ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.[править]
XXIII.[править]
Надняхъ мнѣ пришлось ѣхать по брестской дорогѣ въ спальномъ вагонѣ «международнаго общества». Такіе вагоны ходятъ между Варшавой и Вѣной, Варшавой и Петербургомъ и Варшавой и Москвой. «Международное общество спальныхъ вагоновъ» засѣдаетъ въ Парижѣ, гдѣ его главный административный центръ, и всѣ отчеты по движенію посылаются каждый день изъ Петербурга, Москвы и Варшавы въ Парижъ. Это сообщилъ мнѣ международный кондукторъ. Отъ него же я узналъ, что постоянно въ ходу на нашихъ дорогахъ 6 вагоновъ и каждый изъ нихъ даетъ въ сутки доходу 50 руб. Значитъ, въ годъ всѣ 6 вагоновъ дадутъ 108 тыс. руб. Вагоны стоютъ по 22 тыс. каждый, слѣдовательно — 132 т. р., которыя они стоютъ, даютъ въ годъ доходу 108 т. Недурно!
Недурно и то, что мы, русскіе, за то, чтобы спать у себя спокойно дома, платимъ деньги въ Парижѣ. Предположите обратный случай, что французъ за то, чтобы спать спокойно во Франціи, платилъ бы деньги въ Петербургѣ или Москвѣ. Такого случая никакъ не предположишь. Самая мысль подобнаго предпріятія показалась бы у насъ смѣшной. И она была бы дѣйствительно смѣшна и непрактична. Если бы Москва вздумала отправить своихъ артельщиковъ во Францію, чтобы приготовлять французамъ постели, то французы поблагодарили бы Москву за ея вниманіе и сказали бы, что они умѣютъ дѣлать постели и сами. Такимъ образомъ, русская, мысль оказалась бы во Франціи безплодной, и совершенно подобная же французская мысль приносить у насъ французамъ очень цѣнные плоды. И мы еще долго будемъ платить за чужія мысли, а своихъ мыслей имѣть пока не будемъ. Вѣдь, и въ спальныхъ международныхъ вагонахъ мы плохимъ не за постель, а за мысль. И французъ дѣйствительно стоитъ, чтобы ему платили. Уменъ онъ, знаетъ людей, да и человѣка уважать умѣетъ. Если бы Москва придумала подобное общество спальныхъ вагоновъ, она назвала бы его или «московскимъ», или «всероссійскимъ», а французъ, приславъ къ намъ свои спальные вагоны, назвалъ ихъ международными. Тутъ есть разница. Французъ не высокомѣрничаетъ, не отталкиваетъ, — напротивъ, онъ привлекаетъ къ себѣ, связываетъ васъ съ собою международною идеей, такъ что русскому и въ самомъ дѣлѣ можетъ показаться, что онъ участвуетъ въ международности (пока тѣмъ, что спитъ).
А пускай хотя бы и такъ. Я, по крайней мѣрѣ, чувствовалъ себя въ «международномъ вагонѣ» гораздо легче и свободнѣе, чѣмъ въ русскомъ, въ которомъ я ѣхалъ ранѣе. Очень можетъ быть, что у меня было международное настроеніе, но, вѣдь, оно-то и важно, потому что оно дало мнѣ безмятежность духа, увѣренность, что я буду спать спокойно до утра, что никто ночью не ворвется ко мнѣ, не станетъ спрашивать — кто я и куда ѣду, не положитъ мнѣ на голову дорожнаго мѣшка, не сядетъ на мои ноги, не будетъ шумѣть и заводить исторій или всю ночь играть въ винтъ. Международность есть, очевидно, взаимное соглашеніе на правахъ равенства ради взаимныхъ услугъ; при этомъ же она несомнѣнно означаетъ еще миръ, спокойствіе, бережливое отношеніе къ ближнему, а такъ какъ все это Парижъ умѣетъ устроить гораздо лучше, чѣмъ Петербургъ или Москва, то международное общество и засѣдаетъ въ Парижѣ и изъ Парижа распоряжается спокойствіемъ русскихъ пассажировъ.
Даже международный кондукторъ былъ особенный человѣкъ, тоже вполнѣ приспособленный для международнаго мира и согласія. Онъ не мудрилъ, не пыжился, не старался показать, что онъ кондукторъ, и что поэтому онъ можетъ высадить меня въ первомъ снѣжномъ сугробѣ. Я былъ увѣренъ, что онъ со мною этого не сдѣлаетъ, а что, напротивъ, будетъ заботиться обо мнѣ, постарается устроить мнѣ всякое спокойствіе. И я сейчасъ же почувствовалъ, себя не на большой дорогѣ, гдѣ я для каждаго только проѣзжающій или пассажиръ, а почувствовалъ себя спокойно, какъ дома. Вещи мои онъ разложилъ по мѣстамъ, мнѣ показалъ мѣсто у окна, потомъ поклонился и ушелъ. Все это онъ сдѣлалъ очень быстро и такъ же быстро окинулъ меня опытнымъ взглядомъ, измѣрилъ своимъ международнымъ окомъ и, какъ мнѣ показалось, опредѣлилъ сразу, что я за человѣкъ, чего я могу пожелать и потребовать и сколько безпокойствъ и хлопотъ могу ему я натворить.
Въ видѣ символизма, что русская душа найдетъ въ международности свое удовлетвореніе и почувствуетъ себя въ родной атмосферѣ, въ вагонѣ былъ буфетъ (безъ крѣпкихъ напитковъ) и въ серединѣ его на самомъ видномъ мѣстѣ блестѣлъ золотомъ томпаковый фигурный самоваръ. Когда смерклось, кондукторъ предложилъ намъ чаю. Намъ — это значить мнѣ и еще одному русскому, сидѣвшему въ нашемъ отдѣленіи; заграничному же нѣмцу, который сидѣлъ тутъ же и углубился въ заграничную нѣмецкую газету, онъ чаю не предложилъ. Утромъ, когда я всталъ (мои спутники еще спали), онъ предупредительно предложилъ мнѣ свободное отдѣленіе, раскрылъ столъ, принесъ въ серебряномъ подстаканникѣ стаканъ чаю съ лимономъ и поподчивалъ московскими сухарями.
Вы скажете, что то же самое сдѣлаетъ и всякій русскій кондукторъ. Нѣтъ, читатель, — никакъ не тоже самое. Онъ, конечно, подастъ вамъ и чай, и постель сдѣлаетъ, но все это онъ сдѣлаетъ безъ всякой международности. Да и откуда у насъ могли бы явиться международныя понятія, когда весь свой вѣкъ мы просидѣли какъ медвѣди въ берлогѣ, да еще и за китайскою стѣной? Международность создается общеніемъ, взаимными отношеніями, обмѣномъ всевозможныхъ услугъ — умственныхъ, культурныхъ, нравственныхъ, политическихъ, промышленныхъ, эстетическихъ, — однимъ оловомъ, постоянною, живою, кипучею связью интересовъ. И въ этомъ отношеніи самый международный человѣкъ, конечно, французъ — и по темпераменту, и по развитію, и по уму, и по историческому и политическому опыту.
Мы же, русскіе, не только не создали себѣ еще никакого международнаго мѣста, но мы не нашли еще мѣста даже своему собственному И ползетъ это безмѣстное я изъ каждаго во всѣ стороны, точно опара изъ горшка, и никакъ не можетъ найти себѣ равновѣсія. Заграничный нѣмецъ, сидѣвшій въ нашемъ отдѣленіи и читавшій заграничную нѣмецкую газету, держалъ себя съ большимъ внѣшнимъ достоинствомъ и, въ то же время, онъ съ уваженіемъ относился къ своимъ сосѣдямъ. Полякъ, ѣхавшій въ нашемъ же вагонѣ, не боялся уронить своего достоинства тѣмъ, что отвѣтитъ на вопросъ человѣка незнакомаго; онъ предупредительно помогалъ вамъ, если видѣлъ, что вамъ трудно поднять свою вещь до полки; онъ, казалось, уступилъ бы другому свое мѣсто, если бы замѣтилъ, что другому это мѣсто нужнѣе. И, въ то же время, чувствовалось, что и заграничный нѣмецъ, и вѣжливый полякъ очень хорошо знаютъ себѣ цѣну, что у нихъ есть и внутреннее содержаніе, и сила, и самостоятельность, и нравственная независимость. Это были люди, съ которыми сейчасъ же чувствовалось что-то общее и хотѣлось заговорить объ общечеловѣческихъ дѣлахъ, которыя они, очевидно, понимали.
Но вотъ съ шумомъ отворяется дверь вагона и входитъ господинъ въ шинели съ бобровымъ воротникомъ и бобровыми лацканами. Шинель у господина надѣта на распашку, грудь выпучена, а бобровые лацканы отворочены во всю ширину и длину. На головѣ у господина форменная фуражка съ краснымъ околышемъ и съ кокардой выше околыша. За краснымъ околышемъ шелъ другой господинъ, съ которымъ околышъ говорилъ, не оборачиваясь, и кричалъ точно кому-то впередъ. Мы, старожилы вагона, молча переглянулись, а красный околышъ, не обращая ни на кого вниманія, прослѣдовалъ въ отдѣльное купэ, въ которомъ и продолжалъ кричать на весь вагонъ, отпуская время отъ времени французскія фразы и вообще держа себя такъ, точно во всемъ вагонѣ, кромѣ его, никого не было.
