить ея каменное лицо, отвести ея тяжкую, карающую руку. Съ какой-то «сознательностью», вставленной между преступленіемъ и наказаніемъ, которая существенно мѣняла для насъ всю картину, — уголовные вовсе не хотѣли считаться.

— У насъ нѣтъ, — говорили они, — ни сознательныхъ, ни несознательныхъ. Каждый знаетъ, что дѣлаетъ. Продаешь товарища и берешь деньги, знаешь хорошо, что къ чему. Бьешь живого человѣка, знаешь, что ему больно. Разстрѣливаешь его — знаешь, что у него есть мать, жена или дѣти, которымъ отъ того горе, знаешь, что отъ пули человѣкъ умираетъ. Намъ все равно, сознательно или безсознательно. Сдѣлалъ — получай свое…

Въ этомъ пунктѣ они не только расходились съ политиками, но явно и откровенно презирали ихъ.

— Да вѣдь у васъ сдѣлайся только «сознательнымъ», такъ все простятъ. Ну, скажите сами, староста, вотъ завтра явится къ вамъ какой-нибудь генералъ-губернаторъ, который васъ-же политиковъ сажаетъ въ тюрьму, истязаетъ, вѣшаетъ, народъ разстрѣливаетъ, и скажетъ, что онъ раскаялся и сталъ «сознательнымъ» соціалъ-демократомъ или эс-эромъ, такъ вѣдь вы же его примете къ себѣ въ товарищи! Ну, а у насъ нѣтъ. Сукой былъ, — сукой и сдохнешь, кайся не кайся…

Потому и немыслимо было вступиться за Короткова на прогулкѣ. Это значило бы пытаться заставить уголовныхъ жить не по своему, а по нашему закону; это была бы такая попытка перекроить ихъ на свой фасонъ, что они скорѣй бы позволили вырѣзать себя на половину и вырѣзать половину насъ, чѣмъ допустить это.

При такихъ условіяхъ мы оказались предъ свершившимся фактомъ самосуда надъ Коротковымъ. Но этотъ фактъ, какъ оказалось, свершился лишь на половину. Коротковъ былъ юноша богатырскаго сложенія и, несмотря на то, что его били не просто, а зажавши въ рукѣ крупные булыжники, и били ими по животу и «подъ дыханье», а затѣмъ, когда онъ уже лежалъ, прыгали ногами на животъ и грудь, — несмотря на это все, онъ черезъ день поднялся. Поднялся къ крайнему изумленію всей тюрьмы и особенно тѣхъ уголовныхъ, которые приложили все стараніе, чтобы онъ больше не всталъ.

Но онъ всталъ, а съ нимъ вмѣстѣ всталъ и вопросъ о его дальнѣйшей судьбѣ. Если его не добили, то добьютъ. И добьютъ немедленно. Нельзя добить — отравятъ, не отравятъ — ножемъ пырнутъ. Однимъ словомъ, начатое дѣло докончатъ такъ или иначе. Пока что, онъ былъ живъ, запертый начальствомъ въ особую одиночную камеру въ больницѣ, съ особымъ часовымъ у дверей, чтобы къ нему какъ-нибудь не ворвались уголовные. Избѣжать гибели можно было однимъ путемъ: отдаться подъ охрану начальства и засѣсть на положеніе всѣхъ тѣхъ, кого оно беретъ подъ свою охрану — шпіоновъ, предателей, провокаторовъ, погромщиковъ и т. д. Уголовные такъ и думали, что Коротковъ воспользуется этимъ путемъ. Узнавъ объ этомъ, онъ прислалъ изъ больницы въ корпусъ намъ письмо: «Уголовнымъ передайте, — писалъ онъ въ немъ, — что они могутъ меня убить, но не могутъ загнать въ сучій кутокъ».

А если не сучій кутокъ, то неизбѣжна новая смертная расправа. Коротковъ сразу и справедливо разсудилъ, что умереть отъ пули солдата достойнѣе, чѣмъ подъ ногами уголовныхъ, и рѣшилъ немедленно бѣжать «на ура» черезъ стѣнку. Предпріятіе безумное, на которое можно было рѣшиться лишь въ томъ случаѣ, если все равно идешь на смерть.

И нуженъ былъ цѣлый рядъ прямо-таки чудесныхъ случайностей, чтобы онъ удался. Тюрьма охраняется двойной цѣпью часовыхъ: снаружи — солдаты, внутри — надзиратели. Дворъ тюрьмы освѣщается цѣлымъ рядомъ яркихъ газовыхъ фонарей, обливающихъ свѣтомъ и стѣны тюрьмы, и всѣ закоулки двора. Такимъ образомъ для побѣга нѣтъ темной ночи, и всякій, кто попытается вылѣзть въ окно своей камеры, будетъ неизбѣжно убитъ ночью съ такой же вѣрностью, какъ и при свѣтѣ дня.

Въ теченіе трехъ дней Коротковъ приготовлялся къ побѣгу. Притворяясь въ глазахъ надзирателей не могущимъ подняться съ постели, онъ ухитрился распилить рѣшетку окна и запасся «кошкой», чтобы зацѣпить веревку за верхъ стѣны. Настала ночь побѣга. И вотъ начались «случайности», въ результатѣ которыхъ Коротковъ очутился не въ могилѣ, какъ по всему надо было ждать, а на свободѣ. Въ тюрьмѣ въ тотъ вечеръ былъ повальный обыскъ, какіе нерѣдко бывали и прежде, и послѣ. Была обыскана тщательно вся тюрьма, обыскана была и больница. Все было кончено, оставалась только камера Короткова. Если бы ее осмотрѣли, то нашли бы перепиленную рѣшетку и кошку, лежавшую подъ матрацомъ. И вотъ въ то время, какъ обыскивающіе подходили къ его камерѣ, въ тюрьмѣ что-то случилось, и помощника, бывшаго на обыскѣ въ больницѣ, позвали въ контору. Оставшіеся надзиратели, уставшіе отъ обыска, махнули рукой и не обыскали Короткова, говоря:

— Что тамъ у него искать, когда онъ черезъ день-два Богу душу отдастъ.

Такимъ образомъ во всей тюрьмѣ осталась необысканной только одна камера Короткова. Случайность!

Настала ночь. Тюрьма затихла. Около одиннадцати часовъ Коротковъ отогнулъ перепиленные концы прутьевъ рѣшетки, выпрыгнулъ и бросился къ стѣнкѣ. Бѣжать было недалеко: больница стояла близко къ оградѣ. Внутренній часовой выстрѣлилъ, но ружье дало осѣчку. Снова случайность!

Тѣмъ временемъ бѣглецъ ужъ взбирался по закинутой веревкѣ на стѣну. И вотъ въ тотъ моментъ, когда его голова показалась надъ стѣной и внѣшній часовой долженъ былъ его снять оттуда однимъ единственнымъ выстрѣломъ, происходитъ третья изумительная случайность: фонарь, ярко и добросовѣстно горѣвшій все время, вдругъ внезапно сталъ жмуриться. Пламя его вдругъ упало до едва замѣтнаго язычка и, когда Коротковъ показался на стѣнкѣ, готовясь спрыгнуть, покровъ ночной темноты совершенно окуталъ отважнаго бѣглеца. Затѣмъ прыжокъ почти на часового, бѣшеный бѣгъ по темному полю и восемь гулкихъ винтовочныхъ выстрѣловъ вдогонку. Все — въ темнотѣ. И лишь когда, пробѣжавъ саженей сто, Коротковъ спустился въ проходящій по полю ровъ и вдоль него пустился дальше, скрытый теперь отъ глазъ часовыхъ, хитро подмигнувшій фонарь вдругъ снова загорѣлся яркимъ, ровнымъ свѣтомъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Разгорись онъ чуть раньше — и стрѣлявшій въ темноту солдатъ имѣлъ бы великолѣпную мишень для прицѣла.

