Очерки быта населенія Восточной Сибири.[править]
Два года съ небольшимъ, проведенные въ разъѣздахъ по Иркутской губерніи, и встрѣчи тамъ съ людьми, побывавшими въ отдаленнѣйшихъ уголкахъ Сибири и любезно дѣлившимися со мною своими наблюденіями, дали мнѣ кое-какія свѣдѣнія о бытѣ мѣстнаго населенія. Въ настоящихъ очеркахъ я постараюсь изобразить нѣкоторые моменты этой богатой всякими осложненіями жизни людей, принадлежащихъ къ разнымъ національностямъ, пользующихся различными гражданскими правами, стоящихъ на весьма различныхъ ступеняхъ экономическаго благосостоянія и еще до сихъ поръ не разобравшихся въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Мое вниманіе будетъ, главнымъ образомъ, обращено на освѣщеніе вопросовъ чисто-бытоваго характера, причемъ экономическихъ условій жизни населенія придется касаться лишь въ незначительной мѣрѣ, именно постольку, поскольку это необходимо для освѣщенія среды, обстановки и проч.; не стану же я пытаться рѣшать вопросы экономическаго характера потому, что они весьма сложны и требуютъ для своего разрѣшенія особыхъ пріемовъ изслѣдованія и изложенія.
Прошу читателя имѣть въ виду, что я буду говорить, главнымъ образомъ, объ Иркутской губ. (безъ сѣверной ея части, мало мнѣ знакомой), хотя бы и не указывалъ этого каждый разъ въ текстѣ: Сибирь — такая огромная страна, съ такимъ разнообразіемъ условій жизни, что распространять мои выводы по нѣкоторымъ вопросамъ и на другія области сибирскія — весьма рискованно. Затѣмъ, каждый разъ, когда этого настоятельно потребуетъ сущность излагаемаго предмета, я буду называть мѣста и лица ихъ именами; но, касаясь явленій, которыя могутъ быть разсматриваемы какъ типичныя для даннаго времени, я буду держаться правила — не называть собственныхъ именъ и не дѣлать какихъ-либо другихъ указаній, могущихъ послужить раскрытію псевдонимовъ (наприм., не указывать въ точности мѣста и времени дѣйствія), ибо я пишу не обличенія ради.
I.
Райскій уголокъ Иркутской губерніи.[править]
«Такъ вы еще въ Тункѣ не были?»… «Вотъ, будете въ Тункѣ, увидите»… «Когда же вы въ Тунку?…»
Такими вопросами стали меня преслѣдовать мѣстные «знатоки края» чуть ли не со втораго мѣсяца моего пребыванія въ Иркутской губерніи; каждый иркутскій интеллигентъ, не безнадежно, на вѣки нерушимо, привинченный къ стулу своей канцеляріи и сколько-нибудь интересующійся или старающійся казаться заинтересованнымъ картинами своеобразной сибирской природы и столь же своеобразнымъ укладомъ жизни населенія, считаетъ чуть-чуть не нравственною своею обязанностью побывать въ Тункѣ, куда ѣздятъ всѣ губернаторы, генералъ-губернаторы, ученые, поэты, — словомъ, самыя густыя сливки иркутскія. Понятно, что и я не захотѣлъ отстать отъ «всѣхъ» и рѣшилъ непремѣнно поѣхать въ Тунку, но послѣ посѣщенія другихъ, болѣе ординарныхъ мѣстностей, чтобы онѣ не оказались, по отношенію къ Тункѣ, въ роли горчицы послѣ ужина, — поѣхалъ и, къ глубокому удивленію своему, убѣдился, что «перлъ» Иркутской губерніи, дѣйствительно, достойнѣ своей славы и что отзывы «знатоковъ края» не были въ этомъ случаѣ отголоскомъ модныхъ увлеченій или патріотическихъ восторговъ… Да, въ Тунку стоитъ съѣздить, господа иркутяне, особенно если вы дальше Байской горы (излюбленное мѣсто вашихъ гуляній и пикниковъ) нигдѣ не бывали!…
Озеро Байкалъ со всѣхъ сторонъ окружено горными кряжами, составляющими отроги Саянскаго хребта; эти же отроги, развѣтвляясь, заполняютъ собою почти весь южный уголъ, образуемый р. Ангарой, при истокѣ ея изъ озера. Недаромъ называютъ эту рѣку иркутяне «красавицей», — она, дѣйствительно, хороша мѣстами; но большинство патріотовъ-иркутянъ восхищается ею съ чужихъ словъ, ибо Ангара подъ Иркутскомъ не представляетъ собой чего-нибудь особеннаго, а величаво-хороша она именно тамъ, гдѣ и десятой доли ея восхвалителей никогда не бывало. Роскошные виды представляетъ собой Ангара далеко отъ Иркутска, не ближе десятковъ и сотенъ верстъ, тамъ, гдѣ горные кряжи, одѣтые густыни лѣсами, близко надвигаются съ обѣихъ сторонъ къ быстро несущимся водамъ, раскидывая имъ, къ тому же, препятствія изъ каменныхъ острововъ съ отвѣсно обсѣченными боками, на подобіе крѣпостныхъ стѣнъ; или гдѣ она, уже принявъ въ себя съ десятокъ также довольно крупныхъ рѣкъ, отвоевываетъ себѣ у каменныхъ громадъ русло въ версту ширины и разливается тихимъ, прямымъ, какъ каналъ, плесомъ въ нѣсколько верстъ длиною. Хороша она также у самаго истока, гдѣ грозный Байкалъ какъ бы прорвалъ обступившую его со всѣхъ сторонъ каменную стѣну и въ образовавшееся ущелье спѣшить вылить избытокъ своихъ водъ… А ихъ много, этихъ водъ — чистыхъ, какъ кристаллъ, и холодныхъ, какъ весенніе потоки, образованные тающими снѣгами: цѣлая масса рѣкъ, рѣчекъ и ручьевъ ввергаются въ Байкалъ съ горныхъ высотъ, а изъ него вытекаетъ одна только Ангара. У бурятъ существуетъ относительно этого остроумная аллегорія: «Разоряетъ дочка старика Байкала, — говорятъ они. — Сколько ни стараются сыновья его сносить ему со всѣхъ сторонъ добытыя ими богатства, а все растрачиваетъ мотовка Ангара, и не можетъ дальше богатѣть старикъ». При самомъ истокѣ Ангары изъ Байкала, среди шумящихъ ея водъ, стоитъ слишкомъ возвеличенный молвою легковѣрныхъ и любящихъ восторгаться людей «Шаманскій камень»; въ населеніи существуетъ повѣрье, что онъ, этотъ малюсенькій бѣлый утесикъ, едва-едва виднѣющійся изъ омывающихъ его водъ, сдерживаетъ напоръ всѣхъ водъ байкальскихъ, и что придетъ время, когда онъ сдается и тогда горе Иркутску: страшная водяная лавина ринется на городъ[1] и смоетъ его, не оставивъ камня на камнѣ. Конечно, подводная гряда утесовъ, образующихъ ложе рѣки при ея истокѣ, служить краемъ чашки въ 700 верстъ длиною, которую представляетъ собой Байкалъ, но край этотъ является не хрупкою стѣнкой, а сплошною каменною массой, почвеннымъ материкомъ всей этой мѣстности; и маленькій утесикъ, интересный только тѣмъ, что вокругъ него, вслѣдствіе массы подводныхъ камней, оглушительно шумятъ и бурлятъ ангаро-байкальскія воды, слишкомъ жалокъ для того, чтобы играть роль вѣрнаго стража и спасителя всѣхъ прибрежныхъ селеній внизъ по Ангарѣ, а въ томъ числѣ и гор. Иркутска; тѣмъ не менѣе, бурятская фантазія снабдила этотъ камешекъ какими-то особенными таинственными силами и считаетъ его за самое священное мѣсто въ предѣлахъ района, обитаемаго бурятами: клятва, данная бурятомъ на Шаманскомъ камнѣ (или хотя бы только въ виду его), считается самою торжественною клятвой, шутить которою никто изъ шаманистовъ не рѣшится; поэтому обвиняемый въ чемъ-нибудь важномъ, рѣшившійся совершить этотъ обрядъ, освобождается отъ какихъ бы то ни было подозрѣній и обвиненій, и его невинность съ этихъ поръ внѣ: всякихъ сомнѣній. Отъ бурятъ и русскіе переняли нѣкоторое суевѣрное уваженіе къ этому камешку; многіе даже крестятся, проѣзжая мимо него въ лодкахъ.
Однако, я заговорилъ о предметахъ, не имѣющихъ почти никакого касательства къ Тункѣ, къ этому райскому уголку Сибири: отправляясь туда изъ Иркутска, мы пересѣчемъ Ангару только разъ на плашкотѣ подъ самымъ городомъ и больше съ нею не встрѣтимся, а отъ оз. Байкала увидимъ только самый южный заливъ его, у села Култукскаго. Но съ тѣми горными отрогами Саяна, которые обступаютъ Байкалъ и стѣсняютъ бѣгъ Ангары, мы начнемъ имѣть дѣло со второй же станціи отъ Иркутска: мы будемъ, безъ передышки, то спускаться въ глубокія пади, отдѣляющія одну гору отъ другой, то карабкаться по длиннымъ и крутымъ подъемамъ по грядамъ этихъ хребтовъ. Тяжела эта дорога, но она вознаграждается тѣми чудными видами, которые раскидываются каждый разъ передъ вашими глазами, когда запыхавшаяся тройка почтовыхъ коней преодолѣетъ одинъ изъ этихъ подъемовъ. Далеко, куда только взоръ хватитъ, волнообразно высятся одна надъ другою то острыя, то округленныя вершины горъ и холмовъ, съ ногъ до головы одѣтыхъ таежною растительностью, хмурою, угрюмою, но величавою въ своей несокрушимой мощи. На болѣе свѣтлыхъ фонахъ лиственницъ я березъ мрачными пятнами выдѣляются пушистыя пихты; высоко вздымаетъ къ небесамъ свои мощныя вѣтви царь сибирскихъ лѣсовъ, роскошный кедръ; почти на одномъ уровнѣ съ нимъ красуются золотисто-зеленыя короны его неразлучныхъ подругъ — гигантскихъ сосенъ; пониже, къ подножію горъ, тѣсно толпятся скромно одѣтыя чернички — короткоиглыя ели съ мшистыми стволами; и все это тянется изъ всѣхъ своихъ силъ въ высь, поближе къ источнику свѣта, блещущему въ лазурной вышинѣ солнцу, лучи котораго, однако, оказываются мѣстами безсильны пробить этотъ толстый покровъ хвои и листьевъ и теряются въ немъ, не достигая земли. Тихо кругомъ, какъ можетъ быть тихо только въ совершенно безлюдномъ мѣстѣ, вдали отъ всякаго мірскаго гомона и суеты; безмолвно стоятъ лѣсные гиганты, какъ бы удивляясь вашему дерзкому появленію среди нихъ, — развѣ изрѣдка прошумитъ порывъ полуденнаго вѣтра въ вершинахъ кедровъ и сосенъ; но здѣсь, внизу, въ вашемъ ничтожествѣ, вы не чувствуете ни малѣйшаго движенія воздуха: только такая буря, которая сокрушаетъ сотнями одряхлѣвшіе отъ старости лѣсные гиганты, имѣетъ достаточно силъ, чтобы пробиться сквозь чащу до нижнихъ вѣтвей деревьевъ и привести ихъ въ легкое колебаніе.
