Очерки из старых романов Уйда (Уйда)/ДО

Очерки из старых романов Уйда
авторъ Уйда, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Strathmore, опубл.: 1865. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», № 12, 1877.

ОЧЕРКИ ИЗЪ СТАРЫХЪ РОМАНОВЪ УЙДА

Strathmore, by Ouida, 2 vols.

Читателямъ журнала знакомы лучшіе изъ послѣднихъ романовъ Уйда, появлявшіеся въ семидесятыхъ годахъ; успѣхъ ихъ основанъ преимущественно на внѣшнемъ эффектѣ. Но если Уйда займетъ со временемъ въ исторіи англійской литературы вашего періода видное и прочное мѣсто, то она этимъ будетъ обязана произведеніямъ перваго періода своей дѣятельности, 60-хъ годовъ — и во главѣ ихъ, безъ сомнѣнія, поставятъ романъ «Стратморъ». Вотъ почему мы и рѣшились въ дополненіе того, что было уже сдѣлано у насъ для характеристики позднѣйшей манеры Уйда, остановиться на лучшемъ изъ ея произведеній старой манеры, «гдѣ, какъ справедливо замѣтилъ г. Реньяръ въ своихъ „Письмахъ изъ Англіи“^[1], талантъ Уйда высказался во всемъ блескѣ».

Главный интересъ этого произведенія сосредоточивается на характерѣ героя, имя котораго есть вмѣстѣ и заглавіе самаго романа. Въ позднѣйшихъ своихъ сочиненіяхъ Уйда всегда впадаетъ въ крайность, идеализируетъ мужскіе характеры, превращаетъ ихъ въ какіе-то нескончаемые списки добродѣтелей и талантовъ. Ничего подобнаго не случилось съ Стратморомъ. Предъ нами постоянно является живая антитеза: добро и зло, сила и слабость вѣчно борются въ немъ; Стратморъ скоро поддается впечатлѣніямъ, дѣйствуетъ подъ вліяніемъ страсти, подобно дикарю, но съ необычайной стойкостью выноситъ послѣдствія своихъ поступковъ, какъ бы тяжелы они ни были. Роковая ошибка, лежащая въ основѣ всѣхъ его промаховъ, заключается въ убѣжденіи, что человѣкъ — властелинъ собственной жизни и судьбы, тогда какъ онъ ежеминутно подвергается тысячѣ постороннихъ вліяній.

Послѣ Стратмора наиболѣе выдающійся характеръ — леди Вавазуръ; это — одна изъ тѣхъ женщинъ-тигрицъ, которыхъ всегда съ неподражаемымъ мастерствомъ рисуетъ Уйда; впрочемъ, впечатлѣніе, производимое личностью этой красавицы, значительно ослабляется, благодаря «похвальнымъ» чувствамъ, какія авторъ навязываетъ ей на послѣднихъ страницахъ романа. Такія женщина никогда ничего не забываютъ, никогда ничего не прощаютъ; раскаяніе, искупленіе — для нихъ книга о семи печатяхъ; читатель чувствуетъ натяжку, фальшивую ноту, и обаятельный обрагъ великосвѣтской сирены оставляетъ въ памяти его какое-то двойственное впечатлѣніе.

Къ этимъ двумъ личностямъ присоединимъ Люсиль: поэтическій образъ этой дѣвушки-ребенка обрисованъ чрезвычайно живо и весьма отчетливо; ея чистая, глубокая натура просвѣчиваетъ въ каждомъ ея словѣ, въ каждомъ движеніи; она отъ начала до конца вѣрна себѣ.

Все остальное въ романѣ, можно сказать, существуетъ и дѣйствуетъ для этихъ трехъ лицъ; вслѣдствіе того, этотъ романъ Уйды страдаетъ всего менѣе отъ избытка вводныхъ лицъ и излишнихъ подробностей, и нѣтъ того стремленія бить на эффектъ, какое обнаружилось въ послѣднихъ ея произведеніяхъ.

I.

Предъ нами Уайтъ-Лэдисъ, — древнее, величавое аббатство, построенное въ чисто-готическомъ стилѣ; оно расположено въ глубокой ложбинѣ, на берегу моря, въ западной части Англіи, и окружено со всѣхъ сторонъ густымъ лѣсомъ. Стѣны стараго зданія поросли плющемъ, яркое лѣтнее солнце заглядываетъ въ окна большой столовой, озаряя тамъ-и-сямь фамильный гербъ Стратморовъ съ ихъ девизомъ: «Убивай, не щади!». Въ столовой сидятъ молодые люди за обильнымъ завтракомъ; во главѣ стола, нѣсколько въ тѣни, хозяинъ. Это мужчина лѣтъ подъ тридцать, но на видъ ему больше. Онъ высокъ, худощавъ, одѣть въ утренній костюмъ изъ чернаго бархата. Наружность его особенно замѣчательна, но не столько по красотѣ линій, сколько по выразительности физіономіи; такія лица очень часто попадаются на портретахъ старыхъ итальянскихъ мастеровъ. Волосы, усы и борода темно-каштановые, очертанія рта очень красивы, улыбка чрезвычайно пріятная, брови темныя, прямыя, глаза — сѣрые. Въ этихъ главахъ, когда они загорались и сверкали чисто-стальнымъ блескомъ, или становились темнѣе ночи подъ вліяніемъ мгновеннаго и безпощаднаго гнѣва, опытный физіономистъ прочелъ бы опасность, грозящую какъ самому Стратмору, такъ и другимъ. На этомъ лицѣ лежала печать несчастія; будущему предстояло рѣшить, оправдаются или нѣтъ подобныя мрачныя предчувствія. Въ настоящую минуту Стратморъ, этотъ человѣкъ съ глазами Катилины и лицомъ Страффорда, былъ счастливъ и спокоенъ; онъ разсѣяннымъ взглядомъ пробѣгалъ письма, лежавшія передъ нимъ цѣлой грудой, причемъ на нѣсколькихъ конвертахъ виднѣлись изящныя монограммы подъ различными коронами, а почерки ясно изобличали полъ его титулованныхъ корреспондентовъ; однимъ ухомъ онъ прислушивался въ болтовнѣ своихъ пріятелей, составлявшихъ цвѣтъ великосвѣтской молодежи. Говорилось, какъ всегда, о лошадяхъ, скачкахъ, пари, о женщинахъ, принадлежащихъ въ самымъ разнообразнымъ слоямъ общества; бесѣда прерывалась шутками, остротами, подтруниваніемъ другъ надъ другомъ и надъ самими собой. Въ самый разгаръ ихъ споровъ дверь отворилась и новое лицо вошло въ комнату: то былъ атлетически сложенный красавецъ блондинъ, на видъ нѣсколькими годами старше Стратмора; прекрасные, чистые голубые глаза, длинные, бѣлокурые волосы, милое выраженіе, веселая улыбка дѣлали наружность Берти Эрролъ почти столь же привлекательной для мужчинъ, какъ и для женщинъ. На сторонѣ послѣднихъ, конечно, былъ перевѣсъ, онѣ буквально усѣяли путь его цвѣтами. У него любовныхъ похожденій было чуть-ли не столько, сколько звѣздъ на небѣ. Побѣда надъ нимъ доставалась легко, въ чемъ онъ самъ добродушно сознавался товарищамъ въ минуты откровенности.

— Хорошъ, нечего сказать, — весело обратился хозяинъ къ запоздавшему: — вѣчно проспитъ, — этакій лѣнтяй!

— И вовсе я не спалъ, — отозвался Эрроль, — а просто, лежа въ постелѣ, дочитывалъ «Les amours d’une femme»; — и, прогоговоривъ эти слова, усѣлся за столъ, положилъ себѣ на тарелку котлету à la maréchale, и усердно занялся ею.

Бесѣда возобновилась; Стратморъ принималъ въ ней живое участіе, и когда обращался въ Эрролю, то по тону его голоса, по улыбкѣ, съ которой онъ посматривалъ на него, всякому, даже постороннему наблюдателю, становилось ясно, что эти два человѣка, столь непохожіе другъ на друга, — закадычные друзья.

— Представь, Эрроль, — закричалъ хозяинъ съ своего конца стола: — сегодня я получилъ письмо отъ Рошби, — совсѣмъ съ ума спятилъ человѣкъ; ни о чемъ путномъ не пишетъ: ни о пари, ни о скандалахъ, — заладилъ одно: «леди Вавазуръ»; это красавица, изъ-за которой онъ на стѣну лѣзетъ, что-то необыкновенное, по его словамъ, — креолка, кажется. Надоѣло даже, право, слушать, какъ ее воспѣваютъ. Знаетъ ее кто-нибудь изъ васъ? слыхали о ней?

— Какъ не слыхать! — раздалось со всѣхъ сторонъ.

— Да кто она такая? откуда взялась? — спросилъ Лангтонъ, уланъ, только-что возвратившійся изъ Бенгаліи.

— Этого, братецъ, тебѣ никто сказать не съумѣеть, — отвѣчалъ Эрроль. — Явилась она, какъ Афродита, изъ пѣны морской. Эта креолка появилась сначала въ Петербургѣ, гдѣ произвела страшный фуроръ, потомъ въ Парижѣ, на скачкахъ въ Longchamps, — съ тѣхъ поръ полъ-Европы у ея ногъ.

— Такъ, такъ, — поддержалъ его Донверсъ: — она божественна, всѣ по ней съ ума сходятъ! Кокетка ужаснѣйшая, — разбить сердце ей ни-почемъ.

— Сердце! — съ презрительнымъ оттѣнкомъ прервалъ его Стратморъ: — полно вамъ о глупостяхъ толковать.

— Ну, ты извѣстная льдина!

— И прекрасно: одни дураки налагаютъ на себя цѣпи; я не понимаю этого безумія, — лежать у ногъ женщины, словно собаченка. Отвратительно!

— И благодари небеса, что не понимаешь, — съ глубокимъ вздохомъ, полнымъ зависти, заключилъ Эрроль. — Только помни, дружище, — и еретики, подобные тебѣ, нерѣдко попадались, — да еще какъ!

Стратморъ пожалъ плечами и поднялся съ мѣста: время было отправляться всѣмъ обществомъ на охоту.

Уайтъ-Лэдисъ досталось Стратмору по наслѣдству отъ дѣда, отца его матери; старикъ, не имѣя сыновей, завѣщалъ свое родовое имѣнье внуку, съ условіемъ, что тотъ будетъ носить его имя: къ тому же, лицомъ и характеромъ молодой человѣкъ былъ совершенный Стратморъ, и нимало не походилъ на отца своего, лорда Бастленеръ; вообще, герой нашъ былъ странная личность: если предположить, что съ наружностью своихъ предковъ, съ материнской стороны, онъ унаслѣдовалъ и ихъ душевныя качества, то приходилось сознаться, что ему въ жизни должно было предстоять много крайне-тяжелаго; но, въ то же время, можно было утѣшаться мыслью, что старые, родовые, опасные инстинкты — не находя себѣ примѣненія — навсегда замерли въ душѣ его. Страстнымъ увлеченіямъ, которыми нѣкогда отличались Стратморы, изъ неумолимой мести, — не было и пищи въ жизни блестящаго молодого дипломата, изящнаго придворнаго, за которымъ бѣгали всѣ женщины его круга, равно какъ и дамы полу-свѣта; по службѣ онъ шелъ быстро, благодаря своимъ замѣчательнымъ способностямъ и врожденной страсти къ распутыванью самыхъ сложныхъ интригъ европейскихъ кабинетовъ; значитъ, и тутъ ничто не вызывало его на нещадную борьбу съ врагами, которые, если и были у него, то скрывались подъ видомъ добрыхъ друзей и преданныхъ товарищей, а не кидались на него въ открытомъ полѣ, съ оружіемъ въ рукахъ, какъ то дѣлали дикіе враги его дикихъ предковъ. Любви Стратморъ не зналъ: у него, какъ у всѣхъ молодыхъ людей его круга, были любовныя интриги — и только; самое нѣжное, теплое, человѣчное чувство, проникшее доселѣ въ его сердце, была его дружба къ Берти Эрролъ. Сошлись они, вѣроятно, въ силу рѣзкаго контраста, существовавшаго въ самой ихъ природѣ: пословица, гласящая будто крайности сходятся, равно примѣнима, какъ къ любви, такъ и къ дружбѣ. Они никогда не говорили о своей привязанности, предоставляя увѣренія въ дружбѣ женщинамъ, но безмолвно и крѣпко разсчитывали другъ на друга вездѣ и всегда, точно такъ, какъ люди полагаются на собственную честь; теперь имъ предстояла разлука: Стратмора посылали съ дипломатическимъ порученіемъ въ придунайскія княжества.

Во время этого путешествія, Стратморъ попадаетъ въ Прагу и тамъ, наканунѣ Иванова-дня, на площади, запруженной массой молящихся передъ различными часовнями, останавливаетъ несущихся на всемъ скаку лошадей, впряженныхъ въ изящную коляску, — и тѣмъ самымъ спасаетъ молодую красавицу, владѣлицу экипажа, отъ крайней опасности. Незнакомка горячо благодаритъ своего избавителя, но кучеръ ея, желающій поскорѣй ускользнуть отъ разъяренной толпы, кишащей вокругъ нихъ, ударяетъ возжами по смирившимся лошадямъ, и коляска скрывается изъ виду. Нѣсколько дней спустя, Стратморъ только-что успѣлъ взойти на одну изъ тѣхъ большихъ, тяжелыхъ лодокъ, которыхъ такъ много плаваетъ по Молдавѣ, и усѣсться покомфортабельнѣе, какъ слышитъ мелодичный, мягкій, женскій голось, обращающійся къ нему съ вопросомъ: «не о Прагѣ ли вспоминаете?» — и, оглянувшись, узнаетъ свою прекрасную незнакомку. Она лежитъ на подушкахъ, которими ея камеристка покрыла грубую скамью лодки, и въ позѣ ея видна нѣга и грація одалиски. Это — блондинка, съ черными, продолговатыми, блестящими глазами, осѣненными длинными рѣсницами, ослѣпительна бѣлой кожей, нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, изящнымъ ротикомъ, нѣжныя губки коего показались бы слишкомъ полными лишь завистницамъ, тогда какъ Беранже навѣрное бы сказалъ про нихъ: «Pour ma levre qui les presse, c’est un défaut bien attrayant»; улыбка довершаетъ очарованіе. Вся фигура красавицы, съ небрежно-наброшеннымъ на голову, въ видѣ испанской мантиліи, чернымъ кружевомъ, напоминаетъ одинъ изъ портретовъ Тиціана или Грёза, а бѣлыя ручки, упирающіяся въ перила старой лодки, эффектно выдѣляются на этомъ темномъ фонѣ, причемъ драгоцѣнные камни ея колецъ переливаются всѣми цвѣтами радуги въ лучахъ заходящаго солнца.

Глава красавицы съ любопытствомъ и удовольствіемъ остановились на Стратморѣ, какъ только онъ вошелъ на лодку.

«Сколько въ этомъ лицѣ спокойствія и сколько скрытой страсти», размышляла она: «оно мнѣ нравится».

Стратморъ подходитъ къ ней, между ними завязывается разговоръ; она снова благодаритъ его и проситъ сказать ей: кому она обязана своимъ спасеніемъ?

— Меня зовутъ Сессиль Стратморъ.

— Стратморъ, Стратморъ, — задумчиво повторяетъ она, — звучное имя, хорошая фамилія. Такъ вы англичанинъ, и, конечно, въ силу этого обстоятельства строго осуждаете меня за мою вечернюю, одинокую прогулку. Англичане всѣ такіе чопорные.

— Да, они нерѣдко замораживаютъ себя снаружи, чтобы скрыть то, что таится внутри. Но могу ли я, въ свою очередь, спроситъ?..

Она смѣется и качаетъ головой:

— Нѣтъ, я путешествую инкогнито, и тайны своей вамъ не открою, у меня бездна прихотей, фантазій, можетъ быть, черезъ это много и враговъ, но кто же, скажите, проживетъ безъ нихъ?

— Никто, а менѣе всѣхъ тѣ, кто возбуждаетъ зависть.

— Конечно, да и что значатъ свистки враговъ, пока мы наслаждаемся молодостью, милой, невозвратной молодостью. Понятно, доживу я до старости и волосы мои побѣлѣютъ, а кожа пожелтѣетъ, но я не порчу настоящаго гаданіями о будущемъ. По-моему, глупцы всѣ тѣ, кто трудится, хлопочетъ, живетъ безъ всякихъ радостей, и копитъ деньги на лекарство, на сидѣлокъ да на костыли. Нужно очень заботиться о томъ времени, когда вся прелесть жизни исчезнетъ и придется уступать мѣсто новому поколѣнію!

— Еще немного, и вы изъ меня сдѣлаете эпикурейца. Но, шутки въ сторону: я съ вами несогласенъ, съ годами лишь приходитъ то, изъ-за чего только жить стоитъ…

— Это хорошо для васъ, ваша молодость длится до могилы, но мы — женщины: съ красотой исчезаетъ и сила наша. Итакъ: вы жаждете власти, а любовь — ее вы ставите ни во что?

— Признаюсь, не придаю ей особой цѣны.

