С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
— Какъ я?
— Точь-въ-точь… Только ты покостистѣе, въ плечахъ пошире. А она была тоненькая какъ жимолостиночка и голосокъ тоненькій, — какъ птичка, бывало, щебечетъ.
— И выздоровѣла?
— И теперь жива… Сынъ уже офицеръ, женатый.
Дѣвочка глубоко втягиваетъ въ себя воздухъ, полусадится въ кровати и съ прояснившимся лицомъ говоритъ:
— Ну, дѣдушка, разскажи, пожалуйста.
— Чего разсказывать-то? Знаешь вѣдь…
Старый докторъ, неизмѣнно цѣлыми днями дежурящій у постели своей маленькой пріятельницы, глубже усаживается въ кресло, медленно нюхаетъ изъ маленькой серебряной табакерки, потомъ обтираетъ лицо краснымь фуляровымъ платкомъ, еще разъ поправляется въ креслѣ и начинаетъ:
— Было это… — онъ на минуту задумывается. — Да, въ 55-мъ году, — еще нашъ полкъ подъ Севастополь назначили, да миръ скоро вышелъ. Ну, такъ вотъ… Призываетъ меня начальникъ и говоритъ: «Такъ и такъ, докторъ, помогайте. Дочка, говоритъ, у меня только-что институтъ кончила, — доктора въ Петербургѣ чахотку признали, въ степь посылаютъ. Спасайте, говоритъ, докторъ, по гробъ жизни не забуду».. Я и говорю: «Что же, ваше превосходительство, не Богъ, говорю, я, а чудеса на своемъ вѣку видалъ. Дайте, говорю, отпускъ, увезу вашу дочку въ степь». А степь-то я, какъ свою квартиру зналъ, всю ее верхомъ исколесилъ. Ну, извѣстно, начальникъ, особа, — все это живой рукой обладили; князекъ одинъ кибитку свою уступилъ, палатки разбили, прислуга, поваръ, — въ родѣ лагеря въ степи устроили… Весной и пріѣхала. Смотрю, Господи ты Боже мой, въ чемъ только душа держится! Безъ кровинки, два шага сдѣлаетъ, за сердце схватится, дышать не можетъ. А кашель, что у тебя! До той поры, бывало, кашляетъ, пока въ постель упадетъ, въ родѣ обморока сдѣлается… Ну, хорошо, привезъ я ее въ степь. Степи-то въ то время дикія были, табуны лошадей паслись, да гдѣ-гдѣ дымокъ вьется, — башкирскія кочевья, значитъ.
Старый докторъ задумывается и, положивши руки на колѣна, долго молчитъ.
— И что это, Лёвушка, за степи были тогда, — весной особенно! — оживляется докторъ. — Трава молодая, зеленая, цвѣты цвѣтутъ, а кругомъ воля-вольная, ширь да гладь, только и видишь ковыль, словно волны по морю, стелется. А зайдетъ солнышко, вызвѣздитъ ночь, — и не ушелъ бы. Запахъ пойдетъ отъ травы, — теплынь, росъ нѣтъ, тихо кругомъ. Только птицы въ травѣ перекликаются, да лошади нѣтъ-нѣтъ зафыркаютъ у коновязи…
Докторъ снова понюхалъ табачку.
— Все лежала сперва у меня Рита. Маргаритой звать-то, такъ она просила, какъ дома, Ритой называть. Полы у кибитки отдернуты, воздухъ степной вливается, вѣтерокъ забѣжитъ. Попьетъ Рита кумысу, — уснетъ, а проснется — опять за кумысъ; только и дѣлала: кумысъ пила да спала, да баранину степную ѣла, а лѣкарствъ никакихъ. Спадетъ солнышко, возьму я ее на руки, — все она говорила, что одинъ я носить ее умѣю, — и вынесу на пригорочекъ, недалеко отъ кибитки, — видъ оттуда очень ужъ хорошъ былъ на степь. Ну, конечно, ковры, подушки, — все тамъ ужъ готово. Лежитъ она и смотритъ, — на звѣзды смотритъ, какъ мѣсяцъ изъ-за бугра встаетъ, тѣни пойдутъ по степи, какъ дымокъ синій отъ костра вьется, да слушаетъ, какъ перепела въ травѣ кричатъ, кузнечики стрекочутъ, да гдѣ нибудь башкиръ на зурнѣ играетъ. Жалостныя какія у нихъ пѣсни: слушаетъ-слушаетъ моя Рита — да и заплачетъ иной разъ; скажетъ: «Докторъ, милый вы мой, да неужели же я выздоровѣю?» Все не вѣрила, а ужъ чувствовала, что лучше ей. Дальше да больше. Похаживать стала, сама встанетъ, съ утра одѣнется и сейчасъ на пригорочекъ, — больно полюбила она его. Румянецъ на щекахъ появился. А потомъ и пошло, и пошло… Все лѣто тамъ прожили; по десяти бутылокъ въ день кумысу выпивала, да къ тому же такой аппетитъ объявился, какого никогда и не было. Къ концу-то лѣта по тридцати верстъ верхомъ на лошади ѣздила, всѣ окружныя кочевья пѣшкомъ исходила. Вотъ тебѣ и чахотка!..
По мѣрѣ разсказа лицо блѣдной рыжей дѣвочки разгорается, глаза становятся шире, она нетерпѣливо теребитъ за рукавъ замолчавшаго доктора.
— Ну, а дальше-то, дѣдушка?
— Что дальше? — ничего дальше. Уѣхала, замужъ вышла, больше ничего.
Дѣвочка сердится и торопливо говоритъ:
— Какъ пріѣхали… Про отца-то, помнишь, разсказывалъ.
— А! — оживляется докторъ. — Видишь ли, отецъ-то все собирался самъ къ намъ пріѣхать, да не пришлось, — на все лѣто на ревизію уѣхалъ далеко. Ну, писалъ я ему, да не ждалъ, видно, что такъ хорошо выйдетъ. Мы раньше вернулись. Подъѣзжаетъ онъ, а Рита его встрѣчаетъ, свѣжая, здоровая… Строгій человѣкъ былъ, а какъ плакалъ! А потомъ меня обнялъ, поцѣловались мы, и вотъ тогда снялъ онъ съ руки перстень, — жалованный былъ перстень, — и надѣлъ маѣ на палецъ.
Докторъ снимаетъ съ руки перстень съ крупнымъ брилліантомъ и подаетъ его дѣвочкѣ. Она долго разсматриваетъ, и ея глаза блестятъ какъ два брилліанта; она откидывается назадъ на подушки, нѣкоторое время молчитъ и снова обращается:
— А, знаешь, дѣдушка, мнѣ сегодня лучше, — ты замѣтилъ, я почти вовсе не кашляю? И температура сегодня безъ одной тридцать восемь.
— Конечно, лучше, — соглашается докторъ.
— Дѣдушка, у меня не чахотка?
Докторъ сердится и говоритъ недовольнымъ голосомъ:
— Тебѣ сказано, плевритъ… Вотъ еще забрала себѣ въ голову!
— Ну, прости, дѣдушка. Я такъ…
Въ комнатѣ становится тихо. Утомленная возбужденіемъ, дѣвочка лежитъ съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и закрытыми глазами. Дремлетъ въ креслѣ, опустивши голову и посапывая носомъ, старый докторъ; мѣрно тикаютъ часы на стѣнѣ; горятъ на солнцѣ удивительные цвѣты и листья, нарисованные морозомъ на оконныхъ стеклахъ.
