ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ[править]
XXIII.[править]
Наша общественная мысль съ каждымъ годомъ обнаруживаетъ все меньше и меньше признаковъ своего существованія. Въ этомъ легче всего убѣдиться изъ новогоднихъ обозрѣній столичныхъ газетъ. Во всѣхъ нихъ есть одна рубрика: «Наука въ 1887 году», или просто «Наука», въ которой дается систематическій каталогъ сочиненій, явившихся въ году. Нужно думать, что большинство читателей этого каталога не проглядываютъ, и они поступаютъ вполнѣ резонно, потому что какой же интересъ читать каталоги? И, тѣмъ не менѣе, эти скучные каталоги, которыхъ никто не читаетъ, представляютъ большой интересъ именно потому, что указываютъ, какую именно «науку» произвелъ русскій умъ въ 1887 г.
Когда освобождали крестьянъ, наша наука заключалась въ изученіи причинъ бѣдности и богатства народовъ, условій силы, могущества и процвѣтанія государствъ. Тогда мы переводили Адама Смита, Рикардо, Штейна, Люи Блана, даже Томаса Мура и Бабэ. Рядомъ съ ними издавался Шлоссеръ, Веберъ, Дарвинъ, Ляйель, Гекели, Спенсеръ, Стюартъ Милль, масса популярныхъ сочиненій по естествознанію, по вопросамъ образованія и т. д. То былъ истинно неизсякаемый родникъ живой воды, въ которомъ каждый могъ утолить свою умственную жажду. Не было вопроса, на который бы тогдашняя наука не дала отвѣта. Все, что имѣло къ русской жизни хотя малѣйшее отношеніе, было изслѣдовано, разъяснено, переведено и напечатано. Казалось, что паши умственные работники хотѣли обезпечить Россію всякими книгами, по крайней мѣрѣ, на цѣлое столѣтіе. Да, кажется, они ее и обезпечили, потому что съ тѣхъ поръ наша «наука» почти совсѣмъ не подаетъ голоса, — по крайней мѣрѣ, ея голоса никто не слышитъ, — такъ что если бы газеты не давали научныхъ обзоровъ /то можно бы подумать, что никакой науки у насъ и нѣтъ.
А, между тѣмъ, она есть, въ чемъ читатель сейчасъ же и убѣдится. Вотъ что, напримѣръ, говорятъ о русской наукѣ въ 1887 году Русскія Вѣдомости, обзоръ которыхъ отличается наибольшею полнотой. Газета перечисляетъ сочиненія только болѣе крупныя и представляющія наибольшій общій интересъ, и ими оказываются — по математикѣ: Свойства матеріи, Опытное изслѣдованіе электрическихъ колебаній въ электролитахъ. Въ области астрономіи слѣдуетъ упомянуть, — говоритъ газета, — о трудахъ русскихъ астрономовъ по фотографированію звѣзднаго неба и объ астрофотометрическихъ наблюденіяхъ (Цераскій: «Астрономическій фотометръ». М., 1887 г.). Въ области химіи центральнымъ органомъ служилъ Журналъ русскаго физико-химическаго общества. Это очень почтенный журналъ, но въ цѣлой Россіи его читаютъ только сто человѣкъ. Кромѣ весьма цѣнныхъ статей этого почтеннаго журнала, химію обогатили еще и нѣсколько отдѣльныхъ сочиненій, именно: Изслѣдованіе водныхъ растворовъ по удѣльному вѣсу, Очеркъ развитія химическихъ воззрѣній, Анилиды и толуиды глюкозъ, О пиридиновыхъ соединеніяхъ, Глицерины или трехъатомные спирты и ихъ производныя.
Я, однако, боюсь дѣлать выписки въ такомъ видѣ, потому что читатель не станетъ ихъ, пожалуй, и читать. Поэтому постараюсь говорить проще.
И такъ, химія дала намъ Анилиды и толуиды глюкозъ. Съ химіей тѣсно связаны технологія и сельское хозяйство, которыя обогатились тоже разными спеціальными сочиненіями и изслѣдованіями и тоже, конечно, весьма полезными, хотя въ библіотекахъ нашихъ сельскихъ хозяевъ ихъ что-то и не видно. Причина этому, нужно думать, очень простая: сочиненія эти сельскимъ хозяевамъ совершенно не нужны, потому что предназначались почти исключительно заводчикамъ. Зачѣмъ, напримѣръ, сельскимъ хозяевамъ Практическое руководство къ примѣненію электричества въ промышленности, или Общія изслѣдованія о кардочесаніи хлопка, или Изслѣдованіе внутренняго напряженія въ чугунѣ и стали? Впрочемъ, и для нашего обездоленнаго сельскаго хозяйства «наука» сдѣлала тоже вкладъ, хотя и не очень богатый. Сельскимъ хозяевамъ были даны: Матеріалы по изученію русскихъ почвъ, Земледѣльческія машины, Сельско-хозяйственныя машины, Объ удобреніи почвъ — и только.
Но вотъ отдѣлъ болѣе интересный, живой и доступный большему числу читателей — географія. Въ этой области уже начинаетъ обнаруживаться наша любопытная особенность — убѣжать отъ себя, уйти куда-нибудь подальше. Всѣ наши знаменитые путешественники непремѣнно уходили на край свѣта. Г. Юнкеръ отправился на семь лѣтъ въ экваторіальную Африку и создалъ себѣ европейскую извѣстность, что и понятно, потому что намъ экваторіальная Африка совсѣмъ не нужна; г. Потанинъ путешествовалъ въ Гань-су, г. Игнатьевъ — въ горахъ Ханъ-Тенгри, г. Бунге — по Ново-Сибирскимъ островамъ, князь Масальской — въ пограничной части Карской области, г. Елисеевъ — въ Малой Азіи. Географическое общество издало: Орографическій очеркъ Памирской горной системы, Древнѣйшія русла Аму-Дарьи, Верхнее и среднее теченіе судоходной Аму, Объ опредѣленіи географической широты по соотвѣтственнымъ высотамъ двухъ звѣздъ. Все это труды несомнѣнно почтенные и высоко научные, потому что, съ одной стороны, касаются или совсѣмъ отдаленныхъ странъ вродѣ Китая, для котораго наши неутомимые путешественники, конечно, и трудились, или же уводятъ читателя во времена Геродота и Александра Македонскаго. Читатель, напримѣръ, узнаетъ, что Страбонъ, со словъ Аристотеля, который вмѣстѣ съ Александромъ Македонскимъ переправлялся черезъ Оксъ (древнее названіе Аму-Дарьи) вблизи Бактры, а это было за 329 лѣтъ до P. X., разсказываетъ, что «Оксъ очень удобенъ для плаванія судовъ». Это свѣдѣніе я взялъ, впрочемъ, не изъ изданія географическаго общества, а изъ другаго (Аму и Узбой), напечатаннаго въ Самарѣ въ 1879 г. Имя высокаго изслѣдователя хотя и не обозначено, но оно не секретъ. Вообще Аму-Дарьѣ у насъ посчастливилось больше, чѣмъ Волгѣ, о которой, впрочемъ, мы тоже знаемъ, что при Александрѣ Македонскомъ она была удобнѣе для плаванія, чѣмъ нынче.
Вѣроятно, географическому обществу извѣстно, чего стоили путешествія г. Пржевальскаго «въ глубь Азіатскаго материка». Хорошо бы и публикѣ узнать эту цифру. Только изданіе одной экспедиціи въ Тибетъ, въ трехъ тысячахъ экземпляровъ, стоило 14,986 руб. Если бы, вмѣсто Тибета, котораго г. Пржевальскому такъ и не удалось увидѣть, какъ слѣдуетъ, «нашъ неутомимый путешественникъ» изслѣдовалъ бы губерніи Архангельскую, Вологодскую или Олонецкую, или какой-нибудь другой малоизвѣстный край (у насъ и своихъ Тибетовъ не мало), то, по всей вѣроятности, для этихъ малоизвѣстныхъ краевъ явилась бы хотя какая-нибудь польза и, во всякомъ случаѣ, большая, чѣмъ для Тибета, въ которомъ г. Пржевальскій блеснулъ метеоромъ, произвелъ среди китайцевъ переполохъ и долженъ былъ вернуться, потому что его идти дальше не пустили.
