У купца Меркула Антоныча и у жена его Аксиньи Григорьевны состояло на лицо шестеро чадъ, изъ коихъ старшему самому, Сеничкѣ или Семкѣ, какъ его называлъ отецъ, шелъ уже двадцать третій годъ. Сеничка уже давно кончилъ свое образованіе, ходилъ въ лавку, шикарилъ клѣтчатыми брюками, шинелью на собольихъ лапкахъ и по воскресеньямъ завивался бараномъ; однимъ словомъ, онъ былъ истиннымъ джентльменомъ-апраксинцемъ. На свадьбахъ лихо танцовалъ польку трамбланъ, граціозно отлягиваясь лѣвой ногой; въ гостяхъ, куда звали на чашку чаю, до зари дулся въ горку или три листа и въ трактирѣ лихо рѣзалъ на билліардѣ желтаго въ среднюю съ карамболемъ по красному. У сосѣдей лавошниковъ онъ слылъ за остряка первой, руки: давалъ клички сосѣдскимъ молодцамъ, жидамъ-факторамъ ставилъ на спинѣ мѣломъ кресты, татарамъ показывалъ свернутую полу сюртука въ видѣ свинаго уха, задѣвалъ проходящихъ покупателей и ловеласничалъ съ модистками, заходящими къ нему въ лавку купить аршинъ или два коленкору, китоваго уса или платяныхъ крючковъ.
Аксинья Григорьевна была истинною чадолюбивою матерью; только и мыслей у ней было, какъ-бы найти «судьбу» для Сенички, то есть женить его, для чего она то и дѣло разузнавала отъ свахъ про невѣстъ съ кругленькимъ приданымъ.
— Теперь-то только и женить его, пока онъ несмышленокъ, говорила она обыкновенно: — а то, какъ оболтается, начнетъ куда ни попало бѣгать, тогда и совсѣмъ отъ рукъ отобьется. Хоть и жени его тогда, такъ и жена къ дому не прилучитъ.
Но жестоко ошибалась чадолюбивая мать. Сеничка уже давно оболтался, давно бѣгалъ куда ни попало и даже пригрѣлъ себѣ мѣстечко у какой-то ревельской нѣмки Каролины, гдѣ и безобразничалъ съ своими пріятелями.
Однажды отца Сенички позвали куда-то на крестины. Сеничка зналъ уже по опыту, что тятинька послѣ крестинъ засядетъ играть въ горку, «разъярится и проиграетъ до бѣла дня.» Сообразя такимъ образомъ, онъ рѣшился закатиться въ этотъ вечеръ къ Каролинѣ Богдановнѣ; вслѣдствіе чего, еще часовъ около четырехъ дня, въ квартиру Каролины Богдановны мальчикъ Сенички привезъ корзину вина, приличныя закуски и записку слѣдующаго содержанія:
«Сегодня вечеромъ послѣ запора лавки я пріѣду къ вамъ отвести душу съ товарищами. Посему посылаю въ приличномъ видѣ угощеніе и все. Сами не уходите со двора и для ради скуки пригласите сестричку вашу Марью Богдановну, и передайте ей поклонъ съ почтеніемъ, также и огарокъ поставьте на лѣстницу, потому что очень темно».
«Лети письмо къ души моей царю, къ которому огнемъ горю, отъ сердца прямо въ руки».
«Извѣстный вамъ, неизмѣнный до гроба Семенъ Ф.».
Вечеромъ того же дня въ квартирѣ Каролины Богдановны раздался сильный звонокъ, потомъ стукъ отъ сниманія калошъ и кто-то спросилъ: «дома-ли?».
— Дома-съ, пожалуйте, васъ ожидаютъ, отвѣчала кухарка.
Это былъ Сеничка съ двумя пріятелями. Они уже были значительно на-веселѣ.
— Здравствуй, милая хорошая моя, распригожая похожа на меня! напѣвалъ Сеничка, входя въ спальную, гдѣ на диванѣ сидѣла Каролина Богдановна. — Приди ко мнѣ на грудь, дрожайша половина! продекламировалъ онъ, остановясь посреди комнаты.
Пріятели хохотали.
— Шалунъ какой, всегда съ факсами, проговорила съ нѣмецкимъ акцентамъ Каролина Богдановна, подходя къ Сеничкѣ и цалуясь съ нимъ. — Здравствуйте! поздоровалась она съ другими гостями и подала имъ руку.
— Такъ такъ-то-съ, говорилъ Сеничка, садясь на диванъ и потирая руками колѣнки. А что же Марья Богдановна? Вѣдь я писалъ, чтобъ вы и ее пригласили. Цедулку мою изволи-ли получить?
— Получила. Она придетъ послѣ. Сегодня къ ней старикъ ея пріѣдетъ; только вѣдь онъ не долго у ней сидитъ, часовъ до десяти. Въ одиннадцатомъ она безпремѣнно обѣщалась придти.