— Каковъ господинъ! — говорю я своему сосѣду, русскому.
— Это уѣздный предводитель дворянства, N.
Что же онъ такой важный?
— Да теперь всѣ они стали такіе.
Только едва ли они стали такими теперь. Всегда они были такими. Да и кто эти они? Вы думаете, только красные околыши? Всѣ мы, болѣе или менѣе, красные околыши. Ничье я не знаетъ еще у насъ своего мѣста, да и не въ состояніи его узнать. Всѣ свои силы, всю свою любовь оно отдаетъ только себѣ, — оно не знаетъ ничего, кромѣ своихъ личныхъ горестей и личныхъ радостей. Это что-то болѣзненное, ненормальное, какая-то общественная иппохондрія, мрачный эгоизмъ, считающій все человѣческое для себя постороннимъ и поглощенный исключительно своими ничтожными личными желаніями, ощущеніями, чувствами, интересами. Одинъ англичанинъ, хорошо изучившій Петербургъ, сказалъ, что «русскіе занимаются только мелочами». Англичанинъ могъ бы сказать это даже и безъ особеннаго изученія Петербурга, а только сдѣлавъ бѣглое сравненіе нашей общественности съ общественностью Европы и Англіи. Тамъ, всѣми условіями жизни, люди поставлены въ необходимость думать о другихъ, разбирать дѣла этихъ другихъ и находить отношенія своихъ дѣлъ въ дѣламъ другихъ. Тамъ нельзя жить не думая, тамъ не думая не создашь себѣ ни личнаго, ни общественнаго положенія, поэтому общественная тупость тамъ исключеніе, тогда какъ у насъ она правило. Если въ Европѣ нельзя прожить не думая, то у насъ, какъ кажется, только тогда и проживешь, когда не думаешь. Въ Европѣ, чтобы создать себѣ общественное положеніе, подняться на общественные верхи, надо заявить свою способность понимать нужды и интересы людей, имѣть навыкъ и привычку думать объ ихъ бѣдствіяхъ и страданіяхъ, надеждахъ и желаніяхъ. У насъ же этого не только не требуется, а, напротивъ, если станемъ много думать о другихъ хлопотать о правдѣ и справедливости, да объ искорененіи зла, то прослывешь только «безпокойнымъ» и очутишься въ такомъ положеніи, что поневолѣ начнешь думать только о себѣ. Если бы красный околышъ умѣлъ лучше думать, чѣмъ онъ думаетъ, то, конечно, онъ держалъ бы себя лучше и въ международномъ, и въ своемъ родномъ русскомъ вагонѣ, но былъ ли бы у него тогда красный околышъ и такіе представительные бобровые лацканы? Глупыхъ людей нельзя винить за то, что существуютъ такіе порядки, которые не заставляютъ глупыхъ становиться умнѣе. Сама жизнь выталкиваетъ у насъ человѣка изъ жизни, дѣлаетъ его глупѣе даже того, что онъ есть, понижаетъ его умственно и нравственно, направляя все его вниманіе только на самого себя, на крошечные интересы его микроскопическаго я.
Исторія русской литературы отмѣтила любопытный фактъ этого рода въ байронизмѣ, когда самыя возвышенныя, гуманныя, общечеловѣческія идеи и геніальный титанизмъ личной борьбы противъ всякаго насилія и соціальной неправды были низведены до простаго мелкаго эгоизма, печоринства. Г. Стороженко въ рѣчи о Байронѣ, читанной имъ въ февралѣ, въ засѣданіи общества любителей россійской словесности, мастерски разъяснилъ, почему байронизмъ выродился въ русскомъ пониманіи въ такую смѣшную пародію. «Политико-соціальная основа поэзіи Байрона, не имѣвшая корней въ самой жизни, была понята у насъ весьма немногими и оставила мало слѣдовъ въ литературѣ. Байроновскій индивидуализмъ, апоѳозъ личности въ борьбѣ ея съ обществомъ, превратился у насъ въ обожаніе собственной личности и презрительное отношеніе ко всякой чужой. Перенесенное на русскую почву, байроновское разочарованіе совершенно лишилось своего трагическаго характера и было понято весьма односторонне, какъ слѣдствіе жизненнаго пресыщенія. Видоизмѣненный такимъ образомъ байрортнизмъ оказалъ не малое вліяніе не только на поэзію, но и на нравы нашей интеллигентной молодежи двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Москвичи въ Гарольдовыхъ плащахъ, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, почувствовали непонятное презрѣніе въ обществу, ни въ чемъ передъ ними неповинному; непризнанныя натуры стали относиться пренебрежительно къ общественной нравственности и освященнымъ вѣками обычаямъ и считали такое отношеніе признакомъ высшей породы».
Вотъ все, что мы были въ состояніи понять изъ Байрона. Его идеи не вошли въ насъ, его чувства оказались намъ не подъ силу, его энтузіазмъ къ дѣлу свободы, его ненависть къ насилію, его личное величіе въ той неудержимой жаждѣ служенія, съ какимъ онъ отдалъ всѣ свои силы и свою жизнь на освобожденіе страдающихъ народовъ, совсѣмъ пронеслись надъ нашими головами, точно облака на дальнемъ небосклонѣ. Такъ высоко мы своей головы поднять не могли. Все это и больно, и прискорбно, въ то же время, вполнѣ понятно. И у насъ оказался трагизмъ положенія, но только не байроновскій, а русскій.
Дурно и печально, что во всѣхъ случаяхъ пробужденія у насъ мысли наше личное я выростало до непомѣрнаго размѣра и каждый считалъ себя человѣкомъ лучшей, высшей породы. Но почему же это случалось только у насъ, а не во Франціи, не въ Англіи? Почему именно у насъ человѣкъ съ такою страстностью облюбливалъ свое я, испытывалъ такое высокое наслажденіе въ самоощущеніи, въ чувствѣ личнаго существованія? Конечно, только потому, что съ самой колыбели ему приходилось испытывать лишь собственную малость. Вся атмосфера понятій и отношеній, въ которыхъ росъ у насъ ребенокъ, а потомъ жилъ взрослымъ человѣкомъ, только учила его смиренію, подчиненію, зависимости маленькихъ и слабыхъ отъ большихъ и сильныхъ. Эти понятія были сведены въ руководящій воспитательный и жизненный кодексъ еще Домостроемъ, первымъ систематическимъ сборникомъ русской житейской мудрости.
Домострой, по своему времени, не только очень важный руководящій источникъ нравственныхъ и личныхъ отношеній, но и необходимо нужный каждому человѣку того времени кодексъ всей накопившейся въ народѣ нравственной и практической мудрости, продиктованной всѣми предъидущими, установившимися общественными и религіозными порядками. Священникъ Сильвестръ былъ въ этомъ отношеніи для насъ тѣмъ же, чѣмъ Конфуцій для китайцевъ. Конфуцій тоже не сочинилъ ничего своего, а только собиралъ плоды народной мудрости и практическихъ правилъ и подвелъ имъ итогъ. То хе самое сдѣлалъ и Сильвестръ. Онъ собралъ то, что жило въ народныхъ понятіяхъ въ разбродъ, собралъ раскинутыя правила въ одно мѣсто и далъ каждому возможность съ ними познакомиться и ими руководствоваться.
Домострой училъ всему, что было нужно и неизбѣжно знать тогдашнему человѣку, чтобы прожить по правиламъ благочестія, любви, смиренномудрія и подчиненія. Поэтому, въ первыхъ главахъ онъ учитъ вѣрѣ и благочестію, потомъ даетъ уроки благоразумія житейскаго, особенно по экономіи домашней, и заключаетъ нравственными наставленіями.
Кодексъ Конфуція получилъ въ Китаѣ обязательную силу и государственное значеніе. Нашъ Домострой государственнаго значенія не имѣлъ и ни въ какомъ законѣ не говорилось, чтобы Россія воспитывала своихъ дѣтей и вела свое домашнее хозяйство непремѣнно по Домострою. И, тѣмъ не менѣе, Домострой имѣлъ у насъ огромное воспитательное вліяніе. Это происходило отъ того, что отецъ Сильвестръ ничего не выдумалъ своего, ничего никому не навязывалъ, а просто бралъ изъ жизни то, что въ ней было, и это все, что было, записалъ въ извѣстномъ и стройномъ порядкѣ. Сильвестръ былъ просто человѣкъ систематическаго ума, понявшій, что нужно дать людямъ такое руководство для жизни, въ которомъ бы было собрано все то, что люди давно уже придумали, разрѣшили и установили, но что еще не оглашено въ общему свѣдѣнію и руководству и какъ бы носится только въ воздухѣ.
Однимъ словомъ, Домострой существовалъ гораздо раньше Сильвестра, онъ жилъ въ понятіи, но въ разбросъ, и передавался изъ поколѣнія въ поколѣніе на память. Ко времени Сильвестра правила этой житейской нравственности и мудрости уже настолько установились, окрѣпли и накопились, что ихъ было неизбѣжно собрать въ одно писанное цѣлое.
