ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
[править]ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.
[править]ОТЧЕТЪ
[править]I.
[править]На дворѣ стоитъ звѣздная апрѣльская ночь. Городъ тоже блеститъ, какъ звѣздами, вечерними огнями. Въ каждомъ окнѣ мерцаетъ свѣтъ свѣчей, лампъ, лампадъ. Почти никто не спитъ. Вездѣ ждутъ той минуты, когда въ сонномъ воздухѣ мѣрно загудятъ колокола, призывая къ пасхальной заутренѣ. Всѣ люди нѣсколько возбуждены, взволнованы, начиная съ тѣхъ, которымъ придется побывать въ эту ночь во дворцѣ, и кончая тѣми, кто послѣ долгаго Великаго поста разговѣется въ какой-нибудь жалкой квартиренкѣ дома приготовленными куличами и пасхами. Въ кухнѣ такой маленькой квартиры, состоящей изъ двухъ комнатъ и занимаемой пожилой прачкой, собралась вся живущая здѣсь семья: сама прачка Олимпіада Васильевна Иванова, ея десятилѣтній сынишка Вася, ея восемнадцатилѣтняя дочь Ольга и женихъ Ольги, молодой подмастерье золотыхъ дѣлъ мастера Ивинъ. Всѣхъ ихъ занимаетъ и то, насколько удались куличъ, пасха и пестро-раскрашенныя лоскутьями яйца, и то, какъ бы не опоздать къ заутренѣ, ради которой спѣшатъ принарядиться дѣвушка и мальчуганъ. Хозяйка квартиры, зажигая лампаду, торопитъ ихъ завязать куличъ, пасху и яйца въ чистую салфетку и идти въ церковь.
— А ты развѣ не пойдешь, мама? — спрашиваетъ сынишка.
— А съ кѣмъ же баринъ-то Петръ Петровичъ останется? — вмѣсто отвѣта говоритъ она.
Она беретъ затепленную лампаду и бережно несетъ ее изъ кухни черезъ просторную «чистую» комнату, гдѣ уже теплится въ переднемъ углу другая ломпада. Комната застлана бѣлыми половиками, на комодѣ и на столѣ передъ диваномъ краснаго дерева постланы чистыя скатерти съ красными коймами, на окнахъ висятъ только что вымытыя и подкрахмаленныя тюлевыя занавѣси, за ними виднѣются тоже недавно вымытые олеандры, кактусы, китайскія розы, золотыя деревья, мюскъ, распространяющій свой ароматъ въ комнатѣ. Жирная сѣрая кошка лежитъ неподвижно на бѣломъ половикѣ, сладко нѣжась и дремотно поглядывая жмурящимися глазами на горящую ровнымъ свѣтомъ въ углу лампаду. Хозяйка, осторожно неся другую лампаду, проходитъ въ сосѣднюю узенькую комнату, погруженную въ полный мракъ. Скрипъ двери и свѣтъ лампады пробуждаетъ спящаго здѣсь человѣка, не по лѣтамъ изможденнаго, обросшаго сѣдою бородою, съ всклоченными сѣдыми кудрями. Онъ открываетъ большіе глубоко впалые глаза и, недоумѣвая, спрашиваетъ:
— Что, Васильевна?
— Лампадочку-отъ затеплила, — отвѣчаетъ она, ставя лампаду въ передній уголъ передъ образомъ Христа. — Заутреня сейчасъ начнется.
— А-а! — протяжно говоритъ онъ, точно что-то вспомнивъ. — Идете въ церковь?
— Я-то не иду, а мои ужъ собрались…
— А что же вы-то?
— Да какъ же васъ однихъ оставить?
— Меня?.. Что я?.. Живой покойникъ… Нѣтъ, идите. Свѣтлое Воскресенье разъ въ году.
Она пробуетъ протестовать, хотя ей и хочется побывать въ церкви.
— Все же, понадобится вамъ что-нибудь, — говоритъ она.
— Нѣтъ, нѣтъ… Я засну… Что мнѣ можетъ понадобиться?.. Идите!..
— Ну, такъ я замкну васъ, — соглашается она и спѣшитъ успокоить его: — Я скоро вернусь… Только заутреню отстою… И то, грѣшница, рѣдко въ церковь хожу… Все дѣла, дѣла, а и поскорбѣть бы пора…
Онъ еще шире открываетъ глаза, какъ бы не понимая ея, и вопросительно говорить:
— Поскорбѣть?
— Да какъ же, смерть-то не за горами тоже, надо бы и о душѣ подумать, а тутъ вертишься, да изворачиваешься, все для утробы… все это прахъ, прахомъ и останотся!
Она вздыхаетъ и произноситъ:
— Ну, такъ я пойду, не надолго… какъ отойдетъ заутреня, сейчасъ и прибѣгу.
Онъ закрываетъ глаза, уже не слушая ее и, повидимому, засыпая. Онъ уже давно проводитъ большую пасть времени въ полудремотѣ. Женщина выходить на цыпочкахъ изъ его комнаты и, обрадованная возможностью побывать въ церкви, спѣшитъ переодѣться…
II.
[править]Надъ Невой раздался рѣзкій звукъ сигнальной ракеты — и вслѣдъ за нимъ въ воздухѣ полились со всѣхъ колоколенъ мѣрные гармоничные переливы торжественнаго колокольнаго звона. Задремавшій Петръ Петровичъ широко открылъ впалые глаза, какъ бы недоумѣвая, что значить этотъ звонъ, стоящій въ воздухѣ. Его взглядъ съ страннымъ выраженіемъ устремился на теплящуюся лампаду, на озаренный ея свѣтомъ ликъ Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ. Казалось, онъ что-то спрашивалъ, хотѣть сообразить и припомнить. Голова больного старика, повидимому, работала уже плохо, медленно и не сразу соображала.