— Стыдитесь; если вы это думаете, то по крайней мѣрѣ не говорили бы, — смѣясь замѣчаетъ Нереида Молдавы.

Во время шутливаго разговора нашихъ путниковъ лодка сѣла на мель, приходится выдти на берегъ и дождаться разсвѣта въ небольшой прибрежной гостинницѣ, утопающей въ вишневой рощѣ, и осѣненной тѣнью громадныхъ липъ въ полномъ цвѣтѣ. Стратморъ и незнакомка располагаются ужинать подъ липами, причемъ она не перестаетъ, смѣясь, увѣрять его, что судьба видимо хочетъ ихъ сближенія.

А между тѣмъ наступаетъ тихая, звѣздная, знойная ночь.

«Какимъ холоднымъ смотритъ этотъ красавецъ Стратморъ», — думаетъ незнакомка: — «неужели онъ осмѣлится не покориться мнѣ?»

— Любите ли вы музыку? — спрашиваетъ она громко, и, не дожидаясь отвѣта, начинаетъ пѣть веселенькую канцонетту, голосомъ, которому позавидовали бы соловьи.

Она пѣла безъ остановки, безъ малѣйшаго усилія, соединяя самыя разнообразныя мелодіи въ одно странное, но прекрасное цѣлое, переходя отъ какой-нибудь молитвы къ бравурной Вердіевской аріи, отъ колыбельной пѣсни Кюккена къ венеціанской баркароллѣ, или шаловливой французской шансонеткѣ.

— Да, вы любите мувику, я это по лицу вашему вижу; у Англичанъ, несмотря на ихъ холодность, подчасъ очень краснорѣчивые глаза. Вы не находили мою фантазію очень странной? Въ самомъ дѣлѣ, я задала вамъ, незнакомому человѣку, концертъ подъ липами въ десять часовъ вечера.

— Я слишкомъ благодаренъ за эту фантазію, чтобы судить васъ за нее. Самой Паста трудно было бы соперничать съ вами.

Она улыбнулась и замолчала. Ей было ясно, что Стратморъ еще никогда не любилъ, и ей казалось не безполезнымъ позволить ему безпрепятственно любоваться ею. Стратморъ тоже молчалъ и ломалъ себѣ голову надъ вопросомъ: кто бы могла быть эта женщина, эта одинокая путешественница, это очаровательное созданіе?

Раздумье ихъ было прервано появленіемъ молодой, черноволосой цыганки, приблизившейся въ спутницѣ Стратмора со словами:

— Не погадать ли, красавица?

Прекрасная блондинка вздрогнула, окинула удивленнымъ взглядомъ всю фигуру нежданной собесѣдницы и весело отвѣчала:

— Я гадать не стану. Я знаю свое прошедшее и свое настоящее, съ меня довольно. А вотъ кому погадай: хочется мнѣ узнать судьбу человѣка, который жаждетъ старости и презираетъ любовь. Извольте повиноваться, дайте ей руку!

Стратморъ положилъ золотой въ руку цыганки, прислонился къ стволу дерева и сталъ ждать.

Цыганка не взглянула на его руку, но долго не спускала глазъ съ его лица, внимательно изучая его и, наконецъ, проговорила:

— Будетъ любовь, любовь породитъ грѣхъ, грѣхъ — преступленіе, преступленіе — проклятіе. Проклятіе будетъ преслѣдовать тебя, самое искупленіе превратится въ ничто. Собственными руками создашь свое несчастіе, вкусишь отъ плодовъ своего прошлаго. Невинные могутъ пострадать изъ-за тебя; черезъ тебя придетъ смерть. Редемита, дочь Форье, возвѣстила все!

Тихо и грустно звучали слова эти посреди ночного безмолвія, прерываемаго лишь плескомъ рѣчныхъ волнъ о скалы. Стратморъ вздрогнулъ, но тотчасъ подавилъ свое волненіе, и, бросая второй золотой гадальщицѣ, весело проговорилъ:

— Ты могла бы быть полюбезнѣе. Если желаешь нажиться, предсказывай что-нибудь повеселѣе. А теперь отправляйся, ступай пугать мужиковъ.

— Редемита говоритъ то, что видитъ, — печально и гордо произнесла цыганка, медленно повернулась и исчезла во мракѣ.

Простившись вскорѣ со Стратморомъ, незнакомка вторично выражаетъ намѣреніе остаться для него загадкой до конца, и скоро скрывается изъ виду, весело кивая ему головой изъ-подъ навѣса таратайки, увозящей ее вмѣстѣ съ другими пассажирами.

Послѣднія ея слова были:

— Вы меня скорѣй не забудете, если я не удовлетворю вашему любопытству.

Оставшись одинъ, Стратморъ закурилъ сигару и растянулся на травѣ подъ липами.

— Кто она такая? чортъ ее возьми! — ворчалъ онъ сквозь зубы; онъ много жилъ за границей, зналъ всѣхъ замѣчательныхъ красавицъ, но этой женщины никогда не видалъ, а между тѣмъ она возбуждала его любопытство, и онъ думалъ о ней, о ней одной, лежа на берегу рѣки и вдыхая полной грудью чистый, пропитанный запахомъ сосны, воздухъ…

Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, на громадномъ костюмированномъ балѣ, въ одномъ изъ самыхъ аристократическихъ домовъ Парижа, Стратмора интригуетъ, одно бѣлое домино, усѣянное золотыми пчелами; голосъ у домино — будто знакомый, чудные глаза, смотрящіе на него сквозь разрѣзъ маски, сверкаютъ насмѣшливой веселостью, шутки, парадоксы сыплются дождемъ. Маска поражаетъ его своимъ знакомствомъ съ политическими тайнами, которыя онъ почиталъ недоступными для простыхъ смертныхъ, и въ заключеніе говоритъ:

— Я не только знаю ваши дипломатическія хитрости, но и васъ самихъ, лордъ Сесиль. Слушайте: вы честолюбивы, но честолюбіе ваше странное, хотя и возвышенное. Вы презираете золото — этого бога толпы, ищете одной власти. Вы холодны и гордитесь своей холодностью, вы цѣните дружбу и презираете любовь, почитая ее игрушкой для слабоумныхъ. Жизнь и люди въ вашихъ глазахъ — масса, изъ которой вы, художникъ, вылѣпите что вамъ вздумается. Вы любите хитрость, симпатіи вамъ не нужно, вполнѣ и совершенно вы разсчитываете только на самого себя. У васъ глубокій, изворотливый умъ старыхъ итальянскихъ государственныхъ людей; можетъ быть, въ душѣ вашей живутъ и ихъ страсти, но покамѣстъ онѣ дремлютъ, ну, что же: ясновидящая я или нѣтъ? а теперь прощайте; можетъ быть, сегодня вы и увидите меня во снѣ; въ моихъ рукахъ, знайте, нити политическихъ интригъ.

Стратморъ старается выслѣдить бѣлое домино, и, наконецъ, указываетъ на него издали одному изъ своихъ многочисленныхъ пріятелей, спрашивая, не знаетъ ли онъ кто это?

— Это? — съ изумленіемъ переспрашиваетъ виконтъ Бедлюсъ: — это? да это — она.

— Она, кто она? чортъ тебя возьми съ твоими мѣстоименіями, зовутъ же ее какъ-нибудь?

— Леди Вавазуръ, наконецъ-то ты встрѣтился съ ней!

II.

Наступаетъ лѣто, Стратморъ со всѣхъ сторонъ получаетъ приглашенія въ замки своихъ безчисленныхъ знакомыхъ, и не знаетъ еще на что рѣшиться? Но вдругъ совершенно случайно узнаетъ, что въ числѣ посѣтителей, имѣющихъ пополнить Вернонсе — замокъ, которымъ владѣетъ въ Лотарингіи прекрасная m-me де Бурсель, англичанка по рожденію и воспитанію, парижанка по замужству и характеру, будутъ и маркизъ Вавазурь съ женою; онъ рѣшается принять приглашеніе своей соотечественницы и ѣдетъ въ Вернонсе: воспоминаніе о бѣломъ домино, какъ видно, еще не изгладилось изъ его памяти.

Въ ту минуту какъ Стратморъ въѣзжаетъ во дворъ замка, изъ другихъ воротъ показывается группа всадниковъ, словно сошедшая съ картины Кувермана, и въ центрѣ ея амазонка съ замѣчательной посадкой, дразнящая свою, и безъ того горячую, лошадь хлыстомъ, и мгновенно осаживающая ее, какъ только та пытается подняться на дыбы.

«Мастерски ѣздитъ», — думаетъ Стратморъ, и старается разглядѣть черты стройной всадницы, но его монокль недовольно силенъ, а разстояніе велико — ясно онъ ничего различить не можетъ.

Проходя по галереѣ замка къ себѣ, онъ слышитъ какъ камеристка, высунувшись изъ дверей какой-то комнаты, кричитъ другой:

— Бѣги скорѣй въ оранжереи за пунцовыми камеліями, миледи требуетъ живыхъ цвѣтовъ. Боже! нѣтъ, кажется, на свѣтѣ такой капризницы, какъ маркиза Вавазурь.

Это имя первое, что онъ слышитъ въ замкѣ.

Одѣваясь къ обѣду и разспрашивая слугу объ именахъ гостей, Стратморъ съ неудовольствіемъ замѣчаетъ, что, кромѣ двухъ-трехъ прелатовъ и четы Вавазурь, всѣ ему знакомы; по его мнѣнію, новые знакомые тѣмъ и хороши, что къ ихъ достоинствамъ не успѣлъ еще приглядѣться, ихъ недостатки не могъ еще изучить, а потому естественно видишь ихъ въ лучшемъ свѣтѣ; ничто такъ не теряетъ подъ микроскопомъ, какъ человѣчество, — заключаетъ онъ, и подъ вліяніемъ этой мизантропической мысли сходитъ въ гостиную. Она пуста. Онъ садится на диванъ, спиной къ двери, ведущей на террассу, и задумывается такъ, что не слышитъ шума шаговъ, шелеста платья и приходитъ въ себя только отъ звука памятнаго ему мелодичнаго, насмѣшливаго голоса, привѣтствующаго его словами:

— Здравствуйте, лордъ Сессиль. О чемъ размышляете вы? О предсказаніи цыганки, или о бѣломъ домино? Впрочемъ, вѣроятно, то и другое заслонили въ вашей памяти всяческія политическія комбинаціи?

Стратморъ вскакиваетъ, оглядывается: передъ нимъ, облеченная въ шелкъ и кружево, съ пунцовыми камеліями въ золотыхъ волосахъ и блестящими, смѣющимися глазами, стойть она, его Нереида Молдавы, бѣлое домино, лэди Вавазуръ.

Странно — но до этой минуты ему ни разу не приходило въ голову, что его таинственная спутница и эта, полъ-Европой воспѣваемая чародѣйка, одно и то же лицо.

Они встрѣчаются какъ старые друзья; она мило, ласково, задушевно обращается съ нимъ. За столомъ Стратморъ не спускаетъ глазъ съ ея мужа, — и этому уроду — думается ему, — досталась такая красота. Впрочемъ, Стратморъ, подъ вліяніемъ ревности, нѣсколько преувеличиваетъ: маркизъ не уродъ и не дуракъ, онъ просто: коротенькій, невзрачный, сѣдой человѣчекъ, съ небольшими, темными, насмѣшливыми глазами и чувственнымъ ртомъ. Судя по наружности, имъ должно быть легко управлять, стоитъ только узнать его слабыя стороны. Умъ его незначителенъ, и всецѣло поглощенъ изученіемъ Brillat-Savarin: какой-нибудь новый соусъ для него дѣло первой важности. Личность сама по себѣ незамѣчательная, но пользующаяся въ свѣтѣ, благодаря своему громадному состоянію и значительнымъ связямъ, большимъ вѣсомъ и значеніемъ. За маркизомъ и въ Вернонсе всѣ ухаживали, кромѣ Стратмора, который, съ презрѣніемъ поглядывая на его тщедушную фигурку, говорилъ себѣ: Положительно, это Калибанъ, женатый на Мирондѣ.

А между тѣмъ Миронда, она же марта Вавазуръ, пускаетъ въ ходъ всѣ хитрости опытной кокетки, чтобы завлечь въ своя сѣти человѣка, у кого въ жизни, по его собственному сознанію, любовь доселѣ играла такую незначительную роль…

Стратморъ очень рѣдко вставалъ рано; обыкновенно онъ выпивалъ чашку шеколада, перелистывалъ новые романы, читалъ письма, выкуривалъ первую сигару лежа въ постели, и однимъ изъ послѣднихъ являлся къ раннему завтраку. Но въ первое же утро по пріѣздѣ въ замокъ, когда человѣкъ его отворилъ окно, ароматный воздухъ, ворвавшійся въ комнату, соблазнилъ Стратмора: онъ всталъ, одѣлся и спустился по потаенной лѣсенкѣ прямо въ цвѣточный садъ.

Въ свѣжести и тишинѣ ранняго лѣтняго утра есть особенная прелесть, даже для тѣхъ изъ насъ, кто менѣе всего склоненъ поддаваться подобнымъ впечатлѣніямъ. Стратморъ былъ по преимуществу свѣтскій человѣкъ. Жизнь его проходила при дворѣ, въ клубахъ и салонахъ; настольными книгами были сочиненія La Rochefoucauld и La Bruyère, а между тѣмъ и онъ невольно поддался очарованію. Кругомъ царила полнѣйшая тишина, изрѣдка прерываемая воркованіемъ голубей и шелестомъ вѣтра въ кустахъ розъ; онъ былъ увѣренъ, что все въ домѣ спитъ, а потому невольно вздрогнулъ, когда откуда-то ему бросили вопросъ:

— Съ какихъ это поръ въ васъ развились идиллическіе вкусы?

Онъ поднялъ глаза…

Она стояла какъ разъ надъ его головой, облокотясь о каменную балюстраду, позади ея виднѣлся поросшій плющемъ фасадъ замка съ его остроконечными башенками и длиннымъ рядомъ готическихъ оконъ; у ногъ ея разстилалась террасса съ вьющимися по стѣнамъ ползучими растеніями и розами всѣхъ цвѣтовъ. Въ этой обстановкѣ красота ея дѣйствовала на него такъ же сильно, какъ и наканунѣ при огнѣ. Вдали отъ нея онъ могъ критиковать ее, пожалуй, — даже осуждать, но въ ея присутствіи, когда, какъ въ настоящую минуту, ея глаза съ улыбкой смотрѣли на него, когда ея голосъ звучалъ въ воздухѣ, онъ не въ силахъ былъ ей противиться. Онъ ненавидѣлъ ее за власть, которую она съ каждымъ часомъ пріобрѣтала надъ нимъ, — и поддавался этой власти.

— Оставя въ сторонѣ вопросъ объ идиллическихъ вкусахъ, каждый человѣкъ, начиная съ отчаяннаго лѣнтяя и кончая строгимъ анахоретомъ, обрадовался бы, видя какую награду сулитъ судьба тѣмъ, кто всталъ раньше другихъ, — проговорилъ Стратморъ, поднимаясь по ступенямъ террассы и подходя къ ней.

Она съ улыбкой протянула ему маленькую, бѣленькую, унизанную кольцами ручку.

— Не далѣе какъ вчера вечеромъ вы толковали про то, сколько зла сдѣлала на свѣтѣ женщина, — я вѣдь слышала, — а теперь, розыскали меня въ саду, гдѣ еще Ева надѣлала всяческихъ бѣдъ, — согласитесь, что это нелогично. Къ тому же, дипломатъ, вдыхающій свѣжесть утренней росы, грѣющійся на солнышкѣ посреди цѣлаго моря розановъ, да это аномалія, другъ мой!

— Я также не подозрѣвалъ въ васъ поэтическихъ вкусовъ, лэди Вавазуръ, — отвѣчалъ онъ съ той холодной, небрежной улыбкой, которая всегда выводила ее изъ себя: — какую прелесть можетъ имѣть въ вашихъ глазахъ раннее утро? здѣсь вѣдь некого съ ума сводить, кругомъ только пчелы да птицы. Правда, я читалъ въ какой-то старой пѣснѣ объ элексирѣ вѣчной юности и красоты, добываемомъ изъ розъ. Въ такомъ случаѣ остается пожалѣть о неродившихся еще поколѣніяхъ, они будутъ страдать подобно намъ.

— Не говорите, пожалуйста, въ первомъ лицѣ: вы никогда не страдаете. А привело меня сюда то, что руководитъ всѣми моими поступками: впечатлѣніе минуты. Иного закона я не признаю. Въ Парижѣ никогда не встаю ранѣе двухъ часовъ, въ деревнѣ — другое дѣло. Я услыхала пѣнье птицъ, запахъ розъ ворвался ко мнѣ въ окна и… Ахъ, лордъ Сессиль, хотя свѣтская жизнь заставляетъ насъ забывать объ этомъ, но — право, есть много вещей лучше удовольствій, есть воздухъ болѣе чистый, чѣмъ воздухъ гостиныхъ. Я молода, счастлива, царю надъ всѣмъ меня окружающимъ, но иной разъ охотно промѣняла бы свою долю на участь крестьянской дѣвочки, играющей упавшими съ дерева каштанами, или ловящей бабочекъ на солнцѣ.