Время отъ времени дѣвочка глубоко вздыхаетъ и все пробуетъ, болитъ ли у ней тамъ подъ лопаткой, гдѣ ставили ей мушку и гдѣ былъ плевритъ, изъ-за котораго мѣсяцъ назадъ ее отправили изъ петербургскаго института домой на поправку. Ей нигдѣ не больно, и это отсутствіе болей наполняетъ радостію ея грудь и она начинаетъ думать, скоро ли пройдетъ ледъ и откроется навигація и ея милый дѣдушка увезетъ ее въ ту зеленую пахучую степь, которая вылѣчитъ ее, какъ вылѣчила ту блѣдную, больную Риту.
Она открываетъ глаза и смотритъ, какъ, мѣрно посапывая носомъ и покачивая головой, дремлетъ дѣдушка.
Все тотъ же дѣдушка. Тѣ же длинные сѣдые, желтые на концахъ усы и широкій бритый съ рубцами отъ порѣзовъ подбородокъ, и стоящіе щетиною коротко остриженные волосы на головѣ, и опухшія добрыя вѣки, и красная бородавка на лѣвомъ ухѣ. Даже тотъ же гороховый пиджакъ съ табачными пятнами на лацканахъ. Все тотъ же дѣдушка съ тѣхъ поръ, какъ она помнитъ себя, когда маленькой цѣлые вечера сиживала она на широкихъ, мягкихъ колѣняхъ его и тутъ же засыпала, свернувшись калачикомъ, а мама… Дѣвочкѣ вспомнилось все дѣтство ея, какъ одинъ дѣдушка, — такъ она привыкла называть стараго доктора, — только одинъ онъ любилъ ее и также просиживалъ надъ ней ночи, когда она хворала скарлатиной, какъ онъ игралъ съ ней и никогда не сердился на нее. Слезы блеснули на глазахъ дѣвочки.
— Дѣдушка, миленькій…
— Ты что это еще выдумала? — полусердито говоритъ открывшій глаза докторъ. — Я другой разъ и разсказывать не буду. У нея чахотка была — и то выздоровѣла. Я къ тому. А тебѣ сказано плевритъ…
— Дѣдушка, я не про то. Скажи, ты никогда не сердился на меня? — дрожащимъ голосомъ, близко придвинувши къ нему голову, говоритъ дѣвочка. Она останавливается, и, краснѣя, добавляетъ: — Помнишь… Укусила я тебя… Больно вѣдь? Ты не сердишься?
Докторъ хорошо помнитъ. Онъ былъ знаменитый африканскій охотникъ за львами Жираръ, а она была левъ, страшный атласскій левъ съ оскаленными зубами и спущенной на лобъ буйной гривой рыжихъ волосъ. Левъ такъ страшно смотрѣлъ изъ-за кустовъ смородины, но африканское солнце было такъ жарко — и охотникъ Жираръ уснулъ на мягкой травѣ сада; тогда левъ съ рычаньемъ кинулся на него и укусилъ охотника въ правое плечо.
Жилетъ доктора колыхается, глаза становятся какъ щелки и красная бородавка прыгаетъ; весь онъ беззвучно трясется и говоритъ:
— Какъ комаръ укусилъ… А Жираръ самъ виноватъ, — не спи, когда на льва вышелъ.
У дѣвочки были густые рыжіе, почти красные волосы, буйной волной поднимавшіеся надъ большимъ бѣлымъ лбомъ, голубовато-сѣрые большіе и смѣлые глаза, широкія и крѣпкія для двѣнадцатилѣтней дѣвочки плечи, и вся она казалась сильной и крѣпкой, — и такъ странны были болѣзненное выраженіе лица, блѣдныя впалыя щеки, жалобно сложенныя губы.
Она сердится и брови сдвигаются въ складку, отчего лицо дѣлается строгимъ, — она второй годъ учится въ институтѣ, а дѣдушка все смѣется и обращается съ ней какъ съ маленькой, — но въ глазахъ ея тотчасъ снова дрожатъ слезы, и она съ прежнимъ, нѣжнымъ и виноватымъ выраженіемъ на лицѣ говоритъ:
— Я злая была, дѣдушка? Я знаю, злая-злая… Помнишь, я у тебя окно разбила, — ты отворять не хотѣлъ?.. А помнишь еще…
Старый докторъ видитъ, что дѣвочка волнуется и красныя пятна выступаютъ на щекахъ.
— Ты была миленькій львеночекъ мой, — говоритъ онъ, ласково разглаживая ея волосы. — Нельзя такъ много разговаривать… Знаешь, докторъ Михайловъ запретилъ тебѣ… Давай молчать.
Снова становится тихо въ комнатѣ.
Въ углу комнаты, въ глубокомъ вольтеровскомъ креслѣ дрожитъ и качается большая голова стараго генерала съ длинной бѣлой бородой и густой шапкой сѣдыхъ волосъ. Его губы сложены презрительно, глаза смотрятъ злобно. Онъ все слушаетъ, какъ этотъ старый пустомеля плететъ свою ахинею, и все думаетъ, что всѣ эти разговоры ведутся ему назло. Они всѣ рады, что у него отнялись ноги и нарочно не обращаютъ на него никакого вниманія, — смѣются и нюни распускаютъ, нѣжности разводятъ. Развѣ имъ дѣло до того, что у него заливаетъ сердце и вотъ-вотъ оно лопнетъ. Онъ откидывается назадъ, схватывается руками за сердце, громко и протяжно стонетъ и кричитъ:
— Я умираю, умираю…
Докторъ вскакиваетъ, — бѣжитъ къ генералу и щупаетъ пульсъ.
— Опять, ваше превосходительство? — участливо говоритъ онъ. — Позвольте, я послушаю.
Онъ слушаетъ и ободряющимъ голосомъ говоритъ:
— Ничего, Семенъ Матвѣичъ! Перебоевъ нѣтъ, не извольте безпокоиться.
— Что вы меня за дурака принимаете? — кричитъ на него генералъ. — Развѣ я не чувствую, — у меня вотъ тутъ заливаетъ въ груди, а вы говорите ничего… Много вы понимаете…
Онъ схватывается снова за сердце, но желаніе выругаться беретъ верхъ.
— Всѣ вы ничего не понимаете. Перебоевъ нѣтъ… Не извольте безпокоиться… — передразниваетъ онъ доктора. — Пошлите сейчасъ за Михайловымъ.
Докторъ стоитъ передъ генераломъ и соболѣзнующимъ голосомъ говоритъ:
— Не поѣдетъ вѣдь, Семенъ Матвѣичъ… Сами знаете, какой онъ. Теперь онъ въ больницѣ и вѣроятно операцію дѣлаетъ, — оттуда ужъ его не вытащишь, къ министру не поѣдетъ. Выпейте вотъ капелекъ, — уговариваетъ старый докторъ, — и успокойтесь. А потомъ въ шахматы сыграемъ.
— Какіе тутъ шахматы… Вы все съ глупостями! — злится генералъ, выливая капли и разставляя шахматы.
Докторъ тоже разставляетъ шахматы и дѣлаетъ ходы и все думаетъ, что, можетъ быть, докторъ Михайловъ и правъ, что всѣ эти припадки наполовину нервозъ, а наполовину притворство и злость, но каково генералу-то три года быть безъ ногъ, сидѣть въ одномъ и томъ же креслѣ, трясти головой да думать, что вотъ сердце лопнетъ.
«И почему знать, — соображаетъ докторъ, — можетъ быть, оно и въ самомъ дѣлѣ лопнетъ». — Потомъ онъ сосредоточивается на игрѣ, такъ какъ поддаваться нужно тонко, умѣючи, чтобы генералъ не замѣтилъ, не швырнулъ бы шахматы на полъ и опять не схватился за сердце.
Генералъ выигрываетъ и постепенно приходитъ въ болѣе ровное настроеніе духа.
А дѣвочка лежитъ съ закрытыми глазами и съ сердитой морщинкой на лбу. Она давно перестала бояться сердечныхъ припадковъ отца и криковъ «я умираю», повторявшихся пять-шесть разъ въ день, но ей жалко своего милаго дѣдушку, на котораго папа такъ кричитъ и который такъ терпѣливо переноситъ вѣчные окрики его.
