Падение Царьграда (Уоллес)

Падение Царьграда
автор Льюис Уоллес, пер. А. Линдегрен (?)

Оригинал: англ. The Prince of India; or, Why Constantinople Fell, опубл.: 1887. — Перевод опубл.: 1895. Источник: Впервые: Падение Царьграда (The prince of India or why Constantinople fell). Ист. роман Люиса Воллэса, авт. «Во время оно». — Санкт-Петербург: А. С. Суворин, 1896. — 416 с.; 25 см. az.lib.ru

Льюис Уоллес
Падение Царьграда

От переводчика

В области исторического романа Льюис Воллэс занимает совершенное особое место: он написал только два романа «Бен-Хур», переведенный по-русски под заглавием «Во время оно», и «Светлый Бог», а теперь добавил к ним третий, названный в подлиннике «Князь Индии, или Отчего пал Константинополь?» Этим до сих пор и исчерпывается вся его литературная деятельность, кроме еще книги для юношества «Детство Христа», хотя ему уже шестьдесят семь лет. Подобная особенность Воллэса, резко отличающая его от большинства современных романистов, которые грешат, напротив, чрезвычайной плодовитостью, объясняется с одной стороны тем, что он по ремеслу не писатель, а, как истый американец, общественный деятель, и был сначала адвокатом, потом генералом во время войны Севера с Югом, наконец посланником в Турции, а с другой--основательным изучением на месте и по сохранившимся памятникам местности, где происходят его романы. Так поступил он относительно своих первых произведений, представляющих поразительную картину Палестины в эпоху Иисуса Христа и Мексики при завоевании ея Кортецом; того же правила придерживался он, и рисуя падение Константинополя в его новом романе, который стоил ему шести лет неусыпного труда. Вот как он сам характеризует в разговоре с одним американским репортером появление на свет «Падение Царьграда»:

«Я могу почти сказать, что меня послали в Константинополь для того, чтобы я написал эту книгу. Сделавшись президентом, Гарфильд предложил мне сначала посольство в Южную Америку, от чего я отказался, но Константинополь имеет особую притягательную силу для всякого романтичного ума, и я естественно поддался соблазну побывать на берегах Босфора. Я знал генерала Гарфильда во время войны, и мой „Бен-Хур“ ему очень понравился, а потому, прощаясь со мной на аудиенции в Белом доме, он дружески взял меня за руку и сказал: „Я жду от вас другого романа; ваши официальные занятия не будут слишком обременительны и дадут вам достаточно свободного времени. Сделайте сценой вашего нового рассказа Константинополь“. Я с удовольствием обещал исполнить его желание. Взятие Константинополя турками одно из самых поразительных событий в истории не только востока, но всего света, и трудно подобрать лучшую канву для исторического романа. Существует трагедия Джонстона „Ирина“, и хотя Гиббон вместе с Ван-Гаммером отвергают факт, служащий ее предметом, но в нем есть историческая основа, которой я воспользовался для своего романа. Описания завоевания Византии в известных исторических сочинениях далеко не удовлетворительны, и я естественно ожидал найти на месте изобилие подробностей, которые историки пропустили. Благодаря моему положению посланника, я имел возможность пересмотреть такие старые документы, которые недоступны частным людям, и я пользовался драгоценной помощью профессора Гросвенора, директора американской школы в Гиссаре, который знает более о Византии, чем кто либо после смерти Паспати. Но все это принесло мне немного пользы. Кроме того, я просмотрел библиотеки всех многочисленных мечетей Константинополя, но и там я нашел очень мало. В турецкой истории существует совершенный пробел насчет взятия Византии. Несмотря на все это, я, конечно, многим обязан долгому пребыванию на месте, где происходит мой роман. В основу его я положил легенду о вечном жиде, и „Князь Индии“ составляет его центральную фигуру, вокруг который группируются другие действующие лица. Я старался при этом представить возможно верную картину борьбы противоположных цивилизаций, которые столкнулись при взятии Царьграда, и хотя давал простор фантазии, но в пределах трезвого изучения исторической правды».

Часть первая.

Тайны земли

I. Безымянная бухта

В полдень светлого сентябрьского дня 1395 года торговое судно тихо колыхалось на волнах, разбивавшихся о берег Сирии. Пассажир современных почтовых пароходов, поддерживающих постоянное сообщение по Средиземному морю, посмотрел бы с удивлением на подобный корабль и поблагодарил бы судьбу, что не находится на нём.

Это судно имело не более ста тонн. На корме и носу были устроены высокие каюты, а посредине палуба была открыта, и с обеих её сторон в уключинах лениво торчало по десяти вёсел, которые время от времени стукались друг о друга. Четырёхугольный, серовато-белый парус был поднят, и рея его скрипела о жёлтую мачту. Часовой помещался под тенью походившей на зонтик маленькой постройки на носу. Верх кают и обнажённая палуба блестели чистотой, а во всех других частях судно чернело смолой. Кормчий сидел на скамье и по временам инстинктивно схватывался за руль, как бы желая убедиться, что он находится под рукой. За исключением этих двух людей, все на судне: гребцы, матросы и шкипер — спали. На палубе не было ни ящиков, ни бочек, ни тюков, ни сундуков — одним словом, ничто не обнаруживало товара или багажа, и при самом большом колебании волн судно ни разу не погружалось ниже ватерлинии, а обшитые кожей уключины были совершенно сухи.

Под навесом, покрывавшим половину кормы, на которой находился кормчий, виднелась группа людей, не походивших на моряков. Их было четверо. Один из них лежал на мягком ложе, и хотя, спал, но сон его был тревожен. Чёрная бархатная шапочка сползла с его головы, обнажая густые чёрные волосы с проседью. От самых висков опускалась волной на шею, грудь и даже на подушку большая чёрная, едва серебрившаяся борода. Между волосами и бородой оставалось очень мало места для пожелтевшего лица, испещрённого узловатыми морщинами. Тело его было покрыто широкой, рыжевато-чёрной шерстяной одеждой. Костлявая рука покоилась на его груди, поддерживая полу одежды. Ноги его в старинных развязанных сандалиях нервно подёргивало. Одного взгляда на окружавших было достаточно, чтобы признать в спавшем господина, а в остальных — его рабов. Двое из них — белые — лежали на обнажённых досках палубы, а третий, гигантского роста негр, сидел, поджав ноги. Все они дремали, но негр по временам поднимал голову и, едва приоткрыв глаза, махал над головой своего господина опахалом из павлиньих перьев. На белых невольниках были одежды из грубого полотна, перехваченные кушаками, а негр, не считая пояса, был совершенно голый.

Если, желая узнать, кто был спавший господин по вещам, находившимся вокруг него, кто-нибудь взглянул бы на его ложе, то внимание любопытного сосредоточилось бы на необыкновенно длинном, сильно потёртом посредине посохе на трёх узлах, и в особенности на старинном кожаном свёртке с широкими ремнями и почерневшими серебряными пряжками. Этот свёрток, по-видимому, был чрезвычайно драгоценный, так как спавший держал его правой рукой, но в нём не могло быть ни монет, ни объёмистой вещи, а, по всей вероятности, он содержал документы.

Спустя полчаса господин поднял голову, взглянул на своих рабов, на кормчего и на всё судно, потом он присел и ощупал лежавший подле него кожаный свёрток. Суровые черты его лица смягчились. Всё обстояло благополучно.

Медленно отстегнув пряжки у свёртка, он, прежде чем открыть своё сокровище, задумчиво устремил глаза на морскую синеву. При виде его лица в эту минуту легко было заключить, что он ни дипломат, ни государственный деятель, ни деловой человек. То, о чём он думал, очевидно, не касалось ни политических интриг, ни государственных дел, по его взгляду ясно было, что мысли его о другом. Так отец смотрит на своего ребёнка, а муж на любимую жену — мягко, нежно; беспокойно.

И всякий, кто взглянул бы теперь на него, забыл бы о сокровище, о белых рабах, о гигантском негре, о роскошных волосах и гордой бороде неизвестного, а всё своё внимание сосредоточил бы на его лице. Смотря на сфинкса, не отличающегося красотой, мы, однако, привлечены к нему непреодолимой, чарующей силой желания узнать его тайну. Такое же точно чувство возбуждало лицо этого путешественника, с его европейскими чертами и чёрными, ярко блестевшими в глубоких впадинах глазами, таинственная маска его лица скрывала необыкновенную жизнь, непохожую на обычное человеческое существование, и если бы он захотел, то какую бы мог рассказать историю!

Но он молчал. По-видимому, он считал разговор слабостью, от которой следовало воздерживаться. Наконец, отогнав от себя приятные мысли, очевидно, занимавшие его в эту минуту, он открыл свёрток и вынул из него высохший и пожелтевший, как лист сикомора, пергамент. На нём были видны странные письмена, вроде геометрических фигур. Неизвестный внимательно прочёл этот таинственный документ и с довольным выражением лица спрятал в свёрток, который застегнул на пряжки и положил под подушку. Очевидно было, что дело, которое он предпринял, шло по его желанию. Затем он дотронулся пальцем до негра. Тот нагнулся вперёд всей своей громадной фигурой и поднёс ко лбу обе руки, ладонями наружу. Всё его лицо выражало напряжённое внимание, и он весь как бы обратился в слух. Но господин не сказал ни слова, а только указал рукой на одного из спавших. Негр встал, разбудил его и снова занял прежнее место. При этом обнаружились его гигантские размеры. Он, как Самсон, мог бы легко поднять и перенести ворота Газы, но к его громадному росту и силе прибавлялись ещё мягкость, ловкость и грация кошки.

Разбуженный невольник вскочил и почтительно приблизился. Трудно было определить его национальность, но по сухощавому лицу, горбатому носу, желтоватому цвету кожи и небольшому росту он походил на армянина. Выражение его лица было приятное, умное. Неизвестный сделал ему знак пальцами, и он поспешил исполнить полученное приказание. Спустя несколько минут он привёл шкипера, коренастого, с красным глупым лицом и растопыренными ногами. Остановившись перед господином, матрос спросил на греческом языке:

— Вы послали за мной?

— Да, — отвечал неизвестный на том же языке, но с лучшим произношением. — Где мы?

— Если бы не такая тишь, то мы были бы уже у Сидона. Часовой доложил мне, что горы уже в виду.

Неизвестный задумался и потом спросил:

— Когда мы можем достичь города на вёслах?

— В полночь.

— Хорошо, слушай меня внимательно. В нескольких стадиях от Сидона находится небольшая бухта в четыре мили в поперечнике. Две речки впадают в неё с обеих сторон. Посредине на берегу находится источник пресной воды, который в состоянии поддержать жизнь нескольких поселян с их верблюдами. Вы знаете эту бухту?

— А вам, по-видимому, хорошо известен весь берег? — фамильярно заметил шкипер.

— Вы знаете эту бухту? — повторил пассажир.

— Я слыхал о ней.

— Можете вы найти её ночью?

— Я постараюсь.

— Хорошо. Войдите в эту бухту и высадите меня на берег в полночь — я не остановлюсь в городе. Посадите людей на все вёсла. Потом я дам вам дальнейшее приказание. Помните, что меня надо высадить на берег в полночь и в том месте, где я укажу.

Сделав эти распоряжения, пассажир снова растянулся на своём ложе и приказал знаком негру махать над ним опахалом.

II. Ночная высадка

Шкипер оказался пророком. Судно стояло в бухте около полуночи, судя по звёздам на небе.

Неизвестный был очень рад и сказал ему:

— Я доволен вами. Теперь приблизьтесь к берегу. Не пугайтесь, здесь нет подводных камней, но не бросайте якоря и спустите лодку.

На море была та же тишь, и под мерные удары весел судно тихо двигалось вперёд, пока нос его не врезался в песок. Тогда шкипер приказал спустить лодку и доложил господину, что всё готово. Последний знаками приказал невольникам спрыгнуть в лодку, а за ними с ловкостью обезьяны последовал негр. Кроме людей, в лодку поместили три узла, заступ, лом, пустой мех для воды и корзинку со съестными припасами. Наконец к трапу подошёл неизвестный.

— Теперь, — сказал он, обращаясь к шкиперу, — идите в город и оставайтесь там до завтрашней ночи, но старайтесь не обращать на себя внимания. К утренней заре будьте здесь, я вас жду.

— А если я вас здесь не застану?

— Так, ждите, пока я не явлюсь…

С этими словами он спустился в лодку, и негр, приняв его на руки, как ребёнка, осторожно посадил на скамью. Вскоре они достигли берега и, высадившись, остались там, а лодка вернулась к судну, которое тотчас же ушло в море.

Распределив багаж между невольниками, неизвестный повёл их в путь. Перейдя Сидонскую дорогу, они углубились в горы. Мало-помалу им на глаза стали попадаться всё чаще и чаще старинные развалины, остатки колонн и мраморных капителей, глубоко засевших в песке. При мерцании звёзд они светились каким-то роковым образом. Очевидно, они приближались к той местности, где некогда возвышался старинный город, вероятно, предместье Тира, который представлял одно из чудес света и царил над морем.

На берегу одной из вливавшихся в бухту речек был сделан привал и наполнен водой мех, который дальше понёс на своих плечах негр.

Вскоре они добрались до древних развалин, напоминавших кладбище. Много каменных глыб и обломков прекрасно изваянных ваз попадалось на каждом шагу. Наконец дорогу пересёк громадный открытый саркофаг. Неизвестный остановился и устремил пристальный взгляд на небо, найдя Полярную звезду, он сделал знак своим спутникам, и все они двинулись по направлению, указываемому этим путеводным светилом.

Через некоторое время они достигли возвышенной местности, на которой виднелись массивные саркофаги, выбитые в утёсе и покрытые такими тяжёлыми плитами, что, вероятно, их никогда не приподнимали.

Далее потянулась толстая стена, оканчивавшаяся у двух арок исчезнувшего моста. При виде арок неизвестный вздохнул: именно их-то он и искал.

Однако он не остановился, а прошёл в ограждённое со всех сторон углубление в утёсе: тут он приказал разгружать багаж. На земле устроили ложе для неизвестного, а слуги поместились вокруг. Поужинав съестными припасами, принесёнными в корзине, все заснули мёртвым сном.

На следующий день не сняли бивака, и только после полудня неизвестный пошёл на разведку. Он взобрался на гору и на соответствовавшей аркам моста вышине очутился на широкой террасе, заваленной камнями. Сделав несколько шагов, он остановился в нише, выбитой в известняке.

— Никто здесь не был с тех пор, — произнёс он громко, пристально осматриваясь по сторонам.

По его взгляду было ясно, что он бывал здесь прежде, и, пытливо оглядев всё вокруг: камни, груды земли и кустарник, — он повторил с видимым удовольствием:

— Да, здесь никого не было с тех пор…

С этими словами он подошёл к утёсу в том месте, где было искусственное возвышение и, свалив несколько камней, обнаружил рельефно изваянную поверхность. При виде её он улыбнулся, положил камни на место и вернулся к биваку.

Из одного узла он вынул два железных старинных римских светильника и, приказав заправить их маслом, лёг на ложе. По-прежнему вокруг дарила тишина, и только пришедшие откуда-то во время его отсутствия козы доказывали, что местность не была совершенно необитаемой.

Когда наступила ночь, незнакомец разбудил рабов. Он дал одному орудия, другому светильники, а негру мех с водой. Потом он пошёл с ними в горы, к террасе, которую осматривал днём, и вскоре добрался до утёса. Там он приказал невольникам отвалить груду камней перед утёсом, и после получасовой работы их глазам представилось маленькое отверстие, указывавшее на существование в этом месте двери.

Он первым проник в отверстие, за ним последовали рабы. Внутри оказался такой же карниз, как и снаружи, но по нему идти было труднее из-за совершенной темноты. Ощупью они опустились на тянувшийся под этим карнизом пол, и незнакомец, вынув из кармана маленький ларец с каким-то порошком, насыпал его на пол и стал высекать огонь, ударяя стальным оружием по кремню. Как только одна из искр прикоснулась к порошку, вспыхнуло красное пламя, от которого он зажёг светильники.

Рабы увидели с удивлением, что они находились в древнем склепе. Вдоль стен, выточенных в камне резцами, шёл длинный ряд углублений, над которыми виднелись надписи выпуклыми буквами, теперь почти исчезнувшими. Пол был завален обломками саркофагов, которые, несмотря на их массивность, были взломаны и ограблены. Излишне было бы задавать вопрос, кто совершил это святотатственное дело. В нём могли быть виновны халдеи времён Альманасара, или греки, шедшие под знамёнами Александра, или египтяне, которые редко заботились о мертвецах побеждённых ими народов, как они пеклись о своих собственных, или сарацины, трижды занимавшие Сирийский берег, или, наконец, христиане, так как немногие из крестоносцев походили на святого Людовика.

Но не об этом думал незнакомец. Он находил совершенно естественным, что тут царило опустошение. Не глядя ни на надписи ни на изваяния на стенах, он что-то искал глазами, и успокоился, когда увидел зелёный мраморный саркофаг. Подойдя к нему, он ощупал его полуприподнятую крышку и, убедившись, что задней стенкой он плотно опирался об утёс, произнёс снова:

— Никто здесь не был с тех пор…

И по-прежнему он не окончил своей фразы.

Приказав негру подсунуть лом под угол саркофага, незнакомец стал подкладывать под него всё большие и большие камни, по мере того как приподнималась каменная масса. Наконец саркофаг пришёл в движение и отодвинулся от стены.

Незнакомец проник в открытое таким образом пространство и, взяв один из светильников, стал внимательно осматривать стену. Инстинктивно рабы следили за его взглядом, но не могли ничего различить. Их господин позвал негра и приказал ударить ломом в небольшой красноватый камень. После третьего удара камень исчез, и, очевидно, упал вовнутрь. Тогда стена, до высоты саркофага и шириной в большую дверь, с шумом обрушилась.

Когда пыль, поднятая этим разрушением, рассеялась, то перед глазами рабов предстала ещё одна стена. Очевидно, древние каменщики, выказывавшие замечательное искусство в устройстве подобных тайников, скрыли первой стеной вход в соседний свод, а маленький красный камень служил ключом к открытию секрета.

Вторая стена состояла из отдельных камней, которые с помощью рук и лома были вынуты один за другим и старательно положены на пол, причём незнакомец выставлял на них мелом цифры. Наконец стена вся была разобрана и путь в пещеру открыт.

III. Скрытое сокровище

Рабы с испугом посмотрели на зиявшее перед ними пыльное отверстие, но их господин вошёл в него, держа светильник в руке, и они последовали за ним.

Они очутились в коридоре с гладко отшлифованными стенами, низком, но широком и постепенно поднимавшемся кверху. Он был также выточен в утёсе, и на полу были видны следы колёс от повозок, в которых вывозили оттуда камень. Глухое эхо откликнулось на их шаги.

Поднявшись по тридцати ступеням, они вступили в большой круглый зал с куполом, и, несмотря на окружавший мрак, который не мог быть побеждён мерцанием светильников, незнакомец прямо подошёл к саркофагу, стоявшему посреди зала.

Он был высечен из утёса и имел необыкновенно большие размеры. Стоя прямо перед входом, он по вышине подходил под обыкновенный человеческий рост, а в длину был вдвое больше. Поверхность его была совершенно простая, хотя гладко отшлифованная, но на крышке, состоявшей из белой мраморной плиты, был изваян самым художественным образом храм Соломона. Незнакомец поднёс светильник к этому изваянию и стал с видимым волнением осматривать все его подробности. На его глазах навернулись слёзы, и он старательно сдувал пыль, накопившуюся в углублениях барельефа, который своей белизной сиял в окружающей темноте, как некогда сам храм Соломона сиял среди окружающего его света.

Вскоре незнакомец поборол своё волнение и приступил к работе. Он приказал негру с помощью лома осторожно приподнять мраморную плиту и по-прежнему сам подкладывал камни, чтобы поддержать её. Наконец она была приподнята.

Внутренность саркофага представляла разительный контраст с простотой внешности. Он был выложен золотыми листами, на которых были изображены корабли, высокие деревья, вероятно, ливанские кедры, каменотёсы в работе и два человека в царственных одеждах, пожимавшие друг другу руки. Всё это было изваяно резцом с утончённым изяществом. Но глаза незнакомца не остановились на этих чудесах искусства, а их привлекло к себе иное.

Среди саркофага, на каменном сиденье помещалась мумия человека с короной на голове и в золотой мантий, покрывавшей всё тело. В одной руке он держал скипетр, а в другой — серебряную дощечку с надписью. Уши, руки и ноги были украшены кольцами, золотыми и с драгоценными камнями. Подле него лежал меч в ножнах, усыпанных драгоценными камнями, а рукоятка его состояла из громадного рубина. Перевязь сверкала бриллиантами и жемчугами. Под мечом виднелись священные символы масонства: треугольник, молоток, лопаточка и циркуль.

С первого взгляда было видно, что это мумия царя. Но смерть одержала верх над искусством древних в бальзамировании. Щёки мумии впали и пожелтели, лоб был стянут, на висках образовались впадины, глаза наполнились каким-то коричневым веществом. Только седые волосы и борода, а также тонкий, горбатый нос сохранились в своём естественном виде.

При виде этой спокойно восседавшей в саркофаге фигуры рабы отскочили в страхе. Лом с шумом выпал из рук негра.

Вокруг мумии стояли сосуды с монетами, жемчугами и драгоценными каменьями; их было столько, что они наполнили всю остальную внутренность саркофага, углы которого были драпированы золотыми тканями, усеянными жемчугами.

Незнакомец снял свои сандалии и с помощью рабов взлез в саркофаг. Ему подали один из светильников, и он с гордым самодовольством стал осматривать все сокровища, которые теперь принадлежали ему, как некогда царственной мумии. Не имея возможности унести всего, он старательно делал выбор, что взять, и что оставить. Ему некого и нечего было бояться. Отставив в сторону несколько сосудов, он очистил место на дне саркофага, разостлал вынутую из-под своей одежды большую белую салфетку и высыпал на неё драгоценности, находившиеся в одном из сосудов. Затем он стал отбирать лучшие из драгоценных камней и откладывать их в принесённые с собой толстые полотняные мешки. При этом он выказывал большое знание и опытность: так, он иногда отвергал большие камни и отдавал предпочтение гораздо меньшим, но, лучшего достоинства и с большей игрой. Забракованные камни он возвращал в сосуд и приступал к другому. В продолжение нескольких часов он перебрал, все сосуды и наполнил драгоценностями девять мешков. Старательно связав, он отдал их рабам, а сам, усталый, утомлённый от долгого напряжения мускулов, стал потирать себе руки и ноги.

Работа была кончена, он легко вздохнул и, бросив последний взгляд на внутренность саркофага, ещё раз промолвил свою неоконченную фразу:

— Никто здесь не был с тех пор…

Но прежде чем выйти из саркофага, его глаза остановились на серебряной дощечке, которую мумия держала в руках, и, подойдя к ней ближе, он опустился на колени, приподнял к самой дощечке светильник и прочёл следующее:

«1

Бог один, и он был в начале, и не будет ему конца.

2

При жизни я приготовил этот склеп и гробницу для моего тела, но, быть может, сюда проникнет кто-либо, так как земля и море всегда выдают свои тайны.

3

Поэтому, о странник, впервые открывающий меня, да будет тебе известно, что я всю жизнь поддерживал сношения с еврейским царём Соломоном, мудрейшим, богатейшим и величайшим из людей. Как известно, он задумал выстроить храм своему Господу Богу, и такой храм, которого никогда не видывал свет по своим размерам, богатству, красоте и полному соответствию со славой его Бога. Сочувствуя его намерению, я дал ему искусных рабочих: каменщиков, серебряников и золотых дел мастеров, а мои мореходы отвезли ему на многочисленных судах сокровища земли со всех концов мира. Наконец храм был окончен, и он прислал мне всё, что находится здесь: изображение храма, монеты, золотые ткани с жемчугами и сосуды с драгоценными камнями. Если ты, о, странник, удивишься величию этого дара, то знай, что это лишь малая часть того, что он оставил себе, так как он был повелителем всей земли и всего, что в ней.

4

Не думай, о странник, что я взял с собою в гробницу все эти богатства, полагая, что они мне пригодятся в будущей жизни. Нет, я окружил себя здесь ими потому, что любил Соломона и хотел, чтобы доказательства его любви не покидали меня и в смерти. Вот и всё.

5

Поэтому, о странник, ты можешь свободно взять отсюда все эти сокровища, но употреби их во славу Господа Бога Соломонова, моего царственного друга. Нет другого Бога, кроме его Бога!

Так говорю я —

Хирам, царь Тирский".

— Упокой, Господи, твою душу, мудрейший из языческих царей, — сказал незнакомец, вставая. — Я первый открыл тебя здесь, и твои сокровища принадлежат мне. Я употреблю их во славу Господа Бога Соломонова. Поистине нет другого Бога, кроме его Бога!

Незнакомец достиг своей цели, и лицо его сияло теперь удовольствием. Он положил руку на край саркофага и хотел уже покинуть его, как снова что-то обратило на себя его внимание. На дне валялся громадный изумруд, а когда он нагнулся, чтобы его поднять, то его взгляд приковал к себе крупный рубин на рукоятке меча. После минутного колебания он произнёс свою обычную фразу, но на этот раз уже окончил её:

— Никто здесь не был с тех пор, как я приходил сюда тысячу лет тому назад!..