— Воскресъ! — наконецъ, тихо проговорилъ онъ сухими, едва шевелящимися губами, не отрывая взгляда отъ передняго угла.
— Христосъ… воскресъ!
Не спуская глазъ съ изображенія Христа, онъ началъ о чемъ-то думать.
Въ головѣ медленно зароились воспоминанія, поплыли образы, картины, сцены давно прошедшаго…
Передъ глазами больного внезапно возстали большой барскій домъ въ деревнѣ, ярко освѣщенныя комнаты, длинные столы съ куличами, пасхами, окороками и яйцами, суета и хлопоты цѣлаго полчища принарядившихся по праздничному дворовыхъ и среди всего этого нарядная румяная старушка съ добродушнымъ лицомъ, съ сѣдыми волосами, обходящая вокругъ столовъ, осматривающая, все ли въ порядкѣ. Держась за ея юбку, не отставая отъ нея ни на шагъ, ходитъ рядомъ съ ней курчавый мальчуганъ въ бархатныхъ шароварахъ, въ сафьяйыхъ сапожкахъ съ красной оторочкой, въ шелковой красной рубашонкѣ съ золотымъ поясомъ.
— Бабушка, теперь въ церковь? Бабушка, а потомъ христосоваться? Бабушка, а потомъ разговляться? — пристаетъ онъ къ ней.
— Да, да, Петушокъ! — отвѣчаетъ она, гладя его мягкой и пухлой выхоленной рукою, незнакомой съ черной работой. — Скажи Власьевнѣ, чтобы одѣла тебя. Пора ѣхать. Слышишь, лошади ждутъ.
Его одѣваютъ въ теплую одежду, онъ усаживается съ бабушкой и гувернанткой въ экипажъ и ѣдетъ въ церковь за двѣ версты отъ барской усадьбы. Церковь уже полна народа, но всѣ разступаются передъ его бабушкой и передъ нимъ, всѣ низко кланяются имъ, пока они проходятъ на клиросъ и на коврикѣ останавливаются передъ иконостасомъ, усѣяннымъ горящими свѣчами. Его и бабушку окружаютъ уже съѣхавшіеся въ церковь родные — кузины и кузены, дяди и тетки, всѣ заискивающе цѣлуютъ у бабушки руки и всѣ восхищаются имъ, точно лучше его нѣтъ на свѣтѣ ни одного ребенка, а чѣмъ болѣе кто хвалитъ его, къ тому и благосклоннѣе относится его бабушка…
Въ половинѣ службы онъ уже сладко спитъ, сидя на поставленномъ для него стулѣ, и когда просыпается — всѣ уже цѣлуются между собою, всѣ подходятъ къ ручкѣ бабушки, и она раздаетъ христосующимся яйца, вынимая ихъ изъ стоящей около нея корзинки.
— Бабушка, и я, и я хочу! — говоритъ онъ, протирая глазенки, и тоже цѣлуется съ людьми и раздаетъ яйца.
— А что же ты хотѣлъ дать Липѣ? — спрашиваетъ бабушка, видя, что онъ христосуется съ подошедшей къ нему маленькой дѣвочкой въ красномъ сарафанчикѣ.
Онъ смѣется, вытаскиваетъ изъ кармана шароваръ новенькій серебряный рубль и суетъ его въ руку дѣвочки. Она наклоняется и цѣлуетъ его барскую ручку. Это его «крестовая» сестра. Если бы ее одѣть въ мужское платье, ее можно бы принятъ за самого Петушка, такъ поразительно они похожи другъ на друга. Но онъ барчукъ, а она простая дворовая, дочь красавца Василья-буфетчика, котораго когда-то отецъ Петушка внезапно сдалъ безъ очереди въ солдаты, а его рябую некрасивую жену и ребенка-дочь сослалъ на скотный дворъ. Только послѣ смерти спившагося съ круга отца Петушка — матери Петушокъ лишился тотчасъ послѣ своего рожденія — рѣшилась бабушка вернуть въ барскій домъ и жену, и дочь Василья, а самъ Василій пропалъ безъ вѣсти. Липа приходила каждый день играть съ Петушкомъ въ господскіе покои, и бабушка говорила ему:
— Это твоя крестовая сестра!
Потомъ вздыхала и тихо замѣчала:
— Несчастныя дѣти!..
Кто были эти несчастныя дѣти — объ этомъ Петушокъ тогда не задумывался, такъ какъ во всякомъ случаѣ это, вѣроятно, говорилось не про него и не про Липу. Не видавъ никогда своей матери, онъ не могъ оплакивать ее; объ отцѣ онъ тоже не горевалъ, сохранивъ объ немъ одно воспоминаніе, что это былъ человѣкъ, отъ котораго его старались всегда увести, и который при встрѣчахъ съ нимъ кричалъ ему: «убирайся прочь»; бабушка замѣнила ему и мать, и отца, и любила его такъ, какъ будто хотѣла за что-то вознаградить, что-то загладить. Липа тоже пользовалась особенною любовью бабушки Петушка и была предметомъ тайной зависти для всей дворни и даже для всѣхъ родныхъ Петушка, съѣзжавшихся къ бабушкѣ въ такіе великіе праздники, какъ Пасха, и осыпавшихъ, при бабушкѣ, поцѣлуями этихъ «прелестныхъ дѣтей»…
Какъ хороши были эти великіе праздники его дѣтства!
