Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ[править]
ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ[править]
Отецъ на Новый годъ.[править]
I.[править]
Они всѣ вчетверомъ сидѣли передъ топившимся каминомъ. Впереди всѣхъ она, Евгенія Ивановна, какъ признанная хозяйка дома. Она сидѣла на обрубкѣ дерева, по-мужски заложивъ ногу на ногу, курила коротенькую мужскую трубочку и сплевывала слюну тонкой струей въ огонь. Когда у нея начала кружиться голова отъ крѣпкаго табаку, она передала трубочку сосѣду слѣва.
— На, Старый…
«Старый» молча взялъ трубку, что-то проворчалъ и, закрывъ глаза, началъ усиленно курить, такъ что трубка захрипѣла.
Сколько лѣтъ было Евгеніи Ивановнѣ? Изъ присутствующихъ никто этимъ не интересовался, а по наружности трудно было опредѣлить. Можно было сказать только одно, что Евгенія Ивановна пожила и пожила бурно. Это сказывалось въ ея позѣ, въ усталыхъ движеніяхъ, особенно въ лицѣ, еще на старомъ, но отмѣченномъ всѣми признаками преждевременной старости. Съ извѣстной вѣроятностью можно было допустить мысль, что это лицо когда-то было даже красиво, молодо, свѣже, а сейчасъ оно имѣло такой полинялый, старый видъ, какъ заношенная монета. Потухавшіе, неопредѣленнаго цвѣта глаза смотрѣли изъ-подъ припухшихъ вѣкъ какимъ-то мутнымъ взглядомъ, глубокія морщины обложили подглазницы, на лбу и дряблыхъ щекахъ остались бѣлые шрамы, верхняя губа была разсѣчена, переднихъ зубовъ недоставало, давно нечесаные волосы уже сквозили сѣдиной, — и это въ какихъ-нибудь тридцать лѣтъ. Правда, Евгенію Ивановну много старилъ ея костюмъ, состоявшій изъ ситцевой полинялой и заплатанной юбки и рваной кацавейки. Въ общемъ она сама походила на старую заплату, иди, вѣрнѣе, тряпку. И все-таки она была въ этомъ обществѣ единственной женщиной и на этомъ основаніи всегда занимала лучшее мѣсто передъ каминомъ, какъ хозяйка дома.
— Я не люблю, когда завоетъ этотъ проклятый восточный вѣтеръ…-- проворчалъ Старый, набивая новую трубку. — И безъ него тошно…
Это метеорологическое замѣчаніе не встрѣтило отклика. О чемъ тутъ говорить, — кому же можетъ нравиться сибирская вьюга? Старый дѣлался болтливъ и говорилъ о такихъ вещахъ, о которыхъ изъ простого приличія лучше было молчать.
Изъ трехъ мужчинъ, сидѣвшихъ предъ каминомъ, Старый былъ моложе всѣхъ, а свою кличку получилъ въ качествѣ мужа Евгеніи Ивановны, слѣдовательно хозяина дома. Это былъ бѣлокурый чахоточный субъектъ, умиравшій въ теченіе зимы и оживавшій на лѣто. Въ его сѣрыхъ слезившихся глазкахъ мелькало временами жесткое выраженіе, какъ у попавшагося въ ловушку хищнаго звѣрька. Два другихъ субъекта являлись противоположностью Стараго, особенно сѣдой Капитанъ, сидѣвшій рядомъ съ Евгепіей Ивановной. Его бронзовое завѣтрѣлое лицо дышало несокрушимымъ здоровьемъ, какъ, и вся мощная фигура, точно подъ старымъ заношеннымъ сюртукомъ было не живое тѣло, а какая-то монументальная бронза. Щетинистые сѣдые усы придавали Капитану суровый видъ. Третій мужчина сидѣлъ прямо на полу, сложивъ короткія жирныя ножки калачикомъ. Добродушное русское лицо, обросшее клочковатой бороденкой, выдавало духовное родопроисхожденіе, хотя обладатель этой бороды и называлъ себя по неизвѣстной причинѣ «оптикомъ». Всѣ права на это названіе заключались только въ болѣзненно-пристальномъ взглядѣ узенькихъ сѣрыхъ глазъ, точно Оптикъ все хотѣлъ что-то припомнить или кого-то узнать. Въ дѣйствительности Оптикъ былъ самымъ простымъ разстригой изъ монастырскихъ служекъ. Вообще, компанія была приличная…