Хотя никто не мог расслышать этих слов, но как только они сорвались с его губ, он невольно вздрогнул, и светильник заколыхался в его руке. Но, поборов своё смущение, он повторил:

— Да, никто здесь не был с тех пор, как я приходил сюда тысячу лет тому назад. Но земля и море всегда выдают свои тайны. Так говорил добрый царь Хирам, и я, служа доказательством справедливости его слов, должен верить ему. Поэтому мне надо поступить так, как будто вскоре другой последует по моим стопам.

И он стал жадно смотреть на блестевший своими драгоценными камнями меч. Ему жаль было оставить такое сокровище, особенно когда, наполовину выдернув его из ножен, он увидал, что лезвие сверкало той ясной, глубокой синевой, которой отличается небо между звёздами в ясную ночь.

— Чего не купишь такой редкостью? — промолвил он задумчиво. — Какого царя не соблазнит меч Соломона? Я возьму его с собой.

Передав меч и громадный изумруд рабам, незнакомец медленно вышел из саркофага.

Теперь он занялся уничтожением всех следов найденного им сокровища. Негр под его руководством возвратил мраморную плиту на её прежнее место, и, обойдя саркофаг со светильником в руке, незнакомец старательно осмотрел, всё ли на месте. Убедившись в этом, он махнул рукой, как бы прощаясь с древним царём, спокойный сон которого он на минуту нарушил, и направился к выходу. Рабы следовали за ним, неся мешки с драгоценностями, орудия и меч Соломона, завёрнутый в верхнюю одежду незнакомца, который скинул её, ещё находясь в саркофаге.

Вернувшись в наружный склеп, они заделали камнями отверстие, наполнили швы горстями пыли, поднятой с пола, и поставили наружный саркофаг на его прежнее место. Таким образом вполне был скрыт тайный ход в опочивальню царя Хирама.

— Тот, кто явится сюда после меня, должен иметь очень зоркие глаза, чтобы добиться аудиенции у моего царственного друга, — промолвил незнакомец, ощупывая под своей одеждой кожаный свёрток, который он так старательно берег на корабле.

Потом, сделав знак рабам, чтобы они подождали его, он направился в противоположный конец склепа и, приставив светильник к самой стене, где виднелась такая большая дверь, что она скорее походила на ворота, произнёс:

— Это прекрасно. Грабители в будущем, так же как в прошедшем, пойдут сюда, а не туда.

Действительно, эта дверь охраняла более всего остального тайну гробницы царя Хирама, и проникавшие в пещеру люди направляли свои шаги в дверь, за которой шли подземные галереи, совершенно ими опустошённые, и не догадывались о тайном проходе за саркофагом.

Вернувшись к своим рабам, их господин вынул из-за пояса негра нож и разрезал горлышко меха с водой, в сделанное отверстие он сунул один за другим мешки со своими драгоценностями, которые, вытеснив значительное количество воды, свободно поместились там. Когда эта работа была окончена и мех взвален на плечи негра, они погасили светильники и вышли из пещеры.

Рабы с удовольствием дышали теперь свежим воздухом, а незнакомец стал пристально смотреть на небо, определяя по звёздам время. Убедившись, что они успеют до зари добраться до берега, он приказал заделать вход в пещеру камнями и направился прежде к месту своего бивака, а затем на берег моря.

В определённое время подошла галера на вёслах и приняла на свою палубу незнакомца с рабами.

Прежде всего они подкрепили свои силы хлебом, смирнскими финиками и принкипским вином, а затем был позван шкипер.

— Ты хорошо исполнил мои приказания, друг, — сказал незнакомец. — Теперь спеши на всех парусах и вёслах в Византию. Я увеличу тебе плату, торопись, насколько возможно.

Быстро неслась галера от неведомой бухты близ Сидона, не останавливаясь нигде. Над нею простиралось всё то же голубое небо, а под нею зияла всё та же морская синева. Днём незнакомец часами глядел на видневшиеся вдали берега, и по его взгляду было ясно, что он знает эту местность.

Наконец достигнуты были Дарданеллы, а затем Мраморное море, но пассажир требовал, чтобы кормчий держался открытого моря.

— Нечего бояться погоды, — сказал он. — Этим путём мы выиграем время.

На вечерней заре галера уже шла в виду того места европейского берега, где теперь находится Сан-Стефано. Вдали виднелась святая София, а за ней возвышалась Галатская башня.

— Дома будем к ночи, слава Деве Марии, — набожно проговорили матросы.

Но они ошибались. Их господин позвал шкипера и сказал ему:

— Я не желаю входить в гавань раньше завтрашнего утра. Ночь прекрасна, и я поеду на берег в лодке. Я когда-то был хорошим гребцом и теперь люблю погрести. Бросьте якорь и повесьте два фонаря на мачту, чтобы я мог найти судно, если вздумаю вернуться.

Шкипер, подумав, что пассажир очень странный, молча исполнил приказание. Через несколько минут лодка была спущена, и незнакомец вместе с негром снесли в неё мех, наполненный сокровищами, и одежду, в которую был завернут меч Соломона. Незнакомец взял вёсла, и лодка быстро направилась к острову Принкипо, но когда она исчезла из вида галеры, то незнакомец отдал вёсла негру, а сам, взяв руль, повернул на юг.

Вскоре показалась возвышенная оконечность Плати. Там в старину была выстроена каменная башня для часовых, которые наблюдали за движением разбойников на суше и пиратов на море, а теперь она представлялась заросшей мхом развалиной. Незнакомец причалил лодку к самому берегу и, выйдя из неё, пошёл к развалинам, неся мех, из которого предварительно вылил всю остававшуюся там воду. Негр остался в лодке. Через некоторое время незнакомец вернулся без меха и, взяв одежду, в которой был завернут меч, снова отправился в развалины, куда он проникал через скрытое камнями отверстие.

— Ну, теперь они в безопасности, — произнёс он, окончательно возвратившись в лодку и направив её обратно к галере. — У меня ещё три таких тайника: в Индии, Иерусалиме и Египте, да ведь и сидонская гробница к моим услугам. Я никогда не буду нуждаться, — прибавил он со смехом.

На следующее утро галера вышла в порт святого Петра, на южной стороне Золотого Рога, и вскоре затем незнакомец уже находился в своём доме в Византии.

Через неделю он продал этот дом со всем, что в нём находилось, и ночью ушёл на галере в Мраморное море, взяв с собою своих рабов, которые отличались тем, что были глухие и немые.

Часть вторая

Князь Индии

I. Гонец из Чипанго

Пятьдесят три года спустя после таинственного посещения незнакомцем гробницы царя Хирама, именно 15 мая 1448 года, в лавку одного из константинопольских рынков вошёл какой-то человек и подал письмо хозяину-еврею. Тот взял полотняный конверт, но прежде чем распечатать его, пристально посмотрел на гонца.

Хотя уже в те времена в Константинополе, многонациональном городе, встречались всякого рода люди, гонец невольно обратил на себя внимание своей необычайной внешностью. Лавочник видал представителей всех известных национальностей, но никогда глаза его не останавливались на такой странной личности, с необыкновенно розовым цветом лица, косыми глазами и в шёлковой коричневой ткани, покрывавшей всё тело с ног до головы. Висевший на спине мешок из той же ткани был вышит пёстрыми цветами, на ногах виднелись такие же богато вышитые туфли, а над обнажённой головой он держал зонтик из бамбука и блестящие выкрашенной бумаги.

Слишком хорошо воспитанный, чтобы продолжать безмолвный осмотр гонца с головы до ног или чтобы удовлетворить своё любопытство расспросами, еврей распечатал письмо и углубился в его чтение. Между тем его соседи, менее деликатные, окружили пришельца и вволю глазели на него, что, по-видимому, нисколько не тревожило этого странного человека.

Письмо, находившееся в конверте, ещё более смутило еврея. Бумага поражала своей тонкостью, мягкостью и полупрозрачностью. Он никогда не видал ничего подобного.

Однако писано письмо было по-гречески. Прежде всего внимание еврея обратилось на число и адрес, выставленные сверху, и потом, уступая своему любопытству, он, не читая письма, взглянул на подпись. Её вовсе не было, а вместо неё стояла восковая печать с изображением Распятия.

При виде этой печати глаза еврея широко раскрылись, и он тяжело перевёл дыхание от удивления и страха. Усевшись на скамейку и совершенно забыв гонца, а также окружающую его толпу, он углубился в чтение.

„Остров во внешнем море. На дальнем востоке.

15 мая 1447 года.

Уель, сын Падая.

Мир тебе и всем твоим.

Если ты свято сохранил наследие твоих предков, то ты найдёшь где-нибудь в твоём доме дубликат моей печати, но только из золота. Я знал твоего отца, деда и стольких твоих предков, что, быть может, неблагоразумно об этом напоминать. Я любил их всех, потому что они составляли род, чтивший Господа Бога Израилева и не признававший другого Бога. К этому я прибавлю, что качество людей, как качество растений, переходит из поколения в поколение, и хотя я никогда не видел тебя, не слыхал твоего голоса и не дотрагивался до твоей руки, но я знаю тебя и верю тебе. Сын твоего отца не скажет никому, что он получил от меня письмо или что я существую на свете, а так как твой отец радостно исполнил бы мою просьбу, так и ты, его сын, удовлетворишь моему желанию. Отказ в этом был бы первым шагом к предательству.

Высказав тебе это, о сын Иадая, я свободно и без страха приступлю к делу. Во-первых, я уже пятьдесят лет нахожусь на острове, имени которого ты не знаешь и который я потому назвал островом на внешнем море, на дальнем Востоке.

Люди здесь добрые, расположенные к чужестранцам и живут просто, в любви между собой. Хотя они никогда не слыхали о Христе, но, по правде сказать, они лучше исполняют его учение, чем христиане, среди которых ты живёшь. Несмотря на это, мне надоело жить с ними, и, конечно, в этом я более виноват, чем они. Желание перемены — всеобщий закон, и только Бог один и тот же был, есть и будет вчера, сегодня и завтра, из века в век. Поэтому я решился ещё раз посетить страну наших отцов — Иерусалим, о котором я всё ещё проливаю слёзы. Во времена его славы он был более чем прекрасен, а в развалинах он более чем свят.

Знай же, о сын Иадая, что во исполнение моего намерения я посылаю к тебе слугу моего, Сиама, который передаст тебе это послание. Когда ты получишь его, то обрати прежде всего внимание, будет ли это 15 мая, так как я назначил ему ровно год на путешествие, которое ему придётся сделать более морем, чем землёй. Я следую за ним, но останавливаюсь по дороге на неопределённое время, так как мне необходимо перебраться из Индии в Мекку, а оттуда в Кашкуш и наконец по Нилу в Каир. Но всё-таки я надеюсь лично приветствовать тебя спустя шесть месяцев после прибытия к тебе Сиамы.

Я снова хочу поселиться в Константинополе, и для этого мне надо иметь свой дом. Сиаме поручено купить его. Уже давно караван-сарай потерял для меня свою прелесть, и гораздо приятнее знать, что тебя ожидает собственное жилище. В этом деле ты можешь оказать мне услугу, за которую я буду тебе благодарен и щедро тебя вознагражу. Мой слуга ничего не знает о твоём городе, а потому я прошу тебя: помоги ему купить дом, заключить акт продажи и устроить всё хозяйство. Но помни, что я хочу жить удобно, но просто и небогато, так как, увы, ещё не пришло то время, когда сыны Израилевы будут иметь возможность жить на свободе среди христианского мира.

Ты увидишь, что Сиама толковый и благоразумный человек, старше, чем он кажется, и готовый преданно служить тебе ради меня. Но знай, что он немой и глухой; впрочем, ты можешь говорить ему по-гречески, но непременно стоя лицом к нему, и тогда он поймёт тебя по движению губ, а отвечать будет знаками.

Наконец, не бойся взять на себя это поручение ввиду денежных затруднений. У Сиамы денег более чем нужно, а потому ему приказано не делать долгов.

Окончу это послание надеждой, что ты окажешь ему во всём помощь и позволишь мне, по моём прибытии, быть тебе отцом и во всём помощью, но отнюдь не бременем.

Ещё раз, о сын Иадая, тебе и твоим мир“.

Окончив чтение, сын Иадая опустил руки на колени и глубоко задумался. От кого и откуда он получил это странное послание? Если оно было писано на острове внешнего моря и на дальнем Востоке, то, значит, тот, кто его писал, находился тогда на восточной оконечности земли, где бы эта оконечность ни была. Но кто он был? Зачем попал туда, зачем возвращался сюда?

Неожиданно лавочник вздрогнул. Он вспомнил, что в шкафу, находившемся в стене дома, две полки были отведены для предметов, оставшихся ему по наследству от предков: на верхней лежала Тора, находившаяся в семье с незапамятных времён, а на нижней помещались металлические и роговые сосуды, старые филактерии, амулеты и многочисленные другие предметы, которых он сам не мог в точности пересчитать. В числе их, он теперь хорошо припоминал, был золотой медальон, но он забыл, что на нём было изображено. Отец и дед очень дорожили медальоном и рассказывали историю, которая запечатлелась в памяти.

Какой-то человек за оскорбление, нанесённое Иисусу Христу, был приговорён последним к наказанию, состоящему в том, что он будет скитаться на земле до вторичного пришествия Мессии. И этот человек ходил по свету из поколения в поколение, из века в век. Отец и дед клялись, что эта история справедлива, и, кроме того, заверяли, что близко знали несчастного и что он оказывал большие услуги их семье, которая поэтому считала его своим. Кроме того, они прибавляли, что он постоянно молил небо послать ему смерть и всячески старался навлечь её на себя, но она упорно обходила его, и он наконец пришёл к убеждению, что не может умереть.

Много лет прошло с тех пор, когда лавочник слышал эту историю, и ещё более со времени последнего посещения Константинополя таинственной личностью. Но он не умер! Он снова возвращался. Это было так странно, что трудно верилось такому необыкновенному событию. Во всяком случае, легко было убедиться в справедливости того, что сообщалось в письме: стоило только сравнить золотой медальон, хранившийся в шкафу, с восковой печатью.

Сын Иадая понял это и, сделав знак гонцу, вышел из лавки во внутреннюю комнату.

— Присядь здесь, — сказал он по-гречески, — и подожди, пока я вернусь.

Гонец улыбнулся и с поклоном сел. Тогда Уель надвинул на брови свой тюрбан и, взяв письмо, быстро отправился домой.

Он шёл так скоро, что почти бежал. По дороге ему встретились знакомые, но он не обращал на них внимания; и если они с ним заговаривали, то он не слышал их слов. Достигнув дома, он вбежал в дверь с такой поспешностью, словно его преследовала толпа. Очутившись перед шкафом, он стал торопливо перебирать различные предметы на второй полке, но как он ни перевёртывал их, медальон не находился.

— Боже мой! — воскликнул он, ломая себе руки. — Медальона нет. Он потерян. Как я теперь доищусь до правды!

Сын Иадая был вдов, и его молодая жена, умирая, оставила ему маленькую девочку, которой во время появления странного гонца было тринадцать лет. Для ухода за ней и для ведения хозяйства он завёл экономку, очень почтенную дщерь Израилеву. Естественно, что в своём смущении по поводу утери золотого медальона он вспомнил об этой особе, но в ту самую минуту отворилась дверь, и в комнату вошла его дочь.

Она напоминала мать чистым, светло-оливковым цветом лица и нежными улыбающимися чёрными глазами, в которых так светилась любовь, что не надо было выражать её словами. Девочка была весёлая, ласковая, приветливая и пела с утра до вечера. Часто, смотря на неё с любовью, он примечал в ней задатки всех достоинств покойной жены, которую он считал совершенством.

Несмотря на своё смущение, он посадил к себе на колени девочку и стал целовать её в обе щеки. Неожиданно его глазам представился золотой медальон, висевший у неё на шее. На его вопрос она объяснила, что экономка дала ей этот медальон как игрушку. Сняв медальон со шнурка, на котором он висел, Уель подошёл к окну и после тщательного сравнения его с печатью в письме убедился, что они совершенно одинаковы.

Он немедленно вернулся в лавку и, взяв Сиаму, отвёл его в свой дом, где поместил в комнате, отведённой для гостей, а на следующий день приступил к осуществлению плана его господина. Отыскать подходящий дом оказалось нетрудно, и он вместе с Сиамой выбрал двухэтажный дом на улице, огибавшей гору, на которой стояла небольшая христианская церковь.

Обращённая на восток, она находилась на самой границе между кварталами греков, отличавшихся чистотой, и евреев, славящихся неопрятностью» Ни гора, ни церковь не препятствовали обширному виду с крыши дома, откуда можно было видеть многие красивые жилища греков, церковь Пресвятой Девы на Влахерне и императорский сад за этой церковью. Ко всем этим удобствам присоединялось ещё одно: дом находился прямо против его собственного — небольшого, но уютного деревянного жилища.

Уель был очень доволен, что Сиама аккуратно платил за всё купленное. С ним было очень легко объясняться. Его глаза заменяли недостающий слух, а знаками, жестами и взглядами Сиама ловко разыгрывал целую пантомиму. Это особенно забавляло дочь Уеля, и она с любопытством следила за безмолвными разговорами.

Наконец всё было готово, и отремонтированный, обставленный мебелью дом ждал своего хозяина.

II. Паломник в Эль-Катифе

Барейнская бухта находится на западном берегу Персидского залива, и на самой северной её оконечности возвышаются белые, одноэтажные мазанки города Эль-Катифа. Так как в Аравии ничто не изменяется, то эта бухта и этот город были известны в эпоху нашего рассказа под теми же именами, которые они носят и теперь.

Этот город в старые времена имел значение главным образом из-за дороги, которая шла оттуда на запад через безводные песчаные пустыни с одной стороны в Медину, а с другой — в Мекку.

Когда ежегодно наступало время паломничества в священный город, то об Эль-Катифе говорилось почти столько же, сколько о Мекке среди паломников из Ирана, Афганистана, Индии и других стран далёкого Востока.

По закону Магомета паломники должны быть в Мекке во время рамазана, когда сам пророк совершил первое паломничество. Из Эль-Катифа можно было достигнуть священного города в шестьдесят дней, делая в день средним числом двенадцать миль. Собравшись предварительно в Константинополе, Каире, Дамаске и Багдаде, паломники составляли обширные караваны и на пути останавливались в удобных местах, где устроены были торговые центры. Одним из таких центров был Эль-Катиф, и в нём преобладали торговцы лошадьми, ослами и верблюдами, а окружающая его страна представляла бесконечную ферму, на которой откармливали баранов и другой скот. Тут паломники могли получать всё, что им было нужно: сёдла, вьюки, сандалии, одежду, палатки и т. д.

Среди тысяч паломников, прибывших в Эль-Катиф в конце июня 1448 года, находился один человек, который обращал на себя всеобщее внимание. Он прибыл с юга на восьмивесельной галере с индусскими матросами и три дня стоял на якоре, прежде чем выйти на берег. Его судно не было военным или торговым, оно не было вооружено, в воде сидело очень неглубоко, следовательно, не имело груза. Прежде чем были спущены паруса, на корме была раскинута пёстрая, блестящая палатка. При виде этого на берегу было решено, что владелец судна был один из князей Индии, чрезвычайно богатый и явившийся сюда с целью доказать паломничеством в Мекку, что он истинный мусульманин.

Три дня он не показывался на берег, но лодка постоянно возила на судно и обратно поставщиков верблюдов, фуража и продовольствия.

Последние описывали его человеком лет шестидесяти, хотя ему могло быть и до семидесяти пяти, среднего роста, чрезвычайно энергичным и решительным. Он говорил по-арабски, но с индусским акцентом. Одежда на нём была индусская и состояла из шёлковой рубашки, короткой куртки, широких шаровар и громадного белого тюрбана с пером, украшенного такими крупными драгоценными камнями, которые мог иметь только могущественный раджа. Свита его была немногочисленная, но великолепно одетая, и она безмолвно, раболепно исполняла все его желания. Один из слуг постоянно находился за ним и держал над его головой громадный зонтик. Чужестранец говорил мало, но каждое его слово было толковое и деловое. Ему требовалось двадцать вьючных и четыре под верх верблюдов. Высказывая эти требования, он пытливо смотрел на поставщиков и, к их величайшему удивлению, ни разу не спрашивал о цене.

— А как велика твоя свита, князь? — спросил один из шейхов.

— Четыре человека.

— О Аллах! — воскликнул шейх, подняв руки. — Зачем тебе четыре верблюда под верх и двадцать вьючных для четырёх человек?

— А разве ты хочешь, чтобы я явился с пустыми руками в святейший из городов и ничего не раздал бедным? — отвечал спокойно чужестранец.

Наконец нашёлся поставщик, который взялся устроить всё, что было нужно, и на четвёртый день своего прибытия в Эль-Катиф князь Индии сошёл на берег и осмотрел приготовленный для него в окрестностях города паломнический стан, состоявший из четырёх палаток, а также приведённых лошадей и верблюдов. За всё была уплачена уговорённая плата, и тридцать нанятых им слуг, из которых десять были вооружены, немедленно приступили к выгрузке из судна багажа и распределению его по верблюдам. Палатку, предназначенную для князя Индии, выкрасили снаружи в зелёный цвет, а внутри разделили её на два помещения: приёмную и спальню, украшенные диванами, коврами и драгоценными шалями.

Наконец всё было готово и оставалось только назначить день для отбытия, но об этом дне князь Индии никому не сообщал, так как он был, по-видимому, человеком необщительным и любившим одиночество.

III. Жёлтый воздух^[*]

[*] — Под этим названием известна среди арабов чума.

Однажды вечером князь Индии сидел перед своей палаткой. Солнце закатилось, на небе уже виднелись звёзды. Верблюды спали, вытянув свои длинные шеи, а часовые, расставленные вокруг стана, так же как все слуги князя Индии, творили вечернюю молитву, обращая свои лица к Мекке. Их господин также молился и делал те же движения, как правоверные мусульмане, но его молитва была совершенно иная.

«О, Господь Бог Израилев, — говорил он про себя, — все окружающие меня молят о жизни, а я молю Тебя о смерти Я искал её на море и не нашёл, а теперь я пойду в пустыню навстречу ей. Но если мне суждено жить, о Господи, то даруй мне счастие служить во cлаву Твою… Тебе нужны орудия добра, и прими меня в число их. Дозволь мне совершить великие дела во славу Твою и тем заслужить блаженный покой. Аминь».

Окончив молитву, он встал и начал ходить взад и вперёд перед своей палаткой, скрестив руки за спиной и опустив голову на грудь.

В эту минуту к палатке подошёл шейх и, низко поклонившись, сказал:

— Князь, завтра на рассвете караван отправится в путь.

— Хорошо. Мы готовы, можешь идти.

— Князь, сегодня пришло судно из Гормуза на восточном берегу и высадило целую толпу нищих.

— Хорошо. Я сейчас раздам им часть того продовольствия, которое ты нагрузил на верблюдов.

Шейх покачал головой:

— Если бы они были нищие, то это ещё не беда. Аллах милостив ко всем существам, но они заражены жёлтым воздухом, и они вынесли на берег четыре мёртвых тела, а одежду с мертвецов продали в лагерь паломникам.

— Ты, значит, боишься, чтобы мы не занесли чуму в Каабу? Не тревожься, всё в руках Аллаха. Помни, что молитва — хлеб веры.

На следующее утро при восходе солнца караван числом в три тысячи душ выступил в поход, и князь Индии занял место в последних его рядах.

— Отчего ты, князь, идёшь позади всех? — спросил шейх и услышал в ответ:

— Аллах благословляет тех, кто подбирает отсталых и мёртвых, на которых не обращают внимания люди, гордо идущие впереди.

Шейх передал эти слова всем паломникам, и они единогласно воскликнули:

— Да будет благословенно имя князя Индии!

IV. Эль-Зариба

Вместе с караваном паломников князь Индии посетил Медину, где он исполнил все обряды, обязательные для правоверного в мечети пророка, а оттуда прибыл 6 сентября в долину Эль-Зариба, бывшую с незапамятных времён сборным местом для всех караванов, так как оттуда оставался только один день пути до священного города.

Раскинув палатки на возвышенном месте, князь Индии позвал около полудня своего проводника и приказал привести нескольких брадобреев для превращения, согласно правилам, установленным самим пророком, его самого и свиты в настоящих паломников, достойных вступления в Мекку. Прежде всего были подвергнуты омовению и посыпаны мускусом волосы, усы, руки и всё тело верующих, а затем надеты на них белая одежда без швов и сандалии. Вся эта церемония сопровождалась молитвами, а когда всё было окончено, то каждый, обратившись лицом к Мекке, произнёс древнюю молитву посвящения себя Аллаху. Князь Индии наравне со всеми совершил этот обряд, а затем, усевшись на ковре, положенном перед палаткой, стал ждать прохода караванов.

Вскоре на востоке показалось облако пыли, а из-за него мало-помалу выделился отряд всадников в полном вооружении и с копьями в руках, ярко игравшими на солнце. Ехавший впереди вождь остановился у палатки князя Индии. На голове его был шлем с поднятым забралом и большой кольцеобразной сеткой, покрывавшей шею и плечи. Кольчуга защищала тело, руки до локтей и ноги. Шлем и звенья кольчуги были украшены золотом, и воин казался золотым. На спине у него висел светло-зелёный плащ, полускрывавший небольшой круглый металлический щит, в правой руке он держал копьё, а с левой стороны виднелась сабля, спереди же седла был прикреплён лук с колчаном. Он был так воинствен и так красиво сидел на кровном караковом коне, что князю Индии показалось, что перед ним один из славных сподвижников Саладина. Он невольно вскочил, чтобы приветствовать гостя, но тот лишь бросил на него взгляд и отвернулся в другую сторону, обнаруживая тем, что он остановился тут не ради обитателя самой красивой из палаток, а для того, чтобы с возвышения следить за проходом караванов. Но этого мгновения было достаточно, чтобы рассмотреть его лицо: это был молодой человек двадцати двух или трёх лет, с чёрными глазами, такой же бородой и усами и серьёзным, хотя приятным выражением загорелого лица.

