АВЕРКІЕВА ЭПИТАФІЯ — Подъ этимъ названіемъ извѣстенъ древній документъ, имѣющій большое значеніе для опредѣленія ученія и жизни древней церкви и получившій важный интересъ, вслѣдствіе сдѣланнаго недавно открытія надписи, вполнѣ соотвѣтствующей житійной эпитафіи св. Аверкія. Надпись эта въ переводѣ съ греческаго гласитъ такъ (курсивомъ отмѣчены слова, сохранившіяся въ новооткрытыхъ фрагментахъ):
„Славнаго города гражданинъ, я сдѣлалъ это |
Объ этой надписи извѣстно было еще изъ древняго житія св. Аверкія. Но въ новѣйшее время посчастливилось сдѣлать открытія, которыя послужили къ подтвержденію ея подлинности. Въ 1861 г. извѣстный англійскій изслѣдователь востока Рамсей, производя научныя изысканія въ небольшомъ округѣ Фригіи, въ долинѣ Сандукли, нашелъ тамъ остатки трехъ древнихъ городовъ, — изъ которыхъ второй извѣстенъ въ исторіи монтанизма, — именно Брусъ, Отрусъ и Іераполь; и въ небольшой деревнѣ Келевдрѣ, на каменной колоннѣ передъ мечетью, онъ нашелъ греческую метрическую надпись, которая въ переводѣ гласитъ: „Гражданинъ славнаго города, я при жизни приготовилъ себѣ этотъ памятникъ, чтобы подъ нимъ благородно упокоилось мое тѣло. Имя мое Александръ, сынъ Антонія; я ученикъ чистаго Пастыря. Сверхъ моей гробницы не слѣдуетъ класть ничьей другой; иначе нужно заплатить 2,000 золотыхъ въ пользу римской казны, и 1,000 золотыхъ въ пользу моего благородная отечества, Іераполя. Написано въ 300 г., въ шестой мѣсяцъ, при моей жизни. Миръ проходящимъ и помнящимъ меня“. Такъ какъ 300 годъ эры, принятой въ Іераполѣ, соотвѣтствуетъ 216 г. христіанской эры, то здѣсь, очевидно, заключается текстъ, который, чрезъ сравненіе, давалъ возможность удостовѣрить подлинность и установить дату эпитафіи Аверкія, потому что эпитафія Александра, сына Антоніева, была въ своей метрической части грубымъ плагіатомъ эпитафіи Аверкія. Кромѣ того, это была, несомнѣнно, эпитафія христіанина, потому что восклицаніе: „Миръ проходящимъ“, есть отличительно христіанское. За этимъ первымъ открытіемъ, въ слѣдующемъ году послѣдовало другое, еще болѣе важное. Возвратившись во Фригію въ 1883 г., Рамсей нашелъ близъ Іераполя, въ стѣнѣ одной общественной бани, два эпиграфическихъ фрагмента, которые представляли собою не что иное, какъ часть эпитафіи Аверкія. Одинъ изъ этихъ двухъ фрагментовъ Рамсей увезъ въ Эбердинъ. Что касается другого, то по совѣту де-Росси армяно-уніатскій патріархъ предложилъ султану Абдулъ-Гамиду II преподнести его папѣ Льву XIII по случаю его епископскаго юбилея, что и было сдѣлано въ февралѣ 1893 г. По совѣту Дюшеня тоже сдѣлалъ и Рамсей, и оба фрагмента теперь находятся вмѣстѣ въ Латеранскомъ музеѣ.