Случайность, случайность и случайность! Судьба не хотѣла, чтобы въ этотъ день Коротковъ погибъ. А такъ какъ противъ судьбы не пойдешь, то и разосланные черезъ пять минутъ по всему полю и по всѣмъ дорогамъ казаки вернулись ни съ чѣмъ. Ни его самого, ни трупа его нигдѣ не нашли.

Черезъ нѣсколько дней этотъ до безумія смѣлый юноша, переодѣтый реалистомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, явился въ николаевскую тюрьму на свиданіе къ товарищу. Это было въ городѣ, гдѣ его всѣ знали и могли всякую минуту узнать и схватить. Судьба, однако, еще щадила его, и онъ ушелъ со свиданія благополучно. Позднѣе все та же судьба привела его послѣ какого-то новаго дѣла опять въ одесскую тюрьму, откуда онъ вышелъ уже только на висѣлицу. Но это уже было безъ меня.

Побѣгъ Короткова произвелъ различное впечатлѣніе на начальство и на уголовныхъ. Администрація рѣшила, что все избіеніе Короткова была только искусная симуляція, чтобы поставить его въ благопріятныя для побѣга условія и ослабить бдительность надзора. И она досадовала, главнымъ образомъ, на то, что дала себя, какъ она думала, провести за носъ.

Наоборотъ, уголовные были крайне раздражены, что жертва ускользнула отъ ихъ карающаго закона. Побѣгъ былъ для нихъ насмѣшкой надъ ихъ не знающимъ пощады, всесильнымъ богомъ мести. Они прекрасно понимали, что только при содѣйствіи политическихъ могъ получить бѣглецъ пилки и все необходимое для побѣга. И эта тайная помощь являлась въ ихъ глазахъ преступленіемъ. Гнѣвъ и негодованіе противъ «предательскаго» поведенія «политики» съ новой силой охватилъ уголовныхъ. Эти чувства были тѣмъ сильнѣе, что уголовные, съ своей стороны, даже въ мысляхъ не допускали подобнаго вмѣшательства въ наши дѣла. Наоборотъ, шпіонъ или провокаторъ по политической части, попадая въ руки уголовныхъ, терпѣлъ одинаковую участь, какъ и шпіонъ уголовный, хотя первый уголовнымъ никакого вреда не приносилъ. «Если ушелъ отъ вашихъ рукъ, такъ мы не выпустимъ изъ своихъ», — говорили по этому поводу уголовные и свято сохраняли обычай мести не только своимъ врагамъ, но и врагамъ нашимъ. Поэтому попытка стать поперекъ дороги между местью и жертвой была для нихъ просто чѣмъ-то чудовищнымъ, неслыханнымъ въ исторіи тюремной жизни.

Раздраженіе было общимъ и рѣшительнымъ… Коротковъ бѣжалъ, но его побѣгомъ коротковское дѣло въ тюрьмѣ не кончилось.

X.

Какой-то корреспондентъ одной изъ Одесскихъ газетъ удружилъ намъ прямо, что называется, по медвѣжьи. Узнавши откуда-то о томъ, что случилось съ Коротковымъ, онъ взялся за перо и описалъ событіе. Перо у него было бойкое, и замѣтка получилась весьма выразительная. Въ самыхъ черныхъ краскахъ въ ней изображалось, какъ уголовные, лишенные всякихъ человѣческихъ чувствъ и совѣсти, стакнувшись съ начальствомъ, избили, по его проискамъ, съ неслыханной жестокостью политическаго каторжанина. Такимъ образомъ авторъ собралъ воедино обвиненія въ самыхъ тяжкихъ преступленіяхъ, какія знаетъ уголовно-тюремная мораль, солидарность съ начальствомъ и безпричинное убійство заключеннаго. А такъ какъ то былъ политическій каторжанинъ, то все дѣло являлось актомъ сверхъ того и черносотеннымъ. Черносотенство же было въ глазахъ уголовныхъ тоже преступленіемъ, достойнымъ суровой кары и общаго презрѣнія.

Статья эта взволновала прежде всего уголовныхъ, находившихся на волѣ. Номеръ газеты былъ переданъ ими въ тюрьму къ своимъ съ грознымъ запросомъ: «правда-ли, что въ одесской тюрьмѣ уголовные лижутъ пятки начальству и избиваютъ политическихъ, такъ же, какъ союзники дѣлаютъ это на волѣ?» Прежде чѣмъ мы успѣли что-либо узнать о случившемся, газета была уже у тюремныхъ заправилъ. Прочитавъ сообщеніе, они пришли въ неописуемую ярость. И въ то время, какъ одни изъ нихъ бросились по камерамъ сообщать о томъ, что пишутъ политики объ уголовныхъ въ газетѣ, другіе кинулись ко мнѣ.

Они не вошли, а буквально ворвались въ мою камеру и совали мнѣ подъ носъ газету, яростно крича и жестикулируя.

— Такъ вотъ вы какъ, значитъ… Такъ вы насъ передъ цѣлымъ свѣтомъ позорите. Вы хотите, чтобы насъ по всѣмъ тюрьмамъ за собакъ считали, чтобы на волѣ на насъ плевали, чтобы, куда одесскій этапъ ни пришелъ, насъ чтобы «дрючками» встрѣчали! Мы воры, мы разбойники, — такъ насъ можно и въ черную сотню записать! Ну, хорошо! Если вы насъ звѣрями ставите, такъ мы и будемъ звѣрями. Когда вы пишете, что мы избиваемъ политиковъ, такъ мы же устроимъ вамъ погромъ. Чтобъ не даромъ говорили, чтобы ужъ было за что намъ глаза колоть!

Еле-еле я добился возможности прочитать, что въ газетѣ было написано. Прочелъ и руки опустилъ. Удачнѣе ничего нельзя было придумать, чтобы натравить уголовныхъ на насъ. У нихъ не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что статья — дѣло рукъ нашихъ, что мы прибѣгли къ печати, чтобы оклеветать уголовныхъ по поводу исторіи съ Коротковымъ.

Кое-какъ, съ огромными усиліями мнѣ удалось вызвать въ моихъ посѣтителяхъ сомнѣніе въ томъ, что мы причастны къ составленію и напечатанію статьи. Они ушли наполовину убѣжденные, что мы тутъ не при чемъ. Въ это время уголовныхъ выпустили на прогулку, и они настоятельно требовали, чтобы имъ немедленно было прочитано, «что тамъ наклепала на насъ политика». Выйдя изъ камеры, я увидѣлъ, что только что ушедшіе отъ меня уголовные вмѣстѣ съ другими Иванами, не бывшими у меня, гурьбой торопятся внизъ съ газетой въ рукахъ. По лицамъ, словамъ и жестамъ я увидѣлъ, что впечатлѣніе моихъ убѣжденій уже слетѣло. Я, было, остановилъ ихъ, вновь разъясняя дѣло, но меня и слушать не захотѣли.

— Да что вы намъ разсказывать будете! Мы хоть и повѣримъ вамъ, такъ за васъ ничего сказать не можемъ. Вотъ идите на прогулку, да сами людямъ и разъясните! А намъ за васъ заступаться теперь нельзя. — Сказали и поспѣшно отправились дальше, такъ какъ на дворѣ неистово требовали газету.