Через некоторое время к нему подъехал вооружённый, но не столь блестящий всадник и, соскочив с коня, водрузил в землю жёлтое шёлковое знамя с красной надписью и золотым полумесяцем, со звездою на древке.

— Кто этот юноша в золотом вооружении? — спросил князь, подзывая к себе шейха.

— Эмир эль-хаджи [Так назывался вождь меккских паломников, назначавшийся самим султаном, что считалось великой честью].

Князь Индии стал ещё с большим интересом смотреть на эмира.

— Такой молодой — и уже пользуется доверием старого Мурада. Я познакомлюсь с ним, быть может, он будет мне полезен. Кто знает, кто знает?..

В эту минуту на возвышении показался отряд турецкой кавалерии с музыкой и пестро украшенные верблюды с подарками султана меккскому шерифу. Эмир обратил всё своё внимание на всадников, вождём которых он, очевидно, состоял, и зорко следил за тем, как они спешились и стали разбивать стан. Но пока он был этим занят, к нему подошёл шейх князя Индии и с низким поклоном сказал:

— Мой господин, высокопочтенный хаджи, сидящий вон там перед своей палаткой, приказал тебя приветствовать и предложить тебе гранатовой воды, которая действует очень освежительно.

По его знаку следовавший за ним громадный негр в белой одежде поднёс эмиру на блестящем медном подносе глиняный кувшин и два кубка, серебряный и хрустальный.

Сняв с левой руки стальную перчатку, эмир взял один из кубков и, поклонившись вставшему с ковра князю, выпил воду.

До самого вечера эмир и князь Индии были поглощены шумным, пёстрым зрелищем прихода и размещения караванов. Их было три: из Эль-Катифа, Дамаска и Каира. Толпы, составлявшие эти караваны, были самые разнообразные и разноплеменные. Рядом виднелись арабы, персы, индусы, турки, курды и кавказцы. Одни шли пешком, другие ехали на лошадях, третьи двигались на верблюдах, четвёртые медленно колыхались на спинах ослов. Всё это человеческое море быстро залило долину Эль-Зариба, наполняя воздух криками, звуками музыкальных инструментов и всем сложным шумом человеческой сумятицы. Все торопились занять для стоянки место поудобнее, толкались, суетились, разгружали верблюдов, раскидывали палатки. В общей суматохе старались водворить какой-нибудь порядок всадники с большими палками, но ещё более усиливали её, порождая рукопашные схватки. «Это не люди, а черти, бегущие от гнева Божьего», — думал князь Индии, смотря с удивлением на происходившую оживлённую, но беспорядочную сцену.

К закату солнца прекратилось бесконечно тянувшееся шествие караванов и его заменили самые невзрачные, несчастные толпы больных, нищих и всякого рода подонков восточного населения. Мало-помалу прибывшие ранее разместились кто где мог, и наступило сравнительное затишье. В начинавшихся сумерках стали виднеться разведённые огни, и наконец князь Индии вернулся в свою палатку, где уже всё было приготовлено для приёма приглашённого им гостя.

V. Князь и эмир

Приёмная в палатке князя Индии была блестяще освещена шестью лампами, при свете которых рельефно выступала пестрота красок развешанных вокруг стен дорогих шалей. На богатом ковре сидели рядом князь и эмир, а перед ними, на низеньком столике, сверкавшем белизной слоновой кости, стояли корзинки с виноградом, фигами и финиками из Медины, тарелка с сухими лепёшками, два кубка и три кружки с мёдом, водой и соком гранат. В те времена на востоке ещё не знали ни кофе, ни табака, которыми теперь его обитатели утешают свою жизнь, но фрукты, мёд и различные воды вполне заменяли их. Гость и хозяин, по-видимому, совершенно уже подружились и разговаривали друг с другом как старые приятели.

— А что, эмир, — спросил князь, — чума уже прекратилась?

— Нет, она свирепствует ещё сильнее, хаджи. Прежде ей подвергались только отставшие от каравана люди, а теперь она поражает всех без разбора. Вчера мы подобрали богатого и знатного паломника, которого носильщики бросили на дороге мёртвым.

— Может быть, его убили?

— Нет, на нём найдено много золота.

— Может быть, у него взяли другие драгоценности?

— Нет, всё оказалось при нём.

— А куда всё это дели?

— Принесли ко мне, и оно находится в моей палатке, так как по закону всё имущество умершего паломника поступает в собственность эмира эль-хаджи.

— Бич Божий, именуемый чумой, имеет свои за коны, и один из них обязывает нас закапывать в землю или сжигать всё, что принадлежало умершему.

— Но, хаджи, есть ещё высший закон, — сказал с улыбкой эмир.

— Не обижайся, эмир, я не думаю, чтобы ты опасался чего-либо. Позволь мне, эмир, спросить тебя ещё об одном, но лично касающемся тебя предмете.

— Спрашивай, я отвечу откровенно, да поможет мне в этом пророк!

— Да будет благословенно имя пророка! Верь мне, эмир, что я никогда не задал бы тебе этого вопроса если бы твоя речь не напоминала той музыкальной страны, которую называют Италией. Мне известно, что твой повелитель султан имеет на своей службе многих храбрых воинов, которые принадлежат не только к его обширным владениям, а даже христианским странам. Поэтому скажи, откуда ты?

— Мне ответить нетрудно, — произнёс эмир без малейшего колебания, — я сам не знаю своей родины. Не ты первый указываешь на итальянский акцент моей речи, и я не имею ничего против того, чтобы быть итальянцем, а так как случайно я научился говорить по-итальянски, то мы можем, хаджи, говорить с тобой на этом языке, если ты его предпочитаешь.

— С удовольствием, хотя тебе нечего бояться, чтобы нас подслушали, так как прислуживающий нам Нило — глухой и немой от рождения.

— Мои первые воспоминания, — продолжал эмир, совершенно легко переходя на итальянский язык, — ограничиваются тем, что я вижу себя на руках женщины под голубым небом, среди песчаного берега. С одной стороны простирался сад с оливковыми деревьями, а с другой шумело море. Потом я помню, что меня вносили в дом, такой большой, как будто он был замком.

— Согласно твоему описанию это, вероятно, был восточный берег Италии в окрестностях Бриндизи, — перебил его князь Индии.

— Потом я помню блеск пожара и страшные крики, а затем путешествие по морю в обществе бородатых людей. Но вполне ясно я начинаю помнить себя только с того времени, когда за мной ухаживала с любовью жена знатного паши, губернатора города Бруссы. Она называла меня мирзой, и я провёл всё своё детство в её гареме, а затем меня отдали в школу и на военную службу. С течением времени я сделался янычаром, а когда, благодаря счастливому случаю, я отличился, то султан перевёл меня в свой отряд телохранителей. Жёлтое знамя, которое теперь носят передо мной, принадлежит этому отряду, наконец, в знак своего неограниченного доверия мой повелитель назначил меня эмиром эль-хаджи. Вот и вся моя история.

— Это грустная история, эмир, — сказал сочувственно князь, — и ты ничего не знаешь больше о своих родителях?

— Ничего. Только могу предположить, что их замок был ограблен турками, которые в суматохе меня похитили.

— Ещё надо предположить, что твои родители были христианами.

— Да, но не верующими.

— Как не верующими! Ведь они верили в Бога?

— Да, но им следовало верить, что Магомет его пророк.

— Всё на свете происходит по воле Аллаха, — продолжал князь, несколько смущённый фанатизмом юноши, но ловко скрывая своё смущение, — и мы должны радоваться, что наша судьба зависит от него. Но тебя, эмир, я могу поздравить с тем положением, в котором ты очутился, благодаря воле Аллаха. Но прежде чем сказать тебе причину моего поздравления, я желал бы знать: можешь ли ты сохранить тайну?

— Могу и обязуюсь молчать, потому что считаю тебя хорошим человеком.

— Так знай, что у меня есть друг брамин, настоящий маг. Он живёт на берегу Брахмапутры и открыл школу для многочисленных учеников, так как всё видимое и невидимое не имеет для него тайны. Я сам занимаюсь тем, что невежественные люди называют астрологией, но не из корыстных видов, а потому что изучение небесных светил приближает человека к Аллаху. Недавно я составил гороскоп будущего и просил этого учёного мага проверить его. Мы оба пришли к одному заключению: до сих пор волна человеческого могущества шла с Запада, но теперь она переменила своё течение и идёт с Востока. Звёзды ясно говорят о падении Константинополя.

— А говорят ли звёзды, кто возьмёт Константинополь? — спросил с жаром эмир.

— Я тебе отвечу на это вопросом. Твой повелитель стар и поседел в войнах и государственных заботах. Не правда ли?

— Да, он стар в своём величии, — отвечал дипломатично эмир.

— Но у него есть сын, лет восемнадцати и носящий имя пророка?

— Да, и этот юноша отличается всеми царственными достоинствами своего отца.

— Мой гороскоп говорит только, что герой, который возьмёт Константинополь, будет молодой, высокого происхождения и турок, но имя его мне неизвестно. К тому же мне надо ещё дополнить этот гороскоп на месте, в Константинополе, так как вполне ясно можно прочесть судьбу какой-нибудь местности лишь в ней самой. Вот почему я и отправляюсь в Константинополь.

— О хаджи! — воскликнул юноша с горячей мольбой. — Освободи меня от данного слова и дозволь сообщить твои слова Магомету. Он мой друг, он ездит верхом, владеет копьём и мечом, стреляет из лука и защищается щитом лучше меня. Он настоящий герой, и ты можешь представить, с каким счастьем я, возвратясь к нему, приветствовал бы его словами: «Радуйся, Магомет, завоеватель Царьграда!»

— Я с удовольствием доставил бы тебе эту радость, но лучше повременим. Предрешать события иногда опасно, и обнародование ожидающей его судьбы может возбудить в других преступную зависть. К тому же ведь я сказал тебе, что мне ещё надо проверить этот гороскоп. Когда я совершенно уверюсь в правильности предсказания о падении Константинополя, то я тебе об этом скажу. С этой минуты наши жизни будут течь параллельно, не пересекая друг друга и не удаляясь одна от другой.

— Но кто же ты такой? — спросил эмир с юношеским жаром.

— Важные причины обязывают меня тайно совершить это паломничество, и потому помни обо мне как о князе Индии, находящем величайшее счастье в вере Аллаха и Магомета, его пророка. Но я дам тебе средство всегда найти меня, если тебе представится необходимость найти меня. Нило, — прибавил он, обращаясь к своему рабу по-гречески, — принеси два кольца с изумрудами.

Когда кольца были принесены, то, подавая их эмиру, князь произнёс:

— Они совершенно одинаковы. Выбери одно из них, а другое я оставлю у себя. Когда мы захотим связаться друг с другом, то будет достаточно послать одно из них с верным гонцом. Но помни, эмир, что я не освобождаю тебя от данного тобою слова. Преждевременно разоблачать судьбу — значит изменять Аллаху.

Беседа между ними продолжалась ещё долго, а когда эмир удалился после полуночи, то князь Индии, оставшись один в палатке, промолвил с улыбкой:

— Я слышу его приветствие: «Радуйся, Магомет, завоеватель Царьграда!» Всегда хорошо иметь две тетивы для своего лука.

VI. У Каабы

По закону Магомета всякий правоверный по прибытии во святой город должен непременно посетить Каабу. Князь Индии свято исполнил это правило: он разбил свои палатки рядом с эмиром эль-хаджи и меккским шерифом у подошвы горы Милосердия, потом для удобства нанял дом с окнами, выходившими на мечеть, и, окончив таким образом своё водворение, прямо отправился к Каабе со своей свитой, проводником и негром Нило, державшим над его головой зонтик из лёгкой зелёной бумаги. Все они были босые и в белой одежде.

Достигнув мечети и келий, которые окружали открытой колоннадой площадь с Каабой, они остановились и набожно окинули взглядом представившееся им зрелище. Семь минаретов, выкрашенных в красную, синюю и тёмную краску, рельефно выдавались на безоблачном небе. Между ними тянулись одна за другой три песчаных и три мощёных площадки. Последняя, окружённая золочёными фонарями, была выложена блестевшими, как зеркало, гранитными плитами, и на ней возвышался, как пьедестал монумента, белый, мраморный, унизанный бронзовыми кольцами фундамент святого дома. Сама Кааба, представляющая собой вытянутый параллелепипед в 40 футов высоты, 18 шагов длины и 16 ширины, была вся покрыта чёрной шёлковой тканью с золотыми надписями из Корана. Эта драпировка своей новизной и свежестью доказывала, что эмир эль-хаджи уже успел сдать султанский подарок. Толпа правоверных медленно двигалась вокруг этой святая святых и останавливалась только перед чёрным камнем. Но прежде чем приложиться к камню, а затем, по закону Магомета, семь раз обойти вокруг Каабы, князь Индии направил свои шаги к священному колодцу и терпеливо дождался своей очереди, чтобы испить из него воды, на что потребовалось много времени, так как и здесь толпа была велика.

Наконец добрался до чёрного камня благодаря усилиям проводника, который энергично расталкивал толпу, восклицая:

— Дорогу князю Индии! Дорогу любимцу пророка! На его пути нет бедных.

Стоявший перед ним у камня правоверный пришёл в такое фанатическое исступление при виде святыни, что не припал к ней губами, а отчаянно два раза ударился о неё головой и упал без чувств на землю. Проводник оттолкнул его ногой и пропустил вперёд князя Индии. Спокойно, без энтузиазма еврей взглянул на камень, который сосредоточивал в себе поклонение всего магометанского мира, и впервые не повторил установленных, набожных восклицаний, произнесённых проводником:

— Великий Бог! Я верую в Тебя, я верую в Твою книгу, я верую в Твоё слово! Я верую в надежду…

Не слыша, чтобы его слова повторялись князем, проводник с удивлением оглянулся и снова начал ту же молитву.

С трудом пересилив неожиданное отвращение к своему постоянному фарисейству, князь Индии и хотел уже повторить слова проводника, как неожиданно услышал болезненный стон безумного фанатика, лежавшего у его ног лицом кверху. Из двух ран на его лбу текла кровь.

— Бедняк умирает! — воскликнул князь.

— Аллах милосерд, будем молиться, — отвечал проводник, который не считал нужным отвлекаться от установленных обрядов, что бы ни случилось вокруг.

— Но он умрёт, если ему не окажут помощи.

— Когда мы кончим своё поклонение, то пошлём сюда носильщиков, которые его уберут.

Князь Индии нагнулся к упавшему паломнику. Он лежал на спине, лицом к небу, с закрытыми глазами и тихо стонал.

И князь Индии вдруг узнал его. Это был эмир. Переодевшийся в простые одежды, он вместе с другими паломниками подошёл к святыне и теперь лежал у камня, никем не узнанный.

— Это эмир эль-хаджи! — воскликнул князь Индии.

Вокруг воцарилась безмолвная тишина. Все правоверные видели ещё недавно этого юношу, сиявшим красотой и здоровьем, на прекрасном коне, в блестящем вооружении.

— Эмир эль-хаджи умирает! — быстро пронеслось из уст в уста, и все присутствующие стали повторять в один голос изречения из Корана, но ни один не протянул ему руки помощи.

Князь Индии нимало этому не удивился, так как правоверным нечего было жалеть молодого эмира, а, напротив, они завидовали, что он умирал по Божьему милосердию перед святыней и прямо перейдёт в рай, с венцом мученика на челе. В их глазах он был счастливейший из смертных, и уже врата рая скрипели на своих хрустальных петлях, а пророк выходил к нему навстречу в своей белой, лучезарной одежде.

— Эмир умирает от чумы! — с горечью воскликнул князь Индии.

Он ожидал, что толпа при этих словах бросится в бегство, но никто не двинулся с места.

— Клянусь Аллахом, — произнёс он ещё более громким голосом, — жёлтый воздух дунул на эмира и дышит на вас всех, бегите!

— Аминь, аминь!

— Мир тебе, князь мучеников!

— Счастливец ты, лев Аллаха!

Вот что послышалось ему в ответ.

Очевидно, эту толпу одушевляло нечто большее, чем фанатизм, и с такой верой, презиравшей болезнь и смерть, новому проповеднику тщетно было бы вступить в борьбу. Князь Индии тяжело вздохнул, махнул рукой и сделал знак своим слугам, чтобы они подняли лежавшего на земле эмира.

— Завтра я окончу своё поклонение, — сказал он своему проводнику, — а теперь веди меня домой.

Его приказание было немедленно исполнено.

К утру эмир, благодаря лечению князя, настолько оправился, что мог рассказать, что с ним приключилось.

Он понял, что заболел на другой день после свидания с князем Индии в Эль-Зарибе, но решил во что бы то ни стало исполнить поручение султана и передать его дары шерифу. Он боролся с одолевавшей его болезнью. Поэтому, получив даже расписку шерифа в приёме всех присланных ему предметов, он ещё сделал все необходимые распоряжения для устройства своего лагеря, и только когда вое благополучно было окончено, приказал посадить себя на лошадь, так как уже не имел сил вскочить в седло, и, убеждённый в своей близкой смерти, отправился в Каабу, чтобы умереть под сенью святыни.

Слушая его рассказ, князь Индии всё более и более убеждался в тщетности распространить проповедь новой религии среди народа, столь пламенно преданного своей вере. Ему оставалось теперь только поспешить в Константинополь, центр христианского движения. Там, может быть, ожидал его больший успех.

В конце следующей недели, совершив установленные два паломничества и убедившись, что эмир совершенно выздоравливает, он двинулся в путь и благополучно достиг Джедды, где его ждало судно для перехода через Красное море.

VII. Прибытие в Константинополь

Чем более приближалось время, назначенное князем Индии для его приезда в Константинополь, тем нетерпеливее ждал его Уель, сын Иадая. Когда же наступил шестой месяц, в конце которого должно было совершиться желанное событие, то он стал считать дни, а за две недели уже начал по утрам ходить в Золотой Рог и спрашивать о прибывших из Египта судах. Однако всё было тщетно. Наступил последний день срока, а о князе Индии не было слуха. Уель уже начал отчаиваться, но Сиама спокойно оканчивал все приготовления к приёму своего господина, вполне убеждённый, что он явится в назначенное время.

Всё было готово с завидной точностью в новом доме князя Индии. Четыре комнаты нижнего этажа были приготовлены для трёх слуг, кроме Сиама, во втором находились три апартамента, соединённые дверями, завешенными портьерами из верблюжьей шерсти. Меблировка их была смешанная: римская, греческая и египетская. Средняя, и наибольшая, комната должна была составить гостиную и кабинет хозяина: на полу лежал тёмно-синий ковёр, посредине которого, на медном листе, стояла маленькая серебряная печка. Шёлковые диваны помещались вдоль стен, а посреди комнаты стояли низенькие стулья с изваяниями различных животных на ручках и ножках. В углах возвышались высокие серебряные треножники с лампами в помпейском стиле. Большое окно, наполненное цветущими растениями, освещало роскошный стол, на котором стояли металлические кубки, хрустальный графин с водой и стаканы, а под столом была растянута тигровая шкура. Стены были украшены новыми византийскими фресками. Во всей комнате стояло нежное благоухание.

Заботы верного слуги не ограничивались внутренностью дома: он раскинул палатку на крыше, зная, что в тёплое время его господин будет проводить там ночи. Отличительной чертой всех этих приготовлений было отсутствие всякого попечения об удобствах, необходимых для женщин, так что, очевидно, их присутствия не ожидалось.

До полудня в последний день назначенного срока Уель оставался на берегу, поджидая желанное судно, и наконец, убедившись, что князь Индии не прибыл, в сильном разочаровании вернулся к приготовленному для не являвшегося гостя дому. К его величайшему удивлению, в печке горел уголь и Сиама суетился, как бы исполняя приказания своего господина. Уель подумал, что князь Индии прибыл каким-либо другим путём.

— Он здесь? — спросил Уель.

Сиама покачал головой.

— Так зачем ты развёл огонь?

Сиама знаками дал понять, что его господин вот-вот приедет.

Уель улыбнулся этому слепому доверию слуги.

Побыв некоторое время в доме, он вернулся к себе, но после ужина снова пошёл посмотреть, что делается в жилище князя Индии. Окна его горели огнями, и он поспешно вошёл в отворенную дверь. Гостиная ярко была освещена лампами, и в ней стоял Сиама, как всегда спокойно улыбающийся.

— Что же, приехал? — спросил нетерпеливо Уель.

Слуга отрицательно махнул рукой, но этот жест как бы говорил: «Он не приехал, но приедет сегодня».

Около десяти часов вечера Сиама принёс и поставил на стол поднос с едой и напитками.

— Боже милостивый, — промолвил Уель, — он даже приготовил ужин. Вот так слуга, вот так господин!

Уверенность слуги так подействовала на Уеля, что он также стал серьёзно ожидать прибытия князя Индии.

Через некоторое время внизу послышались шаги нескольких людей. Сиама бросил торжествующий взгляд на Уеля и устремился к двери, в которой показалась человеческая фигура. Нечего было объяснять Уелю, кто это был. Он сразу понял, что это князь Индии.

Почему-то Уель представлял его величественным. Но в дверях стоял человек небольшого роста, сутуловатый, худощавый, в тёмно-коричневом бурнусе аравийских шейхов. Голова его была повязана красным шерстяным платком, и конец его, надвинутый на лоб, бросал такую тень на лицо, что ясно видна была только большая седая борода.

При виде своего господина Сиама бросился на колени и поцеловал его руку, а тот поднял его и потрепал по плечу в знак того, что был доволен сделанными приготовлениями. Потом он подошёл к огню и, заметив впервые Уеля, протянул его руку.

— Сын Иадая, — сказал он голосом, в котором слышалась доброта, и глаза его, блестящие и чёрные, засветились удовольствием. — Я вижу, что я был прав, доверяя тебе. Ты пошёл по стопам своей семьи, и твоей помощи я обязан, что имею такой удобный и приятный дом. Считай меня своим должником.

Невольно поддавшись чарующему влиянию этого человека, еврей низко поклонился и поцеловал протянутую ему руку.

— Не благодари меня, — отвечал он. — Сиама и без меня устроил бы всё.

— Хорошо, но я всё-таки остаюсь при своём мнении, а теперь выпьем напитка, который приготовлен Сиамой и которого не знают на Западе.

— Позволь мне прежде приветствовать тебя в твоём новом доме.

— Я уже прочёл приветствие в твоих глазах. Сядем к огню. Ночь очень холодная.

Сиама тогда подал чай, который в то время ещё не был известен в Европе, и между новыми знакомыми завязалась дружеская беседа. Хозяин рассказал в нескольких словах о своих путешествиях, а Уель сообщил ему константинопольские новости.

— Я писал тебе, — сказал наконец князь Индии, — что желаю обходиться с тобой как отец с сыном и быть тебе помощью, а не бременем. Я полагаю, что теперь твоя торговля оживится, так как все в Константинополе будут с уважением относиться ко мне, я не уступлю здесь никому своим блеском и достоинством. Когда тебя станут спрашивать, кто я, отвечай только, что князь Индии. Простые люди этим удовольствуются, а тех, которые захотят знать больше, отправляй ко мне. Ты же сам, сын Иадая, также называй меня князем, но знай, что я на восьмой день после своего рождения был обрезан по закону Моисея, и это я считаю гораздо почётнее моего титула.

— Так ты, князь…

— Я еврей, так же как твой отец и ты.

Уель улыбнулся при мысли, что его соединяли узы одинакового происхождения и веры с такой могущественной особой.

— Ты видишь, — продолжал князь Индии, — я точно исполнил своё обещание явиться сюда через шесть месяцев после получения тобою моего письма. Ведь этот срок ещё не прошёл.

— Сегодня его последний день.

— Я писал тебе, находясь в Чипанго, на острове великого восточного моря. Спустя тридцать лет после того, как я поселился на этом острове, я случайно увидел спасшегося от кораблекрушения еврея из Константинополя, и он мне сообщил о смерти твоего отца и твоём имени. Тебе не мешает знать, что я всего провёл в Чипанго пятьдесят лет и преимущественно занимался там изучением местных религий. Их две: от одной, грубой мифологии, без греческой или римской поэзии, я отвернулся с презрением, а другая буддийская, имеет много общего с христианством. С тою же целью изучения религий я посетил впоследствии Мекку, а затем через Египет прибыл сюда. Я потом сообщу тебе, какие намерения я имею насчёт моего пребывания в Константинополе.

Видя, что князь Индии устал, Уель начал прощаться и князь проводил его до лестницы.

Оставшись один в комнате, он позвал прибывших с ним слуг, и двое из них бросились целовать Сиаму, как старого товарища, но третий, молодой негр громадного роста, смотрел с недоумением на незнакомую ему личность, и Сиама вопросительно поглядывал на своего господина.

— Это Нило, сын того Нило, которого ты знал, — сказал последний. — Люби его так же, как ты любил его отца.

Сиама обнял и поцеловал своего нового товарища.

