Падающие звёзды (Мамин-Сибиряк)/VII/ДО
Въ мастерской они пробыли до завтрака. Бургардтъ дѣлалъ попытку что-то поправить въ барельефѣ, но изъ этого ничего не выходило. Пришла горничная, некрасивая и кривобокая дѣвушка, и заявила, что завтракъ поданъ.
— Ну, идемъ… — говорилъ Бургардтъ, подхватывая друга подъ локоть.
Тотъ немного уперся и что-то такое замычалъ.
— Знаю, знаю… — засмѣялся Бургардтъ. — Ты, вѣдь, не обязанъ ѣсть мясо, а травы сколько угодно.
Столовая была и мала и слишкомъ заставлена мебелью. Въ концѣ длиннаго стола сидѣла худенькая сгорбленная старушка съ строго подобранными глазами. Она едва отвѣтила на поклонъ гостя. Рядомъ съ ней сидѣла дѣвочка, подростокъ лѣтъ четырнадцати, длинная и костлявая, съ попорченнымъ оспой лицомъ и злыми темными глазами. Она протянула гостю свою красную костлявую руку, какія бываютъ у малокровныхъ дѣвочекъ этого возраста.
— Какъ поживаете, Анита? — добродушно спрашивалъ Григорій Максимычъ, съ шумомъ отодвигая свой стулъ.
— Ничего, благодарю васъ… — сухо отвѣтила дѣвушка и посмотрѣла на миссъ Гудъ улыбавшимися глазами.
Воспитательница Аниты, миссъ Гудъ, точно замерзла на извѣстномъ кодексѣ приличій, нарушеніе которыхъ приравнивалось чуть не къ государственнымъ преступленіямъ, въ томъ числѣ — двиганье стульевъ, неосторожное обращеніе съ ножани и вилками и т. д. На этомъ основаніи Григорій Максимычъ находился у миссъ Гудъ въ большомъ подозрѣніи, и старушка особенно выразительно говорила Анитѣ, поднимая свои рѣдкія брови: "такъ дѣлаетъ другъ твоего папы, который ходитъ съ мѣшкомъ и о носовыхъ платкахъ имѣетъ довольно смутное представленіе, какъ нашъ Андрей… У твоего отца, вообще, много довольно странныхъ друзей, чтобы не сказать больше…"
— Зачѣмъ вы сидите въ городѣ, миссъ Гудъ? — спрашивалъ Григорій Максимычъ, устраивая второе неприличіе — онъ отломилъ корочку чернаго хлѣба и обмакнулъ ее прямо въ солонку. — Слѣдовательно, погода такая отличная, а здѣсь буквально дышать не чѣмъ…
Миссъ Гудъ отвѣтила ему по французски, какъ говорила обыкновенно съ гостями, стѣсняясь своего ломаннаго русскаго языка. Григорій Максимычъ свободно говорилъ на двухъ языкахъ и не повторялъ своего "слѣдовательно", какъ по русски.
— Мы ждемъ, когда будетъ свободенъ Егоръ Захарычъ, — говорила старушка. — Намъ однимъ скучно на дачѣ…
— Вы уѣзжаете, если не ошибаюсь, въ Финляндію?
— Да… Прелестная дикая страна, усѣянная чудными озерами. Я очень люблю Финляндію и не могу понять, почему эта страна не нравится Анитѣ…
— Очень интересно жить съ чухнами, — брезгливо отвѣтила Авита. — Самый противный народъ. Они и сами умираютъ отъ скуки…
Бургардтъ часто наблюдалъ за дочерью, когда она что-нибудь говорила, и находилъ ее остроумной. Ему не нравилось только то, что это остроуміе было подкрашено какимъ-то злобнымъ чувствомъ. Дѣвочка была умнѣе своихъ лѣтъ, потому что выросла въ обществѣ большихъ и наслушалась всего. Все вниманіе миссъ Гудъ было обращено главнымъ образомъ на физическую сторону воспитанія, и она больше всего гордилась тяжелой русой косой Аниты и ея ровными мелкими, бѣлыми, какъ у хищнаго звѣрка, зубами. Папа Бургардтъ не обманывалъ себя и находилъ дочь дурнушкой. Въ раннемъ дѣтствѣ Анита росла прехорошенькимъ ребенкомъ, но ее погубила оспа, и это было тяжелымъ ударомъ для Бургардта, который страдалъ вдвойнѣ — и какъ отецъ, и какъ художникъ, по своей профессіи поклонявшійся всякой красотѣ. Ему было больно, когда знакомые смотрѣли на Аниту съ скрытымъ сожалѣніемъ, за исключеніемъ можетъ быть одного Григорія Максимыча, видѣвшаго въ каждой женщинѣ прежде всего человѣка. И сейчасъ онъ говорилъ съ дѣвочкой такъ просто и хорошо, какъ-бы говорилъ съ самой записной красавицей.
