ОТЕЦЪ АМВРОСІЙ
[править](Съ портретомъ старца).
[править]МОСКВА.
1892.
[править]
Закатилась яркая звѣзда православія, погасъ чудный свѣтильникъ русскаго монашества, умолкъ сильный и дерзновенный молитвенникъ къ Богу, отошелъ крѣпкій предстатель и утѣшитель сирыхъ, томящихся и страдающихъ, изнемогъ мудрый наставникъ и водитель всѣхъ жизнію обремененныхъ, окончилъ земной свой подвигъ великій Оптинскій старецъ Амвросій.
При вѣсти о его кончинѣ изъ края въ край земли Русской подымутся руки на крестное знаменіе, и съ тоской понесется любящая молитва о упокоеніи души почившаго праведника. Многіе почувствуютъ себя оставленными и одинокими, и польются горькія слезы сиротства.
Отецъ Амвросій отдалъ себя и свою жизнь другимъ и былъ многимъ самымъ близкимъ и роднымъ человѣкомъ.
Много способностей и умѣнія надо для того, чтобъ представить достойное описаніе образа великаго старца, потому что этотъ человѣкъ былъ всеобъемлющъ и соединялъ въ себѣ качества, повидимому, совершенно противоположныя.
Монахъ, бѣжавшій изъ міра, чтобъ служить Богу, и болѣе полувѣка не выходившій изъ своего скита, — но извѣстный, чтимый отъ царскихъ дворцовъ до бездомнаго ночлега убогаго при большой дорогѣ, всегда тѣснимый толпой, жаждущей слышать хоть одно его слово; вѣчный затворникъ — съ громаднымъ знаніемъ всякой жизни, всѣхъ ея сторонъ и подробностей; суровый, безпощадный къ себѣ аскетъ, отвергнувшійся всѣхъ земныхъ радостей, забывшій про себя, похоронившій когда-то давно свои требованія, свою волю, свои желанія — и безконечно нѣжный, ласковый къ другимъ, съ особенно трогательною заботой о всѣхъ молодыхъ существахъ, съ горячимъ душевнымъ привѣтомъ; изо дня въ день обремененный чужими скорбями, угнетаемый тяжестью ужасныхъ признаній, съ непрерывной картиной самой глубокой бездны человѣческихъ несчастій — и предъ всѣми бодрый, свѣтлый, веселый, съ шутливою рѣчью, съ острымъ разсказомъ; нищій, воздвигавшій дома милосердія, питавшій многихъ и многихъ бѣдныхъ, неотвратившійся ни отъ одного просящаго, созидавшій монастыри и храмы; жизнь, прожитая среди множества людей и для этого множества — и едва ли не самая сокровенная изо всѣхъ жизней; удивительная дѣтская простота, и образъ смиренія — и дивная мудрость, и преславныя дѣла чудотворца.
Придетъ время, когда объ отцѣ Амвросіи заговоритъ весь крещенный міръ Русской земли, и тогда всякая черта его жизни, его кратчайшее слово станетъ дорого. Когда это будетъ, извѣстно Богу. А пока — на всѣхъ лицахъ, которымъ посланъ былъ даръ узнать отца Амвросія и прочувствовать его образъ, лежитъ долгъ — не утаивать такого сокровища. Самымъ малымъ силамъ должно исполнить все, что возможно; тогда, изъ хора негромкихъ голосовъ, выйдетъ великая похвала, и одинъ изъ основныхъ и совершеннѣйшихъ образовъ народнаго русскаго духа подымется во всей своей красотѣ.
Въ наши дни, когда произносится такая безумная хула противъ христіанства, и ведутся такіе усиленные подкопы подъ путь православнаго подвижничества, удобнѣшій путь, на которомъ можно много послужить своимъ братьямъ, когда самая основа монашества толкуется такъ искаженно — пусть противъ всѣхъ озлобленныхъ рѣчей неправды и невѣжества свидѣтельствуетъ свѣтлый образъ отца Амвросія. Онъ былъ совершеннымъ инокомъ и строгимъ аскетомъ, онъ ради Христа презрѣлъ міръ и яже въ мірѣ — но былъ великимъ общественнымъ дѣятелемъ, какіе родятся столѣтіями. Сталъ такимъ потому что прошелъ путь Христовъ — и только, пройдя этотъ путь, могъ быть такимъ.
Говоря объ отцѣ Амвросіи, придется упоминать о предметахъ необыкновенныхъ.
Отецъ Амвросій творилъ чудеса. Будемъ относиться къ нимъ какъ древніе лѣтописцы, которые отмѣчали: «бысть чудо преславно» и говорили о томъ, что было. Какъ они, назовемъ послѣ этихъ разсказовъ старца Амвросія — «новымъ чудотворцемъ.»
I.
[править]Отецъ Амвросій родился 21 ноября 1812 года, въ день Введенія, въ селѣ Большихъ Липовицахъ, въ 20 верстахъ отъ Тамбова. Былъ храмовой праздникъ, и въ селѣ, близъ дома, гдѣ родился мальчикъ, собралось много народу. Батюшка иногда говаривалъ: «Какъ я на людяхъ родился, такъ все на людяхъ и живу.» Этотъ самый день празднуетъ и Калужская Введенская Оптина пустынь. Новорожденнаго назвали Александромъ, въ честь благовѣрнаго великаго князя Александра Невскаго, день памяти котораго 23 ноября.
У причетника, Михаила Ѳедоровича Гренкова, кромѣ Александра, было еще три сына и три дочери. Двое изъ сыновей съ успѣхомъ служили на гражданской службѣ и умерли холостыми, третій былъ причетникомъ въ Тамбовской епархіи; двѣ сестры скончались схимницами, и похоронены въ Оптиной; одна была замужемъ. Въ скиту и въ Шамординѣ монашествуютъ батюшкины внукъ и внучки. Домикъ, гдѣ батюшка родился и росъ, теперь не существуетъ.
Александръ былъ веселымъ, страшно живымъ и бойкимъ мальчикомъ. Въ домѣ ему не сидѣлось. Мать его Марѳа поручала ему иногда качать колыбель одного изъ младшихъ дѣтей, но, только она спуститъ съ него глаза, мальчикъ выпрыгнетъ въ окно, и гдѣ-нибудь ужъ далеко рѣзвится. За такое поведеніе его часто журилъ суровый дѣдъ и старшій братъ. Чтобъ насолить ему, Александръ устроилъ однажды такъ, что этотъ строгій братъ розлилъ на столъ кринку молока. Объ этихъ шалостяхъ много разъ вспоминалъ батюшка. Когда пришло время, мальчика отвезли въ Тамбовъ, въ духовное училище, изъ котораго онъ перешелъ въ семинарію. Съ его способностями, ученіе давалось ему чрезвычайно легко. «Бывало, учится очень мало — все бѣгаетъ, пока самъ на послѣднія копѣйки свѣчу купишь да уроки твердишь. А отвѣчать станетъ — точно по писаному, всѣхъ лучше». Такъ говорили позже его товарищи, приходившіе въ Оптину.
Выпущенный изъ семинаріи, онъ служилъ учителемъ въ Липецкѣ. Его расположеніе было такое же веселое, какъ въ дѣтствѣ; онъ очень любилъ музыку и былъ разговорчивъ. Уже будучи старцемъ, онъ сказалъ: «Вотъ, я въ молодости любилъ поговорить, а теперь — хоть бы и хотѣлъ замолчать — да нельзя.» Онъ вспоминалъ также, что, гдѣ онъ ни находился, всегда всѣ въ ссорахъ искали его совѣта и просили быть ихъ примирителемъ. Прослѣдить, гдѣ начало того духовнаго настроенія, которое привело его въ монастырь — невозможно. Но вотъ, что извѣстно о его молитвенныхъ подвигахъ того времени.
Онъ жилъ тогда въ одномъ домѣ со своимъ товарищемъ по службѣ, впослѣдствіи Оптинскимъ іеромонахомъ, о. Платономъ. Батюшка иногда по ночамъ вставалъ на молитву и проводилъ въ ней все время до утра. Товарищъ это замѣтилъ. Тогда батюшка рѣшилъ уходить молиться на чердакъ. И это стало извѣстнымъ. Батюшка началъ скрываться въ саду. Онъ былъ слабаго здоровья. Разъ, заболѣлъ, онъ далъ обѣтъ, если станетъ ему лучше, идти въ монастырь. Но, выздоровѣвъ, медлилъ исполнить свое обѣщаніе и тогда снова отчаянно занемогъ. Эти страшные дни и рѣшили безповоротно его отреченіе отъ міра.
Еще до того, въ концѣ тридцатыхъ годовъ батюшкѣ представился случай занять священническое мѣсто. Не зная, на что рѣшиться, батюшка пошелъ спросить совѣта у подвижника, жившаго тогда въ затворѣ, въ селѣ Троекуровѣ, близъ Лебедяни. Изображеніе этого старца Иларіона, скончавшагося въ глубочайшей старости, висѣло въ батюшкиныхъ келліяхъ. Чрезвычайно изящное, прекрасное старческое лицо.
Иларіонъ отсовѣтовалъ думать о священствѣ и сказалъ: «Ступай въ Оптину и будь опытнѣй.» Когда батюшка ушелъ, онъ послалъ келейника вернуть его назадъ и, желая сильнѣе и внѣшнимъ образомъ подтвердить свое рѣшеніе о немъ, одѣлъ батюшку въ монашескую рясу и скуфью «чтобъ ни раздумалъ» — и промолвилъ ему вслѣдъ: «Вотъ великій-то старецъ будетъ!»
Осенью 39 года, 27 лѣтъ отъ роду, будущій отецъ Амвросій тайно оставилъ мѣсто, гдѣ жилъ, и 8 октября прибылъ въ Оптину. Уже отсюда онъ написалъ Тамбовскому архіерею Арсенію — бывшему впослѣдствіи митрополитомъ Кіевскимъ — о своемъ рѣшеніи, посвятить себя Богу и о томъ, что онъ ушелъ въ монастырь тайно, не полагаясь на свою силу устоять противъ отговоровъ. Архіерей не противился этому самовольному поступку. Изъ Оптиной же новоначальный монахъ писалъ къ бывшему своему товарищу, говорилъ о томъ духовномъ счастьи, которое ему открылось, и звалъ въ монастырь. Товарищъ собрался жениться, но заболѣлъ холерой, и былъ приговоренъ къ смерти. Въ эти часы онъ далъ обѣтъ, въ случаѣ выздоровленія, постричься въ монахи. О. Платонъ умеръ года за два до отца Амвросія — въ Оптиной.
То были годы, когда Оптина пустынь изъ заброшеннаго малоизвѣстнаго монастыря возрастала до степени одной изъ верховныхъ русскихъ обителей, истинной хранительницы монашескихъ преданій, многоцѣннаго живаго сокровища среди святынь русскаго духа. Настоятелемъ былъ игуменъ Моисей, подвижникъ, котораго въ народѣ при жизни считали святымъ, что и подтвердилось послѣдующими знаменіями. Строгій аскетъ, онъ былъ великимъ милостивцемъ — объ его добротѣ ходитъ множество трогательныхъ разсказовъ; въ немъ было что-то не нашего міра; а вѣра этого человѣка, что «Богъ пошлетъ, Богъ поможетъ, Богу все возможно» была такъ крѣпка, что многое творилось по этой вѣрѣ.
Старцемъ былъ основатель старчества въ Оптиной, іеромонахъ Левъ (онъ же Леонидъ), а рядомъ съ нимъ его младшій другъ и помощникъ, отецъ Макарій. Много великихъ подвижниковъ таилось тогда въ Оптиной — доселѣ вспоминаютъ о нихъ въ своихъ бесѣдахъ монахи. Что-то новое, прекрасное вѣяло въ пустыни, и учащеннѣе билось сердце иноческой жизни. Зачиналось въ Оптиной то, что прославило ее среди другихъ обителей, въ чемъ заключается ея современное значеніе и ея свѣтлое будущее — устанавливалось старчество. Много гоненій перенесъ о. Леонидъ за свое нововведеніе, но его дѣло было устроено прочно и уцѣлѣло въ Оптиной.
Старчество состоитъ въ искреннемъ духовномъ отношеніи духовныхъ дѣтей къ своему духовному отцу или старцу; оно требуетъ частаго исповѣданія не только дѣлъ и поступковъ, но всѣхъ грѣшныхъ помысловъ и чувствъ, и тайнъ сердечныхъ. Этотъ путь во всѣ вѣка христіанства признанъ всѣми великими пустынно-жителями, отцами и учителями Церкви самымъ надежнымъ и удобнымъ изъ всѣхъ, какіе были извѣстны въ Христовой Церкви. Путь старчества одинаково доступенъ иноку и мірянину. Къ старцамъ же обращаются люди и въ тяжелыхъ жизненныхъ обстоятельствахъ, и старцы не отказываютъ въ совѣтѣ, что предпринять, чтобъ облегчить трудное положеніе.
Батюшка пришелъ въ Оптину въ знаменательные годы, сразу сталъ на истинный путь, отрекся отъ себя и смирился.
Ученому учителю дали послушаніе на скитской кухнѣ: его приставили помощникомъ къ монаху, исправлявшему должность повара. Этотъ монахъ, по возрасту на годъ младшій, а по монастырю — на годъ старшій батюшки, живъ и теперь. Онъ говорить, что батюшка очень успѣлъ въ своемъ дѣлѣ и прекрасно готовилъ. «Хорошій былъ человѣкъ — постоянно перебиваетъ свою рѣчь о. Геннадій — очень хорошій. А внимательный какой! Вѣдь потомъ я его духовнымъ сыномъ былъ. Только заслышитъ старецъ, что я пришелъ, сейчасъ кричитъ: „Келейники, келейники, Геннадій пришелъ; нѣтъ ли у васъ ему угощенья“? — Ужъ любезный былъ такой; нельзя и забыть. Да, хорошій былъ»!
Разъ Геннадій отлучался изъ скита, и батюшку сдѣлали поваромъ, а Геннадій по возвращеніи попалъ уже въ подповара. Это его раздосадовало, и онъ даже ходилъ жаловаться. Батюшка любилъ разсказывать, какъ по службѣ на кухнѣ онъ столкнулся съ Геннадіемъ.
Отецъ Леонидъ доживалъ свои послѣдніе дни, и батюшка прислушивался къ каждому его слову. Однажды къ о. Леониду, окруженному учениками, подошелъ монахъ и объявилъ, что, не благословившись у старца, надѣлъ новый подрясникъ. "Прежде надо было благословиться, а не носить. Не рубить же его топоромъ — отвѣчалъ старецъ. Батюшка вспоминалъ этотъ случай и говорилъ: «Тутъ я понялъ, что монашество заключается въ послушаніи».
2 апрѣля 1840 г. Александръ Гренковъ опредѣленъ указомъ въ Онтинскій скитъ. Замѣчательно, что о. Леонидъ безъ всякаго повода надѣлъ однажды на молодаго послушника женскій клобукъ. Онъ провидѣлъ, сколько трудовъ и силъ положитъ батюшка на устройство женской общины.
11 октября 1841 г. преставился старецъ Леонидъ. Въ день его похоронъ батюшка, исполняя свое послушаніе и видя, что онъ остался при своемъ дѣлѣ одинъ — не посмѣлъ отлучиться съ кухни и потому не былъ на погребеніи.