II.
[править]Входитъ генеральша, худая, высокая, тонкая, кажущаяся еще выше и тоньше отъ перехватывающаго талію кожанаго пояса, — съ темными глубоко запавшими глазами, окруженными мелкими морщинками, такъ старившими моложавое, когда-то прекрасное лицо. Сѣдѣющіе волосы гладко причесаны. Она подходитъ къ дочери и прикасается своими сухими тонкими губами къ высокому бѣлому лбу дѣвочки.
— Какъ ты себя чувствуешь, Лиля? — Дѣвочку зовутъ Леонилла, отецъ и мать называютъ Лиля. — Ты хорошо спала ночь?
— Oui, maman.
Дѣвочка отвѣчаетъ, какъ отвѣчала въ институтѣ начальницѣ. У нея даже вытягиваются руки подъ одѣяломъ, и только глаза съ тревожнымъ, нѣжнымъ и ждущимъ выраженіемъ на мгновеніе останавливаются на строгомъ, прекрасномъ лицѣ матери.
Строгое лицо продолжаетъ оставаться суровымъ, и сухой голосъ звучитъ попрежнему:
— Ты не кашляла ночью?
— Non, maman.
Изящные точеные пальцы проходятъ по рыжимъ волнистымъ волосамъ дѣвочки. Генеральша направляется къ вольтеровскому креслу.
— Добрый день, господа!
Генералъ церемонно цѣлуетъ подставленную ему руку и съ плохо скрытой угрюмой злобой взглядываетъ въ лицо жены. Докторъ стоитъ, застегнутый на всѣ пуговицы, и низко наклоняется, чтобы поцѣловать руку генеральши.
— Какъ ваше здоровье, Аделаида Ростиславовна?
— Благодарю, докторъ… Какъ вы нашли сегодня нашу дѣвочку?
— О, она у насъ молодцомъ!
— Не правда ли? — подтверждаетъ генеральша. — Тебѣ лучше, Лиля? — оборачивается она къ дочери.
— Oui, maman.
На лбу генеральши появляется заботливая морщина, она ждетъ, пока доигрывается шахматная партія, и уводитъ доктора въ маленькую гостиную, бывшую спальней генерала, которую онъ покинулъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ ежеминутно бояться смерти.
— Я съ вами хотѣла переговорить, докторъ… — заговорила генеральша, жестомъ приглашая его присѣсть. — Представьте, вчера Михайловъ сказалъ мнѣ, что онъ боится, какъ бы плевритъ не оказался на туберкулезной почвѣ, и что температура теперь не падаетъ, по его мнѣнію, уже не отъ плеврита. Это меня такъ разстроило-было… Вотъ я и хотѣла поговорить съ вами.
Лицо генеральши оставалось холодно и неподвижно, и только озабоченная морщина не сходила со лба.
— Онъ, конечно, знающій и внимательный врачъ, — продолжаетъ генеральша, — но онъ еще такъ молодъ… Вѣдь у васъ, нашъ старый милый другъ, огромная опытность, — какъ вы думаете, не преувеличиваетъ ли онъ изъ усердія?
Докторъ сидѣлъ унылый съ понурой головой и задумчиво мялъ въ рукахъ бахрому скатерти.
— Старинный я докторъ, Аделаида Ростиславовна, боюсь и говорить… Они вѣдь молодые-то теперь больше насъ стариковъ знаютъ, — у нихъ вонъ и микроскопъ, и все… А мы вѣдь какъ учились! Конечно, еще ничего такого не видать…
— Да и откуда у ней взяться чахоткѣ? — раздраженно говоритъ генеральша. — И мой родъ, и родъ мужа — всѣ мы здоровые…
— Конечно, конечно, — успокаивающимъ тономъ говоритъ докторъ. — Тутъ наслѣдственность — первое дѣло.
— У нея и видъ лучше, и ѣстъ гораздо больше… — настаиваетъ генеральша. — И вы, докторъ, помните, всегда говорили, что она богатырскаго сложенія…
Лицо доктора проясняется, онъ начинаетъ думать, что, конечно, Михайловъ прекрасный докторъ, — но вѣдь съ кѣмъ ошибки не бываетъ!
— Да помилуйте, Аделаида Ростиславовна, — одушевляется онъ, — я же ее всегда львомъ называлъ. Еще нынѣшнимъ лѣтомъ здоровенная была, — въ гору прямо съ рѣки вбѣжитъ, не вздохнетъ… Тоже, конечно, ошибиться можно…
Онъ оживляется болѣе и болѣе.
— Тоже видалъ на вѣку… Конечно, мы учились безъ микроскоповъ и молоточковъ да термометровъ не больно много употребляли, а лѣчили и вылѣчивали… Да-съ. Я вамъ разскажу, Аделаида Ростиславовна, профессоръ у насъ былъ въ университетѣ, въ мое время. Подойдетъ, бывало, къ кровати, только взглянетъ, воспаленіе легкихъ, скажетъ, и вѣрно. А разъ ввели больного въ аудиторію, первый разъ профессоръ его видитъ, — посмотрѣлъ на него да и говоритъ по-латыни: ракъ печени, да и началъ читать лекцію. Такія-то, говоритъ, у него явленія со стороны желудка, кишекъ, сердца, то-то онъ чувствуетъ, и потому это, и потому — и пошелъ, и пошелъ… Прочиталъ лекцію, а потомъ ужъ изслѣдовать да разспрашивать началъ — и точка въ точку. Ну-ка, есть теперь такіе профессоры, — съ торжествомъ закончилъ докторъ. — Разъ еще такой случай былъ…
Генеральша нетерпѣливо пожимаетъ плечами. Она давно уже слышала о профессорѣ, знаетъ даже, какой «случай» хочетъ разсказать докторъ и, дотрогиваясь до его рукава, говоритъ:
— Вы исполнили мою просьбу, добрѣйшій докторъ?
Докторъ волнуется и, торопливо вынимая скомканную бумажку, говоритъ:
— Только три съ полтиной дали, Аделаида Ростиславовна. Созонтовой продалъ, — не даетъ больше…
Докторъ всегда волнуется, когда отдаетъ деньги за проданныя имъ вещи и работы генеральши. Не такой онъ зналъ ее, когда двадцать лѣтъ назадъ съ мужемъ, получившимъ мѣсто воинскаго начальника, и съ маленькимъ сыномъ она пріѣхала въ его захолустный Луговскъ и поселилась въ большой квартирѣ его дома. Изящная красавица и аристократка казалась королевой въ луговскомъ обществѣ, и онъ, тогда уѣздный врачъ, считалъ за особенную честь бывать у нея и пользоваться ея вниманіемъ и расположеніемъ. На его глазахъ разыгрывалась тяжелая драма между ней и мужемъ, — Богъ ему прости, — на его же глазахъ драма и кончилась. Генеральша уѣхала съ сыномъ въ Петербургъ, оставивши полугодовую дочь, которую генералъ назло не отдалъ женѣ. А когда три года назадъ послѣ его письма, извѣщавшаго, что у генерала отнялись ноги и что дѣвочка растетъ безъ призора, генеральша вернулась, — онъ увидѣлъ скромное черное платье и сѣдѣющіе волосы, и эти морщинки, такъ состарившія прекрасное лицо… Вернулась не та блестящая королева… Генеральша начала давать уроки французскаго и нѣмецкаго языка, а когда уроковъ не было, — такъ мало было спроса на иностранные языки въ Луговскѣ, — она цѣлыми днями сидѣла у себя въ комнатѣ и вышивала бисеромъ и шелками задумчивыхъ собакъ и дѣвушекъ съ томными глазами и съ цвѣточками въ рукахъ и трогательныхъ пастушекъ съ трогательными овечками, которыхъ когда-то вышивала она въ институтѣ, а докторъ продавалъ ихъ купчихамъ, старымъ помѣщицамъ. Въ маленькомъ городишкѣ мало покупателей и вкусы публики такъ измѣнчивы; тогда докторъ платилъ самъ, и работами генеральши была увѣшана вся маленькая спальня доктора, куда онъ пряталъ ихъ, чтобы не увидала изрѣдка заглядывавшая къ нему генеральша. Онъ же продаетъ старое серебро генеральши, ея шелковыя платья и бурнусы, и салопы. Пенсія генерала не очень велика, и при томъ изъ нея дѣлаютъ вычеты за долги, а болѣзнь дочери вызываетъ экстренные расходы. Докторъ уже полгода упорно отказывается брать деньги за квартиру, такъ какъ попросилъ позволенія получать столъ отъ генеральши, и все увѣряетъ ее, что расходовалъ на кухню страшно много и теперь въ большихъ барышахъ.