Онъ сталъ вспоминать всѣ мелочи, лица, бабушку, бородатаго старосту, старичка-священника съ трясущимися руками и слезящимися глазами, толстую матушку-попадью, краснощекую Липу, и всѣхъ этихъ кузеновъ и кузинъ, щебетавшихъ приторными голосками вокругъ бабушки, вокругъ него и его любимицы Липы.
— Счастье невѣдѣнія! — съ горькимъ вздохомъ пробормоталъ больной.
И вдругъ всѣ свѣтлые образы исчезли во мракѣ. Тьма, непроглядная тьма окутываетъ передъ нимъ цѣлый рядъ годовъ и ничего не можетъ онъ вспомнить изъ нихъ, точно ихъ не было въ его жизни, точно какая-то невѣдомая сила вычеркнула ихъ изъ его жизни. Какіе-то незнакомые дома открываются и закрываются передъ нимъ, какіе-то незнакомые люди смѣняютъ около него другъ друга, онъ не можетъ припомнить видъ этихъ домовъ, возстановить въ памяти физіономіи этихъ людей; это его немного раздражаетъ, точно передъ его глазами чья-то посторонняя рука безостановочно и досадливо вертитъ калейдоскопъ, ежеминутно измѣняя форму и сочетаніе цвѣтныхъ стеклышекъ.
Что же это было за время?
Это была борьба между собою опекуновъ, добивающихся права опекать богатаго сироту. Казалось, они готовы были разорвать его на куски, чтобы только имѣть право поживиться хотя частью его богатства. Отрывками проносятся въ его головѣ чьи-то полныя ненависти и непонятныя для него въ то время фразы:
— Петръ Ивановичъ, — говоритъ кто-то про его отца: — долженъ былъ не признавать его; тогда все сложилось бы иначе. Какой онъ ему сынъ?
— Ахъ, развѣ этотъ развратникъ и негодяй былъ способенъ на какое-нибудь энергичное рѣшеніе, — возражаетъ другой злобный голосъ.
— Но бабушка, бабушка, какъ она могла простить это своей дочери! — возмущаются, негодуя, третьи. — Это рѣшительно не понятно!
— Да развѣ можно понять логику набожной идіотки! — шипятъ по-змѣиному четвертые. — Она не стыдилась даже держать въ домѣ эту дѣвчонку, похожую съ нимъ, какъ двѣ капли воды! Простила проступокъ дочери и позорила въ то же время ея память этимъ ходячимъ доказательствомъ проступка!
Какъ шипѣніе гадовъ, скрывающихся во мракѣ, проносятся въ его памяти эти отрывки негодующихъ хищниковъ, но онъ тщетно старается припомнить, кто были эти хищники, какъ смотрѣли ихъ лица.
— Люди! — тихо, съ иронической усмѣшкой шепчетъ онъ. — Люди!..
Но вотъ тьма разсѣивается, и изъ нея выплываетъ яркая картина. Большой, модный частный пансіонъ, обширные дортуары и классы, избалованные и испорченные мальчики-богачи, войны съ гувернерами, съ учителями, съ директоромъ, а главное, съ женой директора, содержащаго модный пансіонъ и трепещущаго передъ своей женой воительницей.
— Каролинка поганая! — проносится въ головѣ старика прозвище, данное школярами женѣ директора.
Въ каждомъ вступающемъ въ пансіонъ она видѣла дойную корову, и каждый поступающій въ пансіонъ считалъ долгомъ вступить въ семилѣтнюю войну съ Каролиной. Она старалась утянуть провизію, дать прогорклое масло, подсунуть черствыя булки, а школьники стремились перепортить ея скатерти, разодрать ея салфетки, поломать ея ножи и вилки, досадить ей грязными продѣлками, обличавшими изумительную изобрѣтательность и жестокость враговъ. Эти войны хуже всего отзывались на Петрѣ Давыдовѣ, такъ какъ онъ былъ заброшенъ, забытъ, оставался въ пансіонѣ безвыходно въ будни и въ праздники, зимой и лѣтомъ, и даже не зналъ, кому пожаловаться на свое положеніе. Когда онъ былъ малъ — Каролинка била его ремнемъ, давала ему пощечины; когда онъ подросъ — его запирали на цѣлые дни въ карцеръ на хлѣбъ и на воду, дѣлая сбереженіе на порціяхъ его завтраковъ и обѣдовъ. Онъ чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ, безмѣрно несчастнымъ; нерѣдко ему приходила въ голову мысль бѣжать, и притомъ непремѣнно въ Америку; часто онъ, рыдая въ карцерѣ, твердилъ:
— Повѣшусь! Повѣшусь!
Онъ сотни разъ задумывался, почему его отдали къ Каролинкѣ? Въ гимназіяхъ, въ Лицеѣ, въ Правовѣдѣніи брали не больше, чѣмъ брала Каролинка?
— Потому отдали къ ней, что ты не былъ подготовленъ, — сказалъ ему кто-то изъ товарищей. — Изъ лѣтъ вышелъ для казенныхъ училищъ. Сюда, извѣстно, хоть жениха возьмутъ въ низшій классъ, лишь бы платилъ хорошо.
— А тоже и для того сюда отдали, чтобы получше обобрать тебя, — пояснилъ другой изъ болѣе опытныхъ. — Тутъ никто не провѣритъ, сколько на твое образованіе идетъ. Каролинку можно заставить какіе угодно счеты подписать, дай ей только взятку. А у тебя есть изъ чего платить. Мой отецъ говорилъ, что хоть твое состояніе и порастрясли, а все же ты еще богачъ…
Это была роковая вѣсть для него: у него явилось желаніе воспользоваться своимъ богатствомъ; у товарищей явилась жажда покутить на его счетъ; у опекуновъ явилось сознаніе, что чѣмъ шире будетъ «негодяй» — они уже почему-то рѣшили, что онъ «негодяй» — мотать деньги, тѣмъ выгоднѣе будетъ имъ.