При послѣднихъ словахъ личико ея приняло печальное выраженіе, и она стала еще очаровательнѣе. Стратморъ это почувствовалъ и улыбнулся еще недовѣрчивѣе, еще насмѣшливѣе.

Она продолжала:

— Мнѣ завидуютъ, а право… посмотрите на эту розу, озаренную солнцемъ, какъ прекрасна она. Царица цвѣтовъ, а между тѣмъ ее точитъ червякъ; — говоря это, она все время играла своимъ брилльянтовымъ обручальнымъ кольцомъ.

— Неужели ваша участь подобна ей?

Вопросъ вырвался помимо его воли, онъ склонился къ ней.

— Тише, — шепнула она, ударивъ его по рукѣ вѣткой розановъ. — Вы не должны спрашивать. Я ношу знакъ рабства и молчанія.

Оба замолчали; въ его жилахъ начиналъ струиться ядъ.

Вдругъ она засмѣялась своимъ серебристымъ беззаботнымъ смѣхомъ, и весело проговорила:

— А все-таки люблю розы. Это — цвѣты любви, цвѣты поэтовъ; я не удивляюсь, что ложе Клеопатры было изъ розановъ, что эпикурейцы усыпали ихъ листьями полъ комнатъ, служившихъ имъ для пиршествъ; а теперь, до свиданія, забудьте нашъ печальный разговоръ, я бы желала сдѣлать изъ васъ эпикурейца, изъ человѣка, презирающаго розы жизни, и жаждущаго лишь поблеклыхъ лавровъ старости и власти. Продолжайте вашу одинокую прогулку, я иду пить свой шеколадъ!…

Леди Вавазуръ проводитъ очень много времени въ обществѣ Стратмора, обходится съ нимъ совершенно иначе, чѣмъ съ другими, какая-то невольная нѣжность звучитъ въ ея голосѣ, отражается въ ея глазахъ, когда онъ подлѣ нея. Она сама называется на приглашеніе въ Уайтъ-Лэдисъ, куда и пріѣзжаетъ слѣдующей же осенью…

Стратморъ собралъ къ ея пріѣзду избранное и многочисленное общество, въ числѣ его гостей и другъ его — Берти Эрролъ, съ первой минуты появленія знаменитой красавицы подъ гостепріимнымъ кровомъ его друга почуявшій что-то не доброе. Маркиза въ свою очередь съ недовѣріемъ относится къ нему, и даже слегка подтруниваетъ надъ горячей дружбой Стратмора, но, замѣтивъ, что ея шутки ему непріятны, быстро мѣняетъ тактику, и, задумчиво глядя на Эрроля, стоящаго неподалеку отъ нихъ, со вздохомъ замѣчаетъ:

— Вы совершенно правы, это должно быть премилая личность, да и наружность его самая счастливая: его чуднымъ глазамъ, его золотымъ кудрямъ могла бы позавидовать женщина!

Эти слова — сѣмя, имѣющее дать обильный плодъ. Отнынѣ Стратморъ уже не находитъ въ сердцѣ своемъ прежняго чувства къ другу; къ довершенію, бѣдный Эрроль нѣсколько разъ предостерегаетъ его, умоляетъ не поддаваться такъ беззавѣтно вліянію этой женщины, которая, очевидно, только завлекаетъ его, нисколько не любя; — слова его оскорбляютъ Стратмора; роковая страсть у него растетъ не по днямъ, а по часамъ.

Наконецъ — настаетъ кризисъ; Стратморъ открыто говоритъ маркизѣ о своей любви, она отшучивается, тогда онъ рѣшается на отчаянное средство. Онъ только-что получилъ новое назначеніе — посланническій постъ, превосходящій все, о чемъ онъ могъ мечтать; но чтобы занять его — надо уѣхать. За завтракомъ только и рѣчи, что о его назначеніи, пріятели его поздравляютъ, Эрроль радуется, одна леди Вавазуръ принимаетъ это извѣстіе спокойно, будто рѣчь идетъ о братѣ, карьерой котораго она интересуется. Весь день онъ ни на минуту не можетъ остаться съ ней наединѣ, наконецъ, вечеромъ, во время блестящаго костюмированнаго бала, они вдвоемъ въ картинной галереѣ. Она первая нарушаетъ молчаніе.

— Итакъ, Стратморъ, вы очень скоро покидаете Англію?

— Велите мнѣ остаться, и я завтра же откажусь отъ этого мѣста.

— Какъ! Вы испортите свою карьеру, принесете въ жертву свое честолюбіе, откажетесь отъ власти, по одному слову женщины. Стыдитесь, лордъ Сессиль!

— Тише, ради Бога. Вы знаете всю мѣру моего безумія, играть имъ я вамъ больше не позволю. Прикажите мнѣ остаться — и я всѣмъ для васъ пожертвую! Но вы должны любить меня, какъ я люблю. Если вы меня обманываете — берегитесь, вы за это расплатитесь тяжелой цѣной! Любите меня — и я всѣмъ для васъ пожертвую, честью, славой, жизнью, чѣмъ хотите…

Она принимаетъ его жертву, онъ отказывается отъ мѣста къ великому ужасу Эрроля, который не можетъ понять, что сталось съ его гордымъ другомъ, съ его честолюбивымъ Стратморомъ. «Неужели, думаетъ Берти, и ея власти надъ нимъ нѣтъ предѣловъ», и чувство искренней ненависти къ прекрасной маркизѣ закрадывается въ честную душу веселаго малаго.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ; связь, соединяющая молодого дипломата съ знаменитой кокеткой, превратилась уже въ общеизвѣстный фактъ, въ старую новость, а между тѣмъ многочисленные поклонники лэди Вавазуръ съ досадой замѣчаютъ, что она и не думаетъ измѣнять Стратмору. Богъ вѣсть, полюбила-ли она наконецъ, или только наслаждалась сознаніемъ своего вліянія надъ нимъ, но во всякомъ случаѣ кокетство ея словно замерло, и ни малѣйшаго повода къ ревности она ему не подавала.

А онъ? еслибъ онъ могъ взглянуть на себя со стороны, то, конечно, не узналъ бы себя; онъ, нѣкогда воображавшій, что можетъ направлять свою жизнь, какъ ему вздумается, всецѣло отдался въ руки женщины, смотрѣлъ на все ея глазами, превратился въ ея полнаго раба. Ничто для него не существовало внѣ ея взора и улыбки, честолюбивые замыслы были забыты, сильная воля исчезла какъ дымъ — и немудрено: онъ любилъ первый разъ въ жизни. Поэты часто сравнивали страсть съ пожаромъ, это сравненіе вѣрно: ни тому, ни другому предѣловъ положить невозможно. Послѣ шумной и веселой зимы въ Парижѣ маркизъ съ женою переселяются въ свою виллу, лежащую между Отейлемъ и Пасси, и здѣсь-то разыгрывается драма, описанная Уйдой съ замѣчательнымъ мастерствомъ; эта драма составляетъ узелъ романа.

III.

Лэди Вавазуръ не могла жить безъ общества, и теперь, поселившись въ своемъ «Bosquet de Diane», безъ устали устраивала праздники, спектакли, ужины на нѣсколько человѣкъ. Эрролъ, гостившій у своего больного дяди въ окрестностяхъ Отейля, постоянно получалъ приглашенія на всѣ эти торжества, и почти постоянно отказывался отъ участія въ нихъ; все это раздражало маркизу и даже возбуждало ея негодованіе.

Однажды, оставшись съ нимъ наединѣ, она напрямикъ спросила его:

— Мистеръ Эрроль, скажите: отчего вы такъ упорно избѣгаете меня? сознайтесь, я вамъ антипатична? — говорите правду!

— Скажите лучше, лэди Вавазуръ, что я боюсь васъ, вашего вліянія, и можетъ быть, простите — но за сами требовали отъ меня откровенности — можетъ быть, съ грустью смотрю на то, какъ вы безпощадно злоупотребляете этимъ вліяніемъ.

Эти смѣлыя слова были первыми нелестными словами, обращенными къ лэди Вавазуръ, гнѣвъ захватилъ ей дыханіе; она отвѣчала ему любезно и уклончиво, но съ этой минуты его участь была рѣшена.

Никогда не бывала лэди Вавазуръ такъ очаровательна, какъ лежа на кушеткѣ раннимъ утромъ, въ бѣлоснѣжномъ пеньюарѣ, съ распущенными по плечамъ волнами бѣлокурыхъ волосъ; въ такія минуты Стратморъ всего беззавѣтнѣе отдавался ей во власть.

Они были одни въ ея будуарѣ, и онъ, лежа у ногъ ея, задумался надъ очень крупнымъ разговоромъ, который имѣлъ наканунѣ съ Берти Эрроль, желавшимъ разочаровать его, и доказывавшемъ, что она, — его божество, совсѣмъ не такъ вѣрна ему, какъ онъ воображаетъ.

— О чемъ думаешь, дорогой мой? — спросила она, слегка коснувшись его волосъ.

— О томъ, сколько есть на свѣтѣ людей, желающихъ, чтобы ты измѣнила мнѣ.

— Сотни. Что-жъ, еслибъ усилія ихъ увѣнчались успѣхомъ, я бы не признала за тобой права жаловаться.

— Полно, не шути этимъ.

— Отчего-жъ? — засмѣялась она. — Любовь, въ глазахъ людей мудрыхъ, не болѣе какъ шутка. Ты бы не имѣлъ права жаловаться, Сессиль. Можно царить надъ свѣтомъ и — не владѣть собой; наши сердца — это мыльные пузыри Бена-Джонсона, сегодня здѣсь, завтра въ другомъ мѣстѣ, смотря по тому, куда подуетъ вѣтеръ случая и минутнаго каприза. Я надѣюсь, что ты бы принялъ извѣстіе о твоей отставкѣ съ изящнымъ самообладаніемъ. Ну, скажи: что бы ты сдѣлалъ, еслибъ я вдругъ объявила, что больше не люблю тебя?

Вопросъ былъ сдѣланъ въ насмѣшливо-шаловливомъ тонѣ; это молодое существо любило мучить.

— Что бы я сдѣлалъ? Богъ вѣсть, убилъ бы тебя, себя, обоихъ…

Въ этихъ словахъ не слышно было шутки. Въ душѣ ея впервые шевельнулся страхъ, ей смутно начало казаться, что въ этой слабости заключается сила, которая, кто знаетъ, когда-нибудь и ей самой можетъ угрожать опасностью.

— Что за ужасный отвѣтъ, Сессиль, можно право подумать, что мы живемъ въ XV вѣкѣ. По природѣ ты гораздо скорѣй итальянецъ, чѣмъ англичанинъ. Тебѣ бы слѣдовало называться не Стратморъ, а Колонна или Малатеста и носить кинжалъ въ рукавѣ и ядъ въ кольцѣ. Какъ! неужели любовь стала для тебя такой необходимостью, что безъ нея самая жизнь была бы невыносима? О, Луциферъ, сынъ утра, какъ велико твое паденіе!

— Но мое паденіе раскрыло передо мной ворота рая, а не изгнало меня изъ нихъ, — улыбнулся Стратморъ ей въ отвѣтъ. — Да и чему-жъ ты удивляешься? съ тѣхъ поръ какъ міръ стоитъ, поруганная любовь всегда хваталась за преступленіе.

— Можетъ быть, но не въ нашемъ кругу. Сессиль! неужели ты въ состояніи убить меня?

— Да, скорѣй, чѣмъ дозволить другому любоваться тобой.

— Ты сумасшедшій! — шепнула она, но въ словахъ ея звучала ласка, — право, сумасшедшій, Сессиль; одного я не понимаю, почему люди, которые любятъ такъ, какъ ты меня любишь, ревнивой, деспотической страстью, ежеминутно готовой превратиться въ ненависть, всегда дороги женщинамъ? Почему? это очень глупо.

— Почему? Потому что вы прекрасно понимаете, что любовь, достойная этого имени, не выноситъ и тѣни соперничества; женщинѣ пріятно сознавать, что она — властительница жизни человѣка, можетъ по волѣ своей надѣлять его восторгами или страданіемъ.

— О, мой холодный, гордый Стратморъ, какая лава таилась подо льдомъ — тихо, съ улыбкой, проговорила она. — Ты самого себя не зналъ, покуда я тебя не полюбила.

Она склонилась къ нему, губы ея коснулись его лба; при этомъ движеніи записка, лежавшая у нея на колѣняхъ, соскользнула съ нихъ и упала къ ногамъ Стратмора.

Онъ поднялъ ее и хотѣлъ бросить на близъ-стоявшій столь, но леди Вававуръ быстро протянула за ней руку. Стратморъ, подавая ей письмо, взглянулъ на конвертъ, почеркъ былъ ему хорошо знакомъ.

— Ты переписываешься съ Эрроль? — быстро спросилъ онъ, не выпуская письма изъ рукъ.

— Я приглашаю его обѣдать, а онъ отвѣчаетъ мнѣ, — небрежно, съ полу подавленнымъ зѣвкомъ, отвѣтила она. — У насъ части переписка, вѣдь онъ — твой самый близкій другъ.

— Что-жъ, на сей разъ онъ принимаетъ приглашеніе?

— Нѣтъ, это отказъ. Помнится, кто-то говорилъ, что онъ уѣзжаетъ въ Англію.

При этихъ словахъ она сдѣлала движеніе рукой, какъ-бы желая взять записку, но воздержалась и продолжала лежать въ прежней исполненной лѣнивой граціи позѣ, съ полузакрытыми глазами. Стратморъ пристально смотрѣлъ на нее. Легкій румянецъ вспыхнулъ на ея щекахъ, онъ это замѣтилъ.

Стратмору страстно хотѣлось разорвать конвертъ. Чувства чести и приличія заставляли его сдерживать себя, но записки онъ не отдавалъ.

— Позволите прочитать? я имѣю свои причины желать этого.

— Нѣтъ!

— Нѣтъ? почему-же? я, кажется, имѣю право на ваше довѣріе?

— Довѣріе! — повторила она съ презрительной улыбкой и гнѣвно блестѣвшими глазами, — что за довѣріе въ подобныхъ пустякахъ. Если ты осмѣливаешься не вѣрить мнѣ, то я, конечно, не позволю оскорблять себя провѣркой моихъ показаній. Ты, кажется, лишился разсудка.

— Не я лишился разсудка, а вы — памяти, — рѣзко проговорилъ Стратморъ, въ душѣ коего, въ эту минуту, неудержимо вспыхнула ревность. — Одно изъ двухъ: мнѣ приходится или не довѣрять вашему слову, или усомниться въ вашей памяти. Письмо это не простая записочка, оно въ четыре страницы, и вдобавокъ писано мелкимъ почеркомъ.

Она вспыхнула, потомъ вдругъ поблѣднѣла, опустила глаза въ землю и молчала. Ужасное подозрѣніе закралось въ сердце Стратмора. Онъ поднялся на ноги, все еще сжимая въ рукѣ злополучное письмо.

— Такъ какъ вы, кажется, заблуждаетесь насчетъ значенія этого письма, лэди Вавазуръ, то не позволите-ли мнѣ теперь прочесть его?

— Нѣтъ.

Какъ только это слово сорвалось съ ея губъ, она быстрымъ движеніемъ приподнялась со своихъ подушекъ, высвободила записку изъ его руки и поднесла ее къ пламени спиртовой лампы, стоявшей вмѣстѣ съ кофейнымъ приборомъ на столикѣ возлѣ нея.

Тонкая бумага мигомъ вспыхнула, и черезъ секунду записка превратилась въ небольшую кучку сѣроватаго пепла.

Тайна была спасена.

— Другъ мой, — съ веселымъ смѣхомъ замѣтила она, — никогда не противорѣчь женщинѣ, она всегда перехитритъ тебя. У васъ одно оружіе — угроза, у насъ ихъ тысячи!

Все это произошло во мгновеніе ока; въ первую минуту Стратморъ стоялъ передъ ней какъ потерянный, не произнося ни слова. Потомъ — яркій румянецъ залилъ все лицо его, онъ крѣпко стиснулъ зубы и медленно произнесъ:

— Тайна, заключавшаяся въ этомъ письмѣ, должна быть очень дорога вамъ, если вы рѣшились его уничтожить. Что-жъ! я вырву ее у вашего сообщника!

Онъ повернулся, чтобъ идти, она вскочила и положила руку ему на плечо.

— Сесиль! подожди и выслушай меня!

— Выслушать? къ чему, — храни свою тайну, онъ отвѣтитъ мнѣ. — О, Боже! — прервалъ онъ самого себя, бросаясь къ ея ногамъ, — сжалься надо мною! Я никогда ни передъ кѣмъ не унижался до мольбы, и я умоляю тебя, именемъ Неба, сказать: что ты отъ меня скрываешь?

Лэди Вавазуръ хорошо знала того, съ кѣмъ имѣла дѣло; только теперь склонилась она къ нему съ нѣжной улыбкой, полной состраданія, я ласково шепнула:

— Ахъ, Сесиль, ты несправедливъ и жестокъ. Я сожгла это письмо — чтобы избавить тебя отъ лишняго страданія.