Потому что Домострой сочинилъ не Сильвестръ, а сочинила его сама русская жизнь онъ и получилъ у насъ такое прочное и многовѣковое руководящее значеніе. Герои и героини Островскаго — все люди, жившіе по Домострою, тѣ самые люди, которые Домострой сочиняли и поддерживали его въ несокрушимой чистотѣ. Значитъ, цѣлые вѣка. Островскій тоже ничего не сочинилъ. Онъ только взялъ домостроевскіе консервы и показалъ ихъ на сценѣ. Можетъ быть, Островскій и не подозрѣвалъ, что эти живые консервы — плоды Домостроя; можетъ быть, и публика, смѣявшаяся въ театрѣ, не подозрѣвала, какіе это плоды и какъ далеко въ глубь старины идутъ корни, ихъ создавшіе.
Потому что Островскій выводилъ на общественный судъ купеческій бытъ, мы (не купцы) очень негодовали на этотъ мѣшающій намъ глухой и тупой міръ безграничнаго самодурства, вовсе не подозрѣвая, что повторяемъ на себѣ мораль басни о Климычѣ, который тоже кивалъ на Петра. Всѣ мы были Климычами, только въ иной, не купеческой формѣ. Домострой царилъ у насъ повсюду, во всѣхъ понятіяхъ, во всѣхъ слояхъ общества, начиная съ деревенской избы и кончая помѣщичьимъ домомъ. Вездѣ ходилъ домостроевскій жезлъ, вездѣ въ томъ или другомъ видѣ сокрушались ребра или вѣжливенко стегали женъ и дѣтей плеткой (совѣты Домостроя), — вездѣ, съ первыхъ же шаговъ жизни, человѣкъ чувствовалъ, какъ его во всемъ нагнетали и принуждали, какъ его личному чувству не* давали ни простора, ни выхода и, какъ какое-нибудь масло, выжимали въ старыя претившія формы. Это сознаніе своего личнаго несчастія насъ, наконецъ, и пробудило.
Свое несчастіе долженъ былъ почувствовать ранѣе, конечно, читающій и думающій человѣкъ, а какъ каждый читаетъ только свое и понимаетъ все по-своему, то и Байрона мы поняли по-своему. Байронъ былъ несчастливъ по-европейски, а мы почувствовали себя несчастными по-русски. Въ Европѣ страдало лицо за общество, у насъ застрадало лицо за себя. Это, впрочемъ, была естественная очередь вопросовъ, неизбѣжный порядокъ мысли, которая могла дорости до общаго, только пройдя личное. Все это, читатель, было очень давно, еще до освобожденія крестьянъ, въ очень глухую пору. А пора была поистинѣ глухая, — глухая до того, что даже Печоринъ, человѣкъ несомнѣнно умный, не могъ найти себѣ другаго дѣла, кромѣ донъ-жуанства.
Впрочемъ, отъ Печорина, пожалуй, и не слѣдовало ожидать ничего другаго. Онъ считалъ себя человѣкомъ титанической породы, воображалъ, что сдѣланъ не изъ той глины, какъ всѣ остальные люди, и весь ушелъ въ свое я, которому съ другими было тѣсно.
Но, рядомъ съ Печоринымъ и съ его предками и потомками, были у васъ люди, дѣйствительно, другой породы (эти двѣ породы людей велись еще изстари). Люди этой другой породы и Байрона понимали, какимъ онъ былъ, а не перетолковывали его только въ свою пользу. Кружокъ понимавшихъ людей былъ не великъ и во главѣ его стояли преимущественно поэты (тогда они еще шли у насъ во главѣ умственнаго движенія). И одинъ изъ нихъ, Рылѣевъ, въ элегіи на смерть Байрона, изображая горе греческаго народа, лишившагося своего защитника, восклицаетъ (беру эти строфы изъ той же рѣчи г. Стороженко):
Рыдая, вкругъ его кипитъ
Тона шумящаго народа,
Какъ будто въ гробѣ томъ свобода
Воскресшей Греціи лежитъ.
Какъ будто цѣпи вѣковыя
Готовы вновь тягчить ее,
Какъ будто идутъ на нее
Султанъ и грозная Россія.
Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью твоихъ дѣтей.
Парящій умъ, свѣтило вѣка,
Твой сынъ, твой другъ и твой поэтъ,
Увянулъ Байронъ въ цвѣтѣ лѣтъ
Въ святой борьбѣ за вольность грека!
Но вотъ глухая пора кончилась, наступило иное время, а съ нихъ и другія общественныя и личныя задачи. Впрочемъ, я, кажется, выражаюсь слишкомъ общепринято, ибо, въ сущности, и общественныя, и личныя задачи остались все тѣ же, а только возможности для ихъ разрѣшенія явились другія. И теперь въ эту новую пору личность опять сказала: «хочу жить». Это «хочу жить» было всегда самымъ мучительнымъ вопросомъ, потому что за нимъ стоялъ другой вопросъ: «что значитъ жить», «что дѣлать?»
Разрѣшеніе явилось двойное. Печоринцы, то-есть люди того же личнаго типа, хотя и не всегда его ума и силы, но люди всегда съ безмѣрнымъ эгоистическимъ я, всегда стоящіе наготовѣ, чтобы урвать чужое, и поэтому хищники по существу, разрѣшили вопросъ о «хочу жить» очень не многосложно и совсѣмъ по прямой линіи. Болѣе способные изъ нихъ пристроились къ банкамъ, адвокатурѣ и другимъ подобнымъ дѣламъ, даже создали эти дѣла или ужь, во всякомъ случаѣ, создали извѣстную атмосферу, почву, режимъ, что ли, на которыхъ и въ которыхъ процвѣла и окрѣпла практика щучьихъ инстинктовъ и поползновеній. «Хочу жить», на языкѣ и въ понятіяхъ печоринскаго типа, значило «хочу кататься какъ сыръ въ маслѣ», хочу денегъ, хочу положенія, хочу взять отъ жизни все, что можно. Умные печоринцы всего этого и достигли, и съумѣли сберечь себя. Глупые и легкомысленные, гнавшіеся слишкомъ за наслажденіями, проворовались и пропали. Еще болѣе глупые и бездарные не чувствовали въ себѣ силъ орудовать и изобрѣтать, пошли на мѣста, обезпечили себя карьерой, службой, жалованьемъ, довольствовались представительнымъ положеніемъ и шинелью съ бобровымъ воротникомъ и лацканами. Еще болѣе глупые, менѣе честолюбивые и ужь совсѣмъ неспособные садились на маленькія мѣста и получали за нихъ и изъ нихъ все, что можно получить и выдавить. Это выдавливанье и выдаиванье было общею чертой и умныхъ и глупыхъ, и даровитыхъ и бездарныхъ, было родовымъ признакомъ типа людей, для которыхъ «хочу жить» значило — «кататься какъ сыръ въ маслѣ». Конечно, не всѣ достигали счастія сыра, потому что недоставало для всѣхъ сыровъ масла; но ужь это другой вопросъ.
Рядомъ съ этимъ типомъ явился и еще типъ (хотя собственно типомъ назвать его не точно), для котораго «хочу жить» и «что дѣлать» представляли совсѣмъ другую практическую программу. Эти люди ужь хорошо понимали Байрона и совсѣмъ не понимали ни печоринства, ни донъ-жуанства. Масса молодыхъ и энергичныхъ силъ этого типа встала наготовѣ, чтобы отдаться какому-нибудь общему дѣду, люди горѣли приносить пользу другимъ, устроить лучшія общественныя отношенія, ввести повсюду правду и справедливость. И все это было не мечтательнымъ порывомъ, поди учились и думали, и энергично хотѣли устроить все вокругъ себя получше, они и сдѣлали это все вокругъ получше. Они сдѣлали лучше свои личныя отношенія, сдѣлали лучшую семью, сдѣлали лучшее воспитаніе дѣтей, и вообще все вокругъ себя сдѣлали лучше, и свѣтлѣе, и просторнѣе, я свободнѣе…
Ну, а дальше? А дальше не вышло ничего, потому что человѣкъ съ программой «получше» почувствовалъ себя привязаннымъ къ колышку и дальше своей веревки идти не могъ. Все, что человѣкъ могъ сдѣлать для себя, онъ и сдѣлалъ, а для другихъ онъ и не могъ ничего сдѣлать. Не желанія недоставало для этого, — оно было, было много и энергіи, — недоставало только возможности что-нибудь дѣлать; человѣкъ просто не имѣлъ для этого ни права, ни свободы, и его «получше для другихъ» стояло, такъ сказать, внѣ его компетенціи… А, между тѣмъ, жизнь просила разрѣшенія этого вопроса, и вотъ какое разрѣшеніе явилось.
Давно, очснь давно и въ обществѣ, и въ печати стало появляться неудовольствіе на то, что мало правды въ нашей жизни. А, вѣдь, кажется, все-то у насъ именно и устраивали для того, чтобы появилась правда, — и банки, и земство, и желѣзныя дороги, и промышленность поощряли, и землевладѣльцевъ поддерживали. Гдѣ же правда-то? Правды нѣтъ! — говоритъ Гражданинъ; правды нѣтъ! — говорятъ и Московскія Вѣдомости; правды нѣтъ! — говорятъ столичныя и провинціальныя газеты всѣхъ цвѣтовъ и направленій; правды нѣтъ! — говорятъ и отдѣльные писатели, какъ графъ Л. Толстой, г. Д. Ж. (въ Недѣлѣ) и другіе. Всѣ сѣтуютъ и негодуютъ на зло и неправду, на то, что люди не дѣлаютъ ничего хорошаго другъ для друга и что со всякимъ днемъ прибавляется худое.