29 ноября 1842 года батюшка принялъ постриженіе въ ангельскій образъ, въ 43 году посвященъ въ іеродіаконы, и въ 45 — въ іеромонаха. Онъ получилъ другое послушаніе: онъ былъ взятъ въ келейники къ старцу Макарію, былъ ближайшимъ его помощникомъ и ученикомъ, и находился при немъ безотлучно, до его кончины — въ 1860 году.
Во время 1845—1860 г. въ Оптиной пустыни подъ руководствомъ старца Макарія совершилось трудное дѣло перевода и изданія основныхъ аскетическихъ твореній, числомъ 16 книгъ, что составляетъ громадную заслугу Оптиной. Подъ непосредственнымъ руководствомъ старца тутъ трудились монахи о. Леонидъ (Кавелинъ — скончавшійся намѣстникъ Троицкой Лавры), о. Ювеналій (Половцовъ, нынѣшній намѣстникъ Кіевской Лавры) и іеромонахъ Амвросій. Особенно же много потрудился о. Амвросій, какъ единственный помощникъ старца въ переложеніи Лѣстницы преподобнаго Іоанна на полуславянскій языкъ.
У старца Макарія была обширнѣйшая переписка съ монахами, монахинями и мірянами. Послѣ его кончины изъ его избранныхъ писемъ составилось нѣсколько томовъ. О. Амвросій былъ его письмоводителемъ, и иногда старецъ поручалъ ему отвѣчать за себя. Въ послѣдніе годы своей жизни старецъ Макарій поручалъ также о. Амвросію бесѣды съ лицами, искавшими совѣтовъ: этимъ онъ подготавливалъ его къ старчеству.
Онъ имѣлъ обыкновеніе самъ обходить монастырскія гостинницы и посѣщать тѣхъ, которые его звали. Однажды онъ попросилъ о. Амвросія вмѣсто него отправиться на гостинницу. О. Амвросію, уже слабому ногами, запрягли лошадь и онъ поѣхалъ изъ скита къ монастырю. А старецъ Макарій, очень быстрый человѣкъ, побѣжалъ туда же кратчайшимъ путемъ, и въ одно время съ отцомъ Амвросіемъ явился у двери гостинницы. «Ишь, сказалъ онъ Амвросію — прибѣжалъ впередъ меня, у меня хлѣбъ отнимаетъ». И остался очень доволенъ своею жалобой.
Старецъ хорошо понималъ, какое сокровище готовитъ онъ Оптиной и всему православію въ лицѣ своего ученика и говаривалъ на своемъ своеобразномъ языкѣ: «отецъ Авросимъ васъ не броситъ».
Но, любя своего ученика, старецъ заставилъ его пройти суровую школу; онъ закалилъ его терпѣніе и иногда для испытанія подвергалъ его незаслуженнымъ укорамъ. Къ тѣмъ досажденіямъ и гоненіямъ, которыя о. Амвросію было суждено перенести за свой Шамординъ при своемъ концѣ — и которыя онъ принялъ съ великимъ духомъ и благодарнымъ сердцемъ — его подготовилъ его наставникъ съ давнихъ поръ.
Въ началѣ 60-хъ годовъ здоровье о. Амвросія было уже очень слабо; когда же онъ былъ выброшенъ изъ саней при возвращеніи изъ Оптиной въ скитъ, и вывихъ руки былъ неудачно залѣчиваемъ «не настоящимъ докторомъ, а лошадинымъ», — который его долго промучилъ — его здоровье окончательно пошатнулось. Съ тѣхъ поръ онъ почти не выходилъ изъ своей келліи и молитвенныя правила исправлялъ у себя. Вообще же за всю свою монашескую жизнь онъ только разъ ѣздилъ по порученію въ Бѣлевъ, и лишь въ послѣдніе годы часто навѣщалъ Шамординъ; кромѣ этихъ поѣздокъ, онъ не покидалъ скита.
7 сентября 1860 года скончался старецъ Макарій, оставивъ по себѣ наслѣдіемъ своего любимаго ученика о. Амвросія. Братія уже привыкла къ нему, и желаніе видѣть его преемникомъ Макарію было единодушнымъ. За иноками пошли къ нему и міряне.
Эти послѣдніе не легко могли сжиться съ тѣмъ, что старца Макарія можетъ кто-нибудь замѣнить. Одной барынѣ, которую кончина старца повергла въ глубокое горе, сказали, что въ Оптиной новый старецъ, котораго очень хвалятъ, и что его зовутъ Амвросій. «Какъ, воскликнула она въ негодованіи, — чтобъ я, послѣ Макарія, пошла къ этому монаху, который все вертѣлся въ батюшкиныхъ келіяхъ и расхаживалъ съ мѣшечкомъ! Это невозможно».
(Отецъ Амвросій долженъ былъ очень часто мѣнять обувь на своихъ больныхъ ногахъ, и въ то время, когда еще двигался, носилъ въ мѣшочкѣ, на рукѣ, свѣжую перемѣну). Но въ концѣ концовъ эта барыня какъ-то попала къ батюшкѣ. Она вышла отъ него въ умиленіи, полюбила его еще болѣе, чѣмъ любила прежняго старца, и говорила: «я знала обоихъ, но чувствую, что о. Амвросій еще выше». Для отца Амвросія началась великая страда, которую несъ онъ до конца — самоотверженное служеніе братьямъ во Христѣ, дѣла любви такой мѣры и силы, что они переносили во времена золотаго вѣка христіанства.
Подвиги о. Амвросія, которыми онъ достигъ состоянія благодати, остались навсегда сокровенны. О длинныхъ годахъ его монашества лучше всего скажутъ тѣ евангельскія слова, которыя онъ такъ любилъ повторять: «Царство небесное нудится силою, и нуждницы восхищаютъ е. — Многими скорбьми подобаетъ внити въ Царство небесное. — Претерпѣвый до конца, той спасется.»
II.
[править]Отецъ Амвросій, какимъ стали знать его въ народѣ, былъ жившій въ Оптинскомъ скиту старецъ, къ которому всякій могъ прійти въ душевной тягости или жизненной бѣдѣ и требовать помощи. Шли къ нему люди, прослышавъ о его мудрости, о его святости, а больше всего о той великой добротѣ, съ какою онъ принималъ всякаго.
Любить — ближнихъ такъ, чтобы желать имъ всякаго, счастья, благословляемаго Богомъ — и стараться доставить имъ это счастіе — было его жизнью и его дыханіемъ. и въ этомъ потокѣ любви, который обливалъ всякаго, приходившаго къ отцу Амвросію, была такая сила, что она чувствовалась безъ словъ, безъ дѣйствій. Къ отцу Амвросію довольно было подойти, чтобы почувствовать, какъ сильно онъ любитъ, и, вмѣстѣ съ этимъ, въ отвѣтъ на его чувство — открывалось сердце приходившаго, рождалось полное довѣріе и самая тѣсная близость. Какимъ образомъ возникали такія отношенія — это тайна отца Амвросія.
Такимъ образомъ, съ разныхъ концовъ къ отцу Амвросію сходились люди и разсказывали свои скорби. Онъ слушалъ, сидя или полулежа на своей низенькой кроваткѣ, все понималъ — еще лучше чѣмъ тотъ, кто разсказывалъ, и начиналъ говорить, что все это значитъ и какъ тутъ быть, Собесѣдникъ зналъ, что въ эти минуты батюшка весь вошелъ въ его жизнь и заботится о немъ больше, чѣмъ онъ самъ. А могло быть такъ потому, что свое собственное существо отецъ Амвросій позабылъ, оставилъ, стряхнулъ съ себя гдѣ-то далеко, отрекся отъ него — и на мѣсто этого изгнаннаго я поставилъ своего ближняго и перенесъ на него, но въ сильнѣйшей степени, всю ту нѣжность, которую люди тратятъ на себя.
У отца Амвросія можно было искать разрѣшенія всѣхъ вопросовъ. Ему повѣряли какъ самыя завѣтныя тайны внутренней жизни, такъ денежные дѣла, торговыя предпріятія, всякое жизненное намѣреніе.
Люди, которые не понимали ни старчества, ни отца Амвросія, ни его дѣтей, рѣшались осуждать батюшку и говорили. «Его дѣло — душа, а не разныя предпріятія. Тотъ кто говоритъ съ нимъ о такихъ вещахъ, неуважаетъ религію.» Но отецъ Амвросій прекрасно понималъ, что тамъ, гдѣ умираютъ съ голода, прежде чѣмъ толковать о праведности, надо подать хлѣба, если онъ есть. Самъ человѣкъ высшей духовной жизни, погасившій въ себѣ всѣ собственныя требованія, — онъ больше чѣмъ кто-либо другой заслужилъ похвалу Христову за попеченіе о несчастныхъ: «Я былъ голоденъ — вы накормили Меня; жаждалъ — вы напоили Меня, нагъ былъ — вы одѣли Меня.» Онъ, какъ умѣлъ, служилъ людямъ своими сокровищами, а величайшія его сокровища — были любовь, мудрость, прозорливость, которыми полны были его совѣты.
Люди, боящіеся Бога и ищущіе спасенія, такъ зорко слѣдятъ за всякимъ своимъ поступкомъ, зная, что для внутренней жизни онъ отзовется безчисленными послѣдствіями — что они хотятъ, чтобъ всякій ихъ шагъ былъ одобренъ духовникомъ, которому они довѣрились — старцемъ.
Отъ такого благословенія у нихъ является сознаніе, что этотъ поступокъ нуженъ и хорошъ — а вслѣдствіе этой увѣренности достигается: для дѣла — смѣлости твердость и настойчивость, вообще же — спокойное и ясное состояніе души. А христіанство имѣетъ безконечно широкіе взгляды, обнимая все разнообразіе человѣческой дѣятельности. Тѣмъ и велико христіанство, тѣмъ и доказывается его божественный источникъ, что оно всеобъемлюще. Пока какой-нибудь заблуждающійся человѣкъ, въ родѣ гр. Л. Толстаго, презирая все, хочетъ свести жизнь на какое-нибудь узкое дѣло, въ родѣ ручнаго труда, христіанство, съ безконечною ширью своихъ свѣтлыхъ взглядовъ, благословляетъ трудъ учителя, воина, врача, землепашца, ученаго, судьи, торговца, писателя, слуги, чиновника, ремесленника, адвоката, чернорабочаго, художника. Оно провозглашаетъ святымъ всякій честный трудъ и учитъ, какъ лучше всего его исполнить. Тому же училъ и отецъ Амвросій.
Если къ нему приходили люди и разсказывали, что ихъ семьи бѣднѣютъ, и надо подумать о томъ, какъ бы ихъ обезпечить, отецъ Амвросій не говорилъ: «Это не мое дѣло, я занимаюсь только душами.» Онъ весь начиналъ горѣть тѣмъ же желаніемъ, выслушивалъ всѣ предположенія, вникалъ, распрашивалъ, утверждалъ или дополнялъ то, что было задумано, или предлагалъ свое. А все, что благословлялъ отецъ Амвросій, не могло не удаться, потому что ему все было открыто.
Это громадное сочувствіе, благодатная способность принять чужое горе и нужду ближе своего — и поясняютъ все то значеніе, которое имѣлъ отецъ Амвросій для тѣхъ, кто его зналъ.
Среди общей холодности и равнодушія, при совершенномъ нежеланіи людей видѣть и чувствовать дальше собственнаго существа, многимъ трудно живется. Нуженъ человѣкъ, къ которому бы можно было сносить все, что волнуется въ душѣ, которому бы безъ утайки можно было открыть всѣ думы и надежды, довѣрить всякую тайну, — чтобъ стало легче и счастливѣе. И нужно, чтобъ это чувство было раздѣленное, чтобъ за вѣжливымъ словомъ не слышалось удивленія тому, что ищутъ участія, а чтобъ это участіе, котораго труднѣе всего добиться въ жизни, свѣтило во всякомъ звукѣ, во всякомъ движеніи. Нуженъ въ жизни сочувственный взоръ, ласковое слово, нужно сознаніе, что насъ любятъ и намъ вѣрятъ, нужно то, что въ мірѣ самое рѣдкое и самое великое сокровище — сердце внимательное. Такое сердце билось въ отцѣ Амвросіи. И, конечно, такіе люди какъ онъ не могутъ относиться съ презрѣніемъ ни къ чему, что входитъ въ жизнь ихъ ближнихъ.
Мелочей для отца Амвросія не существовало. Онъ зналъ, что все въ жизни имѣетъ свою цѣну и свои послѣдствія. Не было ни одного вопроса, на который бы онъ не отвѣтилъ съ неизмѣннымъ чувствомъ добра и участія.
Однажды остановила его баба, которая была нанята помѣщицей пасти индюшекъ. Индюшки у нея не жили, и барыня хотѣла ее разсчесть. «Батюшка — кричала она въ слезахъ — хоть ты помоги мнѣ. Силъ моихъ нѣтъ. Сама надъ ними не доѣдаю, пуще глазъ берегу — а колѣютъ онѣ. Согнать меня барыня хочетъ. Пожалѣй, родимый.» Присутствовавшіе тутъ смѣялись надъ ея глупостью, къ чему ей идти съ такимъ дѣломъ къ старцу. А батюшка ласково разспросилъ ее, какъ она ихъ кормитъ и далъ совѣтъ, какъ ихъ содержать иначе, благословилъ ее и простился. Тѣмъ же которые смѣялись надъ бабой, онъ замѣтилъ, что въ этихъ индюшкахъ вся ея жизнь. Индюшки у бабы перестали колѣть.
Такое совершенное пониманіе людей, такое умѣніе стать на ихъ точку происходило отъ той громадной любви, которую носилъ въ себѣ батюшка. Въ ту минуту, когда люди обращались къ нему, онъ отождествлялся съ ними — онъ бралъ въ себя все ихнее, все ихъ горе, всѣ страданія; только взамѣнъ ихъ недоумѣній, ихъ колеблющейся немощи онъ давалъ свое знающее прозорливое слово. Даже и среди обыкновенныхъ людей, гдѣ любятъ, тамъ легко понимаютъ. Любовь, которая одушевляла отца Амвросія — была та, которую заповѣдалъ своимъ ученикамъ Христосъ. Она многимъ отличается отъ того чувства, которое извѣстно въ міру. Въ ней не менѣе поэзіи, она такая же трогательная, но она шире, чище, и не имѣетъ конца.
Главное ея отличіе, что она все даетъ и ничего не просить. Въ тотъ часъ, когда она нужна, она сотворитъ величайшіе подвиги самопожертвованія, а потомъ молча отойдетъ, какъ только горе смягчилось туда, гдѣ новое горе. Апостолъ сказалъ: "любовь не ищетъ своего, " — своего, т.-е. и того, что принадлежитъ ей по праву, напримѣръ — довѣрія, воспоминанія.
Такъ было и съ батюшкой…
Онъ безконечно любилъ всякаго къ нему приходившаго, давалъ ему изъ себя все, что могъ, а o себѣ не думалъ. Ему, кажется, и на мысль не приходило, что онъ дѣлаетъ нѣчто такое, за что бы можно быть благодарнымъ. Сдѣлавъ свое дѣло, наставивъ человѣка, онъ успокоивался. Были люди, которые не слушались его — и дѣлали по своей волѣ; выходило плохо; тогда они возвращались къ батюшкѣ, и говорили: «вы сказали такъ, а мы сдѣлали иначе. Какъ теперь быть?»
