Очерки и рассказы из старинного быта Польши (Карнович)/Свадьба Каси/ДО
| ← Станиславъ-Августъ, король польскій | Очерки и разсказы изъ стариннаго быта Польши — Свадьба Каси | Албанская банда → |
| Источникъ: Карновичъ Е. П. Очерки и разсказы изъ стариннаго быта Польши. — СПб.: Типографія Ф. С. Сущинскаго, 1873. — С. 219. |
Въ позднюю дождливую осень, въ сумерки, когда на колокольнѣ костела въ одномъ многолюдномъ мѣстечкѣ замолкъ уже протяжный и унылый звонъ, призывавшій къ вечерней молитвѣ, тихо плелся къ этому мѣстечку, подъ мелкимъ, моросившимъ цѣлый день дождемъ, отставной служивый капралъ польскихъ войскъ — Бурчимуха.
Въ мѣстечкѣ, къ которому подходилъ старый служака, была въ это время ярмарка; много набралось въ мѣстечко отовсюду разнаго народа. Здѣсь цѣлый день, по грязнымъ и тѣснымъ улицамъ, съ самаго ранняго утра, медленно двигались фуры, колымаги, кочи и нетычанки, раздавалось хлопанье бичей, и слышались крики и перебранки. Цѣлый день шныряли изъ одного конца мѣстечка въ другой факторы, приподнимая на бѣгу долгія полы своихъ черныхъ, прадѣдовскихъ халатовъ. Одни изъ факторовъ или доставали, или размѣнивали деньги; другіе улаживали куплю или продажу; третьи бѣгали только къ смазливенькимъ обитательницамъ мѣстечка съ разными порученіями отъ пановъ и паничей. Но теперь, когда подходилъ Бурчимуха позднимъ вечеромъ къ мѣстечку, въ немъ не было никакого движенія; на улицахъ не было видно ни души, такъ что можно было бы подумать, будто вымеръ весь городъ, если бы на огромныхъ лужахъ, стоявшихъ на улицахъ, не отражались огни, горѣвшіе въ окошкахъ небольшихъ домиковъ, да посреди общей тишины не доносились изъ ярко-освѣщенной корчмы звуки скрипки и цымбаловъ, сопровождаемые то веселымъ припѣвомъ то громкимъ топаньемъ каблуковъ въ разгульной, нескончаемой мазуркѣ.
Стараго служаку, усталаго отъ большаго перехода, не слишкомъ занимало веселье, разгоравшееся въ корчмѣ все болѣе и болѣе съ каждымъ часомъ. Ему хотѣлось только добраться поскорѣе до теплаго угла, хорошенько высушиться и расправить свою спину, на которой онъ тащилъ довольно увѣсистую котомку съ разными пожитками.
Вошелъ наконецъ Бурчимуха въ первый домъ, стоявшій при входѣ въ мѣстечко, и освѣдомился, нельзя ли ему пріютиться здѣсь на ночлегъ? Отвѣчали ему, что весь домъ набитъ биткомъ пріѣзжими на ярмарку гостями и посовѣтовали ему, чтобъ онъ шелъ подальше. Дальше было тоже самое. Обошелъ такимъ образомъ Бурчимуха домовъ десять: гдѣ онъ ни постучится, гдѣ ни попросится на ночлегъ, вездѣ одинъ и тотъ же отвѣтъ — нѣтъ мѣста, да и только!
Посообразилъ, однако, служивый и то, что стоянки военнаго человѣка не очень любятъ ни по городамъ, ни по мѣстечкамъ, ни по деревнямъ, и что быть-можетъ нарочно отказываютъ ему въ ночлегѣ, побаиваясь, что служивый, по своей привычкѣ или побуянитъ, или, что еще хуже, приволокнется, пожалуй, за хозяйской женой или за хозяйской дочерью, если только онѣ для этого покажутся пригодными.
«Нарочно спроваживаютъ они меня, — думалъ Бурчимуха, — военнаго народа не любятъ!» Потому, обходя далѣе мѣстечко, служивый заявлялъ всѣмъ, что онъ человѣкъ смирный и что съ утренней же зарей взвалитъ себѣ на плечи котомку и пойдетъ дальше во имя Божіе своимъ путемъ-дорогой, не обидѣвъ ни стараго ни малаго, ни молодицы ни старухи.
Ничто однако не помогало; во всемъ мѣстечкѣ не нашелъ себѣ капралъ уголка для ночлега.
— Не отыщешь нигдѣ здѣсь для себя мѣста, — сказалъ наконецъ Бурчимухѣ въ одномъ домѣ хозяинъ, вышедши на крыльцо, — давнымъ-давно здѣсь все занято; придется отправляться тебѣ за мѣстечко; тамъ есть на большой дорогѣ хата; видишь, гдѣ свѣтится огонекъ (и при этомъ хозяинъ указалъ рукою на мерцавшій вдалекѣ слабый свѣтъ). Да впрочемъ, — добавилъ въ раздумьѣ хозяинъ, — туда идти тебѣ нестать…
— А что? — спросилъ торопливо служивый.