Ахъ какъ еще много на свѣтѣ людей, для которыхъ «наука» только въ томъ, что очень далеко по времени или по мѣсту! И у насъ процвѣтаетъ но преимуществу лишь эта наука. На напечатаніе авантюръ и путевыхъ впечатлѣній г. Пржевальскаго въ Тибетѣ и въ верховьяхъ желтой рѣки мы бросимъ пятнадцать тысячъ, а на полезное изслѣдованіе того, что лежитъ1 подъ руками и чего мы, все-таки, не знаемъ, мы не дадимъ и пятнадцати копѣекъ. Вотъ одинъ примѣръ изъ множества, и беру я его изъ Гражданина, который, къ сожалѣнію, всякую простую вещь съумѣетъ испортить какою-нибудь скверною инсинуаціей. Для насъ, «образованныхъ» людей, печать составляютъ только тѣ 5—6 газетъ, которыя мы привыкли читать. Между тѣмъ, въ Россіи, кромѣ французской, нѣмецкой и польской печати, есть печать армянская, турецко-татарская, еврейская, грузинская, финская, эстонская, латышская, литовская, даже гилякская, бурятская. Въ одномъ Привислянскомъ краѣ печатается 194 періодическихъ изданій, и между ними русскихъ только три. Въ Варшавѣ издается газетъ больше, чѣмъ въ Москвѣ. Еврейская печать, кромѣ древне-еврейскаго, богата изданіями и на жаргонѣ. Талмудъ печатается въ десяткахъ томовъ и во множествѣ стереотипныхъ изданій; кромѣ того, печатается по-еврейсни масса повѣстей, стихотвореній и нравоучительныхъ разсказовъ. На турецко-татарскомъ языкѣ печатается арабскимъ шрифтомъ, кромѣ Корана и экзегетическихъ на него сочиненій, тоже не мало сочиненій и другихъ родовъ. Существуетъ печать и на тибетскр-манджурскомъ языкѣ. Вѣдь, это цѣлый невѣдомый намъ міръ идей и понятій не только религіозныхъ и философскихъ, но и бытовыхъ. Что же мы знаемъ объ этомъ мірѣ, объ его чувствахъ, стремленіяхъ, желаніяхъ, удовлетвореніяхъ или неудовлетвореніяхъ и о той правдѣ, которою онъ живетъ? Если бы мы знали получше этотъ міръ, ужь, разумѣется, мы научились бы и думать правильнѣе и вѣрнѣе судить о нуждахъ и потребностяхъ людей, да нѣсколько поубавили бы и свою обрусительную ретивость. Теперь же мы думаемъ, что только въ одномъ вашемъ окнѣ и свѣтъ, и хотимъ заставить всѣхъ людей смотрѣть въ одно окно. Конечно, по Тибету и по Китаю путешествовать легче и можно свершать чудеса физической неустрашимости, лишь бы Богъ далъ силъ и здоровья, да была бы съ собою хорошая пища. Ее на изслѣдованіе 88 національностей, которыя составляютъ Россію, а тѣмъ болѣе на изслѣдованіе того, что и какъ эти національности думаютъ и чѣмъ они живы, прежде всего, нужно знать всѣ эти 88 языковъ. Съ однимъ физическимъ здоровьемъ тутъ многаго не подѣлаешь.
Даже и менѣе ученые и неустрашимые путешественники, чѣмъ г. Пржевальскій, старались держаться подальше отъ Россіи, вѣроятно, потому, что по Россіи можно только ѣздить, а не путешествовать. 1887 г. далъ намъ Сыръ-Даръинскую область, Очерки Кавказа, По дальнему востоку, Въ чужихъ краяхъ, Путешествіе по Монголіи и Китаю, Египетъ, Въ Европѣ. Такъ какъ все это путевые очерки туристовъ, ѣздившихъ для отдыха или развлеченія, то было бы несправедливо претендовать, что вмѣсто желанія познакомиться съ е своими краями", они ѣдутъ въ чужіе. Но и здѣсь нельзя не замѣтить, что большинство тяготѣло не къ западу, не къ Европѣ, а къ дальнему востоку, къ Монголіи, Китаю, Египту.
Давно уже жалуются у насъ, что книжная торговля падаетъ и что публика читаетъ только вздоры вродѣ Желѣзнодорожной Библіотеки и разныхъ легкихъ романовъ. Вѣроятно, читатель еще помнитъ, какъ лѣтъ пятнадцать назадъ наши умственные руководители рѣшили, что нужно отлучить публику отъ журналовъ и популярныхъ статей и заставить ее читать книги. Были приняты и соотвѣтственныя тому мѣры. Что же мы теперь видимъ? Популяризація дѣйствительно исчезла, а книгъ, все-таки, не читаютъ; да и какъ ихъ читать? Прежде были Фохтъ, Бюхнеръ, люди несомнѣнно талантливые и умѣвшіе говорить живо о живомъ. Теперешніе же ученые, эти истинные люди науки, не унижаются до популяризаціи, они твердо и незыблемо стоятъ на научной высотѣ и не уронятъ себя для грамотной толпы. И это дѣлается не такъ, не случайно; это цѣлое движеніе мысли, направившейся въ трущобу и скуку и въ этой трущобѣ полагающей найти истинную науку. Я не отрицаю, что серьезной наукѣ были отданы очень почтенныя научныя силы и что почтенныя силы создали почтенные результаты. Я говорю о томъ, что наше естествознаніе, бывшее нѣкогда общимъ достояніемъ каждаго грамотнаго, теперь взобралось или на вершину Арарата и стало рядомъ съ Ноевымъ ковчегомъ, или опустилось въ преисподнюю и зарылось въ допотопныхъ слояхъ. Изъ того, что далъ 1887 г. по естественнымъ наукамъ, едва ли одинъ обыкновенный грамотный человѣкъ прочелъ хотя одну книгу, развѣ за исключеніемъ талантливыхъ очерковъ г. Кайгородова Изъ зеленаго царства. Все остальное можетъ привести обыкновеннаго человѣка въ обидное отчаяніе, по своей несокрушимой недоступности. Кто рѣшится прочесть, а, слѣдовательно, и купить: Очеркъ физико-географическихъ условій Европейской Россіи въ минувшіе геологическіе періоды (книга несомнѣнно хорошая), или О геологическомъ строеніи Самарской луки (тоже серьезная работа), или О генетическомъ сродствѣ нѣкоторыхъ третичныхъ формъ копытныхъ, Гео-ботаническія или фито-географическія наблюденія, Къ исторіи развитія гидроидовъ, Къ вопросу о гермафродитизмѣ у птицъ (совсѣмъ страшныя названія, способныя нагнать на обыкновеннаго читателя паническій страхъ, какъ Анилиды и толуиды глюкозъ), Матеріалы къ познанію организаціи стерляди (эту книгу по недоразумѣнію могутъ купить еще буфетчики и повара), О нервныхъ окончаніяхъ у головастика, Сравнительная остеологія пингвиновъ, О возрожденіи утраченныхъ органовъ у пауковъ, Сравнительно-анатомическое изслѣдованіе хорды у рыбы, Эмбріологія раздѣльно-полыхъ раковъ, Изслѣдованіе о строеніи головнаго и спиннаго мозга у амфибій и гадовъ?
И мысль, направившаяся въ область анализа и изученія частностей, мелочей, малаго, а не большаго, жизни амфибій и пауковъ, а не людей, не есть явленіе случайное. Теперешняя изслѣдующая мысль перешла повсюду отъ общаго къ частному, отъ близкаго къ допотопному. Въ этомъ она усмотрѣла свою собственную поправку, такъ сказать, отреклась отъ своего предъидущаго движенія, когда она устремлялась преимущественно въ область обобщеній и отыскиванія общихъ законовъ жизни. Даже знанія, самыя близкія къ интересамъ живыхъ людей, подчинившись этому господствующему движенію, остановились лишь на частностяхъ и отдѣльныхъ вопросахъ, т.-е. дали только матеріалъ для будущихъ работниковъ мысли, которые имъ и воспользуются для общихъ выводовъ. И вся работа теперешней мысли есть работа черновая, работа для будущаго, а не для настоящаго. По этнографіи, языковѣдѣнію, исторіи, даже политической экономіи 1887 г. не далъ ничего, кромѣ матеріаловъ. Какъ назвать иначе такія изслѣдованія или сочиненія, какъ Цыгане, Вотяки Сосновскаго края, Евреи, Матеріалы для изученія быта и языка бѣлоруссовъ, Осетинскіе этюды, Этнографія Кавказа (это собственно матеріалы для познанія абхазскаго языка)? Или въ области исторіи словесности: Слово о полку Игоревѣ, Изслѣдованіе по исторіи старинныхъ повѣстей и сказокъ, многочисленные матеріалы для біографіи Пушкина (по случаю пятидесятилѣтней годовщины его смерти), Біографія Батюшкова, Бумаги Жуковскаго, Матеріалы для біографіи Гоголя. Или по исторіи искусствъ: Славянскій и восточный орнаментъ, Исторія византійскаго искусства по Византійскія церкви Константинополя, Страшный судъ въ памятникахъ византійскаго и русскаго искусства.