VIII. Розы весны

Целый месяц князь Индии не выходил из своего дома, отдыхая от продолжительного путешествия. Ежедневно он гулял по плоской крыше дома, с которой открывался вид на церковь, возвышающуюся на горе, на Влахернский дворец и на Галатскую башню, но наибольшее его внимание, по-видимому, обращал на себя дворец, и на нём всего чаще останавливался его задумчивый взгляд.

Однажды около полудня он сидел в своей комнате за столом и был погружен в любимое занятие — сравнительное изучение Библии, священных книг Китая, Ригведы, Авесты и Корана. С самого утра он сравнивал определение Бога в различных религиях и наконец устал от долгого усидчивого труда, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Когда он открыл их через несколько минут, то с удивлением увидал, что на него смотрят два другие глаза, такие же большие, чёрные, как и его. Эти глаза принадлежали детскому, чистому лицу. Он протянул руку, положил её на чёрную кудрявую головку и тихо спросил, как бы не отдавая себе отчёта в реальности явившегося перед ним образа:

— Как тебя зовут?

— Гуль-Бахар.

— Это турецкое имя, оно значит — Роза весны. Как тебе дали такое имя?

— Моя мать из Иконии.

— Где прежде жили султаны?

— Да. И она говорила по-турецки.

— А! Я понимаю. Это не твоё настоящее имя, а только прозвище.

— Моё настоящее имя Лаель, я дочь Уеля.

Князь Индии побледнел как полотно, губы его задрожали, и на глазах показались слёзы. С трудом переведя дыхание, он наконец нежно повторил:

— Лаель… Ты не удивляйся, я очень стар, гораздо старше твоего отца, и видел столько горя, что никто в этом не может со мною сравниться. У меня также была некогда маленькая девочка.

Он снова с трудом перевёл дыхание и прибавил:

— Сколько тебе лет?

— Будущей весной мне будет четырнадцать.

— Она была твоего возраста и очень походила на тебя. Она была такая же маленькая, как ты, и у неё были такие же волосы и глаза, и звали её Лаель. Я хотел назвать её Римой, потому что она казалась мне чудной песнью, но мать настояла на том, чтобы назвать её Лаель, что значит на твоём и моём языке — «для Бога».

— Ты, значит, очень любишь её, — заметила девочка, глядя на него с сочувствием. — А где она теперь?

— В Иерусалиме были ворота, называвшиеся Золотыми. Они выходили на восток, и солнце, восходившее из-за Масличной горы, ярко блестело на их коринфской бронзе, более драгоценной, чем золото. Земля вокруг этих ворот священна, и там спит моя Лаель. Её покрывает тяжёлый камень, который едва свезли несколько волов, но в день последнего суда она восстанет одной из первых, так хорошо быть похороненным вокруг Золотых врат.

— Значит, она умерла! — воскликнул ребёнок.

— Да, умерла. И я не могу вспомнить её без слёз. Такая она была красивая, нежная, правдивая. Я никогда не забуду её, но ты так похожа на неё, что я буду любить тебя, как её, и ты сделаешься моим ребёнком. Вся моя жизнь будет сосредоточена на тебе, и каждое утро, вставая, я буду спрашивать прежде всего: где моя Лаель? В полдень, прежде чем сесть за стол, я справлюсь, был ли день счастлив для неё, а ночь наступит для меня только, когда она заснёт. Хочешь быть моей дочерью?

Этот вопрос так озадачил девочку, что она не знала, что отвечать.

— А разве можно иметь двух отцов? — спросила она.

— Можно, — отвечал он поспешно. — Один у тебя будет родной отец, а другой — приёмный, и оба они одинаково будут любить тебя.

— Хорошо. — Девочка посмотрела на взволнованного старика и потом промолвила: — Ты и мой отец — большие друзья, и я думала, что он здесь.

— Пойдём к нему. Ты не можешь быть моей дочерью без его согласия.

Они вышли из дома рука об руку и, перейдя через улицу, вошли в комнату лавочника.

Эта комната была просто убрана, но с комфортом, как подобало человеку состоятельному. Увидев, что его дочь вошла вместе со стариком, он улыбнулся, так как с удовольствием видел по выражению их лиц, что они сразу подружились.

— Сын Иадая, — сказал князь Индии взволнованным голосом. — У меня некогда были жена и дочь. Они погибли, и как это случилось, я не в состоянии рассказать. Теперь я нашёл достойный предмет для моей любви, — прибавил он, нежно положив руку на голову ребёнка. — Когда я увидел сегодня её впервые, мне показалось, что моя дочь воскресла из гроба. Я желаю сделать её своей дочерью. Позволь быть только вторым её отцом и заботиться о её будущем.

— Она ведь простого происхождения, — произнёс лавочник.

— Простого? — воскликнул князь Индии. — Она дочь Израиля и потому наследница всех благ нашего милосердного Бога. Только один Бог знает, что её ждёт на этом свете. Будем любить её оба и приготовим её быть достойной всяких благ. Я, например, научу её всей премудрости, так что она будет в состоянии служить украшением любого двора. Она будет говорить на всех языках, известных по Средиземному прибрежью. Все тайны Индии станут ей известными, а математические науки познакомят её с законами небесных светил. Наконец, я научу её Священному Писанию. Я буду просить тебя, сын Иадая, не жалеть ничего на нашу Лаель. Одевай её как царскую дочь, так как я желаю, чтобы, идя со мной по улице или катаясь в лодке, она обращала внимание всех, даже императора, на свои драгоценности. Не думай о деньгах, я их всегда найду. Ну, согласен?

— Князь, ты так великодушен и щедр…

Со следующего дня Гуль-Бахар получила право постоянного доступа в дом князя Индии, а спустя неделю в её собственном жилище поселилась нанятая князем гувернантка. Князь не забыл обещания и с любовью стал сам заниматься с маленькой девочкой, которая выказывала замечательные способности к учению. Эти уроки наполняли его сердце такой радостью, что он на время забыл свою горькую участь и только думал о Гуль-Бахар и о той великой цели, которая привела его в Константинополь.

Часть третья

Княжна Ирина

I. Утро на Босфоре

Прошло два года после удочерения князем Индии Лаели, дочери Уеля.

Был прекрасный июньский день. Выходя из-за горы, возвышавшейся над Бекосом, солнце освещало противоположный европейский берег пролива, на гладкой поверхности которого лениво колыхались стоявшие на якорях суда. Дрожащие облака тумана поднимались от воды и, путаясь в такелажах, медленно рассеивались в воздухе. Рыбаки на своих быстрых лодках возвращались домой после ночной работы. Чайки и бакланы стаями летали над водяной поверхностью, охотясь за мелкой рыбой, и от постоянного движения их крыльев пурпурная даль принимала оживлённый, блестящий вид.

Терапская бухта, лежащая против Бекоса, тоже была освещена солнцем. В ней было больше судов, чем на фарватере, и они отличались всевозможными формами — от морской торговой галеры до увеселительных катеров.

Во дни Константина IX Царьград был той же летней. резиденцией, как во времена кудесницы Медеи и при благополучном царствовании Абдула-Гамида.

Начиная с севера, где тонкая коса наподобие указательного пальца выдавалась в реку, берег грациозно извивался дугой до мыса на юге. Тогда, как и теперь, дети забавлялись, собирая белые и чёрные камешки, усеивающие берег, и весело прыгали, убегая от настигавших их пенистых валов. Тогда, как и теперь, дома казались привязанными к горе одни над другими в полном беспорядке, так что чужестранец, смотря на них из лодки, думал с ужасом, какая произошла бы катастрофа, если бы здесь произошло хотя самое слабое землетрясение. Тогда, как и теперь, южный мыс как бы замыкал бухту и загромождавшая его лесистая гора едва оставляла место внизу для дороги. Тогда, как и теперь, городской фасад состоял из постепенных террас, окаймлённых соснами, с зонтикообразными, широкими макушками. Кое-где виднелись изящные водяные бассейны, художественные павильоны с белыми крышами и мостовыми в римском стиле.

Под выдающимся южным мысом приютился уголок земли. Простираясь на сто шагов от бухты к западным высотам города, этот уголок, куда солнце редко проникало, кроме полдня, был покрыт кустами роз, виноградниками и акациями, среди которых извивались прихотливые дорожки, журчали ручейки и били фонтаны. В этом зелёном Эдеме местные птицы круглый год находили себе убежище, а перелётные соловьи прилетали ранее и улетали позднее, чем где-либо, распевая не только ночью, но и днём. Тут благоухание роз и жасмина наполняло воздух, гранаты сверкали, как красные звёзды, в роскошной листве, а мясистые финики как бы приглашали всякого сорвать их.

Вдоль сада тянулась набережная, предохранявшая его от напора волн и уложенная гладкими плитами. Вход в сад открывался через прозрачный павильон с крышей в виде колокольни и тонкими колоннами, выкрашенными красной краской. Затем, вымощенная серыми камушками и розовыми раковинами, дорога вела посетителей, как пеших, так и конных, мимо акаций и кустов роз ко дворцу, который имел такое же отношение к саду, как крупный бриллиант на кольце красавицы к окружающим его мелким драгоценным камням.

Этот дворец стоял на небольшом холме, и его можно было видеть из лодки в бухте от крыши до фундамента. Он представлял четырёхугольное одноэтажное мраморное здание с портиком из колонн коринфского стиля. Всякий чужестранец, взглянув издали на его белый, блестевший на солнце фасад, мог сказать безошибочно, что подобное жилище принадлежало особе высокого происхождения, быть может, самому императору.

Это было действительно летнее местопребывание княжны Ирины.

II. Княжна Ирина

Во время царствования императора Мануила в 1412 году, то есть за 39 лет до описываемой эпохи, произошла морская битва между турками и христианами у Плати, одного из Принцевых островов. Результат этого сражения интересовал все народы, которые вели здесь торговлю с окрестными местностями, венецианцев и генуэзцев не менее византийцев. Для последних же он имел самое особое значение, так как поражение христиан послужило бы серьёзной помехой для связей с теми островами, которые ещё оставались во владении императора и западных держав.

В продолжение нескольких дней виднелись вдали турецкие суда, но император долго медлил с отправкой своих морских сил против них. Старший адмирал был и стар, и неопытен, а главное, придворная жизнь совершенно заглушила в нём военную доблесть, если таковой он когда-нибудь отличался. Необходим был настоящий искусный моряк для такой важной битвы. Поэтому все кричали в один голос:

— Дайте нам в начальники Мануила!..

Конечно, это был не сам император, а его тёзка, один из его братьев, который не имел права на царственное происхождение, так как его мать была незаконной женой их отца. Это, однако, не мешало тому, что в глазах многих он слыл за героя. Приняв участие, и с большим успехом, во многих морских битвах, он сделался народным идолом, что возбудило зависть императора, и он неожиданно исчез. Никто не знал, был ли он жив, но его сторонники подозревали, что его прячут где-нибудь поблизости, а потому когда моряки подняли крик о возвращении им любимого начальника, то народная толпа присоединилась к ним и, осадив дворец, стала требовать того же.

Народный любимец был назначен главой флота. Император устроил ему торжественный приём в ипподроме, и популярный герой, проведя несколько часов в лоне своего семейства, явился на эскадру, которую и повёл на следующее же утро против врага. Бой был продолжительный и отчаянный. Все его перипетии были видны с городской стены, близ Семи Башен. Наконец громкий радостный крик раздался по всему городу: «Хвала Богу! Хвала Богу!» Крест победил луну. Турки бежали с места битвы и спасли оставшиеся у них галеры за островами, прилегавшими к азиатскому берегу.

Тогда Мануил не только сделался героем, но народ видел в нём спасителя отечества. Вся Византия и Галата собрались на городских стенах и на берегу, что бы приветствовать его возвращение как победителя, с многочисленными трофеями и пленными. При выходе на берег его встретили трубными звуками и проводили торжественной процессией в ипподром. Верхняя галерея, отведённая для императора, была переполнена придворными сановниками. Публика тщетно искала глазами императора Мануила: он один отсутствовал, и когда всё было кончено, то византийцы возвратились домой, качая головами и говоря друг другу, что их любимцу грозит ещё худшая судьба, чем прежде. Поэтому никто не удивился, что несчастный вторично исчез, но на этот раз со всем своим семейством. Победа, последовавший затем триумф и усиление уже без того громадной популярности Мануила возбудили снова ревность императора, и он не устоял против соблазна уничтожить своего соперника в народной любви.

Прошло много лет, императору Мануилу наследовал Иоанн Палеолог и, в свою очередь, уступил престол Константину, последнему из византийских государей.

Константин ознаменовал своё вступление на престол в 1448 году многочисленными милостями, так как он был человек добрый и справедливый. Он велел отворить двери темниц для значительного числа узников, давно находившихся в заточении. Он простил многих провинившихся против его предшественников на том основании, что они ничего не сделали дурного ему самому. Таким образом Мануил, герой Платской битвы, во второй раз воскрес. Все эти годы он был заточен в одной из келий монастыря святой Ирины, на острове Принкипо, и когда его вывели на свет Божий, то он оказался стариком, слепым, еле передвигавшим ноги. Его понесли на руках к Константину.

Жена и трое детей уже давно погибли, а дочь, родившуюся в темнице, позвали во дворец.

Это была молодая девушка, и все глаза обратились на неё, а отец инстинктивно почувствовал её присутствие.

Она взяла его за руку, а на полный удивления взгляд императора отвечала гордым взором.

Придворные заметили, что, во-первых, она, по обычаю византийских женщин, не имела на лице покрывала, а во-вторых, не упала ниц перед императором, как этого требовал этикет, даже не преклонила колени или голову. Конечно, ей это было извинительно, потому что, живя в монастыре, она не знала придворных правил. Впрочем, всё это затмилось впечатлением, произведённым её красотой, грацией, скромностью и умом.

Придя в себя от изумления, Константин встал с престола и, подойдя к краю возвышения, на котором находился престол, сказал:

— Я знаю твою историю, благородный грек, благородный по крови, по любви к родине и по заслугам, которые ты ей оказал, а потому я питаю к тебе глубокое уважение, сожалею о перенесённых тобою страданиях и желал бы видеть вокруг моего престола побольше таких людей. Тогда я спокойнее, если не с большей надеждой, стал бы смотреть в будущее. Ты, вероятно, слышал, что полученное мною наследие моих предков ослаблено врагами внешними и внутренними, мало-помалу у меня отняты богатейшие провинции, и теперь в моей власти осталась почти одна столица. Я упоминаю об этом для того, чтобы объяснить тебе причину, по которой я не могу достойно наградить тебя за твои геройские подвиги. Если бы ты был молод и полон сил, то я водворил бы тебя в своём дворце. Но это невозможно, и я сделаю для тебя всё, что только зависит от меня. Во-первых, -будь свободен.

Славный моряк опустился на колени и припал лбом к полу: так всегда приветствовали греки своего государя.

Константин продолжал:

— Во-вторых, вернись в тот дом, в котором ты жил, когда тебя несправедливо схватили и ввергли в темницу. С тех пор он оставался необитаем, и тебе придётся его перестроить, но я беру на свой счёт все расходы.

Взглянув на девушку, император прибавил:

— На Румелийском берегу, близ Терапии, есть летнее жилище, принадлежавшее некогда учёному греку, который был счастливым обладателем Гомера, мастерски написанного на пергаменте. Он говорил, что это сокровище можно было читать только во дворце, нарочно построенном для него, и так как обладал значительным богатством, то действительно выстроил для себя и для своей книги великолепный дворец. Он выписал для постройки мрамор из Пентеликона и под тенью портика с коринфскими колоннами читал свою книгу друзьям, ведя вообще жизнь афинянина времён Перикла. В моей юности я часто бывал у него, и он меня так любил, что, умирая, подарил мне свой дом с окружающими его садами. Благодаря этому подарку я могу теперь хоть несколько загладить вину нашего государства перед дочерью этого храброго и достойного человека. Кажется, отец назвал тебя Ириной?

— Да, — отвечала девушка, вспыхнув.

— Этот дом, или дворец, со всем, что ему принадлежит, отныне твой, Ирина, — произнёс император, — поселись там.

Она сделал шаг вперёд, но потом остановилась, и неожиданная бледность сменила румянец, покрывавший её лицо и шею. Никогда Константин не видел такой красавицы, и он боялся, чтобы, заговорив, она не улетучилась, как чудное видение во сне. Но она быстро подошла к возвышению, взяла его руку, пламенно поцеловала её и сказала, смотря ему прямо в лицо:

— Теперь я вижу, что у нас христианский император.

Все присутствующие при этой сцене были вне себя от удивления. При византийском дворе существовал строгий этикет. Самый важный из сановников, слушая императора, должен был опускать глаза вниз, а прежде чем ответить на вопрос императора, обязан был упасть ниц. Никто не смел прикасаться до его руки без милостивого на то разрешения. Поэтому понятно, с каким изумлением придворные увидели, что девушка сама обратилась с речью к императору, сама взяла его руку, поцеловала её и, не выпуская из своих, смотрела ему прямо в глаза.

Что касается Константина, то он глядел на свою прекрасную родственницу с таким глубоким сочувствием и с таким милостивым снисхождением, что она продолжала:

— Может быть, как ты сказал, твоя империя и лишена многих провинций, но этот город наших отцов всё-таки остаётся столицей всего мира. Христианский император основал её, и его звали Константином. Не суждено ли другому Константину также христианскому императору, восстановить величие Константинополя? Возложи, о государь, все свои надежды на своё благородное сердце. Я слыхала, что благородные стремления часто предвещают великие события вернее всяких пророков.

Константин был поражён этими словами, тем более удивительными, что их произносила девушка, выросшая в четырёх стенах темницы. Его радовало, что она, очевидно, составила себе хорошее мнение о нём и что она не теряла надежды на счастливую судьбу своей родины. Он был так тронут её силой характера, христианской верой и чисто женским величием, соединённым с грацией, что забыл о всех правилах этикета, сошёл с возвышения, взял её руку, почтительно поцеловал и сказал просто, но с глубоким чувством:

— Дай Бог, чтобы небо говорило твоими устами.

Потом, обернувшись, он поднял всё ещё распростёртого на полу слепого старика и объявил, что аудиенция кончена.

Оставшись наедине со своим секретарём, или великим логофетом, он некоторое время молча размышлял.

— Слушай, — сказал он наконец, — напиши указ о пожаловании пятидесяти тысяч золотых ежегодно Мануилу и его дочери.

Поступая вполне по этикету, секретарь сначала поник головой и устремил свои глаза на пурпурные туфли императора, а потом преклонил колени.

— Говори, — сказал Константин.

— Ваше величество, в казначействе нет свободных и тысячи золотых.

— Неужели мы так бедны! — произнёс император, тяжело вздохнув, но потом прибавил решительным тоном: — Быть может, действительно Богу угодно, чтобы я восстановил величие не только этого города, но и всей империи. Я постараюсь заслужить эту славу. Ты всё-таки напиши указ, и с Божьей помощью мы найдём средства его исполнить.

III. Гомеровский дворец

Узнав, каким образом дворец в Терапии достался княжне Ирине, вернёмся к тому утру на Босфоре, когда она сидела под мраморным портиком в той самой позе, в которой, вероятно, старый грек, основавший дворец, читывал своего драгоценного Гомера. Между колоннами она видела гладкую поверхность Босфора и лесистый азиатский берег. У её ног опускался к воде сад, и извилистая дорожка бежала к красной беседке у наружных ворот, против которой была пристань. Вокруг молодой девушки виднелись пальмы, розы и жасмины, а перед ней находился поднос с печеньем, серебряными кувшинами и такими же чашами.

Девушка сидела, или, скорее, полулежала, в большом кресле, а возле стояла маленькая скамеечка, обтянутая тёмной тиснёной кожей. Подняв высоко голову и несколько свесив её к левому плечу, она устремила свои глаза на пристань, словно ждала кого-то. Обе её руки покоились на правом подлокотнике кресла, изображавшем собачью голову. Лицо её было открыто, так как она ненавидела византийский обычай носить покрывало. Она не боялась сплетен и так скромно вела себя, что все с уважением смотрели на неё, нимало не осуждая её новшества.

На ней была классическая одежда, рельефно выставлявшая её грациозную, тонкую, высокую фигуру. Эта одежда состояла из шерстяной белой туники, перехваченной красным шнурком, из-под которого спереди шли складки, а сзади опускался длинный шлейф, сверху был накинут хитон из такой же ткани и такого же цвета. Золотистые волосы её были причёсаны по-гречески. Что касается её лица, то черты его были совершенно правильны: брови проведены как бы карандашом, нос тонкий, глаза почти чёрные, рот маленький, губы тонкие, пунцовые.

Княжна по-прежнему пристально смотрела на расстилавшееся перед нею водное пространство; неожиданно к пристани причалила лодка, из которой вышел кто-то в монашеском одеянии. Взглянув на незнакомца, она продолжала глядеть на воду с прежним интересом. Он же бросил что-то лодочнику и, войдя в ворота, направился ко дворцу.

Через некоторое время к княжне подошёл старый слуга и доложил о приезде гостя, который следовал за ним. Княжна быстро поправила свою причёску, встала, отряхнула платье и с любопытством взглянула на вошедшего.

Длинная ряса из грубой шерстяной ткани покрывала его фигуру от шеи до пят. Длинные, но широкие рукава доходили до пальцев. На кожаном поясе висела двойная нить чёрных роговых чёток, величиной в орех, а пряжка была серебряная с чернью.

Он поднял голову, и княжна широко раскрыла глаза от удивления: она никогда не видала лица столь совершенной красоты и дышавшего такой изящной нежностью. Он был очень молод, и ему, так же как и ей, не было двадцати лет.

Юноша вынул из-за пояса полотняный пакет и, поцеловав его, сказал:

— Позволит ли мне княжна Ирина открыть этот пакет? — Он говорил с небольшим акцентом. Голос его звучал мужественно, а держал он себя с достоинством, хотя почтительно. — Это послание от святого отца архимандрита нашей Белозерской обители.

— Где это?

— В стране великого князя.

— Я не знала, что у меня есть друзья на Руси. Открой пакет.

Он вскрыл полотняный пакет и вынул из него пергамент.

— Архимандрит поручил мне передать тебе, княжна, не только это послание, но и его благословение, которое для души дороже груды золота.

Взяв пергамент княжна прежде всего взглянула на подпись и с удивлением воскликнула:

— Иларион! Этого не может быть, ведь он уехал и умер.

— Позволь мне спросить, — сказал юноша, — нет ли здесь поблизости острова с названием Принкипо?

Она молча кивнула головой.

— И на его берегу, обращённом к Азии, нет ли монастыря, выстроенного несколько сотен лет тому назад могущественной императрицей?

— Да, Ириной.

— Не был ли много лет настоятелем этого монастыря отец Иларион?

— От кого ты это слышал?

— От самого святого отца.

— Так ты прислан им?

— Да. Ты узнаешь всё из его послания.

Юноша отошёл в сторону на несколько шагов, а Ирина поцеловала подпись на полученном послании.

— Господь сохранил своего избранника, — произнесла она и прибавила, обращаясь к незнакомцу: — ты действительно принёс мне добрую весть. Скажи, как тебя зовут?

— Послушник Сергий.

— Ты, верно, ещё не завтракал?

— Нет, но я привык поститься и всегда успею поесть, великий город ведь в двух шагах отсюда.

— Вот здесь накрыт стол, тот, кого я ожидала, замешкался в пути, и ты займёшь его место. Лизандр, — прибавила она, обращаясь к старому слуге, — подай стул и прислуживай нашему гостю.

И они сели друг против друга за маленьким столиком.

IV. Русский послушник

Сергий взял стакан красного вина из рук старого слуги и сказал:

— Я желал бы, княжна, чтобы ты выслушала меня.

По его тону и манерам было видно, что он не привык к обществу женщин, а замечая, что Ирина рассматривает его лицо, он хотел отвлечь её внимание своими словами.

— Я считаю это нужным, — продолжал он, так как княжна ничего не отвечала, — потому что ты ещё не прочла послания святого отца Илариона, знакомящего тебя с моей скромной личностью, и я желал бы, чтоб ты убедилась из моего рассказа в невозможности с моей стороны злоупотребить твоим добрым расположением.

Длинные, волнистые белокурые волосы, разделённые посредине пробором, почти скрывали его большой лоб, на котором виднелись только одни густые брови. Но усы и борода юноши, долго жившего в четырёх стенах монастыря, были ещё не столь велики и не бросали тени на всё лицо. Нос был несколько вздёрнут кверху. Вообще это был тип славянина, и, за исключением высокого роста и развитых мускулов, он подходил к византийскому идеалу Христа.

Это сходство со столь священным образом, однако, не так поразило молодую княжну, как странный блеск его глаз, который обнаруживал двойственность его взгляда, точно смотревшего в одно и то же время на предмет, находившийся перед ним, и на нечто другое, в пространстве. Его душа, казалось, мистически лицезрела что-то другое, кроме того, что представлялось его глазам и уму.

Он вынул из-под рясы жёлтый шёлковый мешок, а оттуда несколько кожаных четырёхугольников с выбитыми на них буквами.

— Это наши деньги, — произнёс он.

— Я сомневаюсь, чтобы наши купцы приняли их, — отвечала княжна, с любопытством рассматривая эти квадратики.