— Избавитъ меня! Скорѣй, говори все, все!

— Къ чему? ты вѣдь знаешь, что я люблю тебя, только тебя. Оставь это все, дорогой мой!

— Никогда. Скажи мнѣ все, сейчасъ, или я бѣгу къ нему!

Она наклонилась еще ближе. Дыханіе ея касалось его щеки, губы прильнули къ самому его уху:

— Ну, такъ твой другъ — предатель; въ письмѣ говорилось о любви, крайне для меня оскорбительной. Въ этомъ — вся правда. Прости, что скрывала ее отъ тебя; я бы такъ охотно избавила тебя отъ всякаго страданія!

Часъ спустя Стратморъ вышелъ изъ дому. Онъ шелъ своей обычной ровной походкой, держалъ въ рукахъ сигару и на видъ казался совершенно спокоенъ: но глаза его блестѣли какимъ-то страннымъ блескомъ подъ полуспущенными вѣками, въ рукѣ онъ держалъ хлыстъ.

Теперь все ему было ясно, Эрролъ давно любилъ ее! При этой мысли вся кровь Стратморовъ загоралась въ немъ, онъ понималъ значеніе своего фамильнаго девива.

«Убивай безъ пощады», — звучало въ душѣ его…

Быстрыми шагами дошелъ онъ до виллы, занимаемой Эрролемъ, толкнулъ калитку и вошелъ на террассу, на которой хозяинъ весело бесѣдовалъ съ нѣсколькими молодыми людьми. Завидѣвъ его, Стратморъ невольно сжалъ въ рукѣ хлыстъ. Лицо его по прежнему оставалось безстрастнымъ, только на губахъ играла злобная улыбка, да сѣрые глаза стали черными.

Замѣтивъ приближавшагося друга, Эрроль съ веселымъ видомъ пошелъ ему на встрѣчу.

— Господа, — произнесъ Стратморъ, обращаясь ко всему маленькому обществу, — какой отвѣтъ, кромѣ одного, можно датъ лгуну?

— Стратморъ, ты грубо ошибаешься, поди сюда, — я долженъ сказать тебѣ два слова, — возразилъ ему Эрроль.

— Не словами отвѣчу я вамъ, — прозвучало въ отвѣть, и… рукоятка золотого хлыста сверкнула на солнцѣ: на лбу Эррола обозначился широкій шрамъ.

— Гдѣ? — воскликнулъ Эрроль.

— Въ Булонскомъ лѣсу, у пруда, если вамъ угодно.

— Часъ?

— Сегодня, на закатѣ солнца, до тѣхъ поръ я не свободенъ.

— Я васъ буду ждать.

— Прекрасно!

Стратморъ поклонился и вышелъ. Онъ былъ доволенъ, месть его началась.

День былъ ясный, на небѣ ни облачка, горячіе лучи лѣтняго солнца заливали всю окрестность; Стратморъ поднялъ глаая кверху, и, Богъ знаегь почему, припомнилъ давно, казалось, забытыя, съ самаго дѣтства не читанныя слова:

Солнце да не зайдетъ во гнѣвѣ вашемъ:-- «и откуда приходятъ подобныя мысли!» пожимая плечани, подумалъ онъ.

Солнце садилось, озаряя послѣднимъ яркимъ свѣтомъ зеленѣющую землю, извилистыя рѣчки, отдаленныя голубыя горы, безчисленныя купы деревъ и весь прекрасный громадный Булонскій лѣсъ. Лучи его не проникали лишь къ тому мѣсту, гдѣ находился прудъ. Здѣсь все было мрачно; вся поверхность воды поросла ядовитыми растеніями и кишмя кишѣла всяческими гадами. Темныя вѣтви густо насаженныхъ деревъ пригнулись къ землѣ, словно подъ тяжестью безжизненныхъ тѣлъ — многочисленныхъ самоубійцъ. Въ самомъ воздухѣ будто, носилась смерть. Трава, казалось, нашептывала вѣтру ужасныя тайны прошедшаго, и только сквозь голыя вѣтви одного опаленнаго молніей дерева виднѣлся западъ и солнце, медленно склонявшееся къ этой сторонѣ горизонта, готовое скрыться за тучи. Тишина царила кругомъ полнѣйшая, и посреди этой тишины молча стояли другъ противъ друга два человѣка, нѣкогда бывшіе братьями, а теперь ставшіе врагами. Молча встрѣтились они, молча и разстанутся. Свѣтъ съ запада падалъ на Эрроля, касаясь бѣлокурыхъ кудрей его, отражаясь въ голубыхъ глазахъ, внимательно слѣдившихъ за полетомъ птички, весело кружившейся надъ землей. Лицо Стратмора было въ тѣни, оно казалось отлитымъ изъ бронзы, каждая черта дышала непоколебимой твердостью; подъ улыбкой дуэлиста замѣчалась рѣшимость убійцы.

Стрѣляться должны были черезъ барьеръ. Секунданты бросили жребій. Право перваго выстрѣла досталось Стратмору.

— Разъ, — два, — три!

Раздался выстрѣлъ; Эрролъ съ минуту простоялъ неподвижно съ широко раскрытыми глазами, потомъ — слегка откинулся назадъ всѣмъ корпусомъ, поднялъ правую руку и — выстрѣлилъ на воздухъ. Пуля пролетѣла далеко сквозь вѣтви деревъ, пистолетъ выскользнулъ изъ его руки, и онъ упалъ на траву, причемъ голова его глухо ударилась объ землю. Пуля прошла сквозь легкіе.

Глаза Стратмора радостно сверкали: онъ отмстилъ за себя и за нее.

Умирающій открылъ глаза, его побѣлѣвшія губы прошептали: Я прощаю, прощаю, онъ не зналъ, Люсиль, Люсиль!-- затѣмъ онъ судорожно, глубоко, всѣмъ существомъ своимъ вздохнулъ и — умеръ.

А убійца его преспокойно подошелъ къ своей лошади, отвивалъ ее, вскочилъ въ сѣдло и пустился въ путь: солнце зашло во гнѣвѣ его!

Онъ ѣхалъ къ ней, торопился объявить, что она отомщена, жаждалъ насладиться ея улыбкой, упиться ея ласками. Никогда не любилъ онъ ее такъ, какъ въ эти минуты.

На разсвѣтѣ слѣдующаго дня Стратморъ подучаетъ изъ рукъ секунданта Эрроля письмо, которое убитый передъ дуэлью вручиль ему, съ просьбой доставить по адресу, если ему суждено погибнуть.

Недоброе предчувствіе овладѣваетъ Стратморомъ; оставшись одинъ, онъ разрываетъ конвертъ и читаетъ:

— "Твой собственный поступокъ сдѣлалъ всякія объясненія между нами невозможными; на ударъ — одинъ отвѣтъ. Строки эти я пишу на случай, если черезъ нѣсколько часовъ перестану жить. Ради нашей прошлой дружбы я не хочу, чтобы ты всю жизнь считалъ меня лгуномъ и предателемъ. Я очень хорошо вижу что ты думаешь, догадываюсь и какимъ путемъ тебя довели до этого заблужденія. Тѣмъ не менѣе: она измѣнила тебѣ, а не я. Правда, я любилъ ее той гнусной страстью, которая приравниваетъ насъ къ скотамъ, но передъ Богомъ клянусь тебѣ, Стратморъ, я не поддался этой любви. Въ этомъ, вѣроятно, и кроется корень ея ненависти ко мнѣ, — ненависти, заставившей ее усиленно возбуждать твою ревность. Не далѣе, какъ вчера вечеромъ, оставшись со мною вдвоемъ, въ столовой, послѣ ужина, она все дѣлала чтобы увлечь меня. Трудно было устоять, ты вѣдь знаешь, что она такое, была одна минута… но я устоялъ.

"Выходя отъ нея, я встрѣтилъ тебя, старался предостеречь; ты самъ знаешь что изъ этого вышло. На слѣдующее утро мнѣ принесли записку отъ лэди Вавазуръ. Посылаю ее тебѣ. Я ей отвѣтилъ, и этого отвѣта она мнѣ никогда не проститъ. Вотъ тебѣ вся правда, рано или поздно ты все равно узналъ бы, что страсть этой женщины въ тебѣ миновала, а осталось одно желаніе властвовать надъ тобой, а тебѣ легче будетъ узнать это теперь, чѣмъ позже.

"Еще: исполни мою просьбу, и узнай мою тайну: я женатъ, на дочери одного сосланнаго венгерскаго магната m-elle де-Воксаль, познакомился я съ нею во время пребыванія у тебя въ Уайтъ-Лэдисъ, она жила въ окрестностяхъ твоего имѣнія. Это былъ прелестный невинный ребенокъ, я полюбилъ ее, она меня, обвѣнчались мы тайно: я боялся, чтобы слухъ о моей женитьбѣ не дошелъ до ушей дяди, который навѣрное лишилъ бы меня наслѣдства. Послѣ моей смерти любимая жена и ребенокъ останутся безъ покровителя и безъ всякихъ средствъ. Поручаю ихъ тебѣ, Стратморъ, пусть онѣ найдутъ въ тебѣ вѣрнаго друга.

"Если дочь моя выростетъ, говори ей иногда объ отцѣ, но пусть она никогда не узнаетъ, что я палъ отъ твоей руки.

"Я не говорю тебѣ: не знай раскаянія, это невозможно — ты человѣкъ, а не дьяволъ; но въ эти, можетъ быть — предсмертныя минуты, прощаю тебѣ все, что было, а равно и то, что еще имѣетъ совершиться. Если мнѣ суждено умереть — я умру въ мирѣ съ тобою.

"Берти Эрролъ".

Стратморъ читалъ это письмо при свѣтѣ занимавшагося дня, читалъ не останавливаясь, дочиталъ до послѣдней строки — и съ страшнымъ, раздирающимъ воплемъ, безъ чувствъ, повалился на землю.

IV.

Маріонъ Вавазуръ стояла на балконѣ своей виллы. Опершись бѣлыми руками о золоченыя перила, она съ веселой беззаботной улыбкой любовалась своими розанами, тогда какъ съ того же балкона виднѣлась крыша дома, гдѣ лежало тѣло человѣка, убитаго по ея наущенію, изъ одной лишь подлой мести; мысль о немъ не возбуждала въ сердцѣ маркизы иного чувства кромѣ удовольствія, его гибель свидѣтельствовала о могуществѣ ея красоты.

Между ней и солнцемъ легла тѣнь, падавшая отъ приближавшейся фигуры: то былъ Стратморъ. Съ своей обычной веселой улыбкой обратилась она къ нему, но вдругъ она поблѣднѣла какъ полотно. Въ одинъ мигъ ей все стало ясно — этотъ человѣкъ, наконецъ, разгадалъ ее; рабъ возмутился и готовъ растерзать свою властительницу, въ одинъ прыжокъ очутился Стратморъ подлѣ нея, схватилъ на руки и сжалъ словно въ желѣзныхъ тискахъ. Онъ былъ неузнаваемъ; лицо все исказилось, глаза налились кровью, самое платье было въ безпорядкѣ и въ грязи.

— Предательница, убійца, — шепталъ онъ нечеловѣческимъ голосомъ, знай: жизнь за жизнь, — это древне-еврейскій законъ, Божье велѣніе!

Его горячее дыханіе обжигало ей лицо, его руки вцѣпились жъ разсыпавшіяся волны ея бѣлокурыхъ волосъ, а она — блѣдная какъ смерть — билась въ этихъ сильныхъ рукахъ, крича:

— Стратморъ! о, Боже, помилуй, помилуй меня!

— Я тебя помилую, какъ ты другихъ миловала! — съ безумнымъ смѣхомъ отвѣчалъ онъ.

Ужасъ овладѣлъ ею, глаза подернулись туканомъ, въ ушахъ стучала кровь, она умирала и уже молча, съ мольбой, смотря на него.

Этотъ взглядъ — онъ узналъ его, также глядѣлъ на него Берти, — это самое выраженіе застыло въ глазахъ мертвеца.

Дрожъ пробѣжала по всѣмъ членамъ Стратмора, онъ швырнулъ ее въ уголъ комнаты со словами:

— Смерти для тебя мало. Ты будешь жить, чтобы страдать! и вышелъ, шатаясь, словно пьяный.

На душѣ его лежало проклятіе Каина.

А Маріонъ Вавазуръ на другой же день, лежа на кушеткѣ въ своей уборной, вся въ кружевахъ, блѣдная, съ темными кругами подъ глазами, но прелестная какъ всегда, слегка пожимаясь, словно отъ холода, говорила кардиналу Виллафлори и герцогу д’Этоаль, явившимся навѣстить ее:

— Вы слышали? Сесиль Стратморъ убилъ своего друга, это ужасно, у меня нервы совершенно разстроены; бѣдный Сесиль! Мужъ всегда утверждалъ, что рано или поздно онъ совершитъ преступленіе. Говорятъ, они поссорились изъ-за меня. Что-жь? можетъ бытъ. Но во всякомъ случаѣ это очень глупо! бѣдный Берти Эрролъ, онъ была такъ хорошъ собой!

Маркваа вздохнула и… заговорила о послѣдней комедіи Скриба, о новомъ романѣ Жоржъ-Занда.

О страшной сценѣ, происшедшей между нею и Стратморомъ, она никому не сказала ни слова; это не входило въ ея соображенія…

День близился въ вечеру; Человѣкъ, дремавшій у дверей комнаты, въ которой стояло тѣло Берти Эррола, проснулся отъ прикосновенія къ плечу его чьей-то руки.

— Пропусти меня.

— Куда?

— Туда.

— Зачѣмъ? Кто вы такой?

— Убійца его. Пусти; — оттолкнувъ его Стратморъ вошелъ въ комнату и заперся въ ней на ключъ.

Молча стоялъ онъ и смотрѣлъ на это блѣдное спокойное лицо, смотрѣлъ въ безсильномъ оцѣпенѣніи раскаянія.

Этотъ человѣкъ любилъ его какъ брата, а онъ застрѣлилъ его какъ дикаго щвѣря.

Стоя надъ тѣломъ друга, Стратморъ извѣдалъ тотъ страхъ, который овладѣваетъ иногда человѣкомъ въ часъ смертный, когда всѣ старые, забытые грѣхи возстаютъ передъ нимъ.

Сломило гордую силу, никогда не знавшую раскаянія. Палъ на колѣни человѣкъ, осмѣлившійся самовластно раздавать и смерть, — словно онъ былъ не созданіе, а Создатель.

Теперь только понялъ Стратморъ, что онъ сдѣлалъ…

Безъ словъ, безъ движенія лежалъ онъ передъ гробомъ, опустивъ голову на вытянутыя впередъ руки, весь облитый холоднымъ потомъ.

Вдругъ, посреди ужаснаго молчанія, раздалось веселое чириканье и щебетанье птичекъ, порхавшихъ за окномъ.

Этотъ звукъ вывелъ Стратмора изъ оцѣпенѣнія и спасъ отъ сумасшествія.

Грудь его заколыхалась, желѣзная натура не выдержала, въ темной комнатѣ раздались глухія рыданія…

Спустя нѣсколько часовъ слуги Эрроля, выломавшіе дверь, нашли Стратмора лежащимъ на полу безъ чувствъ.

Въ теченіи двухъ мѣсяцевъ доктора собирались вокругъ постели больного, качали головой, прописывали всяческія снадобья, и когда богатырская природа взяла свое и онъ всталъ — рѣшили, что они вылечили его.

Въ бреду Стратморъ все время видѣлъ передъ собой ее, чародѣйку, во всей силѣ ея замѣчательной красоты; поцѣлуй ея, казалось, обжигалъ его губы, серебристый смѣхъ звучалъ въ ушахъ. За ней всегда являлся Берти, съ широко-раскрытыми глазами и выраженіемъ мольбы на мертвомъ лицѣ. Эти два образа преслѣдовали Стратмора день и ночь. Когда онъ поднялся съ постели и снова появился въ обществѣ, они повсюду слѣдовали за нимъ. Съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ мученія его усиливались, но наружно онъ былъ спокоенъ.

Природа человѣческая безконечно разнообразна; иные люди въ тяжелыя минуты ждутъ сочувствія, подобно тому какъ раненый олень бѣжитъ въ стадо; другіе бѣгутъ отъ него, подобно тому какъ раненый на смерть орелъ летитъ умирать подальше, хотя кровь уже каплетъ изъ-подъ надломленныхъ крыльевъ. Упрямый, гордый по природѣ, Стратморъ принадлежалъ въ числу послѣднихъ. Свѣтъ удивлялся его безсердечію, никто не замѣчалъ въ немъ ни малѣйшей перемѣны.

А между тѣмъ всѣ дурные инстинкты пробудились въ душѣ его; она переполнилась однимъ чувствомъ — жаждой мести.

Стратморъ принадлежалъ въ числу людей, въ которыхъ страданіе порождаетъ жестокость.

Месть породила проклятіе, тяготѣвшее надъ нимъ, а между тѣмъ онъ снова жаждалъ мести.

Этотъ человѣкъ, презрительно относившійся къ чужимъ радостямъ и страданіямъ, испытывалъ теперь такія муки, какихъ не дано извѣдать болѣе мягкимъ натурамъ.