Пріятели Сенички ходили изъ угла въ уголъ по комнатѣ и осматривали стѣны и потолокъ. Одинъ изъ нихъ, Шаня, — былъ юный завитой франтъ въ модной жакеткѣ и съ брилліантовой булавкой въ голубомъ галстукѣ; другой — Федоръ Ивановъ — здоровенный мужчина лѣтъ подъ тридцать, съ бородкой, въ черномъ атласномъ цвѣтными мушками жилетѣ и съ масивной золотой цѣпью черезъ шею. На рукѣ у него блестѣлъ брилліантовый перстень и обручальное кольцо.
— Что словно песты въ толчеѣ толчетесь? приткнитесь къ стульямъ-то, говорилъ имъ Сеничка.
— Сядемъ, дай осмотрѣться маленько, проговорилъ Федоръ Ивановъ, сѣлъ на стулъ и крякнулъ.
— Что, въ глоткѣ застряло? съострилъ Сеничка и потомъ запѣлъ: «вы въ стаканы позвоните, и тотчасъ я тутъ какъ тутъ». Каролина Богдановна, вѣдь вы мой характеръ знаете, — знаете, что сухаго не терплю. Сухая ложка ротъ деретъ. Отчего же вы не ублажите меня, но поставите на столъ бутылочекъ? Четверть часа сидимъ, а столъ все голышемъ стоитъ.
— Ахъ, сейчасъ! встрепенулась хозяйка, встала, отряхнула платье и отправилась въ сосѣднюю комнату.
— За прегрѣшенье нѣтъ прощенья! Милліонъ триста разъ поцѣлую! кричалъ ей въ слѣдъ Сеничка. — Что, какова штука? спросилъ онъ пріятелей
— Ужь поддѣлъ, что говорить, во всѣхъ статьяхъ хороша! отвѣчалъ Федоръ Ивановъ.
— Не чета твоей женѣ.
— Про мою жену и языка чесать не стоитъ, баба какъ есть колода.
— Каролина Богдановна, вотъ утѣшьте этого человѣка, дайте ему виномъ душу отвести, говорилъ Сеничка входящей хозяйкѣ: — плачется на жену, говоритъ, что она не жена, а колода.
— Сейчасъ, сейчасъ подадутъ. А вы развѣ женаты?
— Женатъ-съ; еще по двадцать первому году бѣсъ натолкнулъ. Вотъ все и маюсь.
— Зачѣмъ же вы ее такъ называете? Это нехорошо.
— Отчегоже-съ нехорошо-съ? Она и этого разговору не стоитъ, потому хуже колоды. Ни смѣху, ни веселья, — ничѣмъ душу не порадуетъ. Мнѣ жену такую надо, чтобы она со мной душу отводила, вьюномъ около меня вилась, а она тетехой сидитъ. Черезъ это она со мной теперь то сдѣлала, что у меня, почитай, на каждой недѣлѣ по загулу бываетъ.
Изъ кухни послышалось откупориваніе бутылокъ и вскорѣ кухарка внесла въ комнату подносъ, уставленный бутылками.
— Поддавай, ребята на каменку! крикнулъ Сеничка и началъ разливать вино.
Компанія оживилась. Въ одиннадцать часовъ пришла Марья Богдановна и пиршество продолжалось. Сеничка попросилъ сестеръ что-нибудь спѣть и онѣ запѣли извѣстную нѣмецкую пѣсню:
Ich weis nicht was soll es bedeuten,
Das ich so traurig bin.
Федоръ Ивановъ слушалъ со вниманіемъ и покачивалъ головою. Когда онѣ кончили, то онъ пришелъ въ такой экстазъ, что вскочилъ со стула и закричалъ:
— За душу хватило! Въ самую центру попало! За эту пѣсню завтра же обѣимъ сестрамъ по серьгамъ пришлю. Эхъ-ма, раздайся душа! Веселись сердце! Теперь и я вамъ пѣсню спою. Слушайте.
Онъ выпилъ стаканъ вина, остановился посреди комнаты, приложилъ лѣвую руку къ щекѣ и звучнымъ голосомъ запѣлъ.
Дуду-дуду, потерялъ мужикъ дугу.
На зеленомъ на лугу, дугу писанную и т. д.
— Гитары нѣтъ, а то важно бы было, сказалъ онъ, кончивъ пѣть и отирая платкомъ катившійся со лба потъ.
— А вы развѣ играете?
— Прежде баловался немного. Ничего, вспомню, давайте, коли есть.
Достать можно, говорила хозяйка.
— Тутъ у насъ на лѣстницѣ портной живетъ, такъ у него жилецъ есть, и все на гитарѣ играетъ. У него можно попросить.
— А изъ какихъ онъ?