Вспыхивавшее въ каминѣ пламя точно выхватывало изъ окружавшей темноты то закоптѣлую стѣну, то покрытый сажей потолокъ изъ горбинника съ повисшими прядями чернаго моха, то простой деревянный столъ въ углу. Обстановка была не изъ богатыхъ, вѣрнѣе сказать — она совершенно отсутствовала. Да и дѣло было не въ обстановкѣ, а въ теплѣ, которое давалъ топившійся каминъ. Печи не было, а былъ каминъ, по-мѣстному — чувалъ. Тепло дѣлалось только во время его топки, потому что прямая труба чувала не задерживала этого тепла, а выносила, какъ вентиляторъ. Когда каминъ прогоралъ, одному изъ мужчинъ по очереди приходилось лѣзть на крышу и кутать трубу обледянѣлой старой рогожкой и пластомъ хвороста. Работа была непріятная, особенно когда тамъ, наверху, насквозь прохватывалъ ледянящій вѣтеръ, а глаза слѣпило мелкимъ сухимъ снѣгомъ, точно кто бросалъ прямо въ лицо горсти песку. Сегодня была очередь Оптика, и онъ впередъ переживалъ жуткое и непріятное ощущеніе, которое получалось каждый разъ при быстрой потерѣ накопленной у топившагося чувала теплоты.
А вьюга такъ и завывала, точно раскрылась какая-то громадная пасть и дышала всеубивающимъ холодомъ. Казалось, что кто-то ходилъ уже по крышѣ избушки и со стономъ чего-то искалъ, заглядывая въ трубу топившагося чувала. Это былъ настоящій концертъ изъ самыхъ разнообразныхъ звуковъ. И каждый изъ присутствующихъ въ смѣшанной полосѣ звуковъ находилъ свое. Оптикъ слышалъ далекое церковное пѣніе, Капитанъ — веселый шумъ волжскаго парохода, Старый — кипѣнье расплавленнаго благороднаго металла и тонкій звопъ монеты, Евгенія Ивановна — шуршаніе какого-то необыкновенно громаднаго шелковаго платья. Да, всякій слышалъ свое, а Капитанъ даже закрывалъ глаза, поддаваясь впечатлѣнію. Онъ плылъ и плылъ… Грузно и тяжело работаетъ пароходная машина, бурлитъ весело вода подъ колесами, а впереди развертывается безконечной скатертью чудная волжская даль. Самъ онъ не ссыльный, а пароходный капитанъ. А вотъ замелькали вечерніе огоньки на судовыхъ мачтахъ, потянуло ночной свѣжестью отъ могучей рѣки, быстро падаетъ свѣтлая волжская ночь, точно опускается какой-то гигантскій занавѣсъ, и только за нимъ слабо мерещится переливающійся молочный свѣтъ… Вообще, хорошо, а главное — легко.
— Если бы я тогда не сходилъ съ валета бубенъ…-- вслухъ думаетъ Старый, прерывая общее молчаніе. — Ну, да что тутъ говорить!
— За валета получилъ туза бубенъ, — остритъ Капитанъ, намекая на острожный желтый тузъ на спинѣ. — Значитъ, выигралъ…
«Если бы не проклятая церковная кружка…» — уныло думалъ про себя Оптикъ, припоминая далекое прошлое, когда его погубило первородное любопытство.
Опять глухое молчаніе. Опять завываетъ вьюга. Старый подбрасываетъ нѣсколько полѣньевъ въ каминъ и съ презрѣніемъ смотритъ на Евгенію Ивановну, О чемъ думаетъ эта погибшая женщина? Какія тѣни проходятъ предъ ней?