— В том-то и дело, что они не хотят их брать. Но у нас на эти деньги можно пробраться С одного конца владений великого князя до другого. Когда я отправлялся в далёкий путь, то отец Иларион дал мне этот мешок с деньгами и сказал: «Достигнув порта, где ты сядешь на корабль, не забудь разменять эти деньги у купцов на византийское золото, а то ты сделаешься нищим, разве только Господь Бог окажет тебе свою особую милость». Я так и намеревался сделать, но порт, в котором я очутился, оказался таким большим и любопытным городом, что глаза у меня разбежались, и я забыл о добром совете отца Илариона. По правде сказать, я о нём вспомнил только сегодня утром.

И он весело засмеялся, доказывая этим, что не придавал собой важности своей забывчивости.

— Я вышел на берег только вчера ночью, — продолжал он, — и, едва оправившись от морской болезни, остановился в одной из городских гостиниц. Сегодня утром я хотел позавтракать, но трактирщик подозрительно посмотрел на предложенные мною деньги и сказал, что возьмёт только золотые, медные или железные монеты с изображением имени императора. Когда же я сказал, что у меня нет других денег, то он предложил мне искать завтрак в другом месте. По счастью, у меня была золотая пуговка, которую мне дал отец Иларион при моём поступлении в обитель; на ней изображены крест и имя Константина. В этой пуговке заключалась единственная моя надежда добраться до тебя. Действительно, один лодочник согласился перевезти меня сюда за подобное вознаграждение. Вот как я здесь оказался.

До сих пор он говорил почти правильным греческим языком, но, окончив свою речь, он прибавил несколько слов на своём родном наречии, и глаза его приняли то странное выражение, которое доказывало, что душа его была далеко от того места, где он находился.

Княжна Ирина смотрела на него всё с большим и большим интересом. Она удивлялась, как отец Иларион мог дать важное поручение легкомысленному и забывчивому юноше, а с другой стороны, в ней возбуждало любопытство то неведомое нечто, о чём, очевидно, он постоянно думал.

— Ты прекрасно говоришь по-гречески, добрый Сергий, но я не поняла твоих последних слов.

— Прости меня, — отвечал юноша, изменившись в лице, — я повторил на моём родном языке те слова псалмопевца, которые постоянно повторял отец Иларион: «Господь мой пастырь, и я никогда ни в чём не буду нуждаться».

Он сказал это с таким глубоким убеждением и пылом, что Ирина подумала: «Может быть, отец Иларион и прав, прислав сюда этого послушника. Быть может, действительно в Константинополе, раздираемом богословскими распрями, теперь всего нужнее голос искреннего убеждения».

Встав, она сказала:

— Достойный отец Иларион повторял мне не раз эти самые слова, и мы с тобой поговорим о них впоследствии. Теперь я пойду и прочту письмо, а ты считай себя моим гостем и требуй всего, чего хочешь. Лизандр исполнит все твои приказания. До свидания, я скоро возвращусь.

Юноша почтительно встал и проводил глазами княжну, которая глубоко поразила его своей красотой и грациозностью. Но как только она исчезла из вида за кустами роз, он принялся за завтрак с жадностью голодного человека.

V. Голос из далёкой обители

Проходя под портиком, княжна повторяла про себя: «Господь мой пастырь, и я никогда ни в чём не буду нуждаться». Ясно было, что справедливость этих слов осуществлялась примером легкомысленного юноши, который в минуту нужды нашёл всё необходимое, очевидно, благодаря милосердию Бога, направившего его шаги к ней.

Отворив резную сверху донизу дверь, она вошла в большую, роскошно украшенную фресками залу, а оттуда проникла в маленький открытый дворик, в центре которого бил фонтан.

Тут находилось несколько молодых гречанок, сидевших за шитьём и вышиваньем. При появлении княжны они оставили свою работу и почтительно встали. Она знаком просила их продолжать своё занятие, а сама уселась в кресло перед фонтаном. В руках она держала послание от Илариона. Но мысли её были заняты его гонцом.

Если, по воле неба, она была избрана для осуществления справедливости слов псалмопевца, то должно ли было это призвание ограничиться утолением его голода в это утро? Не следовало ли ей продолжать заботиться о молодом послушнике? Но какую форму должны были принять эти заботы? Лучший ответ на все эти вопросы она могла найти в послании отца Илариона. Поэтому она перекрестилась, поцеловала подпись и внимательно прочла следующие строки, написанные безупречным греческим языком:

«От Илариона к Ирине, его возлюбленной дочери.

Ты всё это время думала, что я уже давно покоюсь в лоне Спасителя. Ничто так не напоминает смерть, как безмолвие, и ничто не придаёт такой сладости счастию, как его неожиданность. В том же смысле Воскресение Христово было конечным дополнением Его крестных страданий. Более всего, более нагорной проповеди, Его чудес и Его святой жизни оно возвысило Господа нашего Иисуса Христа над простыми философами, вроде Сократа. Мы оплакиваем Его крестные страдания, но славословим, как Мириам, Его победу над смертью. Я не дерзаю сравнивать себя с Ним, но мне приятно верить, что это послание, неожиданно полученное тобою, возбудит в тебе хоть слабый отголосок того чувства, которое объяло святых Мироносиц, увидавших в гробе Господнем одних Ангелов.

Позволь мне прежде всего рассказать, как я исчез из Константинополя. Я очень сожалел, что патриарх вызвал меня из старого монастыря частью потому, что я должен был расстаться с тобой в то самое время, когда твой молодой ум настолько развился, что мог воспринять святую истину. Но зов патриарха показался мне голосом Божиим, и я не посмел ослушаться его.

Затем меня вызвал к себе император. Он слышал о моей смиренной жизни и хотел, чтобы моё присутствие во дворце было постоянным протестом против нечестия. Я долго отказывался, но патриарх убедил меня принять высокое назначение при дворе. Тут начались для меня бесконечные страдания. Что значит для такого человека, как я, быть у подножия престола? Что значит для меня власть, если она не служит орудием милосердия, справедливости и добрых дел? О, сколько я видел при дворе нечестия, против которого я был беспомощен! А если я возвышал голос, то никто не хотел меня слушать, или же меня поднимали на смех. Сколько я видел презренных лицемеров среди служителей алтаря, даже в святой Софии.

Наконец я стал опасаться, что, оставаясь доле среди подобного нечестия, я только погублю свою душу, не сделав добра никому. Конечно, не могло быть и мысли о том, чтобы меня добровольно отпустили, и мне оставалось одно — бегство. Но куда? Я сначала думал об Иерусалиме. Но кто может без унижения себя жить среди неверных. Потом меня тянуло в свой старый монастырь, но я тогда оставался бы в руках императора, который, очевидно, был бы недоволен мною. Сердце моё жаждало схимничества, и я вспомнил житие русского святого Сергия. Он родился в Ростове и, повинуясь своим набожным стремлениям, ещё юношей отвернулся от света и, уйдя из родительского дома, скрылся в Радонежские леса, там он жил среди диких зверей в посте и молитве. Мало-помалу слава о его святости распространилась повсюду, и к нему стали стекаться другие схимники. Собственными руками он выстроил для своих учеников церковь во имя святой Троицы. Там я, конечно, мог найти успокоение для своей души, наболевшей от себялюбия, зависти, бессердечия, жадности и безумия того, что называют светом.

Я ночью бежал из Влахернского дворца и не знал покоя, прежде чем достиг, после долгих странствий по суше и воде, церкви святой Троицы, где я возблагодарил Бога за своё освобождение.

Троица уже не была той простой деревянной церковью, которую построил её основатель. Я нашёл вокруг неё целый ряд монастырей. Желанного мною уединения надо было искать далее на севере. Несколько лет пред тем ученик Сергия святой Кирилл, не боясь лютых зим, продолжающихся около трёх четвертей года, поселился на берегу Белого озера, где под старость построил для своих учеников обитель, названную им Белозерскою. Там поселился и я.

Во время моего бегства из Влахернского дворца я захватил с собою, кроме одежды два сокровища: копию с устава Студийского монастыря и благословенное патриархом — крест с образом Богородицы, украшенный бриллиантами. Я всегда ношу его на шее. Теперь уже не далёк тот день, когда я больше не буду в нём нуждаться, и тогда я пришлю его тебе в доказательство, что я действительно умер и, умирая, желал, чтобы ты носила этот крест для сохранения от всех душевных зол и от боязни смерти.

Взятый мною с собой монастырский устав был принят братьями, и здешняя обитель руководится им, а в знак своей любви ко мне они выбрали меня игуменом, помимо моей воли. Вот всё, что я могу сказать о себе. Дай Бог, чтобы моё послание застало тебя в таком же душевном покое, какой я ощущаю с тех пор, как начал жизнь сызнова в этой обители, где дни проходят в молитве, а ночи в видениях небесного блаженства.

Во-вторых, я прошу тебя принять под своё дружеское попечение юного брата, который передаст тебе это послание. Его зовут Сергием. Когда я прибыл сюда, то он был ещё ребёнком, но я вскоре заметил в нём те же качества, которыми ты обратила на себя моё внимание во время твоего заточения в обители святой Ирины, — отзывчивый ум и врождённую любовь к Богу. Я сделался его учителем так же, как сделался твоим. Чем он более развивался, тем сильнее напоминал мне о тебе и не только своими умственными способностями, но и чистотой души. Поэтому ты легко поверишь, что я полюбил его так же горячо, как любил тебя.

Я старался, насколько мог, просветить Сергия в надежде, что он потом будет источником света для других, ходящих во мраке. Пред ним не так, как перед тобой, судьба, которой ограничена пределами женской доли, открывался весь мир, и, подготовляя его к достойному служению Богу, я, очевидно, исполнял священную обязанность.

Одним из главных фактов современной религиозной жизни служит недостаток проповедников. У нас есть священники и монахи, имя им легион. При виде необыкновенных способностей молодого Сергия я возымел мысль создать из него истинного проповедника, в чём мы так нуждаемся. Он легко и быстро учился всему, ничто его не пугало, и он мужественно брался за всякое дело. Он не только научился говорить на языках всех племён, окружавших монастырь, но и по-гречески он говорит не хуже меня и знает наизусть Евангелие, псалмы и книги пророков. Мало-помалу он стал проповедовать, и речь его была пламенна и вдохновенна.

Но такую жемчужину грех скрывать в захолустье. Хотя я бежал из Константинополя, но сохранил любовь к нему как средоточию нашей святой веры. По временам сюда проникают странники, бывавшие в Царьграде, и я жадно слушаю принесённые ими вести. Так я узнал о смерти императора Иоанна и восшествии на престол Константина, о тех почестях, которые наконец были оказаны твоему отцу, и о твоём благоденствии; недавно один странствующий монах рассказал мне, что старая распря с латинской церковью снова возобновилась, что новый император азимит и склонен сохранить союз западной и восточной церквей, заключённый с римским папой его предшественником. Я боюсь, что в нашей вере от этого пойдёт разлад и дело кончится так же печально с нами, как с евреями. Это произойдёт в то время, когда турки явятся перед святым городом, как Тит явился перед Иерусалимом.

Такая тревожная весть убедила меня наконец согласиться на давнишнюю просьбу Сергия отправить его в Константинополь для окончания своего образования. Нет сомнения, что тот, кто хочет двигать светом, должен узнать этот свет, и, кроме того, мне хочется иметь сведения о спорах между обеими церквами. По всем этим причинам прошу тебя принять его радушно ради меня и Господа Бога, которому он будет ревностно служить.

В конце позволь мне сказать несколько слов о том, что я считаю самыми светлыми воспоминаниями моей жизни.

Дом на Принкипо, под Камезской горой, был скорее обителью женской, чем мужской, но меня послали туда, как только твой отец был там заточен после его славной победы. Я тогда был сравнительно молод, но помню до сих пор, как он вошёл со своей семьёй в ворота этой обители. С того времени и до того дня, когда меня отозвал оттуда патриарх, я был его духовником.

Впоследствии твой отец поручил мне твоё воспитание. Я сам написал для тебя азбуку, раскрашивая каждую букву. Помнишь ли ты первые слова, которые ты прочитала? Это был первый твой урок как в грамоте, так и в вере: „Господь мой пастырь, и я никогда ни в чём не буду нуждаться“.

О, с каким счастием я вспоминаю о тех светлых днях, когда я учил тебя истинной Христовой вере.

Ну, теперь пора окончить моё послание. Пришли мне ответ с Сергием, который, повидав Константинополь, вернётся ко мне, если, конечно, Господу Богу так будет угодно.

Не забывай меня в своих молитвах.

Да будет благословение Господа с тобою.

Иларион».

Сложив послание, она встала и вернулась к своему гостю, который при виде её поднялся.

Она подошла к нему и, взяв его за руку, сказала:

— Ты мне не чужой, Сергий, но брат. Отец Иларион мне всё объяснил в своём послании.

— Прости, княжна, мне мою смелость, но я знал, что отец Иларион благосклонно отзовётся обо мне, и к тому же я был голоден.

— Теперь моё дело, чтобы этого более никогда не случилось. Пойди теперь с Лизандром в твою комнату и Отдохни несколько часов, потом мы с тобой поедем на лодке к патриарху.

Сергий последовал за Лизандром как послушный ребёнок.

VI. Что говорят звёзды

Ровно в полночь Сиама разбудил князя Индии, и он тотчас поднялся на крышу, где были приготовлены для него кресло, стол, лампа, песочные часы и письменные принадлежности.

У его ног Константинополь покоился безмятежным сном. Нигде, даже во дворцах, не видно было ни малейшего света. Чрезвычайно довольный тем, что все добрые и злые покоились сном праведника, старик обратил свои взоры на небо и так долго, пристально смотрел на ярко блестевшие планеты, что совершенно ясно было, чем он хотел заняться в ночные часы.

Через некоторое время он, по обычаю астрологов, разделил небосклон на двенадцать секторов и нанёс их на бумагу, потом перевернул песочные часы и начал изображать в секторах диаграммы, символы видимых планет в том положении, в каком они тогда находились. Когда эта работа была окончена, он проверил её точность ещё более пристальным обзором простиравшегося над ним небесного пространства и спокойно стал следить за движением планет.

По временам он перевёртывал песочные часы и чертил на новых диаграммах изменения в положении наблюдаемых им светил. В этой работе прошла вся ночь, и, когда солнце поднялось над высотами Скутари, он собрал свои чертежи, погасил лампу и ушёл в свой кабинет, но не для отдыха.

Как только стало достаточно светло, чтобы заниматься, он принялся за математические выкладки. Часы шли за часами, а он продолжал сидеть над своими цифрами. Когда Сиама позвал его к завтраку, то он машинально пошёл в другую комнату, подкрепить свои силы скромной трапезой, и, поспешно вернувшись, снова принялся за свой труд.

Около полудня его занятия были прерваны детским голосом:

— Отец!

Узнав голос, он отстранил от себя свою работу и отвечал с улыбкой:

— Ах ты, враг всякого труда, зачем ты мешаешь мне кончить заданный себе урок, чтобы потом на свободе покататься с тобою в лодке?

Молодая девушка очень выросла и очень изменилась за два года, протёкших со времени удочерения её князем Индии. Теперь ей было шестнадцать лет. Её смуглые щёки сияли свежестью, алые губы свидетельствовали о её здоровье, а постоянно игравшая на них улыбка доказывала, что она была счастлива в настоящем, не видала горя в прошедшем и смотрела с надеждой на будущее. Её красота дышала умом, а её манеры обнаруживали сердечную доброту и культуру. Она легко и почти в одну минуту переходила от весёлого смеха к серьёзной думе и во всех отношениях была прелестным, обворожительным существом.

Одета она была по византийской моде. Проходя по улице из отцовского дома, она набросила на своё лицо покрывало, но в дверях комнаты она сбросила его на плечи. Вместе с этим она скинула быстрым движением ног высокие деревянные сандалии, которые до сих пор носят женщины на Леванте, чтобы предохранить себя от грязи и пыли на улицах.

Она подошла к столу и, обняв одной рукой старика, отвечала:

— Отчего ты не послал за мной? Разве ты даром научил меня математике?

Но тут её глаза остановились на одной из диаграмм, лежащих на столе, и, схватив её, она воскликнула:

— Я так и думала, что ты этим занимаешься. Я всего более люблю это. Чей ты составляешь гороскоп? Я знаю, что не мой, потому что я родилась в тот счастливый год, когда первенствовала Венера. Её добрый гений Анаэль простёр надо мною крылья, чтобы предохранить от холодного Сатурна, которого на твоей диаграмме я вижу в седьмом секторе, то есть в секторе опасности. Что же ты не говоришь, чей это гороскоп?

— Нет. Ты всегда умеешь выведать у меня все мои тайны, но на этот раз я не отвечу тебе. Есть вещи, о которых тебе рано знать.

Девушка задумалась, положила на стол диаграмму и стала смотреть в окно. Но через несколько минут она снова вернулась к старику:

— Я пришла сюда не для того, чтобы помешать твоей работе, а чтобы узнать две вещи и потом уйти.

— Ты говоришь как учёный риторик.

— Во-первых, Сиама сказал, что ты очень серьёзно занят, и я хотела узнать, не могу ли тебе помочь.

— Добрая душа! — промолвил князь Индии.

— Во-вторых, я хотела напомнить, что мы должны после полудня кататься на Босфоре и, может быть, добраться до моря.

— А тебе очень хочется отправиться на прогулку?

— Она снилась мне всю ночь.

— Так мы непременно поедем. А в доказательство того, что я не забыл об этом, могу сказать тебе, что лодочники получили уже приказание ожидать нас после полудня.

— Так я едва поспею одеться! — воскликнула Гуль-Бахар со смехом. — Я хочу одеться так же роскошно, как_императрица. День прекрасный, много будет катающихся, и меня все знают как дочь князя Индии.

— Ты достойна быть дочерью императора, — отвечал старик с гордостью.

— Однако мне пора идти одеваться.

Она поцеловала князя и поспешно пошла к дверям, но на пороге остановилась и вернулась назад:

— Ещё одно слово, отец.

— Что такое? — спросил старик, который уже принялся за свою работу.

— Ты говорил, чтобы после занятий я всегда дышала чистым воздухом. Поэтому я каждый день приказываю отнести себя в паланкине на берег, против Буколеона. Там открывается удивительный вид на море, а под ногами расстилаются дворцовые сады. Иногда я выхожу из паланкина и гуляю в сопровождении Сиамы или Нило. Но при этом я избегаю как старых, так и новых знакомых. Но в последнее время какой-то юноша всюду следует за мной, останавливается, когда я останавливаюсь, и даже пытается заговорить. Я вчера отправилась в ипподром, но этот юноша пришёл и сел на одну скамейку со мной. Я тотчас встала. Что мне делать?

Вместо ответа князь Индии спросил:

— Ты говоришь, что он молод? Ты узнала, кто он?

— Нет. Мне не у кого узнать.

Старик задумался. Как было ему предохранить Лаель от оскорбления? Жаловаться судье он не хотел, не рассчитывая, как чужестранец, на правосудие местных властей. Не лучше ли ему было поручить Нило охранять молодую девушку? Наконец, он подумал, что не следовало придавать слишком большого значения этому обстоятельству, и решил послать её на следующую прогулку с её отцом Уелем, который мог бы разузнать, что это за юноша.

— Здешние молодые люди очень легкомысленны, — сказал он спокойно, — и часто позволяют себе самые глупые выходки. Лучшего трудно и ожидать от поколения, которое думает только о нарядах и забавах. К тому же, может быть, твой преследователь не знает, кто ты такая, и одного слова предостережения будет достаточно, чтобы научить его вежливости. Что же касается до тебя, то ты не обращай на него никакого внимания. Это лучшая защита порядочной женщины от невежливых выходок и даже оскорблений. А теперь, моя милая Гуль-Бахар, иди одеваться, да смотри, нарядись как можно лучше и надень все твои драгоценности. Конечно, мы отправимся на пристань в паланкинах.

Когда девушка исчезла за дверью, он вернулся к своей работе.

VII. Встреча князя Индии с императором Константином

В тот день, когда князь Индии задумал покататься по Босфору со своей приёмной дочерью, этот пролив отделял владения греческого императора от владений турецкого султана.

Уже мало кто помнил про былое величие Римской империи, простиравшей свои владения на два континента, от моря до моря. В 1355 году некогда громадная Восточно-Римская империя сжалась до уголка, имевшего пятьдесят миль в длину и тридцать в ширину. Когда же в 1442 году на престол взошёл Константин, то империя стала ещё меньше — она состояла из Царьграда и нескольких городков, прижавшихся к её стенам. Bee владения. Византии на Балканах, все её города, провинции были захвачены турками. Даже предместья на противоположном берегу Босфора были в руках турок, а Галата, расположенная на другой стороне Золотого Рога, стала колонией генуэзцев.

Пытались турки завладеть и Царьградом.

Однажды султан уже осаждал Константинополь, но был обращён в бегство, по преданию, появлением Богородицы на стенах города. Поэтому он удовольствовался тем, что обложил данью императоров Мануила и Иоанна Палеолога.

Таким образом, благодаря этим мирным дружеским отношениям между христианскими и мусульманскими государями, княжна Ирина могла спокойно жить в своём дворце в Терации, а князь Индии — предпринимать прогулку по Босфору.

Однако суда под христианским флагом редко приставали к азиатскому берегу. Их шкиперы предпочитали бросать якорь в бухтах, лежащих у подножия гористого европейского берега. Это делалось не из племенной ненависти или религиозной нетерпимости, а по сомнению в честности воинственных турок, о бессовестных проделках которых ходили многочисленные рассказы. На базарах рыбаки передавали ужасные истории о насилии и грабеже, а по временам гонцы являлись в Константинополь с известием, что мусульманские армии двигаются со всех сторон, при звуках труб и барабанов, но с неизвестной целью.

Мусульмане со своей стороны относились так же подозрительно к христианам и объясняли возводимые на них обвинения тем, что грабёж и насилие производили разбойники, исключительно греки, а двигавшиеся войска — это местные отряды милиции, собиравшиеся на смотры.

В шести или семи милях от Скутари маленькая речка, весело спускающаяся с гор, впадает в тихий Босфор, почти не имеющий течения. Вода в этой речке чистая, прозрачная, и называется она Азиатские Сладкие Воды. На южной её стороне простирается узкая зелёная поляна, местами усаженная старыми, полусгнившими сикиморами.

На северной стороне речки находилась тогда крепость, носившая название Белого замка. Это была неправильная, многоугольная каменная масса белого цвета с многочисленными амбразурами для пушек. Ввиду её военного значения султан поставил в ней гарнизон и дал ей турецкое название Ассе-Хозар.

Красное знамя, развевавшееся на этом замке, сильно огорчало всех греков, и, проходя или проезжая мимо Азиатских Сладких Вод, они крестились и шептали про себя молитву. Согласно народным преданиям, в казематах замка умерло много христиан, и всякий попавший туда уже более никогда не видел света Божиего.

Но князь Индии не обращал никакого внимания ни на легенды, ни на страх, внушаемый турками. Он ничего и никого не боялся, а так как Лаель желала покататься по Босфору, то он исполнил бы её каприз, если бы по всему азиатскому берегу развевались красные флаги, а не только на одном Белом замке.

Поэтому вскоре после полудня в его дом принесли два паланкина, которые до сих пор составляют любимое средство передвижения константинопольских дам. Внутри эти паланкины были обиты шёлком и кружевами, а снаружи покрыты филёнками из различных цветных дерев, с перламутровыми инкрустациями. Входили в него в дверь спереди, а окон было три: одно большое впереди и два по сторонам. Для того чтобы скрыться от взглядов прохожих, можно было опустить занавески.

Князь Индии и Лаель спустились с лестницы. На девушке был очень богатый полугреческий костюм, с золотыми вышивками, на руках у неё блестели золотые браслеты, на шее ожерелье из крупных жемчугов, а на голове маленькая коронка с драгоценными каменьями, так ярко блестевшими, что издали она казалась лучезарной радугой.

Когда старик и Лаель уселись на свои места, то паланкины были подняты четырьмя рослыми, здоровыми носильщиками в белых одеждах, и по знаку князя процессия двинулась по улицам среди глазевшей на неё с удивлением толпы.

Впереди, на расстоянии десяти шагов от паланкина Лаели, шёл Нило, обнажённый до пояса; вся одежда на нём заключалась в белой короткой повязке, опускавшейся до колен, и в красной мантии, висевшей на его плечах. Большое серебряное кольцо было продернуто у него в носу, на голове красовался обруч с серебряными монетами, на шее — ожерелье из тигровых клыков и когтей, на руках и ногах — браслеты из слоновой кости. Его тяжёлые сандалии были украшены мелкими раковинками. На левой руке он держал круглый щит, обтянутый кожей носорога, а в правой — копьё. Возвышаясь на целую голову над толпою, величественный негр возбуждал всеобщий восторг.

Князь Индии с презрительной гордостью смотрел на удивлённые взгляды, бросаемые на эту процессию многочисленными зеваками.

Чтобы достигнуть набережной, у которой ждала лодка, надо было подняться в гору, возвышавшуюся за домом князя Индии. Но не успела процессия сделать нескольких шагов, как старик увидел в переднее окно своего паланкина, что какой-то человек подошёл к паланкину Лаели и заглянул в него.

— Это нахал, преследующий Лаель! — воскликнул он и громко скомандовал: — Стой!

Как только раздался его голос, человек, обративший на себя его внимание, бросил на него поспешный взгляд и исчез в окружающей толпе. Он был молод, хорош собой, нарядно одет. Хотя и оскорблённый его дерзостью, князь Индии не мог не признать в незнакомце благородного происхождения и потому тотчас взглянул на дело с совершенно иной точки зрения.