Объ археологіи, конечно, говорить не приходится, но и наша исторіографія сдѣлала попытку приблизиться къ археологіи. Исключеніе составляютъ только Внѣшняя политика Императора Николая I и Цесаревичъ Павелъ Петровичъ. Послѣдняя книга вышла въ 1887 г. третьимъ изданіемъ, чѣмъ и доказала, что наша публика охотно читаетъ то, что представляетъ для нея живой интересъ. Вѣроятно, втораго и третьяго изданія дождется и Внѣшняя политика Императора Николая I, но за то несомнѣнно, что всему остальному суждено остаться похороненнымъ на полкахъ книжныхъ магазиновъ, а, можетъ быть, даже и въ складахъ издателей, мужеству и патріотизму которыхъ нельзя не удивляться.
Только политическая экономія и статистика дали изслѣдованія исключительно по текущимъ вопросамъ. Тутъ мы имѣемъ: Экономическую отвѣтственность предпринимателей, Историческій очеркъ развитія фабрично-заводской промышленности въ Царствѣ Польскомъ, Желѣзнодорожные тарифы, Поземельный кредитъ, Очеркъ теоріи и политики налоговъ, Наши финансы и подоходный налогъ, Статистику государственныхъ финансовъ въ Россіи въ 1862—1884 гг., — сочиненія, несомнѣнно, всѣ почтенныя, но тоже только для читателей исключительныхъ. Для тѣхъ же исключительныхъ читателей собиралась, разрабатывалась и печаталась громадная масса статистическаго матеріала и разныхъ спеціальныхъ изслѣдованій вродѣ Кустарныхъ промысловъ Нижегородской губерніи, Опыта статистическаго изслѣдованія о ссудосберегательныхъ товариществахъ.
Весь отдѣлъ политико-экономическихъ и статистическихъ изслѣдованій нельзя и назвать собственно научнымъ. Пауки въ немъ нѣтъ ровно никакой, а есть только указанія, имѣющія чисто-практическій характеръ и предназначаемыя исключительно для разныхъ видовъ администраціи: земской, общественной, правительственной. У насъ на это дѣло уходить теперь громадная масса силъ, и силъ превосходныхъ — молодыхъ, горячо и съ увлеченіемъ отдающихся изученію всѣхъ сторонъ экономической, трудовой жизни народа и его матеріальныхъ средствъ. Это изученіе есть именно тотъ предохранительный клапанъ, которымъ открывается выходъ въ пространство разнымъ ошибочнымъ соображеніямъ и разсчетамъ на силы и средства страны и кладется возможный предѣлъ несправедливости въ обложеніи. По, кромѣ этого, статистико-экономическія изслѣдованія имѣютъ еще и прямое практически-руководящее значеніе, потому что просто-на-просто указываютъ на вещи, какъ они есть. Прочитаетъ, напримѣръ, О крестьянскомъ хозяйствѣ въ Острогожскомъ уѣздѣ, или О крестьянскомъ хозяйствѣ въ Мелитопольскомъ уѣздѣ, или О бытѣ государственныхъ крестьянъ Закавказскаго края — мѣстный администраторъ или земецъ, ничего объ этомъ бытѣ и хозяйствѣ никогда не слыхавшій, и узнаетъ то, чего онъ не зналъ. Въ этомъ смыслѣ наши изслѣдователи народно-экономическаго быта являются для теперешняго времени истинно-спасительными маяками, потому что освѣщаютъ путь практическимъ дѣятелямъ и спасаютъ ихъ отъ безплоднаго блужданія въ дебряхъ личныхъ соображеній и изволеній.
И, тѣмъ не менѣе, эти маяки, служащіе непосредственнымъ практическимъ цѣлямъ, не освѣщаютъ горизонта, свѣтъ ихъ падаетъ только подлѣ того мѣста, на которомъ они стоятъ. Положимъ, что статистика и всегда служила практическимъ цѣлямъ, была вспомогательнымъ знаніемъ и ея цифры, какъ сказалъ еще Гёте, «не управляютъ свѣтомъ, а только показываютъ, какъ имъ управляютъ»; но у насъ теперь и экономическая паука превратилась въ статистику, въ маякъ, освѣщающій путь финансовымъ, промышленнымъ и торговымъ руководителямъ. А затѣмъ остальныя «науки» — не больше, какъ мерцающіе фонари, разставленные по какимъ-то далекимъ тропинкамъ, по которымъ никто не ходитъ.
Наша наука очень существенно отличается отъ науки европейской своею неполнотой и урѣзанностью. Въ то время какъ европейская наука удовлетворяетъ всѣмъ жизненнымъ требованіямъ и считаетъ весь міръ своимъ владѣніемъ, наша наука сидитъ въ одномъ уголкѣ и одною своею частью несетъ практическую, служебную роль, а другою изображаетъ «чистую» науку, служа пока неизвѣстнымъ цѣлямъ и открывая хоть какой-нибудь выходъ умственной пытливости. У насъ есть математика, астрономія, химія, физика, исторія (прекращающая свои изслѣдованія сто лѣтъ не доходя до нашего времени), археологія, нумизматика, и въ этихъ наукахъ мы не только сильны, но и имѣемъ пользующихся европейскою извѣстностью ученыхъ и профессоровъ; а затѣмъ начинается загороженное пространство, въ которое наша наука уже и не заглядываетъ. Поэтому ни въ философіи, ни въ общественныхъ знаніяхъ, какъ экономика, политика, соціологія, государственное и народное право, чѣмъ такъ сильна европейская наука и что даетъ ей общій смыслъ, мы не имѣемъ ни одного ученаго, ни одного профессора, ни даже ни одного сочиненія, которые были бы хоть кому-нибудь извѣстны. И европейскіе ученые занимаются головастиками, пауками, раками и амфибіями, но подобнаго рода изслѣдованія не выползаютъ у нихъ на первое мѣсто, а скромно сидитъ въ своихъ узкихъ переулкахъ; во главѣ же всего выступаютъ въ европейскомъ ученомъ мірѣ только общественныя и политическія науки и тѣ общественныя руководящія идеи, которыми собственно и формируется человѣческій смыслъ и люди научаются понимать, для чего они живутъ.
И мало того, что идейность умственнаго движенія научаетъ людей понимать, для чего они живутъ, но они и въ дѣйствительности начинаютъ жить; они и думаютъ шире, и чувствуютъ шире, и наслаждаются жизнью шире, полнѣе, благороднѣе. Весь матеріалъ для ихъ жизни является другой, все умственное творчество расширяется и живетъ иными темами и задачами. Мы же не далеко ушли и въ художественномъ творчествѣ. Въ особенности это слѣдуетъ сказать относительно нашего драматическаго искусства и театра. Въ петербургскіе театры, какъ говорятъ тамошнія газеты, публика ходила только потому, что ей было некуда дѣваться. Единственная даровитая пьеса, которую было предполагала поставить петербургская театральная дирекція — Власть тьмы, была тою же дирекціей отложена «въ самое сокровенное мѣсто театральнаго архива». Въ Москвѣ, конечно, было не лучше. Вотъ отзывъ, сдѣланный одной московскою газетой о положеніи нѣкогда образцоваго Малаго театра: «Грустно за этотъ храмъ — памятникъ величаваго прошлаго, за эти подмостки, на которыхъ стройною чередой прошли ряды безсмертныхъ созданій человѣческаго генія, гдѣ теперь свободно разгуливаютъ различные прощалыги современности, неудачные полулюди претенціозной бездарности, именуемой современнымъ драматическимъ творчествомъ».