Любопытное зрѣлище представляетъ собою участокъ тайги, по которому пронесся разрушительный ураганъ: огромные стволы вѣковыхъ деревьевъ, аршина по два въ діаметрѣ, лежатъ рядами, вырванные съ корнемъ, всѣ — верхушками въ одну сторону, какъ подкошенный бурьянъ; лѣсная дорожка вьется ужомъ между этими преградами, но не стѣсняется перекидываться черезъ менѣе крупные стволы, въ 10—12 вершк. толщины, не огибая ихъ: такую лѣсину легко перешагнетъ привычная къ таежнымъ тропамъ верховая лошадь, да и легкія сани, при помощи ямщика, перевалять кое-какъ черезъ преграду, сначала поднявшись передкомъ къ небу, а потомъ ринувшись внизъ и тряхнувъ всѣ внутренности злосчастнаго путника; о колесныхъ же путяхъ сообщенія въ этихъ медвѣжьихъ участкахъ нечего пока и думать. Не легко также ѣхать слабонервнымъ господамъ даже по культурнымъ трактамъ, вродѣ Круго-байкальскаго, по которому надо сдѣлать четыре станка до поворота на Тункинскій трактъ: высоко, высоко надъ головою вашей, когда вы ѣдете по узкимъ и глубокимъ падямъ, виднѣются облѣпившіе скаты горъ огромныя деревья; снизу они кажутся небольшими вѣточками, воткнутыми шалунами ребятишками, игры ради, въ рыхлую землю; масса такихъ же «вѣточекъ», сломанныхъ бурей или не удержавшихся, по своей тяжести, на каменистой почвѣ, не дающей ихъ корнямъ уходить въ глубь и укрѣпляться, — лежитъ на самыхъ скатахъ пади, задержанная въ своемъ паденіи стоящими еще деревьями. А вѣтеръ шумитъ гдѣ-то тамъ, наверху… Вы смотрите туда, закинувъ голову назадъ, и невольно соображаете, что останется отъ васъ и отъ всей вашей тройки, если такая пятнадцати-саженная вѣточка слетитъ съ этой стосаженной вышины, въ то время, какъ вы здѣсь шагомъ карабкаетесь по подъему?
— А что, если такая вотъ штука да упадетъ на насъ? — спрашиваемъ своего спутника, уже видавшаго виды на своемъ вѣку.
— Гм… да если еще въ самый глазъ угодитъ — плохо придется!…-- отвѣчаетъ невозмутимо философъ и аппетитно укладывается спать, отвернувшись въ уголъ повозки.
Но постепенно и вы привыкаете къ этому роду сильныхъ ощущеній я хладнокровно смотрите на повисшіе надъ вами стволы, и на узенькую полоску тракта, отдѣленную отъ глубокаго обрыва нѣсколькими жиденькими столбиками, изрѣдка разставленными, и на крутые спуски съ высокихъ горъ, по которымъ вы мчитесь сломя голову, чтобы нагнать время, потерянное на медленный подъемъ шагомъ въ эту же гору. Въ Сибири ямщики возятъ, вообще, совсѣмъ не такъ, какъ это дѣлаютъ ихъ далекіе собратья по профессіи на захолустныхъ почтовыхъ трактахъ Европейской Россіи: русскій ямщикъ любить ѣздить ровненькою трусцой, верстъ по 8 въ часъ, рѣдко болѣе; устанутъ слабыя лошаденки, онъ ѣдетъ шагомъ, а потомъ опять трусцой, выматывая душу у нетерпѣливаго сѣдока. Сибирскій средній ямщикъ имѣетъ крѣпкихъ коней и дѣлаетъ на нихъ по 11—12 верстъ въ часъ (попадаются и такіе, которые едва-едва натягиваютъ узаконенныя 10 верстъ, но есть за то лихачи, отмахивающіе по 15-ти и 18-ти; но тѣ и другіе представляютъ собой исключеніе), никогда не пуская лошадей шагомъ, кромѣ какъ на длинныхъ и крутыхъ подъемахъ, — маленькіе же онъ «беретъ» однимъ духомъ, пуская всю тройку въ скокъ; онъ ѣдетъ все время крупною рысью и пользуется спусками, чтобы превратить эту рысь въ бѣшенную скачку, лишь бы кони поспѣли за раскатившеюся телѣгой; а чтобы дать вздохнуть лошадямъ, онъ одинъ или два раза на протяженіи станка, смотря по длинѣ его (обыкновенный станокъ — верстъ 18—22, но есть въ 30—32 версты), останавливаетъ ихъ, слѣзаетъ съ козелъ, поправляетъ упряжь, выкуриваетъ трубочку и по прошествіи 3—5 минутъ отдыха вскакиваетъ вновь на свое мѣсто и съ какимъ-нибудь возгласомъ, вродѣ: охъ, милыя, царапайся!" — летятъ въ атаку на новый горный подъемъ. Такая ѣзда гораздо веселѣе и удобнѣе и для самихъ пассажировъ, также пользующихся этими остановками, чтобы поправить безчисленное количество своихъ подушекъ, перемѣнить положеніе тѣла, или закурить папироску. Эти пріемы ямщиковъ до нѣкоторой степени характеризуютъ самый нравъ населенія, какъ россійскаго, уже привыкшаго къ умѣренности и бережливости, такъ и сибирскаго, еще имѣющаго много случаевъ для показа своей удали, менѣе дорожащаго «животиной», которую ему, богачу по сравненію съ русакомъ, гораздо легче и нажить, и прожить. Много вліяетъ, въ этомъ отношеніи, и самая огромность разстояній сибирскихъ: съ русскою ѣздой (нынѣшней) тамъ далеко не уѣдешь.
Но вотъ и Кудтукъ — селеніе десятковъ изъ семи дворовъ, притиснутое горными кряжами къ самому Байкалу. Отсюда представляется роскошный видъ на это сибирское «море»: опоясывающіе его хребты тянутся по обѣ стороны вдаль, сначала темные, потомъ постепенно становясь фіолетовыми и, наконецъ, сливаясь съ голубою далью, только слегка вырѣзываясь изъ нея на правомъ берегу нѣжно-серебристою полосой своихъ оголенныхъ вертишь, поэтому называемыхъ «гольцами». Какъ зеркало, спокойно озеро; легкою дымкой затянутъ горизонтъ; спокойно все кругомъ, — мертвенно спокойно: ни одной лодочки не видно на дремлющихъ водахъ Байкала, покуда главъ хватаетъ; вся эта величавая тишь свидѣтельствуетъ о томъ, что человѣкъ здѣсь — еще только гость, что онъ далеко не полный хозяинъ этихъ огромныхъ пространствъ, побѣдоносно отстаивающихъ до сихъ поръ свою независимость.