— Да, я своими глазами видѣлъ, какъ одинъ чухонецъ умеръ отъ скуки, — поддержалъ Бургардтъ дочь. — Шелъ мимо нашей дачи, присѣлъ на камень и умеръ…
Григорію Максимычу не нравился шутливый тонъ, какимъ Бургардтъ говорилъ съ дочерью. Дѣвочка была ужъ большая и старалась тоже быть остроумной, а это извращало и портило природныя данныя. Миссъ Гудъ тоже ему не нравилась, какъ типичная представительница того запада, который окаменѣлъ въ эгоизмѣ, являясь полной противоположностью славянской теплотѣ и отзывчивости. Григорій Максимычъ не то что не любилъ старушку англичанку, а какъ-то жалѣлъ ее, какъ жалѣютъ слѣпого или глухого человѣка. Затѣмъ, онъ рѣшительно не понималъ, почему Бургардтъ взялъ воспитательницей дочери именно англичанку.
— Слѣдовательно, гораздо было-бы лучше, если-бы у Аниты была простая русская старушка няня… Она-бы и сказку пострашнѣе умѣла разсказать, и водила-бы дѣвочку въ церковь, и разнымъ-бы примѣтамъ научила, — право, все это хорошо въ свое время и все это необходимо пережить. А чему твоя накрахмаленная англичанка научитъ?
— Тутъ, братъ, цѣлая идея, — объяснялъ Бургардтъ. — Я признаю только два высшихъ типа, до которыхъ доработалось человѣчество за всю свою исторію. На одномъ концѣ стоятъ римляне, а на другомъ, къ нашему счастью, какъ современниковъ — англичане. Да, это великій народъ, который завоевалъ цѣлый міръ, что ты тамъ ни говори. Они жестоки — да, потому что всякая сила жестока. Но они сконцентрировали въ себѣ самыя лучшія качества, какія только могла выработать вся наша европейская цивилизація. Англичанинъ не даромъ сдѣлался синонимомъ несокрушаемой энергіи, предпріимчивости и всякой силы вообще… Англійская женщина — самая лучшая женщина, высшій антропологическій типъ. Моя мечта, чтобы Анита усвоила себѣ хотя частицу англійской настойчивости…
— Слѣдовательно, все это пустяки… да.
За завтракомъ Григорій Максимычъ ѣлъ только одну зелень и даже отказался отъ яйца въ смятку. Миссъ Гудъ только пожала плечами, потому что питалась всю жизнь одними кровавыми бифштексами.
— У насъ сегодня вечеромъ гости… — предупредилъ ее, между прочимъ, Бургардтъ. — Вы видѣли лососину?
При словѣ "гости" у миссъ Рудъ явилось на лицѣ покорно-печальное выраженіе, какъ у человѣка, который отъ доктора съ рецептомъ идетъ въ аптеку. О, она отлично понимала, что такое эти русскіе гости, т.-е. сплошное безобразіе.
— Это вышло совершенно случайно, — оправдывался Бургардтъ. — У насъ вчера былъ очень веселый пикник;ъ и я рѣшительно не помню, какъ пригласилъ къ себѣ всѣхъ. Будетъ Красавинъ…
Послѣднія слова подѣйствовали на миссъ Гудъ, какъ электрическая искра. Она благоговѣла предъ всякой силой, а мистеръ Красавинъ — это милліоны. Бургардтъ смотрѣлъ на нее и улыбался, зная ея слабость къ богатымъ людямъ.
Совершенно другого мнѣнія былъ человѣкъ Андрей, который нѣсколько разъ появлялся въ дверяхъ столовой, какъ вопросительный знакъ.
— Отчего Гаврюша не идетъ завтракать? — спрашивалъ Бургардгъ.
— Они просили дать имъ завтракъ въ мастерскую, — по солдатски отвѣтилъ Андрей, вопросительно поглядывая на миссъ Гудъ, которая не выносила этого мужика-самоучку.