«Это все пустяки, — подумал он со смехом, — мальчишка влюбился и строит из себя дурака. Надо только принять меры, чтобы моя хорошенькая Гуль-Бахар не ответила взаимностью на его безумную страсть».

Между тем паланкины повернули в улицу, с одной стороны которой тянулись лавки и красивые дома, а с другой — стена гавани. Толпа, следовавшая за ними, всё более и более увеличивалась.

Без всяких приключений процессия миновала ворота святого Петра и уже приближалась к Влахернским воротам, как неожиданно послышались звуки труб и показалась другая процессия, двигавшаяся навстречу.

— Император, император!.. — воскликнул кто-то.

— Да здравствует добрый Константин! — произнёс другой голос.

Но в ту же минуту послышались гневные восклицания:

— Азимит! Азимит! Долой изменника Христова!

Толпа разделилась на два лагеря, готовые разорвать друг друга на части. Князь Индии выскочил из своего паланкина и поспешил к дочери, которая, побледнев, дрожала от страха.

Музыканты, шедшие во главе императорской процессии, расступились при виде толпы, а из-за них выехал отряд телохранителей, офицер которых громко воскликнул:

— Дайте дорогу императору!..

При виде солдат толпа обратилась в бегство, хотя и продолжала оглашать воздух криками:

— Азимит!.. Азимит!..

Отряд телохранителей двинулся далее, не обращая внимания на паланкины, а князь Индии успокоил Лаель словами:

— Не тревожься. Каждый день римская и греческая партии воюют друг с другом, но тут более кричат, чем наносят удары.

Не успел старик окончить этой фразы, как жадно устремил глаза на приближавшуюся фигуру. Это был Константин, встречи с которым он так давно желал.

Византийский император сидел в открытом кресле, которое несли на плечах восемь носильщиков в блестящих ливреях. Это был красивый человек сорока шести лет, хотя ему, на взгляд, казалось не более тридцати восьми. Одет он был, как подобало его высокому сану: на голове у него была красная бархатная шапка с золотым венчиком, украшенная двумя крупными рубинами и четырьмя нитками жемчугов, которые опускались с обеих сторон на плечи. Вся его фигура, от шеи до ног, была покрыта широкой одеждой, перехваченной поясом, а поверх была накинута мантия, вышитая жемчугами. На ногах виднелись красные кожаные сапоги, также богато вышитые. Вместо меча он держал в руке простое распятие из слоновой кости. Видя императора в таком наряде, все, смотревшие на него из дверей и окон, знали, что он отправлялся в святую Софию.

Его добрые чёрные глаза остановились с любопытством прежде на Нило, а потом на Лаели и князе Индии. Последний был очень рад, что обратил на себя внимание Константина, и приказал своим носильщикам дать ему дорогу. Но император не воспользовался этой любезностью, а, остановившись, послал к знатному незнакомцу одного из придворных.

— Его императорское величество, — сказал придворный, подойдя к князю, — желал бы знать имя и звание чужестранца, прогулке которого он, по несчастью, помешал.

— Передайте его величеству, — отвечал старик, — что я князь Индии, ныне живущий в этой старинной царственной резиденции, передайте ему также, что я очень рад случаю поклониться ему с тем почтительным уважением, которого он достоин своими высокими качествами и первенствующим положением среди правителей земли.

С этими словами князь сделал два шага вперёд и, обращаясь к императору, преклонился пред ним, дотрагиваясь руками до земли и потом поднося их ко лбу.

Константин отвечал на это поклоном, а узнав о приветствии чужестранца, тотчас дал ему ответ через того же придворного.

— Его императорское величество, — сказал тот, — очень рад встрече с князем Индии. Он не знал о присутствии в его столице такого знатного гостя и просит уведомить его о жительстве его благородного друга с тем, чтобы иметь возможность загладить причинённую ему сегодня совершенно случайную неприятность.

Князь сказал, где он живёт, и тем окончилось его первое свидание с императором. Оно произвело тем более приятное впечатление, что он мог рассчитывать на скорое приглашение во дворец.

Что касается Константина, то он обратил большее внимание на Лаель, чем на князя Индии, и когда императорская процессия двинулась в путь, то он, подозвав придворного, сказал ему:

— А ты заметил молодую девушку в паланкине?

— Да, и коронка на её голове ясно доказывает, что князь Индии чрезвычайно богат.

— Все князья Индии, говорят, очень богаты, а потому я обратил внимание не на её драгоценности, а на её красоту.

VIII. Наперегонки с бурей

Всякий, кто видел лодки, в которых рыбаки плавают по тихим водам Босфора, не будет нуждаться в описании той лодки, в которую сели князь Индии и Лаель у больших Влахернских ворот. Ему только придётся сказать, что она была выкрашена не в чёрный, а в белый цвет, с золочёным бортом. А читателю, не бывавшему в Константинополе, надо себе представить длинную, узкую лодку, с изогнутым носом и кормой, столь же красивую и грациозную на вид, сколь и быструю на ходу. На корме было открытое бархатное сиденье для двоих, а за ним небольшое крытое пространство для рулевого. Вся остальная часть была занята десятью гребцами, из которых каждый работал двумя вёслами. Они были в белых рубашках и шароварах, красных, вышитых жёлтым шёлком куртках и белых платках на голове. Как только князь Индии и Лаель заняли свои места, а к рулю встал Нило, вёсла весело опустились в воду, и лодка полетела.

Впереди на северном берегу знаменитой бухты поднимались высоты Церы. Но её овраги и зелёные террасы, на которых кое-где были раскинуты сады, не возбуждали интереса в князе, и он, опустив глаза в воду, думал о только что встретившемся императоре и о составленном им накануне гороскопе.

День был прекрасный. Лёгкая зыбь бороздила поверхность воды. Беловатые летние облака лениво двигались с юго-запада. Лодка быстро летела мимо ворот святого Петра, обогнула Галатский мыс, оставила за собой гавань рыбного рынка и вдоль северного берега шла под тенью большой круглой башни, столь высоко поднимавшейся, что она казалась частью неба. За Тофане уже открывался Босфор с Скутари направо и Серальским мысом позади.

Если смотреть из морской гавани, этот старый, исторический мыс производит такое впечатление, словно Азия в давно прошедшие времена бросила его в волны в порыве гнева. Издавна он служил любимым местом для игры человеческой страсти, ненависти, ревности и самолюбия.

Долго не мог князь Индии отвести глаз от святой Софии, от её удивительного купола, но наконец он стал рассказывать Лаели легенды о Серальском мысе.

Он углубился в рассказ об Евфросинии, дочери императрицы Ирины, и, видя интерес, возбуждённый в Лаели этой историей, так увлёкся, что не заметил, как северная часть неба дотоле ясная и голубая, стала покрываться беловатой дымкой.

Чтобы избегнуть быстрого течения у Кандилийского мыса, гребцы перебрались к азиатскому берегу. Тут сновало много лодок, но простых, скромных, так что лодка князя Индии обращала на себя общее внимание.

Князь между тем достиг самого интересного места в своей истории и рассказывал, как жестокий император Михаил хотел обманом жениться на невинной, беззащитной Евфросинии, когда неожиданно Нило дотронулся до его руки. Он оглянулся. Целый флот маленьких лодок нёсся им навстречу, а над водой крутились чайки. Он посмотрел на небо и тотчас понял, в чём дело, но прежде чем он произнёс хоть одно слово, Лаель начала жаловаться на холод, и Нило накинул ей на плечи свою красную мантию.

— Поднимается буря, — сказал князь, обращаясь к гребцам, которые прежде поглядели на небо, а потом ответили в один голос:

— Буря близка, но что нам делать, про то знает наш господин.

Действительно, погода неожиданно изменилась. Чёрные тучи быстро поднимались с горизонта: поверхность воды, всё ещё гладкая, почернела, а ветер поднялся такой сильный, что рвал паруса на судах, которые спешили бросить якоря. Ясно было, что буря надвигалась, и следовало искать убежища. Перед ними тянулся азиатский берег до Белого замка, страшилища христиан, и в нём князь Индии решил скрыться от непогоды; если же начальник крепости отказался бы приютить его, то подле протекала маленькая речка, известная под названием Азиатских Сладких Вод, и она могла представить верное убежище для их лодки от ветра и волн. Поэтому он громко воскликнул:

— Гребите дружнее, и если достигнете Белого замка до бури, то получите двойную плату!

— Достичь-то можно, — отвечал один из гребцов, — но…

— Но что? — спросил князь.

— Там обитает дьявол. Многие христиане входили в эти проклятые ворота спокойно, мирно, но никогда оттуда не возвращались.

— Не бойтесь дьявола, — сказал со смехом князь, — если кого он там поджидает, то не нас. Не теряйте времени! В путь!

Двадцать весел быстро заработали, и лодка понеслась наперегонки с бурей.

Конечно, было бы благоразумнее пристать тотчас к берегу и просить убежища в одном из домов, стоящих близко к воде, но старый еврей боялся оскорбительного отказа.

Испуганная Лаель укрылась с головой в мантию Нило и крепко прижалась к князю, который обнял её правой рукой.

Гребцы дружно опускали и подымали вёсла. Они до того напрягали свои силы, что по их лицам струились крупные капли пота и зубы их скрежетали. По временам князь, не спускавший глаз с надвигавшихся туч из-за горы Алем-Даги, поощрял их словами:

— Хорошо! Молодцы! Продолжайте так, и мы обгоним бурю.

На всём водяном пространстве двигалась до сих пор только одна лодка, а все остальные суда или бросили якорь, или укрылись у берега, но вдруг показалась впереди другая такая же маленькая лодка, она быстро неслась, хотя с противной стороны, к той же цели, и сидевшие в ней трое или пятеро гребцов, очевидно, напрягали одинаково свои силы.

Князь Индии улыбнулся, увидав этого третьего участника в рискованной гонке.

Но вот зелёный лес, покрывавший Алемские высоты, потерял свой цвет, словно какая-то рука, опустившись из тучи, покрыла его белым газом. Заметив это, князь Индии понял, что приближается роковая минута, надо было увеличить скорость, так как враг быстро наступал, а до замка было ещё далеко.

— Быстрей, — воскликнул он, — буря уже миновала гору.

Действительно, страшный рёв ветра слышался в отдалённом лесу, и гребцы, оглянувшись, произнесла в один голос:

— Буря!..

В эту минуту спокойная вода забурлила и крупная рябь побежала по зеркальной поверхности Босфора.

Гребцы поняли, что надо было сделать последние усилия, и стали при каждом ударе весел приподниматься со своих мест.

— Так, так, молодцы! — произнёс князь, сверкая глазами.

Гребцы продолжали работать изо всей силы, и их вёсла благодаря ровному периодическому вставанию с мест глубже бороздили воду. Князь Индии бросал взгляды на приближавшуюся чёрную тучу и глазами измерял расстояние, оставшееся до замка, который всё яснее и яснее выступал вдали.

Неожиданно отряд вооружённых людей показался на берегу, так же быстро направляясь к замку. Впереди него развевались два знамени: зелёное и красное. Красное знамя, он знал, было просто символом турок, но что означало зелёное? Неужели в этом отряде был кто-нибудь выше коменданта крепости или начальника провинции? Многочисленность отряда также возбуждала удивление: он не мог принадлежать к гарнизону, и к тому же на стенах замка стояли солдаты под ружьём.

Не желая пугать гребцов, князь Индии ничего не сказал им об этом четвёртом участнике их гонки.

Вторая лодка также быстро неслась вперёд, и её пятеро гребцов одинаково привставали каждый раз, как вынимали из воды вёсла. Пассажиров было, двое, и они издали показались князю Индии женщинами.

Вот раздался первый удар грома и величественно покатился по поверхности Босфора. Вода как бы отступила под его грохотом. Лаель выглянула из-под покрывавшей её голову мантии, но тотчас же спряталась и ещё крепче прижалась к князю.

— Не бойся, — произнёс он, стараясь её успокоить, — мы перегоняем бурю, и она сердится, вот и всё. Нет никакой опасности.

Стойко, верно, без осечки гребли молодцы, и недаром князь поощрял их криками:

— Славно! Славно!..

Но ветер всё усиливался, грозная колесница бури неслась по небу, громко скрипя своими колёсами. Деревья вокруг замка наклонялись с шумом, а вода в проливе кипела, как в котле.

Цель была почти достигнута. Устье Сладких Вод уже ясно виднелось, а замок вырастал из-под земли во всём своём величии. В одно и то же время его достигали и конный отряд, и две лодки, за которыми поднимались облака пенистых волн.

В замке увидали приближение лодок, и солдаты забегали по берегу.

— Мы победили! Молодцы! — воскликнул князь. — Ещё несколько ударов, и наша взяла! Живо! Тройная плата и вина вволю!..

При последних его словах лодка влетела в маленькую речку, и в ту же минуту за ней последовала, хотя с другой стороны, её соперница, а в замок въехал военный отряд.

IX. В Белом замке

Пристань была наполнена бородатыми людьми с загорелыми лицами, в белых тюрбанах и серых шароварах, они были вооружены секирами, копьями и луками.

Выйдя из лодки, князь Индии едва успел осмотреть этих солдат и убедиться, что они были турки, как к нему подошёл, очевидно, офицер, как можно заключить по его более изящному тюрбану, и сказал повелительным тоном:

— Идите за мной в замок.

— Комендант замка очень любезен, — отвечал князь с достоинством и едва сдерживая своё неудовольствие, — скажи ему, что я очень благодарен за его внимание и, причаливая к замку, был убеждён, что он укроет меня от бури. Но я теперь вижу, что река защищена от непогоды, а потому, с его позволения, предпочитаю остаться здесь.

— Мне приказано привести вас в замок, — произнёс так же резко офицер.

Гребцы подняли руки к небу и потом, перекрестясь, воскликнули:

— Боже мой! Боже мой!

Видя, что сопротивление было тщетно, и желая успокоить гребцов, князь сказал спокойно:

— Я пойду с тобою и объяснюсь с комендантом замка. Мы, несчастные путники, застигнутые бурей, ищем убежища, и арестовать нас при таких обстоятельствах значило бы нарушить самый священный закон пророка. Приказ, данный тебе, не касается моих людей, и они останутся здесь.

Слыша эти слова, Лаель побледнела, как полотно.

Разговор происходил на греческом языке, и турок презрительно посмотрел на князя, ссылавшегося на закон пророка, как бы говоря: «Как ты, неверная собака, можешь знать законы пророка?»

Потом, обращаясь к тем, кто остался в лодке, он прибавил:

— Все, все должны идти за мною.

То же он повторил, возвышая голос, и в отношении второй лодки, где находились княжна Ирина и послушник Сергий.

Отправившись из Терапии в двенадцать часов, они шли вдоль азиатского берега и также были застигнуты бурей. Не доверяя туркам, о жестокости которых она слышала с детства, княжна Ирина приказала грести к Румели-Гисар, но гребцы объявили, что было поздно и что до бури можно было только достичь маленькой речки у Белого замка. Делать было нечего, и таким образом её лодка в одно время с лодкой князя Индии подошла к пристани.

Услыхав приказ офицера, Ирина подняла покрывало, скрывавшее её лицо, и гордо сказала:

— Ты комендант замка?

— Нет.

— Пойди и скажи твоему начальнику, кто бы он ни был, что я княжна Ирина, родственница императора Константина, и что, признавая эту местность владением султана, я явилась сюда не врагом, а путницей, ищущей временного приюта. Скажи ему, что если я вступлю в замок как узница, то мой родственник император потребует удовлетворения за подобный оскорбительный поступок; ежели же он примет меня как гостью, то должен сам прийти ко мне навстречу, как подобает моему высокому званию, и оказать мне самое радушное гостеприимство. Я буду здесь ждать ответа.

На турецкого офицера подействовал не столько гордый тон княжны, как её красота, равной которой он никогда не видывал даже во сне.

— Что же, иди, — прибавила княжна, видя, что он не трогается с места, — скоро пойдёт дождь.

— Как же мне назвать тебя? — спросил он в смущении.

— Княжной Ириной, родственницей императора Константина.

Офицер низко поклонился и быстро пошёл к замку.

На берегу остались князь Индии и Сергий, а в лодках княжна и Лаель. Солдаты стояли на почтительном от них расстоянии.

Понимая, что Ирина находилась в неприятном положении, Сергий стал с любопытством разглядывать князя Индии. Старика небольшого роста, с седой бородой и раскрасневшимися от негодования щеками, не возбудил в нём чувства доверия. Оглядев лодку, старик вдруг направился в их сторону.

— Княжна, — сказал он, подходя и снимая свою шапку, — я умоляю простить мне мою дерзость, возьми дочь под твоё покровительство.

Ирина осмотрела его с головы до ног, затем взглянула на Лаель и, тронутая беспомощным видом молодой девушки, отвечала:

— Я, как христианка и женщина, не могу отказать тебе в помощи, но скажи мне прежде всего, кто ты и откуда?

— Я князь Индии и, как путешественник, остановился на время в этом царственном граде. Но если ты желаешь ещё что-нибудь спросить у меня, то будем лучше говорить не на греческом, а на каком-нибудь другом языке.

— Хорошо будем говорить по-латыни, — отвечала княжна, — объясни, пожалуйста, как я, слабая женщина, могу оказать помощь твоей дочери и моей сестре по несчастию.

— Прекрасная и прелестная княжна, я увидел на берегу конный отряд солдат с красным и зелёным знамёнами. Ты знаешь, что зелёное знамя принадлежит очень высокому лицу. Я полагаю, что нас хотят арестовать именно из-за приезда в замок такого человека. Слышишь, как приветствуют его звуками труб и барабанов.

— Неужели они посмеют арестовать меня! — воскликнула княжна, вспыхнув от негодования. — Мой родственник император достаточно силён, чтобы и сам Мурад…

— Прости, княжна, но самые чёрные дела прикрываются так называемою государственною необходимостью. Впрочем, мы не могли иначе, как отдаться в их руки. Посмотри, буря разыгралась и сейчас пойдёт дождь. Да будет воля Божия.

Ирина набожно перекрестилась, а старик продолжал:

— По счастью, ты всё-таки не будешь одна, и моя дочь Лаель может быть твоей служанкой, с двумя всё-таки более поцеремонятся, чем с одной.

— Пусть твоя дочь сядет рядом, а ты также не уходи и помоги мне в случае надобности твоим мудрым советом.

Через минуту, с помощью Сергия, Лаель очутилась в лодке княжны, и пленники ждали теперь приговора своей судьбе.

Вскоре из замка вышло около двадцати вооружённых людей с копьями в руках. Впереди шёл комендант.

В эту минуту хлынул крупный дождь, и комендант, подозвав нескольких из сопровождавших его людей, отдал им какой-то приказ, и они поспешно побежали к замку, а он сам направился к пристани. Офицер и солдаты, стоявшие там, хотели упасть на землю перед ним, но он остановил их, повелительно махнул рукой.

Он был высокого роста, статный и весь с головы до ног покрыт кольчугой, только лицо его было открыто, а на голове над кольчугой виднелся золотой венчик наподобие короны. На руках у него были стальные перчатки, на ногах — лёгкие шпоры, за поясом — кинжал с осыпанной драгоценными каменьями рукояткой.

Его глаза были карие, не очень большие, но блестящие, живые, быстро перебегавшие с предмета на предмет, высокий лоб, толстый нос, толстые губы и загорелый цвет лица; вообще это было лицо красивое, гордое, доказывавшее в каждой своей черте царственную родовитость, страсть, самолюбие, смелость и уверенность в себе. При всём этом он был очень молод. Изумлённая княжна не могла отвести глаз от этого обаятельного лица.

— Будь осторожна, княжна, — промолвил вполголоса князь Индии по-латыни, — это не комендант, а та высокая особа, о которой я тебе говорил.

В эту минуту незнакомец приблизился к ним и, слегка поклонившись князю, пристально взглянул на княжну. Лицо его мгновенно изменилось. Их глаза встретились, и его взгляд был такой пламенный, такой жгучий, что она вспыхнула и закрылась покрывалом. Тогда, наклонив голову, с заметным волнением он сказал:

— Я пришёл предложить гостеприимство родственнице императора Константина. Буря, по-видимому, не скоро кончится, и мой замок в твоём распоряжении, княжна. Он не так великолепен, как твой дворец, но, по счастию, в нём находятся удобные покои, где ты можешь безопасно отдохнуть. Я делаю это предложение от имени моего государя султана Мурада, который высоко ценит дружбу, связывающую его с императором Константином. Я клянусь именем моего государя и святым пророком, что ты, княжна, будешь пользоваться полною свободой в замке и можешь покинуть его, когда тебе заблагорассудится. Жду твоего ответа.

Князь Индии с удивлением выслушал эту речь, произнесённую на прекрасном латинском языке, и только захотел сказать что-то княжне, как незнакомец прибавил, указывая на два крытые паланкина, принесённые слугами из замка:

— Вот доказательство, что я забочусь о том, как бы оказать тебе достойное гостеприимство. Я видел, что пошёл дождь, и тотчас же послал за паланкинами, чтобы не сказали в Константинополе, что я, верный мусульманин, для которого гостеприимство — правило веры, не принял как следует женщин, застигнутых бурей, только потому, что они христианки.

Ирина взглянула на князя Индии и, видя согласие на его лице, ответила:

— Я желаю, чтобы меня приняли как подданную империи, чтобы мой родственник император мог достойно отблагодарить султана.

— Я сам предложил бы тебе это, княжна, — промолвил незнакомец с низким поклоном.

— Я также требую, — прибавила Ирина, — чтобы моим друзьям и слугам было оказано такое же гостеприимство, как мне.

Незнакомец на это согласился, и княжна вместе с Лаелью сели в паланкины, а князь Индии и монах Сергий пошли за ними пешком.

Х. Арабский сказочник

Приближаясь к замку, Ирина заметила издали, что были приняты меры к тому, чтобы достойно принять гостей женского пола. Нигде не было видно мужчин, и даже часовой у ворот стоял, обратясь лицом в другую сторону.

— Где всадники, о которых ты говорил, и гарнизон? — спросил Сергий у князя Индии.

— Погоди, — отвечал тот, пожимая плечами.

Паланкины поставили во внутреннем коридоре на каменный пол. Там находился негр высокого роста, евнух — необходимое украшение восточных гаремов. На нём был богато вышитый бурнус.

— Я поведу женщин в назначенный для них покой, — сказал евнух писклявым голосом, — никто не смеет следовать за мною.

— Хорошо, — отвечал князь, — но они желали бы остаться вместе.

— Здесь не дворец, а крепость, — заметил евнух, — для них обеих отведена одна комната.

— А если я пожелаю что-нибудь сказать им или они мне?

— Они не узницы, и я буду посредником между вами.

Княжна и Лаель вышли из паланкинов и последовали за евнухом.

Не успели они исчезнуть из вида, как послышался шум отворявшихся многочисленных дверей, и отовсюду появились группы вооружённых людей.

«Такая дисциплина может поддерживаться только в присутствии царственных особ», — подумал князь.

Учреждение евнухов не было исключительно турецким; с давних времён оно составляло отличительную черту византийского двора и Константин IX, по всей вероятности, самый христианский из всех греческих императоров, не только терпел евнухов, но они пользовались его уважением. Поэтому княжна Ирина без всякого удивления или страха подчинялась распоряжению евнуха как личности для неё не новой. Пройдя ряд коридоров и поднявшись по нескольким лестницам, он вместе со следовавшими за ним женщинами очутился в особой части замка, где всё свидетельствовало об известном комфорте. Полы были чисто выметены, двери украшены коврами, в воздухе стояло благоухание, а под потолком висели зажжённые лампы. Наконец он остановился перед одной портьерой и, откинув её, сказал:

— Пожалуйте сюда и будьте как дома. На столе вы найдёте маленький колокольчик. Когда вам что-нибудь понадобится, то позвоните, и я тотчас явлюсь.

Видя, что Лаель с испугом прижалась к княжне, он прибавил:

— Не бойтесь. Мой повелитель в своём детстве слышал сказку о Хатиме, арабском воине и поэте, и с тех пор считает гостеприимство величайшей добродетелью. Не забудьте о звонке.

Они вошли в комнату и были удивлены окружающей их роскошью. Под большой люстрой со многими лампами стоял круглый диван, а по стенам тянулись такие же диваны с горами подушек по углам. Пол был покрыт циновкой и небольшими пёстрыми коврами. В глубоких окнах виднелись цветущие розы, запах которых, однако, заглушался мускусом, которым была пропитана вся комната. Стены были драпированы шерстяными тканями.

Ирина и Лаель прежде всего подошли к одному из окон. Расстилавшийся перед ними Босфор был усеян пенистыми волнами, которые с шумом разбивались о подножие замка. Густая мгла скрывала от их глаз европейский берег. Ирина возблагодарила Бога, что нашла убежище в такую непогоду, тем более что дождь лил немилосердно, и покраснела, вспомнив о красивом незнакомце, встретившем её у пристани. Но Лаель прервала её размышления, показав детскую туфлю, найденную у центрального дивана. Очевидно, они находились в гареме коменданта крепости.

В комнату неожиданно вошли две женщины с подносами, третья — с низеньким турецким столиком, а четвёртая — с грудой шалей. Это была гречанка, и она объяснила, что хозяин замка назначил её прислуживать гостьям. Она также сообщила, что принесла на подносах только закуску, а обед будет подан позднее.