— Да струсишь, пожалуй, потому что въ той хатѣ водится теперь нечистая сила, никому она не даетъ покоя.
— Такъ только-то, — улыбнувшись перебилъ служивый, — ну, пріятель, это намъ ни по чемъ!
Поблагодаривъ за совѣтъ хозяина, Бурчимуха поплелся на огонекъ. Далеко показалось служивому колесить въ обходъ по дорогѣ; извѣстное дѣло, по прямому пути дойдешь поскорѣе, и вотъ Бурчимуха живо, по военному, разобралъ высокій плетень и пошелъ впередъ на привѣтный огонекъ, не сворачивая ни шагу въ сторону.
Было уже совсѣмъ темно въ это время; не безъ труда перелѣзалъ служивый то черезъ гряды, то черезъ рытвины, то черезъ ямы, рѣшительно добираясь до ночлега прямо безъ малѣйшаго обхода. Вотъ наконецъ очутился онъ передъ хатой, постучался въ двери и послѣ опроса тоненькимъ женскимъ голосомъ: «кто тамъ?» двери отворились.
Бурчимуха вошелъ въ чистенькую комнатку и увидѣлъ передъ собой прехорошенькую дѣвушку. Дѣвушка, впустивъ служиваго, опрометью выбѣжала сама изъ каморки и позвала отца и мать.
— Гость въ домъ — Богъ въ домъ, — сказалъ отецъ дѣвушки служивому, повторяя, вмѣсто привѣтствія, старопольскую пословицу. — Радъ я, пріятель, твоему приходу, да уложить тебя на бѣду негдѣ; тамъ спимъ мы сами въ большой тѣснотѣ, а здѣсь тебѣ оставаться не приходится, — добавилъ хозяинъ, боязливо озираясь.
— Отчего-жъ? — спросилъ твердымъ голосомъ служивый.
— Ходитъ здѣсь нечистая сила, — робко сказалъ хозяинъ, и при этихъ словахъ мужъ и жена проговорили набожно: «Іезусъ-Марія!»
— Трусы вы, трусы! — сказалъ презрительно капралъ, покачивая головою и посматривая пристально на хозяйскую дочь.
Посмотрѣть на нее стоило. Кася (уменьшительное имя отъ Катерины) была дѣвушка лѣтъ восьмнадцати; прямотѣ и стройности ея стана могли позавидовать любыя красавицы Варшавы и Кракова; густая, крѣпко заплетенная коса высокимъ бугоркомъ поднималась надъ темными волосами; на смугломъ лицѣ Каси пробивался яркій румянецъ, на щекахъ ея были ямочки, а глазки блестѣли, какъ блестятъ два огонька въ бессарабской степи, когда ихъ разведутъ тамъ въ темную осеннюю ночь кочевые цыгане около своего табора.
«Славная дѣвушка, — думалъ про себя служивый, — а кому-то она достанется? старъ я для нея, да и грудь-то у меня на вылетъ прострѣлена пулей».
Покуда такъ думалъ служивый, хозяинъ, хозяйка и ихъ дочь суетились, готовя для прохожаго горѣлку, тютюнъ и вареную печенку. Разговаривая съ добрыми хозяевами о мѣстномъ ксендзѣ, о ярмаркѣ, о костелѣ, о томъ и другомъ, капралъ попивалъ горѣлку, покуривалъ трубку и закусывалъ печенкой.
Но вотъ пора и спать; уже долетѣлъ до хаты глухой бой одиннадцати часовъ на костельной колокольнѣ. Сжалось сердце добрыхъ хозяевъ, когда они, пожелавъ Бурчимухѣ пріятнаго сна, пошли спать, оставивъ завернувшаго къ нимъ прохожаго въ добычу нечистой силѣ. Одна только Кася улыбнулась лукаво, проговоривъ скороговоркой капралу: «Покойная ночь!»
— Вздоръ, — сказалъ Бурчимуха, оставшись одинъ въ страшной комнатѣ, — вздоръ! скорѣй я поймаю чорта за чупрунъ, нежели онъ схватитъ меня за усъ, — и при этомъ старый служивый, съ горделивой осанкой, покрутилъ свой сѣдой усъ, доходившій до самаго плеча.
Затѣмъ онъ налилъ себѣ порядочный шкаликъ горѣлки; выпилъ одинъ, выпилъ другой, выпилъ и третій, закурилъ трубку и положивъ подлѣ себя толстую дорожную палку сталъ поджидать нечистой силы.