Во то, чѣмъ вы, заѣзжій человѣкъ, такъ любуетесь и восхищаетесь, «оставляетъ предметъ тихой ненависти култукцевъ: въ окружающихъ ихъ горахъ они находятъ едва-едва по три-четыре десятины на дворъ годной подъ пашню земли[2]; тайга высылаетъ на ихъ немногочисленныя стада хищныхъ звѣрей; Байкалъ годъ отъ году даетъ имъ меньше рыбы; поэтому-то житель култукскій занимается десяткомъ другихъ дѣлъ, кромѣ земледѣлія, смѣняя одно на другое, смотря по времени года: онъ ходитъ въ извозъ и содержитъ постоялые дворы весною и осенью, когда черезъ Байкалъ нѣтъ ни саннаго пути, ни пароходнаго сообщенія; онъ охотникъ позднею осенью и зимою, онъ собираетъ кедровые орѣхи въ сентябрѣ, онъ рыболовъ лѣтомъ и онъ… контрабандистъ — круглый годъ. Послѣднее его занятіе (конечно, не всѣ култукцы къ нему причастны, но опытные люди увѣряютъ, что большинство изъ нихъ не совсѣмъ чисто передъ закономъ) обусловлено слѣдующимъ обстоятельствомъ: въ Бултукѣ помѣщается таможня, преграждающая доступъ по Круго-байкальскому трактату въ Иркутскую губернію китайскимъ товарамъ, обращающимся безпошлинно въ Забайкальи; но култукцы знаютъ, кромѣ тракта, еще и горныя тропинки въ своихъ гольцахъ, а таможенныхъ досмотрщиковъ не много, и люди они — пришлые, съ мѣстностью незнакомые; такъ почему же, — разсуждаютъ култукцы, самою природой, ихъ окружающею, осужденные на промысловый, не-земледѣльческій образъ жизни, — почему же и не заработать исподволь, въ теченіе года, по нѣскольку десятковъ рублей на брата, за счетъ казны, которая и такъ богата?… И зарабатываютъ понемногу, пропорціонально ловкости и удали каждаго.
До сихъ поръ, до Бултука, вы ѣхали въ юго-восточномъ направленіи отъ Иркутска; теперь Бруго-байкальскій трактъ остается у васъ въ сторонѣ, — онъ начинаетъ загибать къ сѣверу, въ обходъ мора; вы же круто сворачиваете къ юго-западу: эти два направленія пути въ Тунку и прямой уголъ, ими образуемый, обусловливаются теченіемъ рѣки Иркута, описывающей большіе зигзаги, въ то время, когда она пробирается между горными кряжами. Рѣка эта довольно большая, во совершенно неудобнаго для судоходства, по случаю массы пороговъ и каменистыхъ островковъ; берега ея круты и высоки: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ она течетъ или, вѣрнѣе, бурлить между двумя совершенно отвѣсными стѣнами, образующими подобіе обширнаго корридора. Тункинская долина, въ которую вы теперь направляетесь, составляетъ прирѣчную низменность именно этой рѣчки, не могущей, однако, къ большому ущербу для тункинцевъ, служить имъ въ качествѣ пути сообщенія съ г. Иркутскомъ и другими мѣстностями губерніи; долина эта, то съуживающаяся до 2—3 верстъ сдвигающимися хребтами гольцевъ, тянущихся по обѣимъ ея сторонамъ, то расширяющаяся до 15—20 верстъ, чтобы опять съузиться къ южному ея концу, — долина эта какъ бы отрѣзана цѣлою массой горныхъ переваловъ отъ сѣверныхъ, ровныхъ и низменныхъ районовъ Иркутской губерніи, наиболѣе густо заселенныхъ. Черезъ эти горные перевалы, глубокія пади и шумящія рѣчки приходится ѣхать еще полтора перегона, т.-е. до станціи Быстринской, первой отъ Култука, и далѣе до половины перегона къ слѣдующей станціи, Торской. Каждый разъ, какъ въѣзжаешь на какую-нибудь гору, глядишь и глазъ оторвать не можешь отъ чудеснаго вида на тункинскіе гольцы или „бѣлки“, какъ ихъ называютъ по той ихъ особенности, что снѣгъ на вершинахъ ихъ, въ мѣстахъ, защищенныхъ отъ солнечныхъ лучей, сохраняется почти круглый годъ и если сходитъ, то только недѣли на двѣ, въ концѣ іюня и въ началѣ іюля мѣсяцевъ; такимъ, образомъ, эти бѣлки съ нѣкоторою натяжкой могутъ быть причислены къ разряду горъ, достигающихъ линіи вѣчныхъ снѣговъ. Но еще одна особенность выдѣляетъ ихъ изъ числа другихъ горныхъ хребтовъ этой мѣстности, именно: тункинскіе бѣлки не имѣютъ характерно выраженныхъ предгорій и сразу выростаютъ весьма крупными или даже почти отвѣсными склонами на ровной низменной долинѣ, не представляющей собой мѣстами сколько-нибудь замѣтныхъ повышеній до самаго подножія хребта; это особенно бросается въ глаза въ нѣкоторыхъ уголкахъ Коймарской долины, болотистой и кочковатой, прорѣзанной множествомъ рѣчекъ и ручьевъ: вы можете мѣстами вплоть подойти къ. самому хребту гольцевъ и, стоя на почти ровномъ мѣстѣ и не нагибаясь, коснуться руками вздымающейся къ небесамъ передъ самымъ лицомъ вашимъ каменной твердыни. Помню, что однажды вечеромъ, когда уже было темно, я пріѣхалъ въ одинъ бурятскій улусъ, самый дальній изъ тѣхъ, которые расположены въ мѣстности, называемой Боймарами, и, какъ мнѣ говорили, лежащій всего въ 2—3 верстахъ отъ подножія бѣлковъ; переночевавъ, я при первомъ проблескѣ зари вышелъ изъ избы… и замеръ, пораженный неожиданнымъ зрѣлищемъ: прямо передо мною, подавляя своею массой, высилась и ширилась, покуда глазъ хваталъ, огромная каменная громада, еще мрачная внизу, гдѣ царствовали предъутренніе сумерки, но уже начинавшая свѣтлѣть на высотѣ, — тамъ, гдѣ клубились, свертывались, развертывались и извивались, какъ гигантскія змѣи, длинныя полосы и мощные слои утренняго тумана. Постепенно полоса мрака спускалась книзу, уступая свѣту, и каменная громада все ярче окрашивалась въ цвѣта радости и юности — розовый и голубой; завѣса тумановъ кое-гдѣ разрывалась на время, давая возможность жадно заглянуть туда, въ манящую высь, гдѣ гордо красовались, ослѣпительно сіяя подъ лучами утренняго солнца, остроребрыя вершины хребта; синими и темно-фіолетовыми полосами, въ видѣ геометрическихъ фигуръ, преимущественно треугольниковъ, обращенныхъ однимъ изъ угловъ книзу, вырисовывались ущелья и разсѣлины, составляя эффектные контрасты съ свѣтлыми бликами вершинъ; и всему этому калейдоскопическому рисунку мрачныхъ и нѣжныхъ, темныхъ и яркихъ красокъ служило фономъ блѣдноголубое утреннее небо… Картина была роскошная, способная поразить своими эффектами жителя равнинныхъ, однообразныхъ мѣстностей Россіи; хотѣлось бы вѣчно глядѣть на эту величавую красоту непризнающихъ человѣческой власти горныхъ вершинъ, наблюдать переливы красокъ и тѣней на ихъ выступахъ и въ разсѣлинахъ, хотѣлось громко восторгаться изяществомъ то волнообразной, то причудливо-изломанной линіи контура вершинъ, какъ, будто рѣзцомъ проведенной на лазурной тверди небесъ.