Они долго обсуждаютъ сложную финансовую операцію — закладъ пенсіи. Разговоръ оконченъ, и генеральша уже сказала:
— Благодарю васъ, докторъ, вы добры, какъ всегда…
А докторъ все не уходитъ и все мнетъ въ рукахъ бахрому скатерти. Ему страшно, и онъ долго не знаетъ, какъ заговорить о томъ, что его давно мучитъ и чего все не рѣшается сказать, — и, путаясь и волнуясь, съ покраснѣвшимъ лицомъ, онъ тихо говоритъ:
— Не примите какъ-нибудь… Ужъ простите, Аделаида Ростиславовна… Приласкайте дѣвочку, Аделаида Ростиславовна…
Генеральша вздрагиваетъ, какъ отъ полученнаго удара и вся съеживается, и поблѣднѣвшее лицо съ сузившимися глазами дѣлается суровымъ и жесткимъ.
— Вы, докторъ, слишкомъ… — медленно отчеканивая слова, начинаетъ она, — но глаза ея падаютъ на сгорбленную, унылую фигуру старика и его опущенные сѣдые усы, — и тихо заканчиваетъ: — Я прошу васъ никогда, никогда не заговаривать объ этомъ… Мнѣ не хотѣлось бы… Прощайте, докторъ.
Старый докторъ особенно низко наклоняетъ свою сѣдую голову и особенно осторожно и почтительно цѣлуетъ руку генеральши.
Уходитъ докторъ, скрывается въ свою комнату генеральша.
А въ неуютной длинной комнатѣ, обставленной скудною мебелью, остаются двое — отецъ и дочь. Они стараются не смотрѣть другъ на друга, но что-то тянетъ ихъ. Тогда генералъ отворачиваетъ глаза и смотритъ въ газету, цѣлыми часами лежащую на его колѣняхъ, а она закрываетъ глаза и дѣлаетъ видъ, что спитъ. Иногда ихъ взгляды все-таки встрѣчаются, тогда генералъ считаетъ нужнымъ спросить:
— Какъ ты чувствуешь себя, Лиля?
— Благодарю, папа, — неизмѣнно отвѣчаетъ дочь, — мнѣ лучше.
Она закрываетъ глаза, а изъ угла съ вольтеровскаго кресла доносится хриплое гудѣнье сердитаго старческаго голоса — и все о томъ же, все одно и то же, что она двадцать разъ слыхала.
— Щенокъ… — злобствуетъ генералъ на доктора Михайлова. — «Прошу васъ другой разъ не посылать за мной, у васъ ничего опаснаго нѣтъ»… Мерзавецъ! И этотъ олухъ — «перебоевъ нѣтъ»… Задалъ бы я имъ перебои! — Все гудитъ злобный голосъ. — Развѣ есть кому-нибудь дѣло до меня? Издыхай, старая собака…
Генералъ схватывается рукой за сердце, но къ нему никто не бѣжитъ, и только сильнѣе трясется въ креслѣ сѣдая голова.
III.
[править]Вечеромъ опять является старый докторъ. Пьютъ чай всѣ вмѣстѣ въ длинной неуютной комнатѣ, чтобы было веселѣе дѣвочкѣ, которая также присаживается въ креслѣ къ столу. Генеральша съ утомленнымъ лицомъ молча разливаетъ чай, а докторъ разсказываетъ луговскія новости.
Ихъ немного, этихъ луговскихъ новостей, и чтобы ихъ было больше, нужно разсказывать медленно, тягучимъ голосомъ, дѣлать длинныя паузы, чтобы понюхать табачку, не торопясь дуть въ горячее блюдечко, иногда спутаться, забыть, на чемъ остановился, и начать сызнова. Такъ хорошо подтягиваютъ старому доктору самоваръ на столѣ, бушующая за окномъ вьюга, мурлыкающій черный котъ, что безсмѣнно лежитъ на кровати дѣвочки. Когда новости всѣ разсказаны и сообщены всѣ происшествія въ уѣздѣ, тогда наступаетъ тишина, томительная, жуткая, и вьюга останавливается и словно прислушивается, и умолкаетъ насторожившійся котъ, и звякнетъ ложечка, словно крикъ раздается… Тогда нужно, непремѣнно нужно предлагать вопросы, и лучше всего спросить стараго доктора, не дѣлалъ ли Михайловъ новыхъ большихъ операцій. И снова медленно тянется тягучая рѣчь, и разсказываются всѣ необыкновенныя операціи Михайлова, и какая теперь стала медицина, какъ она спасаетъ людей, которые навѣрное умерли бы въ прежнее время. Старому доктору не нужно больше предлагать вопросовъ. Онъ умиляется и все говоритъ и говоритъ: какая будетъ медицина, когда его, доктора, не будетъ на свѣтѣ, когда весь человѣкъ будетъ какъ на ладони, какъ хорошо тогда будетъ жить людямъ и какъ много убавится людского горя.
И ужъ не замѣчаетъ докторъ, какъ всхрапываетъ въ углу генералъ, легла на кровать дѣвочка, пересталъ шумѣть самоваръ.
Умолкаетъ и докторъ, и всѣ расходятся, и въ неуютной комнатѣ становится тихо и темно и только изъ притворенной двери генеральши далеко тянется по полу узкая, свѣтлая полоса. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не спитъ генеральша. Въ старомъ капотѣ, покрывшись теплымъ платкомъ, сидитъ она въ низенькомъ кутаномъ креслѣ передъ письменнымъ столомъ. Морщины легли глубже, строгое лицо закаменѣло, и холодные глаза безсмысленно и неподвижно смотрятъ въ уголъ комнаты.
«Приласкайте дѣвочку», звенитъ въ ея ушахъ.
Она ежится, словно отъ холода и еще глубже усаживается въ кресло.
А если она не можетъ? Не можетъ, не можетъ…
Развѣ она виновата и не исполнила свой долгъ? Развѣ она не пріѣхала тотчасъ же, какъ только докторъ написалъ, что у мужа отнялись ноги.
Ахъ, она помнитъ этотъ свой пріѣздъ. Изъ сада бѣжала дѣвочка въ испачканномъ платьѣ, съ широкими скулами, съ спутанными густыми рыжими волосами, такъ поразительно похожая на отца… Грязныя руки крѣпко и грубо охватили ея шею, и пахло лукомъ отъ ея поцѣлуевъ… Это былъ чужой, совсѣмъ чужой для нея ребенокъ… Развѣ не осталась она, только-что потерявшая сына, сама измученная и истерзанная, — не осталась въ этомъ ненавистномъ ей городишкѣ, рядомъ съ этимъ, разбившимъ ей жизнь человѣкомъ, развѣ не отдала себя всю, чтобы дисциплинировать эту дикую съ упрямой волей и необузданными порывами натуру дѣвочки и не добилась того, что въ институтѣ она сдѣлалась первой ученицей, о которой начальница писала ей, какъ о кроткой, милой и примѣрной дѣвочкѣ?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Генеральша глубоко вздыхаетъ и зажигаетъ свѣчи по сторонамъ стоящаго на письменномъ столѣ большого портрета въ увитой иммортелями плюшевой рамкѣ. Изъ вѣнка иммортелей глянуло поразительной красоты лицо юноши въ офицерскомъ мундирѣ, съ насмѣшливымъ и презрительнымъ выраженіемъ темныхъ, широко открытыхъ глазъ и наивной дѣтской улыбкой тонкихъ и нѣжныхъ, еле опушенныхъ губъ.