Онъ боготворилъ женщину, измѣнившую ему, — понятно, но теперь онъ возненавидѣлъ ее болѣе, чѣмъ нѣкогда любилъ.

Первымъ дѣломъ Стратмора, какъ только сознаніе пробудилось въ немъ и силы его окрѣпли, было отыскать жену и ребенка Эрроля; но и тутъ его ожидалъ новый ударъ: молодую женщину онъ не засталъ въ живыхъ.

Извѣстіе о смерти мужа сразило ее, и, прострадавъ нѣсколько мѣсяцевъ, она тихо угасла.

Трехлѣтнюю дѣвочку Стратморъ беретъ на свое попеченіе, и помѣщаетъ въ домѣ своей матери, лэди Бастльмеръ.

— Ты позналъ горечь раскаянія, узнай же сладость мести!

Слова эти прозвучали надъ самымъ ухомъ Стратмора, когда онъ однажды, осеннимъ, луннымъ вечеромъ, бродилъ въ тяжеломъ раздумьи по аллеямъ своего парка въ Уайтъ-Лэдисъ.

Онъ поднялъ голову, передъ нимъ стояла цыганка Редемита.

— Что-жъ: сбылось мое предсказаніе: породила любовь грѣхъ, грѣхъ — преступленіе, преступленіе — проклятіе. Не обманула тебя тогда Редемита, не обманетъ и теперь. Слушай, милордъ, я помогу тебѣ, я — нищая, бездомная, бродяга, но я дамъ тебѣ то, чего ты не купишь за всѣ твои сокровища, я дамъ тебѣ месть, и въ награду попрошу одного: права видѣть, собственными глазами видѣть, какъ она страдаетъ.

— Ты-то отчего ее ненавидишь? — презрительно спросилъ Стратморъ.

— Отчего? отчего? — задумчиво, повторила цыганка: — отчего женщины радуются, печалятся, тоскуютъ? оттого, что любятъ. — И я, простая цыганка, я любила, а она — знатная дама, знаменитая красавица, отняла его у меня. — Слушай, — я все разскажу тебѣ: встрѣтились мы съ нимъ въ Галиціи, онъ былъ австрійскій офицеръ, арктократъ какъ ты. Онъ находилъ меня красивой, а я, я полюбила его, полюбила такъ, какъ холодныя, избалованныя женщины его круга любить не умѣютъ. Я была его игрушкой, онъ — моимъ божествомъ. То, что другіе называли моимъ стыдомъ, стало моей славой. Когда Леннартсонъ покинулъ Галицію и переселился въ Вѣну, я послѣдовала за нимъ. Онъ все еще любилъ меня; но прежде мы проводили вмѣстѣ цѣлые дни, теперь дни превратились въ часы. Мы пріѣхали на югъ Франціи, часы превратились въ минуты; и тутъ онъ ее встрѣтилъ. Она очаровала его, какъ очаровала тебя; онъ полюбилъ ее и навѣки погибъ для меня. Тутъ я ничего не помню; говорятъ, я сходила съ ума… Поправившись, я бросилась къ нему, у дверей его дома стояла молчащія толпа, всѣ кругомъ перешептывались, я протолкалась впередъ и…-- тутъ голосъ ея оборвался, она остановилась, но овладѣвъ собой, быстро продолжала: — увидѣла его мертваго, онъ застрѣлился; она убила его, а я надъ его обезображеннымъ трупомъ поклялась не знать покою, пока не отомщу за него; долго искала я чѣмъ бы погубить ее, наконецъ нашла, одна я лично сдѣлать не могу, но ты — ты все можешь. Я бродяга, ты знатный лордъ, но мы оба ненавидимъ ее; прими-жъ изъ моихъ рукъ ключъ къ твоему мщенію.

Стратморъ выслушалъ Редемиту молча, не прерывая ея длинной рѣчи ни единымъ словомъ; и теперь, когда она замолчала, онъ все еще оставался погруженнымъ въ глубокую задумчивость. Душа этой женщины была раскрыта передъ нимъ словно книга, и въ этой книгѣ онъ читалъ истину.

Ему стало ясно, что пылкая цыганка легко превратится въ его послушное орудіе, но гордость аристократа и обычная сдержанность мѣшали Стратмору ухватиться за него.

Прошла минута колебанія.

— Ступай за мной, я готовъ тебя выслушать, — сурово и глухо проговорилъ онъ наконецъ.

Цѣлый годъ о Стратморѣ ничего не было слышно въ Европѣ: гдѣ онъ? что съ нимъ? — никто не зналъ; носились по временамъ слухи одинъ другого невѣроятнѣе, но положительныхъ свѣдѣній объ его мѣстопребываніи никто не имѣлъ; по истеченіи этого срока онъ, на своей яхтѣ, пріѣхалъ повидаться съ матерью, жившей въ своемъ имѣніи Сильверъ-Кестъ, на западномъ берегу Англіи, и взглянуть на свою маленькую воспитанницу, жизнь коей была въ глазахъ его звеномъ, соединяющимъ его съ его покойнымъ другомъ.

Стратмору казалось, что, окруживъ ребенка всѣмъ, что могло радовать его, онъ искупаетъ свою вину передъ ея отцомъ. Трудно понять, какъ могло подобное чувство уживаться въ душѣ его рядомъ съ снѣдавшей его жаждой мести, а между тѣмъ оно было такъ: отъ мысли о Люсиль и ея будущности онъ легко переходилъ къ размышленіямъ совершенно иного характера.

Быстро подвигался онъ впередъ, не замѣчая ни красоты моря, ни яснаго неба, не наслаждаясь даже благоуханіемъ цвѣтовъ и пѣніемъ птицъ. Чтобы любоваться природой, человѣкъ долженъ быть въ мирѣ съ самимъ собою, а въ сердцѣ Стратмора вѣчно боролись самыя противорѣчивыя чувства; тѣмъ не менѣе и онъ остановился какъ вкопанный, пораженный красотою представившагося ему зрѣлища: подъ тѣнью поросшей мохомъ скалы, закинувъ кверху голенькія ручки, въ граціозно-небрежной поаѣ лежала прелестная четырехлѣтняя дѣвочка. Она спала, сжавъ въ ручонкахъ длинную вѣтку плюща; головку ея украшалъ вѣнокъ изъ душистыхъ лѣсныхъ фіаловъ, раскраснѣвшееся личико съ длинными черными рѣсницами было обращено къ нему.

Стратморъ сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Тише, не разбудите ее, — послышался умоляющій голосъ. Онъ оглянулся, передъ нимъ стоялъ десятилѣтній Ліонель Воррель, сынъ его покойной сестры, воспитывавшійся у бабушки.

— Нелли, ступай скажи моей матери, что я здѣсь. Мальчикъ неохотно удалился, Стратморъ остался наединѣ съ спящимъ ребенкомъ. Воспоминанія нахлынули на него. Дѣвочка была похожа на отца. Онъ закрылъ лицо руками, и отдался своимъ печальнымъ мыслямъ. Его вывело изъ задумчивости прикосновеніе къ его рукѣ дѣтской ручонки. Онъ поднялъ голову, Люсиль стояла передъ нимъ и глядѣла на него съ участіемъ своими темными, чудными глазами, ласково шепча:

— Что съ вами? — скажите Люсиль. — Люсиль васъ жалко. Онъ положилъ свою руку на ея шелковистыя кудри и съ усиліемъ отвѣтилъ:

— Люсиль очень мила, я ей отъ души благодаренъ. Но скажи, дитя, сама ты всегда счастлива?

— Всегда! — въ глазахъ ея отразилось удивленіе, она не понимала! — какъ можно ей предлагать подобный вопросъ, а на губахъ мелькнула улыбка, вызванная воспоминаніемъ о неизсякаемомъ источникѣ радостей, какой представляли для нея: море, птицы, цвѣты, погоня за бабочками. Замѣтивъ собаку Стратмора, дѣвочка съ веселымъ крикомъ бросилась къ ней, начала ласкать ее, играть съ ней, но увидавъ выраженіе неудовольствія на лицѣ хозяина, робко замѣтила:

— Люсиль виновата, Люсиль проситъ прощенія, но собака такая хорошенькая, она навѣрное полюбила бы меня. Люсиль всѣ любитъ.

Жгучія слезы навернулись на глаза Стратмора при этомъ дѣтскомъ лепетѣ. Собака принадлежала Эрролю.

— Возьми ее себѣ, Люсиль. И если всѣ тебя любятъ, то не полюбишь ли ты меня?

— Люсиль васъ будетъ любить, но не за собачку; скажите, какъ васъ зовуть? Я за васъ буду молиться.

— Молиться? Богу извѣстно, какъ я нуждаюсь въ твоей молитвѣ. Помни и люби меня, дитя, я былъ другомъ твоего отца.

V.

Салоны тюльерійскаго дворца переполнены представителями высшихъ классовъ французскаго общества, иностранными дипломатами, блестящими придворными, принцами царской крови и цѣлымъ сонмомъ знаменитыхъ красавицъ. Балъ во всемъ разгарѣ, вноры присутствующихъ всего чаще и охотнѣе останавливаются на прелестной леди Вавазуръ, — за послѣднее время ота идеальная красавица жакь-будто стала еще прекраснѣе.

Маркиза опирается на руку принца д’Этоаля, своего новаго друга, драгоцѣнные сапфиры сверкаютъ въ ея золотыхъ волосахъ, привѣтливая, шаловливая улыбка играетъ на губахъ; весело отвѣчаетъ она на льстивыя рѣчи своихъ безчисленныхъ обожателей, щедрой рукой разсыпая передъ ними перлы своего замѣчательнаго остроумія. Никогда еще не чувствовала она себя такой счастливой, такой всесильной во всеоружіи красоты и ума.

Этотъ вечеръ — ея апоѳеозъ. Но что это? — рука ея, покоящаяся на рукѣ принца, дрогнула, блѣдность внезапно покрыла ея прекрасное лицо: что сталось съ ней? съ гордой, цвѣтущей, торжествующей красавицей? да ничего, — только когда она проходила по одной изъ залъ дворца, кто-то, надъ самымъ ея ухомъ, произнесъ два слова:

Marion St-Maur!

— и маркиза съ содроганіемъ оглянулась; кругомъ нея волновалась и шумѣла пестрая толпа гостей, никто изъ нихъ не произнесъ, да и не могъ произнести тѣхъ роковыхъ словъ, они донеслись до ушей ея словно издалека… да, она не ошиблась, это голосъ его, голосъ Стратмора: вотъ онъ, стоитъ, прислонившись въ колоннѣ и смотритъ на нее въ упоръ изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ, смотрятъ холоднымъ, суровымъ, памятнымъ ей взглядомъ. «Боже!» съ ужасомъ думаетъ маркиза: «неужели онъ знаетъ!»

Съ этого вечера начинается въ жизни беззаботной красавицы новая эра; она непрестанно чувствуетъ опасность, висящую надъ ея головой, самый воздухъ, которымъ она дышетъ, кажется ей отравленнымъ; куда бы ни пошла, ни поѣхала она, всюду она чувствуетъ на себѣ взглядъ человѣка, ставшаго ея неумолимымъ врагомъ, повсюду слышитъ все тѣ же слова. Здоровье начинаетъ измѣнять ей, красота блекнетъ, веселость исчезаетъ. Къ концу зимы она становится неузнаваема, хотя мужественно подавляетъ свои страданія, употребляетъ всѣ усилія, чтобы казаться спокойной по прежнему.

Наступаетъ весна.

Такъ-называемый весь-Парижъ стремится на скачки въ Longchamps; погода стоитъ чудная, и длинная вереница роскошныхъ экипажей тянется черезъ Булонскій лѣсъ, по направленію въ мѣсту сборища всего парижскаго high-life.

Маркиза, полу-лежа въ своемъ великолѣпномъ ландо, запряженнымъ чистокровными лошадьми «à la Daumont», окруженная толпой молодежи верхами, медленно подвигается вслѣдъ за другими; она все еще очень хороша, хотя по временамъ тоскливое недоумѣніе отражается въ ея большихъ глазахъ.

Точно, сегодня болѣе чѣмъ когда-либо ей тяжело: на каждомъ шагу она встрѣчаетъ знакомыхъ, и женскій инстинктъ подсказываетъ ей, что въ ихъ манерѣ отвѣчать на ея поклоны заключается что-то, чего она даже опредѣлить хорошенько не можетъ, какой-то неуловимый, но тѣмъ не менѣе оскорбительный оттѣнокъ. По мѣрѣ того, какъ она подвигается, это сознаніе крѣпнетъ въ душѣ ея. Наконецъ — всякое сомнѣніе исчезаетъ, на ея поклоны большинство ея пріятельницъ не отвѣчаютъ; онѣ глядятъ на нее во всѣ глаза и не узнаютъ.

Вдали показывается, въ открытой коляскѣ, ея закадычный другъ, лэди Кларенсъ-Комло; «что-то будетъ?» съ замираніемъ сердца думаетъ несчастная; экипажъ приближается, голубые глаза гордой аристократки останавливаются на маркизѣ, какъ остановились бы на любой нищей въ толпѣ, и лэди Кларенсъ проѣзжаетъ мимо. А еще наканунѣ онѣ сидѣли рядомъ въ оперѣ, называя другъ друга: Маріонъ и Ида.

«Кончено», думаетъ лэди Вавазуръ, «я погибла!»

Капля, имѣющая переполнить чашу, еще ожидаетъ ее впереди. На возвратномъ пути изъ Longchamps ее нагоняетъ экипажъ царицы полусвѣта, знаменитой Viola Vé, славящейся, главнымъ образомъ, тѣмъ, что она каждые четыре мѣсяца разоряетъ окончательно одного пэра Франціи; кокотка посылаетъ маркизѣ любезный поклонъ, и съ улыбкой произноситъ, обращаясь прямо въ ней, нѣсколько привѣтственныхъ словъ, очевидно считая себя на равной съ нею ногѣ.

Вавазуръ возвращается домой внѣ себя: она прямо бросается въ комнату мужа, ей заграждаютъ дорогу:

— Извините, милэди, милордъ захворалъ.

— Захворалъ? чѣмъ?

— Кажется, нѣчто… въ родѣ обморока.

(Грумъ слишкомъ благовоспитанъ, чтобы употребить слово ударъ).

Маркиза требуетъ въ себѣ докторовъ и изъ устъ ихъ узнаетъ, что жизнь ея супруга въ крайней опасности.

Отдѣлавшись кое-какъ отъ любопытныхъ эскулаповъ, она бѣжитъ къ мужу.

Онъ лежитъ въ постели, но находится въ полномъ сознаніи.

Она наклоняется къ нему:

— Вавазуръ! весь Парижъ знаетъ.

— Чортъ возьми! — съ трудомъ произносить онъ: — кто-жъ имъ сказалъ?

— Богъ вѣсть, да не все-ли равно? Всѣ знаютъ. Сама Ида Комло часъ тому назадъ повернула мнѣ спину, толпа ихъ проѣхала мимо меня словно мимо собаки; и даже эта женщина, ну, знаешь, Viola Vé, любовница Бадрусса, осмѣлилась оскорбить меня, меня.

Больной засмѣялся.

— Жалко, что меня тамъ не было. Ну, что-жъ, моя красавица, жаловаться ты не должна: долгонько ихъ всѣхъ обманывала.

Онъ откинулся на подушки, тяжело переводя дыханіе; его темные глаза сверкали насмѣшкой, тогда какъ на всѣ остальныя черты — смерть уже наложила свою печать.

Гнѣвъ и страданіе отразились на ея лицѣ, она пересилила себя, и съ мольбой въ голосѣ заговорила:

— Но теперь, Вавазуръ, еще не поздно, все можно уладитъ, — тайно, совершенно тайно!….

Она стояла на колѣняхъ у постели, въ позѣ ея выражалась мольба, раскаяніе, губы шептали:

— Для тебя это не имѣетъ никакого значенія, тогда какъ для меня…

— Понятно, — прервалъ ее умирающій, — и тогда моя прекрасная вдова станетъ супругой принца д’Этоаля. Благодарю; но не желаю. Она можетъ удовольствоваться именемъ его любовницы.

Проходитъ нѣсколько часовъ, настаетъ вечеръ, маркиза сидитъ одна у себя въ комнатѣ, и думаетъ, думаетъ, думаетъ.

Всѣ размышленія ея вертятся на одномъ.

Какъ отвратить грозящую опасность? есть одно средство, но наврядъ-ли оно приведетъ къ чему; впрочемъ, попытаться слѣдуетъ, больше ничего не остается.

Наступаетъ ночь, Вавазуръ закутывается въ черный плащъ, закрываетъ лицо густымъ вуалемъ, садится въ наемную карету и приказываетъ везти себя въ Hôtel de Londres.

— Какая-то дама проситъ милорда принять ее; вотъ и карточка.

— Графиня Лена, незнакомая фамилія, да и часъ поздній, впрочемъ — просите.

Дверь отворяется, закутанная фигура показывается на порогѣ.

— Mory-ли узнать, чему я обязанъ честью вашего посѣщенія? — холодно-вѣжливымъ тономъ спрашиваетъ Стратморъ.