Да будетъ проклятъ тотъ день, когда онъ узналъ, что онъ богатъ! Да будетъ проклята та ночь, когда онъ узналъ, что за деньги можно купить все!
Точно какой-то ураганъ подхватилъ его тогда, закружилъ и понесъ въ омутъ паденія, пьянства, разгула, разврата. Недоучившійся, не знающій жизни, не занятый ничѣмъ, самовольно бросившій пансіонъ юноша, онъ охмелѣлъ отъ наслажденій. Отъ наслажденій? Нѣтъ, онъ даже не испытывалъ ихъ, а только ощущалъ угаръ, мѣшавшій думать, разсчитывать, соображать. Его тошнило отъ сигаръ, но онъ швырялъ на нихъ сотни рублей, потому что всѣ курятъ; крѣпкое и терпкое вино было ему не по вкусу, такъ какъ онъ былъ сластена и любилъ болѣе всего конфеты, но у него было всегда разливное море вина, потому что безъ вина обходятся только ребятишки; устрицы возбуждали въ немъ отвращеніе своимъ видомъ, но онъ истреблялъ ихъ, потому что какъ же обойтись богатому кутилѣ за ужиномъ безъ устрицъ или шампанскаго. Ему непремѣнно хотѣлось казаться передъ людьми среднихъ лѣтъ пожившимъ и все испытавшимъ человѣкомъ; оти люди понимали хорошо его жажду казаться выше своего роста и старше своего возраста и, когда онъ былъ имъ нуженъ, дѣлали видъ, что они вѣрятъ его изношенности и пресыщенію, — и въ то же время, ненавидя его за свое пресмыканіе передъ нимъ, за его спиною говорили съ презрѣніемъ:
— Мы еще увидимъ этого скандалиста на скамьѣ подсудимыхъ.
Вообще, что за люди окружали его — онъ этого самъ не понималъ; онъ только кружился и путался съ ними въ какомъ-то чаду. Это былъ своего рода danse macabre ходячихъ мертвецовъ общества.
Силясь теперь разобраться въ хаосѣ воспоминаній, онъ вдругъ снова услышалъ колокольный звонъ и въ ужасѣ припомнилъ одну Пасху, — припомнилъ живо, ярко, до мельчайшихъ, отвратительныхъ подробностей. Къ нему собрались тогда его пріятели по кутежу пить, безобразничать, играть въ карты. Вдругъ кто-то крикнулъ:
— Господа, сегодня вѣдь мясное розговѣнье! Что же мы-то не разговляемся?
— Да, да! — подхватили хоромъ другіе. — Разгавливаться!
И они разговѣлись.
Онъ вспомнилъ всю эту кощунствующую оргію, и на его лбу проступилъ холодный потъ:
— Простится ли это?
Его уже пугала загробная жизнь.
III.
[править]Больной, утомленный напряженіемъ мозга, дремалъ. Въ маленькой квартиркѣ царствовала могильная тишина. Вдругъ въ этой тишинѣ послышался слабый, едва слышный шорохъ. Больной открылъ глаза и съ ужасомъ увидалъ, что неплотно запертая дверь въ его комнату начинаетъ слегка пріотворяться. Онъ зналъ, что квартира пуста, что входная дверь замкнута снаружи, но тѣмъ не менѣе ясно видѣлъ, какъ пріотворяется дверь въ его комнату. У него началось знакомое ему неровное сердцебіеніе съ толчками и перебоями, — то сердцебіеніе, отъ котораго, какъ казалось ему во время его болѣзни, онъ долженъ умереть. Онъ расширенными глазами сталъ всматриваться въ отворившуюся наполовину дверь и увидалъ какія-то двѣ искры, сверкнувшія передъ нимъ фосфорическимъ блескомъ. Онъ понялъ, что испугался пустяковъ, но сердце все еще продолжало биться неровно, точно прыгая и колотясь въ груди. Въ комнату медленной походкою, изгибая граціозно спину и вытягивая переднія лапы, вошла кошка; сладко поеживаясь, медленно виляя изъ стороны въ сторону поднятымъ вверхъ хвостомъ, она начала жмуриться на огонь въ переднемъ углу, на больного, и потомъ, точно въ истомѣ, упала на бокъ, снова сладко потягиваясь уже всѣми четырьмя лапами въ какой-то лѣнивой нѣгѣ и чуть слышно пѣвуче мурлыча. Въ головѣ Петра Петровича мелькнула мысль:
— Кошачья грація!
Этого было довольно, чтобы онъ разомъ вспомнилъ цѣлый рядъ сценъ, цѣлую вереницу дней и лѣтъ, когда онъ и любовался такой же кошачьей граціей, и проклиналъ ее.
— Милый, люби меня, какъ я люблю тебя? Ты видишь, я вся твоя! — слышитъ онъ тихій вкрадчивый шопотъ, похожій на вздохъ, и чьи-то бѣлыя выхоленныя руки обвиваются вокругъ его шеи.
Это она, его жена, его Дина, просящая у него ласкъ, ласкъ и только ласкъ, точно вся жизнь должна быть сплошнымъ и сластолюбивымъ наслажденіемъ.