Батюшка никогда не говорилъ, что такое недовѣріе оскорбительно, а жалѣлъ ихъ же, что у нихъ такъ плохо, и давалъ новый совѣтъ. Можно было на всѣ его попеченія отвѣчать самою возмутительною неблагодарностью и пользоваться вмѣстѣ съ этимъ его самымъ теплымъ участіемъ.
Въ міру любятъ людей, потому что они полезны или пріятны, любятъ для себя, а отецъ Амвросій любилъ, потому что они страдаютъ, потому что они грѣшны, противны людямъ, любилъ для нихъ. Если вообще онъ кого-нибудь отличалъ, такъ это тѣхъ, кого больше всего презираютъ въ міру — самыхъ закоренѣлыхъ грѣшниковъ, самыхъ непріятныхъ, тяжелыхъ нравомъ людей. Онъ находилъ даже, что для общаго удобства всего лучше, чтобъ они на немъ срывали свой нравъ. Много досаждала ему одна пренепріятная монахиня. Его спросили, какъ онъ ее выноситъ. Онъ съ удивленнымъ взоромъ отвѣчалъ: «Если здѣсь, гдѣ я стараюсь ее успокоить, ей все-таки такъ тяжело, каково ей будетъ тамъ, гдѣ всѣ ей будутъ перечить! Какъ же ее не терпѣть?»
Любовь отца Амвросія шла неразрывно съ его вѣрою. Онъ твердо и гордо вѣрилъ въ человѣка, въ его божественную душу. Онъ зналъ, что въ самомъ сильномъ искаженіи человѣческомъ, тамъ, гдѣ-то далеко лежитъ искра божественнаго дара, и эту искру чтилъ отецъ Амвросій. Какъ бы ни былъ грязенъ тотъ, кто говорилъ съ батюшкой, уже тѣмъ была велика его бесѣда, что она давала грѣшнику сознаніе, что святой старецъ смотритъ на него, какъ на равнаго, что, поэтому онъ не окончательно погибъ и можетъ возродиться. Онъ самымъ падшимъ людямъ подавалъ надежду и бодрость, и вѣру, что они могутъ стать на новый путь.
При такомъ отношеніи батюшки къ людямъ, они ему не умѣли отплачивать тою же любовью — не то чтобъ не хотѣли, а не могли по своему несовершенству.
Прежде всего до знакомства съ отцемъ Амвросіемъ очень многіе относились къ нему подозрительно. Понятіе объ истинномъ монашествѣ и о старчествѣ, такъ далеки отъ насъ, что многимъ казалось дикимъ, когда имъ совѣтовали ѣхать въ далекую Оптину, въ 70 отъ Калуги верстахъ, безпокойнаго пути на лошадяхъ, чтобъ видѣть какого-то стараго монаха. «Что съ нимъ можетъ быть общаго? Навѣрное, какой-нибудь лицемѣръ, который ищетъ славы. Знакомая удочка, да только попадутъ на нее одни простецы!» Такъ, многіе не хотѣли ѣхать въ Оптину и, для успокоенія cовѣсти, старались не вѣрить тому, что разсказывали объ отцѣ Амвросіи. Тѣ же, кто заѣзжали въ Оптину, начинали большею частію съ осужденія.
Батюшку раздирали на части; поэтому, иногда приходилось ждать, и отцу Амвросію на этотъ счетъ посылалось не одно колкое замѣчаніе. Въ Оптиной принято между монахами изъ смиренія предъ старцемъ становиться на колѣни. По доброй волѣ это дѣлаютъ и нѣкоторые міряне. Батюшка всегда приглашалъ садиться противъ него на стулъ, иногда упрашивалъ не стоять на колѣняхъ, а сколько насчетъ этого бывало нехорошихъ рѣчей! «Съ какой стати мнѣ предъ всякимъ монахомъ на колѣни становиться! Вотъ гдѣ ихъ смиреніе!» — "Точно кому-то было досадно, что люди идутъ къ хорошему старцу, и кто-то старался сѣять смуту. И когда приходила минута перваго свиданія, многіе смотрѣли на него съ недовольнымъ сердцемъ, со страстнымъ желаніемъ «разоблачить стараго монаха».
Батюшкѣ все и вездѣ было открыто. Если онъ видѣлъ людей совершенно равнодушныхъ, онъ старался кончить съ ними короткимъ, вѣжливымъ разговоромъ. Такіе люди отзывались о немъ «очень умный монахъ» — вообще нѣтъ ни одного человѣка изъ видѣвшихъ батюшку, который бы не: почувствовалъ къ нему уваженія.
Но иногда это недовѣріе разомъ разсѣивалось и уступало мѣсто самому теплому чувству.
Одна молодая дѣвушка изъ хорошей семьи съ большимъ образованіемъ, крѣпкой волею и цѣльною природой случайно попала къ отцу Амвросію, была имъ поражена, умолила его принять ее въ Шамардинъ и съ перваго шага вступила на путь великаго подвижничества. Ея мать пріѣхала вырвать изъ «этого ужаснаго монашескаго міра» свою дочь. Она съ негодованіемъ вошла къ батюшкѣ, съ грозными упреками на языкѣ. Батюшка предложилъ ей стулъ. Прошло нѣсколько минутъ разговора. Раздраженная мать, невольно, не понимая сама, что съ нею дѣлается, встаетъ со стула и опускается около старца на колѣни. Бесѣда длится. Въ скоромъ времени соединяется мать-монахиня съ дочерью-монахиней.
У батюшки въ лѣтній день множество народу. Одна молодая женщина, которую уговорили посѣтить батюшку, находится въ самомъ раздраженномъ состояніи, что ее заставляютъ ждать. Дверь широко отворяется, батюшка съ яснымъ лицомъ появляется на порогѣ и громко говоритъ: «Кто здѣсь не терпѣливые, пойдите ко мнѣ» — приближается къ молодой женщинѣ и ведетъ ее къ себѣ. Она становится частой гостьею Оптиной.
Одна сестра изъ большой помѣщичьей семьи часто ѣздитъ къ батюшкѣ и долго умоляетъ свою любимую сестру съ очень живымъ и нетерпѣливымъ характеромъ, ѣхать съ ней вмѣстѣ. Та соглашается, чтобъ доставить удовольствіе сестрѣ, но всю дорогу громко ворчитъ, а, сидя въ пріемной, чѣмъ-то возмущается. «Я не стану на колѣни, къ чему эти униженія» — она быстро ходитъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ. Отворяется дверь, такъ что ее совсѣмъ закрываетъ въ ея углу, всѣ опускаются на колѣни — входитъ старецъ. Онъ прямо подходитъ къ двери, откидываетъ ее и весело спрашиваетъ: "Что это за великанъ тутъ стоитъ? — и шепоткомъ говоритъ молодой дѣвушкѣ: «это Вѣра — пришла смотрѣть лицемѣра!» Знакомство сдѣлано. Вѣра выходитъ замужъ, вдовѣетъ и возвращается подъ крылышко батюшки, въ Шамардинъ. Онъ часто напоминаетъ ей, какъ Вѣра пришла къ лицемѣру — и еще другую ея мысль, въ первые дни ихъ знакомства. Молодая дѣвушка зашла тогда въ лавку купить его портретъ. Ей сказали что его можно имѣть за 20 коп. «Боже мой, подумала она, какъ мало — я бы и много рублей дала. Какой батюшка дешевый».
Въ тотъ же день на общемъ благословеніи батюшка, проходя мимо нея, ласково взглянулъ, погладилъ по головкѣ и тихонько спросилъ: «Такъ батюшка дешевый, дешевый?»
Вотъ, батюшка ходитъ по скиту, опираясь на свою палочку. Много мужчинъ подходитъ къ нему; нѣсколько сзади идутъ келейники. Должностной монастырскій іеромонахъ подводитъ къ батюшкѣ двухъ молодыхъ людей. Они очень хорошо одѣты и имѣютъ очень воспитанный видъ. Старшій совершенно равнодушенъ къ православію. Другой — довольно вѣрующій: ему нравятся хорошія церкви, московскій Кремль, въ который онъ всегда завернетъ, когда весною и осенью ѣдетъ изъ деревни въ Петербургъ — и стихи Хомякова. Одному до отца Амвросія нѣтъ дѣла, а другой почему-то очень осуждалъ его, когда о немъ разсказывали, а теперь очень недоволенъ, что нѣсколько дней подрядъ старецъ не могъ принять ихъ. Онъ усиленно слѣдитъ за старцемъ и старается отгадать, что это за человѣкъ. Іеромонахъ называетъ батюшкѣ тѣхъ, съ кѣмъ они пріѣхали и проситъ благословить ихъ. Батюшка скоро, не глядя, благословляетъ и идетъ дальше. Нѣсколько мужиковъ изъ дальней губерніи поджидаютъ его. «Мы къ тебѣ съ поклономъ — говорятъ они: прослышали, что у тебя ножки болятъ — вотъ тебѣ мягкіе сапожки сдѣлали — носи на здоровье». Батюшка беретъ ихъ сапоги и говоритъ съ каждымъ. А второй изъ молодыхъ людей все это видитъ. И вдругъ ему представилась трудная жизнь этого старика и всѣ чужія бремена, которыя онъ поднялъ, и вѣра, съ которою на него смотрятъ всѣ эти люди, и любовь мужиковъ, принесшихъ ему сапожки — и сомнѣнія, лежавшія камнемъ на сердцѣ, ушли. Богъ знаетъ, почему ему вспомнилась дѣтская, и мать у его кроватки, и иконы, и лампада — и что-то мелькнуло ему въ батюшкѣ общее съ этими воспоминаніями. Онъ опять близъ батюшки и робко проситъ. «Батюшка, благословите меня!» Батюшка обертывается, весело смотритъ на него и начинаетъ съ нимъ говорить о его ученіи и жизни. Онъ всю дорогу думаетъ о батюшкѣ — и на слѣдующее лѣто самъ возвращается къ нему.
Приходитъ къ отцу Амвросію измученный человѣкъ, потерявшій всѣ устои и не отыскавшій цѣли жизни. Онъ искалъ ее въ общинномъ трудѣ, въ бесѣдѣ Толстого — и отовсюду бѣжалъ. Онъ говоритъ батюшкѣ, что пришелъ посмотрѣть. «Что жъ — смотрите!» Батюшка встаетъ со своей кроватки, выпрямляется во весь ростъ и вглядывается въ человѣка своимъ яснымъ взоромъ. И отъ этого взора какое-то тепло, что-то похожее на примиреніе льется въ наболѣвшую душу. Невѣрующій поселяется близъ батюшки, и всякій день ведетъ съ нимъ долгую бесѣду: онъ хочетъ вѣры, но еще не можетъ вѣровать. Проходитъ много мѣсяцевъ. Въ одно утро онъ говоритъ батюшкѣ. «Я увѣровалъ».
Конечно, съ людьми болѣе сложными и тонкими батюшкѣ было больше хлопотъ, и отъ нихъ онъ принималъ больше огорченій. Одинъ очень искренній и добросовѣстный монахъ, въ міру имѣвшій высокую ученую степень, удивлялся тому, какъ при всей своей любви къ батюшкѣ, онъ нехорошо съ нимъ обращался. Онъ зналъ, что къ старцу ѣздятъ люди за тысячу верстъ и цѣлыми днями ждутъ сказать ему нѣсколько словъ, а самъ приходилъ къ батюшкѣ, не приготовивъ того, о чемъ его спросить и объявлялъ: «Хотѣлъ я вамъ, батюшка, что-то сказать, да забылъ». Старецъ посовѣтовалъ записывать вопросы заранѣе, но онъ все продолжалъ ходить къ нему зря и разъ сказалъ, точно слагая вину на старца: «Вижу я, батюшка, что все мы съ вами говоримъ, не приготовившись» — «Ну что жъ, отвѣчалъ батюшка, не можешь готовиться, ходи такъ». А въ другой разъ онъ вымолвилъ. «Мнѣ кажется, что я хожу къ вамъ безъ пользы». Батюшка тихо отвѣчалъ: — «А все-таки ходи». Много приходилось терпѣть отцу Амвросію отъ своеволія. Онъ всякому давалъ самый лучшій совѣтъ. Такъ какъ въ будущемъ ему было открыто многое, то онъ могъ говорить: «Это дѣлайте, а этого не дѣлайте!» — и такъ онъ всегда поступалъ — всякій шагъ одобрялъ или измѣнялъ или вовсе отсовѣтовалъ. Но тутъ происходили такіе разговоры: «Вы, батюшка, сказали такъ, а это мнѣ не нравится. Благословите такъ, какъ я придумалъ. Отчего вы не хотите благословить? Я по вашему не хочу, я по моему».
Такое отношеніе людей, которые приходили къ старцу, чтобъ воспользоваться великимъ даромъ, который онъ стяжалъ себѣ у Бога, а съ другой стороны не довѣряли и торговались съ нимъ, было ему тяжело. Онъ никогда не навязывалъ своихъ совѣтовъ, но зналъ, что отъ нарушенія ихъ можетъ выйти бѣда. Еще очень незадолго до его кончины къ нему одна барыня привезла дочь, у которой на глазу было бѣльмо. Она просила благословенія на операцію. Батюшка сказалъ: «не дѣлайте операціи. Оставьте такъ». Барыня не послушалась, операцію исполнили и чрезвычайно неудачно. Теперь ея дочь сошла съ ума. Скорбь о такихъ поступкахъ людей выразилась въ словахъ старца не задолго до смерти: «Богъ отнялъ у меня слухъ, чтобъ не слышать, какъ вы проситесь жить по своей волѣ».
Такъ же поступали иногда и простые люди. Но все это было послѣдствіемъ немощей. Вообще же батюшку нѣжно любили. И среди самыхъ пропащихъ людей, между бродягъ большихъ дорогъ было извѣстно и высоко чтилось имя добраго Оптинскаго старика Амвросія.
Общественная его дѣятельность охватывала широчайшую область. Даже люди, не видѣвшіе въ отцѣ Амвросіи того, что въ немъ было, не могли не признать его значенія. Одинъ писатель, смотрѣвшій на отца Амвросія, какъ на любопытное жизненное явленіе, говорилъ: «А вѣдь подите, Амвросій-то дѣятель народный: въ общественной жизни старикъ участвуетъ. Такъ скажемъ: рѣка эта народная течетъ, а онъ на берегу сѣлъ, да ноги въ нее и опустилъ». Его спросили: «пятки?» «Нѣтъ-съ: по колѣни, по колѣни въ этой рѣкѣ»!
А эту общественную дѣятельность лучше всего опредѣлитъ одно очень хорошее русское слово, такое слово, какого не сыскать въ другой землѣ. Отецъ Амвросій жалѣлъ.
III.
[править]Если отдать себѣ отчетъ въ той дѣятельности, которую проявлялъ отецъ Амвросій — то станетъ яснымъ, что только человѣческихъ, даже самыхъ напряженныхъ силъ на нее хватить не могло. Мысль о необходимомъ присутствіи благодати возникаетъ сама собою. Нужно понять, что дѣлалъ отецъ Амвросій.