Ирина и Лаель подкрепили свои силы и, когда служанки удалились, легли на один из диванов, укрывшись шалями, так как через незастеклённые окна проникал холодный туман.

Вскоре в комнату вошёл евнух и. поклонившись, произнёс:

— Мой повелитель не желает, чтобы его гостьи сочли себя забытыми, и, зная, что родственнице августейшего императора Константина нечем занять скучных часов в этом покое, предлагает ей послушать рассказы знаменитого сказочника, который, отправляясь к султану в Адрианополь, заехал сегодня в этот замок.

— А на каком языке он рассказывает?

— По-арабски, по-турецки, по-еврейски, по-гречески и по-латыни.

Ирина согласилась принять сказочника.

— Накройтесь покрывалом, — сказал евнух, удаляясь, — так как сказочник мужчина.

Через минуту в комнату вошёл арабский сказочник. В Константинополь в те времена ежедневно приходили караваны из Аравии, и княжна Ирина не раз видела арабских шейхов, но никогда её глазам не представлялся такой благородный представитель их расы, как сказочник. На нём была длинная белая одежда, перехваченная поясом, полосатый красно-белый бурнус, накинутый на плечи, и красные туфли. Всё это было изящно и утончённой работы. За поясом виднелись ножны, украшенные драгоценными каменьями, но без кинжала. На голове шёлковый платок красного и жёлтого цветов. Все эти подробности его одежды едва обратили на себя внимание княжны, которая была так поражена его благородным, величественным, чисто царственным видом, что забыла опустить на лицо покрывало.

Черты незнакомца были правильные, цвет лица смуглый и нос острый, борода небольшая, а глаза блестели из-под густых бровей, как отполированный чёрный янтарь. Скрестив руки на груди по восточному обычаю, он почтительно преклонился перед княжной, но, подняв голову и встретившись глазами с нею, он забыл свою почтительность и стал смело смотреть на неё с таким гордым видом, как будто он был чем-то более даже эмира, владеющего десятками тысяч верблюдов. Она спокойно выдержала его взгляд, хотя ей казалось, что она видела эти глаза недавно. Неужели это был тот самый незнакомец, которого она встретила на пристани и которого приняла за коменданта? Нет, это было невозможно, тем более что сказочник казался человеком пожилым, а комендант был юношей. К тому же для какой цели стал бы комендант маскироваться? Как бы то ни было, она опустила покрывало, подобно тому, как сделала это на пристани.

— Этот преданный слуга и мой друг, — произнёс сказочник, опуская глаза, принимая прежний почтительный вид и указывая на евнуха, который с глубоким уважением скрестил руки на груди, — сообщил мне, по приказанию его повелителя, что родственница государя этой столицы, служащей светилом для всей земли, укрылась в замке от бури и скучала, благодаря отсутствию всякого развлечения. Он предложил мне рассказать ей какую-нибудь интересную историю. Я знаю много сказок, преданий и притч, но, княжна, они так просты, так бесхитростны, что ими могут интересоваться только детские умы обитателей пустыни, а в тебе, я боюсь, они возбудят один смех. Но, как бы то ни было, я явился к тебе, и как ночная птица поёт, когда взойдёт луна, потому что луна прекрасна и достойна поклонения, так и я готов преклониться перед твоими желаниями. Приказывай, княжна.

Он говорил по-гречески, но с некоторым чужестранным оттенком.

— А ты знаешь, — отвечала Ирина после некоторого молчания, — сказку о Хатиме, знаменитом арабском воине и поэте?

При этих словах евнух улыбнулся, а сказочник с одушевлением человека, которому предлагают говорить на любимую тему, произнёс:

— А ты, княжна, имеешь понятие о пустыне?

— Я никогда там не бывала.

— Хотя пустыня не отличается красотой, но она — храм великих тайн, — продолжал сказочник с быстро усиливающимся энтузиазмом. — Тот, Кому ты поклоняешься, как Богу и вместе Сыну Божию, что превышает нашу простую веру, прежде чем явиться миру, удалился в пустыню. Так и наш пророк перед появлением среди верующих ушёл на время в Хива, обнажённую, каменистую, безводную местность. Поэтому я позволю себе сказать, что сыны пустыни — благороднейшие из людей. Таков был и Хатим. Вот как в Геджасе и Недже рассказывают о нём.

В те дни, когда Всемилосердный Бог создал мир, что для Него так же легко, как для горлицы свить гнездо, он украсил землю горами, реками, морями, лесами и зелёными лугами; всё было по-видимому, кончено, кроме песчаных пустынь, которые нуждались в воде. Но Творец пожелал отдохнуть, и, в минуту отдыха найдя всё, совершенное Им, прекрасным, Он сказал Сам Себе: «Пусть так всё и останется. Придёт время, когда обо Мне и о моём имени люди забудут так же, как забывают о листьях прошедшего года. Тот, кто гуляет в саду, думает только об окружающей его красоте, но обитатель пустыни, желая видеть что-либо красивое, должен взглянуть на небо, а смотря на небо, он, естественно, вспомнит обо Мне и скажет с любовью: „Нет Бога, кроме Бога Всемилосердного. Его человеческие глаза не видят, но Он видит их, Он Всевидящий, Всезнающий“. Придёт время, когда вера будет мертва и поклонение истинному Богу заменится идолопоклонством, когда люди будут называть богом камень и медные изваяния. Такое время наступит прежде всего в странах, где процветает довольство, и в городах, где царит роскошь. Вот почему необходимы пустыни. В их обнажённом, безграничном одиночестве снова возникнет вера и очистит, просветит мир, потому что Я — источник жизни — буду вечно присущ пустыне. Там Я подготовлю людей для искоренения зла на земле, они будут лучшими образцами человечества, и их добрые качества не заржавеют, они будут храбры, потому что Мне понадобится меч, правдивы, потому что Я — сама правда, великодушны и полны любви друг к другу, потому что Я — источник любви. Они станут говорить огненными языками, и один будет витией, а другой поэтом; живя среди вечной угрозы смерти, они будут бояться не Меня, а бесчестия. Сыны пустыни будут Моими сынами, никем непобедимыми хранителями слова. И среди них из века в век будут появляться такие образцы человеческого совершенства, в которых явятся соединёнными все добродетели».

Таким образом человеческого совершенства был Хатим из Бене-Таи; он светился, как светится луна во время рамазана жадно поджидающим её появления на горных высотах верующим, и был он лучше всех людей, как все добродетели вместе лучше одной из них, исключая любовь к Богу и любовь к ближнему.

Мать Хатима была вдова, бедная и не имевшая никаких родственников, но Бог осенил её разумом, и она научила своего сына закону Божию.

Однажды в селении раздался громкий крик. Все выбежали из своих жилищ, желая узнать, что случилось, и крик сделался общим. На севере показалось что-то, никогда ещё не виданное и не слыханное. Одни говорили: «Это туча», другие заявляли: «Это движется гора». Действительно, что-то страшное быстро надвигалось, и вскоре поднялся общий вопль: «Наступил конец света».

Чудесное явление наконец пронеслось над устрашёнными жителями. Оно походило на громадный чудовищный зелёный ковёр, на котором возвышался лучезарный трон, а на троне восседал царь в короне, окружённый слева неземными духами, а справа — вооружёнными воинами. На краю ковра стоял человек в блестящей одежде и громко возглашал: «Велик Бог, и нет Бога, кроме Бога». В ту минуту, как это видение исчезло, что-то упало из руки лучезарного глашатая.

Очнувшись от изумления, некоторые из поселян бросились на то место, где упал этот предмет, но вернулись со смехом. «Это только мех для воды, и так как у нас есть гораздо лучшие мехи, то мы его бросили».

Но мать Хатима, слыша эти слова, качала головой. Ей было известно с молодости народное предание, что Соломон, окончив постройку иерусалимского храма, отправился в Мекку на шёлковом ковре, несомом ветром, и в сопровождении неземных духов и вооружённых воинов. Поэтому она сказала себе: «Это Соломон на пути в Мекку, и недаром бросил он мех».

Она пошла и отыскала мех, а открыв его, нашла в нём три зерна, из которых одно было красное, как рубин, другое синее, как сапфир, а третье зелёное, как изумруд. Она могла бы продать эти зёрна, так как они по своей красе были достойны занять место в короне, и обогатиться, но Хатим был для неё всем на свете. Она припрятала эти зёрна для него. Взяв орех, разрезала, спрятала в его внутренности три зерна и, запечатав, повесила на шею ребёнка.

— Благодарю тебя, Соломон, — сказала она, — нет Бога, кроме Бога, и я буду учить этой истине моего Хатима утром, когда птицы летят на водопой, в полдень, когда они ищут прохладной тени, и при наступлении ночи, когда они закрывают крыльями себе голову, чтобы не видеть окружающего мрака.

Й с этого дня во время всей своей жизни Хатим носил на шее орех с тремя семенами. Никогда никакой амулет не имел такой силы, как этот простой предмет. Когда Хатим вырос, то оказался одарённым всеми добродетелями. Никто не был храбрее, добрее, благороднее, красноречивее, поэтичнее, а главное, правдивее и вернее Хатима. Всё это доказывается многими фактами из его жизни.

Однажды голод посетил его страну. Он тогда был шейхом своего племени. Женщины и дети погибали как мухи. Мужчины не могли ничем положить конца этому бичу Божию и должны были уныло смотреть на страдания близких им существ. Они не знали, кого обвинять, к кому обратиться с мольбой о пощаде. Наступило предсказанное время, когда имя Божие было забыто, как осенние листья прошлого года. Даже в шатре шейха не было еды — уже съели последнего верблюда, и оставалась лишь одна лошадь. Не раз добрый шейх приближался к ней, чтобы убить её, но она была так красива, так привязана к нему, так славилась быстротой по всей пустыне, что у него невольно опускалась рука. «Подождём до завтра: может быть, и пойдёт дождь», — говорил он себе каждый раз.

Вот сидит Хатим в своём шатре и рассказывает сказки жене и детям, так как он был не только первым воином своего племени, но также лучшим поэтом и сказочником. Идя на бой, его воины всегда говорили: «Спой нам что-нибудь, Хатим, и мы веселее умрём за тебя». И теперь домочадцы, слушая его сказки, почти забыли о своём горе. Вдруг распахнулся занавес, прикрывавший вход в шатёр.

— Кто там? — спросил Хатим.

— Твоя соседка, — отвечал женский голос, — мои дети плачут от голода, а мне нечем их накормить. Помоги мне, о шейх, или они умрут.

— Приведи их сюда, — произнёс он, вставая.

— Её положение не хуже нашего, — заметила жена Хатима, — и её дети не голоднее наших. Что ты хочешь делать?

— Она просила у меня помощи, и я не могу отказать, — возразил шейх.

Он вышел из шатра, заколол лошадь, развёл огонь, и когда мясо было изжарено, то соседка с детьми разделила с его собственной семьёй желанную пищу.

— Какой стыд, — воскликнул он во время трапезы, — вы едите, когда кругом голодают.

И, снова выйдя из шатра, он собрал всех соседей, которые все вместе доели лошадь до последнего куска. Только один Хатим остался голодный.

И не было человека милосерднее, чем Хатим. В бою он жалел врагов и никогда никого не убивал. Однажды он одолел в битве одного из своих неприятелей, но когда тот, распростёртый у его ног, попросил у него копьё, то Хатим отдал ему своё.

Ни один несчастный не обращался напрасно к его помощи. Однажды в дороге он встретил невольника, который просил выкупить его на свободу, но у Хатима не было с собою денег, а хозяин невольника не хотел ждать, пока Хатим пошлёт за выкупом. Горько стало Хатиму, но он наконец придумал способ, чтоб оказать помощь несчастному.

— Я не хуже твоего невольника, — сказал он безжалостному хозяину, — отпусти его и возьми меня.

И, сняв оковы с бедняка, он надел их на себя и носил их до тех пор, пока был получен выкуп.

В глазах Хатима поэт был выше царя и лучше хорошей песни был только достойный предмет этой песни. Увековечивать славу надгробными монументами он считал суетою и верил только в ту славу, которая воспевалась в песнях и в сказках. Поэтому неудивительно, что он любил сказочников и щедро награждал их даже тем, что ему не принадлежало.

В своей молодости он так щедро раздавал сказочникам сокровища своего отца, что тот, желая образумить сына, отправил его в пустыню ходить за стадами. Однажды Хатим увидел проходивший мимо караван, провожавший трёх поэтов ко двору царя Эль-Хераха, и пригласил их остановиться в его шатре. Он заколол для них трёх верблюдов, а они в благодарность стали воспевать, подвиги его и его родственников. Когда же они собрались в путь, то он сказал:

— Оставайтесь у меня. Дар поэзии драгоценнее всего. Я вас награжу больше того царя, к которому вы отправляетесь. За каждый стих, вами написанный, я дам вам по верблюду: смотрите, какое у меня громадное стадо.

Они остались, а когда наконец удалились, то увели с собою сто верблюдов, а у Хатима осталось триста стихов.

— Где моё стадо? — спросил его отец, прибыв на пастбище.

— Вот стихи в честь твоего дома, — отвечал гордо Хатим, — их написали великие поэты, и их будет повторять вся Аравия во славу тебе.

— Увы, — воскликнул старик, ударяя себя в грудь. — Ты разорил меня.

— Как? — отвечал с негодованием Хатим. — Ты ценишь грязных животных более той славы, которую я купил тебе продажей верблюдов?!

Арабский сказочник умолк, и княжна была так очарована его голосом, взглядом, не покидавшим её глаз ни на минуту, и рассказом о Хатиме, которому сочувственно откликалось её сердце, что она несколько минут не прерывала водворившейся тишины.

— Благодарю тебя, — сказала она наконец, — я только сожалею, что твоя сказка кончилась так скоро, и сомневаюсь, мог ли бы сам Хатим передать её так прекрасно, как ты.

Арабский сказочник слегка опустил голову в знак благодарности, но не произнёс ни слова.

— Твой Хатим, — продолжала княжна, подымая своё покрывало, — был не только великий воин и поэт, но и философ. Когда он жил?

— Он был лучезарным светом в мрачную эпоху до пришествия пророка, но определить, когда именно он жил, невозможно.

— Это не важно. Если бы он жил в наше время, то был бы не только воином, поэтом и философом, но и христианином. Его любовь к ближнему и самоотречение были поистине христианские. Нет сомнения, что он готов был умереть за людей. Не знаешь ли ты ещё чего-нибудь о нём? Конечно, он жил долго и счастливо?

— Нет, — отвечал сказочник, сверкая глазами, — он, говорят, был одним из самых несчастных людей. Жена у него была сварливая, не раз била его, выгоняла из шатра и наконец бросила его.

— Вероятно, ей не нравилась его щедрость, — заметила княжна.

— Его семейная история лучше всего объясняется нашей аравийской поговоркой: «Высокий мужчина может жениться на низенькой женщине, но высокая душа не должна соединяться узами с низкой душой».

Княжна Ирина замолчала и снова скрыла своё лицо под покрывалом.

Прошло некоторое время, и она первая нарушила царившее безмолвие:

— С твоего позволения, красноречивый сказочник, я сочту сказку о Хатиме своей собственной, но расскажи другую для моей подруги.

— А какая сказка тебе более нравится? — спросил сказочник, обращаясь к Лаели.

— Я желала бы услышать какую-нибудь индийскую сказку, — сказала молодая девушка, избегая встречи с его пламенным взглядом.

— Увы! В Индии нет сказок о любви. Её поэзия посвящена богам и отвлечённым религиозным предметам, поэтому если ты предоставишь, красавица, мне выбор, то я расскажу тебе персидскую сказку. В Персии был великий поэт Фирдоуси, и он написал знаменитую поэму «Шах-наме». Слушай, как Рустем убил Зораба, не зная, что он его сын.

И он рассказал эту грустную поэтическую сказку, которая длилась так долго, что служанки вошли и зажгли лампы. Когда наконец сказочник умолк, прося извинения за то, что так долго злоупотреблял вниманием княжны, то она, подняв покрывало и протянув ему руку, сказала:

— Прими мою благодарность, красноречивый сказочник. Благодарю тебя, я не заметила, как прошли часы, которые мне иначе показались бы столь скучными.

Он почтительно поцеловал ей руку и последовал за вошедшим в эту минуту евнухом.

XI. Кольцо с изумрудом

Оставшись с Сергием в коридоре замка, князь Индии нисколько не сожалел о случившемся. Он был спокоен насчёт Лаели, так как покровительство евнуха было гарантией её безопасности, а знакомство с княжной Ириной могло быть очень полезным для неё. Он воспитал свою нареченную дочь таким образом, что она могла служить украшением любого двора, а от княжны Ирины зависело представить её ко двору императора. Но эти мысли в голове старика скоро сменились другими. Он раздумывал, кто был тот таинственный юноша, который встретил их на пристани. Его внешний вид, манеры и голос доказывали высокое происхождение, что подтверждалось почтительностью, которую оказывали ему все, и уверенным тоном, которым он говорил о султане Мураде. Княжне Ирине он дал обещание от имени султана, и, наконец, трудно было предположить, чтобы комендант замка позволил кому-нибудь заменить себя, кроме человека, власть имеющего.

Всё это наводило на мысль, что незнакомец был не кто иной, как сын султана Магомет. Возраст был вполне соответствующий. Многочисленный военный отряд, скакавший по берегу, был достойным эскортом для наследника престола, и только он один мог говорить с такой уверенностью о своём отце.

Князь Индии решил добиться свидания с сыном султана.

По его просьбе пришёл комендант — пожилой человек, в зелёном тюрбане и жёлтой одежде, отороченной мехом, с круглым лицом, большими чёрными глазами, бледными щеками и большой бородой. Он дружелюбно поприветствовал князя Индии, и через несколько минут троих гостей ввели в маленькую комнату с голыми каменными стенами, узеньким отверстием сверху вместо окна и большой деревянной скамьёй.

— Я надеюсь, что княжне Ирине отвели кое-что получше, — недовольно заметил князь Индии.

— Ей предоставлена комната в моём гареме, лучшего покоя нет во всём замке, — ответил комендант.

— Значит, это решал не ты. Если ты посмел осрамить гостеприимство князя Магомета, предложив его гостю…

— Как! Князя Магомета! — изумлённо перебил комендант.

— Да, он здесь. Я знаю, так же, как ты, что он хочет остаться неизвестным, но мы поверили его царственному слову, соглашаясь остаться в замке. На тебя же, как бы ты ни клялся бородой пророка, ни я, ни княжна никогда бы не понадеялись. Старый осел, разве ты не понимаешь, что княжна Ирина, родственница греческого императора, спросит у сына султана о том, как нас принимали в этом замке, и ты дорого поплатишься за своё оскорбительное поведение.

Комендант, опустив голову, скрестил руки и жалобно произнёс:

— Благородный господин… Умоляю тебя, выслушай меня!

— Говори, но я уверен, что ты будешь лгать, желая объяснить своё коварство и нарушение приказа благороднейшего и великодушнейшего из рыцарей.

— Ты забыл, что замок переполнен посетителями и каждый его уголок набит свитой…

— Князя Магомета, — прибавил старик, но комендант продолжал:

— Свитой и эскортом. Кроме того, я приказал принести сюда из моих собственных покоев мягкую мебель, постели, светильники, яства и напитки, но моё приказание ещё не исполнено. Клянусь первой главой Корана…

— Клянись чем-нибудь менее святым!

— Клянусь костями правоверных, что я намеревался оказать вам наивозможно большее гостеприимство.

— По приказанию твоего юного повелителя?

Комендант молча наклонил голову.

— Хорошо, — сказал князь более мягким тоном, — я тебе верю, но теперь докажи свою искренность. Передай это, — старик снял с пальца кольцо с изумрудом, — эмиру Мирзе.

Слова эти были произнесены так уверенно, что турок молча взял кольцо.

— И скажи эмиру, что я прошу его воздать хвалу Богу за то милосердие, которое он оказал нам у юго-западного угла Каабы.

— Разве ты мусульманин? — спросил с удивлением комендант.

— Я не христианин.

Комендант поцеловал руку князя Индии и молча удалился, пятясь назад и с видом самого глубокого уважения.

Не успела дверь затвориться за ним, как князь засмеялся и стал самодовольно потирать руки.

Он подумал, что Мураду осталось немного жить на свете. Магомет будет султаном и возьмёт Константинополь.

Занятый своими мыслями, он неожиданно обернулся и увидел, что Сергий стоял, сложив руки и закрыв глаза. Он впервые стал внимательно разглядывать его тонкие черты, бледное лицо, маленькую бороду и разделённые посредине головы светлые волосы. Он где-то видел прежде это лицо, он стал припоминать и сердце его дрогнуло: этот юноша напоминал ему Того, крестной смерти Которого он оказал содействие когда-то в Иерусалиме. В глазах у него потемнело, и он увидал в неожиданно окружившем его мраке ту сцену, которая произошла столько веков тому назад у Дамасковых ворот священного града. Он снова услыхал слова центуриона, который, обращаясь к нему, сказал: «Эй ты! Покажи нам дорогу к Голгофе». Он снова чувствовал на себе печальный взгляд Того, Кого он ударил по щеке, говоря: «Иди скорей, Иисус!» В его ушах раздавались слова: «Я пойду, а ты останешься на земле, пока Я опять не приду».

Когда спустя несколько минут князь Индии пришёл в себя, в комнату вошли слуги с зажжёнными лампами, коврами, столом, стульями, постелями и бельём. Как по мановению волшебного жезла, комната стала удобной и уютной.

Вскоре дверь отворилась, и паж в блестящей одежде, остановись на пороге, громко произнёс:

— Эмир-Мирза!

XII. Возвращение кольца

Услыхав о прибытии Мирзы, князь Индии остановился посреди комнаты и, приняв полную достоинства позу, казался в своей бархатной шубе, на которой рельефно выдавалась его серебристая борода, таинственным восточным владыкой.

Мирза нисколько не изменился с тех пор, как он виделся с князем в Мекке, только лицо его не было таким загорелым, как тогда. На нём, так же как на Магомете, была кольчуга, покрывавшая его с ног до шеи. Кроме кинжала за поясом, у него не было никакого оружия. С улыбкой удовольствия подошёл он к старику и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

— Прости мне, князь, если мои первые слова будут казаться упрёком: отчего ты так долго заставил себя ждать?

— Эмир, — строго произнёс старик, — ты изменил своему слову. Кому ты поведал поверенную тебе тайну? Сколько людей знали о моём прибытии?

Эмир хотел что-то сказать, но князь его перебил:

— Говори по-итальянски.

Мирза поспешно взглянул на Сергия и Нило, потом окинул быстрым взглядом комнату и произнёс на итальянском языке:

— Это помещение темница. Что ты здесь делаешь?

— Комендант поместил меня и моих друзей в эту комнату, — улыбнулся князь Индии. — По его словам, все лучшие покои замка заняты.

— Он горько раскается в своей дерзости. Мой повелитель справедлив и строг, а я, доложу ему об этом немедленно. Но, князь, сам посуди, справедливо ли ты на меня сердишься. Я вынужден был рассказать Магомету, что был спасён от смерти тобою. Слово за слово, он выведал от меня всё, что ты мне говорил, и, право, князь, если бы ты его так знал, как я, если бы тебе было известно, что это за человек, ты не скрыл бы от него тайны небесных светил. Нет, князь, ты бы так же поступил на моём месте. Я сообщил поверенную мне тайну только одному моему повелителю, и ты можешь быть уверен, что эта тайна похоронена в его сердце.

— Хорошо, эмир. Я даже начинаю думать, что твой поступок принёс пользу. Я полагаю, что Магомет, зная предсказания небесных светил о своей судьбе, недаром провёл эти годы.

И старик снова протянул руку Мирзе, который крепко её пожал и воскликнул:

— Я принёс тебе весточку от князя Магомета. Я был с ним в то время, когда комендант передал мне твоё кольцо. Вот оно. Оно может пригодиться тебе в другой раз. Когда мой повелитель Магомет узнал, что ты здесь, в замке, он стал требовать, чтобы я привёл тебя. Аудиенция тебе назначена ровно в двенадцать часов. А пока, князь, позволь мне перевести тебя в другой покой, более достойный твоей особы.

— Нет, добрый Мирза, оставь меня здесь. Комендант, очевидно, ошибся, поместив меня в этой комнате. Он принял меня за христианина. Я его прощаю и хочу, чтобы он был впредь моим другом, а не врагом. Почём знать, может быть, я снова попаду в этот замок. А если ты сам хочешь оказать мне услугу, Мирза, то прикажи, чтобы нас хорошенько накормили.

Эмир низко поклонился и вышел из комнаты, а князь Индии, чрезвычайно довольный, стал ходить взад и вперёд по комнате.

Через некоторое время явились слуги и принесли обильный ужин, за который весело принялись все трое застигнутых бурей путников.

XIII. Магомет и небесные светила

Магомет ожидал с нетерпением встречи с князем Индии. Весь этот день был полон необыкновенных происшествий.

Прибыв в Белый замок и услыхав о родственнице императора Константина, он неожиданно захотел увидеть её и, остановив коменданта, поспешил на берег. Это он приказал, чтобы все обитатели замка были удалены с пути и чтобы Ирину поместили в лучшей комнате гарема коменданта. С тех пор Магомет не мог забыть о ней.

Все его мысли сводились к одному: «О Аллах! Какая бы это была султанша!»

Впервые в его молодом сердце заговорила любовь, и потому неудивительно, что, узнав о присутствии в замке князя Индии, он отложил свидание с ним до полуночи, а сам, переодевшись арабским шейхом и накрасив лицо, шею и руки, отправился в качестве рассказчика к княжне Ирине.