Кто сдѣлалъ ее одалискою? Кто воспиталъ ее для гарема? Кто развилъ въ ней чувственность и только чувственность? Природа ли, сама не знающая, что она творитъ? Родители ли, приготовлявшіе изъ подраставшей дочери только годную для сбыта невѣсту? Общество ли, кружившее ей голову комплиментами и ухаживаньями на балахъ, куда она являлась, едва прикрытая газомъ, показывать въ поискахъ за покупателями свою красоту, свое тѣло? Онъ ли, развратничавшій во время холостой жизни и утомленный развратомъ до желанія вылѣчиться отъ этого женитьбой? Или, можетъ-быть, природа, родители, общество приготовили только тучную почву, а онъ, испорченный до мозга костей, явился сѣятелемъ, котораго, въ концѣ концовъ, испугали плоды его собственнаго посѣва? Онъ не могъ бы отвѣтить на эти вопросы тогда, не могъ отвѣтить на нихъ и теперь. Онъ даже не задавалъ этихъ вопросовъ тогда, покуда она была одалиской исключительно для него; они встали въ его головѣ тогда, когда онъ, пресыщенный и усталый, сидя въ дѣтской у колыбели своего сынишки, сталъ, мало-по-малу, задумываться о томъ, гдѣ же находится мать этого ребенка, почему она такъ рѣдко остается въ этой святой святыхъ женщины, съ кѣмъ проводитъ она эти часы, забывая о брошенныхъ мужѣ и сынѣ? Въ головѣ бродили мысли: не задавали ли себѣ этихъ же вопросовъ другіе мужья, съ женами которыхъ онъ еще такъ недавно проводилъ цѣлые вечера, цѣлыя ночи? Какой неисчерпаемый матеріалъ для остротъ, шутокъ и смѣха давали молодой холостежи эти мужья! Что если и она, его жена…
— О, мой ревнивецъ! О, мой Отелло! — слышится ему нѣжный шопотъ, и снова бѣлыя выхоленныя руки змѣями обвиваютъ его шею, а горячія губы поцѣлуями зажимаютъ ему ротъ…
— Кто тебя научилъ этому? — крикнулъ онъ ей однажды.
Она вдругъ поблѣднѣла, испугалась и заторопилась:
— Какъ научилъ?.. Я сама… Я же такъ люблю тебя…
— Лгунья! — крикнулъ онъ ей.
Ея ласки уже не опьяняли его, онъ чувствовалъ въ ней развращенную женщину и только добивался одного — узнать, кто развращаетъ ее, кто учитъ ее.
— Мы должны думать о ребенкѣ! — началъ онъ сухо говорить ей.
Его денежныя дѣла были окончательно разстроены, и онъ уже искалъ частныхъ занятій, мѣста, службы.
Всѣхъ ужасно смѣшило, когда онъ, Пьеръ Давыдовъ, сталъ заговаривать о занятіяхъ, о мѣстѣ, о службѣ. Этотъ смѣхъ начиналъ его бѣсить, выводить изъ себя; онъ чувствовалъ, что люди считаютъ его «безструнною балалайкой», «шутомъ гороховымъ», неспособнымъ ни на какое дѣло. Это было тѣмъ раздражительнѣе, что внутри его самого какой-то голосъ началъ спрашивать его съ насмѣшкой: «а и точно, на какое дѣло ты способенъ?» Никто не вѣрилъ и тому, что его денежныя средства истощились, и всѣ дѣлали презрительныя гримасы, когда онъ, «мѣщански скаредничая», отказывалъ дать взаймы тому или другому изъ пріятелей. Это его, впрочемъ, уже не задѣвало за живое среди болѣе серьезныхъ заботъ. Разъ только онъ смутился при мысли: что онъ не можетъ болѣе швырять денегъ по сторонамъ. Это было именно тогда, когда онъ увидалъ послѣ долгихъ лѣтъ разлуки Липу. Ему доложили, что къ нему пришла какая-то женщина-старуха. Онъ приказалъ позвать ее и увидалъ мать Липы, съ изрытымъ оспою лицомъ, состарѣвшуюся, сгорбившуюся, съ красными рабочими руками. Она повалилась ему въ ноги.
— Батюшка, баринъ, Петръ Петровичъ, къ тебѣ, какъ къ отцу родному, — слезливо заговорила она. — Отыскала адресъ и осмѣлилась…
Онъ вспомнилъ прошлое, свѣтлое дѣтство, бабушку, деревню, взволновался, поднялъ старуху, сталъ разспрашивать. У нея и у Липы послѣ воли не осталось ни кола, ни двора, ни земли, ни мѣста, хоть по міру иди. Онъ этого не зналъ прежде, не думалъ объ этомъ до настоящей минуты. Тамъ въ далекомъ захолустьи, выняньчившіе его люди превратились чуть не въ нищихъ, а онъ швырялъ направо и налѣво деньги, пьянствуя и развратничая здѣсь. Старуха продолжала разсказывать. Пошла она съ дочерью въ Петербургъ, и Господь сжалился надъ ними, сиротами, ее взяли въ прачечное заведеніе, гдѣ она и до сихъ поръ служитъ съ дочерью. Тяжело, но все же сыты. Надо и за то благодарить Бога. Только вотъ теперь… Старуха снова повалилась ему въ ноги. За дочь сватается подмастерье золотыхъ дѣлъ мастера. Человѣкъ молодой, хорошій, не пьющій. Но у нихъ нѣтъ денегъ на свадьбу, на одежонку, на первое обзаведеніе. Рѣшилась она, старуха, обезпокоить его, своего батюшку-барина, Петра Петровича. Некого ей, кромѣ его, просить; на него вся надежда. Не чужой… Его точно обожгло чѣмъ-то. Вспомнилось, сколько денегъ бросалъ онъ зря, а теперь его стѣсняетъ выдача какихъ-нибудь ста рублей на свадьбу Липы, его «крестовой» сеетры.
— Я думаю, и не узналъ бы я теперь Липу, — заговорилъ онъ, спѣша скрыть свое смущеніе.