Съ утра до вечера къ нему приходили люди съ самыми жгучими вопросами, которые онъ принималъ въ себя, которыми въ минуту бесѣды жилъ. Онъ всегда разомъ схватывалъ сущность дѣла, непостижимо мудро разъяснялъ его и давалъ отвѣтъ. Но впродолженіи 10, 15 минутъ такой бесѣды рѣшался не одинъ вопросъ: въ это время отецъ Амвросій принималъ въ себя всего человѣка — со всѣми его привязанностями, его желаніями — всѣмъ его міромъ внутреннимъ и внѣшнимъ. Изъ его словъ и его указаній было видно, что онъ любитъ не одного того, съ кѣмъ говоритъ, но и всѣхъ — любимыхъ этимъ человѣкомъ, его жизнь, его вещи. Предлагая свое рѣшеніе, отецъ Амвросій имѣлъ въ виду не какое-нибудь уединенное дѣло; онъ смотрѣлъ на всякій шагъ со всѣми его разнообразными послѣдствіями, какъ для лица, такъ и для другихъ, для всѣхъ сторонъ всякой жизни, съ которыми это дѣло сколько-нибудь соприкасалось. Каково же должно быть умственное напряженіе, чтобъ разрѣшить такія задачи? А такихъ вопросовъ и каждый по многу предлагали ему ежедневно нѣсколько десятковъ человѣкъ мірянъ, не считая множества монаховъ и 30—40 писемъ, приходившихъ и отсылавшихся ежедневно. При такой громадной работѣ, продолжавшейся 30 лѣтъ изо дня въ день, — въ этой безконечной сѣти самыхъ запутанныхъ и тонкихъ отношеній, самыхъ отчаянныхъ жизненныхъ положеній, ни разу не ошибиться, ни разу не сказать: «Я тутъ ничего не могу, я не умѣю» — это сила не человѣческая. Старецъ говорилъ не отъ себя, а по вдохновенію; было видно, что иногда онъ беретъ свой отвѣтъ откуда-то извнѣ. Его слово не было только словомъ опытнаго старика — оно было со властію, основанной на близости къ Богу, давшей ему всезнаніе.
Кто-то справедливо замѣтилъ, что едва ли въ настоящее время можно найти такой даръ разсужденія, какой былъ у отца Амвросія. Это способность всякому явленію дать вѣрную оцѣнку, опредѣлить его значеніе, его развитіе и дальнѣйшій ходъ. Разсужденіе — драгоцѣнное орудіе для разрѣшенія вопросовъ и внутренней жизни, и внѣшняго поведенія. Основываясь именно на разсужденіи, отецъ Амвросій счелъ бы гибельнымъ для однихъ то, что назначалъ необходимымъ для другихъ. Этотъ даръ и давалъ ему ту ширину взглядовъ, которою онъ отличался.
Память у него тоже была сверхъестественная. Одной изъ духовныхъ дочерей онъ напомнилъ на исповѣди грѣхъ, сдѣланный ею очень давно; она его совсѣмъ забыла, и такъ и не могла припомнить, а онъ описалъ все, какъ было. При громаднѣйшихъ своихъ сношеніяхъ, отецъ Амвросій всякое дѣло, о которомъ съ нимъ совѣтовались, помнилъ со всѣми мельчайшими подробностями.
Много всегда говорили о прозорливости отца Амвросія. Онъ старался скрыть отъ людей этотъ свой даръ, и не имѣлъ обыкновенія предсказывать. Но въ тѣхъ совѣтахъ, которые онъ давалъ, этотъ даръ обнаруживался во всемъ своемъ непостижимомъ величіи.
Для него не существовало тайнъ; онъ видѣлъ все. Незнакомый человѣкъ могъ прійти къ нему и молчать, а онъ зналъ его жизнь и ея обстоятельства, его душевное состояніе, и зачѣмъ онъ сюда пришелъ. Отецъ Амвросій разспрашивалъ своихъ посѣтителей, но внимательному человѣку по тому, какъ и какіе вопросы онъ ставитъ, было ясно, что батюшкѣ извѣстно дѣло. Но иногда, по живости природы, это знаніе высказывалось, что всегда приводило батюшку въ смущеніе. Не такъ давно къ нему подошелъ молодой человѣкъ изъ мѣщанъ съ рукой на перевязи и сталъ жаловаться, что никакъ не можетъ ее вылѣчить. У старца былъ еще одинъ монахъ и нѣсколько мірянъ. Не успѣлъ тотъ договорить: «все болитъ, шибко болитъ», какъ батюшка его перебилъ: «и будетъ болѣть, зачѣмъ мать обидѣлъ?» — Но разомъ смутился и продолжалъ, тоже спрашивая: «ты ведешь-то себя хорошо ли, хорошій ли ты сынъ? Не обидѣлъ ли?» Будущее также было ему открыто; но прямо на будущее онъ указывалъ рѣдко; лишь по тому, что и какъ онъ совѣтовалъ дѣлать, можно было убѣдиться, что и тамъ ему очень много было открыто. Прямыя указанія его рѣдки. Онъ предсказалъ славу, ожидающую его Шамардинъ; также, увидавъ своего лучшаго ученика, котораго оставилъ въ утѣшеніе своимъ дѣтямъ, — и не зная его, промолвилъ, обращаясь къ окружавшимъ его мірянамъ. «Вотъ Иванъ, который полезенъ будетъ намъ и вамъ». Отецъ Амвросій также въ иносказательныхъ словахъ подробно описалъ обстоятельства своего погребенія.
Прежде чѣмъ остановиться на описаніи особенно ясныхъ проявленій этого дара батюшки, слѣдуетъ замѣтить, что, благодаря ему, онъ видѣлъ и понималъ насквозь людей съ самыми ихъ затаенными чувствами. Вотъ нѣсколько примѣровъ. Достоевскій былъ у батюшки. Онъ говорилъ: «Это кающійся»; видѣлъ батюшка В. С. С. и отзывался о немъ: «Этотъ человѣкъ не вѣритъ въ загробную жизнь»; какое простое объясненіе его бурныхъ хлопотъ соединить на землѣ подъ главенствомъ папы, что возможно лишь соединить тамъ Богу, подъ главенствомъ Христа, по Его слову: «и будетъ едино стадо и единъ пастырь». Приходилъ въ Оптину и гр. Л. Т. и, говорятъ, въ послѣдній разъ какъ онъ былъ у батюшки — года два назадъ — отецъ Амвросій произнесъ тяжелое слово о грѣхѣ противъ Церкви, который онъ наложилъ на свою душу.
Вотъ образцы того, какъ дѣйствовалъ батюшка. Парень изъ-подъ Тихоновой пустыни (верстъ 50 отъ Оптиной) задумалъ жениться, потому что старуха-мать ослабѣла, а другихъ женщинъ въ домѣ не было. Пошелъ онъ въ Успенье къ батюшкѣ, а тотъ говоритъ: «Приходи въ Покровъ». А мать дома сердится — «только путаетъ старецъ — некогда прохлаждаться». Въ Покровъ, говоритъ батюшка: «Обожди до Крещенья — тогда увидимъ, что будетъ!», — а мать дома пуще бранится. Настало Крещенье, а парень объявляетъ, что материной брани терпѣть нѣтъ мочи. А батюшка ему въ отвѣтъ: «Боюсь я, что не послушаешь; а мой совѣтъ: никакъ тебѣ жениться не надо — обожди». Парень ушелъ и женился. Послѣ свадьбы мѣсяца черезъ два умеръ, и осталась его жена не причемъ.
Бѣдную мѣщанку за красоту просваталъ купецъ, а батюшка говоритъ матери: «вашему жениху отказать надо». Мать такъ и вскинулась: «Что ты, батюшка; да намъ и во снѣ такой не снился — послалъ Богъ сиротѣ, а ты — отказать!» А батюшка въ отвѣтъ: «Этому откажите — у меня для дочери твоей другой женихъ есть лучше этого». — Да какого намъ лучше надо: не за князя ей выходить? «Такой у меня великій женихъ, что и сказать трудно — откажите купцу!» Купцу отказали, а дѣвушка внезапно заболѣла и умерла. Тогда поняла, о какомъ Женихѣ говорилъ батюшка.
Пріѣзжаютъ къ батюшкѣ двѣ сестры. Младшая — невѣста, влюбленная, счастливая, съ дѣтства радостнаго настроенія; старшая — тихая, задумчивая, богомольная. Одна проситъ благословить ея выборъ, а другая — проситъ постриженія. Батюшка невѣстѣ подаетъ четки, а старшей говоритъ: «Какой монастырь! Ты замужъ выйдешь — да не дома — вотъ тебѣ что!» и назвалъ губернію, куда онѣ никогда не ѣздили.
Обѣ возвращаются въ Петербургъ. Невѣста узнаетъ, что любимый человѣкъ ей измѣнилъ. Это произвело въ ней страшную перемѣну, потому что ея привязанность была глубока. Она постигла суетность того, что прежде ее занимало, ея мысли обратились къ Богу — и вскорѣ одною инокинею стало больше. Между тѣмъ старшая получила письмо изъ дальней губерніи, отъ забытой тетки, набожной женщины, жившей по сосѣдству какого-то монастыря. Она звала ее присмотрѣться къ жизни монахинь. Но вышло иначе. У этой тетки она познакомилась съ человѣкомъ уже не молодымъ, очень подходившимъ къ ней по характеру — и вышла за него замужъ.
У одного близкаго къ батюшкѣ монаха изъ петербургскаго свѣта сестра замужемъ за помѣщикомъ, часто посѣщавшимъ Оптику. Однажды батюшка заводитъ такой разговоръ.
«Говорятъ, (батюшка очень любилъ употреблять это „говорятъ“ для прикрытія своей прозорливости) — говорятъ, около тебя имѣніе выгодно продается: купи».
Помѣщикъ удивился: — «Продается, батюшка — и какъ бы хорошо купить, да это мечта одна: имѣніе большое, просятъ чистыми деньгами — хоть дешево, а у меня денегъ нѣтъ.»
«Денегъ, повторилъ тихо батюшка, деньги-то будутъ.» Потомъ они перешли къ другимъ разговорамъ. На прощаніе отецъ Амвросій сказалъ; «Слышишь — имѣніе-то купи». Помѣщикъ отправился домой, на своихъ. По дорогѣ жилъ его дядя, богатый, но страшно-скаредный старикъ, избѣгаемый всею родней. Такъ случилось, что пристать было негдѣ и пришлось заѣхать къ дядѣ. Во время бесѣды дядя спрашиваетъ: «Отчего ты не купишь имѣніе, которое около тебя продается: хорошая покупка!» А тотъ отвѣчаетъ: — «Что спрашивать, дядюшка. Откуда мнѣ столько денегъ взять?» — «А если деньги найдутся: хочешь, взаймы дамъ?» Племянникъ принялъ это за шутку, но дядя не шутилъ. Имѣніе было куплено, и новый владѣлецъ пріѣхалъ распорядиться. Не прошло еще и недѣли, барину докладываютъ, что пришли купцы — торговать лѣсъ. Лѣсъ этого имѣнія они хотѣли купить не весь, а часть его. Стали говорить о цѣнѣ: «Мы съ тобой, баринъ, торговаться не будемъ — цѣну сразу поставимъ» — и назвали ту цѣну, за которую было куплено все имѣніе.
Прошлою зимой заѣхалъ къ батюшкѣ за благословеніемъ управляющій, державшій путь на Петербургъ, за небольшимъ наслѣдствомъ. Батюшка ему вдругъ говоритъ — «Тебѣ не въ Петербургъ ѣхать надо: поѣзжай на Курскъ.» Такія слова страшно его удивили, но изъ Калуги онъ взялъ билетъ на Курскъ и отправился. Въ вагонѣ онъ разговорился съ однимъ помѣщикомъ, тотъ имѣлъ желаніе идти въ монастырь и искалъ человѣка, который-бы взялъ въ аренду его имѣніе, съ тѣмъ чтобы ежегодно выплачивать ему небольшое содержаніе; а, еслибъ онъ заслужилъ его довѣріе, помѣщикъ за небольшое вознагражденіе и совсѣмъ бы могъ уступить имѣніе, на очень удобныхъ условіяхъ даже и для неимущаго человѣка. Въ вагонѣ они сговорились.
Московская учительница, г-жа М. П-а, рожденная к-на Д-ая, имѣла особое довѣріе къ батюшкѣ. Ея единственный сынъ былъ при смерти отъ брюшнаго тифа. Оторвавшись отъ него, она полетѣла въ Оптину и умоляла батюшку молиться. Батюшка сказалъ ей: «Помолимтесь вмѣстѣ» — они стали рядомъ на колѣни.
Чрезъ нѣсколько дней мать вернулась къ сыну. Онъ встрѣтилъ ее на ногахъ.
Въ тотъ самый часъ, какъ батюшка молился за него, наступила перемѣна, и выздоровленіе пошло съ неестественною быстротой. Этотъ молодой человѣкъ теперь здравствуетъ и женатъ.
Еще болѣе великое добро оказалъ отецъ Амвросій ему и его матери въ іюнѣ мѣсяцѣ 1881 года. Г-жа М. П-а была съ сыномъ въ Оптиной, прожила тамъ долѣе, чѣмъ думала; ея мужъ, находившійся въ южныхъ губерніяхъ безпокоился, и, наконецъ, назначилъ телеграммой день, когда за ней вышлютъ лошадей на станцію. Она пошла проститься съ батюшкой. Отецъ Амвросій, никогда никого не задерживавшій, объявилъ, что не благословляетъ ее ѣхать. Она стала доказывать, что не можетъ дольше ждать, а онъ сказалъ: «Я не благословляю ѣхать сегодня; завтра праздникъ, отстойте позднюю обѣдню — тогда увидимъ».
Она вернулась на гостиницу, гдѣ сынъ ея былъ очень недоволенъ батюшкинымъ рѣшеніемъ, тѣмъ болѣе что не было никакихъ причинъ не ѣхать; но мать рѣшилась покориться. На слѣдующій день батюшка сказалъ: «Теперь съ Богомъ поѣзжайте».
За Курскомъ они узнали, что съ поѣздомъ, который шелъ наканунѣ и съ которымъ они бы, безъ вмѣшательства отца Амвросія, ѣхали — случилась Кукуевская катастрофа.
Въ самое послѣднее время отецъ Амвросій однимъ своимъ настоятельнымъ совѣтомъ, съ виду нѣсколько страннымъ, оказалъ великую помощь дѣламъ князей Л. Этотъ случай особенно замѣчателенъ по сложности благопріятныхъ обстоятельствъ, начало которыхъ лежало въ наставленіи отца Амвросія.
Въ августѣ этого года одинъ молодой человѣкъ, очень любившій отца Амвросія, прощаясь съ нимъ говорилъ: «Мы разстаемся на долго. Теперь я не пріѣду въ ваши мѣста по крайней мѣрѣ, нѣсколько лѣтъ». Батюшка потрепалъ его по плечу, улыбнулся и сказалъ: «Можетъ быть, скоро пріѣдешь?» — Нѣтъ, не пріѣду, я въ эту часть Россіи теперь долго не поѣду. — Начался споръ. Молодой человѣкъ говорилъ, что долго не пріѣдетъ, а батюшка все увѣрялъ, что пріѣдетъ. Но такъ они и разстались; молодой человѣкъ, уѣзжая, разсказалъ нѣкоторымъ лицамъ въ Шамординѣ свой споръ съ батюшкой, а самъ его забылъ.
Вѣсть о кончинѣ батюшки его поразила, и онъ отправился на его могилу. Когда онъ въ первый разъ въ Шамординской церкви въ полутемнотѣ всенощной прошелъ мимо одного изъ тѣхъ лицъ, оно отшатнулось отъ него. «Мнѣ хочется спросить — тѣнь вы, или человѣкъ. Помните слова батюшки.» Тогда только онъ понялъ, какъ грустно ошибался, споря съ батюшкой.