Если бы я не боялся наскучить читателю, то сдѣлалъ бы выписку изъ книжнаго каталога Базунова за 1869 годъ, чтобы читатель самъ могъ увидѣть, какое изумительное умственное творчество было тогда и насколько скудно творчество теперешнее во всѣхъ безъ исключенія родахъ умственной производительности. И пусть, опускаясь книзу, мы такъ бы и знали и такъ бы и говорили, что опускаемся и глупѣемъ, но нѣтъ; у насъ развелась теперь цѣлая печать, которая увѣряетъ и доказываетъ, что въ одичаніи-то и заключается ростъ, что мы никогда не были болѣе просвѣщены, чѣмъ нынче, никогда не стремились болѣе вѣрнымъ путемъ къ благополучію и процвѣтанію, какъ теперь, и никогда не были такъ самостоятельны умственно и нравственно, какъ освободившись отъ европейскаго вліянія. Все это утверждаетъ наша такъ называемая консервативная печать, которую и слѣдуетъ поставить въ главѣ нашего одичанія.
Въ 1887 г. свершилось особенно замѣтное одичаніе ея органовъ, и именно послѣ смерти Каткова. Новое Время (въ обзорѣ политической печати) говоритъ, что «теперь, на основаніи прямыхъ наблюденій, можно сказать, что отсутствіе Каткова на поприщѣ русской журналистики осязательно чувствуется не только въ этой скромной области, но и далеко за ея предѣлами». Что касается «предѣловъ», то объ этомъ я не знаю и потому говорить не стану; но что отсутствіе Каткова чувствуется въ области «консервативной» журналистики, это совершенно вѣрно. Чувствуется оно собственно тѣмъ, что Катковъ своимъ авторитетнымъ тономъ и почти оффиціальнымъ характеромъ статей совершенно маскировалъ идейную пустоту остальной охранительной печати.
Можно согласиться и съ другимъ замѣчаніемъ Новаго Времени, что въ послѣдніе годы своей журнальной дѣятельности Катковъ былъ «редакторомъ русской политической мысли, признававшійся таковымъ оффиціально»; но опять нельзя согласиться, что будто бы «въ качествѣ такого редактора онъ оказалъ нашей журналистикѣ неоцѣненныя заслуги и что всего болѣе Каткову она обязана тѣмъ, что пріобрѣла значеніе, далеко переросшее узкія рамки ея юридическаго положенія».
Все, что принадлежало Каткову лично, то и отошло съ нимъ въ вѣчность. Не русская печать пріобрѣла при Катковѣ значеніе, а онъ самъ придалъ, и то только Московскимъ Вѣдомостямъ, свое собственное значеніе. Какъ и почему выпало на долю Каткова такое значеніе — неизвѣстно; но за то очень хорошо извѣстно, что едва ли кто-нибудь больше Каткова старался съузить рамки нашей публицистики, и не только ихъ съузить, но даже положить предѣлъ существованію нѣкоторыхъ ея органовъ. Припомните, напримѣръ, его отношеніе къ сибирской печати.
Смерть Каткова, прикрывавшаго своимъ флагомъ умственный грузъ нашей консервативной печати, только покончила оптическій обманъ, такъ долго отводившій всѣмъ глаза. Это все равно, какъ одинъ хорошій актеръ замаскировываетъ бездарность цѣлой труппы. Но со смертью Каткова обнаружилось и еще одно обстоятельство, напоминающее остроту Гейне насчетъ остзейскихъ нѣмцевъ, которые въ Германіи говорили, что они русскіе, а въ Россіи съ такою же гордостью называли себя нѣмцами. Гейне (это было еще при Императорѣ Николаѣ) сравнилъ ихъ съ селедкой, которая плаваетъ въ обширномъ океанѣ и считаетъ океанъ своимъ отечествомъ, а кита соотечественникомъ. Ну, вотъ такими же селедками, считающими кита своимъ соотечественникомъ, оказались и тѣ господа, которые вздумали замѣстить Каткова.
Замѣстители, прежде всего, поспѣшили раздѣлить оставшееся имъ наслѣдство. Кн. Мещерскій, выпускавшій прежде своего Гражданина два раза въ недѣлю, превратилъ его въ газету ежедневную, думая этимъ простымъ, чисто-механическимъ способомъ забрать въ свои руки бразды газетнаго консерватизма. Но не дремалъ и г. Петровскій. Хотя имя его и не было никому извѣстно, по, тѣмъ не менѣе, онъ отрекомендовалъ себя читателямъ искреннимъ носителемъ духа и мыслей Каткова и сталъ редакторомъ Московскихъ Вѣдомостей. Наконецъ, г. Ѳ. Бергъ, «заполучивъ» Русскій Вѣстникъ, увезъ его для изданія въ Петербургъ. Такимъ образомъ, отъ огромнаго наслѣдія Каткова не осталось, кажется, ничего не расхищеннаго. Только одного Катковъ не оставилъ своимъ преемникамъ, не оставилъ онъ имъ того, что именно и давало ему силу и значеніе. Этотъ талисманъ онъ унесъ съ собою въ могилу и, конечно, сдѣлалъ очень хорошо.
Вопреки мнѣнію Новаго Времени, слѣдуетъ сказать, что Катковъ быль не нормальнымъ, а исключительнымъ явленіемъ въ нашей журналистикѣ, вовсе несогласнымъ съ общимъ ходомъ дѣлъ. Можетъ быть, онъ даже и хорошо сдѣлалъ, что умеръ во-время, потому что непремѣнно наступила бы пора, когда онъ былъ бы отозванъ отъ «редакторства русской политической мысли». Это должно было случиться частью по личнымъ качествамъ Каткова, а частью потому, что онъ отыгралъ бы свою роль. Подобный примѣръ былъ еще и до Каткова. Печать шестидесятыхъ годовъ была тоже большою силой и къ голосу ея (по внутреннимъ вопросамъ, которые тогда стояли на первомъ планѣ) прислушивалось правительство, мнѣніемъ ея руководились люди власти, а обыкновенная публика ужь и совсѣмъ училась у нея (послѣдняго значенія Катковъ никогда не достигалъ, да за нимъ онъ, пожалуй, и не гнался, потому что видѣлъ въ публикѣ «улицу»). Затѣмъ, когда въ услугахъ печати шестидесятыхъ годовъ не усмотрѣлось больше надобности и возникли иные вопросы и между ними съ особенною силой выступилъ вопросъ польскій, Катковъ пошелъ вверхъ, а печать шестидесятыхъ годовъ пошла внизъ. Это было одновременное расходящееся движеніе; растояніе увеличивалось все болѣе и болѣе и когда Катковъ достигъ своего апогея, либеральная печать уже стлалась совсѣмъ по землѣ. Таково было видимое положеніе вещей.
Дѣйствительное же положеніе вещей было другое. Катковъ, въ сущности, вовсе не возвеличилъ значеніе нашей консервативной печати, какъ это думаютъ ея сторонники. Напротивъ, онъ только подтвердилъ тысячный разъ давно извѣстную истину, что консерваторы всегда были бѣдны талантами и способными людьми. А такъ какъ одна ласточка весны еще не дѣлаетъ, то Катковъ, сойдя со сцены, только помогъ лучше разсмотрѣть пустоту, которая послѣ него осталась. Въ 1887 году московская журналистика лишилась трехъ своихъ столповъ: Каткова, Аксакова (умеръ въ 1886 г.) и Гилярова-Платонова и ихъ вакансіи заняли кн. Мещерскій, г. Петровскій и Ѳ. Бергъ. Если бы у консервативной печати имѣлись лучшіе представители, ужь, конечно, они бы и явились. Очевидно, что «московское направленіе» въ рукахъ гг. Мещерскаго, Петровскаго и Берга прежнимъ остаться уже не можетъ и пойдетъ къ своему вырожденію.