Замѣтивъ это, моралисты стали еще глубже проникать въ зло, еще внимательнѣе опредѣлять его причины и, наконецъ, какъ кажется, нашли дѣйствительное и вполнѣ радикальное средство для его исцѣленія. Средство это хотя и не принадлежитъ исключительно гр. Л. Н. Толстому, но ему несомнѣнно принадлежитъ починъ въ общемъ воззваніи, починъ въ направленіи личной совѣсти на новый путь спасенія. И всѣ тѣ, чья душа наболѣла отъ неискоренимой и намучившей ихъ неправды жизни, набросились на новое слово и за новымъ пророкомъ пошла толпа учениковъ и послѣдователей.
Несомнѣнно, что пророкъ и его ученики и послѣдователи — люди хорошіе, глубоко нравственные, вѣроятно, искренніе, по крайней мѣрѣ, несомнѣнно искренно желающіе, чтобы люди жили по-божески, по справедливому, въ любви, согласіи и мирѣ. Одинъ изъ учениковъ гр. Л. Н. Толстаго говоритъ о немъ, что онъ «потрясъ сердца и всколыхалъ умы, можетъ быть, сильнѣе и глубже, чѣмъ когда-либо случалось это въ русской литературѣ за все время ея недлинной исторіи; но какъ скоро это прошло, какъ быстро улеглись эти крупныя, высокія волны, перекатившіяся во всю ширь земли русской, отъ края до края, и даже отозвавшіяся во всѣхъ концахъ свѣта!»
Какое же это новое слово произвело такую бурю, и отчего эта буря такъ скоро затихла? Новое слово, въ сущности, совсѣмъ не новое слово, и при всемъ томъ, — говоритъ г. Д. Ж., — оно окончательно и безповоротно рѣшило вопросъ русской интеллигенціи: что дѣлать? "И мы должны признать, — говоритъ г. Д. Ж. въ Недѣлѣ (№ 4), — что другаго отвѣта нечего и искать: его не можетъ быть и не будетъ. Какой же это отвѣтъ? Въ двухъ словахъ его формулировать нельзя, и только въ иносказательной формѣ есть ему подходящее, достаточно всеобщее и сильное выраженіе: «Кто хочетъ идти за Мной, отвергнись себя, возьми крестъ свой и слѣдуй за Мною.»
Но развѣ это отвѣтъ? — спрашиваетъ г. Д. Ж. — Да, отвѣтъ, и другаго отвѣта не можетъ быть; въ этомъ интеллигенція должна убѣдиться, этомъ она должна успокоиться. Это единственный полный отвѣть, примѣнимый ко всякому положенію и ко всякому отдѣльному человѣку. Остается только въ каждомъ частномъ, конкретномъ случаѣ каждому въ отдѣльности, по своей совѣсти, взвѣшивать и рѣшать: «Если я такъ поступлю, если я такъ устрою свою жизнь, если я пойду по этой дорогѣ, то могу ли я по совѣсти сказать, что я иду по слѣдамъ единственнаго учителя, на котораго вполнѣ можно положиться?»
Г. Д. Ж. убѣжденъ, что какъ ни малочисленна семья горячихъ стороннаковъ гр. Л. Н. Толстаго, но она дѣлаетъ свое дѣло (что, конечно, очень хорошо, потому что въ обществѣ увеличивается число хорошихъ людей), и, въ то же время, г. Д. Ж. Жалѣетъ, что идеи Толстаго еще не проникли въ литературу, и что «процессъ воздѣйствія этихъ идей не можетъ проявиться такъ скоро, ибо здѣсь онѣ встрѣчаются съ твердо хранимыми традиціями прежнихъ направленій». «Масса пишущей братіи, — говоритъ г. Д. Ж., — не имѣетъ обыкновенно ни достаточно смѣлости, ни достаточно свободы высказывать что-нибудь новое, оригинальное и отступать отъ шаблоновъ своего направленія. Нужно быть очень выдающимся писателемъ, чтобы получить право произвести такое отступленіе отъ того, что и какъ принято говорить, какъ и къ чему принято относиться».
Я не совсѣмъ понимаю, почему г. Д. Ж. потребовалось обвинить писателей въ стадности и глупости. Но, кромѣ того, обвиненіе это и несправедливо. Если гр. Л. Н. Толстой и г. Д. Ж. строго держатся традиціи своего «направленія», которое, по словамъ самого г. Д. Ж., началось 18 1/2 вѣковъ назадъ, то почему же не оставаться вѣрными традиціи своего направленія и другимъ пишущимъ людямъ, у которыхъ тоже есть свои резоны и безошибочность которыхъ они могутъ доказать? Вѣдь, г. Д. Ж., какъ и гр. Л. Н. Толстой ищутъ истину, и другіе тоже ищутъ истину. Весь вопросъ въ томъ, вся ли истина въ рукахъ гр. Толстаго и его ученика, г. Д. Ж.? Не получится ли болѣе полная истина, если часть истины, найденную гр. Толстымъ, пополнить еще и другою частью? (Для устраненія недоразумѣній и въ особенности для устраненія подозрѣнія въ личной полемикѣ, считаю необходимымъ сказать, что я отдаю полную дань уваженія тѣмъ нравственнымъ и личнымъ мотивамъ, которые руководятъ г. Д. Ж. Онъ искренно и глубоко вѣруетъ во всеисцѣляющую силу моральнаго принципа и въ нравственное поведеніе каждаго отдѣльнаго человѣка. Но вопросъ именно въ томъ и заключается, поскольку исключительно моральный принципъ можетъ быть панацеей противъ общественныхъ неустройствъ и порядковъ и насколько самый нравственный, даже идеально-добродѣтельный человѣкъ располагаетъ необходимою свободой для его идеальной добродѣтели, т.-е. для того, чтобы его добрыя слова и желанія становились бы и добрыми дѣлами?).
И такъ, г. Д. Ж. очень огорчаетъ, что наша литература (конечно, не изящная, а публицистика) не хочетъ повторять «новаго слова», котораго интеллигенція ждетъ отъ нея жадно и нетерпѣливо. Исключеніе г. Д. Ж. дѣлаетъ лишь въ пользу Г. И. Успенскаго, котораго онъ, какъ кажется, хочетъ поставить подъ одну сѣнь съ гр. Л. Толстымъ. Чтобы показать ихъ сходство, г. Д. Ж. выписываетъ изъ статьи Г. И. Успенскаго Призывъ къ добру слѣдующія слова: «Слишкомъ продолжительное сосредоточеніе русской общественной мысли на борьбѣ со зломъ, — только со зломъ, — слишкомъ тщательный анализъ только зла, слишкомъ упорное напряжете мысли на искорененіи все того же зла и зла — значительно съузило размѣры духовной жизни русскаго человѣка, омрачило его мысль, обезпощадило его сердце, а, вѣдь, изъ такихъ элементовъ мудрено родиться способности привлекать сердца, пробуждать пламенную любовь и покорять людей силой нравственнаго вліянія. Не пора ли дать русскому омраченному сердцу возможность жить и другими его сторонами? Не пора ли ему отдохнуть въ ощущеніяхъ добра и добраго дѣла? Вѣдь, еще не пробовали узнать, какъ велико стремленіе русскаго человѣка къ добру. Пора попробовать!»
Я нарочно повторилъ эту выписку, чтобы читатель убѣдился, что Г. И. Успенскій говоритъ совсѣмъ не то, что въ немъ усмотрѣлъ и понялъ г. Д. Ж. Совсѣмъ не гр. Л. Толстаго мораль онъ поддерживаетъ и не мораль г. Д. Ж., — онъ какъ разъ говоритъ въ пользу той «пишущей братіи», которая, по словамъ г. Д. Ж., твердо хранитъ традиціи прежнихъ направленій. Вѣдь, онъ именно и говоритъ о возможности дѣлать добро, о просторѣ, который бы открыла жизнь для тѣхъ, кто добро дѣлать хочетъ. Вѣдь, не пробовали еще открыть этого простора. Въ этомъ именно и заключается весь вопросъ нашего времени. Зрѣетъ онъ давно и теперь, какъ кажется, назрѣлъ уже настолько, что и слѣпые его увидѣли, и глухо-нѣмые о немъ заговорили. Еще хорошо, что у насъ такъ свѣжо сохраняются традиціи прежнихъ направленій, которыя несправедливо обвиняетъ въ замалчиваніи новаго слова г. Д. Ж. Только эти традиціи старыхъ направленій и уясняютъ, почему самый добродѣтельный человѣкъ можетъ просидѣть у насъ весь свой вѣкъ на собственной печкѣ и никто его добродѣтели не увидитъ. Зла, несправедливости и всякой пакости каждый изъ насъ можетъ надѣлать сколько захочетъ и товарищей себѣ сейчасъ же найдетъ. А пускай? добродѣтельный человѣкъ вздумаетъ слѣзть съ своей печки, собрать товарищей и начать повсюду дѣлать добро и справедливость. А г. Д. Ж. и гр. Л. Толстой думаютъ, что это все такъ просто, что простое дѣло не дѣлается только потому, что мы не хотимъ его дѣлать, и что стоитъ только сказать: «иди за мной», такъ всѣ и пойдутъ. «Это заблужденіе, — говорить г. Д. Ж., — будто мы не знаемъ, что дѣлать, — отлично знаемъ: умъ велитъ, совѣсть — велитъ, но третій и самый сильный властитель нашихъ поступковъ — сердце — еще не вступилъ съ ними въ союзъ, и потому мы безсильны…» Но нѣтъ ли еще и четвертаго властителя, противъ котораго даже и сердце, вступившее въ союзъ съ умомъ и совѣстью, ничего не подѣлаетъ, и этому почтенному союзу придется по-старому засѣсть на печку?