Нужно замѣтить, что, давая совѣтъ, старецъ иногда не сознаетъ, къ чему онъ поведетъ; онъ говоритъ истину, внушаемую Богомъ — иногда помимо себя.
Не таковы тѣ случаи прозорливости, которыя доказываютъ прямое знаніе извѣстныхъ событій, мыслей и чувствъ, никому не открывавшихся. Такая прозорливость старца часто обнаруживалась для отдѣльныхъ лицъ на такъ называемыхъ общихъ благословеніяхъ. Старецъ обходилъ ожидавшихъ его благословенія людей, внимательно вглядываясь во всякаго, осѣняя крестнымъ знаменіемъ, и нѣкоторымъ говоря нѣсколько словъ. Часто онъ, обращаясь ко всѣмъ, разсказывалъ что нибудь такое, что служило отвѣтомъ на сокровенную мысль кого нибудь изъ присутствующихъ. Это былъ чудесный способъ общенія старца съ дѣтьми въ томъ, чего они ему не высказывали, но что ему было открыто.
Въ короткихъ разсказахъ старца на общихъ благословеніяхъ излилось много глубочайшей мудрости; къ великому счастью, многое изъ этихъ разсказовъ записано шамординскими сестрами и не утратилось. Вотъ примѣры такихъ невидимыхъ разговоровъ.
Одна монахиня стала думать, какъ это батюшкѣ удается руководить столько человѣкъ — оптинскихъ, шамординскихъ и мірянъ, когда у всякаго свой характеръ и всякому нужно указать особую дорогу. Въ тотъ-же день батюшка, выйдя на общее благословеніе, заводитъ такую рѣчь: "Вотъ, что слыхивалъ я отъ стариковъ. Задумала царица Екатерина Вторая крѣпостныхъ на волю отпустить и созвала къ себѣ на совѣтъ высшихъ въ государствѣ людей. Всѣ собрались, и царица вышла, только митрополита ждутъ — не ѣдетъ. Долго ждали его; наконецъ, дождались — прибылъ; извиняется, что ко времени не поспѣлъ: у Казанскаго собора карета сломалась. "Сѣлъ я, говоритъ, на паперть — пока другую искали — и мудрое узналъ я слово. Гонитъ мимо меня мужикъ стадо гусей; ихъ-то много, а онъ съ хворостиной одинъ, а идутъ гуси ровно, ни одинъ не отстанетъ. Дивился я тому и спросилъ мужика, а онъ мнѣ: «потому я одинъ съ ними и управлюсь, батюшка, что крылья у нихъ у всѣхъ связаны.» Услышала царица это олово и говоритъ: «Вопросъ рѣшенъ, не уничтожаю.»
Другая монахиня, которой батюшка совѣтовалъ перейти въ Шамординъ, но которая опасалась, что по смерти старца станетъ ей тутъ тяжело, — долго носила въ себѣ эту мысль, не высказывая ее батюшкѣ.
Вотъ, батюшка и говоритъ на общемъ благословеніи: «Знаете ли вы, что старцы никогда своей обители не оставляютъ; неужели отступятся отъ нея — и умрутъ, все съ ней, какъ прежде.»
Одна молодая дѣвушка говорила своей родственницѣ монахинѣ предъ общимъ благословеніемъ: «У меня конфекты въ рукѣ, ужасно я хочу ихъ дать батюшкѣ; да боюсь неловко такъ, безъ коробки.» Скоро старецъ вошелъ, всѣ стали на колѣни. Остановившись предъ молодой дѣвушкой, онъ разжалъ молча ее руку, взялъ конфекты и пошелъ дальше.
Отецъ Амвросій зналъ не только чувства тѣхъ, кто находился предъ нимъ, — ему было извѣстно настроеніе тѣхъ, кто приходилъ въ первый разъ; когда ему докладывали, онъ уже зналъ, привела ли къ нему нужда или любопытство — надо ли принять поскорѣе или смирить ожиданіемъ. Кто былъ внимателенъ къ себѣ, тотъ замѣчалъ, что, чѣмъ тяжелѣ была ноша, съ которою шли къ батюшкѣ, тѣмъ ласковѣе былъ его привѣтъ, хотя бы было темно и не было видно выраженія лица приходящаго.
Какъ и даръ прозорливости, скрывалъ отецъ Амвросій и даръ исцѣленій. Онъ имѣлъ обычай посылать купаться, въ цѣлебный колодезь Тихоновой пустыни и отнимать у себя всякую славу. Послѣ его кончины обнаружилось, что онъ ударялъ рукой или клюкою по больному мѣсту, и болѣзнь проходила. Это обычай святителя московскаго Іоны.
Одинъ монахъ пришелъ на общее благословеніе съ ужасною зубною болью. Проходя мимо него, батюшка размахнулся, ударилъ его изо всей силы кулакомъ въ зубы и еще. Весело спросилъ — «ловко?» — Ловко, батюшка, отвѣчалъ монахъ при общемъ смѣхѣ, да больно очень. Выходя изъ батюшкинаго домика, онъ замѣтилъ, что боль его прошла. — Больше она не возвращалась.
Исключительно дѣйствіемъ благодати можно постигнуть то несеніе скорбей, которыя принималъ на себя батюшка. Эти скорби принималъ онъ во множествѣ отъ тѣхъ людей, которые со всѣхъ сторонъ шли къ нему, чтобъ возложить на него эти скорби и самимъ облегчиться. Онъ безропотно принималъ ихъ и несъ, принималъ не какъ нѣчто чужое, а какъ кровное, свое, участвовалъ въ нихъ не внѣшнимъ образомъ сочувствія, а переживалъ ихъ, какъ собственное страданіе. Если онъ былъ для людей тѣмъ, что звучитъ въ имени «отецъ Амвросій» — то это потому что чужая жизнь со всѣми ея чувствами была для него своя жизнь.
Тѣ, которымъ приходилось жить полною внутреннею жизнію, знаютъ, что иногда трудно переносить эту полноту даже однихъ своихъ чувствъ. И эта область ограничена; приходять времена, когда воспріимчивость притупляется, когда чувство изнемогаетъ, чувство человѣческое.
Не то было съ отцемъ Амвросіемъ. Его подкрѣпляла постоянно безконечная сила, и онъ всякое мгновеніе своего существованія могъ принять и нести новую скорбь. Посреди ужасающихъ безднъ человѣческихъ бѣдъ, казней и страданій, гдѣ ходилъ утѣшителемъ отецъ Амвросій, ему было дано сохранять неземную ясность духа, высочайшую мудрость и безмятежіе младенца. Не разрѣшенный еще отъ узъ тѣла, онъ страдалъ скорбями и по человѣчески: его видали иногда согбеннаго, съ низко склонившейся головой. Онъ шепталъ тогда въ укоризну себѣ: «Я былъ строгъ въ началѣ своего старчества, а теперь я сталъ слабъ. У людей столько скорбей, столько скорбей.» И въ эти скорбные часы онъ возлагалъ свою печаль на Бога, и получалъ новую крѣпость. Богъ, поставившій его среди людскихъ страданій для облегченія ихъ, былъ всегда съ нимъ; и потому могъ утѣшить отецъ Амвросій, что онъ былъ посредникомъ между людьми и тѣмъ Крестомъ Христовымъ, на которомъ на вѣки вѣковъ разрѣшились всѣ скорби, на которомъ пребываетъ безконечная сила Божественнаго состраданія.
«Я слабъ» говорилъ батюшка о своемъ старчествѣ; но это была не слабость, а снисходительность, основанная ни вѣрѣ въ божественную душу и на любви. Отдавъ свою жизнь русскому народу и стоя у самыхъ сокровенныхъ тайниковъ народной жизни, отецъ Амвросій былъ глубокій знатокъ русскаго человѣка. Онъ зналъ, что въ душѣ, познавшей самыя омерзительныя паденія, не утрачена еще способность дойти и до подвижничества, что есть личности, которыя свои былыя преступленія искупаютъ величайшимъ раскаяніемъ; онъ зналъ, что карать осужденіемъ на Руси еще несправедливѣе, чѣмъ гдѣ либо, и что люди, которые низко падаютъ, но высоко встаютъ и въ постоянной борьбѣ противъ грѣха, хотя и побѣждаемые, не утрачиваютъ высочайшихъ стремленій и не сдаются до конца — заслуживаютъ большаго участія чѣмъ тѣ обыденные, не злые и не добрые люди, о которыхъ сказано: «ты ни холоденъ, ни горячъ — и потому изблюю тебя вонъ.»
Чтобы дать лучшее понятіе о томъ, почему былъ такъ дорогъ батюшка своимъ дѣтямъ, должно разсказать и о другихъ сторонахъ его существа.
Батюшкино смиреніе было такъ велико, что и другихъ онъ заставлялъ забывать о томъ громадномъ явленіи, которое представляетъ собою отецъ Амвросій. Знакомство съ батюшкой обыкновенно начиналось съ досады, что онъ не могъ принять тотчасъ же, и хотя досада проходила, очень рѣдко являлось правильное пониманіе того страднаго образа жизни, который онъ ведетъ, и вслѣдствіе того естественная жалость къ старцу. Самую основательную и искреннюю жалость къ нему выразила одна трехлѣтняя умненькая дѣвочка. Ея мать, очень богатая помѣщица, говорила съ батюшкой; а дочка, предоставленная себѣ, осмотрѣла батюшкинъ покойчикъ, побывала во всѣхъ его углахъ, и, наконецъ, наскучивъ своимъ одиночествомъ, стала посреди келіи, сложила ручки и, жалостливо глядя на старца, повела такую рѣчь: «Бѣдный старичокъ, такой онъ старенькій, все на постелькѣ лежитъ, комнатка у него маленькая, игрушекъ у него нѣтъ, ножки у него болятъ — бѣгать не можетъ; у меня игрушки есть; хочешь, старичокъ, я трусиковъ привезу — поиграть тебѣ.» (Трусика — зайчика). — «Привези, привези, дѣвочка — вотъ, какая ты хорошая, — спасибо тебѣ, что старика пожалѣла.»
Умный ребенокъ и великій старецъ, который «умалилъ себя и былъ какъ дитя» прекрасно поняли другъ друга.
Тѣ же дѣтскія чувства носила кротость и незлобіе старца. О людяхъ, которые сдѣлали ему очень много зла, онъ отзывался съ самымъ искреннимъ участіемъ и, конечно, не сознавалъ, что совершаетъ подвигъ. Ни недовѣріе, ни оскорбленія не могли заглушить въ немъ самой теплой любви и заботы о каждомъ человѣкѣ. Въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ другой бы хоть невольно смутился, онъ отдѣлывался шуткой. Разъ при народѣ, какая то простолюдинка, кажется, цыганка, закричала: «Батюшка, а батюшка, погадай-ка мнѣ!» Отецъ Амвросій отозвался ей: — «а карты принесла?» — «Нѣтъ, картъ нѣту.» — «Ну, какъ же тебѣ гадать безъ картъ?»
Его милостыня не знала предѣловъ. Онъ самъ держался и другимъ совѣтовалъ такое правило: никому никогда не отказывать — и никому не отказалъ. Чрезъ его руки прошло множество денегъ, которыя приносили ему его дѣти, и эти деньги расходились съ необыкновенною быстротой. Этими деньгами жилъ и строился Шамординъ, съ его болѣе чѣмъ полутысячнымъ составомъ монахинь и его обширными богадѣльнями, изъ этихъ денегъ давались десятки, сотни и тысячи — въ видѣ подарковъ, займа безъ отдачи и просто помощи всѣмъ, кто просилъ, а часто кто и не просилъ, и кому было нужно.
Вотъ, какъ дѣйствовалъ батюшка. Зажился въ Оптиной баринъ съ широкой природой, доброй душой и старинными привычками. У него были опредѣленные и не малые доходы, но сбереженій не было. Батюшка находитъ, что ему нужно вернуться въ міръ, къ его прежней полезной дѣятельности — и спрашиваетъ вдругъ: «Ну, а когда же вы ѣдете?» Баринъ понимаетъ, что старецъ прямо указываетъ, что нужно ѣхать. «Вы знаете, батюшка — мнѣ подняться дорого стоитъ; лишнихъ денегъ нѣтъ.» Батюшка, точно не замѣчая отвѣта переходить къ другимъ предметамъ. Чрезъ нѣсколько дней къ барину приходитъ довѣренное батюшки лицо и говоритъ: «Я слышалъ, что вы бы желали достать денегъ я могу предложить вамъ взаймы.» Баринъ еле можетъ настоять на томъ, чтобъ взяли росписку.
Осень. Батюшка доживаетъ свои послѣдніе дни. Онъ знаетъ, что уходитъ, что въ Шамординѣ болѣе 500 сестеръ и богадѣльни, что хлѣбъ дорогъ, что соборъ бросили строить, потому что не на что — и что весь Шамординъ остается на Бога. Въ далекой Москвѣ одинъ человѣкъ, котораго батюшка призвалъ къ новой жизни, въ глубокомъ уныніи. Отъ своей семьи, съ которою онъ давно разстался и которую онъ считалъ обезпеченною, онъ получилъ тяжелое письмо: тамъ нужда, а помочь нечѣмъ. Просить батюшку нельзя, онъ знаетъ, что тамъ теперь считаютъ гроши. Въ это время онъ получаетъ повѣстку, на не малыя деньги и не можетъ понять, откуда. А это батюшка зналъ своимъ даромъ, что съ нимъ случилось — и помогъ.
Были люди, осуждавшіе отца Амвросія за его милостыню «Двумя пальцами монастырю кидаетъ, а пригоршней беретъ» — говорили они объ оптинскихъ денежныхъ дѣлахъ. Батюшка же ничего монастырскаго не бралъ, а раздавалъ то, что лично приносили ему. Но и среди лицъ, самою горячею любовію привязанныхъ къ батюшкѣ, не разъ возникало недоумѣніе, какъ это онъ, имѣя на рукахъ такое дѣло, какъ устройство Шамордина, не бережетъ своихъ денегъ даже въ самые трудные дни, какъ будто онъ предпочитаетъ своему дѣтищу мірянъ.
Часто происходили такіе разговоры. Батюшка возится у себя на постели и ищетъ денегъ, — проситель настаиваетъ, чтобы дали сейчасъ же. Батюшка зоветъ келейника: «посмотри-ка гдѣ-нибудь: кажется, у насъ рубль гдѣ-то остался, поищи — просятъ.» — «Кабы вы не велѣли вчера еще отдать, такъ бы точно оставался, а теперь ничего нѣтъ. Вотъ, все раздаете, а рабочіе жалованья просятъ — чѣмъ платить будемъ?» Батюшка, чтобъ утѣшить келейника, дѣлалъ видъ что раскаивается и сокрушенно качалъ головой. Рубль гдѣ-нибудь разыскивали, а вскорѣ въ Козельскую почтовую контору на имя іеросхимонаха Амвросія приходила крупная повѣстка, платили рабочимъ и по всѣмъ концамъ чрезъ ту же контору разсылали помощь нуждающимся. Однимъ изъ послѣднихъ пожертвованій отца Амвросія было очень значительное количество денегъ, данное на голодающихъ.