А одинъ изъ нихъ остановился и сказалъ мнѣ:

— Непремѣнно, староста, выйдите на прогулку, можетъ, повліяете. А то я думаю, что прямо съ прогулки и кинутся громить политиковъ. Совсѣмъ разъярился народъ.

Приглашеніе побывать на прогулкѣ уголовныхъ совсѣмъ не показалось мнѣ заманчивымъ. Вѣдь если не повліяю, то съ меня и начнется раздѣлка… Тѣмъ не менѣе, что-то говорило мнѣ, что мой часъ еще не пробилъ, и я рискнулъ. Двое товарищей добровольно раздѣлили со мной рискъ, и мы втроемъ появились на прогулкѣ уголовныхъ. Тамъ подъ яростныя восклицанья дочитывалась газетная статья.

— Это за то, что мы всегда ихъ руку противъ начальства держали, они насъ поблагодарили, — раздалось въ одномъ концѣ послѣ прочтенія.

— Когда мы погромщиковъ и шпіоновъ на гилку беремъ, такъ это имъ по душѣ. Тогда мы не звѣри; а когда мы за своихъ расквитались, такъ стали звѣрями, — послышалось въ другомъ. Потомъ еще и еще.

— Молчала, молчала политика, да проговорилась таки, сказала «словечко», — кричитъ одинъ.

— Проговорилась… А мы вотъ заставимъ ихъ подавиться этимъ словечкомъ, — выбрасываетъ съ ругательствами другой.

«Въ горло забить!» «Въ глотку законопатить» — подхватываетъ уже десятокъ, злобныхъ голосовъ. Тутъ я попросилъ дать мнѣ говорить. Мое выступленіе было встрѣчено различными возгласами:

— А ну, нехай говоритъ, — любопытствовалъ какой-то голосъ.

— Да что онъ намъ скажетъ?! Складнѣй не скажетъ, чѣмъ написано! — иронизировалъ другой.

— А ну послушаемъ, какъ староста черное въ бѣлое перебѣлять будетъ, — кричалъ третій.

— Эй, собирайся всѣ въ кучу, политическій староста митингъ ворамъ устраиваетъ! — оралъ какой то шутникъ.

Толпа — всегда толпа. Настроеніе, поднимавшееся и становившееся цѣльнымъ и грознымъ въ аккордѣ яростныхъ криковъ, разбивалось уже самымъ фактомъ моего выступленія и тѣми разнообразными восклицаніями, которыя оно вызвало. Потребность выкрикнуть шутку оттѣсняла злобу, а выброшенное въ толпу шутливое замѣчаніе вызывало невольный смѣхъ, и настроеніе становилось мирнѣе. Я и два моихъ товарища старались всѣми силами убѣдить, что это — крайне печальное недоразумѣніе, происшедшее безъ нашего вѣдома и участія. Но намъ не вѣрили самымъ откровеннымъ образомъ.

— Кому жъ больше устроить было, какъ не политикѣ. Конечно, вы теперь будете отказываться. Укусить — укусили, да и въ сторону, какъ будто не при чемъ. Вы докажите, что это не вы?..

На вопросъ, какъ же это можно доказать, отвѣтъ послѣдовалъ очень опредѣленный.

— Если вы не писали, и вы не согласны съ тѣмъ, что написано, и такъ не думаете, то вы и напишите объ этомъ въ газету. Пусть напечатаютъ. Вы же знаете, за что били Короткова; вотъ и напишите, чтобы всѣ знали, за что: мы не стыдимся и не боимся. Но мы хотимъ, чтобы люди знали правду. Если насъ и тогда будутъ называть звѣрями, тогда дѣло другое. Пускай. У насъ свой законъ. Но нужно, чтобы знали правду.

На предложеніе сдѣлать это самимъ они отвѣтили:

— Мы — уголовные. Кто намъ повѣритъ? наше письмо порвутъ и выкинутъ. А вамъ повѣрятъ. Если вы не при чемъ, то нѣтъ никакой помѣхи написать то, что мы хотимъ. А такъ нельзя. Написалъ, отперся потомъ и дѣлу конецъ…

Все это было логично. Пришлось согласиться и взять на себя обязательство написать опроверженіе съ надлежащимъ освѣщеніемъ всего дѣла.

Посланіе послѣ долгихъ дебатовъ въ выбранной для его составленія коммиссіи было, наконецъ, составлено. Оно было представлено уголовнымъ, согласно уговору, и они его одобрили. Но въ печати оно не появилось. Какъ разъ въ то время оборвались сношенія съ волей, и его нельзя было переправить. Такимъ образомъ взятое нами на себя обязательство освѣтить надлежащимъ образомъ исторію съ избіеніемъ Короткова осталось невыполненнымъ. Лишь теперь мнѣ представился случай это сдѣлать.

XI.

Такимъ образомъ столкновеніе съ уголовными на этотъ разъ удалось предупредить. Можно было надѣяться, что теперь наступитъ спокойствіе. Это, пожалуй, такъ и было бы, не вмѣшайся въ нашу жизнь г. Столыпинъ. Этотъ министръ-джентльмэнъ поступилъ съ нами совершенно не по-джентльмэнски. Нисколько не считаясь съ «политическимъ положеніемъ»… внутри одесской тюрьмы, онъ возьми да и распусти Государственную Думу. И не то бѣда, что онъ Думу распустилъ: на то онъ русскій конституціонный министръ, чтобы разгонять Думы. А то бѣда, что передъ роспускомъ онъ нагналъ во всѣ тюрьмы, въ томъ числѣ и въ одесскую, неимовѣрное количество народу. И это было съ его стороны по отношенію къ намъ, болѣе или менѣе постояннымъ, осѣдлымъ жителямъ этой тюрьмы, прямо таки не хорошо.

Ярмарка въ тюрьмѣ получилась невообразимая: ведутъ и ведутъ безъ конца. Во всѣхъ одиночныхъ камерахъ вмѣсто одного посажены по трое, и тѣ должны были благодарить судьбу, кому пришлось сидѣть только вдвоемъ. Днемъ въ тюрьмѣ — столпотвореніе. На всѣхъ переходахъ, коридорахъ, лѣстницахъ толчея, шумъ и гамъ. На прогулкахъ народу — хоть уличную демонстрацію устраивай. Тюремный персоналъ сбился съ ногъ, устраивая заключенныхъ, водя изъ конторы и въ контору, таская передачи и выписки, путаясь на провѣркахъ. Староста съ подстаростами совсѣмъ одурѣли, стараясь снабдить всѣмъ необходимымъ пришельцевъ, напоить и накормить ихъ.

Кого только тутъ не было! Я помню, ко мнѣ явился съ жалобами и претензіями одинъ щеголь. Это былъ какой-то фланеръ съ Дерибасовской, занесенный къ намъ поднявшимся политическимъ смерчомъ. Онъ жаловался, что никогда никакими пустяками, въ родѣ дурацкой политики, не занимался и готовъ былъ ругать партіи и политиковъ, которые мутятъ, а чрезъ нихъ должны терпѣть и непричастные люди. Въ то же время онъ требовалъ отъ меня, политическаго старосты, и того, и другого, и третьяго въ полной увѣренности, что я долженъ летѣть стрѣлой, чтобы доставить наибольшую сумму удобствъ его драгоцѣнной персонѣ. Въ концѣ концовъ я не выдержалъ и въ отвѣтъ на его жалобы и претензіи отрѣзалъ:

— Ну, а я очень радъ, что васъ, «невинныхъ», сюда загнали. Давно пора было. А то все мы, «виновные», сидимъ да сидимъ. Посидите-ка и вы, невинные. Можетъ быть, если бы не ваша невиновность, то и намъ меньше пришлось бы своими боками отдуваться…

Такъ онъ и ушелъ, непонятый и неутѣшенный.