Гр. Л. Толстой очень подробно и шагъ за шагомъ описалъ, какимъ образомъ и изъ какихъ фактовъ въ немъ выросли его благожелательныя чувства. Эти факты интересны именно тѣмъ, что ставятъ васъ прямо въ самую практику вопроса. Я, возьму эти факты изъ статьи гр. Л. Толстаго: Мысли, вызванныя переписью, — статьи, которую читатель читалъ, а, можетъ быть, и не читалъ. Факты эти такъ же свѣжи и теперь, какъ они были свѣжи тогда, когда по поводу ихъ у гр. Л. Толстаго явились «мысли». Долго эти и имъ подобные факты будутъ еще повторяться, какъ они долго повторялись до сихъ поръ; долго будутъ наводить и на «мысли» и, вѣроятно, еще долго и очень долго изъ этихъ мыслей не выйдетъ никакого дѣла.
Когда гр. Л. Толстой переѣхалъ въ 1881 году на житье въ Москву, его удивила городская бѣдность. Деревенскую бѣдность онъ зналъ, а городская для него была совсѣмъ нова и непонятна. Въ особенности его поразили нищіе, — не нищіе съ сумой и Христовымъ именемъ, а нищіе безъ сумы и безъ Христова имени, — нищіе, которые не просятъ, а только стараются встрѣтиться съ вами глазами и, смотря по вашему взгляду, просятъ или нѣтъ. Сначала гр. Л. Толстой не зналъ, почему московскіе нищіе не просятъ прямо, но потомъ понялъ.
Разъ, идя по Аѳанасьевскому переулку, онъ увидѣлъ, что городовой сажаетъ на извощика опухшаго отъ водяной и оборваннаго мужика. Онъ спросилъ: «За что?» — городовой отвѣтилъ: «За прошеніе милостыни». — «Развѣ это запрещено?» — «Стало быть, запрещено», — отвѣтилъ городовой. Гр. Л. Толстой поѣхалъ за городовымъ въ участокъ. Тамъ за столомъ сидѣлъ человѣкъ съ саблей и пистолетомъ. Гр. Толстой спросилъ: «За что взяли этого мужика?» — и человѣкъ съ саблей и пистолетомъ отвѣтилъ: «Вамъ какое дѣло?» — потопъ, однако, онъ прибавилъ: «Начальство велитъ забирать такихъ; стало быть, надо». То же самое сказалъ ему и городовой, привезшій нищаго.
Въ другой разъ гр. Толстой встрѣтилъ на Мясницкой толпу нищихъ, которую городовые вели въ участокъ. И опять онъ повторилъ свой вопросъ: «За что?» — и получилъ отвѣтъ: «За прошеніе милостыни». И въ то хе время ему попадались на каждой улицѣ нищіе, и у церквей во время службы, и особенно похоронъ, стояли ихъ цѣлыя шеренги. Но почему же нѣкоторыхъ нищихъ ловятъ и запираютъ куда-то, а другихъ оставляютъ? Или есть между ними законные и беззаконные нищіе, или ихъ такъ много, что всѣхъ нельзя переловить, или однихъ забираютъ, а другіе вновь набираются? Этого гр. Толстой такъ и не могъ понять.
Встрѣчаетъ разъ гр. Толстой мужика съ просѣдью въ бородѣ, здороваго, но который просилъ милостыню. На распросы мужикъ отвѣтилъ, что онъ калужскій, пришелъ въ Москву на заработки, сначала имѣлъ работу — рѣзать старье въ дрова, но все перерѣзалъ и остался теперь безъ работы, пилу даже проѣлъ. Гр. Толстой далъ ему деньги на пилу и указалъ мѣсто, куда приходить работать.
« — Смотри же, приходи. Тамъ работы много.
„ — Приду, какъ не придти! Развѣ охота, — говоритъ, — побираться?“
Даже клялся мужикъ, что не обманетъ, и, все-таки, не пришелъ. „И такъ нѣсколько человѣкъ обманули меня, — говоритъ гр. Толстой. — Обманывали меня и такіе, которые говорили, что имъ нужно только денегъ на билетъ, чтобы ѣхать домой, и черезъ недѣлю попадались опять на улицѣ“. Всѣ эти обманщики были очень жалки, всѣ они были полураздѣтые, бѣдные, худые, болѣзненные люди».
Когда гр. Толстой говорилъ про эту городскую нищету съ городскими жителями, ему отвѣчали: «О, это еще ничего все то, что вы видѣли. А вы пройдите на Хитровъ рынокъ и въ тамошніе ночлежные дома». И вотъ въ декабрѣ, въ морозный и вѣтряный день, гр. Толстой пошелъ къ этому центру городской нищеты. Это было въ будни, часу въ четвертомъ. Уже идя по Солянкѣ, онъ сталъ замѣчать больше и больше людей въ странныхъ, не своихъ одеждахъ и въ еще болѣе странной обуви, — людей съ особеннымъ нездоровымъ цвѣтомъ лица и, главное, съ особеннымъ, общимъ илъ всѣмъ, пренебреженіемъ ко всему окружающему. Всѣ эти люди направлялись въ одну сторону. Не спрашивая дороги, гр. Толстой пошелъ за ними и вышелъ на Хитровъ рынокъ. На рынкѣ такія же женщины въ оборванныхъ капотахъ, салопахъ, кофтахъ, сапогахъ и калошахъ, и столь же свободныя, несмотря на уродство своихъ одеждъ, старыя и молодыя сидѣли, торговали чѣмъ-то, ходили и ругались. Народу на рынкѣ было мало. Рынокъ отошелъ, и большинство людей шло въ гору мимо рынка и черезъ рынокъ, все въ одну сторону. Гр. Толстой пошелъ съ ними. Взойдя на гору, люди подошли въ угловому большому дому и большинство шедшихъ остановились у этого дома. По всему тротуару этого дома стояли и сидѣли на тротуарѣ и на снѣгу улицы все такіе же люди. Съ правой стороны входной двери — женщины, съ лѣвой — мужчины. Всѣхъ было нѣсколько сотъ. Домъ, у котораго дожидались эти люди, былъ Ляпинскій безплатный ночлежный домъ. Толпа ждала, когда начнутъ впускать.
Гр. Толстой остановился тамъ, гдѣ кончалась вереница мужчинъ. Ближайшіе стали смотрѣть на него и притягивали его своими взглядами. Сначала всѣ молчали, но послѣ двухъ-трехъ встрѣть взглядами отчужденіе пропадало. Ближе всѣхъ стоялъ мужикъ съ опухшимъ лицомъ и рыжею бородой, въ прорванномъ кафтанѣ и стоптанныхъ калошахъ на босу ногу. А было 8 градусовъ мороза. Гр. Толстой спросилъ, откуда онъ? Мужикъ охотно отвѣтилъ и заговорилъ; другіе приблизились. Онъ смоленскій, пришелъ искать работы на хлѣбъ и подати. «Работы, — говоритъ, — нѣтъ, солдаты нынче всю работу отбили. Вотъ и мотаюсь теперь. Вѣрьте Богу, не ѣлъ два дня», — сказалъ онъ робко. Сбитенщикъ, старый солдатъ, стоялъ тутъ. Гр. Толстой подозвалъ его. Онъ налилъ сбитня. Мужикъ взялъ горячій стаканъ въ руки и, прежде чѣмъ пить, стараясь не упустить даромъ тепло, грѣлъ объ него руки. Грѣя руки, онъ разсказалъ свои похожденія.
Пока онъ разсказывалъ, человѣка три изъ толпы подтвердили его слова и сказали, что они точно въ такомъ же положеніи.