Когда это бывало, чтобы Московскія Вѣдомости предавались унынію и впадали въ меланхолію? Онѣ всегда уподоблялись бурному потоку, ворочающему каменья и вырывающему деревья съ корнями, а нынче въ новогоднемъ нумеръ они журчатъ ручейкомъ, тоскливо текущимъ въ невѣдомую и пугающую даль. Меланхолія Московскихъ Вѣдомостей происходитъ, прежде всего, отъ сознанія собственнаго безсилія: «могущественный центръ единенія умовъ въ нашемъ отечествѣ (Катковъ) исчезъ, а, между тѣмъ, ни въ чемъ такъ не нуждаемся мы нынѣ, какъ въ центрахъ, способныхъ соединять нашу въ разбродъ идущую общественную жизнь», говоритъ газета. И затѣмъ рисуетъ такую картину разброда: «самые невѣроятные слухи, выдумки, фальшивыя, сочиненныя извѣстія передаются какъ достовѣрныя. На чемъ-нибудь положительномъ нельзя соединить трехъ людей. Но за то нѣтъ ничего легче, какъ соединить голоса на чемъ-нибудь отрицательномъ. На каждый мотивъ недовольства можно мгновенно собрать тысячи людей. Нынѣ только и слышатся эти мотивы». И знаете ли гдѣ? Въ московскихъ и петербургскихъ гостиныхъ знатныхъ и богатыхъ людей и даже въ праздничной блестящей публикѣ Невскаго проспекта. «Все это люди недовольные, не имѣющіе другихъ рѣчей, кромѣ порицанія и жалобъ: и на климатъ, и на воздухъ, и на воду, и на всѣ физическіе, нравственные, общественные и государственные порядки». И кто же эти порицатели? (Вотъ тутъ-то Московскія Вѣдомости и впадаютъ въ меланхолію и есть отчего). Порицателями и недовольными являются какъ разъ тѣ люди, «все существованіе коихъ зиждется на этихъ порядкахъ и которые прежде всѣхъ поплатились бы при измѣненіи этихъ порядковъ». Дѣйствительно, есть о чемъ подумать. И Московскія Вѣдомости, подумавъ, рѣшили, что все это происходитъ отъ «колеи туманныхъ понятій», въ которой, конечно, прежде всего, находятся сами Московскія Вѣдомости. Вѣдь, еслибъ у нихъ былъ путеводный фонарь, они, прежде всего, постарались бы зажечь его и повели бы московскія и петербургскія гостиныя знатныхъ и богатыхъ людей и всѣхъ тѣхъ, «существованіе коихъ зиждется на „этихъ“ порядкахъ», туда, «куда указываетъ трезвая мысль». Но вся бѣда въ томъ, что ни фонаря, ни «трезвой мысли» у г. Петровскаго нѣтъ, такъ что онъ съ отчаяніемъ восклицаетъ: «можно подумать, что только одни наши враги знаютъ, чего хотятъ!»
Не имѣется никакого фонаря и у Гражданина, но за то онъ замѣняетъ его мужествомъ развязности, за которое Московскія Вѣдомости и обозвали князя Мещерскаго «шутомъ», а его «благонамѣренныя чувствованія» — «гремушками и свистульками». Съ княземъ Мещерскимъ невозможенъ ни серьезный разговоръ, ни серьезная полемика. Если ему замѣчаютъ, что онъ говоритъ глупости, онъ сейчасъ же надѣваетъ полицейскую шапку и составляетъ протоколъ. Такъ онъ поступилъ нынче и съ Вѣстникомъ Европы. Замѣчанія этого журнала онъ не принимаетъ лично на себя, онъ сейчасъ отождествляетъ себя съ «русскими народными началами и основами государственнаго бытія, на защиту и служеніе которымъ посвятилъ всецѣло свою многолѣтнюю общественную дѣятельность», и вмѣсто всякаго отвѣта, составляетъ актъ, въ которомъ обвиняетъ Вѣстникъ Европы по 250 ст. Уложенія о наказаніяхъ. Между тѣмъ, если бы князь Мещерскій читалъ внимательнѣе своего Гражданина и понималъ бы всѣ корреспонденціи, которыя печатаетъ, то ему пришлось бы повторить то же, что сказали новогоднія Московскія Вѣдомости. Но князь Мещерскій и тутъ остался вѣренъ своимъ полицейскимъ замашкамъ. Онъ, напримѣръ, очень неблаговидно переворачиваетъ весь смыслъ замѣчанія Вѣстника Европы, что въ извѣстной мерзкой полемикѣ Гражданина и Московскихъ Вѣдомостей перевѣсъ остроумія и колкости остался несомнѣнно на сторонѣ московской газеты и что было время, когда редакторъ Гражданина шелъ рука объ руку съ Катковымъ, а съ Московскими Вѣдомостями у него было трогательное единодушіе. «Если это такъ, — говоритъ князь Мещерскій, — то, стало быть, не все (курсивъ князя Мещерскаго) изъ прежнихъ статей московской газеты осталось налицо и теперь (курсивъ его же); стало быть, сохранился только призракъ внѣшняго подобія этихъ статей, а самая суть измѣнилась… до полной противу по ложности…» «Не поздоровится г. Петровскому отъ этакихъ похвалъ!» — прибавляетъ князь Мещерскій. Но едва ли князь Мещерскій сдѣлается здоровѣе, если онъ, поступая такимъ образомъ, думаетъ, что служитъ народнымъ началамъ и основамъ государственнаго бытія. И народныя начала, и государственное бытіе требуютъ отъ людей, прежде всего, честности и порядочности. Князь Мещерскій же обвинилъ г. Петровскаго въ томъ, что онъ измѣнилъ Московскія Вѣдомости въ самой ихъ сути, до полной противуположности, только для того, чтобъ объявить, что не г. Петровскій есть истинный преемникъ духа и мыслей Каткова, а онъ, князь Мещерскій. Подождите, князь Мещерскій составитъ еще противъ г. Петровскаго и обвинительный актъ по 250 ст. Уложенія.
Ужь лучше бы, князь Мещерскій, вы поступили бы какъ г. Ланинъ. Онъ тоже заявилъ права на богатое наслѣдство Каткова и ощутилъ въ себѣ его духъ и мысли (должно быть, это очень легко). Въ объявленіи объ изданіи въ 1888 г. Русскаго Курьера онъ такъ прямо и говоритъ, что не г. Петровскій, не теперешнія Московскія Вѣдомости воспріяли въ себя преемственно духъ Каткова, а онъ, г. Ланинъ, поэтому онъ, Ланинъ, есть истинный продолжатель дѣла Каткова и истинный стражъ русскихъ и славянскихъ интересовъ. «Мысли наши и сердца наши преисполнены чувствами искренняго патріотизма… Историческіе русскіе завѣты и чувства единства національнаго духа съ единоплеменными и единокровными народами славянскими заставляютъ насъ зорко слѣдить за судьбами славянства… Смерть славныхъ московскихъ публицистовъ заставила насъ особенно ревниво встать при исполненіи своихъ обязанностей». А чтобы у будущихъ подписчиковъ Русскаго Курьера не оставалось бы на этотъ счетъ никакихъ сомнѣній, г. Ланинъ объявляетъ, что съ 1887 г. къ газетѣ его прибавилось до 650 строкъ, что въ текстѣ, кромѣ объявленій, до 3,000 строкъ, что для печатанія газеты устроена типографія съ усовершенствованными машинами и аппаратами, что имъ, Ланинымъ, куплена (жаль, что неизвѣстно за сколько) англійская скоропечатная машина «Викторія», печатающая и фальцующая 10,000 экземпляровъ газеты въ часъ, что бумага, по особому заказу, получается съ фабрики Кувшинова, что для разсылки газеты въ провинцію имѣется экспедиторъ, а для Москвы артель разнощиковъ, наконецъ, что онъ, Ланинъ, «состоятельный человѣкъ и представляетъ, поэтому, для подписчиковъ прочную гарантію въ цѣлости ихъ подписныхъ денегъ». Все это — неумѣло, глупо и чисто по-охотнорядски, но за то вы знаете, что тутъ «коммерція» — и только. И, все-таки, было бы лучше, если бы кн. Мещерскій поступалъ только по-охотнорядски, чѣмъ кричать при всякомъ случаѣ «слово и дѣло».
Я напомню кн. Мещерскому одинъ фактъ, о которомъ онъ, вѣроятно, читалъ въ Недѣлѣ. Въ одномъ городѣ жили два фельетониста: одинъ изъ нихъ состоялъ при газетѣ, а другой былъ безъ мѣста. И вотъ этотъ второй фельетонистъ рѣшилъ въ сердцѣ своемъ, что онъ спихнетъ своего собрата и займетъ его мѣсто. Для этого онъ сначала прибѣгнулъ къ разнымъ домашнимъ средствамъ, а такъ какъ домашнія средства ни къ чему не привели, то онъ взялъ перо, настрочилъ на своего противника ложный доносъ, подписалъ его ложною фамиліей и отослалъ къ мѣстному градоправителю. Градоправителемъ оказался человѣкъ разсудительный и справедливый. Поэтому, прежде чѣмъ сдѣлать «распоряженіе», онъ позвалъ къ себѣ обвиняемаго для объясненій и показалъ ему «доносъ». Обвиняемый, по почерку, узналъ своего собрата… и затѣмъ послѣдовало нѣчто для автора доноса совершенно неожиданное. Мѣстные литераторы собрали противъ него неопровержимыя доказательства, онъ сознался, плакалъ и просилъ прощенія.