Подперши голову руками, не отрываясь смотритъ генеральша. Морщины строгаго лица разгладились, и усталые прекрасные глаза смотрятъ грустно и нѣжно.
Это — ея время, ея дорогіе часы… Все ушло отъ нея… И этотъ — ненавистный мужъ, и бѣдная, больная, жалкая дѣвочка, и скучный старый докторъ, и бьющаяся въ двери нужда, — и остался только онъ — ея Женя, ея счастье, ея жизнь…
«Моя единственная»… — доносится до нея милый знакомый голосъ. — И снова чувство былого счастья наполняетъ ея сердце и годъ за годомъ встаютъ тѣ десять лѣтъ въ Петербургѣ, когда на ея глазахъ выросталъ этотъ блестящій красавецъ, смѣлый и нѣжный и такой гордый своимъ презрѣніемъ къ людямъ… Она знала, что она была единственной для него, не любившаго никого, кромѣ своей мамы, и радовалась и торжествовала. Она такъ часто и такъ много внушала ему, какъ люди злы и жестоки и какъ глупо вѣрить имъ, и какъ легко они могутъ растоптать жизнь тѣхъ, кто отдается имъ безъ оглядки. Вотъ такой… Ей вспоминается онъ на томъ великосвѣтскомъ концертѣ, гдѣ она послѣдній разъ была въ обществѣ вмѣстѣ съ нимъ. Съ этимъ же презрительнымъ и насмѣшливымъ выраженіемъ темныхъ глазъ онъ оглядывалъ двигавшуюся мимо него толпу людишекъ, такихъ ничтожныхъ въ сравненіи съ нимъ. Для него обнажали свои плечи женщины, и ему улыбались онѣ своими грязными улыбками… Она видѣла, какъ онъ подходилъ къ нимъ и, наклоняясь надъ обнаженными плечами, говорилъ съ той улыбкой нѣжнаго, капризнаго и балованнаго ребенка, которую она такъ хорошо знала и которой никогда не могла противиться. Такъ имъ и нужно этимъ мерзкимъ женщинамъ, которыя все хотѣли отнять у нея ея Женю… И съ звѣриной злобой ревнивой матери она перебираетъ всѣ ихъ грязныя и гнусныя исторіи обманутыхъ и опозоренныхъ ея сыномъ женщинъ, о которыхъ такъ много говорили тогда въ петербургскихъ гостиныхъ.
Ни одного пятнышка на ушедшей тѣни… Она была совсѣмъ не приготовлена и узнала о растратѣ полковыхъ денегъ, только когда къ ней принесли трупъ застрѣлившагося сына. Онъ хотѣлъ уберечь ее отъ позора и не хотѣлъ оставить нищей ее, свою единственную маму… Генеральша вздрогнула и плотнѣе закуталась въ свой платокъ…
О, она очистила память сына! Она внесла растраченныя деньги, заплатила его частные долги, чтобы никто не имѣлъ права сказать, что ея сынъ ушелъ въ могилу, не заплативъ карточнаго долга… На это ушло ея имѣніе, на это пошли ея фамильные брилліанты, отъ этого изящные аристократическіе пальцы вышиваютъ трогательныхъ овечекъ и дѣвушекъ съ томными глазами.
Съ безпомощно опустившимися руками и потухшимъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ сидитъ генеральша и все думаетъ. А съ портрета смотритъ поразительной красоты молодое лицо съ наивной улыбкой по-дѣтски сложенныхъ губъ и презрительнымъ выраженіемъ широко открытыхъ наглыхъ глазъ. Кругомъ все дорогія реликвіи — дѣтскіе альбомы, тетрадки и книги и смѣлымъ карандашемъ набросанные рисунки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А въ большой, пустынной и темной комнатѣ также не спитъ и также все думаетъ блѣдная рыжая дѣвочка. И думаетъ все объ одномъ и томъ же, — почему не любитъ ее мама и почему она такое брошенное, никому не нужное дитя… Она такъ разспрашивала дѣдушку про далекую прекрасную маму, такъ мечтала, такъ ждала… «Посмотри, на что ты похожа»… — сказала ей тогда мама, когда она кинулась ей на шею. И она стала смотрѣть на себя и отмывать свои веснушки, свои черныя отъ загара жесткія руки и подолгу чесала свои непокорныя волосы, — все затѣмъ, чтобы полюбила ее мама. Она училась изъ всѣхъ силъ и усмиряла свое гнѣвливое, непокорное сердце, слушалась всѣхъ и уступала всѣмъ, — все затѣмъ, чтобы полюбила ее мама. Вставала по ночамъ, становилась голыми колѣнями на холодный каменный полъ и давала Богу обѣщаніе не грѣшить никогда-никогда и со слезами молила Его, — все о томъ, чтобы полюбила ее мама. Чтобы мама полюбила ее, какъ любятъ другія мамы своихъ дѣвочекъ, чтобы мама хоть разъ, одинъ только разокъ прижала ее къ груди и поцѣловала ее такъ, какъ прижимаютъ къ груди и цѣлуютъ тѣ другія мамы, которыхъ она видала въ пріемной комнатѣ института…
Бьется сердце о худыя ребра блѣдной рыжей дѣвочки, и лихорадочно блестящіе глаза напряженно и жадно смотрятъ на длинную узкую полосу свѣта, тянущуюся изъ комнаты мамы.
«Такъ-этакъ, такъ-этакъ»… — шепчутъ въ темнотѣ часы; странно горятъ въ лунномъ свѣтѣ фантастическіе узоры на стеклахъ. Свернувшись въ комокъ, дремлетъ котъ въ ногахъ дѣвочки; спитъ, разметавшись на войлокѣ у ея кровати, старая сѣдая нянька; на откинутой спинкѣ кресла всхрапываетъ и что-то бормочетъ сѣдая голова стараго генерала.
IV.
[править]Утро, день, вечеръ, ночь, а за ночью опять утро… Является старый докторъ и садится въ свое кресло; выходитъ изъ своей комнаты генеральша и спрашиваетъ свою дѣвочку, какъ она провела ночь. Иногда генеральша присаживается къ кровати и читаетъ дѣвочкѣ нравоучительныя французскія исторіи о дурныхъ дѣтяхъ, которыя исправлялись и своимъ поведеніемъ заслуживали общее одобреніе, и трогательные разсказы о потерявшихся и найденныхъ родителями дѣтяхъ. Трясетъ головой и сердится генералъ; все разсказываетъ луговскія новости и необыкновенные случаи операцій старый докторъ… Только таютъ и стираются со стеколъ морозные узоры, а за окнами вытягиваются длинныя ледяныя сосульки и горятъ на солнцѣ и капаютъ медленными, долгими каплями.