Въ сущности, всѣ считаютъ себя правыми, больше — жертвами чужой несправедливости. Виноваты обстоятельства, слѣдователи, свидѣтели, присяжные засѣдатели, тюремные смотрители… Въ самомъ дѣлѣ, что такое передернуть валета бубенъ? Кто не передергиваетъ? Или чего проще фабрикаціи фальшивыхъ ассигнацій? И вдругъ поднимаютъ гвалтъ, дѣлаютъ обыски, судятъ, приговариваютъ къ ссылкѣ въ отдаленнѣйшія мѣста… Ссылать, такъ ссылать всѣхъ, а не одного. Конечно, Капитана слѣдовало сослать, потому что онъ обокралъ свою пароходную компанію и устроилъ цѣлый рядъ подлоговъ. Тоже вотъ и Оптикъ хорошъ. Если каждый будетъ взламывать церковныя кружки — это ужъ святотатство, а не то, что поддѣлать какую-нибудь несчастную ассигнацію. Капитанъ и Оптикъ, въ свою очередь, оправдывали себя и обвиняли Стараго, какъ неисправимаго фальшиваго монетчика, судившагося уже нѣсколько разъ. Но всѣхъ правѣе чувствовала себя Евгенія Ивановна. Скажите ради Бога, она-то чѣмъ виновата, что любила мерзавца, который задушилъ какую-то старушонку и спряталъ у нея вещи ограбленной?.. Да, она не видала своего любовника, а ее обвинили въ сокрытіи слѣдовъ преступленія. Какъ это несправедливо… а сколько она натерпѣлась по этапамъ и пересыльнымъ тюрьмамъ, она, которая боялась малѣйшаго шороха. Гдѣ-то теперь онъ?..
Сегодня всѣ эти мысли и воспоминанія вставали съ особенной яркостью, потому, что тамъ, на далекой родинѣ, всѣ готовятся къ встрѣчѣ Рождества. Подъ завыванье лютой сибирской вьюги эти отверженцы опять видятъ себя маленькими, видятъ ту родительскую кровлю, подъ которой было такъ свѣтла и тепло, видятъ дорогія родныя лица… А сейчасъ они оторваны отъ этой родины, похоронены въ далекой сибирской глуши и забыты. Какое это страшное слово: забыты!.. И привычное сердце начинало завывать, точно и въ немъ завывала жестокая житейская вьюга…
И что самое скверное, такъ это то, что они всѣ презирали другъ друга, и каждый стыдился про себя за то, что долженъ проводить жизнь въ такомъ подозрительномъ обществѣ. Особенно нехорошо они всѣ относились къ своей дамѣ, даже не называя вслухъ, что она такое. Въ душѣ у каждаго еще теплился слабой искрой женскій образъ — мать, сестра, возлюбленная, та гипотетическая дѣвушка, съ которой должна была соединиться вся жизнь. Это смутное влеченіе къ женщинѣ вообще отливалось здѣсь въ тяжелую форму презрѣнія къ настоящей женщинѣ, къ той женщинѣ, которая сидѣла сейчасъ на обрубкѣ дерева и съ мужскимъ ухарствомъ плевала на огонь.
— У насъ теперь въ обители вотъ какъ хорошо, — думалъ вслухъ Оптикъ, перемѣняя позу.
— А у насъ на Волгѣ? — прибавилъ Капитанъ.
— Нѣтъ, ужъ извините! — вмѣшался Старый. — Если гдѣ хорошо, такъ это у насъ въ Москвѣ… Матушка, бѣлокаменная, златоглавая, хоть бы однимъ глазкомъ посмотрѣть на тебя! Не такъ ли, Евгенія Ивановна?..
Евгенія Ивановна что-то хотѣла отвѣтить, но только подняла палецъ кверху и издала предупреждающій шипящій звукъ.
Въ избѣ было еще пятое лицо.
II.[править]
Эта пятое лицо очень скромно помѣщалось на лавкѣ недалеко отъ камина, т.-е. на лавкѣ стояла простая корзина изъ черемуховыхъ прутьевъ, а въ ней кучка довольно подозрительнаго тряпья. Сидѣвшіе передъ каминомъ время отъ времени поглядывали на корзину спрашивающими глазами. Всѣ чего-то ждали отъ нея.