Въ этихъ и во всѣхъ подобныхъ случаяхъ не съ чувствами приходится имѣть дѣло, а съ понятіями. Вѣдь, любовь, справедливость, совѣсть, стыдъ — не въ сердцѣ, а въ головѣ, и въ пустопорожнихъ головахъ ихъ искать безполезно. Это все элементарныя понятія, которыхъ если не пріобрѣтешь наукой, то въ сердцѣ ихъ не найдешь.
Но гдѣ же эта наука, которая бы учила насъ элементарнымъ общественнымъ понятіямъ и учила бы думать по-справедливому? Она у насъ далась только отдѣльнымъ, болѣе пытливымъ и умнымъ людямъ. И воспитала этихъ избранныхъ счастливцевъ не наука о головастикахъ и паукахъ, ихъ учила не та политическая экономія или статистика, которыя роются только въ текущихъ фактахъ, и не та исторіографія, которая остановилась на родословіяхъ, и не та юриспруденція, которая не пошла дальше уголовнаго права и изслѣдованія тѣлесныхъ наказаній, — ихъ воспитала та наука, которая учитъ понимать нужды и потребности отдѣльныхъ людей и человѣческихъ обществъ, которая устанавливаетъ законы справедливыхъ человѣческихъ отношеній. И за этою наукой имъ приходилось идти дальше родной школы и читать дальше того, на чемъ остановились творцы отечественной науки.
Но эта болѣе далекая и трудная наука не для серединныхъ годовъ, въ которыхъ вмѣщаются только извѣстныя понятія, — все равно, какъ есть люди, которые учатся хорошо въ низшихъ школахъ и никакъ не могутъ одолѣть университетскаго курса. Вотъ эти-то серединные люди и составляютъ запасъ, изъ котораго черпаютъ себѣ сотрудниковъ и редакторовъ такія изданія, какъ Московскія Вѣдомости, Гражданинъ, Лучъ. Обыкновенно это недоучки, блуждающіе, по выраженію г. Петровскаго, въ «колеѣ туманныхъ понятій». Въ видѣ обращика этого блужданія я укажу на самого г. Петровскаго? который ради умиротворенія нашихъ университетовъ придумалъ раздѣлить ихъ на роты, дать ротамъ военныхъ начальниковъ по назначенію военнаго министра (а министра народнаго просвѣщенія, вѣроятно, упразднить?), въ помощь къ нимъ придать необходимое число унтеръ-офицеровъ, барабанщиковъ и горнистовъ, а студентовъ обязать служить въ этихъ ротахъ 4 года. Очевидно, что г. Петровскій блуждаетъ ужъ внѣ всякой колеи, если не понимаетъ разницы между полкомъ и университетомъ.
Отыскивать блужданія кн. Мещерскаго въ «колеѣ туманныхъ понятій» просто ужь и не хочется, скучно. Впрочемъ, укажу на одинъ фактъ: «Есть ли въ Россіи, — печатаетъ онъ у себя въ Граданинѣ, — хотя одинъ маломальски грамотный гимназистъ, который бы не зналъ имени Дарвина и въ чемъ состоитъ сущность его знаменитой теоріи?… Если въ Россіи нѣтъ гимназиста, который бы не имѣлъ понятія о Дарвинѣ, то, съ другой стороны, нѣтъ и профессора, который бы имѣлъ ясное понятіе о Николаѣ Яковлевичѣ Данилевскомъ; а, между тѣмъ, этотъ, почти никому невѣдомый въ Россіи ученый, въ своей никѣмъ почти нечитаемой книгѣ Дарвинизмъ до основанія разрушилъ теорію Дарвина — не болѣе и не менѣе!» И этотъ-то вздоръ печатаетъ у себя кн. Мещерскій и совершенно серьезно въ него вѣритъ. И нельзя сказать, чтобы у кн: Мещерскаго не было ни ума, ни таланта, — все это въ малой степени у него есть, такъ что за границей его бы и взяли въ сотрудники какого-нибудь Gartenlaube, но у насъ онъ лѣнится и шумитъ и величаетъ себя носителемъ и охранителемъ народныхъ началъ и основъ государственнаго бытія. Возражая Новостямъ, которыя въ новогоднемъ нумеръ сказали, что наши либералы приняли теперь на себя роль охранителей и что къ активной роли нашъ консерватизмъ неспособенъ, кн. Мещерскій говорить, что консерватизмъ вовсе не исключаетъ прогресса. Это совершенно справедливо, но только тутъ рѣчь о другомъ. Рѣчь исключительно о томъ, къ чему способны гг. кн. Мещерскій, Петровскій, Окрейцъ, Ѳ. Бергъ и имъ подобные представители нашей такъ называемой консервативной печати. Рѣчь о томъ, что по способностямъ, талантамъ и образованію на своемъ ли они мѣстѣ, или не на своемъ? Кн. Мещерскому, конечно, извѣстно, что консервативнымъ органомъ въ англійской печати есть Times. Теперь пускай тотъ же кн. Мещерскій представитъ себѣ, что онъ, гг. Петровскій, Бергъ, Окрейцъ и всѣ ихъ сотрудники замѣнятъ редакцію Times и начнутъ свой дебютъ съ того, что г. Петровскій предложитъ англійскіе университеты превратить въ пѣхотные полки, кн. Мещерскій вмѣстѣ съ Н. Я. Данилевскимъ (не смѣшивайте съ Г. П. Данилевскимъ, романистомъ) и H. Н. Страховымъ примутся «разрушать до основанія теорію Дарвина», потомъ дадутъ рядъ статей противъ свободы печати (въ «Мысляхъ русскаго читателя» Гражданинъ въ № 4 высказываетъ подобное желаніе относительно печати «подвластныхъ намъ языковъ», т.-е. относительно всего того, что печатается у насъ по-армянски, турецки, еврейски, грузински, фински, эстонски, латышски, гилякски, бурятски, — иначе, на всѣхъ живущихъ въ Россіи 88 языкахъ). Какъ полагаетъ кн. Мещерскій, что скажутъ англичане, прочитавъ подобный нумеръ Times’а, какъ они назовутъ его новаго редактора: консерваторомъ или обскурантомъ, и найдутъ ли они возможнымъ для достоинства Англіи, чтобы подобный редакторъ руководилъ консервативною журналистикой и присвоивалъ бы себѣ громкій титулъ «носителя и охранителя народныхъ англійскихъ началъ и основъ англійскаго государственнаго бытія»? Кн. Мещерскій скажетъ, что консерватизмъ есть понятіе условное и, такъ сказать, мѣстное, на это неправда. Россія — страна европейская, и потому для нея не можетъ быть и другаго консерватизма, кромѣ европейскаго, т.-е. ей нужны и школы, и университеты, и широкое развитіе образованія для всѣхъ сословій, и возможность для всесторонняго матеріальнаго и умственнаго развитія, и умная консервативная печать, которая бы умѣла это понимать, какъ это и есть въ Европѣ.
Вотъ, читатель, каковы дѣла нашей печати. Приходится тратить и время, и силы на то, чтобы доказывать, что земля движется вокругъ солнца и что тьма не есть свѣтъ. Но что же дѣлать, когда 1887 годъ далъ такіе итоги, которые заставляютъ толковать объ азбучныхъ истинахъ, точно онѣ народились вчера? Смерть Каткова дѣйствительно самое крупное событіе прошлаго года. Наступила какъ будто бы тишина, въ воздухѣ какъ бы попріутихло и въ природѣ поуспокоилось. Но эта тишина внѣшняя и обманчивая и никакого удовлетворенія жизни и мысли она не принесетъ. Катковъ, правда, умеръ, и съ нимъ умерло все внѣшнее значеніе московско-консервативной печати. Теперь ни съ г. Петровскимъ, ни съ г. Бергомъ, ни съ княземъ Мещерскимъ иностранная политическая печать считаться не станетъ. Но за то теперь приходится больше бояться за серединнаго русскаго читателя и за читающіе низы. Прежнія Московскія Вѣдомости до низовъ не доходили: Катковъ писалъ только для слоевъ высокихъ. Новыя же птицы, принявшія его наслѣдіе, запоютъ вульгарныя пѣсни, станутъ наигрывать на дурныхъ инстинктахъ, которые имъ и самимъ-то ближе и понятнѣе, и откроютъ погоню за подписчикомъ, кто бы онъ тамъ ни былъ. И пойдетъ популяризація такъ называемыхъ «народныхъ началъ» или, по просту сказать, одичанія.