Иногда генералъ начинаетъ приготовляться къ смерти. Цѣлую недѣлю онъ постится и ѣстъ только грибное, говоритъ тихимъ, разслабленнымъ голосомъ, кротко и жалобно проситъ, во всемъ извиняется и за все благодаритъ; цѣлыми днями ведетъ онъ съ докторомъ душеспасительныя бесѣды, а когда генеральша, надолго исчезающая въ это время изъ дома, сидитъ въ своей комнатѣ, онъ кроткимъ и смиреннымъ голосомъ внятно и вразумительно говоритъ о пучинѣ грѣха, о бѣсѣ гордыни, вселяющемся въ людскія души, о смиреніи, о бренности, о горнихъ высяхъ, или начинаетъ прочувствованнымъ голосомъ повторять слова великопостной молитвы: «духъ праздности, унынія»… И воздѣваетъ генералъ глаза къ небу и молитвенно складываетъ руки. Потомъ дворникъ сажаетъ генерала въ ванну, а нянька моетъ ему мыломъ волосы на головѣ и бороду, надѣваетъ бѣлую рубашку и парадный мундиръ съ орденами. Разодѣтый и важный, съ блестящей серебромъ, расчесанной бородой, генералъ выѣзжаетъ въ свою комнату и дѣлаетъ свои распоряженія. Туда являются свидѣтели подписывать новое духовное завѣщаніе, гдѣ генералъ по-новому распредѣляетъ между любезною супругой и дочерью, и старымъ докторомъ, и нянькой, и дворникомъ свои мундиры и ордена, и старыя трубки, и мебель, и тотъ начетъ, что когда-то сдѣлала на него казна и который непремѣнно возвратятъ ему.
Все выходитъ торжественно. Передъ исповѣдью генералъ проситъ у всѣхъ прощенія, напоминаетъ нянькѣ, какъ онъ билъ ее чубукомъ и разъ запустилъ въ нее стаканомъ за холодный кофе, — нянька кланяется въ поясъ и серьезно говоритъ: «Богъ тебя проститъ, ваше превосходительство», — проситъ прощенія и у доктора за всѣ пакости, которыя онъ устраивалъ ему по службѣ. Докторъ, давно простившій всѣмъ и все, тоже кланяется и соболѣзнующимъ голосомъ говоритъ: «Вы меня простите, Семенъ Матвъичъ, если обидѣлъ чѣмъ»; докторъ, все принимающій въ серьезъ, умиляется все болѣе и болѣе и послѣ того, какъ генералъ благосклонно приметъ поздравленія съ причастіемъ, съ особеннымъ удовольствіемъ разставляетъ шахматы. Докторъ любитъ играть и, счастливый умиротвореннымъ настроеніемъ генерала, весь уходитъ въ игру и съ торжествомъ даетъ шахъ и матъ. Тогда шахматная доска летитъ на полъ, генералъ схватывается за сердце, кричитъ и ругаетъ сконфуженнаго доктора и приходитъ въ свое нормальное настроеніе.
Иногда постель становится жестка для дѣвочки, и солнце рѣжетъ глаза, а ночи такъ длинны… Дѣвочка начинаетъ думать, что всѣ ее обманываютъ, что у нея чахотка и что мама никогда не полюбитъ ее и не прижметъ къ груди… И она ссорится съ нянькой и старымъ докторомъ и говоритъ, что рыбій жиръ воняетъ тухлой рыбой, а креозотъ жжетъ ротъ и что она не можетъ жевать эти противные бифштексы и не идутъ ей въ горло сырыя яйца и мясной порошокъ и все, чѣмъ ее пичкаютъ.
Тогда является докторъ Михайловъ со своимъ худымъ, угрюмымъ и всегда усталымъ лицомъ. Дѣвочка слѣдитъ за нимъ большими глазами и упорно всматривается въ его лицо, — она чуть вздрагиваетъ, когда молоточекъ ударяетъ ее въ грудь, и съ боязливымъ и настороженнымъ выраженіемъ спрашиваетъ:
— Ну что, Алексѣй Петровичъ?
Докторъ Михайловъ долго кашляетъ, долго протираетъ носовымъ платкомъ свои очки; близорукіе, щурящіеся глаза всматриваются въ дѣвочку, угрюмое лицо проясняется, и съ улыбкой онъ спрашиваетъ:
— А ты какъ думаешь, Лёвушка?
По примѣру стараго доктора онъ зоветъ дѣвочку Львомъ, Львищемъ и Лёвушкой.
Дѣвочка смотритъ на его улыбающееся и дѣлающееся отъ улыбки такимъ милымъ и ласковымъ лицом неожиданно для себя выговариваетъ:
— Мнѣ кажется… лучше… — Она тотчасъ прибавляетъ жалобнымъ голосомъ. — Я такъ кашляю, Алексѣй Петровичъ…
— Ну вотъ, видишь, — говоритъ Михайловъ, — сама находишь, что лучше, а спрашиваешь… Я вотъ тоже кашляю, а мнѣ и горя мало. Что подѣлаешь;.. Конечно, лучше… Только вѣдь такъ нельзя, Лёвушка! Нужно и лѣкарства принимать, и ѣсть какъ слѣдуетъ. А то я разсержусь…
Дѣвочка глубоко вздыхаетъ и чувствуетъ, что ей легче дышать, и насторожившееся сердце бьется легко и ровно. Она говоритъ, что все будетъ ѣсть и будетъ слушаться, и проситъ не сердиться.
А генералъ кротко и жалобно говоритъ:
— Конечно, докторъ, я знаю, какъ вы заняты… А потомъ моя жизнь никому вѣдь не интересна… Я бы и радъ умереть. Но все-таки вы бы почаще, докторъ… Я вѣдь чувствую, вотъ тутъ у меня заливаетъ…
Глаза генерала смотрятъ съ выраженіемъ страха и ненависти. Ему такъ хотѣлось бы оборвать и обругать дерзкаго мальчишку, который дѣловымъ тономъ внушаетъ ему, что опаснаго ничего нѣтъ и нужно поменьше волноваться; но генералъ знаетъ, что Михайловъ — лучшій докторъ въ городѣ, помнитъ, что онъ вылѣчилъ его отъ воспаленія легкихъ, боится, что онъ броситъ его, и попрежнему кротко и жалобно говоритъ:
— Я ужъ не о себѣ… Вы хоть дочку мою навѣщайте почаще.
Дѣвочка удивляется, почему у Михайлова лицо дѣлается снова угрюмымъ и голосъ звучитъ совсѣмъ по другому, когда онъ разговариваетъ съ папой и мамой.
Нянька дергаетъ стараго доктора за рукавъ и что-то шепчетъ ему, но онъ нетерпѣливо отмахивается рукой и идетъ вслѣдъ за Михайловымъ въ пустую комнату генерала, гдѣ они обыкновенно консультируютъ. Тамъ онъ передаетъ теченіе болѣзни съ послѣдняго визита Михайлова и, волнуясь и конфузясь, говоритъ ему:
— Я все собирался предложить вамъ, collega… Конечно, мы люди старой школы… Но я видалъ эффектъ — species pectorales… какъ отхаркивающее… Да еще деготь бы въ тазъ, чтобы она подышала…
Старому доктору давно хочется предложить species pectorales, которое пользуется такой славой въ рыбачьей слободкѣ и съ которымъ давно пристаетъ къ нему нянька; но онъ все не рѣшался, все боялся осрамиться предъ этимъ молодымъ colleg’ой, котораго онъ считаетъ такимъ учѳнымъ и знающимъ.
— Конечно, конечно… — торопливо соглашается Михайловъ, — Попробуйте, товарищъ, — мягкимъ и участливымъ голосомъ говоритъ онъ. — Есть хорошія старыя лѣкарства.
Старый докторъ расцвѣтаетъ и, довольный, идетъ вмѣстѣ съ Михайловымъ по двору и, заглядывая въ лицо своему спутнику, говоритъ:
— Вы серьезно находите, что нашей паціенткѣ лучше? — И, словно боясь отвѣта, торопливо прибавляетъ: — Я говорилъ вамъ, на-дняхъ встала, попросила, чтобы ее одѣли, посидѣла съ нами, такая веселая…
— Да, да… — разсѣянно говоритъ Михайловъ, — форсированное питаніе и все прочее… Конечно, конечно… Только подъ микроскопомъ-то не лучше, дорогой товарищъ. — Онъ останавливается въ калиткѣ и, схватившись за скобку двери, долго кашляетъ сухимъ, тяжелымъ кашлемъ.