Худой юноша, блѣдный, длинноносый, въ одной рубахѣ, на верхней части тѣла прорванной на плечахъ, и въ фуражкѣ безъ козырька, бочкомъ протерся черезъ толпу. Онъ, не переставая, дрожалъ крупною дрожью. Гр. Толстой предложилъ и ему сбитня. Онъ также взялъ стаканъ, грѣлъ объ него руки и только что началъ что-то говорить, какъ его оттѣснилъ большой, черный, горбоносый, въ рубахѣ ситцевой и жилетѣ, безъ шапки. Горбоносый попросилъ тоже сбитня. Потомъ подошелъ кривой уродъ въ лохмотьяхъ и опоркахъ на босу ногу; потомъ что-то офицерское, потомъ что-то духовнаго званія, потомъ что-то странное, безносое, — все это, голодное и холодное, умоляющее и покорное, тѣснилось вокругъ гр. Толстаго и жалось къ сбитню. Сбитень выпили. Одинъ попросилъ денегъ, гр. Толстой далъ. Попросилъ другой, третій, и толпа осадила гр. Толстаго. Сдѣлалось замѣшательство, давка. Дворникъ сосѣдняго дома крикнулъ на толпу, чтобы очистили тротуаръ его дома, и толпа покорно исполнила его приказаніе. Толпа, прежде растянутая по тротуару, теперь вся разстроилась и прижалась къ гр. Толстому. Всѣ смотрѣли на него и просили. Онъ роздалъ все, что у него было, что-то около 20 рублей, и съ толпой вмѣстѣ вошелъ въ ночлежный домъ.
Ночлежный домъ гр. Толстой не описываетъ, а ставить строчку точекъ.
Ляпинскій домъ произвелъ на гр. Толстаго потрясающее впечатлѣніе. И онъ придумалъ вызвать въ богатыхъ людяхъ сочувствіе къ городской нищетѣ, собрать деньги, набрать людей, желающихъ содѣйствовать этому дѣлу, и вмѣстѣ съ переписью, которая тогда предполагалась въ Москвѣ, обойти всѣ притоны бѣдности, войти въ общеніе съ несчастными, помочь имъ деньгами, работой, помѣщеніемъ дѣтей въ шкоды, стариковъ и старухъ въ пріюты и богадѣльни. Однимъ словомъ, организовать самую широкую и дѣятельную благотворительность.
Графу Толстому для переписи назначили участокъ у Смоленскаго рынка, гдѣ находятся дома, называемыя вообще Ржановъ домъ или Аржановская крѣпость. Дома эти принадлежали когда-то купцу Ржанову, а теперь принадлежатъ Зиминымъ. Гр. Толстой подошелъ къ Аржановской крѣпости съ Никольскаго переулка; спускаясь подъ гору, онъ поровнялся съ мальчиками отъ 10 до 14 лѣтъ въ курточкахъ и пальтецахъ, катавшихся кто на ногахъ, кто на одномъ конькѣ подъ гору по обледенѣвшему стоку тротуара. Мальчики были оборванные и, какъ всѣ городскіе мальчики, бойкіе и смѣлые. Гр. Толстой остановился посмотрѣть на нихъ. Изъ-за угла вышла, съ желтыми, обвисшими щеками, оборванная старуха. Поровнявшись съ гр. Толстымъ, она остановилась, переводя хрипящее дыханіе. «Вишь, — сказала она, указывая на катавшихся мальчиковъ, — только баловаться! Такіе же ржановцы, какъ отцы будутъ». Одинъ изъ мальчиковъ, услыхавъ слова старухи, остановился. «Что ругаешься? — закричалъ онъ на старуху, — сама ржановская козюлиха!» Толстой спросилъ у мальчика: «А вы тутъ живете?» — «Да, и она тутъ. Она голенищи украла», — крикнулъ мальчикъ и, поднявъ впередъ ногу, покатился дальше. Старуха разразилась самою неприличною бранью.
Съ горы въ это время, размахивая руками (въ одной была связка съ однимъ маленькимъ калачомъ и баранками), шелъ по серединѣ улицы бѣлый, какъ лунь, старикъ весь въ лохмотьяхъ. Старикъ имѣлъ видъ человѣка, только что подкрѣпившагося шкаликомъ. Онъ слышалъ, видно, брань старухи и взялъ ея сторону. «Я васъ, чертенята, у!» — крикнулъ онъ на ребятъ, направляясь какъ будто на нихъ. Старикъ этотъ на Арбатѣ поражаетъ своею старостью, слабостью и нищетой. Здѣсь же это былъ веселый работникъ, возвращающійся съ ревнаго труда.
Встрѣча съ ругающеюся старухой, съ веселымъ старикомъ и съ катавшимися мальчишками вдругъ совершенно съ новой стороны показала гр. Толстому дѣло, которое онъ затѣвалъ. «Я понялъ тутъ въ первый разъ, — говорить гр. Толстой, — что у всѣхъ тѣхъ, несчастныхъ, которымъ я хотѣлъ благодѣтельствовать, кромѣ того времени, когда они, страдая отъ холода и голода, ждутъ впуска въ домъ, есть еще время, которое они на что-нибудь да употребляютъ, есть еще 24 часа каждыя сутки, есть еще цѣлая жизнь, о которой я не думалъ. Я понялъ здѣсь въ первый разъ, что всѣ эти люди, кромѣ желанія укрыться отъ холода и насытиться, должны еще жить какъ-нибудь тѣ 24 часа, каждыя сутки, которыя имъ приходится прожить такъ же, какъ и всякимъ другимъ. Я понялъ, что эти люди должны сердиться, и скучать, и храбриться, и тосковать, и веселиться. Я, какъ ни странно это сказать, въ первый разъ ясно понялъ, что дѣло, которое я затѣвалъ, не можетъ состоять въ томъ только, чтобы накормить и одѣть тысячу людей, какъ бы накормить и загнать подъ крышу 1,000 барановъ, а должно состоять въ томъ, чтобы сдѣлать доброе людямъ. И когда я понялъ, что каждый изъ этой тысячи людей такой же точно человѣкъ, съ такимъ же прошедшимъ, съ такими же страстями, соблазнами, заблужденіями, съ такими же мыслями, такими же вопросами, — такой же человѣкъ, какъ и я, то затѣянное мною дѣло вдругъ представилось мнѣ такъ трудно, что я почувствовалъ свое безсиліе, но дѣло было начато (проектъ облагодѣтельствованія), и я продолжалъ его».
Помимо общаго жизненнаго интереса, который представляетъ описаніе гр. Л. Толстаго московской нищеты и пролетаріата, оно ясно заключаетъ въ себѣ огромный чисто-личный и психологическій интересъ. Гр. Л. Толстой искренно, безъ ложнаго стыда, хотя и не безъ рисовки, впускаетъ читателя въ свою душу и показываетъ, какъ въ ней зарождались новые вопросы и какъ онъ ихъ разрѣшалъ. Эта, такъ сказать, умственная автобіографія гр". Л. Толстаго представляетъ единственный интересъ во всей его статьѣ и самую цѣнную ея часть.
Цѣнность ея двойная. Вы видите, во-первыхъ, ростъ человѣческой души, возникновеніе въ ней общественныхъ чувствъ, сознанія общечеловѣческихъ задачъ и выборъ или установленіе тѣхъ практическихъ мѣръ осуществленія, къ которымъ пришло это сознаніе; а, во-вторыхъ, въ васъ является цѣлый рядъ вопросовъ чисто-общаго характера. Начну съ нихъ.
То, что разсказываетъ гр. Л. Толстой о пробужденіи въ немъ общественныхъ чувствъ, относится къ 1882 году (кажется, въ этомъ году была перепись Москвы). Гр. Л. Толстому было тогда лѣтъ пятьдесятъ, онъ стоялъ въ апогеѣ своей литературной извѣстности, имя его повторялось всѣмъ читающимъ міромъ, романы его переводились на всѣ языки.
И знаменитый романистъ и психологъ, создавшій такую эпопею, какъ Война и миръ, гдѣ передъ глазами читателя раскрываются законы, управляющіе цѣлыми милліонами людей, геніями и простыми смертными, Наполеономъ и солдатикомъ Каратаевымъ, — этотъ самый, несомнѣнно много видѣвшій, много наблюдавшій и много думавшій писатель на пятидесятомъ году своей жизни въ первый разъ видитъ московскихъ нищихъ и городскую бѣдноту! И эта бѣднота его поразила, возмутила и взволновала до глубины души, — взволновала до того, что, придя домой, гр. Л. Толстой началъ разсказывать одному пріятелю свои впечатлѣнія, и когда тотъ ему отвѣтилъ, что это самое естественное? городское явленіе, а въ Лондонѣ и еще хуже, то гр. Л. Толстой сталъ возражать, но съ такимъ жаромъ и съ такою злобой, что жена гр. Толстаго прибѣжала изъ другой комнаты, спрашивая: что случилось? "Оказалось, — пишетъ гр. Л. Толстой, — что я, самъ не замѣчая того, со слезами въ голосѣ кричалъ и махалъ руками на своего пріятеля. Я кричалъ: «такъ нельзя жить, нельзя такъ жить, нельзя!» Это свидѣтельство самого гр. Л. Толстаго.
Окажите же, что это за условія общаго умственнаго развитія, что это -за замуравленность личной жизни, что человѣкъ можетъ прожить полвѣка бокъ-о-бокъ съ самою что ни-на-есть общественною болячкой и гнойною раной — и ея не видѣть, никогда о ней ничего не слышать, ничего о ней не читать и существованія ея совсѣмъ и не подозрѣвать? Да и откуда человѣкъ и могъ бы о ней что-нибудь услышать, когда онъ и родился, и учился, и росъ, и жилъ въ глухомъ лѣсу. Осина, своею вѣчно подвижною листвой, говорятъ, разбалтываетъ разные секреты, но, вѣроятно, не эти. И вотъ русскій человѣкъ, если онъ самъ уберегъ себя въ молодости или другіе уберегли его отъ книгъ и идей, отдаетъ дань своей человѣчности и потребности быть общественнымъ существомъ въ такую пору, когда европеецъ достигаетъ уже своего высшаго умственнаго развитія.