— Какъ хорошо! — невольно воскликнулъ я.
Стоявшій со мною бурятъ удивленно посмотрѣлъ на меня, потомъ радостно улыбнулся, — онъ понялъ, въ чемъ дѣло, и сочувственно отвѣтилъ мнѣ на своемъ ломанномъ языкѣ:
— Больша, ухъ! какъ больша гора; но худой гора, звѣрь мало, промишлять ходить далеко надо, за гора…
Приходилось отложить восторги въ сторону и обратиться къ реальнымъ интересамъ. Однако, не мѣшаетъ и теперь отложить восторги въ сторону и вести рѣчь болѣе обстоятельно. Послѣдній спускъ съ горнаго хребта, кольцомъ обхватившаго Тунку, — и вотъ вы въѣзжаете въ эту долину, гдѣ протекаютъ рѣки Иркутъ, Тунка, Талая, Кынгырга и десятки другихъ болѣе мелкихъ. Всѣ онѣ имѣютъ горный характеръ: въ обыкновенное время скромно шумящія въ своихъ каменныхъ руслахъ, онѣ въ сильные дожди или въ періодъ таянія снѣговъ въ горахъ обращаются въ бѣшенные горные потоки, которые съ шумомъ и ревомъ ворочаютъ и уносятъ съ собою громадные камни, по аршину въ діаметрѣ и болѣе, рвутъ прибрежныя деревья съ корнемъ, сносятъ безчисленныя маленькія мельнички, устроенныя на нихъ, и прерываютъ всякое сообщеніе, потому что мостовъ здѣсь почти нѣтъ, — безполезно и разорительно было бы ихъ дѣлать тамъ, гдѣ ѣздятъ исключительно верхомъ и гдѣ обычной постройки мосты могутъ продержаться лишь до перваго паводка. Тункинская долина была облюбована, въ качествѣ удобнаго мѣста жительства, еще людьми каменнаго вѣка: весьма нерѣдкія здѣсь находки каменныхъ орудій и глиняныхъ черепковъ свидѣтельствуютъ объ этомъ; въ песчаныхъ холмахъ, нынѣ разрушаемыхъ вѣтрами и дождями, — ибо неразумный человѣкъ уничтожилъ древесную растительность, сохранявшую эти холмы отъ размывовъ и развѣиванія и тѣмъ самымъ спасавшую близь лежащія плодоносныя земли отъ заноса ихъ песками, — въ этихъ холмахъ оказываются порой цѣлыя залежи каменныхъ топориковъ, наконечниковъ стрѣлъ и копій, дисковъ, съ отверстіями по срединѣ, молотковъ и другихъ орудій и украшеній. Наконечники стрѣлъ и копій извѣстны у мѣстнаго русскаго населенія Подъ именемъ „громовыхъ стрѣлъ“ и пользуются большимъ уваженіемъ, какъ талисманы, способствующіе удачѣ въ каждомъ дѣлѣ или предпріятіи владѣльца ихъ, но при томъ непремѣнномъ условіи, чтобы талисманъ былъ найденъ безъ свидѣтелей и хранился бы въ полной тайнѣ, такъ чтобы даже домашнія лица обладателя талисмана не знали о существованіи этого послѣдняго; поэтому масса такихъ находокъ безнадежно скрыта отъ взоровъ постороннихъ, на что очень жалуются археологи, не мало уже удѣлившіе своего вниманія тункинской долинѣ. Затѣмъ въ этой мѣстности и въ другихъ сосѣднихъ, вѣроятно, обитали въ разное время различные народы и племена, едва-едва упоминаемые историками, которые имѣютъ, въ данномъ случаѣ, только одну точку опоры для своихъ догадокъ — китайскіе историческіе источники; когда и при какихъ обстоятельствахъ сошли со сцены эти народы (Го-Эй, Кику, Шивэй и друг.) — почти неизвѣстно; предполагаютъ, что буряты, которыхъ застали русскіе въ предѣлахъ Иркутской губерніи въ началѣ XVII вѣка, прибыли въ эти мѣста не ранѣе начала текущаго тысячелѣтія, вытѣснивъ къ сѣверу жившихъ здѣсь тунгусовъ. Подвиги знаменитаго, въ своемъ родѣ, Ивана Похабова и другихъ сродныхъ ему по жестокости и звѣрству завоевателей заставили балаганскихъ бурятъ, жившихъ въ Ангарской долинѣ, возмутиться, перебить Козаковъ, собиравшихъ ясакъ, и съ женами и съ дѣтьми бѣжать черезъ Тунку въ Монголію (1658 г.); устрашенные ихъ разсказами, и тункмискіе буряты двинулись туда же, покинувъ свои роскошныя пастбища. Балаганскіе бурята вскорѣ вернулись, услыхавъ про воцареніе въ Москвѣ новаго „бѣлаго царя“ (Петра I) и о томъ, что Похабова уже нѣтъ на Ангарѣ; они осѣли на своихъ прежнихъ мѣстахъ, не утративъ, какъ кажется, за время пребыванія въ Монголіи характерныхъ чертъ своего быта и типа, равно и особенностей языка; дальше ли оставались въ предѣлахъ Монголіи тункинцы, или они и прежде входили, благодаря близкому — сравнительно — сосѣдству, въ тѣсныя, кровныя связи съ монголами, многое у нихъ перенимая, но они оказались, по возвращеніи своемъ, т.-е. когда съ ними впервые столкнулись русскіе, уже значительно отличными по типу, нарѣчію и образу жизни отъ другихъ при-ангарскихъ бурятъ, и это различіе весьма отчетливо сохранилось и до нашихъ дней. Въ началѣ XVIII столѣтія Тункинскій край сталъ заселяться русскими пришельцами: съ стратегическими цѣлями былъ заложенъ въ 1709 г. тункинскій острожекъ, въ которомъ поставленъ былъ гарнизонъ въ 150 козаковъ, а вокругъ него стали селиться черносошные крестьяне» не служилые люди. Буряты принуждены были, поэтому, нѣсколько податься въ стороны, очистивъ центральную, лучшую часть долины подъ селенія и заимки побѣдителей.