Трудно сказать, гдѣ это одичаніе идетъ быстрѣе, въ столицахъ или въ провинціи. Въ столицахъ оно только менѣе замѣтно, потому что тамъ имѣется болѣе суррогатовъ жизни въ видѣ всякихъ родовъ сборищъ и внѣшняго движенія: театровъ, концертовъ, танцовальныхъ вечеровъ, уличной суеты. Къ этому, столичные люди выработали уже себѣ болѣе или менѣе европейскій обликъ и культурный обиходъ. Но, въ сущности, и въ столицахъ, и въ провинціи въ такъ называемомъ обществѣ почти совсѣмъ незамѣтно въ обращеніи общественныхъ идей. Даже въ такихъ домахъ, гдѣ прежде совсѣмъ не знали картъ, завелся теперь винтъ. Говорить о чемъ нибудь, кромѣ самыхъ обыкновенныхъ городскихъ происшествій, считается какъ-то страннымъ, даже неумѣстнымъ и глупымъ. И въ самомъ дѣлѣ: всѣ умы за карточными столами заняты карточными комбинаціями, а вы вдругъ выпалите какою-нибудь общею идеей! И общіе разговоры все больше и больше выходятъ изъ употребленія, развѣ подъ видомъ общественной новости разскажутъ вамъ, что такое-то лицо назначило на каѳедру фармакогнозіи профессора фармакологіи и когда ему доложили, что это совсѣмъ не то, лицо отвѣтило: «ну, все равно, пускай читаетъ».
Негодовать за все это на общество совсѣмъ нѣтъ причины. Общество всегда общество. Оно всегда, прежде всего, практично, и потому каждый ищетъ удовлетворенія въ возможномъ, въ томъ, что ему дается и что онъ можетъ взять. Поэтому же, чѣмъ меньше открыто для каждаго возможностей думать объ общихъ дѣлахъ, тѣмъ онъ о нихъ станетъ и думать меньше, а, наконецъ, и совсѣмъ перестанетъ и потеряетъ всякую связь между своимъ личнымъ и чужими или общими интересами. Только въ этомъ, вѣдь, и одичаніе. Но на кого же тутъ негодовать?
Вотъ, со словъ Южнаго Края, Гражданинъ расказываетъ, что одно изъ засѣданій харьковскаго губернскаго собранія никакъ не могло состояться, потому что гласные убѣгали постоянно играть въ карты. А шелъ, видите ли, очень важный докладъ — «объ отвѣтственности сельскихъ обществъ за потравы», и нужно было перебаллотировывать двѣнадцать предложеній. Послѣ каждой перебаллотировки гласные сбѣгали въ сосѣднюю комнату и принимались за винтъ, ихъ опять приводили, они опять сбѣгали и предсѣдатель до того усталъ отъ своей неуспѣшной охоты за гласными, что, наконецъ, закрылъ собраніе. "Кажется, достаточно характерно отношеніе гласныхъ къ общественнымъ дѣламъ! « — восклицаетъ Гражданинъ. Нисколько не характерно. Во-первыхъ, дѣло идетъ всего объ одномъ докладѣ, содержанія котораго Гражданинъ совсѣмъ не знаетъ, хотя и называетъ его „въ высшей степени важнымъ и затрогивающимъ интересы всѣхъ сельскихъ хозяевъ“. Въ томъ и вопросъ, какъ онъ ихъ затрогивалъ. Если бы онъ затрогивалъ интересы гласныхъ больше, чѣмъ винтъ, они, конечно, не стали бы сбѣгать, а если сбѣгали — значитъ „высшей степени важности“ въ немъ не было. Положимъ, что эта важность и была. Но, вѣдь, земскія дѣла вообще и еще важнѣе, чѣмъ харьковскій докладъ о потравахъ, отчего же наиболѣе извѣстные земскіе дѣятели стали удаляться отъ земскихъ дѣлъ и тоже въ нѣкоторомъ родѣ сбѣгать въ сосѣднюю комнату, чтобы заниматься личными дѣлами? Обвиняйте сколько хотите этихъ дѣятелей въ недостаткѣ „гражданскаго мужества“, въ „характерномъ отношеніи къ общественнымъ дѣламъ“, — земское дѣло отъ этого не подвинется впередъ ни на одинъ шагъ и охлажденіе останется, все-таки, охлажденіемъ.
Да и откуда бы взяться общественному воодушевленію, если люди живутъ, напримѣръ, такимъ образомъ? Возьмемъ хотя Вильну, городъ очень удобный для примѣра, потому что это бывшая столица, былой центръ умственной, общественной и политической жизни нѣкогда очень оживленнаго цѣлаго края. Вотъ что объ этой бывшей столицѣ пишетъ корреспондентъ одной петербургской газеты, которую я назову послѣ. Въ Вильнѣ живетъ около 40 тыс. евреевъ, около 35 тыс. поляковъ, 15 тыс. русскихъ и затѣмъ иностранцы, преимущественно нѣмцы. Русскіе, т.-е. интеллигентное русское общество состоитъ изъ военныхъ и чиновниковъ. Чиновники знаютъ только свою службу и въ ней (а для тѣхъ, у кого есть семья, такъ и въ семьѣ) заключаются всѣ интересы жизни. „Нѣтъ у нихъ, — говоритъ корреспондентъ, — такихъ вопросовъ, такой злобы дня, которая бы въ одно время волновала одинаково, напримѣръ, чиновника казенной палаты и члена окружнаго суда“. Есть въ Вильнѣ клубъ и онъ какъ бы соединяетъ всѣ слои виленскаго общества, но только за карточными столами. Есть „кружокъ любителей драматическаго искусства“, но этотъ центръ, какъ подобные центры и во всѣхъ другихъ городахъ, служитъ средствомъ для забавы людей праздныхъ и сытыхъ и „искусство“ тутъ только предлогъ. Есть еще „офицерское собраніе“, но оно только для военныхъ, которые держатъ себя совершенно въ сторонѣ отъ „штатскихъ“. Поляки, какъ говоритъ корреспондентъ, совсѣмъ куда-то попрятались, „ушли въ свои норы“, совершенно отдѣлились отъ русской части населенія и держатъ себя настолько осторожно, что на улицѣ или въ публичномъ мѣстѣ не говорятъ даже по-польски. О внутренней жизни поляковъ, т.-е. объ ихъ умственныхъ и общественныхъ интересахъ, корреспондентъ не говоритъ ни слова. Очевидно, что объ этомъ онъ ничего не знаетъ и имѣетъ возможность наблюдать поляковъ только на улицахъ и въ публичныхъ мѣстахъ. Наконецъ, еврейское населеніе Вильны и иностранцы живутъ исключительно своими дѣловыми интересами.
Что же соединяетъ это разноплеменное и разнохарактерное общество, какія общія идеи, общія стремленія, общія задачи? Да ничего. Ни нравственной, ни матеріальной, ни духовной связи нѣтъ у этого стотысячнаго населенія. Только и есть общаго, что люди живутъ въ одной городской чертѣ, а иногда въ одномъ дворѣ, рѣдко подъ одною крышей (все это говоритъ корреспондентъ), ходятъ за провизіей на одинъ и тотъ же базаръ и гуляютъ по однѣмъ и тѣмъ же улицамъ. И тихо, и безшумно течетъ жизнь виленцевъ изо дня въ день. Сегоря, какъ вчера, а завтра, какъ сегодня, нѣтъ у нихъ общественныхъ интересовъ, никакихъ „злобъ дня“, ни тревогъ, ни волненій, даже болѣе выдающихся преступленій въ городѣ не свершается, точно у людей до того вымерло все нутро, что исчезли человѣческія страсти. А если вымерло у людей нутро, то какой же ждать отъ нихъ общественной жизни? И „такихъ событій, которыя волновали бы общественные умы, хотя бы и провинціальнаго муравейника, — таковыхъ въ Вильнѣ совсѣмъ нѣтъ, и по очень простой причинѣ, ибо самаго общества (курсивъ корреспондента) въ широкомъ значеніи этого слова тутъ тоже нѣтъ, такъ-таки совсѣмъ нѣтъ“. Есть, правда, въ Вильнѣ городское общественное управленіе или, по-просту, городская дума, и, казалось бы, хоть городскіе интересы, болѣе живые и серьезные, могли бы связать людей, но такъ какъ и въ обыденной жизни интересы разныхъ группъ населенія Вильны расходятся, то и въ думѣ представители этихъ группъ тоже ни въ чемъ сойтись не могутъ.