Въ этомъ кусочкѣ автобіографіи гр. Л. Толстаго (Мысли по поводу переписи) мы имѣемъ драгоцѣнное свидѣтельство подобнаго умственнаго запаздыванія. Увидѣвъ нищету Ляпинскаго дома, гр. Л. Толстой мечтаетъ искоренить всю умственную и матеріальную бѣдность широкою благотворительностью, а побывавъ въ Аржановской крѣпости и всмотрѣвшись въ валяющихся мальчишекъ, ругающуюся старуху и всеселаго нищаго, гр. Л. Толстой не только понялъ, что благотворительностью тутъ ничего не подѣлаешь, но понялъ еще и другую вещь, болѣе важную, что всякій изъ этой тысячи людей такой же точно человѣкъ, съ такими же страстями, соблазнами, заблужденіями, — однимъ словомъ, такой же человѣкъ, какъ и онъ. Гр. Л. Толстой почти слово въ слово повторилъ Фрид. Штрауса, слова котораго я привелъ въ другой статьѣ этой же книжки Русской Мысли. Не прибавилъ онъ только: «въ этомъ вся нравственность». И дѣйствительно, замѣчательно, какъ долго можно прожить у насъ на свѣтѣ, обходясь безъ общественной нравственности и даже не подозрѣвая, что она существуетъ. Только теперь, послѣ посѣщенія Ляпинскаго дома и Аржановской крѣпости, нравственное чувство овладѣло всѣмъ существомъ гр. Л. Толстаго. Можетъ быть, и хорошо, что мы молодѣемъ въ старости, но печально при этомъ то, что вслѣдъ за молодостью мы отрекаемся отъ всего своего предъидущаго. Примѣръ этого мы уже видѣли на Гоголѣ, который совсѣмъ отвернулся отъ себя, вычеркнулъ все свое прошлое, какъ заблужденіе, лакъ нѣчто недостойное человѣка и христіанина, и все, что онъ написалъ и напечаталъ, охотно сжегъ бы вмѣстѣ со вторымъ томомъ Мертвыхъ душъ, если бы это было возможно. Съ гр. Толстымъ свершается тоже нѣчто подобное. Онъ тоже отвернулся отъ своей прошлой литературной дѣятельности, тоже нашелъ ее пустой, суетной, мелкой, недостойной и вступилъ ша стезю личной добродѣтели. Не совсѣмъ одинаковое по формѣ, но одинаковое по духу, свершилось превращеніе и въ Достоевскомъ.
Что это за роковое сцѣпленіе обстоятельствъ и условій, что за замуравленность жизни, которая держитъ сначала человѣка въ одиночествѣ умственномъ, а когда въ немъ проснется дѣятельность мысли и онъ захочетъ понять явленія высшаго нравственнаго порядка, которыхъ до тѣхъ поръ не касалось его вниманіе, онъ уже и самъ, совершенно добровольна (должно быть, вслѣдствіе общаго одиночнаго строя русской жизни) опять замуравливается, хотя и въ другую форму душевнаго одиночества? Неужели же это нравственность, общественная нравственность, и почему она принимаетъ такую эгоистическую и даже высокомѣрную форму, хотя, въ то время, человѣкъ совершенно искренно и говоритъ, и чувствуетъ, что онъ такой же человѣкъ, какъ и всякій другой?
Причину этого, какъ кажется, нужно искать въ сознаніи каждымъ какъ своего личнаго безсилія, такъ и своей общественной изолированности. Я опять обращусь за доказательствами къ фактамъ, которые далъ гр. Л. Толстой, — во-первыхъ, потому, что онъ незаурядный человѣкъ, а, во-вторыхъ, потому, что онъ даетъ очень хорошій и обнародованный имъ самимъ матеріалъ для заключенія.
Гр. Л. Толстой сдѣлалъ цѣлый рядъ опытовъ, въ которыхъ его дѣятельное чувство любви не привело ни къ какимъ результатамъ. Хотѣлъ, онъ помочь работой просившему милостыню калужскому мужику, далъ ему денегъ на пилу, сказалъ, куда приходить на работу, мужикъ клялся, что придетъ, и — обманулъ. Обманули его другіе такіе же нищіе. Въ Ляпинскомъ домѣ онъ напоилъ сбитнемъ почти половину его обитателей и роздалъ всѣ деньги, какія у него были, но ни изъ сбитня, ни изъ розданныхъ денегъ не получилось ничего. Въ Аржановской крѣпости онъ убѣдился ужь окончательно, что милостыней и благотворительностью ничего не подѣлаешь, да и обитатели Аржановской крѣпости ни въ томъ, ни въ другомъ особенно* не нуждались. Всѣ они были рабочіе, и хотя жили тѣсно и грязно, но работали или торговали, вообще трудились и, «вмѣсто несчастныхъ, погибшихъ и развращенныхъ, я, — говоритъ гр. Толстой, — видѣлъ большинство трудящихся, спокойныхъ, довольныхъ, веселыхъ, ласковыхъ и очень хорошихъ людей». Если между ними и бывали иногда нуждающіеся, то всегда оказывалось, что имъ уже ранѣе помогли сосѣди, обитатели этой же Аржановской крѣпости, и посторонняя помощь оказывалась ненужной. Обитателямъ «дворянской» части Ржанова дома никакими деньгами и нельзя было помочь, потому что всѣ они соскочили съ рельсовъ и никакъ на нихъ попасть не могли. Это были люди безъ настоящаго и будущаго, жившіе прошлымъ, и — увы! — невозвратнымъ прошлымъ.
Захотѣлъ было гр. Л. Толстой спасти погибшихъ женщинъ и одну изъ нихъ спросилъ, не хочетъ ли она перемѣнить жизнь? Она усмѣхнулась и сказала:
— Да кто же меня возьметъ съ желтымъ билетомъ?
— Ну, да, если бы найти мѣсто кухарки или куда? — сказалъ гр. Л. Толстой.
— Кухарки? Да я не умѣю хлѣбы-то печь, — сказала она и засмѣялась.
Она сказала, что не умѣетъ, но гр. Толстой видѣлъ по выраженію ея лица, что она и не хочетъ быть кухаркой, что она считаетъ положеніе и званіе кухарки низкими.
Еще хотѣлось ему спасти 13-ти лѣтнюю дѣвочку, которой торговала ея мать, но подумалъ онъ и понялъ, что при томъ взглядѣ на жизнь, который образовался у этой женщины, въ поступкѣ ея нѣтъ рѣшительно ничего дурнаго и безнравственнаго. Она дѣлала и дѣлаетъ для дочери все, что можетъ, т.-е. что считаетъ она лучшимъ для себя. Силой отнять дочь можно, но убѣдить мать, что она дѣлаетъ дурное, продавая свою дочь, нельзя.,
Задумалъ гр. Толстой спасать дѣтей и взялъ къ себѣ изъ Ржанова дома 12-ти лѣтняго мальчика, но мальчикъ сбѣжалъ черезъ недѣлю опять въ Ржановъ домъ и нанялся на Прѣсненскихъ прудахъ за 30 копѣекъ въ день въ процессію какихъ-то дикарей, водившихъ слона. Дѣтей въ самомъ жалкомъ положеніи было очень много въ Аржановскомъ домѣ: были дѣти проститутокъ, были сироты, были дѣти, носимыя нищими по улицамъ, и всѣ они были очень жалки, но гр. Толстой уже изъ опыта съ сбѣжавшимъ отъ него мальчикомъ убѣдился, что онъ не въ состояніи помочь имъ, «живя своей жизнью», — прибавляетъ гр. Толстой.
И это сознаніе своего личнаго безсилія и, въ то же время, глубоко-дѣятельное чувство сердоболія и непремѣнное желаніе сдѣлать что-нибудь нравственное, хорошее, доброе, спасающее, выразилось именно въ особой, своеобразной и чисто-русской формѣ. Чисто-русская форма здѣсь въ томъ, что человѣкъ убѣжалъ отъ дѣла, что онъ подумалъ, много и сильно подумалъ, наболѣлъ и возмутился душой и рѣшилъ, что все скверно въ жизни: не служитъ ей какъ слѣдуетъ наука, не помогаютъ открытія и изобрѣтенія и больше всего мѣшаютъ тупость и эгоизмъ и то, что люди живутъ не такъ. Съ поразительною умственною смѣлостью человѣкъ отринулъ и современную цивилизацію, и современную культуру, и современную науку, и современную экономику, — все отринулъ и разметалъ, все проклялъ, отъ всего отвернулся, и, проклявъ и отвернувшись отъ всего и понявъ, что онъ ничего самъ лично не додѣлаетъ, этотъ человѣкъ отпустилъ бороду, посыпалъ голову пепломъ, ушелъ въ дремучій лѣсъ и, вырывъ пещеру, засѣлъ въ ней одинъ, совсѣмъ одинъ. Какая, въ самомъ дѣлѣ, поразительная умственная смѣлость, какой нигилизмъ отрицанія и, въ то же время, какое полное отсутствіе того, что зовется волей, характеромъ, дѣятельнымъ поведеніемъ!