Былъ другой, который явился въ тюрьму съ большими деньгами и, очевидно, желая заручиться расположеніемъ сидящихъ, пожертвовалъ въ обще-тюремную кассу порядочную сумму. Но едва вышелъ, какъ въ письмѣ къ начальнику тюрьмы обвинилъ меня въ вымогательствѣ и подъ угрозой жалобы требовалъ возврата данныхъ ихъ денегъ. Я отвѣтилъ: пусть онъ явится лично ко мнѣ за ними. Но на это смѣлости у него не хватило.

Въ женской тюрьмѣ бѣдная старостиха, что называется, свѣту не взвидѣла отъ новыхъ гостей. Новоприбывшія барышни фыркали, капризничали, кричали и третировали товарища, несущаго тяготы старостинства, точно проворовавшуюся экономку своего барскаго дома.

— Что вы мнѣ, Богъ знаетъ что, подаете. Вѣдь вы же тамъ получаете на меня кормовыя, — заявляла одна, и знать не желала, что кормовыхъ идетъ на нее всего на всего 8 коп. въ день.

— Послушайте, старостиха, это безобразіе, что вы насъ такъ кормите. Я не могу безъ третьяго, — возмущалась другая.

— Я не арестантка какая нибудь, я не привыкла безъ тарелки обѣдать, — кричала третья…

Четвертая требовала отъ старостихи, чтобы ей была предоставлена освободившаяся камера на солнечной сторонѣ. Она и знать не хотѣла, что имѣется другая кандидатка на эту камеру, больная чахоткой: та-де «давно сидитъ и привыкла, а я дома живу въ хорошей комнатѣ и не привыкла безъ солнца».

Словомъ, всѣ эти прелестныя созданія въ расцвѣтѣ красоты и молодости, bien chaussées и bien coiffées, обнаружили такой непокрытый, ничего кромѣ своихъ маленькихъ удобствъ не знающій и не желающій знать эгоизмъ, что намъ въ мужской тюрьмѣ вчужѣ противно становилось.

Само собой являлось желаніе, чтобы поскорѣе убрали отъ насъ этихъ дѣвицъ, явившихся въ тюрьму въ лакированныхъ башмачкахъ и свѣженькихъ перчаткахъ. И онѣ ушли бы, не оставивъ никакого слѣда, кромѣ слезъ, пролитыхъ старостихою…

Дѣло, однако, сложилось гораздо хуже. Новая публика пробудила въ нашихъ эксовикахъ воинственный духъ. Они почуяли, что пахнетъ буржуемъ, защищая котораго, правительство сажаетъ ихъ въ тюрьмы, шлетъ на висѣлицы, отправляетъ въ каторгу. И вотъ этотъ самый буржуй, охраняемый отъ нихъ, экспропріаторовъ, тюремный стѣной и штыкомъ часового, вдругъ показался здѣсь, внутри тюрьмы. Если такъ, то надо не упустить такого рѣдкаго случая и взять съ него все, что можно взять.

Произведя предварительное маленькое обслѣдованіе, наши эксовики предприняли не больше и не меньше, какъ рядъ экспропріацій. Мысль, руководившая ими, была, какъ можно думать крайне проста: «если мы экспропріировали буржуевъ на волѣ, то почему намъ ихъ не экспропріировать въ тюрьмѣ?» Мнѣ кажется, что, идя рядомъ съ буржуемъ на висѣлицу, нашъ анархистъ не задумался бы примѣнить то же разсужденіе. Буржуй — всегда буржуй, а анархистъ — всегда анархистъ. Ни тюрьма, ни висѣлица въ ихъ взаимоотношеніяхъ ничего не мѣняютъ. Это ужъ такая своего рода «предустановленная дисгармонія»…

Въ результатѣ такого рода соображеній было произведено въ одинъ и тотъ же день три экспропріаціи, при чемъ одна еще съ насиліемъ надъ личностью. Экспропріируемый имѣлъ дерзость отвѣтить, что у него силой могутъ взять, что угодно, но его согласія на это нѣтъ, потому что насильникамъ по своей волѣ онъ ничего отдать не желаетъ. Въ отвѣтъ ему «съѣздили по мордѣ» и хорошимъ пинкомъ ноги опрокинули на койку, гдѣ онъ и остался созерцать дальнѣйшее теченіе экспропріаціи. Гости забрали обильную и заманчивую передачу и, прихвативъ, если не ошибаюсь, кое-что изъ бѣлья, отправились во свояси.

Жертвой въ данномъ случаѣ явился молодой юристъ-кадетъ изъ группы политическихъ защитниковъ. Послѣднее обстоятельство ничуть не смутило экспропріаторовъ. Хотя бы и политическій защитникъ, онъ все-таки является буржуемъ и, стало быть, подлежитъ бичамъ и скорпіонамъ анархизма. Примѣненіе послѣднихъ нисколько не помѣшаетъ потомъ тѣмъ же эксовикамъ настоятельно требовать отъ старосты, чтобы онъ добылъ имъ къ суду буржуа-защитника… Такова ужъ предустановленная дисгармонія: буржую — бичи и скорпіоны, и онъ же обязанъ выручать изъ бѣды эти самые скорпіоны.

Вообще анархисты считали все происшедшее вполнѣ нормальнымъ и должнымъ. За то всю остальную тюрьму, какъ уголовную, такъ и политическую, это всколыхнуло точно налетѣвшимъ шкваломъ. У уголовныхъ при видѣ такой простоты обращенія заключенныхъ съ заключенными глаза и зубы разгорѣлись.

По отношенію къ политикамъ, какъ уже упоминалось, въ тюрьмѣ сохранялъ силу принципъ неприкосновенности ихъ имущества. Но если эта неприкосновенность оказывалась фикціей, если только уголовные почему-то не должны касаться имущества политическихъ, а для анархистовъ-экспропріаторовъ такого запрета нѣтъ, то это дудки! И они, уголовные, желаютъ «прикоснуться», и такъ прикоснутся, что любо-дорого!

Въ такомъ смыслѣ мнѣ и заявили уголовные старосты, пригласившіе меня для бесѣды по этому поводу.

— У насъ, староста, вѣдь такой обычай: попалъ въ тюрьму «честный», такъ мы прямо идемъ къ нему и забираемъ все. Или выкупъ беремъ, смотря по его состоянію. И не то что тамъ крадемъ, а открыто беремъ. Только у политическихъ, какъ вы сами знаете, и не беремъ, и не крадемъ. Ну, а теперь мы нашихъ удерживать не можемъ. И вы понимаете, и мы видимъ, что всѣ эти новые — какая жъ это политика? Такъ, одно названіе. Посидятъ двѣ недѣли и опять на волю. Тутъ ужъ не украсть прямо грѣшно у такихъ. Не срѣзать у него часовъ, не вытащить кошелька — это ужъ прямо, значитъ, свое законное упустить. Ну, наши и тянутъ. Съ этимъ ничего не подѣлаешь. До сихъ поръ «тишкомъ» тянули, ну, а теперь ваши дорогу показываютъ. У насъ на прогулкахъ уже идетъ серьезный разговоръ. «Чего-жъ смотрѣть? — говорятъ. — Нельзя — такъ всѣмъ нельзя, а можно — такъ намъ своего терять нечего». А вы знаете, что если пойдетъ на открытую, то тутъ ужъ разбирать не будутъ, а оберутъ всѣхъ до нитки.