Отнимая у Шамордина для постороннихъ, батюшка зналъ, что его дѣтище проживетъ долго, а что бѣдные — не на вѣкъ съ батюшкой. Онъ помнилъ, что всегда и всюду точно оправдываются слова Давида: «Я былъ юнъ и состарился, и не видалъ праведника оставленнаго и дѣтей его просящихъ хлѣба», и крѣпко надѣялся, что дѣтище вѣрующаго монаха Амвросія не останется безъ хлѣба. Одно изъ величайшихъ проявленій Амвросіева смиренія — это то благодушіе, съ которымъ онъ принималъ убожество своей обители.
Много семействъ, благодаря его совѣтамъ, пріобрѣтали довольство, а его любимое созданіе ему не дано было видѣть устроеннымъ и обезпеченнымъ. Онъ это перетерпѣлъ и тѣмъ стяжалъ себѣ вѣнецъ.
Одинъ изъ лучшихъ примѣровъ того, какъ помогалъ батюшка — это цѣлая дворянская семья С., которая уже нѣсколько лѣтъ живетъ въ Шамординѣ. Глава этой семьи, принадлежащей къ одной изъ старинныхъ русскихъ фамилій, въ молодости служилъ въ кирасирахъ, потомъ въ гражданской службѣ, много потерялъ въ жизни по своей добротѣ, и очутился безъ мѣста и безъ средствъ къ существованію, съ женой и многими дѣтьми. Въ это время игуменія шамординская, услыхавъ объ ихъ несчастіи, уговорила г-жу С. ѣхать къ отцу Амвросію, который сказалъ: «Она пріѣхала къ намъ и долго отъ насъ не уѣдетъ.» Первое свиданіе смутило ее. Говоря о своемъ мужѣ, она хотѣла сказать: «у него большой недостатокъ — доброта». Батюшка перебилъ ее, со смѣхомъ воскликнулъ: «плѣшивый! и я то же», — сдернулъ со своей головы шапочку и весело взмахнулъ ею въ воздухѣ; мужъ г-жи С. былъ, дѣйствительно, плѣшивъ, но веселость батюшки не понравилась ей. Скоро однако она поняла, что такое этотъ веселый старецъ. Всю многочисленную семью батюшка принялъ на свои руки, далъ ей помѣщеніе и все содержаніе. Одна жительница Кіева, прослышавъ про эту семью, пріѣхала въ Шамординъ, чтобъ убѣдиться самой, что все это правда. Около церкви она разговорилась съ хорошо одѣтою барыней и спросила ее про семью С. — «Это мы, я — С.», — сказала хорошо одѣтая барыня, и кіевской жительницѣ осталось только удивляться, какой видъ имѣютъ люди, которымъ помогаетъ отецъ Амвросій.
Батюшка, помогая людямъ, старался доставить имъ то, что они потеряли, и понималъ, что, если нищему нуженъ кусокъ хлѣба, — семьѣ, выросшей въ холѣ, нужно дать хорошую обстановку. Эта забота не отрывать людей отъ ихъ привычекъ — видна въ такихъ подвижникахъ милосердія, какъ Николай Чудотворецъ и Іоаннъ Милостивый.
Въ отцѣ Амвросіи въ очень сильной степени была одна русская черта: онъ любилъ что-нибудь устроить, что-нибудь создать.
Созидающая дѣятельность была у него въ крови. Онъ часто научалъ другихъ предпринять какое-нибудь дѣло, и когда къ нему приходили сами за благословеніемъ на подобную вещь честные люди, онъ съ горячностью принимался обсуждать и давалъ свои поясненія. Онъ любилъ бодрыхъ сообразительныхъ людей, соблюдающихъ слова: «самъ не плошай» — и давалъ благословеніе, а съ нимъ и вѣру въ удачу самымъ смѣлымъ предпріятіямъ.
Батюшка былъ великій мастеръ и по-человѣчески придумать, какъ вывернуться изъ бѣды и отстоять себя, а вооруженный своею прозорливостью, онъ мощно разбивалъ самыя несокрушимыя препятствія. Когда предъ нимъ въ отчаяніи ломали руки, умоляя научить, что дѣлать, онъ не говорилъ: «не знаю, что сказать вамъ, не умѣю», а показывалъ, какъ и что дѣлать. Просто умилительно вспомнить, какой умница былъ батюшка и какія вещи умѣлъ онъ придумывать для своихъ Дѣтей — отъ самыхъ сложныхъ предпріятій до послѣдней вещи домашняго обихода. Останется совершенно непостижимымъ, откуда бралъ отецъ Амвросій тѣ глубочайшія свѣдѣнія по всѣмъ отраслямъ человѣческаго труда, которыя въ немъ были; среди нихъ не было ни одной, но которой бы отецъ Амвросій не могъ дать самыхъ основательныхъ совѣтовъ.
Приходитъ къ батюшкѣ богатый орловскій помѣщикъ и, между прочимъ, объявляетъ, что хочетъ устроить водопроводъ въ своихъ обширныхъ яблоновыхъ садахъ, Батюшка уже весь охваченъ этимъ водопроводомъ. "Люди говорятъ, начинаетъ онъ со своихъ обычныхъ въ подобныхъ случаяхъ словъ, — люди говорятъ, что вотъ какъ всего лучше, " — и подробно описываетъ водопроводъ. Помѣщикъ, вернувшись въ деревню, начинаетъ читать объ этомъ предметѣ; оказывается, что батюшка описалъ послѣднія изобрѣтенія по этой части. Помѣщикъ снова въ Оптиной. «Ну, что водопроводъ?» спрашиваетъ батюшка съ горящими глазами. Вокругъ яблоки — гниль, а у этого помѣщика у одного богатый урожай прекрасныхъ яблокъ.
Съ батюшкой передъ отъѣздомъ въ городъ прощается одинъ изъ очень молодыхъ его дѣтей и говоритъ все, что на душѣ, что батюшка слушаетъ съ участіемъ, а что въ городѣ нужно будетъ держать про себя. Онъ разсказываетъ, какъ будетъ проводить время; батюшка настаиваетъ, чтобъ онъ соблюдалъ посты, а онъ увѣряетъ, что теперь, когда онъ не совсѣмъ большой, это невозможно, и батюшка морщится; потомъ онъ говоритъ о людяхъ, которыхъ знаетъ, и батюшка указываетъ, съ кѣмъ ему хорошо водиться и отъ кого не ждать добра; разсказываетъ, какъ онъ хочетъ распредѣлить свой день и чѣмъ заниматься, причемъ иногда батюшка сочувственно соглашается, а иногда качаетъ головой съ такимъ рѣшительнымъ видомъ, что, кажется, вотъ-вотъ, сейчасъ заткнетъ себѣ уши.
— Въ этомъ году, батюшка, я буду на балы ѣздить — я теперь могу. — Батюшка готовъ принять рѣшительный видъ, но, видя понурое выраженіе своего сына, смягчается и выслушиваетъ, почему это важно и даже необходимо. Неизвѣстно, что онъ соображаетъ, но онъ смягчается и не запрещаетъ: есть вещи, которыя батюшка прямо благословляетъ, а другія онъ только терпитъ. Потомъ начинается разговоръ о комнатѣ; молодой человѣкъ хочетъ устроить у себя душъ; батюшка сочувствуетъ этому не менѣе, чѣмъ истый Англичанинъ и говоритъ: «Тебѣ нужно, чтобы мало мѣсто занималъ? Чтожь, это можно; вотъ какъ сдѣлай…» — Проходитъ нѣсколько лѣтъ. Большая фирма объявляетъ, что у нея появились новые души. Они устроены такъ, какъ за нѣсколько лѣтъ до того объяснялъ батюшка.
Самъ отецъ Амвросій обладалъ замѣчательными способностями строителя, и въ этомъ дѣлѣ, благодаря его всезнанію, случались поучительныя вещи.
Не выходя изъ келіи, батюшка зналъ каждый уголъ Шамордина и всѣ подробности. Приходитъ монахъ, завѣдующій постройкой; говорятъ о пескѣ. «Ну, отецъ Іоиль, песокъ у тебя теперь сваленъ; аршина… (батюшка точно прикидываетъ въ умѣ) аршина два съ половиной глубины будетъ или не будетъ?» — Не знаю, батюшка, смѣрить не успѣлъ. — Еще два раза спрашиваетъ батюшка о пескѣ, и все не мѣрили, а какъ смѣрятъ — непремѣнно окажется такъ, какъ говорилъ батюшка.
Или примется батюшка прикидывать планъ зданія. Взглянетъ на длину и скажетъ: «аршинъ 46 тутъ будетъ?» Потомъ планъ переиначинаютъ, дѣлаютъ пристройки, укорачиваютъ, а какъ зданіе готово — непремѣнно 46 аршинъ окажется.
Какъ ошибались тѣ, которые, подъ именемъ Оптиной пустыни, отца Амвросія представляли себѣ что-то холодное, непривѣтливое, скучное. Еслибъ они видѣли, какъ весело смѣялся отецъ Амвросій!
Шаловливость, бывшая у него въ дѣтствѣ и зависѣвшая отъ его радостнаго настроенія, не проходила у него до послѣднихъ дней. У него иногда было такъ свѣтло на душѣ, что, съ его страшною живостью ему хотѣлось играть и рѣзвиться, и дѣвочка, предлагавшая ему привезти трусиковъ, не сдѣлала большой оплошности.
Онъ любилъ мѣткое русское слово, остроумный разсказъ и самъ былъ неподражаемымъ разскащикомъ. Особенно ему удавалась одна бесѣда двухъ малороссовъ. Чтобъ ее передать, надо знать ихъ языкъ, но вотъ ея содержаніе:
«Несъ мужикъ горохъ и просыпалъ. А другой спрашиваетъ:
— Какъ ты живешь-можешь?
— Да что, плохо.
— Якъ же такъ?
— Миру гороху просыпалъ.
— О, о, плохо, плохо.
— Плохо, да не совсѣмъ.
— А якъ же?
— Просыпалъ миру, собралъ двѣ.
— Ну, этакъ-то хорошо.
— Хорошо, да не совсѣмъ.
— А якъ же!
— Земли много, ридокъ будетъ.
— Такъ, такъ, ну — плохо.
— Плохо, да не совсѣмъ: ридокъ да стручистъ!»
Во время этого разсказа постоянно мѣнялось батюшкино лицо — отъ недоумѣнія недалекаго вопросника къ тонкой усмѣшкѣ хозяина гороха, а три послѣднія слова, — гдѣ въ первомъ столько сокрушенія за свою оплошность, а въ послѣднемъ торжество, — онъ произносилъ съ такимъ лукавствомъ, такъ хитро щурился и такъ входилъ въ роль хохла, снимая сперва свою шапочку и почесывая за затылкомъ, а потомъ побѣдоносно потрясая ею, что всѣ помирали со смѣху.
Иногда въ видѣ шутки онъ произносилъ мудрыя вещи. Онъ говорилъ съ одною дочерью, принявшею онъ и его много добра, когда пріѣхала женщина, о которой ему сочли нужнымъ немедленно доложить. «У меня всѣ равны, сказалъ онъ. — И мышка маленькая, да пойди, поймай ее.»
Къ монахинѣ, завѣдовавшей дѣтскимъ пріютомъ и всей погруженной въ дѣтей, пріѣхала родственница и очень много говорила о душѣ и ея спасеніи, о Богѣ и опять о душѣ. Монахиня вспомнила, какъ, за своими хлопотами о дѣтяхъ, она мало думаетъ о душѣ, и сказала батюшкѣ; «Вотъ, батюшка, мірская пріѣхала, да все о душѣ говоритъ и думаетъ, а у меня все Таньки да Машки изъ головы не выходятъ.» Батюшка усмѣхнулся и отвѣтилъ: «Ну, мы съ тобой, видно, и на томъ свѣтѣ съ Машками да Таньками покажемся.»
Батюшка любилъ тоже сказать слово въ риѳму. Пріѣхала духовная дочь — молодая женщина — въ платьѣ, обшитомъ стеклярусомъ, нити котораго такъ и дрожали и ударялись одна о другую. Батюшка улыбнулся, прищурился на нее и промолвилъ: «ишь, какая стала; какія игрушечки на себя навѣсила.» — Мода, батюшка! — «Ээхъ, на полгода ваша мода!»
Какъ и всего себя — и свою веселость отецъ Амвросій умѣлъ употребить на общую пользу. Прошлою зимой отъ разныхъ причинъ весь Шамординъ погрузился въ глубокое уныніе; сестры ходили мрачныя. Батюшка собралъ послѣднія силы и весело вышелъ въ комнату, куда собрались монахини. Онъ по одиночкѣ подзывалъ ихъ и каждой говорилъ что-нибудь такое веселое, что всѣ лица начали проясняться. Наконецъ, батюшка придумалъ разсказъ, который унесъ послѣдніе остатки унынія. И подводя его къ невыразимо смѣшному концу, онъ быстро поднялся, выпрямился во весь ростъ, скинулъ свою шапочку, взмахнулъ ею предъ своими глазами и, трясясь отъ смѣха, упалъ на диванъ. Эта шутка батюшки разсѣяла черную тучу.
У батюшки были также своя изреченія, которыя тщательно записывались въ Шамординѣ и не пропадутъ. Вотъ одно изъ длинныхъ: «Скука — дочь лѣни, уныніе — внука. Въ дѣлѣ потрудись, въ молитвѣ не лѣнись. Скука пройдетъ, и усердіе придетъ; а если къ сему терпѣнія и смиренія прибавишь, то отъ многихъ золъ себя избавишь.» Его всепрощеніе вылилось въ поговоркѣ: «Сидоръ да Карпъ въ Коломнѣ проживаютъ, а грѣхъ да бѣда на кого не бываютъ?» Объ осужденіи онъ говаривалъ: «Чужую рожь вѣять — свои глаза порошить.»
Слѣдующее прекрасное уподобленіе показываетъ въ батюшкѣ тонкій художественный вкусъ. «Человѣкъ какъ жукъ. Когда теплый день и играетъ солнце, полетитъ жукъ — и гордится собой и жужжитъ: всѣ мои лѣса, всѣ мои дуга, всѣ мои луга, всѣ мои лѣса! — а какъ солнце скроется, холодомъ дохнетъ и вѣтеръ загуляетъ, забудетъ жукъ свою удаль, прижмется къ листку и только пищитъ: не спихни!»
V.
[править]Батюшкинъ день начинался часовъ съ 4—5. Въ это время онъ звалъ къ себѣ келейниковъ, и читалось утреннее правило. Оно продолжалось болѣе двухъ часовъ. Затѣмъ келейники уходили, и батюшка оставался одинъ. Сколько времени онъ употреблялъ на сонъ, неизвѣстно, но, по примѣрамъ другихъ аскетовъ, можно предположить, что и изъ своихъ четырехъ полныхъ часовъ онъ большую часть отдавалъ на молитву. Вѣроятно, въ утренніе уединенные часы онъ готовился къ своему великому дневному служенію и у Бога искалъ силъ. Это доказывается слѣдующимъ случаемъ.