— Какъ не узнать, какъ не узнать, батюшка-баринъ, вамъ-то! — восклицала старуха, глядя на него какимъ-то особеннымъ взглядомъ. — Вся она въ покойнаго своего отца, ровно живой Василій…
— Да я же его не зналъ, — отвѣтилъ онъ.
Она вздохнула, потупилась.
— Точно что не знали, — согласилась она: — точно… а все же… Я покличу вотъ ее… Боялась она сама войти, у воротъ ждетъ…
— Такъ зови же, зови ее! — обрадовался онъ, услыхавъ, что она, Липа, неизмѣнная подруга его дѣтства, тутъ, близко. — Чего она, чудачка, боится… Зови ее!…
Когда Липа и ея мать, благословляя его за сотню рублей, полученныхъ отъ него, вышли изъ его кабинета, видѣвшая ихъ его жена съ любопытствомъ спросила его:
— Кто это такія?
— Наши бывшія дворовыя, — отвѣтилъ онъ коротко.
— Должно-быть, незаконная дочь твоего отца? — съ усмѣшкой спросила жена. — Молодая дѣвушка поразительно похожа на тебя.
Онъ отрывисто отвѣтилъ:
— Вѣроятно!
И ему стало стыдно, почти страшно отвѣтить правду, сказать, что не она незаконная; дочь его отца, а онъ незаконный сынъ ея отца. Его вдругъ охватила непонятная злоба, и онъ въ какомъ-то бѣшенствѣ подумалъ. «У тебя-то такихъ дѣтей не будетъ».
Теперь уже каждая мелочь служила для него предлогомъ въ чемъ-то заподозрить жену, за что-то взбѣситься на нее, почему-то придраться къ ней и сдѣлать ей сцену. Разъ онъ чуть не сломалъ ей ея тонкихъ и гибкихъ пальцевъ, съ крикомъ допрашивая ее:
— Отчего отъ тебя пахнетъ жокей-клубомъ? Откуда у тебя эти духи? Говори, откуда у тебя эти духи?
И поводомъ къ этой безумной сценѣ послужило только то, что за четверть часа передъ тѣмъ къ нему заѣзжалъ одинъ изъ его пріятелей-шалопаевъ, надушенный тѣми же духами.
Добромъ это не могло кончиться…
Разъ, когда у него уже совсѣмъ подобрались денежныя средства, когда уже стало закладываться серебро, когда уже стиравшая на него теперь бѣлье мать Липы не всегда получала своевременно деньги, когда онъ доходилъ иногда до отчаянія въ поискахъ мѣста, когда онъ, повидимому, пересталъ даже ревновать жену, признавъ въ душѣ, что это «тварь», у него внезапно заболѣлъ сынъ. Петръ Петровичъ былъ одинъ дома, сидѣлъ безъ денегъ. Онъ послалъ горничную за докторомъ, онъ отправилъ кухарку съ письмомъ къ одному изъ пріятелей, прося взаймы десятка рублей до утра. Сидя у кроватки сына, онъ пережилъ то, чего не переживалъ за всю жизнь. Онъ давно забылъ, когда онъ исповѣдывался и какъ исповѣдывался. Въ этотъ вечеръ онъ узналъ ужасъ исповѣди передъ лицомъ Бога. Въ передней раздался звонокъ. Это звонила горничная. Слѣдомъ за ней пришелъ докторъ. Онъ осмотрѣлъ ребенка, заторопился, помощь была нужна немедленная. Давыдовъ стоялъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи, такъ какъ у него не было даже рубля, чтобы послать въ аптеку, а кухарка все еще не возвращалась. Онъ что-то началъ лгать доктору о томъ, что жена въ разсѣянности увезла ключи, и онъ сидитъ безъ гроша денегъ. Пресмѣшная исторія и въ то же время ужасная, потому что не на что послать въ аптеку! Онъ лгалъ, стараясь быть развязнымъ, попробовалъ даже иронически улыбнуться, а горло сдавливали рыданія. Докторъ вынулъ деньги, даже не подозрѣвая лжи, такъ какъ обстановка квартиры еще говорила о богатствѣ: дорогія при покупкѣ и не стоящія ни гроша при распродажѣ бездѣлушки и ненужности еще пестрили столы, этажерки, стѣны. Докторъ остался сидѣть при больномъ и мелькомъ замѣтилъ Давыдову:
— Но, вы послали бы за женой… Я не стану скрывать отъ васъ, что болѣзнь очень опасна…
«Послать? Куда? Гдѣ она, эта тварь? Она бросаетъ мужа, она бросаетъ ребенка. Какъ знать, можетъ-быть, потому и умираетъ дитя, что его бросила мать…»
Было два часа ночи, когда уже уѣхалъ докторъ, когда Петръ Петровичъ уже вышелъ изъ «бывшей» дѣтской, гдѣ еще нѣсколько минутъ тому назадъ у него былъ сынъ…
Въ передней зазвонили. Кто-то вошелъ. Раздался чей-то безпечный веселый голосъ.
— Какъ, баринъ еще не спитъ? Развѣ есть кто-нибудь изъ гостей?
Петра Петровича точно ударилъ, точно рѣзнулъ ножомъ по сердцу этотъ безпечный веселый голосъ. Онъ стремительно выбѣжалъ въ переднюю, увидалъ улыбающееся широкой тупой улыбкой румяное лицо, почувствовалъ запахъ жокей-клуба и шампанскаго, схватилъ, какъ разсвирѣпѣвшій звѣрь, жену за руку, потащилъ ее къ трупу ребенка, волоча, какъ тряпку, и неистово крича:
— Убить! убить тебя надо, какъ собаку!..