Западные ученые, безъ различія вѣроисповѣданій, съ большимъ интересомъ приступили къ изученію надписи, подлинность которой теперь уже не подлежитъ сомнѣнію. Не смотря на нѣкоторыя разности въ истолкованіи, они единогласно признали эту эпитафію памятникомъ конца II вѣка и первостепеннымъ свидѣтельствомъ для опредѣленія христіанской вѣры, особенно въ вопросѣ касательно крещенія, евхаристіи и приснодѣвства. При этомъ, однако, не было недостатка и въ разныхъ парадоксальныхъ предположеніяхъ. Берлинская академія наукъ заслушала 11 января 1894 г. записку Фиккера, молодого профессора галльскаго университета, въ которой авторъ старался доказать, что эпитафія Аверкія представляетъ собою языческую надпись, эпитафію какого-нибудь жреца Цибелы. Дюшень, который уже раньше успѣлъ изучить эпитафію Аверкія, однако, немилосердно осмѣялъ эту гипотезу нѣмецкаго профессора. «Фиккеръ, говорить онъ, безъ сомнѣнія, хотѣлъ только посмѣяться надъ берлинской академіей». «Какъ можно серьезно обсуждать, — писалъ съ своей стороны де-Росси, — и считать заслуживающимъ научнаго пренія подобное сумасбродство?» Вопроса этого не преминулъ коснуться и Гарнакъ. Въ эпитафіи Аверкія, по его мнѣнію, несомнѣнно есть черты христіанскія; но эти черты смѣшиваются съ другими противоположными, отзывающимися язычествомъ: что такое, въ самомъ дѣлѣ, «Пастырь съ большими очами, все видящими?» Не есть ли это солнечный миѳъ? Почему онъ отсылаетъ Аверкія въ Римъ посмотрѣть царя и царицу? Почему въ этомъ пастырѣ не видѣть Аттиса-Геліоса и чистой дѣвы Цибелы?» На основаній этихъ соображеній Гарнакъ нашелъ возможнымъ заключить, что эпитафія Аверкія представляла собою сочетаніе христіанскихъ таинъ съ какимъ-нибудь солнечнымъ культомъ, — сочетаніе, не имѣющее, однако, нигдѣ дальнѣйшаго подтвержденія: Аверкій, поэтому, навѣрно-де былъ гностическимъ язычникомъ. Вскорѣ, впрочемъ, недоумѣнія Гарнака были разсѣяны, и ему доказано было, что отождествленіе «Пастыря» съ Аттисомъ не имѣетъ для себя никакого основанія, — что и сдѣлали особенно Дюшень и Вильпертъ; но вслѣдъ затѣмъ явилось и новое соображеніе. Профессоръ археологіи марбургскаго университета Дитерихъ вообразилъ, что такъ какъ императоръ Еліогабалъ праздновалъ въ 220 г. бракъ своего сирійскаго бога Еліогабала съ Астартой карфагенской, то Аверкій, жрецъ Аттиса, и былъ посланъ въ Римъ своимъ богомъ для того, чтобы принять участіе въ этой брачной церемоніи Солнца и Луны. Онъ отправился въ Римъ; тамъ онъ видѣлъ камень (λᾶον) съ блистательной печатью,— черный камень емесскаго бога Еліогабала; онъ видѣлъ бога и богиню, царя и царицу. Что касается его самого, то онъ принадлежалъ къ общинѣ такъ называемыхъ «учениковъ чистаго пастыря», Аттиса, каковымъ былъ и его современникъ, Александръ, сынъ Антонія; повсюду онъ былъ руководимъ Нестисомъ, подъ каковымъ именемъ извѣстно было одно сицилійское божество, — божество водъ, которое питало Аверкія рыбой на таинственныхъ трапезахъ культа. Но всѣ эти странныя толкованія не выдерживаютъ критики и противъ нихъ достаточно говорятъ слѣдующія данныя: 1) тожество Аверкія этой эпитафіи съ Абвирціемъ Марцелла, антимонтанистскаго епископа, о которомъ упоминаетъ Евсевій (Церк. Ист. 5, 16, 3), какъ жившемъ въ этомъ самомъ округѣ Фригіи и въ то же самое время; 2) большая древность эпитафіи Аверкія по сравненію съ эпитафіей Александра, сына Антоніева, такъ какъ эта послѣдняя уже несомненно христіанская, и относится къ 216 году; 3) толкованіе, даваемое въ „Житіи Аверкія“, относящемся къ тому времени, когда язычники и христіане уже явственно отличались между собой; 4) несомнѣнный христіанскій смыслъ самыхъ выдающихся чертъ эпитафіи, не смотря на нѣкоторую неопредѣленность выраженій въ дополнительныхъ эпитетахъ, каковой недостатокъ совершенно понятенъ въ метрическомъ текстѣ; 5) вымученныя, чрезмѣрныя текстуальныя или миѳологическія несообразности, заключающіяся въ новѣйшихъ толкованіяхъ. Эти два послѣднія соображенія легко находятъ себѣ оправданіе въ простомъ, естественномъ истолкованіи эпитафіи Аверкія.