— Чиновникъ, кажется…
— Ну тащите.
Къ чиновнику послали за гитарой, но онъ почему-то принесъ ее самъ лично. Это былъ мужчина лѣтъ за сорокъ, съ краснымъ какъ клюква носомъ, который онъ — то и дѣло отиралъ клѣтчатымъ бумажнымъ платкомъ.
— Наше вамъ-съ! привѣтствовалъ его же значительно опьянѣвшій Сеничка. — Въ какомъ департаментѣ служите?
Чиновникъ попятился.
— Не гнушайтесь компаніею — садитесь, такъ гостемъ будете.
Чиновникъ какъ-то захихикалъ и сморкнулся въ платокъ.
— Мы ребята теплые, кто пьетъ, тотъ и нашъ!
— Хорошія рѣчи пріятно и слушать. Грѣшное дѣло, и самъ хмѣлькомъ зашибаюсь, пробормоталъ чиновникъ, и сложивъ платокъ въ трубочку, отеръ имъ носъ.
— Такъ въ какомъ же департаментѣ?
— Отставной-съ. Частными дѣлами занимаюсь.
— Ну такъ и садитесь, господинъ отставной… сказалъ Сеничка и посадилъ его на стулъ. — Какими пойлами угощать прикажете: шатами, хересами или насчетъ мадеръ?
— Покрѣпче-съ.
Сеничка налилъ ему стаканъ хересу.
Чиновникъ пилъ, игралъ на гитарѣ и пѣлъ. Федоръ Ивановъ сплясалъ подъ гитару камаринскаго, и такъ громко выбивалъ ногами дробь, что нижніе жильцы прислали сказать, что ежели стучать не уймутся, то они будутъ жаловаться управляющему.
Компанія немного поутихла. Черезъ полчаса Федоръ Ивановъ уѣхалъ домой и увезъ съ собой упившагося до-зѣла Шаничку. Звалъ онъ и Сеничку, но Сеничка не поѣхалъ.
По отъѣздѣ товарищей Сеничка задумалъ накатить и чиновника, то есть споить его.
— Пейте, говорилъ онъ, наливая ему стаканъ и себѣ рюмку.
— Да ужь я довольно пилъ; и то шесть стакановъ выпилъ, да передъ этимъ дома водочки малую толику хватилъ, отвѣчалъ чиновникъ.
— А вы не считайте. Захерьте старое, и начинайте съизнова.
Чиновникъ пилъ, но накатить его было трудно. Это былъ человѣкъ, вино въ котораго вливалось, какъ въ бочку, такъ что Сеничка, вистовавшій ему только четвертою долею, напился совершенно и почему-то ужъ началъ ругаться. Каролина Богдановна, видимо тяготившаяся гостями, ходила изъ угла въ уголъ и зѣвала.
— Слышишь ты, клюквенный носъ, кошачья говядина, приставалъ къ чиновнику Сеничка и икалъ на всю комнату: — за что тебя изъ службы по шеямъ спровадили? Кайся!
— Самъ вышелъ, самъ-съ. Только вотъ что, вы не ругайтесь такъ.
— Кайся, падаль! За что? За грабежъ?
— За что же вы такъ ругатесь?.. Лучше выпьемте.
— Не хочу я съ тобой пить, — потому что ты падаль и больше ничего!
— Ну помиримтесь!
И чиновникъ протянулъ ему руку.
— Не хочу я руки твоей брать. Дай за носъ взять, — помирюсь.
— Ну берите. Охъ, какой же вы бѣдовый!
Чиновникъ нагнулся. Сепичка взялъ его за носъ; только токъ крѣпко сжалъ его въ пальцахъ, что чиновникъ даже вскрикнулъ.
Сеничка захохоталъ во все горло.
— Эй ты, горечь! обратился онъ черезъ нѣсколько времени снова къ чиновнику. — Дай еще за твое нюхало подержаться!
— Нѣтъ ужь теперь довольно, — больно крѣпко жмете.
— Дай, тебѣ говорятъ! Не даешь? Ну возьми зелененькую и давай сюда носъ. Вѣдь тебя черезъ это не убудетъ.
Чиновникъ согласился и получилъ три рубля. Сеничка опять зажалъ ему носъ. Только крякнулъ чиновникъ послѣ ущемленія, и высморкался въ клѣтчатый платокъ.
Долго глумился надъ нимъ Сеничка въ этомъ родѣ, и наконецъ, уже и не сторговавшись, схватилъ его за уши. Чиновникъ не стерпѣлъ, пихнулъ Сепичку въ грудь и посадилъ на диванъ. Сеничка не ожидалъ такого оборота и озлился.
— А ты еще драться, нюхало красное! вскричалъ онъ: — такъ я же тебя осатаню! и хватилъ чиновника кулакомъ по носу.
— Караулъ! Искровенили! Бьютъ! закричалъ чиновникъ.