Бесѣда кончилась заявленіемъ, что если экспропріаціи повторятся, то уголовные будутъ считать свои руки развязанными. Это значитъ, что предстоялъ имущественный разгромъ политической тюрьмы. Такой случай былъ какъ-то до моего прибытія. Вслѣдствіе какого-то недоразумѣнія съ политиками уголовные сняли запретъ съ ихъ имущества. Немедленно же хлынула волна уголовныхъ и изъ камеръ политическихъ было вытащено рѣшительно все, прежде чѣмъ они успѣли опомниться. Даже бѣлья не оставили, поснимали даже наволоки съ подушекъ, и все было утащено въ уголовное крыло. Правда, недоразумѣніе тогда было улажено, и все до послѣдняго клочка было возвращено обратно. Но на этотъ разъ ожидать возврата было бы трудно. Да и вообще жизнь стала бы невыносимой, если бы приходилось всякую минуту ждать, что у тебя украдутъ или заберутъ все необходимое изъ камеры.

Уже это одно заставляло, въ цѣляхъ простой самозащиты, принять рѣшительныя мѣры противъ экспропріацій въ тюрьмѣ. Но какъ ни важна была эта сторона, все-таки не въ ней было главное.

Предъ нами, предъ политиками, всталъ вопросъ, возможно-ли вообще допускать, чтобы въ нашей средѣ происходили подобнаго рода факты. Всякій арестованный по политическому дѣлу становился тѣмъ самымъ равноправнымъ членомъ политической тюрьмы, становился подъ ея защиту противъ всѣхъ возможныхъ посягательствъ. Тюрьма охраняла его имущество отъ расхищенія уголовныхъ, равно какъ и его личность. Тюрьма охраняла его отъ карцера, отъ начальственнаго тыканья, отъ грубости персонала. Однимъ словомъ, всѣмъ, чѣмъ пользовалась тюрьма, пользовался и онъ; что теряла тюрьма, то терялъ и онъ. И вотъ въ эту солидарную среду врывается анархистъ, дѣлитъ политическую тюрьму на овецъ и козлищъ, изъ коихъ однихъ онъ признаетъ, а другихъ не признаетъ, ставитъ внѣ закона, грабитъ и бьетъ физіономіи по своему усмотрѣнію. Легко понять, что такое положеніе ни въ коемъ случаѣ не могла допустить политическая тюрьма, которая сознаетъ себя, какъ цѣлое, въ которой сохранилась хоть искра уваженія къ себѣ.

Такъ именно и смотрѣли на дѣло потерпѣвшіе. Они обратились ко мнѣ, какъ къ старостѣ, съ требованіемъ защиты. Спрашивается, какія мѣры могла предпринять тюрьма противъ повторенія подобныхъ налетовъ? Столковаться съ эксовиками было немыслимо. Оставалось одно: физическая расправа. И нужно было дѣйствовать быстро и рѣшительно, такъ какъ анархисты совсѣмъ не думали ограничиться тремя первыми экспропріаціями. Они вооружились и заявили, что убьютъ всякаго, кто хоть пальцемъ тронетъ участниковъ налета. Относительно же дальнѣйшаго, заявили, что на волѣ буржуевъ экспропріировали и здѣсь будутъ дѣлать то же, и никто не смѣетъ и не можетъ имъ мѣшать. А для большей опредѣленности, чтобы показать свою рѣшительность не уступать и не отступать, они указали заранѣе и время, и номеръ камеры, подлежащей экспропріаціи.

Что столкновенія въ этихъ условіяхъ не избѣжать, — на этотъ счетъ не было разногласій. Мнѣнія раздѣлились лишь по вопросу о томъ, слѣдуетъ ли его начать немедленно или выждать слѣдующей экспропріаціи. Пока въ руководящихъ тюремныхъ кругахъ шли по этому поводу дебаты, на кругу уже произошло нѣсколько единичныхъ стычекъ, готовыхъ всякую минуту перейти въ новое общее столкновеніе, на этотъ разъ уже съ несомнѣнными человѣческими жертвами.

Въ общетюремной коммиссіи побѣдило, въ концѣ концовъ, умѣренное теченіе, и общее собраніе на прогулкѣ приняло такое рѣшеніе: «Общее собраніе считаетъ необходимымъ примѣнить мѣры физическаго воздѣйствія къ участникамъ экспропріаціи въ камерѣ No такой-то, но выполненіе этого рѣшенія откладываетъ до перваго новаго случая экспропріаціи въ тюрьмѣ».

Отъ анархистовъ теперь зависѣло, быть или не быть поножовщинѣ. Не сдѣлаютъ они новой экспропріаціи — все пройдетъ благополучно; выполнятъ указанный ими заранѣе налетъ — тѣмъ самымъ они своей рукой приводятъ въ исполненіе постановленіе собранія о расправѣ, и самъ собой, безъ дальнѣйшихъ обсужденій и разсужденій, автоматически начинается процессъ проламыванья головъ. Вспомнили-ли анархисты печальный для нихъ исходъ перваго столкновенія съ политической тюрьмой, или увидѣли, что на этотъ разъ бой будетъ смертный, а не игрушки со швабрами, — не знаю. Фактъ только тотъ, что когда мы, мобилизовавъ свои военныя силы и заручившись кто увѣсистой желѣзной ножкой отъ кровати, кто двухъ-фунтовымъ болтомъ, кто свинцовой гирькой или ножемъ, — словомъ, кто чѣмъ могъ, но всѣ очень внушительно, ждали въ назначенное время экспедиціи анархистовъ въ указанную ийи камеру, таковой экспедиціи не послѣдовало. Экспропріаторы не явились. Не явились они и на другой, и на третій день. Короче говоря, экспропріаціямъ въ тюрьмѣ былъ разомъ и рѣшительно положенъ конецъ. И хотя анархисты ругали насъ холопами и сторожевыми собаками толстобрюхихъ буржуевъ и грозились, что, только стоитъ имъ захотѣть, и они «хоть завтра» устроятъ экспропріацію, но это былъ уже только одинъ разговоръ.

А немного погодя, и самыхъ «буржуевъ» начали выпускать почти съ такой же быстротой, съ какой сажали. Довольно скоро тюрьма очистилась отъ всего, что возбуждало безхитростную корысть уголовныхъ и принципіальный аппетитъ анархистовъ-экспропріаторовъ.

Хлестнула волна въ нашу тюремную ладью, качнула ее порядкомъ на бокъ и отхлынула. Мы опять собрались сложить снасти и весла, закурить трубки и мирно поплыть по теченію дней.

Обманчивая иллюзія, тщетная надежда…

XII.

Тюремная жизнь не переставала развлекагь насъ, невольныхъ зрителей ея причудъ и подневольныхъ участниковъ ея затѣй, новыми и новыми актами.