Удобныхъ для распашки мѣстъ было вначалѣ весьма много, а охотниками до нихъ оказывались одни крестьяне, ибо аборигены земледѣліемъ не занимались, а козаки считали за болѣе выгодное для себя занятіе собирать ясакъ съ бурятъ и «промышлять звѣря» (а иногда и инородца); но постепенно населеніе Тункинскаго края разросталось, отчасти благодаря продолжавшейся иммиграціи, отчасти же благодаря естественному своему приросту; близъ первоначально заложенныхъ поселеній не оказывалось уже больше годныхъ для распашки мѣстъ, приходилось молодому поколѣнію и пришельцамъ забираться въ глубь бурятскихъ земель, для выбора наиболѣе удобныхъ участковъ; равнымъ образомъ, и козаки, послѣ болѣе прочнаго установленія основъ мирной гражданской жизни, лишились многихъ источниковъ своего дохода и постепенно, хотя и очень неохотно, должны были приняться за земледѣліе и скотоводство; наконецъ, приблизительно съ начала нынѣшняго столѣтія наиболѣе близкіе къ русскимъ поселеніямъ бурятскіе роды, видя успѣшность опытовъ распашки земель, чувствуя все большій недостатокъ въ пастбищахъ для скота, а также замѣчая уменьшеніе числа пушныхъ звѣрей въ тайгѣ, стали менѣе заниматься скотоводствомъ и охотой и, по примѣру русскихъ, построили себѣ дома и принялись за хлѣбопашество.,
Впослѣдствіи, въ началѣ 60-хъ годовъ, въ Тунку (равно и въ нѣкоторые другіе пункты Иркутской губ.) были приселены штрафные солдаты изъ войскъ Европейской Россіи, перечисленные въ козачье сословіе; этотъ опытъ массовой колонизаціи земель и нравственнаго исправленія путемъ ссылки, съ переводомъ въ другое сословіе, десяти тысячъ нижнихъ чиновъ рѣшительно не удался, какъ и многіе подобные ему предшествовавшіе опыты: новые колонизаторы, какъ таковые, оказались никуда негодными, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и польза отъ нихъ, какъ отъ служилыхъ козаковъ, была болѣе чѣмъ сомнительна; поэтому въ 1871 г. козачьи полки были расформированы, и оказавшіеся къ тому времени налицо козаки изъ штрафныхъ солдатъ обращены въ «крестьянъ изъ козаковъ», или, какъ ихъ принято называть въ нѣкоторыхъ оффиціальныхъ документахъ, въ отличіе отъ бывшихъ государственныхъ крестьянъ, въ «крестьянъ-собственниковъ».
Такимъ образомъ, въ тункинской долинѣ должны были встрѣтиться интересы четырехъ различныхъ группъ населенія: туземцевъ-бурятъ, старожиловъ-козаковъ (и понынѣ остающихся въ этомъ званіи), бывшихъ государственныхъ крестьянъ и крестьянъ-собственниковъ; каждая изъ этихъ группъ надѣлена особыми юридическими правами на землю, каждая должна бы поэтому владѣть отрубными земельными дачами, а, между тѣмъ, участки земель, находящихся въ фактическомъ пользованіи отдѣльныхъ членовъ этихъ группъ, такъ разбросаны и представляютъ такую черезполосицу, а самыя права, на которыхъ основывается та или другая группа по отношенію къ факту владѣнія извѣстнымъ участкомъ, такъ темны и запутаны (три главныя группы населенія въ своихъ земельныхъ спорахъ постоянно ссылаются на право захвата, которымъ руководствовались ихъ прапрадѣды), что разобраться во всей этой неурядицѣ поземельныхъ отношеній теперь, когда каждый участокъ пахотной земли начинаетъ пріобрѣтать особое значеніе, почти невозможно иначе, какъ путемъ разрубки этихъ Гордіевыхъ узловъ. Ежегодно выѣзжаютъ цѣлыя партіи землемѣровъ въ Тунку, чтобы какъ-нибудь уладить споры между сторонами, но все напрасно: каждымъ межеваніемъ остается недовольна которая-нибудь изъ сторонъ, а иногда и всѣ три стороны, затѣмъ летятъ прошенія во всевозможныя инстанціи и на будущій годъ межеваніе начинается вновь. Есть еще одинъ поводъ, кромѣ земельнаго, къ неудовольствіямъ между крестьянами и козаками. Эти послѣдніе, оставаясь полувоенными людьми, обязанными выходить при конѣ и съ мундиромъ на службу въ городъ Иркутскъ или на разные кордоны, куда прикажетъ начальство[3], въ послѣднее время лишились своего военнаго управленія и были подчинены власти и вѣдѣнію мѣстнаго крестьянскаго волостнаго правленія; отсюда длинный рядъ протестовъ со стороны козаковъ, уклоняющихся отъ нѣкоторыхъ повинностей и отъ уплаты волостныхъ сборовъ, которые наложены на нихъ крестьянскимъ сходожъ, не желающихъ подчиняться волостному суду, не слушающихъ выборнаго начальства изъ среды крестьянъ и т. п. Само собою разумѣется, что, при наличности подобныхъ условій, общественная жизнь мѣстнаго населенія не представляетъ собою подобія земнаго рая, а скорѣе похожа на жизнь враждебныхъ другъ другу племенъ, живущихъ бокъ-о-бокъ и всегда готовыхъ произвести нападеніе на сосѣда или же отразить таковое; нужно, впрочемъ, замѣтить, что до кровавыхъ развязокъ тункинскія поземельныя отношенія, какъ кажется, еще не доходили, хотя единичные и даже массовые конфликты отнюдь не составляютъ рѣдкости[4].