Испугавшаяся Каролина Богдановна просила ихъ не шумѣть и помириться, но чиновника было уже трудно уговорить.
— Въ участокъ! Въ полицію! кричалъ онъ.
Сеничка и самъ испугался своего поступка, когда увидалъ кровь. Даже и хмѣль, какъ будто, прошелъ у него.
— Что теперь дѣлать? спросилъ онъ Каролину Богдановну.
— Мириться надо. Предложи ему денегъ, а то скверно будетъ.
Черезъ полчаса мировая была заключена. Чиновникъ согласился помириться за полтораста рублей. У Сенички столько денегъ не было и онъ выдалъ росписку.
На другой день поутру, еще и молодцы спали, только проснувшаяся кухарка, зѣвая и почесываясь, ставила у печки ведерный самоваръ, да лавочный мальчикъ, ученикъ коммерціи, начищалъ щеткой хозяйскіе сапоги, а Сеничка былъ уже вставши. Онъ пришелъ въ кухню и выпилъ цѣлый ковшъ воды. Голова у него трещала и на душѣ было скверно. Чиновникъ, разбитый носъ, расписка — все это тѣснилось въ его полупьяной головѣ. Нужно было приготовить полтораста рублей, а денегъ у него не было. Полтораста рублей не пятнадцать рублей, ихъ не скоро соберешь, а чиновникъ того и гляди придетъ въ лавку и предъявитъ росписку отцу. Дня три какъ шальной ходилъ Сеничка и думалъ, гдѣ бы ему добыть денегъ. Взять изъ выручки — сразу нельзя, сумма велика и отецъ узнаетъ; сунулся онъ было къ пріятелямъ — денегъ нѣтъ, обратился было къ Федору Иванову — у того хоть и были деньги, но онъ не далъ. Наконецъ голову Сенички осѣнила геніальная мысль; мысль эту онъ на другой же день и привелъ въ исполненіе.
Было воскресенье. Меркулъ Антонычъ, тятенька Сенички, только что пришелъ отъ ранней обѣдни и, въ ожиданіи чая, сидѣлъ въ залѣ и читалъ въ полицейской газетѣ въ отдѣлѣ «мѣсяцесловъ-календарь» житія святыхъ. Въ залу вошелъ Сеничка и подошелъ къ отцу.
— Тятинька, мнѣ съ вами поговорить требуется, сказалъ онъ.
— Ну.
— Дайте мнѣ полтораста рублей серебромъ.
— Что? Сколько?
— Полтораста рублей.
— Да ты въ своемъ умѣ.
— Въ своемъ-съ. Мнѣ очень требуется. Не дадите, такъ мнѣ очень худо будетъ.
— А вотъ какъ я тебя отдеру, какъ Сидорову козу, такъ тебѣ и будетъ хорошо! На что тебѣ?
— И вамъ какъ есть прямо говорить буду. Я одного стрекулиста побилъ и онъ съ меня за безчестье расписку въ полтораста рублей стребовалъ, такъ ему уплатить нужно.
— Ахъ ты бестія, ахъ ты подлецъ мальчишка! Драть тебя собаку! заругался Меркулъ Антонычъ и началъ ходить по комнатѣ.
Сеничка стоялъ и молчалъ.
— Когда это было.
— Да ужь это все равно, когда бы ни было, только вы мнѣ полтораста рублей дайте, а то и мнѣ будетъ худо, да и вамъ нехорошо.
— Чѣмъ мнѣ будетъ худо? Чѣмъ? приставалъ онъ къ сыну и схватилъ его за вихоръ.
Сынъ вывернулся изъ отцовскихъ рукъ и отошелъ въ сторону.
— А тѣмъ-съ, говорилъ онъ, что ежели вы сами пакостите, такъ не корите и людей, что они пакостятъ. Нешто я незнаю, что вы на прошлой недѣлѣ у жида Мошки краденый бархатъ купили?
— Ну такъ чтожь изъ этого, подлецъ ты эдакой
— А тоже-съ, что ежели вы мнѣ не дадите полутораста рублей, такъ можетъ быть кому-нибудь и еще будетъ извѣстно, что вы краденый товаръ покупаете.
— Чтожь ты, донести на отца хочешь, что-ли?
— Да ужь это наше дѣло. Такъ не дадите?
Меркулъ Антонычъ началъ ругаться. Долго ругался онъ, но деньги сыну вce-таки далъ.
Замѣтилъ Сеничка, что такіе разговоры съ отцомъ бываютъ очень выгодны, и сталъ почаще заводить ихъ и вымаклачивать у отца рублей по двадцати пяти, по тридцати.
— Я вамъ, тятинька, въ дѣлахъ мѣшать не буду, только ежели вы сами наживаете, такъ дѣлитесь и съ сообщниками своими, говорилъ онъ отцу.