— Не очень надежно улучшеніе-то это, — говоритъ онъ, отдышавшись. — Дѣвочка-то такая милая, вѣдь мнѣ самому ужасно жалко ее.
Онъ крѣпко жметъ руку старому доктору и смотритъ на него ласковыми, усталыми глазами.
— Скверная это штука, чахотка, дорогой товарищъ… И не больно сильны мы съ вами, — говоритъ онъ, садясь въ сани и плотно закрывая лицо воротникомъ шубы.
Оживившееся лицо стараго доктора становится унылымъ и печальнымъ. Онъ тихо бредетъ между заборами полузанесенныхъ снѣгомъ избушекъ рыбачьей слободки, заходитъ въ темныя лачужки, биткомъ набитыя людьми, все его давними паціентами, которые не хотятъ мѣнять ни на кого своего любимаго стараго доктора. И не радуютъ его веселыя лица выздоравливающихъ дѣтей, съ которыми онъ такъ любитъ балагурить, не веселятъ слова благодарности и благословеній, съ которыми провожаютъ его, — и онъ тихо бредетъ, попрежнему унылый, въ свой маленькій флигелекъ. Пересматриваются нумера «Врача», который докторъ началъ недавно выписывать, но новыя лѣкарства такъ чуждо звучатъ ему, и онъ достаетъ изъ шкафчика свои старыя медицинскія книги, развертываетъ свою драгоцѣнность, — толстую тетрадь съ пожелтѣвшими отъ времени листами, на которыхъ были выписаны имъ извѣстнѣйшіе рецепты знаменитыхъ во время его молодости клиницистовъ изъ разныхъ клиникъ, — и перечитываетъ эти старые многоэтажные рецепты, которыхъ теперь ужъ не умѣютъ составлять такъ искусно и которые такъ чудесно помогали въ то время.
Все читаетъ докторъ про чахотку и плевритъ, все ищетъ чудодѣйственныхъ средствъ, которыя онъ предложитъ въ слѣдующій разъ Михайлову. Вспоминаются удивительные случаи, гдѣ выздоравливали безнадежные больные, иногда приговоренные къ смерти тѣми самыми клиницистами. Докторъ постепенно веселѣетъ, но вдругъ ему приходятъ на память слова Михайлова: «Не больно сильны мы съ вами, товарищъ». Перестаетъ онъ читать старые рецепты, закрываетъ свою тетрадь и медленными старческими шагами начинаетъ ходить по двумъ комнаткамъ своего маленькаго флигеля.
Въ комнату плывутъ тяжелыя зимнія сумерки, сѣро и смутно смотритъ въ окна занесенный снѣгомъ садъ, а огромный полузасохшій вязъ уродливо вытянулъ свои голыя вѣтви, словно взывая о помощи изъ этого снѣга, изъ этой повисшей надъ нимъ мглы.
Докторъ долго стоитъ передъ окномъ и удивленно разсматриваетъ, какъ будто только что замѣтилъ, какой вязъ сдѣлался старый и какъ онъ сиротливо выглядитъ со своими изуродованными, обледенѣлыми вѣтвями, и кажется ему, что еще такъ недавно онъ видѣлъ его могучимъ съ широкою зеленою вершиной. И съ еще большимъ удивленіемъ вспоминаетъ докторъ, что это было тридцать лѣтъ назадъ, когда онъ вернулся изъ степей и купилъ этотъ домъ.
И вся жизнь вспоминается доктору, — незадавшаяся, одинокая, пустынная жизнь, которую такъ наполнила-было тепломъ и свѣтомъ милая рыжая дѣвочка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тамъ, въ большой неуютной комнатѣ мѣрнымъ голосомъ читаетъ генеральша своей дочери чувствительныя и нравоучительныя французскія исторіи. Дѣвочка жадно ловитъ тѣ нѣжныя слова, которыя говоритъ ея мама за французскихъ мамъ: «ma petite, ma chérie, ma mignone», и глаза ея, не отрываясь, смотрятъ на полузакрытое книгой лицо сидящей въ креслѣ передъ кроватью мамы.
— Тебѣ нравится этотъ разсказъ? — спрашиваетъ генеральша.
— O, oui, maman! — встрепенувшись, съ оживленными глазами, порывисто отвѣчаетъ дѣвочка.
— Я слишкомъ много читала… Ты взволновалась? — говоритъ генеральша, замѣчая возбужденное лицо дочери.
— Non, non, maman! — жалобно, съ тѣмъ же порывомъ говоритъ дѣвочка. — Oh, non, maman.
Дѣвочка приподнимаетъ голову отъ подушки, съ ея губъ готовы сорваться тѣ признанія и мольбы, которыя давно стучатся въ ея сердце; но генеральша встаетъ, закрываетъ книгу и хочетъ уйти; тогда дѣвочка ловитъ ея руку и припадаетъ къ ней долгимъ, изступленнымъ поцѣлуемъ.
— Видишь, какъ тебя волнуютъ эти исторіи, — говоритъ генеральша. — Мы будемъ читать путешествія. Тебѣ вредно волноваться. — Она потихоньку освобождаетъ свою руку, и въ ея голосѣ звучатъ строгія ноты.
— Нужно успокоиться. Постарайся заснуть… — генеральша уходитъ въ свою комнату, и дѣвочка остается одна.
И снова тянутся скучные дни, длинныя ночи. И все жестче становится постель для дѣвочки.
V.
[править]— Вашъ-то ледъ не прошелъ еще?
— Нѣту…
— Скоро?
— Должно ужъ скоро. Послѣднимъ нашъ то ледъ идетъ.
Не спится дѣвочкѣ. Все она думаетъ, скоро ли пройдетъ этотъ послѣдній ледъ изъ глухихъ, далекихъ мѣстъ, откуда няня, и ей станетъ лучше, какъ увѣряла няня. Тогда откроется навигація, милый дѣдушка отвезетъ ее въ зеленую степь и будетъ она лежать на томъ холмикѣ, будетъ смотрѣть, какъ ковыль бѣлыми волнами стелется по степи, мѣсяцъ встаетъ изъ-за бугра; будетъ слушать, какъ перепела кричатъ, зурна играетъ, какъ лошади топочатъ ногами по ночамъ.
— Онъ толстый, няня?
— Толстый… Тронется — шумъ пойдетъ по лѣсу, сосны агромаднѣющія такъ съ корнями и волокетъ. Льдина разъ мимо нашей деревни плыла, а на льдинѣ-то медвѣдь — большой медвѣдь, голову поднялъ вверхъ и реветъ, сердешный. Пониже переняли, пришибли.
— Какъ долго… — жалобно протягиваетъ дѣвочка.
— Что подѣлаешь… Лѣса-то у насъ больно большіе, гляди, верстъ на сто безперечь идутъ. Да и тёмны наши лѣса… Скоро ли солнышко-то пробьется, разогрѣетъ.
Старая, сморщенная, съ выбившимися изъ подъ платка космами сѣдыхъ волосъ, съ жилистыми, скрюченными руками, — вся темная какъ лѣсъ, про который она разсказывала, — сидитъ на войлокѣ у кровати няня и все говоритъ своимъ грубымъ, хриплымъ голосомъ. Дѣвочка не слушаетъ, — она тамъ, гдѣ идетъ шумъ по лѣсу, гдѣ на льдинѣ реветъ медвѣдь; а нянька вся ушла въ воспоминанія. Она забыла про дѣвочку, смотритъ куда-то въ пространство и все бормочетъ своимъ хриплымъ шопотомъ:
— Охъ, и трудно тогда больному человѣку!.. Бабамъ тоже, коли Богъ приведетъ объ эту пору… Спасибо, батюшка царскія врата открывалъ, — и опросталась… Царство ему небесное…
Въ комнатѣ тишина; только часы уныло и надоѣдливо тикаютъ на стѣнѣ. Дѣвочка заговариваетъ просящимъ голосомъ:
— Нянюшка, родимая, о чемъ я тебя попрошу: мнѣ къ окошку хочется, можетъ онъ идетъ, ледъ-то…
— Глядѣла, нѣту… Дуетъ изъ окошка-то, — сердитымъ голосомъ говоритъ няня. — Докторъ узнаетъ, задастъ мнѣ!