Почва въ нѣкоторыхъ частяхъ долины чрезвычайно плодородная; въ хорошій, незасушливый годъ свѣжая, хотя и неудобренная земля (объ удобреніи полей здѣсь и не слыхали) даетъ 200 пудовъ урожая съ десятины ярицы или овса и нѣсколько менѣе пшеницы, озимыхъ же хлѣбовъ не сѣять, ибо снѣга здѣсь выпадаютъ весьма неглубокіе и сходятъ они рано, а рыхлая, неглинистая почва не можетъ противиться сильнымъ весеннимъ вѣтрамъ, такъ что озимые всходы «выдуваетъ», т.-е. они вырываются вѣтромъ съ корнемъ.
Главный бичъ здѣшняго земледѣлія — засухи, съ которыми земледѣльцы не научились еще бороться искусственнымъ орошеніемъ. Пашутъ землю такъ же, какъ пахали предки полтораста лѣтъ назадъ, и, тѣмъ не менѣе, живутъ сыто и довольно. Это довольство ярко сказывается на всемъ складѣ жизни зажиточныхъ тункинскихъ крестьянъ, а эти послѣдніе составляютъ здѣсь большинство. Такой крестьянинъ ѣстъ хорошо и часто, пьетъ чай — дешевый, не оплаченный пошлиной — не менѣе двухъ разъ въ день (а въ праздникъ разъ пять), идетъ на работу утромъ не ранѣе, какъ выпивъ съ пятокъ чашекъ, непремѣнно съ «подбѣлкою» (т.-е. съ топленымъ молокомъ) и съ лепешками или шанежками, нерѣдко изъ пшеничной муки; лошадей у него много (въ среднемъ, на тункинскій дворъ приходится 5 рабоч. лош., 6 гол. крупнаго рогатаго скота и до 20 гол. мелкаго), пѣшкомъ онъ и на край селенія не пойдетъ, а сѣдлаетъ себѣ коня; бабы и дѣвки отправляются на поле и возвращаются домой съ поля не иначе, какъ на телѣгахъ же или верхами, если телѣжныхъ дорогъ къ полю нѣтъ и оно отстоитъ отъ жилья далѣе, чѣмъ на 1—2 версты; третья или четвертая часть хозяевъ нанимаетъ работниковъ, годовыхъ или лѣтнихъ; многіе занимаются еще торговлей съ бурятами и монголами или охотой, — словомъ, русскій крестьянинъ изъ какой-нибудь суглинистой губерніи ахнулъ бы и замеръ отъ удивленія, увидѣвъ это житье-бытье, о которомъ ему только бабка въ сказкахъ сказывала, когда онъ мальчонкой еще бѣгалъ. Козаки живутъ значительно бѣднѣе крестьянъ, т.-е. производятъ меньшую запашку и держатъ менѣе лошадей (но скота почти столько же); причиной этого — ихъ обязательная кордонная и вѣстовая (въ городахъ) служба; но, какъ слышно, въ денежномъ отношеніи эта козачья повинность не безвыгодна, такъ какъ и на кордонахъ, и на пріискахъ, и даже въ вѣстовыхъ оказывается возможнымъ извлекать кое-какіе доходы; поэтому, несмотря на меньшіе размѣры своего земледѣльческаго хозяйства, козачье населеніе живетъ не менѣе сыто, нежели крестьянское.
И, тѣмъ не менѣе, интеллигентъ, попавшій въ Тункинскій край, чувствуетъ себя очень скверно. Правда, идеалъ сытаго довольства крестьянина здѣсь почти осуществленъ и находится у интеллигента передъ глазами, причемъ общая перспектива сытости не нарушается даже наличяостью десятка или полутора десятковъ дворовъ, опустившихся или разорившихся, благодаря жестокому пьянству главы семьи или отсутствію рабочихъ рукъ въ хозяйствѣ, или по какимъ-нибудь случайнымъ причинамъ; правда, личность стоитъ здѣсь на незыблемомъ фундаментѣ и каждый крестьянинъ можетъ про себя съ гордостью сказать: «я самъ себѣ хозяинъ, и никому кланяться не имѣю ни охоты, ни нужды»; правда, что сценъ жестокаго деспотизма общества надъ отдѣльными своими членами или крайней эксплуатаціи бѣдняка богачомъ, высасывающимъ кровь изъ своихъ жертвъ, здѣсь нѣтъ, и интеллигентъ не увидитъ сценъ унизительнаго рабства голодной округи и ея смиренія передъ мошною кулака; но, тѣмъ не менѣе, здѣсь интеллигенту живется еще скучнѣе, чѣмъ въ глухой россійской деревушкѣ, испуганно думающей о каждомъ завтрашнемъ двѣ, бьющейся какъ рыба объ ледъ цѣлый вѣкъ изъ-за куска хлѣба и жаждущей хоть минутнаго отдыха отъ тяжелаго, подкабальнаго труда на «благодѣтеля», не дающаго ей умереть съ голодухи изъ своихъ личныхъ интересовъ. Интеллигенту скучно здѣсь; въ итогъ хлѣбномъ уголкѣ; онъ не видитъ здѣсь никакой борьбы, онъ не видитъ здѣсь вопіющихъ нуждъ и страданій, которыя призывали бы его на помощь, и онъ чувствуетъ себя здѣсь лишнимъ, потому что онъ никому не нуженъ: всѣ сыты и довольны своею утробною жизнью, а умственныхъ запросовъ налицо еще не имѣется; здѣсь нѣтъ никакой борьбы (если не считать вѣковѣчныхъ споровъ изъ-за межъ и граней) ни на почвѣ экономическихъ началъ, ни на почвѣ идейной; кругомъ слышатся только звуки спокойной жвачки и довольной отрыжки. У тункинскаго обывателя нѣтъ ни прошлаго, которое онъ забылъ, какъ нѣчто для него ненужное, ни будущаго, котораго онъ себѣ и представлять не хочетъ; онъ доволенъ настоящимъ, такимъ, какимъ оно есть, и поэтому никуда не стремится; эта-то инертность, хотя и сытая, это полное отсутствіе идеаловъ и стремленія къ нимъ производятъ удручающее впечатлѣніе на каждаго, предъявляющаго къ жизни другія требованія, кромѣ удовлетворенія животно-растительныхъ потребностей. Кругомъ — мракъ невѣжества, который не сознается никѣмъ, потому что въ немъ живется сыто. Куда и зачѣмъ идти, когда и такъ хорошо здѣсь, въ этомъ отрѣзанномъ отъ всего міра уголкѣ?