— Стратморъ, вы одни можете пощадить меня!

При этихъ словахъ, произнесенныхъ столь знакомымъ голосомъ, Стратморъ пошатнулся. По лицу его пробѣжала судорога, словно его неожиданно ударили ножомъ.

Страсть его, превратившись въ ненависть, не умерла. Эта женщина когда-то была для него всѣмъ.

Пришла минута — и онъ овладѣлъ собой; лицо приняло прежнее, спокойное и безстрастное выраженіе, и онъ холодно отвѣтилъ:

— Да, могу.

— И вы пощадите меня?

Вмѣсто отвѣта — онъ только улыбнулся.

При видѣ этой улыбки она вскрикнула, сбросила съ себя плащъ, вуаль, и стала передъ нимъ во всемъ блескѣ своей обаятельной красоты.

И въ этотъ страшный день она, по привычкѣ, или вѣроятно по разсчету, одѣлась, какъ одѣвалась всегда къ обѣду.

Она стояла передъ нимъ съ обнаженными плечами, съ поникшей головой, съ полными слезъ глазами, въ роскошномъ туалетѣ, стояла и — ждала.

— Для этого — слишкомъ поздно! — послышался отвѣтъ. Горячій румянецъ залилъ все лицо ея, настоящія, горькія слеза навернулись на глазахъ, голосъ задрожалъ отъ страстнаго волненія — Стратморъ, Стратморъ, я въ вашей власти — пощадите меня! Я женщина — пожалѣйте меня! Вы когда-то любили меня — простите меня!

— Удивляюсь, какъ вы осмѣливаетесь говорить мнѣ это. Ступайте — вы всегда были безукоризненной актрисой. Здѣсь вамъ не стоитъ терять даромъ время и всѣ уловки вашего кокетства.

Она дрогнула при этихъ словахъ: встрѣть онъ ее угрозами, упреками, надежда еще не была бы потеряна, но этотъ холодный, сдержанный тонъ, — нѣтъ, должно быть, кончено!

Она бросилась передъ нимъ на колѣни.

— Стратморъ, я у вашихъ ногъ, я виновата передъ вами, выслушайте меня; если я заблуждалась — неужели вы были безгрѣшны. Помните: я васъ любила! Если я была преступна, то и вы раздѣляли мою вину. Вы довели меня до послѣдняго униженія, неужели это не удовлетворитъ васъ? ради самого неба, избавьте меня отъ дальнѣйшихъ униженій. Слушайте: сегодня разнесся по городу одинъ слухъ, но завтра можно распустить другой. Вавазуръ умираетъ, позвольте мнѣ спокойно носить его имя. Пощадите меня…

Она остановилась, рыданія заглушали ея слова, горячія слезы текли по щекамъ, она дѣйствительно страдала, такъ какъ впервые страдала за себя; дрожь пробѣжала по всему тѣлу ея.

— Еслибъ вы тонули у меня на глазахъ — прозвучало въ отвѣтъ — и моя протянутая рука могла бы спасти васъ, вы бы погибли, а теперь ступайте: васъ ждетъ участь тѣхъ, кто торгуетъ своей красотой, вы умрете такъ, какъ онѣ умираютъ: на улицѣ. Ступайте.

Она вскочила и стала передъ нимъ съ дико блестѣвшими глазами, губы ея побѣлѣли:

— Унижайте меня, кричала она, — губите, дѣлайте что хотите, больше я умолять не стану; но, именемъ Бога клянусь, часъ отмщенія и для меня настанетъ.

Прошло нѣсколько мгновеній, оба молчали; наконецъ, дверь медленно отворилась и быстро захлопнулась.

Стратморъ остался одинъ.

Теперь уже не было надобности притворяться равнодушнымъ, и онъ разразился страшными рыданіями. Въ ея присутствіи онъ оставался холоденъ, какъ гранитъ, но сердце его такъ было слабо!

Онъ до сихъ поръ любилъ ее.

Въ тотъ же день вечеромъ въ одномъ изъ самыхъ первыхъ домовъ парижскаго финансоваго міра за ужиномъ шелъ оживленный разговоръ. Кто-то упомянулъ имя маркизы Вавазуръ.

— Какъ, — прехладнокровно обмахиваясь вѣеромъ, спросила хорошенькая Бланка де-Пюэлль: — неужели вы, mesdames, и вы, господа, ничего не слыхали? представьте! всему вашему кругу нанесено ужаснѣйшее оскорбленіе: оказывается, что бракъ былъ фиктивный, она никогда не была его женой. Свѣтъ сталъ жертвой грубаго обмана, и всѣ мы принимали любовницу маркиза.

Нѣсколько дней спустя маркизъ скончался, и парижское общество узнало нѣкоторыя подробности, касавшіяся той, которая въ теченіи многихъ лѣгъ занимала посреди его одно изъ первыхъ мѣстъ.

Маркизъ Вавазуръ встрѣтилъ Маріонъ Сенъ-Моръ въ одной изъ самыхъ глухихъ вестъ-индскихъ колоній, и плѣнился ея красотой; она не соглашалась отдаться ему, требуя, чтобы онъ женился на ней, чему онъ въ свою очередь противился. Тогда оба пошли на компромиссъ, она согласилась ѣхать съ нимъ въ Европу не обвѣнчавшись, требуя только, чтобы онъ выдавалъ ее всѣмъ за жену свою, — эта мысль ему понравилась. Онъ былъ радъ сыграть штуку со всѣми своими друзьями и родными.

Противиться было некому — родители Маріонъ, англійскіе плантаторы, умерли, она была совершенно свободна отъ всякихъ семейнихъ узъ.

Тайна казалась погребенной навѣки, но ревность женщины добралась до нея, цыганка Редемита первая угадала, что въ прошломъ соперницы надо искать орудіе, могущее ее погубить; въ Стратморѣ она нашла усерднаго союзника, онъ отправился въ Вестъ-Индію, тамъ розыскалъ свидѣтелей, собралъ нужныя свѣдѣнія, заручился фактами и вернулся въ Европу съ вѣскими доказательствами въ рукахъ.

Мщеніе его удалось вполнѣ, ненавистная ему женщина разомъ лишилась всего, чѣмъ дорожила въ жизни.

VI.

Вечернія сумерки сгущались надъ кладбищемъ въ Отейлѣ, роса сверкала на цвѣтахъ, окаймлявшихъ мраморную гробницу, на которой крупными буквами была вырѣзана надпись:

Берти Эрроль 33 лѣтъ Палъ отъ руки друга.

У могилы стоялъ Стратморъ.

Часто, очень часто приходилъ онъ сюда и проводилъ долгіе часы, отдаваясь всецѣло терзавшему его раскаянію. Сегодня ему было легче обыкновеннаго: отмстивъ убійцѣ Эрроля, онъ, такъ ему казалось, отчасти искупилъ вину свою предъ нимъ.

Наступила ночь, луна взошла и озарила своими серебристыми лучами человѣческую фигуру, приближавшуюся къ Стратмору. То была Редемита.

— Что же, сладка месть? — спросила она своимъ мягкимъ, пѣвучимъ голосомъ.

— Редемита! одно, что въ жизни не наскучитъ — месть.

Ея глубокіе, печальные глаза засверкали.

— Да, да, — она страдала. Видѣла я, какъ голова ея склонялась до земли, какъ дрожь пробѣгала по всему тѣлу ея, слышала ея глухіе стоны. Она страдала — этого никому у меня не отнять. Я отмстила за него, а теперь…

Стратморъ не безъ состраданія взглянулъ на нее. Онъ многимъ былъ обязанъ этой женщинѣ, а между тѣмъ она до сихъ поръ съ него не взяла иной платы, кромѣ той, которую годъ тому назадъ потребовала, а именно: права видѣть ея страданія.

— Редемита, — проговорилъ онъ, протягивая ей нѣсколько золотыхъ: — ты нуждаешься, возьми эти деньги и позволь мнѣ впослѣдствіи служить тебѣ.

Гордо отстранила она его руку, съ печальной улыбкой проговоривъ:

— Милордъ, много времени тому назадъ сказала тебѣ Редемита, что за свою месть она платы не возьметъ; съ тѣхъ поръ, какъ рука его коснулась моей руки, ничье золото ее не осквернило. Въ будущемъ мнѣ мѣста нѣтъ. Мое дѣло сдѣлано. Но ты — ты пожнешь, что посѣялъ. Будешь великъ и могущественъ. Успѣхи и слава достанутся тебѣ въ удѣлъ. Но кроваваго пятна тебѣ не смытъ. Въ ту минуту, когда ты подумаешь, что прошлое заглажено, тогда-то невиннымъ будетъ угрожать опасность. Впослѣдствіи припомнишь слова мои. Мы больше не увидимся. Прости!

Въ эту самую ночь по берегу Сены бродила, словно тѣнь, человѣческая фигура, по временамъ наклоняясь надъ гладкой поверхностью водъ.

Все кругомъ дышало тишиной, спокойствіемъ, волны рѣки еще не замутились отъ близости большого города, въ нихъ отражались звѣзды, на поверхности ихъ плавали водяныя лиліи.

Молодая женщина пристально смотрѣла вдаль, потомъ подняла глаза къ небу, на которомъ искрились миріады звѣздъ, прижала руки къ груди и тихо прошептала:

— Я отмстила за тебя. Что-жъ мнѣ больше дѣлать въ жизни?

Все ближе и ближе наклонялась она къ рѣкѣ, на днѣ коей надѣялась найти забвеніе, миръ и смерть.

Глаза ея сверкнули, по лицу разлился свѣтъ, съ полураскрытыхъ губъ сорвалось восклицаніе:

— Иду, иду, радость моя!

Послышался глухой всплескъ, затѣмъ все стихло, рѣка, принявъ въ свои объятія тѣло цыганки, спокойно катила свои чистыя волны.

Прошло двѣнадцать лѣтъ. Первая половина послѣдняго предсказанія Редемиты сбылась. Стратморъ достигъ власти и громаднаго вліянія. Свою дипломатическую карьеру онъ покинулъ, съ цѣлью отдаться всецѣло политической дѣятельности на родинѣ.

Онъ сталъ, во всей силѣ слова, государственнымъ человѣкомъ. Его богомъ была власть. Живи онъ въ древнія времена, изъ него бы вышелъ Пизистрать, Ѳемистоклъ или Цезарь, всѣ инстинкты его влекли его къ тому, чтобы быть деспотическихъ повелителемъ народа, непризнающимъ никакихъ границъ своему вліянію, царящимъ надъ толпой силою желѣзной воли и обширнаго ума.

Время и обстоятельства удерживали его честолюбіе въ надлежащихъ предѣлахъ. Онъ по-неволѣ ограничился тѣмъ, что сдѣлался однимъ изъ самыхъ вліятельныхъ вождей оппозиціи. Его замѣчательное краснорѣчіе облегчило ему эту задачу.

Когда, бывало, послѣ долгаго и бурнаго засѣданія, онъ поднимался съ мѣста, всѣ глаза устремлялись на него. Раздавались со всѣхъ сторонъ громкіе крики одобренія, затѣмъ наступала гробовая тишина.

Рѣчи Стратмора отличались необыкновенной ясностью, изложенія дышали спокойствіемъ, блистали юморомъ.

Онъ хорошо зналъ своихъ слушателей.

Популярность его была громадна, при выходѣ изъ парламента его нерѣдко привѣтствовали восторженные клики толпы, и тогда темные глаза гордаго аристократа загорались, а сердце билось ускореннымъ біеніемъ.

Въ душѣ Стратморъ презиралъ толпу; по природѣ онъ былъ деспотъ и отнюдь не демагогъ, тѣмъ не менѣе крики этой самой презрѣнной толпы слаще всякой музыки вручали въ ушахъ его; въ нихъ онъ видѣлъ дань своему имуществу, признаніе своей силы.

И вотъ, постарѣвшій Стратморъ сидитъ у открытаго окна въ Сильверъ-Бестѣ. Лицо его нѣсколько въ тѣни. Время почти не измѣнило его. Только глаза стали еще проницательнѣе, да выраженіе лица холоднѣе, мрачная тѣнь лежала на немъ. Стратморъ ничего не забылъ, да и не искалъ забвенія; напротивъ, онъ непрестанно думалъ о своемъ преступленіи и всячески старался искупать его, окружая нѣжной заботливостью молодую, расцвѣтающую жизнь своей воспитанницы. Прошедшее не послужило ему урокомъ, онъ продолжалъ считать себя полновластнымъ властелиномъ собственной жизни.

Тяжелое раздумье его было прервано появленіемъ молоденькой дѣвушки, почти ребенка, — то была Люсиль.

Портретъ ея нарисовать трудно, подобныя лица не поддаются описанію: широкій и низкій лобъ, кожа, напоминающая по своей нѣжности лепестки бѣлой розы, большіе, темные глаза, оттѣненные длинными рѣсницами, все это перечислить можно, но что не описать никакому перу, это — выраженіе лица Люсиль, и трогательное противорѣчіе, какое представляетъ радостная улыбка, поминутно мелькающая на губахъ ея, съ глубоко скорбнымъ выраженіемъ глазъ. Красота молодой дѣвушки напоминаетъ красоту тропическаго растенія, распускающагося для того лишь, чтобы погибнуть во всей красѣ своей.

Съ сіяющимъ лицомъ влетѣла она въ комнату и, слегка запыхавшись, остановилась передъ Стратморомъ. Узнавъ объ его пріѣздѣ, она, словно на крыльяхъ, примчалась изъ саду.

Горячо любила Люсиль своего опекуна.

— Люсиль!

Онъ всталъ при ея появленіи, наклонился и поцѣловалъ ее въ лобъ.

Она ласково заглянула ему въ глаза и тихо проговорила:

— Наконецъ-то вы пріѣхали!

— Наконецъ-то! значитъ, ты ждала меня?

— Мое сердце васъ всегда ждетъ.

Онъ улыбнулся. Отвѣтъ этотъ обрадовалъ его.

— И ты счастлива, Люсиль?

Она засмѣялась серебристымъ, полу-дѣтскимъ смѣхомъ.

— Вы такъ часто предлагаете мнѣ этотъ вопросъ! Счастлива ли я? Да вся моя жизнь — одно счастіе. Горя я даже и вообразить не могу, иной разъ пытаюсь и — не могу.

— Слава Богу!

Онъ пристально смотрѣлъ на нее; его поразила ея поэтическая красота. Онъ впервые замѣтилъ, что она почти вышла изъ дѣтства.

— А знаешь ли, Люсиль, ты измѣнилась, — проговорилъ онъ, когда она заняла свое обычное мѣсто у его ногъ.

Она подняла на него удивленные глаза.

— Измѣнилась! — какъ могла я измѣняться въ шесть мѣсяцевъ?

— Въ твои годы шесть мѣсяцевъ все равно что шесть лѣтъ; переходъ отъ дѣтства въ молодости у женщинъ совершается крайне быстро, иногда въ одинъ день, иногда въ одинъ часъ!

— Неужели?

Она подняла на него свои вдумчивые глаза.

Отношенія Стратмора къ той, заботу о чьей судьбѣ ему завѣщалъ Эрроль, были самыя нѣжныя. Согласно желанію своего друга, онъ часто говорилъ съ Люсиль объ отцѣ, но не открывалъ ей его имени. Она носила дѣвичью фамилію своей матери.

Отецъ, въ воображеніи Люсиль, былъ окруженъ какимъ-то ореоломъ; она глубоко чтила его память и горячо любила того, кто первый научилъ ее этому.

Люсиль, съ настойчивостью избалованнаго ребенка, умоляетъ Стратмора позволить ей навѣстить его въ Уайтъ-Лэдисъ, ей такъ давно хочется видѣть его любимое имѣніе, побродить по великолѣпнымъ садамъ, осмотрѣть картинную галерею и пр. Ея желаніе — для него законъ, онъ изъявляетъ свое согласіе, и черезъ нѣсколько времени лэди Кастльмеръ, по просьбѣ сына, привозитъ Люсиль въ Уайтъ-Лэдисъ.

Домъ Стратмора полонъ гостей, рѣдкая красота Люсиль, которой робость придаетъ еще большую прелесть, обращаетъ на нее вниманіе всей блестящей молодежи, собравшейся подъ гостепріимнымъ кровомъ ея суроваго опекуна. Молодой богачъ, маркизъ Боудонъ, влюбляется въ нее и проситъ ея руки; она рѣшительно отказываетъ, и даже очень огорчается этимъ предложеніемъ, тѣмъ болѣе, что говорить съ ней объ этомъ щекотливомъ предметѣ взялся Стратморъ; ей кажется, что онъ хочетъ отдѣлаться отъ нея, что она надоѣла ему, и при этой мысли ея темные глаза наполняются слезами. Кромѣ Боудона, Люсиль произвела глубокое впечатлѣніе на нѣкоего Вальдоръ, завзятаго легитимиста, вѣчнаго заговорщика, еще не стараго, красиваго и вполнѣ изящнаго французскаго аристократа. Вальдоръ кажется Стратмору самымъ опаснымъ изъ всѣхъ обожателей Люсиль, онъ знаетъ женщинъ, хорошо изучилъ всѣ ихъ слабыя стороны, какже ему не свести съ ума неопытную дѣвочку, тѣхъ болѣе, что и самъ онъ впервые любитъ сильно и глубоко. Со страхомъ и трепетомъ слѣдитъ Стратморъ за Вальдоромъ, тѣмъ съ большимъ страхомъ, что опасается, какъ бы тотъ не угадалъ тайны рожденія Люсиль, отца которой онъ хорошо зналъ. Вальдоръ точно замѣчаетъ сходство молодой дѣвушки съ кѣмъ-то изъ его знакомыхъ, но съ кѣмъ именно — припомнить не въ силахъ.