Вотъ опять послышался бой костельныхъ часовъ. Они ударили полночь. За каждымъ медленнымъ ихъ ударомъ, капралъ спѣшилъ выпивать по шкалику горѣлки. При послѣднемъ ударѣ часовъ, Бурчимухѣ показалось, что вмѣсто одного шкалика — стоятъ на столѣ два, вмѣсто одной свѣчки — горятъ двѣ, и наконецъ вмѣсто одной трубки — у него изо рту торчатъ двѣ.
— Такъ вотъ гдѣ она, эта дьявольская сила! — крикнулъ громко служивый, швырнувъ съ размаха о полъ опорожненную имъ стеклянную фляжку. Звонко задребезжали на полу разбитые куски стекла; но еще не кончилось ихъ дребезжаніе, какъ вдругъ за дверями послышался явственный звонъ цѣпей. Двери распахнулись, и въ комнату вошло какое-то черное страшилище съ оковами на рукахъ.
Капралъ не струсилъ, онъ даже не выпустилъ трубки изо рту и со всего разбѣга подскочилъ къ привидѣнію, схватилъ его за чубъ и принялся колотить его палкой изо всей мочи. Видно было, что нечистая сила не пріучила себя въ такому обращенію. Нечистый упалъ передъ капраломъ на колѣни и сталъ просить о помилованіи, ударяя себя въ грудь такъ сильно, какъ никогда не бьетъ себя передъ исповѣдью самый тяжкій грѣшникъ.
— Кто ты такой, пріятель? — грозно спросилъ капралъ, держа нечистаго за чубъ и замахиваясь на него палкой.
— Я… я… работникъ въ здѣшнемъ домѣ, — отвѣчало привидѣніе, дрожа всѣмъ тѣломъ, — имя мнѣ Блажекъ; я крѣпко люблю Касю, и она не смотритъ на меня искоса, да вся бѣда наша въ томъ, что отецъ и мать не хотятъ ее за меня выдать…
— Ну, такъ что-жъ? — перебилъ Бурчимуха.
— Такъ вотъ я, — продолжалъ оправляясь Блажекъ, — и шляюсь такъ, какъ ты меня теперь видишь, каждую ночь, и кричу что есть силы: «не дамъ вамъ ни покоя, ни отдыха, пока не выдадите вы Касю за Блажека!»
Служивый выпустилъ изъ своей руки чубъ Блажека.
— Эту черную накидку съ серебрянымъ крестомъ на спинѣ, — продолжалъ чистосердечно Блажекъ, — далъ мнѣ костельный сторожъ; ей накрываютъ въ костелѣ покойниковъ, а цѣпи я отбилъ отъ плуга. Вотъ все что могу сказать вамъ, вельможный панъ, — добавилъ Блажекъ, — только не выдавайте меня хозяину, а лучше всего устройте дѣло такъ, чтобъ Кася была моей женой.
Служивый сталъ ходить по комнатѣ мѣрными шагами, потирая себѣ лобъ.
— Если вельможный панъ сдѣлаетъ мнѣ это, — заговорилъ снова Блажекъ, — то онъ можетъ приходить ко мнѣ и къ Касѣ во всякое время и пить у насъ горѣлку, сколько его душѣ будетъ угодно.
— Славно! — крикнулъ Бурчимуха, — иди теперь съ Богомъ, а завтра увидимся.
Блажекъ чуть не повалился капралу въ ноги передъ своимъ уходомъ, а Бурчимуха разлегся на скамейкѣ и захрапѣлъ, подумавъ однако напередъ о томъ, какъ онъ лихо будетъ пить на даровщину.
Только-что забрежжилось утро, какъ хозяйка и хозяинъ заговорили между собой о капралѣ.
— Нужно будетъ, — сказала печально хозяйка, — послать заказать гробъ, да попросить отца плебана со святой водой: вѣрно нашего гостя ужъ задушила нечистая сила.
— Вѣчный покой его душѣ, — отвѣчалъ заунывнымъ голосомъ хозяинъ, — охота же ему была самому искать смерти! На то впрочемъ и родятся военные люди, — добавилъ онъ, махнувъ рукой.
Медленнымъ шагомъ и съ сильнымъ замираніемъ сердца поплелись хозяева къ той комнатѣ, гдѣ они оставили ночевать капрала.
— Всякое дыханіе да хвалитъ Господа!.. — крикнули въ одинъ голосъ испуганный мужъ и жена, увидѣвъ шедшаго къ нимъ на встрѣчу Бурчимуху, и ужъ хотѣли бѣжать отъ него въ запуски, какъ колѣни у нихъ подкосились отъ страху, и они остановились на одномъ мѣстѣ, будто вкопанные.