— Какъ она долго сегодня спитъ, — замѣтилъ наконецъ Капитанъ, позѣвывая. — Вонъ и дровъ ужъ немного осталось…
— Куда ей торопиться-то, — отвѣтилъ Оптикъ. — Спитъ, покуда спится. Не на службу торопиться…
Имъ всѣмъ некуда было торопиться, потому что всѣ жили только казеннымъ пайкомъ. Работать мужицкую работу никто не умѣлъ, за исключеніемъ развѣ того, что по очереди нарубятъ дровъ и по очереди отгребутъ снѣгъ около своей избушки. Каждый точно боялся, чтобы не переработать за другихъ, и поэтому никто не работалъ. Нужно сказать въ оправданіе дѣйствующихъ лицъ, что главнымъ мотивомъ общей лѣни была нравственная апатія, — здѣсь работа была лишена нравственнаго смысла…
Наконецъ общее ожиданіе разрѣшилось тѣмъ, что тряпки въ коробѣ зашевелились, и показалось блѣдное дѣтское личико, обрамленное спутавшимися льняными волосенками.
— А вы не спите? — проговорилъ тоненькій дѣтскій голосокъ.
— Нѣтъ, крошка, — отвѣтила за всѣхъ Евгенія Ивановна. — Всѣ ждутъ, когда ты проснешься…
Дѣвочка сладко потянулась, зѣвнула, потерла глазки маленькой грязной ручонкой и соннымъ голосомъ проговорила:
— А подарки будутъ?..
— Будутъ, будутъ… Вставай.
Когда дѣвочка вылѣзла изъ своего короба, она оказалась гораздо меньше, чѣмъ можно было бы предположить для ея четырехъ лѣтъ. Она казалась меньше ростомъ благодаря своимъ кривымъ ножкамъ и горбатой спинѣ. Это была жертва золотухи и англійской болѣзни вмѣстѣ. Кривыя ножки съ трудомъ держали худенькое безкровное тѣльце. Мужчины съ жаднымъ любопытствомъ слѣдили за каждымъ движеніемъ несчастнаго уродца и находили ее прекрасной, какъ ангелъ. Офиціально она считалась дочерью Стараго, какъ законнаго мужа Евгеніи Ивановны, но и Капитанъ, и Оптикъ почему-то предъявляли на нее свои права. Происходили оригинальные дебаты, когда предполагаемые отцы начинали находить въ ребенкѣ свои черты и гордились этимъ органическимъ сходствомъ. Сказывалась мучительная потребность въ дѣтской чистой любви, жажда привязанности, желаніе продолжать себя въ этой чистой формѣ, еще не тронутой ни однимъ пятнышкомъ житейской грязи. Мужчины глухо ревновали другъ друга къ ребенку, а еще больше къ матери, которая была внѣ сомнѣній. Молчала и ничего не отыскивала одна Евгенія Ивановна, счастливая своимъ материнствомъ.
— Гдѣ игрушки? — уже капризно спрашивала дѣвочка, усаживаясь на колѣни къ матери. — Я хочу видѣть, что вы приготовили.
— Погоди, погоди…-- успокаивала ее Евгенія Ивановна. — Не торопись, сначала поѣшь… Оптикъ, достаньте съ полки горшечекъ съ кашей. Сегодня у насъ, Мотя, кашка на молочкѣ… Любишь кашку на молочкѣ?
— Очень…-- съ дѣтской серьезностью отвѣтила дѣвочка.
Оптикъ торжественно досталъ горшечекъ съ кашей и приставилъ его къ огню, чтобы разогрѣть. Дѣвочка выразила свое нетерпѣніе длинной нотой. Мужчины слѣдили за ней ревнивыми глазами, — всѣ они такъ любили этого уродца, вѣрнѣе сказать — любили въ ней лучшую часть самихъ себя, то, что оставалось въ нихъ живого, человѣчнаго, что не могли вытравить ни личные недостатки, ни пороки, не общественное осужденіе, ни ссылка. Да, было это святое, и оно воплотилось вотъ въ этомъ ребенкѣ, несшемъ наказаніе за чужіе грѣхи. Въ присутствіи маленькой калѣки ни у кого не повертывался языкъ напомнить другому что-нибудь изъ его прошлаго, — она не должна была даже подозрѣвать, въ какомъ дурномъ обществѣ проводитъ свои дни. Присутствіе ребенка исключало самую возможность дикихъ сценъ, ругани, неприличныхъ шуточекъ. Это была живая совѣсть, въ присутствіи которой всѣ начинали чувствовать себя живыми людьми.