Тѣмъ временемъ его, по безотлагательнымъ дѣламъ, вызываютъ въ Парижъ, и онъ уѣзжаетъ, взявъ съ Стратмора слово, что онъ будетъ просить за него руки Люсиль, и при ихъ свиданіи въ Парижѣ — сообщитъ ему о результатѣ. Стратморъ, скрѣпя сердце, соглашается исполнить его желаніе. Люсиль, къ его величайшей радости, снова отказываетъ, заявляя прямо, что ей не нужно иныхъ привязанностей, кромѣ тѣхъ, которыми она окружена съ дѣтства. Ни тѣни подозрѣнія не закрадывается въ сердце Страмора; матери его, какъ женщинѣ, и вдобавокъ женщинѣ умной и наблюдательной, выпадаетъ на долю угадать, въ чемъ заключается тайная причина равнодушія Люсиль во всѣмъ ея поклонникамъ.

Былъ поздній вечеръ, и Люсиль уже удалилась въ себѣ въ комнату, когда въ ней вошла, поболтать на сонъ грядущій, молодая лэди Чессвиль, одна изъ самыхъ блестящихъ посѣтительлицъ Уайгь-Лэдисъ.

— Ну, что, дитя, — весело замѣтила она, — спровадили-таки бѣднаго Боудона; а вѣдь это жестоко съ вашей стороны, Люсиль, онъ же не привыкъ въ отказамъ.

Люсиль презрительно покачала головой.

— Эту жестокость онъ легко забудетъ.

— Невсегда легко забыть, дитя мое; впрочемъ, вы этого еще не знаете. Скажите: чѣмъ вамъ Боудонъ не понравился? всѣ находятъ его совершенствомъ.

— Онъ не то что не понравился мнѣ, я просто объ немъ не думала.

Лэди Чессвиль разсмѣялась отъ души.

— Бѣдный Боудонъ! еслибъ онъ это слышалъ. Но вы очень неблагодарны, душа моя, неужели вашъ опекунъ заразилъ васъ своей холодностью?

Яркимъ румянцемъ загорѣлось лицо Люсиль, глаза ея потемнѣли и расширились, она подняла голову и быстро проговорила:

— Холодностью? никогда не употребляйте этого слова, говоря о немъ. О, какъ мало всѣ вы его знаете! нѣтъ на свѣтѣ человѣка добрѣе, ласковѣе, лучше его; посмотрите, какъ онъ любитъ меня, единственно потому, что былъ другомъ моего отца, и тотъ, умирая, поручилъ меня ему.

— Неужели Стратморъ можетъ любить кого-нибудь? всѣ мы знаемъ его умъ, его государственныя способности, но никто и не подозрѣваетъ въ немъ сердца! Впрочемъ, говорятъ, много лѣтъ тому назадъ, онъ до безумія любилъ какую-то женщину, и она измѣнила ему; вы никогда не слыхали объ этомъ, Люсиль?

— Никогда…

При этомъ отвѣтѣ она вздрогнула. Недоумѣніе и страданіе отравились въ ея глазахъ.

— Понятно, — подтвердила графиня, слегка зѣвая, — это была ужасная романическая исторія. Подробностей я никакихъ не знаю, все это случилось такъ давно; можетъ быть, оттого-то онъ такъ равнодушенъ къ женщинамъ.

Люсиль, казалось, ничего не слыхала, она пристально смотрѣла въ огонь, пылавшій въ каминѣ и шептала:

— Измѣнила ему, бросила его!

— Покойной ночи, прекрасное дитя мое, — поднимаясь мѣста, промолвила графиня. — Ложитесь скорѣй; нечего вамъ тутъ сидѣть и думать о старой исторіи, о которой я, сдуру, проболталась вамъ.

Она ушла, Люсиль не трогалась съ мѣста, наконецъ, встала, и быстрыми, легкими шагами направилась въ комнату леди Кастльмерь, чтобы, по обыкновенію, пожелать ей спокойной ночи. Прощаясь съ ней, молодая дѣвушка не выдержала и спросила:

— Скажите мнѣ, правда ли, что лордъ Сесиль, много лѣтъ тому назадъ, любилъ женщину, которая измѣнила ему?

Рука, покоившаяся на волнистыхъ волосахъ Люсиль, дрогнула, но старушка тотчасъ овладѣла собой и спокойно отвѣтила:

— Правда, душа моя, онъ любилъ безумно и очень несчастливо, но все это было такъ давно, что теперь странно и вспоминать; ты откуда же это узнала?

— Мнѣ сказала лэди Чессвиль; зачѣмъ она его зоветъ холоднымъ? онъ вовсе не холоденъ.

— Лэди Чессвиль, вѣроятно, хотѣла сказать, что онъ предоставляетъ молодымъ людямъ волненія любви, а самъ всецѣло отдался общественной дѣятельности.

Люсиль опустила голову, и тихо, словно про себя, проговорила:

— Какъ она могла измѣнить ему? — презрѣть такое сокровище, какъ его любовь!

Лэди Кастльмеръ быстро наклонилась, заглянула ей въ лицо. Въ головѣ ея, подобно молніи, мелькнула странная мысль.

VII.

Что же въ теченіи этихъ долгихъ лѣтъ сталось съ чародѣйкой, память о которой Стратморъ понынѣ, помимо собственной воли, хранилъ въ глубинѣ души? Увы, ее постигла участь многихъ. Оставшись, по смерти маркиза, безъ всякихъ средствъ и безъ пристанища, прекрасная Маріонъ стала подругой принца д’Этоаля; когда онъ ее бросилъ — перешла къ другому, и продолжала утопать въ роскоши, пока красота окончательно не измѣнила ей. Тогда — она завела игорный домъ, и, благодаря этому позорному ремеслу, продолжала вести образъ жизни, къ которому привыкла издавна. Но и здѣсь не суждено ей было обрѣсти мирную пристань: до свѣдѣнія правительства дошло, что въ игорномъ домѣ, въ улицѣ Beanjon, преобладаютъ запрещенныя, азартныя игры, въ одну прекрасную ночь домъ оцѣпили — и всѣхъ гостей Маріонъ разогнали, а хозяйку подвергли аресту и тюремному заключенію.

Снова оставшись на улицѣ, она пришла въ убѣжденію, что болѣе ей въ Европѣ дѣлать нечего, и рѣшилась-было эмигрировать въ Америку; одно мѣшало ей привести свое намѣреніе въ исполненіе: ей до сихъ поръ не удалось расквитаться съ тѣмъ, кто погубилъ всю ея жизнь, она не хотѣла умереть, не отмстивъ Стратмору.

Была полночь, въ каминѣ роскошной гостиной въ Уайтъ-Лэдисъ пылалъ огонь, озаряя яркимъ свѣтомъ голубые съ серебромъ обои, безчисленныя роскошныя бездѣлки, которыми усѣяны были этажерки, группы тропическихъ растеній, свѣтлыя платья собравшихся женщинъ.

Иные изъ присутствовавшихъ играли въ шахматы или въ карты, другіе разговаривали, и изъ сосѣдней концертной залы раздавался чистый контральто лэди Чессвиль; она, съ своими обожателями, репетировала «Свадьбу Фигаро» для завтрашняго спектакля.

Все въ стѣнахъ этого дома дышало весельемъ и спокойствіемъ, а за ними завывалъ вѣтеръ, сверкала молнія, бурлило и пѣнилось море. Наступала ужасная ночь.

— А на дворѣ что-то скверно, — съ полу-подавленнымъ зѣвкомъ промолвилъ герцогъ Фернлей.

— Пропасть будетъ несчастныхъ случаевъ, — небрежно замѣтилъ сэръ Филиппъ Дарваль.

— Пожалуйста, не говорите объ этомъ, — съ притворной дрожью промолвила одна изъ красавицъ, кутаясь въ свои кружева: — это ужасно!

Стратморъ засмѣялся.

— Не понимаю, что тутъ ужаснаго, — спокойно проговорилъ онъ. — Умирать люди должны, обстановка — чистая подробность. къ тому же, еслибъ по временамъ войны, эпидеміи и прочія случайности не уносили съ собой излишекъ населенія, мы бы скоро не знали куда дѣваться. Ничего я не знаю безплоднѣе — всяческихъ романтическихъ сѣтованій на разумные законы природы.

Въ эту самую минуту вдали послышался выстрѣлъ: то былъ сигналъ съ какого-нибудь судна, находившагося въ опасности. Стратморъ, сдавая карты, взглянулъ на Люсиль; она смотрѣла на него, изъ-подъ своихъ длинныхъ рѣсницъ, съ выраженіемъ печальнаго упрека; съ ней онъ никогда не говорилъ такимъ языкомъ. «Легче умереть», думала она, «чѣмъ найти въ немъ хоть одно пятно».

Стратморъ кончилъ игру, всталъ и подошелъ къ ней:

— Ты печальна, Люсиль. Грозы боишься? — спросилъ онъ, кладя ей руку на плечо.

— Нѣтъ, не боюсь. Я думала о тѣхъ несчастныхъ, кто теперь на морѣ. Не правда ли, вы давеча шутили? вы бы спасли ихъ, еслибъ это было возможно; по-моему, ужасно сидѣть здѣсь совершенно спокойно, зная, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ люди страдаютъ, гибнутъ…

Пораженный ея словами, онъ вышелъ изъ дому.

Дождя не было, по временамъ слышались завыванія вѣтра, да вдали рокотало море.

Онъ стоялъ на террассѣ, съ непокрытой головой, не-замѣчая свирѣпствовавшей кругомъ непогоды. Для него насталъ одинъ изъ тѣхъ ужасныхъ часовъ, въ теченіи коихъ воспоминанія охватывали его такъ же крѣпко, какъ нѣкогда змѣи обвивались вокругъ Лаокоона. Въ такіе часы онъ сызнова переживалъ все, сознавая въ то же время всю безповоротность сдѣланнаго шага.

— О, Боже, — простоналъ онъ, — отпусти мнѣ мой грѣхъ!

Какъ-бы въ отвѣтъ на его молитву со стороны хоря раздались отчаянные крики, вопли погибающихъ.

Онъ сталъ прислушиваться, а совѣсть между тѣмъ шептала:

— Пусть рука, лишившая жизни одного человѣка, сохранитъ ее многимъ.

Онъ покорно наклонилъ голову и быстро направился къ морю.

За нимъ, легкими, неслышными шагами кралась Люсиль.

Бури она не боялась, съ ранняго дѣтства шумъ моря казался ей музыкой; къ тому же, ни величайшая опасность, ни самая смерть не помѣшали бы ей слѣдовать за Стратморомъ.

Черное, какъ уголь, море зіяло словно пропасть, со свистомъ разбивались о берегъ громадныя волны. Непроницаемый мракъ окутывалъ всю окрестность; нерѣдка прорѣзывала его молнія, освѣщая на мгновенье скалы, лѣса, море и на морѣ корабль, съ оторванными снастями, перебрасываемый съ боку на бокъ по волѣ прихотливыхъ волнъ.

На пустынномъ берегу столпилось нѣсколько человѣкъ: то были лѣсники, земледѣльцы, сторожа, въ безмолвномъ ужасѣ глядѣли эти люди на погибавшее вдали судно; у ногъ ихъ лежалъ большой свитокъ толстыхъ веревокъ, они съ грустью на него поглядывали, никто не рѣшался броситься въ воду, а лодки сколько-нибудь надежной не было: не пускаться же было въ такую непогоду на одномъ изъ тѣхъ игрушечныхъ каиковъ, на которыхъ въ лѣтніе вечера катались дамы, гостившія въ Уайтъ-Лэдисъ.

При появленіи Стратмора, лучъ надежды закрался въ сердца этихъ людей.

Внезапно раздался страшный трескъ, крики, стоны: очевидно, корабль разбился о скалу. Когда молнія освѣтила окрестность, Стратморъ и всѣ стоявшіе съ нимъ на берегу увидѣли на одной изъ скалъ, въ очень близкомъ разстояніи отъ берега, обломки корабля, имѣвшіе видъ черной, безформенной массы, на которой кое-какъ лѣпились несчастные пассажиры, ихъ оставалось немного, большинство до этой минуты погибло въ волнахъ.

Глаза Стратмора быстро измѣрили разстояніе, отдѣлявшее свалу отъ берега.

Опасность была очевидна, тѣмъ не менѣе онъ проговорилъ:

— Принесите веревокъ.

— Веревки-то есть, милордъ, да подѣлать-то ничего нельщя. Еще будь у насъ лодка, да и та, поди, не выдержала бы!

— По всѣмъ вѣроятностямъ, нѣтъ! — спокойно отвѣтилъ Стратморъ, наклоняясь, чтобы попробовать, крѣпка ли веревка. Затѣмъ онъ сбросилъ верхнее платье, повѣсилъ себѣ на шею фонарь, и крѣпко обмоталъ вокругъ стана одинъ конецъ веревки.

Онъ понималъ, что его ожидаетъ смерть, не чувствовалъ особаго состраданія къ тѣмъ, кто умиралъ у него на глазахъ, онъ не дорожилъ собственной жизнью, и жертвовалъ ею все съ той же мыслью — съ мыслью объ искупленіи.

— Милордъ, ради Бога, неужели вы хотите…-- раздалось со всѣхъ сторонъ.

Вмѣсто отвѣта, онъ вырвался отъ нихъ и бросился въ воду.

Раздирающій душу крикъ послышался съ берега, но завыванія бури заглушили его.

Три раза Стратмора силою теченія отбрасывало въ берегу, съ невѣроятными усиліями подвигался онъ впередъ.

Эта бурная ночь была въ глазахъ его священной.

Когда онъ, наконецъ, добрался до цѣли, на обломкахъ корабля оставалось лишь нѣсколько женщинъ, юношей и дѣтей, остальные всѣ погибли.

Несчастные приняли своего избавителя за какое-то сверхъестественное существо; они окружили его, осыпали благословеніями, а онъ… его мысли были въ дальнемъ прошедшемъ, а губы шептали:

— Боже! пусть это послужитъ искупленіемъ.

Затѣмъ началъ раскручивать веревку, которую обвивалъ вокругъ стана, крѣпко-на-крѣпко прикрѣпилъ ее къ кольцу, вдѣланному въ бортъ корабля, другой конецъ держали на берегу, и такимъ образомъ между скалой и берегомъ образовался мостъ; цѣпляясь за спасительную веревку и слѣдуя указаніямъ Стратмора, семь человѣкъ спаслись отъ вѣрной смерти.

Стратморъ слѣдилъ за ними стоя на кораблѣ. Въ глазахъ его отражалось чудное спокойствіе; душа была переполнена благодарностью въ Богу.

Этотъ часъ, проведенный въ полномъ одиночествѣ, среди бушующаго океана, былъ лучшимъ часомъ всей его жизни.

На кораблѣ оставалось только двое дѣтей; Стратморъ дотронулся до плеча старшаго, семилѣтняго мальчугана.

— Оставь брата, — сказалъ онъ ему: — пойдемъ со мной, я могу спасти только одного.

Ребенокъ взглянулъ на него съ выраженіемъ печали, и указалъ на своего четырехлѣтняго братишку.

— Спасите Виктора, — сказалъ онъ: — мама больше любила его.

— Спасу обоихъ, не бойся, ты славное дитя.

Стратморъ ваялъ младшаго на руки, и пустился съ нимъ вплавь.

Ліонель Боррель, племянникъ его, поплылъ ему на встрѣчу и освободилъ отъ ноши; самъ же Стратморъ вернулся за своимъ семилѣтнимъ героемъ, онъ былъ измученъ совершенно, но воля такъ была напряжена, что силъ хватило и на этотъ послѣдній подвигъ.

Громкими криками привѣтствовала его толпа, собравшаяся на берегу, а онъ, не произнеся ни единаго слова, зашатался и упалъ замертво.

— Онъ не умеръ? его спасутъ? — простоналъ чей-то нѣжный голосъ, и Люсиль опустилась на колѣни на мокрый песокъ, и склонилась надъ нимъ.

Онъ открылъ глаза.

Въ ушахъ еще раздавался шумъ моря, страшная тяжесть давила грудь, самое зрѣніе, казалось, измѣняло ему.

Первое, что онъ увидалъ, было это ангельское личико, съ любовью склонившееся надъ нимъ.

Почти безсознательно раскрылъ онъ свои объятія:

— Люсиль!

Глаза ихъ встрѣтились, съ полубезумныхъ радостнымъ смѣхомъ безъ чувствъ упала она на песокъ, голова ея склонилась къ нему на грудь, и страшная мысль блеснула въ его отуманенной головѣ. Онъ понялъ, что Люсиль его любитъ… Черезъ нѣсколько дней онъ объявилъ матери: она будетъ моею женою! — и уѣхалъ въ Парижъ.