Сегодня, напримѣръ, она инсценируетъ маленькій инцидентъ, несложная фабула котораго заключается въ слѣдующемъ. Напившійся одеколономъ уголовный староста, по недоразумѣнію, принимаетъ на свой счетъ слово «черносотенецъ», брошенное черезъ окно однимъ бундовцемъ. А такъ какъ этотъ самый староста имѣетъ на своей ногѣ рану, полученную отъ пули солдата во время его участія въ самооборонѣ при погромѣ, то эпитетъ приводитъ его въ совершенное неистовство. Онъ является въ камеру бундовца, выбравъ время, когда тамъ есть нѣсколько товарищей (чтобы не думали, что онъ тайкомъ свое дѣло дѣлаетъ) и послѣ нѣсколькихъ словъ хочетъ ударить. Присутствующіе мѣшаютъ. Черезъ пять минутъ онъ является съ бритвой въ рукахъ и кидается съ ней на мнимаго обидчика. Его схватываютъ, при этомъ у двоихъ руки оказываются порѣзанными. На шумъ и крики вваливаютъ въ перемежку политическіе и уголовные, и такъ какъ ничего нельзя разобрать, не то уголовный староста кого-то рѣжетъ, не то его прижали и душатъ, то въ общемъ замѣшательствѣ происходитъ обмѣнъ зуботычинами. Бѣдный бундовецъ съ перепуганной физіономіей спасается куда-то вонъ изъ камеры, а не выпускающій изъ рукъ бритвы, развоевавшійся староста немного успокаивается и, экспортируемый своей братіей, отправляется къ себѣ. Онъ требуетъ, чтобы и я шелъ. Такъ какъ я съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, то надѣюсь занять его разговоромъ, пока онъ не свалится спать. Иначе онъ, пожалуй, еще разъ вздумаетъ искать оскорбителя. Я отправляюсь. У него, по случаю торжества, цѣлое собраніе ярыхъ сорви-головъ уголовныхъ, и далеко не всѣ трезвые. Я чувствую себя точно герой «Пропавшей грамоты», садящійся въ аду играть въ карты съ чертями и вѣдьмами. Садимся. Бесѣдуемъ. А неподалеку отъ камеры расположились товарищи. Они на сторожѣ, чтобы при первомъ подозрительномъ шумѣ кинуться ко мнѣ на выручку. Коридоры, лѣстницы и кругъ залиты возбужденными толпами уголовныхъ и политическихъ, которые совершенно не знаютъ, чѣмъ все кончится, и готовы мирно разойтись или вцѣпиться въ горло другъ другу, смотря по тому, какъ повернется дѣло.

Мнимо оскорбленный еще нѣсколько разъ порывается идти съ бритвою разыскивать бундовца, но его удается уговорить. Кой-какъ товарищи его выманиваютъ у него бритву, а тамъ онъ и самъ засыпаетъ.

Занавѣсъ. Одноактная тюремная шутка сыграна. На сегодня, если не считать общаго волненія и кое-какихъ царапинъ, все кончилось благополучно. А завтра, что Богъ пошлетъ…

---

И Богъ посылаетъ. Чрезъ нѣсколько дней трое молоденькихъ анархистовъ, лишенные за что-то свиданія, засѣли въ двухъ камерахъ и рѣшили стучать. А чтобы не дать себя взять въ карцеръ солдатамъ, они завинтили двери, распороли тюфяки, высыпали солому, облили ее керосиномъ и приготовили спички. Пока, молъ, солдаты дверь ломать будутъ, мы себя спалить успѣемъ.

Что бы тамъ ни было, а не каждый день въ тюрьмѣ происходитъ самосожженіе, и спокойнымъ при видѣ такихъ приготовленій даже самый невозмутимый человѣкъ остаться не можетъ. Между тѣмъ нѣтъ никакого сомнѣнія, что ночью, когда всѣ заключенные заперты, придутъ солдаты и будутъ ломать двери. Покажется дымъ, раздадутся крики сжигающихъ себя мальчиковъ… Тогда и подавно всѣ съ ума сойдемъ. Надо предотвратить трагедію во что бы то ни стало. Я пытаюсь уговорить уже забаррикадировавшихся протестантовъ. Но меня они считаютъ почти что принадлежащимъ къ тюремному начальству и разговаривать много не желаютъ. Я кидаюсь къ анархистамъ. Но тѣ со спокойствіемъ фанатиковъ отвѣчаютъ, что у нихъ каждая личность свободна и никто не можетъ вмѣшиваться. Что дѣлать? Меня осѣняетъ счастливая мысль.

Нѣсколько анархистовъ-каторжанъ совмѣстно съ уголовными замыслили побѣгъ и ведутъ подкопъ. Я бѣгу къ этимъ анархистамъ и говорю, что, если въ тюрьмѣ будетъ скандалъ, то это можетъ вызвать обыскъ, и подкопъ обнаружатъ. Разсказываю, что мои уговоры на забаррикадировавшихся не подѣйствовали, и они ничего не желаютъ слушать.

— Что? слушать не хотятъ?! Вотъ этого послушаютъ, — показываютъ мнѣ кулакъ пришедшіе въ ражъ каторжане.

— Да вѣдь у васъ каждый свободенъ дѣлать, что хочетъ, — едва удерживаясь отъ смѣха, говорю я.

— Свободенъ?! Мы имъ покажемъ свободу — побѣгъ проваливать!…

И, какъ буря, они ринулись, звеня и гремя кандалами, къ камерамъ съ заготовленными кострами. Подбѣжали и поступили весьма лаконично. Первымъ дѣломъ грохнули ногой въ дверь камеры. «Открывай!» — кричатъ. Парнишки глянули, — видятъ: свои, анархисты. Послушно отвинтили двери и впустили.

— Вы что это такіе-сякіе тутъ затѣяли! Вы развѣ не знаете, что провалить насъ можете… Мы васъ такъ подпалимъ, что вамъ тошно станетъ…

И пришедшіе быстро повыкинули изъ камеры весь горючій матеріалъ, заготовленный протестантами. Черезъ двѣ-три минуты все дѣло было ликвидировано. Ошеломленные анархистики смирнехенько дали перевести себя помощнику въ другія камеры…

И этотъ день кончился благополучно.

Что-то дальше?

---

Въ городѣ полный разгулъ союзниковъ: непрестанныя избіенія и подкалыванья на улицахъ, вторженіе въ еврейскую больницу, университетъ — въ осадномъ положеніи…

Наконецъ, ищущіе гдѣ развернуться союзники, остановили свое вниманіе на тюрьмѣ. Особенно выдѣлившійся въ это время своими подвигами и предпріимчивостью союзникъ былъ сынъ одного изъ тюремныхъ начальниковъ. Черезъ него такимъ образомъ устанавливалась живая связь между боевыми силами союза русскаго народа и тюремной конторой. Начались преслѣдованія союзниками освобожденныхъ изъ тюрьмы. Былъ случай погони за оправданными военнымъ судомъ, когда ихъ везли обратно въ тюрьму, откуда они должны были выйти на волю.

Наконецъ, изъ города пришли грозныя вѣсти: «Тюрьма — въ опасности. Замышляется ночное посѣщеніе дружиной союзниковъ тюрьмы и избіеніе политическихъ». Чѣмъ дальше, тѣмъ вѣсти становятся тревожнѣе. «Пусть тюрьма притихнетъ и не шевелится». «Пусть не устраиваетъ никакихъ исторій, пусть не идетъ на столкновенье, если ее будутъ вызывать. Одно неосторожное движеніе и рука, удерживающая кровожадную свору, дастъ волю рвущимся псамъ».

И вотъ мы снова день за днемъ живемъ подъ нависшей тучей, и не въ нашей власти уйти изъ-подъ нея. Придутъ и перерѣжутъ, какъ овецъ, по одиночкѣ. Мы будемъ слышать, какъ открывается камера за камерой, будемъ ждать каждый своей, очереди. Ни самому — защититься, ни товарищу — помочь. И не было утѣшенія что это — лишь пустые страхи…

Прощаешься, бывало, вечеромъ съ товарищами, далеко не увѣренный, что увидишь ихъ завтра. Ложишься спать, завинчиваешь изнутри дверь, чтобы нельзя было сразу войти, и кладешь поближе желѣзную ножку кровати.