IV.
[править]Воспоминанія больного прервались: ихъ прервали сильныя боли. Когда начинались эти боли, онъ забывалъ все и помнилъ только однѣ свои невыносимыя муки, кричалъ, стоналъ, поднималъ всѣхъ на ноги, становился почти жестокимъ къ другимъ, которые не страдали, какъ онъ. Доктора давно знали, что у него ракъ въ почкѣ и желудкѣ. Но больному они сказали, что у него блуждающая почка, и онъ вполнѣ повѣрилъ этому; онъ даже лежалъ постоянно на одномъ боку для того, какъ онъ говорилъ, чтобы почка не мѣшала пищѣ проходить въ желудокъ; утѣшая себя, онъ создалъ свою собственную анатомію и твердо вѣрилъ въ то; что ему легче, когда почка не заслоняетъ желудка. Только сегодня утромъ онъ случайно уловилъ, какъ докторъ осторожно сказалъ въ другой комнатѣ жениху Ольги новыя слова:
— У него ракъ: никакого сомнѣнія быть не можетъ!
Больной не испугался и даже усмѣхнулся, ясно сознавая, что докторъ ошибается. Раньше это извѣстіе страшно вліяло бы на него, а теперь — теперь онъ лучше всякаго доктора знаетъ свою болѣзнь. Рака у него не могло бы такъ какъ онъ ясно понимаетъ, что у него блуждающая почка; иначе онъ не чувствовалъ бы облегченія въ тѣ минуты, когда онъ лежитъ на одномъ боку, освобождая для нея проходъ въ желудокъ. Яснѣе, чѣмъ когда-нибудь, онъ сознавалъ это именно теперь, когда принялъ свое обычное положеніе и почувствовалъ облегченіе болей: воспоминанія встревожили его, заставили его безсознательно повернуться на спину, и онъ тотчасъ почувствовалъ нестерпимыя боли теперь онъ лежитъ на боку, почка не мѣшаетъ желудку, а ему легче; если бы у него былъ ракъ, — легче не стало бы какія положенія ни принимай. Да, ракъ неизлѣчимъ, блуждающая почка — онъ зналъ одну дѣвушку, которая страдала этой болѣзнью, а потомъ замужъ вышла — и какъ рукой сняло болѣзнь. Онъ усмѣхнулся при этой мысли: онъ вѣдь замужъ не выйдетъ. Да, а все же поправится: весна настала — тепло, воздухъ сдѣлаютъ свое дѣло. Да когда и пожить, какъ не теперь: двадцать лѣтъ онъ перерождался, работалъ надъ собою.
Съ чего это началось? Онъ началъ вспоминать съ трудомъ, точно все было давно имъ вычеркнуто изъ его памяти.
— Ахъ, да, жену онъ покушался убить! Держали его въ тюрьмѣ, судили, оправдали. Его шельмовалъ на судѣ прокуроръ; ее топталъ въ грязь его защитникъ. Оба, — и прокуроръ, и защитникъ, — казалось, хотѣли перещеголять другъ друга, разворачивая помойку свѣтской жизни, рисуя грязную изнанку полированныхъ снаружи людей, бичуя и клеймя, какъ злѣйшихъ враговъ, всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ, быть-можетъ, чуть не вчера они сами вели одну и ту же жизнь, просиживая ночи за картами, рыща по ресторанамъ, пикникамъ, собраніямъ, маскарадамъ. Или они-то, обвинители, лучше? Когда ему вынесли оправдательный приговоръ чувствительная на всякихъ представленіяхъ публика плакала и аплодировала, а его жену, какъ какой-то драгоцѣнный кладъ, бережно увезъ въ своей каретѣ какой-то богатый развратникъ. Для него началось искупленіе грѣховъ темной труженической жизнью; для нея начались тріумфы побѣдъ надъ людьми, добивавшимися рѣдкаго счастья обладать хоть на время такою женщиною, которую чуть не убилъ мужъ за развратъ.
Онъ горько усмѣхнулся.
Какъ онъ, проматывавшій прежде тысячи въ вечеръ, не умеръ потомъ съ голоду, не остался безъ сапогъ, добившись мѣста въ банкѣ въ тридцать рублей? Объ этомъ надо сдросить Олимпіаду Васильевну, пріютившую его у себя, какъ брошеннаго больного ребенка: она и поила, и кормила, и одѣвала его, и умѣла дѣлать сбереженія для него. Когда же она осталась вдовой, а онъ сталъ получать уже шестьдесятъ рублей жалованья, — она стала даже говорить, что она съ дочерью живетъ на его счетъ, что онъ ихъ благодѣтель, батюшка-баринъ. Баринъ? Какъ странно теперь слышать ему это прозвище. Онъ давно забылъ, что онъ баринъ, и всѣ это забыли, кромѣ Васильевны. Какъ-то недавно одинъ изъ его прежнихъ школьныхъ товарищей, дослужившійся до генеральскаго чина, увидавъ его въ банкѣ сосредоточенно и заботливо перевязывающимъ и заклеивающимъ пачки денегъ, дружески воскликнулъ:
— Давыдовъ, ты ли это?
— Точно такъ, ваше превосходительство, — безсознательно отвѣтилъ онъ.
Пріятель, милый, вѣжливый, всѣмъ говорившій «вы», смутился, точно сдѣлалъ непростительную грубость.