Кашка согрѣлась, а дѣвочка ее съѣла съ завиднымъ аппетитомъ. Она, вообще, ѣла много, какъ всѣ дѣти-рахитики, хотя отъ этого и было мало толку.
— Игрушки…-- повторила дѣвочка, кончивъ кашку. — Завтра Рождество…
Капитанъ молча поднялся, добылъ изъ-за печи пукъ высохшей березовой лучины и торжественно его зажегъ. Грязная, запотѣлая избушка освѣтилась во всей своей неприглядности. Дѣвочка знала, гдѣ должны были быть игрушки, и сама заковыляла на своихъ кривыхъ ножкахъ къ столу. Дѣйствительно, на столѣ что-то было прикрыто грязнымъ полотенцемъ. Мужчины столпились около стола и ждали, когда Мотя заберется на лавку, — она не любила, чтобы ей помогали, и долго старалась взобраться сама. Наконецъ она поднялась, встала на ножки и вся превратилась во вниманіе. Капитанъ поднялъ горѣвшій пукъ лучины кверху, а Старый сдернулъ полотенце. Дѣвочка издала неопредѣленный звукъ, по которому трудно было судить, какое впечатлѣніе на нее произвелъ общій видъ приготовленныхъ даровъ. На первомъ планѣ стояла довольно искусно сплетенная изъ полосокъ бересты и лыка коробка. Она была до краевъ наполнена еще болѣе искусно приготовленной изъ той же бересты монетой: были тутъ и серебряные пятачки, маленькіе и тонкіе, какъ рыбья чешуя, и гривенники, и пятиалтынные, и двугривенные, и четвертаки, и полтиники, и рубли. Нужно отдать справедливость Старому, — онъ серьезно постарался, какъ самый добросовѣстный фальшивый монетчикъ. Вторымъ номеромъ былъ пароходъ, выдолбленный изъ коры. Настоящій пароходъ, съ черной трубой, съ рубкой для капитана, съ окошечками, перилами и скамейками. На кожухѣ колеса было написано: «Забытый». Это была работа, конечно, Капитана. Дѣвочка мелькомъ взглянула на берестовую монету, полюбовалась пароходомъ и сосредоточила все свое вниманіе на третьемъ подаркѣ. Это была довольно большая церковь изъ бѣлой бересты. Да, настоящая церковь, съ крышей, съ главнымъ куполомъ, съ колокольней, съ отворявшимися дверями и даже иконостасомъ внутри. Чтобы усилить эффектъ, Оптикъ впередъ поставилъ въ своей церкви огарокъ восковой свѣчи и теперь зажегъ его. Дѣвочка пришла въ восторгъ и радостно всплеснула худенькими ручонками.
— Которую игрушку возьмешь? — спрашивала Евгенія Ивановна.
Это былъ рѣшительный моментъ, какъ во всякой игрѣ. Всѣ конкуренты переживали то волненіе, отъ котораго замиралъ духъ и мурашки шли по спинѣ. Дѣвочка еще разъ осмотрѣла всѣ три игрушки, запустила ручонку въ берестяную монету, пощупала вертѣвшееся колесо парохода и наконецъ рѣшила.
— Вотъ эта…-- указала она на берестяную церковь.
Оптикъ весь покраснѣлъ. Это случилось еще въ первый разъ, что дѣвочка выбрала его игрушку. Значеніе всей этой маленькой церемоніи заключалось въ томъ, что взятая ребенкомъ игрушка давала права отца на цѣлый годъ, до слѣдующаго Рождества. Такъ было установлено съ самаго появленія Моти на Божій свѣтъ.
Старый и Капитанъ старались не смотрѣть на счастливаго отца.
— Онъ передернулъ, церковная крыса! — ворчалъ Капитанъ. — Все дѣло въ свѣтѣ… Если бы я освѣтилъ свои пароходъ, ну, тогда мы еще посмотрѣли бы…
— Это просто нечестно! — поддерживалъ Старый. — Это ужъ фокусы..
А Оптикъ былъ счастливъ, какъ никогда. У него была дочь на цѣлый годъ…
1883.