Солдатъ Андрей случайно зналъ Бургардта съ дѣтства, когда еще проживалъ на Охтѣ сейчасъ по выходѣ изъ военной службы. Сейчасъ онъ это скрывалъ по неизвѣстнымъ причинамъ. Зналъ онъ съ дѣтства и Григорія Максимыча. Дѣло было такъ. На Охтѣ проживалъ старый генералъ Шипидинъ, типичный русскій мечтатель и неисправимый прожектеръ, который съ одинаковымъ увлеченіемъ занимался въ одно и то же время изобрѣтеніемъ какого-то универсальнаго воздушнаго шара, имѣвшаго скромную задачу разрѣшить всѣ проблемы и проклятые вопросы будущаго всей Европы — и разведеніемъ клубники-монстръ. У генерала были кой-какіе средства и солидная пенсія, и онъ поселился на Охтѣ, гдѣ была и необходимая для изобрѣтателя тишина и близость столицы. Клубнику-монстръ разводилъ обрусѣвшій нѣмецъ Бургардгъ, съ которымъ Андрей водилъ знакомство, главнымъ образомъ потому, что продавалъ краденую изъ генеральскихъ оранжерей клубнику въ Петербургъ. У генерала былъ единственный сынъ Гриша, превратившійся теперь въ "человѣка съ мѣшкомъ", а у садовника сынъ Егорка, превратившійся въ знаменитаго скульптора. Они выросли друзьями дѣтства и добродушный генералъ Шипидинъ изъ любви къ дѣтской привязанности своего Гриши далъ воспитаніе въ гимназіи и его другу Егоркѣ, съ дѣтства проявлявшаго способности къ рисованію. Это случайно доброе дѣло, кажется, являлось единственнымъ удачнымъ предпріятіемъ генерала мечтателя, хотя онъ и не дожилъ до славы садовничьяго сына.
Генералъ Шипидинъ разорился и кончилъ свои дни очень печально. Его универсальный шаръ не желалъ летѣть, и старикъ умеръ съ убѣжденіемъ, что будь у него еще тысяча рублей — все человѣчество было-бы осчастливлено и наступила-бы новая эра. Клубника оказалась вѣрнѣе, и ученый нѣмецъ садовникъ сколотилъ потихоньку небольшой капиталецъ, купилъ у генерала его оранжереи и повелъ дѣло самостоятельно. Послѣдніе дни генералъ Шипидинъ проживалъ чуть не изъ милости у своего садовника, тѣмъ болѣе, что Гриша, его отцовская надежда и гордость, пошелъ совсѣмъ по другой дорогѣ. Молодой человѣкъ не кончилъ даже университета…
Судьба за то улыбнулась садовничьему сыну, который послѣ гимназіи поступилъ въ академію художествъ, кончилъ тамъ блестящимъ образомъ, былъ отправленъ на казенный счетъ за границу на пять лѣтъ и вернулся оттуда уже знаменитымъ художникомъ. Солдатъ Андрей, воровавшій генеральскую клубнику, никакъ не могъ понять такой метаморфозы: изъ настоящаго генеральскаго сына вышла пустышка, а садовничій сынъ, сынъ простого нѣмецкаго мужика, возсіялъ.
— Онъ будетъ генераломъ, — увѣрялъ Андрея отецъ-Бургардтъ. — Это весьма умный мальчикъ…
Устроившись, садовникъ началъ попивать, быстро опустился и умеръ отъ ожирѣнія.
И сейчасъ человѣкъ Андрей рѣшительно ничего не могъ понять. Садовничій сынъ жилъ бариномъ, а генеральскій сынъ поселился въ деревнѣ и жилъ совсѣмъ по деревенски — самъ и пахалъ, и сѣялъ и велъ все крестьянское хозяйство. Какой-же это порядокъ, ежели настоящія генеральскія дѣти пойдутъ въ мужики? Вотъ и сейчасъ сидятъ за столомъ рядомъ, а настоящаго-то генеральскаго сына никто и не признаетъ. Самъ Андрей тоже дѣлалъ видъ, что не узнаетъ Григорія Максимыча, чтобы не конфузить напрасно человѣка.
— Ослабѣлъ человѣкъ, вотъ и ходи съ мѣшкомъ, — думалъ Андрей, стоя у дверей. — Баринъ Егоръ Захарычъ, конечно, добрый и не гнушается по старой памяти, а все-таки оно какъ-то того…