— Да, да, хозяева, плохо у васъ въ хатѣ, — заговорилъ зловѣщимъ голосомъ капралъ, — помучился я было въ нынѣшнюю ночь; хорошо еще, что я наткнулся на такого же служиваго, какой я самъ.
Съ ужасомъ начали хозяева расспрашивать Бурчимуху о томъ, что съ нимъ было въ продолженіе ночи.
Прежде всего онъ потребовалъ себѣ горѣлки, а потомъ разсказалъ, что въ хатѣ хозяевъ поселился покойный прадѣдъ хозяина, который согрѣшилъ передъ прадѣдомъ Блажека, и который теперь за это не можетъ имѣть покоя на томъ свѣтѣ, до тѣхъ поръ, пока правнучка его не выйдетъ замужъ за Блажека.
— Плохо вамъ будетъ отъ него! — добавилъ Бурчимуха. — Поразсказалъ мнѣ покойникъ, что онъ былъ также капраломъ и въ томъ самомъ региментѣ, въ которомъ служилъ я; а извѣстно, что наши полковые не даютъ никому спуску.
Простаки повѣрили старому капралу, порѣшили выдать Касю за Блажека, и весело отпраздновали ихъ свадьбу. Хитрый сватъ пилъ въ этотъ день за четверыхъ; на другой день молодые повели его, на свой счетъ, въ сосѣднюю корчму, на третій день въ другую, а потомъ стали угощать его горѣлкой каждый день на дому.
Скучно было капралу только то, что ему приходилось пить одному. И вотъ онъ началъ пріискивать для себя товарищей въ мѣстечкѣ. На что на другое не скоро подъищешь годнаго человѣка, а для выпивки найдешь людей цѣлыми десятками; и дѣйствительно, сегодня капралъ угощалъ на счетъ Блажека трехъ, а завтра угощалъ на его счетъ пятерыхъ, а тамъ сталъ уже созывать пьяницъ десятками. До послѣдняго гроша издержался Блажекъ: пришлось ему забирать горѣлку въ долгъ.
— Господинъ капралъ, — сказалъ наконецъ Блажекъ своему свату, — пейте сами, по нашему уговору, сколько вашей чести будетъ угодно, — хоть купайтесь сами каждый день въ горѣлкѣ, пусть все это будетъ вамъ на здоровье, но только оставьте вашихъ пріятелей. Я-то съ моей Касей пробьюсь какъ нибудь всю жизнь, но у насъ будутъ и дѣтки, — вѣдь мы не для шутки обвѣнчались; а имъ придется, по милости вашей, идти по міру…
Вспыхнулъ отъ гнѣва капралъ при такомъ замѣчаніи.
— Такъ вотъ ты, пріятель, каковъ! — крикнулъ онъ на Блажека, и не говоря болѣе ни слова побѣжалъ къ его тестю, которому и разсказалъ начисто всѣ продѣлки его зятя.
Обомлѣлъ съ перваго раза панъ Ваврекъ, когда узналъ, что его Кася досталась Блажеку не совсѣмъ чисто, по-христіански, а при помощи какихъ-то дьявольскихъ затѣй; онъ опрометью кинулся къ войту, къ главному блюстителю порядка и тишины во всемъ мѣстечкѣ. Войтъ. созвалъ тотчасъ же старостъ и понятыхъ и начался у нихъ судъ надъ Блажекомъ.
Всѣ засѣданія этого суда сопровождались непомѣрнымъ истребленіемъ горѣлки, которою подчивалъ судей отецъ Каси, стараясь этимъ способомъ возбудить въ нихъ безпощадную строгость къ обманщику. Въ этомъ судѣ, не подводя никакихъ статутовъ, а только подъ вліяніемъ горѣлки, постановили: «посадить Блажека въ одну клѣтку, а Касю въ другую, и обо всемъ что случилось разсказать отцу плебану». Послѣднее исполнили тотчасъ, но первое рѣшеніе было трудно выполнить на дѣлѣ, потому что подсудимые не ждали своего приговора и давнымъ-давно улепетнули изъ мѣстечка…
Между тѣмъ осеннее ненастье прошло; вѣтеръ разогналъ густыя тучи на югъ и на сѣверъ, и въ то время, какъ судьи произносили надъ Касей и надъ Блажекомъ свой окончательный приговоръ, на голубомъ вечернемъ небѣ проглянулъ серебряный ноготокъ молодаго мѣсяца.
Само собою разумѣется, что упоминать въ нашемъ разсказѣ о молодомъ мѣсяцѣ было бы вовсе не кстати, если бы у всѣхъ рядившихъ и судившихъ дѣло Каси и Блажека, а въ особенности у перваго его зачинщика, у Бурчимухи, не болѣла отъ горѣлки голова, начиная съ перваго появленія молодаго мѣсяца и до конца полнолунія…