И это опять наша родная черта, выражающаяся въ однихъ (какъ въ гр. Толстомъ) въ смѣломъ теоретическомъ отрицаніи дѣйствительности, въ полнѣйшей пассивности поведенія и въ бѣгствѣ назадъ, или, какъ въ Достоевскомъ, въ обращеніи къ старымъ пенатамъ, къ, къ идеализаціи собственныхъ страданій и собственнаго личнаго умаленія. И всегда это бѣгство назадъ, всегда бѣгство отъ жизни, отъ настоящей и живой дѣятельности, всегда это какая-то болѣзненная нервность и ничего въ этомъ бѣгствѣ нѣтъ ни настоящаго здорово-умственнаго, ни смѣлаго, ни практичнаго, ни дѣятельнаго.
Все это тяжелые, очень тяжелые вопросы, и не для того я заговорилъ о нихъ, чтобы кого-нибудь обвинять. Я только устанавливаю факты, отвѣчаю на вопросъ, отчего наше благожелательство бѣжитъ въ лѣсъ и садится въ пещеру, отчего у насъ погибаютъ или свихиваются такіе выдающіеся по способностямъ и талантамъ люди, какъ Гоголь, Достоевскій и нѣкоторые изъ нашихъ извѣстныхъ современниковъ. Посмотрите, какая масса благопожеланій и стремленій, чтобы всѣмъ жилось по-божески, у насъ погибаетъ безъ всякаго дѣйствительнаго результата и мы лишь болѣемъ одними желаніями! А что такое подобный фактъ, что люди только въ пятьдесятъ лѣтъ впервые додумываются, что на свѣтѣ есть общественная нравственность и что безъ нея не проживешь? На что же уходили всѣ эти пятьдесятъ лѣтъ ранѣе, отчего люди не начали своей жизни прямо съ идей и привычекъ справедливости, отчего они нигдѣ ихъ не видѣли и не находили? Американскій ребенокъ простою практикой ежедневныхъ отношеній, просто только тѣмъ, что онъ видитъ и что онъ слышитъ, безъ всякаго напряженія и труда ростетъ въ общественныхъ понятіяхъ, надъ которыми мы начинаемъ задумываться въ пятьдесятъ лѣтъ. Отъ этого мы такъ и избиты нервами и напряженіемъ мысли, пытающейся обнять, проникнуть и понять нашу многомудрую и запутанную жизнь, — напряженіемъ, способнымъ особенно впечатлительныхъ и чувствительныхъ людей доводить до полнаго психическаго разстройства.
Жалуются на необыкновенно сильно развившуюся у насъ въ послѣднее время нервность, да какъ же ей не явиться при такомъ безплодномъ напряженіи мысли, не имѣющей никакого выхода въ дѣлѣ? Графъ Толстой далъ своею умственною исповѣдью превосходную иллюстрацію къ этому общему состоянію русской мысли. Когда погибали маленькіе люди, никто этого не замѣчалъ, и сколько ихъ погибло, никому неизвѣстно. А и маленькіе тоже думали и о томъ же; случалось, что и въ пещеры не садились, какъ это дѣлали крупные, — ну, и выходили въ тиражъ, и только.
Въ томъ же нумеръ Недѣли (4), въ которомъ г. Д. Ж. приглашаетъ идти въ пещеру за гр. Толстымъ, разрѣшившимъ будто бы окончательно вопросы нашей интеллигенціи, и что ей дѣлать, есть корреспонденція изъ Павловска-Воронежскаго. Разсказывается въ этой корреспонденціи, какъ грязь сдѣлала для крестьянъ трудными заработки извозомъ и затруднила уплату недоимокъ, которыя, однако, взыскиваются съ большою строгостью. "Въ деревнѣ Потаповкѣ, въ концѣ прошлаго декабря, лишилъ себя жизни мѣстный староста, которому пришлось выгонять крестьянскую скотину на продажу за недоимки. Покойный страшно тяготился этимъ, говоритъ корреспондентъ: «Те плаче, те тебе лае, те нарікае — ажъ сердце кровью запікаеться», — говорилъ онъ и — повѣсился. Предположите, что истинная причина самоубійства и не та, но скажите, что же въ этомъ фактѣ у насъ невозможнаго, если бы причина была вѣрна?
Въ томъ же нумеръ Недѣли предлагается вопросъ, что долженъ дѣлать обыватель, когда онъ встрѣчаетъ на улицѣ какое-нибудь безобразіе: избиваютъ слабосильнаго, «волокутъ» (въ буквальномъ смыслѣ слова) по землѣ женщину, подвергаютъ истязаніямъ ребенка и т. д.? Долженъ ли онъ спокойно пройти мимо такого безобразія, потому что это не наше дѣло, или обязанъ вмѣшаться и защитить? Этотъ вопросъ ставится по поводу безпричиннаго заарестованія г-жи Красовской, за которую вступились г. Гаршинъ и его жена. И этотъ вопросъ — нашъ живой вопросъ. Читатель, можетъ быть, помнить случай, приведенный мною въ одномъ изъ предъидущихъ Очерковъ, когда не только писарь, спасшій утопленницу, но и репортеръ газеты, напечатавшій объ этомъ, не были увѣрены, можетъ ли тотъ, кто спасъ утопленницу, ее откачивать. Совсѣмъ простъ и естественъ поэтому и случай такого показанія свидѣтеля кулачной расправы двухъ какихъ-то бойцовъ съ редакторомъ одной одесской газеты: «Я, г. судья, совсѣмъ ни причемъ. Собралось какое-то собраніе, а мое дѣло, г. судья, подальше отъ собранія: понявъ, что тутъ дѣло не ладно, я поспѣшилъ удалиться. Больше ничего не знаю». Графъ Толстой разсказываетъ, ужь не припомню гдѣ, что разъ въ Москвѣ онъ встрѣтилъ полицейскаго, волочившаго нищаго. Графъ Толстой остановилъ городоваго, собралась вокругъ толпа.
" — Ты грамотный? — спрашиваетъ гр. Толстой полицейскаго.
" — Грамотный.
" — Евангеліе читалъ?
" — Читалъ.
" — Знаешь, что тамъ говорится?
" — Знаю.
" — Такъ какъ же ты обижаешь человѣка?
" — А ты грамотный? — спрашиваетъ въ отвѣтъ полицейскій гр. Толстаго.
" — Грамотный.
" — Полицейскій уставъ читалъ?
" — Нѣтъ.
« — Ну, то-то!»
Это все хотя уличные и, повидимому, очень мелкіе факты, но уже и въ нихъ чувствуется сила какого-то жизненнаго разнообразія, что-то широкое, развѣтвляющееся, и цѣлый укладъ отношеній, воспитывающихъ людей въ сдержанности, осторожности, невмѣшательствѣ, даже въ боязни дать просторъ своимъ доброжелательнымъ чувствамъ. И это на улицѣ, гдѣ, повидимому, и всякому физическому насилію на глазахъ людей открытъ меньшій просторъ, да и общественному доброжелательству выразиться всего удобнѣе. Оставьте улицу и углубитесь въ дебри русской жизни, такъ сказать, въ самый центръ ея лабораторіи, откуда исходятъ и гдѣ совершаются всѣ ея явленія. Ой! какимъ вы маленькимъ окажетесь, читатель " какъ бы ни было велико ваше общественное чувство и ваше желаніе дѣлать добро и творить справедливость. И зная русскую жизнь, какую цѣну можно дать той теоріи общественной нравственности, которая проповѣдуетъ удаленіе отъ зла и молчаливое одиночное сидѣніе въ пещерѣ? По общимъ условіямъ и практическимъ отношеніямъ, мы, русскіе, и такъ самый эгоистичный народъ въ мірѣ. А самое печальное, что мы этого до сихъ поръ не можемъ ни понять, ни сознать. Отъ этого мы не найдемъ мѣста и дѣла не только своему благожелательству, не найдемъ мѣста и себѣ, ни-- еще того менѣе — мѣста въ международности, до которой намъ роста и думать еще долго, долго. Такъ мы и торчимъ среди народовъ какимъ-то отрѣзаннымъ ломтемъ, да и дома-то мы отрѣзаны другъ отъ друга точно такъ же…
А, впрочемъ, есть въ Европѣ и еще одинъ народъ, нѣсколько похожій на насъ. Это наши сосѣди — нѣмцы. Одинъ изъ вѣрныхъ сыновъ Германіи, патріотъ въ хорошемъ смыслѣ, призадумавшись надъ судьбой своего отечества, написалъ книжечку (Die Gharacterlosigkeit in Deutschland), въ которой доказываетъ, что Германія страдаетъ отъ недостатка характера и что ей совсѣмъ не ясны ни причины ея страданій, ни средства для ихъ исцѣленія. Авторъ думаетъ, что въ Германіи вообще, а въ ея прибалтійскихъ округахъ въ особенности, существуютъ еще законы и порядки очень стѣсняющіе гражданъ и отпускающіе имъ очень маленькую порцію простору и личной свободы, — порцію гораздо меньшую, чѣмъ какая бы должна соотвѣтствовать теперешнему состоянію нѣмецкой цивилизаціи и нуждамъ страны.