— Нянюшка, милая! — молитъ дѣвочка, — я только посмотрю, только разокъ взгляну…
Дѣвочка надѣваетъ туфли, обнявши няню за шею, тихо бредетъ къ окну и, укрывшись одѣяломъ, садится въ приставленное нянькой кресло.
По откосу тянулись деревья. Только что распускавшіяся, съ еле раскрытыми листьями, они стояли неподвижныя, молчаливыя, напряженныя. Кое гдѣ бѣлѣли пятна снѣга, темнѣли ляшины оттаявшей земли; внизу уходила вдаль разлившаяся на нѣсколько верстъ рѣка, и медленно двигалось по ней что-то огромное и темное. Бѣлою вереницей плыли по-небу прозрачныя облака, и странный колеблющійся матовый свѣтъ наполнялъ садъ. Временами луна выходила изъ-за облаковъ, и садъ озарялся и сіялъ, и даль становилась шире, и деревья словно выростали. Снова облака закрывали небо, и снова бѣлый, матовый свѣтъ вставалъ между деревьями…
— Еще минуточку… Еще…
Нянька беретъ дѣвочку на руки, а она, поворотивши голову, все жадно смотритъ расширенными глазами на озаренный сіяніемъ садъ, на молчаливыя, напряженныя деревья, на уходившую вдаль рѣку…
Дѣвочка засыпаетъ и видитъ сонъ. Въ озаренномъ сіяніемъ окнѣ показывается что-то огромное и темное. Оно наполняетъ собою всю комнату, медленно движется къ ея кровати, и двѣ длинныя мохнатыя руки протягиваются къ ея горлу и начинаютъ душить.
Дѣвочка просыпается и хочетъ закричать громкимъ отчаяннымъ крикомъ, но только глухое хрипѣніе вырывается изъ ея горла. Что-то горячее, соленое и противное заливаетъ грудь; она хочетъ приподняться и чувствуетъ, что словно проваливается въ какую-то глубокую темную яму.
Дѣвочка подумала, что умерла, и долго лежитъ, вытянувшись, съ безкровнымъ лицомъ, затаивши дыханіе. А сердце стучитъ; она пробуетъ пошевелить пальцами на ногѣ и убѣждается, что жива. Она осматривается, и взглядъ ея падаетъ на узкую, блѣдную полоску свѣта, тянущуюся изъ комнаты мамы, и вмѣстѣ съ радостью жизни на нее нападаетъ страхъ, что она не успѣетъ ничего сказать своей мамѣ, не успѣетъ обнять ее. И этотъ страхъ все растетъ, и ничего больше не остается въ ея душѣ, кромѣ этой мысли, этого страха…
Дѣвочка спускается съ кровати, но худыя слабыя ноги не держатъ ее; она сползаетъ на колѣни и, придерживаясь руками за стѣну, начинаетъ, тяжело дыша, медленно ползти. Какое это было долгое и тяжелое путешествіе! Такъ длинна стѣна, и у двери порогъ, и дверная ручка высоко… Сердце бьется въ худыя ребра и не даетъ дышать; кровать мамы такъ далеко… Дѣвочка прислоняется къ косяку двери и, закинувши назадъ голову, отчаянными и молящими глазами смотритъ на освѣщенное лампадой, усыпанное жемчугомъ кроткое лицо Божіей Матери… И Божія Мать видѣла, какъ ползла по полу худенькая, тоненькая дѣвочка съ мертвенно блѣднымъ лицомъ, съ золотистыми волосами, разсыпавшимися по голымъ плечикамъ, съ пятнами крови на воротѣ бѣлой рубашки, на сдавленной груди.
Генеральша долго смотритъ непонимающими глазами. Припавши грудью къ кровати, къ ней протягиваетъ руки ея дѣвочка, и полные слезъ глаза смотрятъ на нее съ нѣжностью, мольбой и жалобой; пересохшія, блѣдныя, съ жилками крови губы открываются и закрываются, какъ у голоднаго птенчика, просящаго пищи, а еле слышный голосъ съ мучительнымъ усиліемъ выговариваетъ: О, ма..! О, ма..!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ хорошо это было! Дѣвочка лежитъ на маминой кровати, прильнувши къ груди матери, и материнскія руки обнимаютъ ее, материнскія губы цѣлуютъ ея волосы долго и нѣжно, и горячія слезы падаютъ на ея лобъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Угрюмый лѣсной ледъ прошелъ, — такъ легко дышать, такъ хорошо стало жить. Кровать дѣвочки перенесена въ комнату мамы и стоитъ рядомъ съ ея кроватью. Она просыпается утромъ и встрѣчаетъ на себѣ любящій взглядъ прекрасныхъ глазъ мамы; цѣлый день не покидаютъ ее эти глаза, а когда приходитъ ночь, мама долго креститъ ее и долго цѣлуетъ и сидитъ на ея кровати, пока она не уснетъ. И ночью, когда ей случается просыпаться, она часто видитъ сидящую у ея изголовья сгорбившуюся, похудѣвшую и посѣдѣвшую маму; тогда дѣвочка лежитъ, притихнувши, съ закрытыми глазами, — она все боится спугнуть видѣніе и очутиться опять одной въ той пустынной, неуютной комнатѣ.
Всѣ такъ добры къ ней. Михайловъ даже отмѣнилъ ей креозотъ и освободилъ отъ всякихъ лѣкарствъ, а милый дѣдушка все носитъ цвѣты, — лиловые подснѣжники, такіе неувѣренные воздушные цвѣты, пахнущіе весенней землей, и бѣлую ромашку, и набухшія вѣточки яблони, которыя распускаются у ней на столѣ и пахнутъ блѣднымъ, слабымъ запахомъ. Онъ все разсказываетъ про степь, но эти разсказы уже не волнуютъ ее и звучатъ далекими пѣснями.
Ея лицо удлинилось и сдѣлалось тоньше и нѣжнѣе; буйные рыжіе волосы поблѣднѣли и золотистой, какъ лучъ заходящаго солнца, короной покорно и мягко легли вокругъ блѣднаго личика, а когда-то смѣлые и гнѣвные сѣрые глаза, — блѣдно-голубые и прозрачные съ прощальной лаской смотрѣли на людей…
VI.
[править]Какъ волновались деревья въ ту ночь, какъ страшно шумѣла угрюмая ель! Молодые тополи робко дрожали, какъ безумная металась бѣлая березка, а старый вязъ только глухо стоналъ и протягивалъ къ небу свои обломанныя сухія вѣтви… Роптала внизу рѣка, а по небу неслись клубистыя темныя облака и останавливались надъ старымъ домомъ и проливались долгими теплыми каплями . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Весенній воздухъ вливался въ открытыя окна и обвѣвалъ золотистые волосы, обсыпанные лиловыми подснѣжниками и бѣлою ромашкой и блѣдно-розовыми цвѣтами яблони. Голубой дымокъ и печальные гимны неслись изъ оконъ къ свѣтлому синему небу, къ яркому солнцу. Деревья стояли затихшія и умиротворенныя. Съ трепетнымъ звономъ падали на землю далекія трели жаворонка. Паръ поднимался отъ земли.
Зеленая земля глубоко дышала, цвѣла и сіяла.