Во всей надписи нѣтъ ничего такого, что бы оправдывало подобныя натянутыя толкованія, и, напротивъ, всѣ выдающіяся выраженія прямо находятъ себѣ соотвѣтствіе то въ выраженіяхъ Св. Писанія, то въ изреченіяхъ древне-христіанской литературы. Не останавливаясь на подробномъ истолкованіи всей надписи, мы отмѣтимъ только важнѣйшія ея черты. Такъ, прежде всего обращаетъ на себя вниманіе употребленный въ ней символизмъ греческаго слова ἴχθυς — рыба. Здѣсь мы имѣемъ самое древнее указаніе на этотъ символъ. Извѣстно, что всѣ пять буквъ этого имени составляютъ акростихъ знаменитой христіанской формулы: Ἰησοῦς Χριστὸς Θεοῦ Υἱὸς Σωτηρ (Іисусъ Христосъ Божій Сынъ Спаситель). Извѣстно также, что греч. слово «рыба» служило символомъ крещенія и евхаристіи. Прежде всего — крещенія, потому что оно есть спасительная вода, въ которой человѣкъ очищенный, возрожденный, становится pisciculus secundum ἴχθυν, какъ выражается Тертулліанъ, уловленнымъ апостолами, этими «ловцами человѣковъ», удою церкви. Климентъ александрійскій совѣтовалъ христіанамъ своего времени дѣлать изображеніе «рыбы» на своихъ перстняхъ, и не забывать о его происхожденіи. Отцы церкви не рѣдко дѣлали слово ἴχθυς предметомъ различныхъ нравственныхъ приложеній. Затѣмъ въ надписи содержится намекъ и на евхаристію; потому что при обоихъ случаяхъ умноженія хлѣбовъ, этихъ прообразахъ евхаристіи, такъ же, какъ и на двухъ тропезахъ воскресшаго Спасителя съ Своими учениками, была и рыба. Она изображалась также на священныхъ сосудахъ, свѣтильникахъ, въ разныхъ изображеніяхъ въ катакомбахъ. Но въ надписи есть и болѣе прямое указаніе на евхаристію, которая обозначается словомъ τροφὴ — пища. Это есть священная пища, даваемая «друзьямъ» и состоящая изъ вина и хлѣба, въ ихъ таинственномъ смѣшеніи, — что прямо напоминаетъ собою описаніе евхаристіи въ извѣстномъ «Ученіи двѣнадцати апостоловъ», и эти выраженія были вполнѣ понятны вѣрующимъ. Далѣе, выраженіе «Дѣва чистая», несомнѣнно, нужно относить къ пресвятой Дѣвѣ Маріи, Матери Слова воплощеннаго, и служитъ явнымъ доказательствомъ древняго вѣрованія христіанъ въ приснодѣвство Пресвятой Маріи, какъ мы находимъ его уже въ твореніяхъ свв. Игнатія и Иринея. Затѣмъ, просьба о молитвахъ, обращенная ко всему «синоду» въ пользу Аверкія, есть также чисто христіанская: тутъ мы видимъ ясное указаніе на молитвы за умершихъ, примѣры которой мы встрѣчаемъ въ лирикѣ и эпиграфикѣ III вѣка. Раньше Тертулліана, кромѣ эпитафіи Аверкія, такія указанія встрѣчаются лишь въ „Дѣяніяхъ Павла и Ѳеклы“, гдѣ въ одномъ интересномъ мѣстѣ сообщается, какъ одна умершая дѣвица являлась во снѣ своей матери, Триѳинѣ, и просила ее, чтобы Ѳекла помолилась за нее, и что, благодаря молитвѣ мученицы, она перешла въ мѣсто сладости. Языческая эпиграфика не знаетъ ни одного примѣра молитвы за умершихъ. Наконецъ, выраженіе «Павла имѣлъ я съ собою» — прямо указываетъ на христіанина, который даже во время своего путешествія не расставался (мысленно или буквально) съ твореніями ап. Павла, видя въ нихъ главнаго наставника въ жизни. Ни о какомъ еще другомъ Павлѣ нигдѣ не говорится въ древней языческой письменности.
Такимъ образомъ Аверкіева эпитафія вполнѣ можетъ быть признана подлинной, и какъ таковая даетъ намъ документальное подтвержденіе отъ II вѣка въ пользу вѣрованій церкви касательно указанныхъ важныхъ предметовъ.
Подробное изслѣдованіе и объясненіе Аверкіевой эпитафіи см. у Цана въ его Forschungen 5, 58; Ramsay, Church in the Roman Empire, 2 изд. стр. 430; Báttifol въ Dictionnaire de theologie de Vacant, 1, p. 57 и сл.