— Эхъ, подороже бы продать свою шкуру…

Но туча постояла, постояла надъ нами да и разошлась понемногу, не ударивъ грозою. Правительственный курсъ слегка измѣнился, союзниковъ начали понемногу подтягивать, и опасность разгрома ими тюрьмы миновала…

---

Еще не совсѣмъ улеглось волненіе, вызванное коротковскимъ дѣломъ, еще совсѣмъ свѣжи были въ памяти экспропріаціи со всѣми порожденными ими тревогами, какъ въ воздухѣ снова запахло кровью. Опять поднялся вопросъ о разстрѣлахъ и преслѣдованіяхъ воровъ и мести съ ихъ стороны за эти преслѣдованія.

На этотъ разъ вопросъ всталъ въ еще болѣе тяжелой, усложненной формѣ. Сидѣлъ у насъ паренекъ лѣтъ 16—17, Юрка, съ виду совсѣмъ ребенокъ: худощавый, тоненькій, съ дѣтскимъ личикомъ. Онъ обвинялся въ покушеніи на убійство околодочнаго, судился военнымъ судомъ и долженъ былъ быть оправданъ. Осталось до суда ему всего недѣли двѣ-три, и вотъ тутъ-то и стряслась надъ нимъ бѣда. Оказалось, что въ свое время, лѣтъ около двухъ назадъ, онъ участвовалъ въ какой-то милиціи, которая занималась ловлею и избіеніемъ воровъ. Что это была за милиція, я такъ и не добился толку. По всей видимости, это была рабочая самооборона, сорганизовавшаяся по собственному почину для защиты рабочихъ кварталовъ отъ усилившихся грабежей и воровства. Не довольствуясь самообороной, она занялась и тѣмъ, что «учила» воровъ, т. е. разыскивала ихъ, чаще всего въ ихъ собственныхъ квартирахъ, и жестоко колотила.

Только что приведенные двое парнишекъ воровского цеха сейчасъ же узнали Юрку и заявили своимъ, что онъ приходилъ избивать воровъ. Не раздумывая долго, уголовные порѣшили его прикончить. Мы, съ своей стороны, заявили, что обвиненіе не доказано и что крайняя молодость (тогда Юркѣ было 14—15 лѣтъ) служитъ, во всякомъ случаѣ, смягчающимъ обстоятельствомъ. Среди уголовныхъ по этому поводу тоже возникли разногласія. Одни находили, что разъ онъ участвовалъ въ этой милиціи, то, стало быть, принималъ участіе и въ избіеніяхъ. И его нужно убить. А что касается молодости, то это вовсе не оправданіе: «Маленькій змѣенышъ выростетъ въ большую гадюку». Другіе находили, что Юрку вздуть необходимо, но не смертнымъ боемъ съ отбитіемъ внутренностей, а просто «наушниковъ надавать» т. е. нашлепать наставительно по щекамъ. Мы разспросили Юрку, не принималъ ли онъ хоть разъ личнаго участія въ избіеніи воровъ. Онъ клянется, что нѣтъ. По нашему требованію, была собрана слѣдственная коммиссія изъ политическихъ и уголовныхъ. Допросили обвиняемаго и обвинителей. Ихъ показанія оказались недостаточными, чтобы выяснить темную и запутанную исторію уличной жизни предмѣстья въ смутное и безпокойное время, — исторію, въ которой событія общаго характера переплелись съ личными счетами. Рѣшили навести справки въ городѣ.

Но настроеніе въ средѣ уголовныхъ было возбужденное, на прогулкахъ у нихъ шла руготня между добивавшимися смертнаго приговора Юркѣ и считавшими нужнымъ обождать съ нимъ. Въ концѣ-концовъ собраніе предоставило каждому поступать, какъ вздумается.

Наши переговоры съ уголовными старостами оказались безрезультатными. На требованіе дождаться нужныхъ справокъ, тѣ отвѣчали, что ничего не могутъ подѣлать.

— Налегли въ одну душу убить, да и только. Убережете сами — хорошо, а не убережете, ничего не подѣлаешь.

Я говорю, что вѣдь если кто-нибудь ударитъ Юрку, то мы будемъ бить съ своей стороны ударившаго, за него тоже заступятся свои, а за нашихъ наши, и дойдетъ до рѣзни.

— Да это ужъ какъ Богъ святъ! Надо только, чтобъ зацѣпились, а тамъ уже пойдемъ рѣзать глотки одинъ другому. Но ничего не подѣлаешь…

— Знаете, коллега староста, — прибавилъ одинъ изъ уголовныхъ Ивановъ, — я, ей-Богу, своихъ бы сто рублей далъ, чтобъ скорѣй этого Юрку треклятаго выпустили. Потому рѣзни не миновать намъ съ вами. Осатанѣлъ народъ да и все…

Среди уголовныхъ образовалась своего рода добровольная дружина, поставившая своею цѣлью извести Юрку. Цѣлый день шныряли эти добровольцы поблизости Юркиной камеры, стараясь улучить моментъ, когда онъ одинъ, заскочить къ нему въ камеру или перехватить гдѣ-нибудь въ коридорѣ и наскоро свернуть ему голову.

Мы, со своей стороны, организовали оборону. На прогулку мы выводили Юрку подъ сильнымъ конвоемъ. И въ камерѣ не оставляли одного: посмѣнно два человѣка дежурили тамъ отъ повѣрки до повѣрки. Въ ближайшихъ камерахъ устроены были концентраціонные пункты. Человѣкъ по пяти въ камерѣ сидѣли, играли въ шахматы, курили, разсказывали анекдоты, веякуго минуту ожидая тревоги и готовые бѣжать на помощь двумъ дежурящимъ у Юрки. Уголовные съ своей стороны устраивали по близости подобныя же кордегардіи. Итакъ, двѣ арміи стояли въ боевой готовности, готовыя ежеминутно кинуться другъ на друга.

Нервность и раздраженіе обѣихъ сторонъ все усиливались. Ясно было, что столкновеніе — вопросъ только времени. А тутъ еще самъ Юрка прибавлялъ хлопотъ. Сидѣть ему надоѣстъ, онъ выберетъ минуту и пустится куда-нибудь въ другой конецъ коридора, рискуя быть перехваченнымъ и искалѣченнымъ. Наши надсмотрщики гонятся за нимъ взбѣшенные: тутъ и такъ дай Богъ усмотрѣть, а онъ такія еще штуки выкидываетъ.

На уголовныхъ подобныя вылазки тоже дѣйствовали возбуждающе, приводили ихъ прямо въ неистовство: какъ, молъ, они упустили…

Возбужденіе все росло. На всѣхъ коридорахъ шла руготня, то и дѣло происходили столкновзнія между уголовными и политическими. Въ пересылкѣ общее возбужденіе выразилось въ томъ, что политическихъ, походя, стали колотить и оттуда несся къ намъ прямо вопль о защитѣ. Это въ свою очередь озлобляло насъ, и наши стали переходить въ наступленіе. Дежурить на кухнѣ, находившейся въ уголовномъ крылѣ, стало почти невозможнымъ. Словомъ, положеніе становилось невыносимымъ и для насъ, и для уголовныхъ. У всѣхъ было одно желаніе: «хочь гирше, та инше». Нужно было эту исторію съ Юркой кончать или миромъ, или бойней.

Начальство, замѣтивъ, что дѣло рѣшительно клонится къ столкновенію между политическими и уголовными, рѣшило, повидимому, использовать это. Тюремные надзиратели, главнымъ образомъ, «старшіе», раньше ставившіе всякія препятствія появленію уголовныхъ на нашей прогулкѣ, пропускавшіе ихъ только по одиночкѣ къ намъ, теперь стали всячески содѣйствовать ихъ появленію у насъ. Въ нѣсколько дней наша прогулка приняла странный видъ: уголовныхъ на ней было столько же, а то и больше, чѣмъ политическихъ.