Да, прошлое для Давыдова умерло, и онъ умеръ для прошлаго. Какъ-то разъ онъ прочиталъ въ газетахъ о самоубійствѣ двухъ молодыхъ людей изъ-за женщины; потомъ ему назвали и фамилію этой женщины: эта была его бывшая жена. Онъ не взволновался, не встревожился и только пожалѣлъ этихъ самоубійцъ: «Жалкіе юноши». Казалось, изъ его памяти изгладился самый образъ этой женщины. Онъ теперь даже ходитъ, смотритъ, говоритъ не такъ, какъ прежде: онъ голову держитъ немного опущенною, говоритъ безъ самоувѣренности, взглядъ кротокъ и задумчивъ, по лицу часто блуждаетъ скорбная улыбка. Порой онъ смотритъ ребенкомъ, подчасъ кажется немного поврежденнымъ. Такое впечатлѣніе производитъ онъ особенно тогда, когда сидитъ одинъ дома и перечиниваетъ себѣ что-нибудь изъ одежды или шьетъ сапоги. Онъ какъ-то незамѣтно для самого себя среди трудящихся людей втянулся въ этотъ трудъ и полюбилъ его; его никуда не тянетъ изъ дома отъ этой работы. Да и куда ему ходить? Всѣ люди, слывшіе его друзьями и пріятелями, давно отвернулись отъ него и перестали узнавать его. Несчастнымъ онъ не чувствуетъ себя отъ этого. И какой же онъ имъ товарищъ, какой же баринъ? И никогда не былъ бариномъ. Случайно только человѣкъ, считавшійся офиціально его отцомъ, не рѣшился признать его незаконнорожденнымъ; не будь этой случайности, онъ былъ бы незаконнорожденнымъ сыномъ какого-то крѣпостного человѣка Василья. Можетъ-быть, тогда жизнь сложилась бы иначе, естественнѣе, проще, честнѣе. Не было бы этихъ проклятыхъ лѣтъ нравственнаго паденія. Это они отозвались теперь на его организмѣ; за нихъ и предстоитъ тамъ расплата. Онъ въ страхѣ взглянулъ въ передній уголъ на изображеніе Христа въ терновомъ вѣнцѣ.
— Пора бы и поскорбѣть, — вспомнились ему вдругъ слова Олимпіады Васильевны.
— Да, да, пора! смерть не за горами! Теперь это и возможно.
Какъ съ неба, недавно выпало ему наслѣдство въ четыре тысячи рублей. Онъ отнесся довольно равнодушно къ деньгамъ, обрадовался только возможности серьезнѣе лѣчиться; болѣзнь давно уже стала поглощать всѣ его мысли, и онъ смотрѣлъ равнодушно на все, кромѣ своей блуждающей почки. Деньги онъ отдалъ Олимпіадѣ Васильевнѣ на сохраненіе, какъ отдавалъ ей на сохраненіе всякіе гроши, не умѣя распоряжаться ими.
— На мои похороны, если не вылѣчусь, и на свадьбу Оли пригодятся, — сказалъ онъ ей, передавая эти тысячи.
— Зачѣмъ, батюшка, Петръ Петровичъ, на похороны! — проговорила она, пораженная этой «кучей деньжищъ». — Мы вотъ домикъ съ садомъ, да огородомъ на нихъ гдѣ-нибудь въ провинціи купимъ, да и заживемъ припѣваючи. Тутъ вѣдь на вѣкъ хватитъ! Пора тоже и отдохнуть вамъ.
«Да, пора и отдохнуть, и поскорбѣть, помолиться, искупить старое, а то…» Его вдругъ охватилъ паническій страхъ: «Что если онъ не успѣетъ поскорбѣть? Грѣховъ не перечтешь: грабилъ, позорилъ, губилъ, кощунствовалъ. Какое гнусное созданіе человѣкъ!..» Снова всѣ ужасы прошлаго воскресли въ его головѣ. Все совершенное на протяженіи извѣстнаго времени смѣшалось теперь въ одну тѣсную кучу грязи, подлостей, жестокостей. Въ душѣ было омерзѣніе къ самому себѣ — омерзѣніе къ тому самому себѣ, передъ которымъ унижались, пресмыкались, раболѣпствовали люди изъ-за лишней подачки, иногда даже и не изъ-за подачки, а просто изъ-за чести слыть его пріятелями, раскланиваться съ нимъ на Невскомъ проспектѣ или на Дворцовой набережной. Онъ заволновался, повернулся на спину и застоналъ отъ нестерпимой боли. Въ головѣ мелькнула мысль, что надо скорѣе-скорѣе повернуться снова на бокъ. Это опять почка заслонила желудокъ. Онъ заторопился, сдѣлалъ страшное усиліе, чтобы принять привычное положеніе, и все-таки не могъ никакъ повернуться: на лбу проступилъ холодный потъ, изъ глазъ брызнули слезы.
— А-ахъ! — протяжно на всю квартиру вскрикнулъ онъ, упираясь затылкомъ въ подушку и высоко выпятивъ кверху грудь.
И вдругъ, послѣ этого страшно тяжелаго вздоха, ему стало легко — легко, какъ никогда! Онъ словно утонулъ въ перинѣ, руки вытянулись вдоль тѣла, блаженная улыбка озарила его исхудалое лицо, чувство сладкаго отдыха охватило его всего…
V.
[править]Въ комнату больного на цыпочкахъ вошелъ Вася, раскраснѣвшійся, вспотѣвшій, растрепавшійся, съ краснымъ яйцомъ въ рукѣ. Онъ подошелъ къ постели больного и, положивъ ему въ руку яйцо, склоняясь къ его лицу, проговорилъ:
— Христосъ воскресе, Петръ Петровичъ!
Петръ Петровичъ уже не могъ отвѣтить ему ничего: онъ съ застывшею улыбкой на лицѣ смотрѣлъ тусклыми неподвижными глазами въ никому не вѣдомую даль.