Въ самомъ дѣлѣ прискорбное положеніе, и тѣмъ болѣе прискорбное, что всѣ эти свѣдѣнія о виленской общественной жизни я взялъ изъ Гражданина. А, вѣдь, когда-то люди и радовались, и стремились къ чему-то, и жили не этою мертвою жизнью. Я тоже помню Вильну. Правда, это было очень давно. Тогда Вильна была столицей края. И теперь корреспондентъ Гражданина зоветъ Вильну столицей сѣверо-западнаго края. Не знаю, иронически ли онъ ее такъ называетъ. Кажется, нѣтъ.
Корреспондентъ говоритъ, что онъ видѣлъ много провинціальныхъ городовъ Россіи, но болѣе мертваго, какъ Вильна, не знаетъ. Но это сказано просто для сгущенія красокъ. Возьмите хоть Казань, тоже большой городъ, да еще и университетскій. Посмотрите, что разсказываетъ о ней г. Миролюбивъ въ новогоднемъ нумеръ Волжскаго Вѣстника. Скука, скука и скука, — говоритъ онъ, — скука, дошедшая до того, что „стрѣляются, вѣшаются и отравляются юноши, едва вступившіе на путь жизни, стрѣляются, вѣшаются и отравляются почтенные отцы и матери семействъ; кончаютъ разсчеты съ жизнью старцы, дни которыхъ и безъ того уже сочтены неумолимыми Парками“… И г. Миролюбовъ, говоря это, не желаетъ ни поразить воображеніе читателя, ни напустить мрачныхъ красокъ. Онъ просто беретъ статистическіе факты изъ Лѣтописи казанской жизни за послѣднія пять лѣтъ, помѣщенной въ Календарѣ Волжскаго Вѣстника. Скука, разъѣдающая казанскую жизнь, проникла повсюду и занесла въ казанскія общественныя учрежденія — въ думу, въ земствомертвящую апатію. Важные вопросы остаются въ сторонѣ, и мельчающая мысль, лишенная всякой энергіи, толчется на мѣстѣ и тратить свои силы на пустяки. Люди толкуютъ битые часы о какомъ-то „школьномъ клопѣ“ необычайныхъ размѣровъ, якобы обнаружившемся въ одномъ изъ уѣздовъ губерніи. Ну, а, напримѣръ, такой фактъ отчаянія, доходящій до вандализма, приводимый г. Миролюбовымъ? Что могло создать его, какими идеями и чьими уроками онъ могъ воспитаться? Въ ресторанѣ Чернаго-Озера подгулявшая компаніи молодыхъ людей, „порядочныхъ и интеллигентныхъ“, провозгласила и пила „вѣчную память“ князю Бисмарку и маститому германскому императору. И это не гдѣ-нибудь за угломъ или въ четырехъ стѣнахъ, — нѣтъ, публично, въ публичномъ мѣстѣ, въ присутствіи общества нѣмцевъ, бывшаго тутъ же въ ресторанѣ. Это что такое? Плоды проповѣдей о патріотизмѣ или чтенія политическихъ газетъ? Да, есть тутъ и ихъ плоды, плоды той развязности, съ какою нѣкоторыя наши газеты низкопробнаго пошиба позволяли себѣ неприличную брань противъ политическихъ недоброжелателей Россіи. Это, вѣдь, очень наклонная плоскость, — только стоить разъ на нее встать, и быстро покатишься книзу, если ничто не тянетъ кверху. Вотъ мы и катимся.
Хорошо бы угнать, какъ трактирное общественное мнѣніе отнеслось въ провозгласившимъ вѣчную память, — встрѣтило ли они протестъ, или одобреніе и въ чемъ этотъ протестъ выразился. Хотя г. Миролюбовъ и ничего не говоритъ объ этомъ, но есть основаніе предполагать, что провозгласители чувствовали подъ ногами почву. А что подобная почва у насъ вообще подготовляется, читатель усмотритъ изъ слѣдующаго. Въ Петербургѣ у мироваго судьи разбиралось дѣло по жалобѣ русскаго на нѣмца, будто бы оскорбившаго русскаго (кто эти „русскій“ и „нѣмецъ“, въ Новостяхъ не сказано). Въ пивной или трактирѣ „нѣмецъ“ обидѣлъ русскаго тѣмъ, что свою бутылку поставилъ на его столъ или его бутылку на свой (что-то вродѣ этого), и произошла ссора, а затѣмъ русскій подалъ мировому жалобу. Мировой предложилъ противникамъ помириться. „Нѣтъ, я не могу“, — отвѣтилъ русскій. — „Отчего же вы не можете?“ — По принципу не могу. Какъ же это онъ, нѣмецъ, да смѣлъ обидѣть меня, русскаго, у меня дома, въ Россіи!» Мировой, однако, еще разъ предложилъ примиреніе. «Хорошо, я готовъ его простить, — отвѣтилъ русскій, — если онъ заплатитъ мнѣ десять рублей». — «Какъ же десять рублей? Вѣдь, вы говорили, что по принципу». — «Ну, да, я, можетъ быть, изъ и пожертвую въ благотворительныя учрежденія», — отвѣтилъ обиженный. Примиреніе состоялось на трехъ рубляхъ, которые обиженный и спряталъ въ свой карманъ. Все это не глупо и не смѣшно, а, напротивъ, очень серьезно. Очевидно, что «идеи» начинаютъ проникать къ читателямъ пивныхъ и извощичьихъ трактировъ, и начинается популяризація отвлеченныхъ понятій, какъ патріотизмъ, народность, народныя начала, славянская идея, основы народнаго духа и т. д. Но по силамъ ли популяризація этихъ понятій тѣмъ органамъ печати, которые взялись за нее и только себя считаютъ истинными носителями патріотическихъ чувствъ и народныхъ началъ? То-то что нѣтъ. Всѣ наши проповѣдники патріотизма и народныхъ началъ понимаютъ ихъ такъ, какъ понимаетъ ихъ Бисмаркъ. Ничего, что они обрушиваются на него со всякими обвиненіями. Они обвиняютъ его, пока дѣло касается другихъ, но для себя, и у себя, они тѣ же Бисмарки, но только поменьше и ничего своего сказать не умѣютъ. Отъ этого подъ видомъ популяризаціи народныхъ началъ и національной самостоятельности получается только проповѣдь о взаимномъ глотаніи, и каждый народъ усиливается найти или у себя дома, или въ сосѣдствѣ кого-нибудь, кого бы онъ могъ проглотить. Не эгоизмъ, не интрига, не борьба политическихъ и личныхъ самолюбій причиной этого, какъ утверждаютъ нѣкоторыя газеты, — причиной тутъ просто отсутствіе извѣстныхъ общественныхъ понятій, которымъ и взяться не откуда, если ихъ не производятъ умственные источники страны и если этихъ понятій нѣтъ въ общемъ обращеніи. Понятія эти та же золотая монета, и если страна чеканитъ только мѣдь, то золота, конечно, въ ея обращеніи не будетъ.
Вотъ общій набросокъ итога, который даетъ научный обзоръ за 1887 годъ. Чтобы заполнитъ то, чего намъ не даетъ знаніе и отсутствіе многихъ понятій, гр. Л. Толстой и многіе другіе стали взывать къ добрымъ чувствамъ и къ чувству дѣятельной любви. На ту же тему явилась въ № 4 Недѣли опять статья Д. Ж., — человѣка, неоспоримо проникнутаго самымъ искреннимъ доброжелательствомъ. Но область чувствъ, къ сожалѣнію, тотъ же плодородный, но не обработанный черноземъ.