VIII.

Медленно прохаживался Стратморъ, взадъ и впередъ, по одной изъ самыхъ пустынныхъ аллей Булонскаго лѣса, подъ ногами его шуршали опавшіе съ деревьевъ листья, сумерки быстро подвигались. Наступала ночь.

Вдали мелькнула фигура мужчины, Вальдоръ приблизился къ нему со словами:

— Ну, что же, каковъ отвѣтъ? Говорите скорѣй, ждать я не въ силахъ.

— Вальдоръ, Богъ видитъ, я самъ вѣрилъ тому, что говорилъ вамъ. Простите, но мы оба ошиблись!

Стратморъ старался не глядѣть на своего собесѣдника, но невольно прислушивался въ его быстрому, прерывистому дыханію.

— Неужели нѣтъ надежды?

— Никакой, вы не повѣрите, какъ мнѣ больно, что я ввелъ васъ въ обманъ.

Вальдоръ поблѣднѣлъ, губы его судорожно подергивались, въ глазахъ явилось вызывающее выраженіе.

— Она любитъ другого?

Съ глубокимъ состраданіемъ взглянулъ на него Стратморъ, и коротко отвѣтилъ:

— Да!

— Кого?

Въ голосѣ Стратмора зазвучала несвойственная ему мягкость, любовь Люсиль согрѣвала его сердце, дѣлала его снисходительнѣе къ людямъ.

— Вальдоръ, — свавалъ онъ, — выслушайте меня. Я передалъ Люсиль, отъ слова до слова, все, что вы поручили мнѣ ей передать; вы меня знаете, лгать я не стану. Даю вамъ честное слово, что я и не подозрѣвалъ…

— Кого любить она?

— Меня.

— Васъ!

Глаза ихъ встрѣтились. Лицо Стратмора было спокойно какъ всегда, щеки Вальдора пылали: съ недовѣріемъ и ужасомъ повторялъ онъ, словно про себя:

— Такъ она васъ любитъ!

Стратморъ молча наклонилъ голову. Въ немъ начинала пробуждаться досада, онъ не хотѣлъ дать ей волю. Губы Люсиль, коснувшись его губъ, вдохнули въ него дотолѣ ему незнакомая добрыя чувства.

— И вы, вы это допускаете? Вы женитесь на ней?

— Конечно, я буду ея мужемъ.

— Никогда, покуда я живъ. Клянусь небомъ, вы откажетесь отъ этого противоестественнаго брака, вы должны отказаться отъ него отнынѣ и на-вѣки.

— Долженъ, — вы съ ума сошли!

Вальдоръ приблизился къ нему. Глаза его гнѣвно сверкали.

— Если вы женитесь на ней, — шопотомъ произнесъ онъ, — я открою ей, что вы убійца ея отца; — меня вы не обманете, я недавно встрѣтилъ секунданта Эрроля, онъ мнѣ все разсказалъ, я знаю что m-lle де Воксаль — дочь Берти.

Молча, неподвижно стоялъ передъ нимъ Стратморъ, наконецъ, поднялъ голову и глухимъ голосомъ произнесъ:

— Я въ вашей власти; еслибъ рѣчь шла только обо мнѣ, я бы слова не сказалъ, но… пощадите ее! Будьте великодушны, не наносите ей этого смертельнаго удара.

— Откажитесь отъ вашего намѣренія.

— Это ваше послѣднее слово?

— Послѣднее.

— Такъ и быть, дѣлайте что хотите.

На этомъ соперники разошлись.

На слѣдующій день Вальдоръ, дождавшись вечера, рѣшилъ снова идти отыскивать Стратмора, объяснить ему, что онъ вчера говорилъ подъ вліяніемъ чувства мести, но сегодня одумался и намѣренъ оставить его въ покоѣ. Не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ по улицѣ, какъ его остановили и арестовали въ качествѣ государственнаго преступника.

Этимъ средствомъ надѣялся Стратморъ зажать ротъ врагу; нелегко ему было рѣшиться на подобную мѣру, — даже враги его, и тѣ характеризовали его слѣдующими словами:

— Стратморъ — подчасъ дурной человѣкъ, всегда — опасный, но никогда онъ не былъ низкимъ.

Для себя лично онъ бы никогда не пошелъ на такое дѣло; для Люсиль — готовъ былъ на все.

Однажды рѣшившись, онъ быстро привелъ свой планъ въ исполненіе; незамѣтно, съ необычайнымъ искусствомъ подвелъ мину, намекнувъ кому слѣдовало, что во Франціи приверженцы различныхъ политическихъ партій, враждебныхъ существующему правительству, пользуются излишней свободой; этихъ словъ было достаточно, правительственныя гончія были спущены, Вальдора бросили въ тюрьму, а на душу Стратмора камнемъ легло это черное дѣло…

Насталъ день свадьбы.

Стратморъ, съ обычнымъ своимъ самообладаніемъ, велъ оживленную бесѣду съ гостями, наполнявшими салоны Сильверъ-Кеста, — шутилъ, смѣялся непринужденнымъ смѣхомъ, но въ сердцѣ его ни на минуту не утихала страстная тревога, порожденная воспоминаніемъ о предательствѣ; какъ ни старался онъ отогнать отъ себя эти тяжелыя воспоминанія, онѣ не давали ему покоя ни на минуту.

Но когда Люсиль, въ свадебномъ нарядѣ, придававшемъ особую прелесть ея поэтической красотѣ, вошла и стала передъ нимъ, и онъ молча взялъ ея руку, повелъ въ вѣнцу и занялъ свое мѣсто рядомъ съ нею, — тогда онъ все забылъ: онъ думалъ только о ней, видѣлъ только ее.

А она? — сердце ея замирало отъ восторга.

Начался обрядъ вѣнчанія.

Они обмѣнялись обѣтами. Ея рука покоилась въ его рукѣ.

«Кого Богъ соединилъ, тѣхъ человѣкъ да не разлучаетъ!» — торжественно раздалось въ глубокомъ молчаніи, и Люсиль, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, ласково заглянула ему въ глаза. Все кончено — она его жена!…

Была ранняя весна.

Весело сверкала на солнцѣ яркая поверхность рѣки; лѣсъ нѣжно зеленѣлъ, сквозь деревья виднѣлись многочисленныя виллы. Внизъ по теченію неслась лодочка, съ парусами, напоминавшими серебристыя крылья чайки, съ бортами, украшенными золотыми арабесками, вся обложенная голубыми атласными подушками, — такая лодочка, въ которую могла бы сѣсть и Нереида.

На берегу, подъ тѣнью деревьевъ, сидѣла женщина, и полу-апатичнымъ, полу-очарованнымъ взоромъ слѣдила за лодочкой. Она казалась утомленной, измученной; печаль отражалась въ ея впалыхъ глазахъ. Лодочка держала къ берегу; на подушкахъ покоилась молоденькая женщина; надъ головой ея свѣсились голубыя драпировки, на колѣняхъ она держала большой букетъ розъ; очевидно, — то была безоблачная жизнь; а съ берега за ней слѣдили завистливымъ взглядомъ.

Женщина, сидѣвшая подъ деревьями, не знала даже, кто это молодое существо, но молодость, красота, богатство — все это было ненавистно въ глазахъ той, кто нѣкогда наслаждался всѣмъ, и все утратилъ.

Лодка пристала въ берегу; молодая женщина, съ толпой подругъ, выпрыгнула изъ своего голубого гнѣздышка.

Ея длинное бѣлое платье вадѣло за покрытыя пылью лохмотья незнакомки; съ выраженіемъ состраданія взглянула она на нее.

— Не больны ли вы? — спросила она.

— Я очень устала.

— Позвольте мнѣ помочь вамъ, — здѣсь, правда, немного, но если вы зайдете ко мнѣ, я могу для васъ сдѣлать больше; я живу вонъ въ томъ домѣ, на-право.

Съ этими словами, молодая аристократка положила нѣсколько золотыхъ монетъ на колѣни несчастной, и хотѣла продолжать свой путь, но, замѣтивъ взглядъ, полный грусти, какой незнакомка устремила на ея розы, остановилась, и подала ей букетъ со словами:

— Вы любите розы? — возьмите ихъ: онѣ, можетъ, и утѣшатъ васъ.

Она скрылась за деревьями, окружавшими виллу, а Маріонъ Вавазуръ не трогалась съ мѣста, и жадно вдыхала запахъ розъ, живо напоминавшій ей невозвратное прошлое.

Тяжелые шаги, раздавшіеся вблизи, вывели ее изъ задумчивости.

— Кто мнѣ далъ эти цвѣты? — спросила Маріонъ у стараго лодочника.

— Ангелъ небесный, храни ее Господь! Это молодая жена знаменитаго министра. На видь онъ холоденъ, какъ ледъ, но, говорятъ, на нее — молится.

— Да кто-жъ она?

— Извѣстно, — лэди Сесиль Стратморъ.

— Стратморъ! — задыхаясь, прошептала она; затѣмъ встала, бросила въ воду золото и цвѣты, и глубоко задумалась.

«Неужели судьба, наконецъ, сжалилась надъ нею? неужели, поразивъ это молодое созданіе, можно разбить сердце?» — съ этого дня Маріонъ неустанно начинаетъ слѣдить за Стратморомъ и его женой: она по ночамъ подкрадывается подъ окна ихъ виллы, слушаетъ ихъ разговоры, видетъ ласки, расточаемыя ихъ женѣ, понимаетъ, что онъ страстно привязанъ къ этому прекрасному созданію и молитъ у судьбы одной милости — отмстить ему! Замѣтивъ, что Стратморъ съ ужасомъ и отвращеніемъ отворачивается отъ нея при встрѣчѣ, она тѣмъ неустаннѣе преслѣдуетъ его, пока, наконецъ, не превращается для него въ кошмаръ.

Жизнь Люсиль — безоблачна, какъ чистое іюньское небо, въ сердцѣ Стратмора — непрестанная буря; молодая жена съ каждымъ днемъ становится ему милѣе, но прошлое, по-прежнему, держитъ его въ своей власти.

Однажды въ Уайтъ-Лэдисъ, въ ея присутствіи, онъ получаетъ записку слѣдующаго содержанія:

"Стратморъ, я свободенъ, я въ Англіи: мнѣ удалось бѣжать изъ Тулона съ помощью вашего племянника, Ліонеля Коррель. Сегодня, при наступленіи ночи, я жду васъ на берегу моря, у церкви.

Вальдорь".

Стратморъ стоялъ неподвижно, зажавъ въ рукѣ роковое письмо. Онъ былъ спокоенъ. Вся жизнь была разбита, надежды разрушены, человѣкъ, которымъ овладѣло полное отчаяніе, никогда не волнуется.

Въ лицѣ у него не было ни кровинки, въ глазахъ темнѣло, голова кружилась… Ночь наступила, онъ пошелъ на свиданіе, а за нимъ тихо кралась, преслѣдовавшая его какъ тѣнь, Марія Вавазуръ.

При первомъ взглядѣ на бывшаго пріятеля, Стратморъ содрогнулся, увидѣвъ въ немъ тѣнь прежняго Вальдора. Ночь была тихая, оба молчали.

— Стратморъ, послышалось, наконецъ, неужели вы предали меня?

Въ этихъ простыхъ словахъ слышался горькій упрекъ. Стратморъ наклонилъ голову:

— Да, я, я васъ предалъ ради ее.

— Лучше бы вы убили меня, чѣмъ опозорили нашу дружбу, — съ глубокимъ вздохомъ промолвилъ Вальдоръ.

— Говорите все, что думаете. Никто не презираетъ меня такъ, какъ я самъ презираю себя. Но я это сдѣлалъ для нея; чтобы спасти себя отъ тысячи смертей, я бы не предалъ собаки, которая довѣрилась мнѣ; она — другое дѣло! для нея я пойду на все. — А теперь, — продолжалъ онъ послѣ минутнаго раздумья, — покончите со мной, если хотите, моя жена, мой неродившійся ребенокъ погибнутъ по моей винѣ. Все это я заслужилъ.

Вальдоръ содрогнулся. Онъ былъ человѣкъ, не легко ему было видѣть передъ собой мужа обожаемой женщины, отца ея ребенка.

— Неужели вы могли подумать, что я приведу свою угрозу въ исполненіе? — мягко заговорилъ онъ: — я дѣйствовалъ подъ вліяніемъ страсти, я заблуждался, но, прежде чѣмъ ночь наступила, я раскаялся…

— Раскаялись, о, Боже, а я…

— А вы — не поняли меня. Вы и теперь меня не понимаете. Мнѣ не пристало мстить вамъ. Успокойтесь: ваша тайна для меня священна. Люсиль никогда не узнаетъ, что вы убійца ея отца, что она дочь Эрроля. Я пришелъ сюда единственно за тѣмъ, чтобы сказать вамъ это. Отнынѣ дружбѣ моей конецъ, но простить другъ другу мы все же можемъ.

Въ его глазахъ свѣтился божественный лучъ любви и всепрощенія, въ звукахъ голоса слышалось состраданіе; еще съ минуту простоялъ онъ неподвижно, повернулся и исчезъ во мракѣ.

А человѣкъ — котораго преступленіе не сдѣлало трусомъ, въ которомъ раскаяніе не пробудило милосердія, страданія — смиренія, человѣкъ, доселѣ всецѣло полагавшійся на свою силу, на свою волю; человѣкъ, бывшій для самого себя — божествомъ, судьей, закономъ, этотъ человѣкъ содрогнулся — услыхавъ слова, полная милосердія, обращенныя къ нему.

Безъ словъ, безъ движенія лежалъ онъ на землѣ.

Никогда не была душа его такъ близка въ искупленію, какъ въ эту минуту.

А мимо него какъ тѣнь проскользнула Марія Вавазуръ; его тайна была въ ея рукахъ, давно жданный часъ мести пробилъ и для нея.

Передъ Стратморомъ, въ эти знаменательные часы, встала вся его прошлая жизнь; онъ видѣлъ себя могущественнымъ, гордымъ, высокочтимымъ, но вѣчно терзаемымъ страстями и всяческими заблужденіями, — теперь онъ понялъ, чего ему недоставало: онъ никогда не умѣлъ прощать.

Онъ поднялся и направился къ дому; въ эту минуту передъ нимъ, словно привидѣніе, явилась Маріонъ.

— Наконецъ, Стратморъ, наконецъ-то мы встрѣтились; неужели ты могъ думать, что мы разлучены на-вѣки?

Онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на нее.

— Слушай, — прерывисто продолжала она, я была виновата тогда, но твоя месть была ужасна, не тебѣ было наносить мнѣ ударъ.

Онъ наклонилъ голову.

— Я это понялъ теперь; мы оба были преступны; ради собственной виновности я долженъ былъ простить васъ.

— Сегодня, — задыхаясь, продолжала она, — я хотѣла разсчитаться съ тобой, поразивъ твою жену. Со времени нашей разлуки я жила одной надеждой отмстить тебѣ. Я ненавидѣла, проклинала ее… Подкралась къ вашему дому, она была одна и молилась, молилась за всѣхъ труждающихся и обремененныхъ; она, молодая, счастливая, молилась за меня и мнѣ подобныхъ… Тутъ, сама не знаю что во мнѣ произошло, ея молитва встала между нами, я сжалилась надъ ней — я! Видно, міру пришелъ конецъ.

Онъ протянулъ въ ней руки, и торжественно проговорилъ:

— Да воздастъ тебѣ за это Богъ въ послѣднія минуты, твоей жизни. Мы оба его убійцы, — и оба пытались искупить вину свою предъ нимъ, послуживъ его ребенку. Разстанемся въ мирѣ, и пусть отъ нашей прежней жизни не останется слѣдовъ.

Съ минуту она поглядѣла на него долгимъ, скорбнымъ взглядомъ, повернулась и исчезла въ бѣловатомъ туманѣ, поднимавшемся съ моря.

---

Много лѣтъ спустя, вездѣ, гдѣ тяжкія болѣзни сказали себѣ гнѣздо, гдѣ горе и преступленіе тяготѣли надъ людьми, можно было встрѣтить женщину простую — сестру милосердія. Она не щадила себя; умѣла какъ никто утѣшить умирающаго, оторвать заблудшаго отъ пропасти, въ которую онъ готовъ былъ ринуться.

Исторія ея жизни была тайной для всѣхъ. Вдали отъ нея, посреди волненій большого свѣта, на высшихъ ступеняхъ общественной іерархіи, стоялъ человѣкъ, жившій, кромѣ всѣми видимой общественной жизни, еще жизнью иной; въ ней и онъ всецѣло отдавалъ себя на служеніе ближнимъ, на облегченіе ихъ страданій, трудился упорно, неустанно, какъ человѣкъ, которымъ руководитъ одна мысль, одна цѣль.

Цѣлью этой было — примиреніе съ собою.

Кто осмѣлится утверждать, чтобы ему не суждено было ея достигнуть?

О. П--ская.

"Вѣстникъ Европы", № 12, 1877

---

1. „Вѣстн. Евр.“ 1876, іюль, стр. 226.