На одной изъ такихъ прогулокъ, когда чаша обоюднаго озлобленія переполнилась, и начался бой. Къ группѣ политиковъ, среди которыхъ находился Юрка, подошла кучка уголовныхъ.

— Ну, начинать волынку, такъ начинать, — сказалъ одинъ изъ нихъ и, размахнувшись, ударилъ ближайшаго политика. Немедленно послѣдовалъ отвѣтный ударъ, въ бой вступили другіе и со всѣхъ концовъ двора бѣжали уголовные и политики. Казалось, кончено: пружина спущена. Но въ этотъ моментъ, какъ разъяренный звѣрь, въ толпу ворвался одинъ изъ уголовныхъ Ивановъ, — тотъ самый, который выражалъ готовность заплатить сто рублей за освобожденіе Юрки.

— Стойте, стойте, мать вашу… всѣхъ и политиковъ, и уголовныхъ, — яростно завопилъ онъ, схвативъ за грудь и тряся изо всѣхъ силъ двухъ сцѣпившихся «коллегъ». Натискъ былъ такъ свирѣпъ и неожиданъ, что всѣ невольно остановились.

— Посмотрите вы, дурныя ваши головы, кому вы удовольствіе доставляете, посмотрите, кого вы радуете, если у васъ глаза не повылазили. Ментовъ^[7] вамъ хочется порадовать! — кричалъ онъ, показывая рукою на входную дверь.

Всѣ невольно глянули туда: десятка полтора надзирателей стояли, заложивъ руки назадъ и съ самыми блаженными лицами собирались любоваться, какъ политики и уголовые будутъ драться.

Всѣмъ стало совѣстно, — особенно уголовнымъ. А ораторъ ковалъ желѣзо, пока горячо: пользуясь рѣзко измѣнившимся настроеніемъ, онъ здѣсь же устроилъ собраніе уголовныхъ, обрисовалъ всѣ невыгоды столкновенія съ «политикой» и предложилъ покончить съ этимъ яблокомъ раздора — Юркой — тѣмъ, что простить его, заставивъ принести покаяніе передъ лицомъ всего уголовнаго люда, находящагося на прогулкѣ. Всѣ до одного политическіе, какъ только началось собраніе уголовныхъ, ушли съ прогулки, чтобы ни въ комъ изъ нихъ не зародилось подозрѣніе, что политическіе оказываютъ давленіе. Эту тактичность уголовные очень оцѣнили. Прощеніе Юрки было принято, и за нимъ прислали гонцовъ, чтобы онъ шелъ принести свое покаяніе и выслушать прощеніе. Нельзя было ни одной минуты медлить, ибо это было бы оскорбительнымъ недовѣріемъ всему собранію. Отправили мы Юрку, — того самого Юрку, которому вотъ ужъ сколько времени нельзя было, не рискуя головой, показаться одному въ тюрьмѣ, — прямо въ волчье стадо. И хоть были увѣрены, что онъ будетъ цѣлъ и невредимъ, а все же мелькало въ головѣ: «хорошо-то хорошо, а вдругъ разорвутъ», и ёкало тревожно сердце.

Но все обошлось великолѣпно. Старые воры произнесли суровое поученіе, Юрка принесъ покаяніе и обѣщаніе никогда впредь въ подобнаго рода дѣлахъ не принимать участія. Затѣмъ была произнесена формула прощенія, въ которой говорилось, что всякій кто помянетъ старое и тронетъ Юрку хоть пальцемъ, тотъ будетъ «курва» и «сука». Затѣмъ все настроилось въ силу естественной реакціи крайне мирно и дружелюбно.

---

Такъ прошли три мѣсяца моего старостинства, — «сумасшедшаго старостинства», какъ называли его товарищи. Все почти это время меня не оставляло сознаніе, что вотъ, если сейчасъ, сію минуту я не потрафлю въ самую точку, не довернусь или перевернусь, то нависшая глыба свалится и раздавитъ большее или меньшее количество головъ. Въ концѣ концовъ я, дѣйствительно, началъ уже, что называется, чумѣть. А поддержка товарищей, старыхъ, надежныхъ, испытанныхъ, съ которыми сжился и сроднился, становилась все слабѣй и слабѣй. Съ кажцымъ днемъ ихъ становилось все меньше: кое кто — но такихъ счастливцевъ было немного — вышли на свободу; другіе ушли съ этапами въ жуткую даль. На смѣну имъ явились новые люди, чужіе, съ которыми нужно еще было сживаться. Нести бремя отвѣтственности становилось все тяжелѣе. А нервы, которые еще недавно имѣли репутацію корабельныхъ канатовъ, все больше и больше слабѣли…

Но судьба сжалилась надо мною. Однажды, когда я хлопоталъ, отправляя въ дорогу этапъ, снабжая уходящихъ деньгами и снѣдью и справляя другія спѣшныя дѣла, надзиратель вдругъ выкрикнулъ и мое имя. Оказалось, что меня назначили въ этапъ внезапно, по телефону изъ канцеляріи полицеймейстера. Времени была мало, и черезъ десять минутъ, сдавъ наскоро дѣла и перецѣловавъ товарищей, я былъ уже въ конторѣ.

Короткій обыскъ конвойными, пожеланье добраго пути помощниками, и вотъ я уже за воротами, семь мѣсяцевъ назадъ, въ унылый, дождливый день раскрывшимися предо мной. Вещи уложены на дроги, конвой выстроился, послѣдній разъ замахали чрезъ рѣшетки оконъ платками товарищи. Въ путь!

— Продернетъ насъ до костей дождикомъ, — говоритъ одинъ солдатъ другому, указывая обнаженной саблей на надвигающуюся тучку.

— А промочитъ, такъ и высушитъ, — философски отвѣчаетъ тотъ.

Мы шагаемъ. На душѣ бодро и радостно. Жаркій іюньскій день, пыльная дорога, запыленная придорожная зелень, — все это кажется милымъ, ласковымъ. Тюрьма уже позади. Я оглядываюсь въ послѣдній разъ.

— Прощай, отбитая тюрьма!

К. Арлъ.

"Русское Богатство", №№ 4—5, 1911

---

1. Помощники начальника тюрьмы завѣдывали каждый особымъ отдѣленіемъ или крыломъ.
2. Большой кругъ внутри тюрьмы, къ которому примыкаютъ четыре крыла тюрьмы, крестообразно построенной.
3. «Эксъ» — экспропріація, «эксовикъ» — экспропріаторъ.
4. «На гилку взять» — техническій терминъ уголовной практики, обозначающій одинъ очень искусный пріемъ, примѣняемый какъ для ограбленія, такъ и для избіенія.
5. «Сучій кутокъ» это — одинъ уголъ тюрьмы, куда сажали подъ крѣпкіе запоры всѣхъ, съ кѣмъ въ тюрьмѣ сводились счеты, начавшіеся на волѣ. Таковыми являлись: городовые, жандармы, шпіоны, провокаторы, простые предатели-добровольцы, — словомъ, всѣ тѣ, кого ненавидитъ какъ уголовная, такъ и политическая тюрьма. Ихъ нерѣдко «пришиваютъ» тѣмъ или инымъ порядкомъ. Поэтому въ тюрьму такихъ арестантовъ вводили подъ особой охраной солдатъ и водворяли въ особыя камеры. На прогулку ихъ выпускали послѣ повѣрки, когда вся тюрьма сидитъ взаперти, и никакое неожиданное нападеніе не является возможнымъ. Каждый такой заключенный на тюремномъ языкѣ носилъ наименованіе «суки», и уголъ, отведенный имъ, назывался поэтому «сучій кутокъ».
6. Порція хлѣба.
7. Надзиратели, начальство.