Однажды батюшка съ вечера назначилъ прійти къ себѣ двумъ супругамъ, имѣвшимъ до него важное дѣло — въ тотъ часъ утра, когда онъ не начиналъ еще пріема. Они вошли. Отецъ Амвросій сидѣлъ на постели въ бѣлой полотняной одеждѣ, въ своей шапочкѣ, въ рукахъ были четки. Его лицо преобразилось. Неземная ясность покрыла его, и все вокругъ въ келліи было полно какого-то торжественнаго святаго настроенія. пришедшіе почувствовали трепетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ охватило невыразимое счастье. Они не могли промолвить слова и долго стояли, замеревъ и созерцая ликъ отца Амвросія. Вокругъ было тихо — и батюшка молчалъ. Они подошли подъ благословеніе, онъ безмолвно осѣнилъ ихъ крестнымъ знаменіемъ, они еще разъ окинули взоромъ эту картину, чтобъ навсегда сохранить ее въ сердцѣ; отецъ Амвросій все съ тѣмъ же преображеннымъ ликомъ былъ погруженъ въ созерцаніе. Они вышли въ благоговѣйномъ трепетѣ, не нарушивъ словомъ этой святыми.
Съ девятаго часа начинался пріемъ. Батюшка жилъ въ скиту, въ небольшомъ домикѣ, выстроенномъ въ самой оградѣ, такъ что съ наружнаго крыльца могли входить женщины. Изъ Оптиной въ скитъ ведетъ широкая, сажень 150 длины, дорожка, прорубленная въ могучемъ сосновомъ бору. Торжественное молчаніе этихъ древнихъ суровыхъ великановъ, несокрушимая, какъ время, сила, которою дышатъ громадные стройные стволы и ихъ гордыя вершины — навѣваетъ мысль о человѣческой слабости, о неизбѣжной вѣчности.
Здѣсь невольно человѣкъ заглянетъ въ себя и смирится, вспомнитъ свое зло и содрогнется. Такъ мелочны покажутся всѣ вожделѣнія, которыми живутъ люди, и такъ хочется забыть ихъ — и уйти подальше ото всего. Тутъ словно ходятъ слова погребальной пѣсни: "Воистину суета всяческая: всуе мятется всякъ земнородный, " и такъ вѣрится, что во злѣ міръ, и нечего любить «міра и яже въ мірѣ» — и станетъ тоскливо, что такъ сильно любится то, что такъ недостойно любви.
А безстрастный сосновый боръ поднялъ высоко свои вершины и замеръ въ созерцаніи неба и его тайнъ. И если взглянуть туда, гдѣ столько безграничнаго простора, откуда на весь міръ льются животворные лучи, станетъ понятно, куда идти, къ чему стремиться.
Въ этомъ бору и построенъ оптинскій скитъ. Онъ представляетъ очень большой садъ; посреди деревянная церковь, скорѣе молитвенный домъ, кое-гдѣ сосны, а весь скитъ усаженъ во множествѣ яблонями; между деревьевъ выстроены простенькіе домики; лѣтомъ въ клумбахъ красивые благоухающіе цвѣты.
Здѣсь хорошо весной, когда зацвѣтутъ яблони, и зажужжитъ пчела надъ сладкимъ цвѣтомъ, хорошо лѣтомъ, когда отъ политыхъ съ вечера цвѣтовъ понесутся ароматы — а старыя сосны величаво уснутъ подъ луннымъ небомъ; хорошо осенью, когда привѣтные огни зовутъ въ келліи, къ святымъ бесѣдамъ; хорошо зимой, когда каждая хвоя красуется и играетъ, разубранная морозомъ и, солнцемъ, а лучше всего тутъ было — невыразимо свѣтло и отрадно, — когда тутъ жилъ отецъ Амвросій.
Это мѣсто его моленій, та гора, съ которой онъ просіялъ міру; тутъ все — дивныя воспоминанія, великіе завѣты. Все дышитъ его именемъ; иноки — его ближайшіе ученики, предъ которыми совершилось его служеніе и являлись чудныя дѣла его любви.
Сюда и собирались люди, которымъ нуженъ былъ батюшка.
Съ девятаго часа приходили монахи, одни — довольствуясь общимъ благословеніемъ, другіе требуя особой бесѣды. За ними поодиночкѣ принимались міряне, кто съ душевной скорбью, кто съ ужаснымъ грѣхомъ, кто съ бѣдой, кто съ новымъ дѣломъ, кто съ недоумѣніемъ, кто въ счастьи, кто въ горѣ. Всѣхъ встрѣчала та же беззавѣтная любовь и та же забота.
Пріемъ длился до обѣда. Часа въ 2 батюшкѣ приносили какой нибудь жижицы; онъ бралъ нѣсколько ложекъ; потомъ онъ возился вилкой еще въ какомъ-нибудь блюдѣ. Это значило, что батюшка пообѣдалъ. Послѣ обѣда часа полтора онъ оставался одинъ, но, повидимому, не спалъ, потому что не замѣчалъ, если вокругъ шумѣли, только разговоры безпокоили его. Затѣмъ читалась вечерня, и до ночи возобновлялся пріемъ. Часовъ въ 11 совершалось длинное вечернее правило, и не раньше полуночи старецъ оставался одинъ.
Отецъ Амвросій не любилъ молиться на виду. Келейникъ, читавшій правило, долженъ былъ стоять въ другой комнатѣ. Однажды скитскій іеромонахъ рѣшился въ это время подойти къ батюшкѣ. Читали молебный канонъ Богородицы. Глаза отца Амвросія были устремлены на небо, лица сіяла радостью; яркое сіяніе почило на немъ, такъ что инокъ не могъ его вынести.
Единственный случай, когда батюшка избѣгалъ народа — это во время говѣнія — наканунѣ и въ день причастія.
Между часами, отданными посѣтителямъ, нужно было найти время для разборки писемъ и отвѣтовъ, Ежедневно приходило ихъ отъ тридцати до сорока. Батюшка бралъ пачку ихъ въ руки и, не смотря на нихъ, отбиралъ — какія болѣе спѣшныя, какія могутъ ждать; или предъ нимъ раскладывали ихъ на полу, ковромъ, и онъ палочкой прямо указывалъ, какія ему подать. Писать самъ отвѣты батюшка не могъ. Онъ диктовалъ ихъ.
Эти смиренныя письма «многогр. і. Амвросія» — многогрѣшнаго іеромонаха Амвросія — несли утѣшеніе въ разные концы, проявляя издали ту же мудрость, ту же прозорливость, и какимъ нибудь вскользь брошеннымъ словомъ или вопросомъ показывая цѣлые міры заботливой думы.
Между прочимъ, въ былые годы письмоводителемъ у него былъ іеромонахъ Климентъ, въ міру Зедергольмъ, сынъ московскаго пастора, магистръ Университета[1].
Отецъ Амвросій давно уже страдалъ ногами. Иногда, минутъ на 10, онъ выходилъ изъ своей келліи и, согнувшись, опираясь на свою палочку, ходилъ по дорожкамъ. Большую же часть дня онъ проводилъ полулежа на своей постели.
Лѣтомъ онъ изрѣдка ѣздилъ дня на два въ лѣсную глушь, верстахъ въ семи отъ Оптиной, гдѣ на зеленой лужайкѣ стоитъ просторная изба, но и тамъ находили его люди. Въ такую же дачу, по имени Рудново, — имѣющую большое будущее, ѣздилъ онъ и изъ Шамордина.
Въ Шамординѣ лучше всего отразился духъ отца Амвросія. Повѣсть его — это чудесная эпопея лучшихъ временъ христіанства; его жизнь — одно изъ свѣтлыхъ явленій, какія способна дать только русская народная жизнь. О Шамординѣ нужно разсказывать отдѣльно и подробно, но о нѣкоторыхъ сторонахъ его нельзя умолчать, говоря объ отцѣ Амвросіи.
Въ это мѣсто батюшка отправлялъ тѣхъ несчастныхъ, которые страдали неисцѣлимымъ горемъ, которые обречены нести неснимаемую тяготу,
Приходитъ къ батюшкѣ молодая еще женщина, оставшаяся больною вдовою въ чужой семьѣ. Свекровь ее гонитъ и говорить: «ты бы, горемычная, хоть удавилася: тебѣ не грѣшно!» Батюшка выслушиваетъ ее, вглядывается и говоритъ: «Ступай въ Шамординъ!» Если батюшка видѣлъ какое нибудь безпомощное убожество, котораго нечѣмъ утѣшить, вродѣ извивающихся или ползающихъ людей, онъ говорилъ тогда: "возьмите въ Шамординъ, " и много такихъ несчастныхъ собрано въ батюшкиной общинѣ. И не въ одной общинѣ! Вотъ, что говорятъ простые люди.
«А слыхали вы, въ Козельскѣ — у батюшки домъ цѣлый нанятъ — всякіе тамъ живутъ, Господь ихъ знаетъ — больные, умалишенные, чудные какіе — страсти! и все имъ отъ батюшки содержаніе идетъ. Монахиня изъ Шамордина къ нимъ приставлена, надъ ними начальствуетъ. А то вотъ въ Козельскѣ ребята есть отъ рукъ отбившіеся, ходятъ къ нему, все на паспортъ просятъ. Одинъ даже смѣется, говоритъ: мы все отца Амвросія обманываемъ: скажемъ, что на паспортъ надо, онъ по рублю насъ одѣлитъ, а мы пропьемъ. А я имъ: не проведете, дураки, вы, говорю, батюшку, потому что все онъ знаетъ, а только что онъ васъ жалѣючи подаетъ, чтобъ не пошли вы на большую дорогу, вотъ что!»
У батюшки было великое достоинство. Онъ вѣрилъ несчастію, и, когда у него просили, не начиналъ доискиваться, нѣтъ ли обмана. Мірскіе, даже добрые люди, которые часто, подавая одному, оскорбляютъ прежде недовѣріемъ десятерыхъ, конечно, причиняютъ этою разборчивостью много зла, котораго бы можно избѣжать точнымъ исполненіемъ заповѣди: «просящему у тебя дай.» Не отецъ Амвросій, со своей незлобивой душой и нѣжной любовью, могъ бы бросить ближнему жесткое слово.
Памятникомъ мягкосердія и любви батюшки къ дѣтямъ остался въ Шамординѣ дѣтскій пріютъ. Въ немъ болѣе 50 дѣвочекъ, собранныхъ со всѣхъ сторонъ — отъ Сибири до Екатеринославля, воспитываются въ вѣрѣ и готовятся къ доброй жизни. Бывали такіе случаи, что батюшкѣ кто нибудь принесетъ дѣвочку, положитъ въ келліи и скажетъ: «На тебѣ, батюшка, расти ее» — и уйдетъ. Эти дѣти обожали батюшку. Среди нихъ есть одна, принятая съ двухъ лѣтъ. Батюшка тогда спросилъ ее: «скажи, что ты будешь.» Ребенокъ, еле умѣвшій говорить, ясно произнесъ: «истинная монашка!» — "Смотри, не обмани, " сказалъ батюшка.
Отецъ Амвросій, отрываясь отъ своихъ дѣлъ, любилъ посѣщать этотъ пріютъ. Дѣти встрѣчали его съ ликованіемъ, онъ садился на деревянную табуретку, они окружали его, ласкались, разсказывали, что съ ними за это время было, и потомъ пѣли ему пѣсню.
Эту пѣсню — «отецъ родной, отецъ святой» сложила для дѣтей одна монахиня. При видѣ этихъ дѣтей, отъ страшной нищеты укрытыхъ подъ теплый покровъ Пресвятой Дѣвы, отецъ Амвросій не могъ оставаться спокойнымъ, а когда раздавались звуки «отецъ родной, отецъ святой» — онъ, не въ силахъ совладать съ охватившимъ его волненіемъ, опускалъ голову на грудь, и слезы градомъ текли изъ его глазъ. Иногда онъ порывисто вставалъ и уходилъ.
Онъ любилъ также, когда дѣти пѣли тропарь Казанской иконѣ, именемъ которой названа община, и было что-то великое въ этой дѣтской хвалѣ: «3аступница усердная, Мати Господа Вышняго, за всѣхъ молиши Сына Твоего Христа Бога Нашего и всѣмъ твориши спастися, въ державный Твой покровъ прибѣгающимъ. Всѣхъ насъ заступи, о Госпоже, Царице и Владычице!» Однажды, когда отца Амвросія не стало, въ пріютѣ прозвучало снова: «отецъ родной, отецъ святой!» Когда вспомнилось, что онъ не слышитъ здѣсь этой пѣсни и не придетъ и не будетъ плакать, а за него плачутъ его безчисленныя осиротѣвшія дѣти — стало невыразимо трудно и тяжело.
Такъ совершалъ свой подвигъ великій праведникъ, и все росла мѣра даровъ его, и дивныя знаменія посылалъ Господь объ угодникѣ своемъ.
Одному скитскому иноку въ трудный, скорбный часъ было видѣніе. Онъ видѣлъ большой покой, въ покоѣ не было оконъ, и солнечный лучъ не проникалъ въ него, но онъ весь былъ полонъ свѣтомъ. Тамъ стоялъ на молитвѣ отецъ Амвросій, и ликъ его сіялъ, и его сіяніе озаряло все кругомъ. А дальше стояли святые православной Церкви, и всѣ они молились. Инокъ разсказалъ видѣніе старцу. Старецъ не отрекся, а дополнилъ что-то, недосказанное монахомъ.
Отецъ Амвросій вышелъ однажды лѣтомъ къ народу на общее благословеніе, и вдругъ въ толпѣ послышался ужасный крикъ: «Онъ, онъ!» Этотъ крикъ испустилъ одинъ человѣкъ. Когда батюшка увидѣлъ его, смутился — но уже не могъ скрыть того, что было.
Этотъ человѣкъ долгое время безуспѣшно искалъ себѣ мѣста, уже не зналъ, что ему дѣлать и впалъ въ уныніе. Въ одну ночь, во снѣ, онъ видитъ сѣдого странника въ монашескомъ кафтанчикѣ, съ посохомъ, въ черной камилавкѣ; только онъ не запыленъ, а вся одежда его чистая. Странникъ говоритъ ему ласковымъ голосомъ: «Ступай въ Оптину пустынь, тамъ живетъ добрый старецъ, онъ найдетъ тебѣ мѣсто!» Человѣкъ пошелъ, и, когда въ первый разъ увидалъ отца Амвросія, онъ узналъ въ немъ являвшагося ему странника.
Въ Ливенскомъ уѣздѣ жилъ несчастный больной человѣкъ лѣтъ сорока. Онъ трясся всѣмъ тѣломъ, еле могъ говорить и принимать пищу. Ноги его не дѣйствовали, онъ лежалъ, молился Богу, и о немъ примѣчали, что ему многое открыто. Послѣднею весною ему явился отецъ Амвросій и сказалъ; «Приходи ко мнѣ въ Шамординъ, я тебя успокою?» Онъ всталъ на ноги и объявилъ, что идетъ въ Шамординъ. Его мать хотѣла везти его по желѣзной дорогѣ, но онъ противился.
Батюшку онъ встрѣтилъ подъ Шамординымъ; тотъ тихо ѣхалъ откуда-то, вокругъ былъ народъ. «Батюшка, закричалъ Гаврюша своимъ малопонятнымъ языкомъ — ты меня звалъ, я пришелъ.» Батюшка прошелъ къ нему и сказалъ: «Здорово, гость дорогой — ну, живи тутъ» — и прибавилъ окружающимъ «такого у меня не было!»
Батюшка очень ласкалъ Гаврюшу; онъ устроилъ ему уголокъ въ Шамординѣ и въ Рудневѣ, и Гаврюша все порывался туда ѣхать. «Батюшка, не хочу въ Шамординѣ, поѣдемъ въ Руднево; въ Руднево хочу.» Батюшка все успокаивалъ его, что, когда приготовятъ Гаврюшѣ хибарку въ Рудневѣ, они туда и поѣдутъ. Было умилительно смотрѣть, какъ батюшка занимался бесѣдой съ Гаврюшей, и какъ они ходили по комнатѣ, одинъ ковыляя на кривыхъ ногахъ, а другой согбенный, опираясь на свою палочку.