… Какое, дѣло эгоизму до нуждъ и страданій другихъ, копошащихся гдѣ-то тамъ, чуть ли не на другой планидѣ?… Къ чему какія бы то ни было новшества, когда старый укладъ жизни хорошо удовлетворяетъ потребностямъ желудка?… Попрежнему, красуются «бѣлки» хребтовъ; попрежнему, ждутъ земледѣльцы только дождя и клянутъ засуху, единственнаго своего врага; проходятъ годы, а все идетъ попрежнему. Вотъ только баринъ, неизвѣстно по какой причинѣ здѣсь живущій, сталъ строить какое-то чудное зданіе, придѣлалъ къ нему крылья, говорить: отъ вѣтра эти крылья будутъ вертѣться и молоть хлѣбъ въ муку; но виданное ли дѣло ловить вѣтеръ крыльями?… Нѣтъ, это не спроста; онъ будетъ не иначе, какъ заклинать вѣтры, колдовскимъ путемъ привлекать ихъ[5]; а вѣтеръ сушитъ землю, и безъ того слишкомъ сухую; хлѣба будутъ родиться плохо отъ засухъ… И въ результатѣ этихъ соображеній — кличъ: «Ломать эту колдовскую стройку, берись за топоры»!… Или вотъ, въ домѣ одного крестьянина появилась какая-то «кукла», которая сильно пакоститъ: разбиваетъ стекла въ окнахъ, рѣжетъ платья на куски, бьетъ горшки и т. д., и все село относится съ крайнимъ интересомъ и нѣкоторымъ страхомъ къ этому явленію: призываются знахари, ворожеи, но «кукла» не унимается, чѣмъ приводитъ въ ужасъ всѣхъ жителей этого и сосѣднихъ домовъ (кромѣ невѣстки хозяина дома, въ которомъ появилась «кукла»). А интеллигентъ глядитъ и не знаетъ, ужъ не радоваться ли этому проявленію духовной жизни сытыхъ обывателей, такъ катъ жизнь ихъ ни въ чемъ другомъ не сказывается, а эти нелѣпыя проявленія ея служатъ все же таки доказательствомъ того, что «еще живъ курилка»…
Таковъ этотъ райскій уголокъ Иркутской губерніи. Чудная декоративная природа служитъ рамкой плодоносной долинѣ; обыватели этой долины[6]. Живутъ сыто, по-своему счастливо, не дѣдая особаго зла, потому что оно не требуется въ ихъ обиходѣ, но и не дѣлая никому добра; плодятся и множатся въ геометрической прогрессіи; вообще представляютъ собой чуть ли не идеалъ матеріальнаго довольства крестьянина-земледѣльца. Но Боже меня упаси, чтобы я пожелалъ именно такого эгоистическаго довольства бѣдной русской деревнюшкѣ, кряхтящей подъ лапой «благодѣтеля»: пусть она по возможности скорѣе достигнетъ довольства, но пусть не забываетъ своего прошлаго; пусть сознаніе единства ея интересовъ съ интересами всего крестьянскаго міра никогда не исчезаетъ изъ ея памяти.
Слѣдовало бы представить въ болѣе яркихъ чертахъ внутренній, духовный міръ тункинца, остановиться на его религіозныхъ воззрѣніяхъ и міросозерцаніи, на его отношеніяхъ къ просвѣщенію, на складѣ его общественной жизни и проч. Но меня останавливаетъ отъ этой попытки слѣдующее соображеніе: тункинецъ — это вообще сибирякъ, достигшій извѣстнаго уровня матеріальнаго довольства; у тункинца — въ его вѣрованіяхъ, воззрѣніяхъ, симпатіяхъ и антипатіяхъ — очень много общаго съ соотвѣтствующими сторонами духовнаго міра всѣхъ крестьянъ Восточной Сибири, поэтому гораздо легче и удобнѣе говорить на эту тему вообще, не пріурочивая изложеніе къ извѣстному географическому пункту. Притомъ, собственно тункинецъ не настолько мнѣ извѣстенъ, чтобы я могъ въ деталяхъ ярко и правдиво изобразить именно его внутренній міръ, для меня возможно только коллективное изображеніе этого міра, — здѣсь взять одну подмѣченную черту, тамъ — изученную другую и изъ всего этого составить болѣе или менѣе полную картину духовной жизни и нравственныхъ запросовъ восточно-сибирскаго крестьянина. Это мы и попробуемъ сдѣлать въ слѣдующемъ очеркѣ.
- ↑ Иркутскъ отстоитъ отъ Байкала въ 60 верстахъ и расположивъ на низменнномъ нашивокъ берегу Ангары, которая въ этомъ мѣстѣ дѣлаетъ крутой изгибъ къ сѣверу.
- ↑ Всей запашки на хворъ, въ среднемъ, приходится въ Култукѣ по 3 десятина (съ паровымъ полемъ); для доказательства ничтожности этой цифра, достаточно замѣтить, что въ селеніи Адалинѣ, принадлежащемъ къ той же Тункинской вол., но расположенномъ въ тункинской долинѣ, о которой рѣчь впереди, запашки на крестьянскій дворъ приходится 14,1 дес., въ с. Тункинскомъ 12,1 десят. и т. д.
- ↑ Каждый здоровый мужчина-козахъ обязавъ прослужить въ періодъ съ 20-ти лѣтняго до 85-ти лѣтняго возраста, всего около семи лѣтъ, чередуя годъ службы съ годомъ отпуска домой.
- ↑ Численность группъ, населяющихъ центръ долины, с. Тунку, съ ближайшими къ нему деревнями, такова: крестьянъ бывшихъ государственныхъ — 191 хозяйство, крестьянъ изъ Козаковъ — 15 хоз., казаковъ — 280 хоз. и еще поселенцевъ — 6 хоз.; но послѣдніе, по своей малочисленности, несостоятельности и безправію, никакой ролы въ спорахъ не играютъ.
- ↑ Кстати, здѣсь же существуетъ повѣрье, къ которому нерѣдко прибѣгаютъ при вѣяніи хлѣба: если вѣтра нѣтъ, то нужно посвистѣть и проговорить какое-то заклинаніе, — вѣтеръ явится къ услугамъ вѣяльщика.
- ↑ Бурятъ я здѣсь не касаюсь, — о нихъ будетъ рѣчь въ особомъ очеркѣ.