Недѣли за три до кончины батюшки Гаврюша сдѣлался унылъ и сталъ напѣвать: «со святыми упокой.» Когда еще не было рѣшено, гдѣ похоронятъ отца Амвросія, онъ объявилъ, что въ Оптиной, — и отправился туда пѣшкомъ впередъ.
Божій человѣкъ неутѣшно оплакиваетъ батюшку; сперва онъ все повторялъ: "Умру, умру, " но потомъ придумалъ себѣ дѣло. Онъ подходить къ каждому встрѣчному и проситъ: «На монастырь» — гдѣ онъ живетъ, т.-е. на Шамординъ. Нѣкоторые отъ него слыхали: «Буду соборъ строить.»
Достигнувъ такой высокой мѣры благодати, отецъ Амвросій остался тѣмъ же смиреннымъ, простымъ, ласковымъ человѣкомъ.
Въ немъ было развито въ высшей степени то умѣніе, которое въ свѣтѣ зовутъ тактомъ, и онъ давалъ всякому то, чего въ немъ искали. Люди, которые, не нуждаясь въ немъ самомъ, должны были видѣть его по какому-нибудь дѣлу, всѣ отзывались: «безусловно умный человѣкъ, очень умный человѣкъ.» Онъ могъ говорить о всякомъ вопросѣ, поддерживалъ бесѣду столько времени, сколько требовало приличіе — и разставался съ такими посѣтителями. Тутъ онъ былъ очень выдержанъ, въ высшей степени вѣжливъ и точно старался не показывать тѣхъ внутреннихъ своихъ сторонъ, до которыхъ этимъ людямъ не было никакого дѣла.
Вообще, если позволительно такъ выразиться, батюшка всегда и во всемъ былъ чрезвычайно «comme il faut.» Зато, съ людьми, любившими его, батюшка былъ совершенно другой. Онъ оставался всегда такимъ же вѣжливымъ, но въ такія отношенія влагалъ самую искреннюю и живую задушевность.
Онъ до конца сохранилъ свою природную живость, которая была выраженіемъ разносторонности, доброты и заботливости его характера.
Что особенно влекло къ нему, — это полная увѣренность, что онъ защититъ, а не обидитъ.
При всей своей прозорливости, онъ страшился обличать кого-нибудь предъ людьми и одинаково принималъ праведника и ужаснаго грѣшника. Поэтому у дѣтей отца Амвросія никогда не могло родиться сомнѣніе: «Какъ мнѣ теперь показаться къ нему, послѣ того какъ я это сдѣлалъ?» — сомнѣніе, столь гибельное, такъ отдаляющее покаяніе. Не грозою, а любовію умѣлъ батюшка вести людей къ исправленію и умѣлъ дать вѣру, что не все потеряно, и можно «одолѣть врага.»
Когда люди, знавшіе батюшку, входили къ нему со своими скорбями и невзгодами, вдругъ становилось легко и свободно. Все какъ-то прояснялось, и дѣлалось невыразимо свѣтло, потому что при свѣтѣ — тьмы быть не можетъ.
А главное, что было въ батюшкѣ, это его ясность и примиренность. Въ наше время, когда все въ жизни до такой степени избилось и спуталось, и правда съ начала до конца перемѣшалась съ ложью, когда самый отчаянно несмысленный толкъ находитъ поклонниковъ и самымъ дѣтскимъ обманомъ проводятъ взрослыхъ людей, — это истинное пониманіе жизни, ея началъ и цѣлей, умѣніе всякое явленіе обсудить и дать ему свою цѣну — однимъ словомъ, даръ разсужденія — было величайшимъ сокровищемъ.
Съ виду батюшка былъ благообразный, чистенькій старичокъ средняго роста, очень согбенный, носившій теплый черный ваточный кафтанчикъ, черную теплую шапочку-камилавку и опиравшійся на палку, если вставалъ съ постели, на которой всегда лежалъ — также и во время пріемовъ.
У него было лицо, красивое въ молодости и, какъ видно изъ его изображеній, глубоко задумчивое, когда онъ оставался одинъ. Но, чѣмъ дальше жилъ батюшка, тѣмъ оно становилось ласковѣе и радостнѣе при людяхъ.
Батюшку нельзя себѣ представить безъ участливой улыбки, отъ которой вдругъ становилось какъ-то весело, тепло и хорошо, безъ заботливаго взора, который говорить, что вотъ-вотъ онъ сейчасъ для васъ придумаетъ и скажетъ что-нибудь очень хорошее, и безъ того оживленія во всемъ — въ движеніяхъ, въ горящихъ глазахъ — съ которымъ онъ васъ выслушиваетъ, и по которому вы хорошо понимаете, что въ эту минуту онъ весь вами живетъ, и что вы ему ближе чѣмъ сами себѣ.
Отъ живости батюшки выраженіе его лица постоянно мѣнялось. То онъ съ лаской глядѣлъ на васъ, то смѣялся съ вами одушевленнымъ, молодымъ смѣхомъ, то радостно сочувствовалъ, если вы были довольны, то тихо склонялъ голову, если вы разсказывали что нибудь печальное, то на минуту погружался въ размышленіе, когда вы хотѣли, чтобъ онъ сказалъ вамъ, какъ поступить, то рѣшительно принимался качать головой, когда онъ отсовѣтовалъ какую нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на васъ, все ли вы понимаете, начиналъ объяснять, какъ надо устроить ваше дѣло.
Иногда у батюшки являлось безпокойное выраженіе; ему хотѣлось вамъ что-то сказать, но онъ боялся обнаружить, что знаетъ это, и старался, чтобъ вы сами спросили у него.
Напримѣръ, батюшка благословилъ васъ начать какое-нибудь дѣло, и ему хочется назвать полезнаго для этого дѣла человѣка, о которомъ вы ему не говорили, котораго онъ не видалъ, не слыхалъ, но о которомъ знаетъ по своей прозорливости.
«Ну, а какъ же — начинаетъ батюшка, заботливо и немного безпокойно глядя на васъ, — вѣдь тебѣ одному не управиться, тебѣ надо понятливаго человѣка.»
«Ахъ, да — вспоминаете вы — я и забылъ спросить, у меня есть въ виду человѣкъ» — и вы въ нѣсколькихъ словахъ опредѣляете этого человѣка.
«Ну вотъ, вотъ — подхватываетъ радостно батюшка, еще не дослушавъ. Его, его! Ты говоришь, онъ расторопный (а вы можетъ быть, и не успѣли еще этого сказать) — такого сюда и надо.»
Во все время бесѣды на васъ зорко глядятъ выразительные черные глаза батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видятъ васъ насквозь, со всѣмъ, что въ васъ дурнаго и хорошаго, и васъ радуетъ, что это такъ, и что въ васъ не можетъ быть для него тайны.
Голосъ у батюшки былъ тихій, слабый — а за послѣдніе мѣсяцы онъ часто переходилъ въ еле слышный шопотъ. Чтобъ хоть сколько нибудь представить подвижничество отца Амвросія, надо понять — какой трудъ говорить болѣе 12 часовъ въ день, когда языкъ отъ устали отказывается дѣйствовать, голосъ переходитъ въ шопотъ, и слова вылетаютъ съ усиліемъ, еле выговариваемыя. Нельзя было спокойно смотрѣть, какъ старецъ, страшно изнеможенный, когда голова падала на подушки, и языкъ еле говорилъ, старался подняться и подробно разсуждать о томъ, съ чѣмъ къ нему приходили. Вообще, какъ бы ни былъ занятъ батюшка, разъ къ нему вошли съ важнымъ дѣломъ, можно было быть увѣреннымъ, что онъ не пожалѣетъ времени — и, пока дѣло не будетъ рѣшено, пришедшій не почувствуетъ, что имъ тяготятся и что надо уходить.
Ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ счастьемъ, какое испытывали дѣти отца Амвросія при свиданіи съ нимъ послѣ долгой разлуки. Это однѣ изъ тѣхъ минутъ, которыхъ описать нельзя, а нужно пережить.
Послѣ дней, проведенныхъ съ батюшкою, въ міръ возвращались подкрѣпленными и просвѣтленными, а, главное, все становилось ясно и просто. При свѣтѣ правды Христовой, которою жилъ и которую проповѣдовалъ отецъ Амвросій — нѣтъ сомнѣній, и жизнь вся понятна, всѣ ухищренія разбиваются и пропадаютъ сами собой. «Живи попроще, живи попроще» т.-е. живи по Божьи, было однимъ изъ любимыхъ совѣтовъ старца.
Послѣ оптинскихъ бесѣдъ и возвращенія назадъ, міръ представлялся въ своей полной наготѣ, тотъ міръ, гдѣ взгляды такъ томительно узки, гдѣ сердца такъ черствы, гдѣ такъ много словъ и такъ мало дѣла, гдѣ, подавая на грошъ, тщеславятся на тысячи, гдѣ крохотные люди становятся на высокіе подмостки, и другіе раболѣпствуютъ предъ ними, гдѣ въ рѣдкомъ словѣ есть правда, и вездѣ ложь и ложь, тотъ міръ, гдѣ больной лепетъ называютъ мудростью, и гдѣ проглядѣли отца Амвросія — міръ, за который и страшно и жалко.
И въ этой грустной жизни, въ этомъ мутномъ потокѣ, на волю котораго отдаются безъ любви и вѣры, среди жалкихъ уродствъ, вспоминался въ сіяніи святыни и увѣнчанный непрестаннымъ подвигомъ дивный образъ отца Амвросія. Къ этому образу неслись всѣ чувства, хотѣлось видѣть его и отдохнуть.
Когда становилось невыразимо тяжело, и холодъ закрадывался въ сердце, спасительный голосъ шепталъ: «Есть грудь, въ которую можно перелить свои муки, въ ней величайшая любовь, вспомни о ней,
И всей душой, какъ къ изголовью,
Съ ней припади — и отдохни!»
И жить было легко, потому что было, куда бѣжать, а теперь бѣжать некуда, потому что этотъ человѣкъ ушелъ.
Когда отецъ Амвросій скончался, его дѣти, разсѣянныя по всей Россіи, были ошеломлены.
Тяжесть утраты не сознавалась во всей ея громадѣ, только чувствовалось, что произошло что-то .ужасное. Взрослые, сильные мущины плакали, другіе теряли соображеніе.
Но, собравъ такое обильное стадо, неужели добрый пастырь оставитъ его?
Прежде всего, при мысли объ отцѣ Амвросіи, нельзя не радоваться и не гордиться за тотъ народъ, который даетъ такихъ богатырей, — и не вѣрить крѣпко въ его грядущее, Потомъ — остается радость воспоминанія. Если уйти въ прошлое, въ то милое время, когда онъ былъ среди своихъ дѣтей, и вызвать всякое его слово и всякую черту его лика — тогда настаетъ знакомое чувство, съ которымъ, бывало, приближались къ нему послѣ разлуки, и нисходитъ цѣлое откровеніе тепла и ласки, снова свято на душѣ, и шепчется безконечно дорогое и сильное имя "батя, батя, " и кажется, что сейчасъ встанетъ отрадный образъ, и послышатся благодатныя рѣчи.
Но человѣческая немощь скажетъ свое; его нѣтъ здѣсь — и такъ больно и тоскливо безъ его ласковаго взора, безъ тихаго голоса!
Пусть его любовь теперь шире и дѣйственнѣе, и онъ видитъ съ небесъ своихъ дѣтей: его уже нѣтъ среди насъ! Много дней прошло съ тѣхъ поръ, какъ его покрыла земля и теперь горе стало тише — и труднѣе. Теперь все понято. Сухое сознаніе сказало свое. Не найти больше нигдѣ такого сочувствія, не услышать такого умницы, въ трудный часъ никто не дастъ такого великаго совѣта, не будетъ другаго человѣка какъ родной батюшка, чудотворца — трогательнаго друга и заботливой матери. Онъ былъ одинъ — и его больше нѣтъ. Будутъ на Руси великіе подвижники, будутъ чистыя любящія души, но такой полноты и совершенства любви, такого совпаденія въ одномъ сердца, ума, мудрости и вѣры — всего, что нужно для жизни и для счастья — не представитъ вновь самая смѣлая мечта.
И всю жизнь, всякій часъ, когда прежде думалось: «Ничего, батюшка научитъ» — теперь надо говорить: «батюшки нѣтъ.»
Всю жизнь будетъ вспоминаться, какое сокровище имѣли и утратили и чего не вернуть.
Не вернуть человѣка, подъ которымъ бы жилось такъ хорошо, при которомъ бы не доступенъ былъ ни одинъ страхъ и ни одно сомнѣніе, не вернуть такой крѣпкой защиты и вѣрной опоры, не найти вновь такого отца!
А всего тяжелѣе то, что потеря поразила такую сторону жизни, гдѣ и безъ того бѣдно и пусто.
Въ жизни все колеблется — и среди этой бѣдности счастья преслѣдуетъ вѣчный страхъ, что, вотъ вотъ, погибнутъ послѣднія привязанности — и, подходя къ человѣку, бывшему вчера во истину самоотверженнымъ другомъ — не знаешь еще, не встрѣтитъ ли ледяная холодность и равнодушіе.
Этотъ вѣчный трепетъ, это томительное ожиданіе, что сейчасъ начнется самое невидное, но самое тонкое и ужасное оскорбленіе, не омрачали свѣтлыхъ отношеній съ отцомъ Амвросіемъ, — можетъ быть, единственнымъ неизмѣннымъ, несокрушимымъ сердцемъ, которое пребыло вѣрнымъ до конца и, не смотря ни на что, ни разу не отреклось ни отъ своего слова, ни отъ своего чувства.
А въ этой святой искренности отношеній и довѣріи было величайшее счастье, которое утрачено навсегда, потому что — какъ вновь нажить такого друга!
Отецъ, отецъ, ты безконечнымъ милосердіемъ посѣщалъ нашу немощь, предъ тобою не изнемогло ни одно моленіе. Стань же крѣпко на стражу нашу; какъ въ былые дни, научай, води и покрывай насъ, пребудь съ нами до конца и дай достигнуть вожделѣннаго отечества, куда ты самъ отошелъ — исполниться новой силы и славы.
Когда приблизится часъ прощанія — отъ людской суеты, отъ бѣдствій земныхъ призови насъ въ твои тихія обители, согрѣй послѣдніе дни твоею любовью и еще разъ прими на себя наши скорби.
Тогда, твоимъ предстательствомъ, безъ борьбы разрѣшится душа и на легкихъ крыльяхъ понесется къ тебѣ, родному отцу, въ сіяніе того вѣчнаго Царства святой Троицы, о которомъ ты предъ нами свидѣтельствовалъ.
Москва. Ноябрь 1891 года.
- ↑ Лицамъ, желавшимъ бы узнать подробнѣе о старчествѣ, объ Оптиной, о ея духѣ — нужно настоятельно указать на прекрасную книгу глубокаго и тонкаго знатока православнаго монашества, К. Н. Леонтьева — Отецъ Климентъ. Ея изящный литературный языкъ и живое изложеніе дѣлаютъ ее особенно подходящею для лицъ, не привычныхъ къ духовному чтенію. Эту книгу отецъ Амвросій любилъ давать образованнымъ мірскимъ людямъ.