Но когда он вернулся из её комнаты и стал приближаться назначенный час полуночной беседы, то он стал ощущать сильное нетерпение.

Равно в полночь Мирза с князем Индии постучался в дверь комнаты Магомета, перед которой стояли часовые. Изнутри раздался голос, приглашавший войти. Эмир, пропустив князя Индии, удалился.

При виде старика молодой турок встал со своего ложа, состоявшего из массы подушек под большим балдахином.

Магомет был одет по обычаю турок: на нём были туфли с острыми носками, широкие шаровары, собранные на икрах, жёлтый халат, опускавшийся ниже колен, и большой круглый тюрбан, с пером из бриллиантов. Голова его была выбрита до краёв тюрбана, так что черты его лица ясно виднелись при свете нескольких ламп, спускавшихся с потолка. Его чёрные глаза смотрели из-под густых бровей приветливо, радушно.

Князь Индии сделал два шага, опустился на колени и приложил губы к своим рукам, которыми дотронулся до пола. Магомет поднял его и сказал:

— Встань, князь, и сядь рядом со мной.

Он вытащил из-за своего ложа широкое кресло с большой подушкой, вроде тех, которые употребляются учителями в школах при мечетях. Он сам поместился на своём ложе, а князь Индии уселся на этом кресле.

— Ты видишь, — прибавил он после минутного молчания, — что я поместил тебя на учительском месте. Я твой ученик. Открой книгу и читай, а я буду подбирать падающие из твоих уст жемчужины, чтобы они не упали на пол и не исчезли.

— Я боюсь, что мой повелитель слишком высоко меня ценит, но, во всяком случае, это делает ему честь. О чём прикажешь ты мне говорить?

— Скажи мне прежде всего, кто ты такой, — сказал Магомет решительным тоном и нахмуривая брови.

— Эмир правильно представил меня, — отвечал старик, заранее приготовившись к этому вопросу, — я князь Индии.

— Теперь скажи что-нибудь о твоей прошедшей жизни.

— Так как твой вопрос общий, то я выберу что-нибудь о моей прошлой жизни и расскажу тебе. Я начал свой жизненный путь учеником Сидхарты, который, как известно моему повелителю, родился в Центральной Индии. Очень рано я научился искусно переводить, и меня вызвали в Китай для перевода на китайский и тибетский языки. Я перевёл «Лотос Великого Закона» и «Нирвану». За это один из моих предков, Маха-Кашияпа, получил от самого Будды вот это изображение.

Князь вынул из кармана пожелтевший лист пергамента и подал его Магомету.

Магомет долго рассматривал свастику, вырисованную серебром.

— Я не могу понять, что это, — сказал серьёзно Магомет, — объясни мне значение этого рисунка.

— Не могу, — отвечал старик, — если бы я сделал это, то тайна перестала бы быть тайной, а я, как потомок Кашияпы, её хранитель. Этот символ имеет священный характер.

Магомет отдал пергамент и просто сказал:

— Я слыхал о подобных символах.

— Когда я, разбогатев, вернулся на родину, — продолжал князь Индии, — мною овладело желание путешествовать. Однажды, странствуя по пустыне к Баальбеку, а попал в руки бедуинов, которые продали меня шерифу в Мекке. Это был добрый, хороший человек, он оценил мои несчастия и мои знания. Под его руководством я сделался правоверным. Тогда он отпустил меня на свободу. На родине я предался астрологии и вскоре стал посвящённым в эту науку.

— А разве не всякий астролог посвящён? — спросил Магомет.

— Во всём есть степени, даже звёзды отличаются друг от друга.

— Но как человек может дойти до познания неведомого?

— Путём усвоения того наследия, которое оставлено прошедшими мудрецами. Если бы твой путь, мой повелитель, не был уже предопределён судьбою, то я мог бы указать тебе на школу, где ты мог бы легко узнать всё, что тебя интересует. А теперь довольствуйся тем, что тебе передадут посвящённые. Они друг от друга получали в наследие таинственное знание, и это знание всё расширялось и расширялось. Несколько веков тому назад посвящённые знали благодаря таинственному голосу звёзд, что бедное племя, странствовавшее на Востоке, распространит свою власть над дворцами Запада и похоронит славу гордецов. Но они не знали, как зовут это племя. После того же, что твои предки водворились в Бруссе, эта тайна стала понятной всем, даже пастухам на Трояновых высотах, которые могли назвать по имени это счастливое племя, но всё-таки оставалось и кое-что неведомым. Все знали, кто должен был рыть могилу, но для кого была эта могила? Вот в чём был вопрос. Я занялся разрешением его. Я посетил все страны, и ты не можешь указать ни одной, где бы я не побывал. Как внук Абд-Эль-Муталиба был глашатаем Бога, так и я глашатай небесных светил.

Губы Магомета зашевелились, но он пересилил себя и не произнёс ни слова.

— По временам среди моих странствий, — продолжал старик, как бы не замечая, какой интерес возбуждают его слова, — я часто спрашивал у планет их тайны, но более всего меня интересовало узнать, для кого должны твои оттоманы копать могилы. Я составлял различные комбинации и пускал в ход имена различных личностей, царственных домов и народов, но всё тщетно. Как только рождался младенец знатного рода, я тотчас записывал час его рождения и его имя. Я постоянно следил за положением всех стран, чтобы иметь всегда в виду, приближается ли какая катастрофа. Как светила — небесные слуги Бога, так и у этих светил есть свои слуги, в числе которых бывают и духовные лица, и царственные особы, и воины, и простые смертные. Эти вестники воли небесных светил, прежде чем поведать открытую ими тайну тем, кого она касается, всегда основательно узнают их для подготовки пути к объявлению им предопределённой судьбы.

— Разве ты знаешь меня, князь? — воскликнул Магомет с удивлением.

— Я знаю ли тебя, Магомет? — произнёс решительным тоном старик. — Ты сам себя так хорошо не знаешь, как я тебя знаю.

Магомет вздрогнул.

— Я говорю не о том, что все знают, — продолжал князь Индии, — не о том, кто твой отец и кто твоя мать, христианская принцесса, не о том, что ты получил прекрасное воспитание и был до сих пор послушным сыном и храбрым воином. Мне известно гораздо более. Однажды ночью, перед тем как ты родился, произошло большое смятение. В той комнате, где ты рождался, стояли большие золочёные стенные часы, и как только на этих часах пробило полночь, то все расставленные по дворцу евнухи подняли крик: «Слава Аллаху! Родился сын у султана!» Когда этот крик достиг человека, сидевшего на крыше дворца, за столом, на котором лежала карта зодиака, то он встал, пристально посмотрел на небо и громко воскликнул: «Нет Бога, кроме Бога! Марс, владыка зодиака, со своими друзьями Сатурном, Венерой и Юпитером находятся в самом счастливом сочетании, а луны вовсе не видно. Да здравствует сын султана!» И пока его слова передавались одним евнухом другому, он занёс на бумагу положение планет в эту минуту, именно в полночь с понедельника на вторник в тысяча четыреста тридцатом году. Верно ли я говорю, мой повелитель?

— Верно, князь.

— Эта бумага достигла меня, и я составил по ней твой гороскоп. Все мои выкладки и расчёты приводили к одному результату, что твой жизненный путь осветит Восток лучезарной славой никогда не заходящего солнца.

Старик умолк, но через минуту прибавил с низким поклоном:

— Что же, мой повелитель, находишь ты, что я хорошо тебя знаю?

XIV. Мечты и предсказания

Некоторое время Магомет молчал, погруженный в глубокую думу, наконец он произнёс, стараясь скрыть волнение:

— Я также кое-что знаю о тебе, князь, и то, что рассказал о тебе эмир-Мирза, вполне совпадает с твоими собственными словами. Ты действительно учёный, опытный человек, добрый и верующий. Во все времена великим людям предсказывали их будущность, а потому если мне суждено совершить великие дела, то почему тебе не быть пророком, возвещающим мне мою судьбу?

— Я не пророк! — воскликнул старик, поднимая обе руки кверху. — Я только провозвестник воли небесных светил.

— Как тебе угодно, князь, — отвечал Магомет, — пророк или вестник, это всё равно, дело не в том, как тебя называть, а в том, что ты сказал. Я серьёзно обдумал всё слышанное, и только ты можешь мне ответить. Какая же меня ожидает слава?

— Голос небесных светил в этом отношении совершенно ясен. Когда Марс господствует в зодиаке, то рождённый при таком положении небесных светил должен быть храбрым воином и счастливым завоевателем. Видел ли ты, мой повелитель, когда-нибудь свой гороскоп?

— Да.

— Так ты поймёшь мои слова.

— Эта слава мне не по сердцу, князь, и так как мой род прославился героями: Османом — его основателем, Орханом — создателем янычар, Солиманом — перешедшим Геллеспонт, Мурадом — завоевателем Адрианополя, Баязетом — победителем крестоносцев при Никополе и моим отцом, нанёсшим поражение Гуниаду, то, чтоб сравниться с ними, я должен совершить действительно великий подвиг. Поэтому я желал бы знать, совершу ли я этот подвиг сейчас, в юности, или через много лет.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Звёзды ничего не поведали мне про это, а от себя я не могу говорить.

— Долго ли должен я ждать славу, которую ты мне обещаешь? Если для достижения её необходимы большие походы, то не начать ли мне тотчас же собирать армию?

Князь Индии видел, что Магомет теряет самообладание, и, желая удержать своё влияние, вместо ответа задал вопрос:

— Твоему отцу ведь восемьдесят четыре года?

Магомет утвердительно кивнул головой.

— И он царствует уже двадцать восемь лет? Теперь я отвечу на твой вопрос. Всё, что поведали звёзды о судьбе, тебе уже известно. То, что ты теперь желаешь знать, касается тебя не как сына султана, а как султана, а ты ещё не султан. Поэтому ты можешь получить ответ от звёзд лишь в тот день, когда станешь султаном. Тогда заметь минуту и час этого события и передай мне, а я составлю гороскоп уже султана Магомета. Лишь в то время я буду в состоянии сообщить тебе то, что ты желаешь знать, и ещё многое другое.

На лице турка показалось глубокое разочарование. Он насупил брови и отвечал недовольным тоном:

— Несмотря на всю твою мудрость, князь, ты не понимаешь, как тяжело ждать. Слава — самый сладкий плод в природе, но ждать её очень тяжело. Было бы злой иронией, если бы слава посетила меня только в старости. Настоящая слава та, которую приобретает человек юношей, подобно тому как заслужил бессмертие величайший из греков, не достигнув ещё зрелого возраста. Но быть по-твоему, я преклоняюсь перед волею небесных светил. Между мной и султанской властью стоит мой отец, добрый, хороший человек, которого я люблю так же, как он меня, и ни я, ни кто-либо из моих приближённых не поднимет руки, чтобы устранить его с моей дороги. Но я приму твой совет и прикажу записать минуту и час, когда его престол перейдёт ко мне. А если ты будешь тогда в отсутствии?

— Пошли за мной, и я тотчас явлюсь. Я живу в Константинополе, и меня легко разыскать. Но было бы недурно, если бы ты приказал коменданту этого замка всегда открывать мне его ворота.

— Хорошо. Но я ещё не всё спросил. Скажи мне, князь, где будет то поле брани, на котором я приобрету славу, и с кем мне придётся бороться? Как я ни смотрю вокруг, не вижу угрозы войны, которая могла бы стяжать мне славу, которую ты предсказываешь.

— Эмир-Мирза сказал тебе, что в твоих собственных интересах надо хранить в тайне наступление нового наплыва Востока на Запад?..

— И предстоящее падение Константинополя! — перебил его Магомет.

— Да. Но прибавил ли он, что я объяснил ему необходимость проверить гороскоп этого события в самом Константинополе?

— Да.

— В таком случае тебе будет понятен ответ на твой вопрос. Слава, которая тебя ожидает, не будет зависеть от войны.

Магомет притаил дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова старика.

— Тебе известно, мой повелитель, — продолжал князь Индии, — что между римским папой и константинопольским патриархом идёт долгий спор: первый заявляет претензии на главенство христианской церкви, а последний настаивает на своём вполне равном достоинстве. Этот спор разделяет христианскую церковь на два лагеря, и уже всем известно, что существует две церкви: западная и восточная. Мы с тобой знаем, что столица христианства здесь и что завоевание её будет означать подчинение Христа Магомету. К чему тебе более ясное определение твоей славы? Я заранее приветствую в тебе меч Божий.

Магомет соскочил со своего ложа и в большом волнении стал ходить взад и вперёд по комнате. Наконец он остановился перед князем Индии и радостно воскликнул:

— Я теперь понимаю, что подвиг, который не мог совершить мой отец, выпадает на мою долю. Но прости меня, князь, я в порыве радости прервал твою речь.

— К сожалению, я должен ещё на некоторое время злоупотребить твоим терпением, — отвечал князь с ловкостью опытного дипломата, — но теперь лучше объяснить тебе всё. Спустя несколько месяцев после того, как я расстался с Мирзой в Мекке, я прибыл в Константинополь и с тех пор каждую ночь, когда небо было ясно, наблюдал звёзды. Я не могу передать тебе все мои исследования, все расчёты и выкладки на основании алгебраических и геометрических формул, но скажу только, что до сих пор я не получил от небесных светил ответа, когда настанет гибель этого города. Одно для меня ясно, что судьба Константинополя тесно связана с делением христианской церкви. Римский папа как будто это предчувствует и старается помирить распрю, но это не в его власти. Мы не можем ускорить этого события, так же как он не может его отсрочить. Но настанет день, когда Европа предоставит грекам защищать самих себя, и тогда тебе, Магомет, откроется путь к славе. Пока же твоя роль — выжидание.

— И долго мне придётся ждать?

— Не знаю. Единственная возможность, однако, выведать тайну у небесных светил — это составить гороскоп султана Магомета при его восшествии на престол; если в ту минуту Марс будет господствовать в зодиаке, то тайна откроется, и христианская столица будет у ног твоих.

— А если Марс не будет господствовать?

— Тогда тебе придётся ещё ждать.

Магомет заскрежетал зубами.

— Не забывай, мой повелитель, — спокойно произнёс князь Индии, — что судьба человека походит на стакан вина, который подносится рукой к губам, эта рука может дрогнуть и вино разлиться, прежде чем достигнет губ. Часто случалось подобное от нетерпения и чрезмерной гордости.

— Ты напоминаешь мне, — отвечал Магомет, успокоившись, — слова Корана: «Всякое добро, посещающее тебя, о человек, приходит от Бога, а всякое зло приходит от тебя самого». Буду ждать. Я не боюсь этого, но научи меня, как мне побороть свой гордый дух.

Хитрый еврей внутренно вздрогнул, хотя ничем не обнаружил своего волнения. Он чувствовал, что Магомет в его руках и что через него он мог бы перевернуть весь свет. Ему стоило только сказать: «Наступила минута», и он мог направить Восток, который он так любил, на ненавистный ему Запад. Если Константинополь отказался бы исполнить его план соединения религий, го теперь в его власти было заменить христианство исламом. Он ясно сознавал, что не Магомет, а он руководит событиями, которые может по своей воле ускорить или отсрочить.

— Ты можешь, о мой повелитель, — сказал он с полным хладнокровием, — сделать многое в это время. Тебе следует вести себя так, как будто уже Константинополь твой и только находится временно в пользовании другого. Изучи этот город снаружи и внутри, его улицы и здания, его стены и площади, его крепкие и слабые места, его обитателей, их связи с иноземцами и торговлю, его правителя и средства к защите, которыми он обладает, его ежедневную жизнь. В особенности тебе следует подстрекать распрю между греками и латинами.

— Конечно, это было бы хорошее занятие, — сказал Магомет, — но как я могу попасть в Константинополь?

— А как государи бывают всюду, не выходя из дворца?

— Чрез своих посланников, но я ведь не государь.

— Ты ещё не государь, но и не государи могут иметь своих людей.

— А ты возьмёшься за такое деда? — спросил тихо, почти шёпотом Магомет.

— Прости меня, мой повелитель, но моё дело наблюдать по ночам за звёздами.

— Найди тогда мне такого же человека, как ты.

— Я найду ещё лучшего. На это дело может потребоваться много лет, — произнёс старик, не обращая внимания на то, что Магомет при этих словах насупил брови, — и он должен жить в Константинополе, не возбуждая подозрения. Ему следует быть умным, ловким, иметь высокое положение, бывать при дворе и располагать широкими средствами, а вместе с тем пользоваться твоим доверием.

— Кто же это?

— Мирза.

— Мирза! — воскликнул Магомет, хлопая руками.

— Да, — продолжал старик, — отправь его в Италию, и пусть он приедет оттуда настоящим итальянцем, с титулом. Он говорит отлично по-итальянски, и на его преданность как исламу, так и тебе можно рассчитывать.

Магомет встал с места и заходил взад и вперёд по комнате.

— Я так привык к Мирзе, что не могу с ним расстаться. Дай мне подумать. Останься здесь на завтрашний день, — сказал он.

Князь Индии вспомнил, что, по всей вероятности, дома его уже звали к императору, а потом ответил:

— Ты делаешь мне большую честь, но неосторожно с нашей стороны возбуждать сплетни в Константинополе, а там уже, вероятно, знают, что княжна Ирина и я занесены бурей в Белый замок, а может быть, там также известно, что этот замок посетил сын султана Магомет. Гораздо лучше отпустить меня и княжну, как только стихнет буря.

— Быть по-твоему, — отвечал турок добродушно, — мы понимаем друг друга, я буду ждать, а ты при первой возможности пришлёшь мне весточку. Теперь же доброй ночи.

Он протянул руку, и еврей, преклонив колени, поцеловал её.

— Если я хорошо тебя знаю, мой повелитель, то ты не будешь спать в эту ночь, а потому позволь мне дать тебе ещё новый предмет для размышления. Этот предмет на столько выше всех других, на сколько небо выше земли.

— Встань, князь, — отвечал Магомет, — я не желаю, чтобы впредь ты так унижался передо мной: ты не только мой гость, но и мой друг. Твои слова возбуждают моё любопытство. Говори.

— Магомет, — сказал князь Индии, глядя ему прямо в глаза так энергично, что юноша невольно задрожал, — я знаю, что ты веришь в Бога. Пришло время восстановить единую веру в единого Бога. Если тебе предназначено овладеть столицей христианства, то лишь для того, чтобы водворилась на земле единая вера в единого Бога среди общего мира. Вот достойная тебя идея.

Слова старика произвели такое сильное впечатление на молодого турка, что он не заметил, как князь Индии вышел из комнаты.

XV. Отъезд из Белого замка

Буря продолжалась до утренней зари, но с восходом солнца ветер спал, и наступила мёртвая тишина. Последняя туча исчезла, и лазурное небо осеняло берега Босфора, освежённые недавним дождём.

После завтрака Мирза проводил ещё раз князя Индии к Магомету. Их разговор касался того же предмета, как и накануне, и Магомет сознался, что одно из пророчеств князя Индии осуществилось, и он не спал всю ночь.

Магомет согласился послать Мирзу в Италию и поручить в скорейшем времени вернуться оттуда прямо в Константинополь под видом богатого итальянского аристократа.

После полудня князь Индии и Сергий вышли из замка на берег и, убедившись, что на Босфоре тихо, решили тотчас отправиться домой.

Церемония отбытия высоких гостей из замка была такой же, как и при приёме.

Во дворе замка снова никого не было. Магомет с князем Индии и Сергием провожал паланкин до берега.

— Мне очень жаль, — сказала княжна, выходя на пристань и не подымая своего покрывала, — что мне придётся уехать отсюда, не зная имени и титула того, чьим гостеприимством я пользовалась.

— Если бы я имел более высокий титул, чем действительно, — отвечал Магомет, — то с удовольствием поведал бы тебе как об этом титуле, так и моё имя, так как в этом случае я мог бы надеяться, что ты не забыла бы их среди весёлой городской жизни. Титул коменданта Белого замка довольно скромный, но моё самолюбие вполне довольствуется им, и если ты, княжна, когда-нибудь вспомнишь обо мне, то лишь в качестве коменданта Белого замка.

— Быть по-твоему, — отвечала княжна, — хотя я не знаю, как отвечу на вопросы императора, кто оказал мне гостеприимство. Я боюсь, что он будет недоволен, если не сможет отблагодарить неведомого благодетеля его родственницы.

Магомет покраснел:

— Лучшая награда для меня — твои добрые слова, княжна.

Девушка также покраснела и, чтобы скрыть смущение, переменила разговор:

— Во время моего пребывания здесь особенно мне понравились рассказы арабского шейха, и я тебе очень благодарна. Я не хочу спрашивать его имени, но не могу не позавидовать человеку, который путешествует по всему свету, всюду встречает приём и знает столько прекрасных легенд.

— Его зовут, княжна, Абу-Обеидом, — отвечал поспешно Магомет, — а в пустыне он известен под именем Поющего Шейха. Он пользуется во всём мусульманском мире большим почётом, и ему открыты все двери. Когда он прибудет в Адрианополь, то он прямо отправится к султану, но если ты желаешь, княжна, то я уговорю его отсрочить свой отъезд и посетить тебя в твоём дворце. Скажи только, где и когда ему явиться к тебе, и он не опоздает ни на минуту.

— Скажи ему, что я жду его послезавтра утром в моём дворце в Терапии.

Обе лодки двинулись в путь, и, когда они пошли рядом в устье речки, княжна Ирина громко выразила своё удовольствие по поводу встречи с князем Индии.

— Я благодарна твоей дочери за её общество и была бы рада, если бы ты отпустил её ко мне в Терапию.

— Я сама была бы очень этому рада, — кивнула Лаель.

— Когда ты прикажешь, княжна, твоё желание будет исполнено, — произнёс старик.

— Завтра или на будущей неделе, когда хочешь. Я жду тебя и твою дочь. Прощай, да благословит тебя Господь!

Они расстались, хотя обе лодки направились к Константинополю.

Прибыв туда, князь Индии и Лаель вернулись домой, а княжна с Сергием остались до следующего дня в своём городском дворце.

Утром она представила монаха патриарху, который согласился принять его.

— Помни, — сказала княжна Ирина, прощаясь с Сергием, — что отца Илариона считают здесь еретиком и что его ученика ожидает или смерть, или пожизненное заточение. Будь терпелив и сноси всё, а когда тебе будет не по силам существование здесь, то приезжай в Терапию.

XVI. Сватовство императора

Возвратясь в Терапию, на следующий день княжна Ирина увидела с изумлением у своей пристани парадную придворную лодку с пятнадцатью гребцами. В ней прибыл один из высших сановников. Она тотчас приняла его с почётом, и седовласый старик произнёс длинную цветистую речь, что император Константин, вступив на престол, решил избрать себе достойную супругу.

Он говорил долго, а закончив, вдруг поклонился и, понизив голос, прибавил:

— Я указал нашему императору на тебя, княжна.

Побледнев, Ирина вскочила.

— Да, княжна, я указал ему на тебя, и сам император прибудет завтра к тебе во дворец просить твоей руки.

Преклонив колени, он улыбнулся и добавил:

— Позволь мне первому приветствовать тебя как невесту императора. Я надеюсь, что ты не забудешь этого, когда сделаешься государыней.

Наступило продолжительное молчание.

Выросшая в монастыре, вдали от жителей Царьграда и слухов, княжна не знала, что греки считали Константина родившимся под несчастной звездой. В молодости, когда ему было двадцать четыре года, он женился на племяннице князя Эпира, принцессе Магдалене, получившей в крещении имя Феодоры. Но через два года Феодора умерла. В тридцать семь лет он женился на дочери владетеля острова Лесбоса, Катерине. Но и Катерина умерла через год. Он пытался Уступить и в третий брак, но все его сватовства оканчивались неудачно. Были сделаны предложения Изабелле Орсини, посланцы в Неаполе собирали сведения об инфанте португальской, посол в Венеции пытался сосватать дочь дожа.

Но никто не хотел делить с императором шаткий трон Византийской империи.

Ирина и представить не могла, что сорокашестилетний император будет свататься к ней, но она была благодарна ему за милости к отцу и потому не могла оскорбить отказом.

— Встань, — сказала она сановнику. — Я благодарна тебе за эту весть. Передай императору, что я его жду и что мой дворец к его услугам.

На следующий день после полудня ко дворцу княжны Ирины в Терапии пристала парадная трирема с изображением Богородицы на носу, с широким красным парусом и ста двадцатью гребцами. На корме под малиновым балдахином сидел на золотом троне император, вокруг него помещалось значительное число сановных особ в пышных одеждах, а между ними сновали мальчики в белых костюмах и с курильницами в руках, которые распространяли нежное благоухание. Между кормою и носом находился отряд телохранителей с трубачами и герольдами. За триремой двигался целый флот маленьких лодок с зеваками, привлечёнными этим блестящим зрелищем.

Прежде всего вышли на берег телохранители, а затем на украшенной коврами пристани, при звуке труб, появился император со своей свитой. На нём был золотой шлем, такая же кираса, кольчуга, вышитая шёлком нижняя одежда, пурпурная мантия, большие шпоры, великолепный меч и бесконечное число драгоценных камней, сверкающих всюду, с головы до ног.

Громадная толпа, окружавшая пристань, огласила воздух радостными криками:

— Да здравствует Константин! Да здравствует император!

По-видимому, Константин был очень доволен радушным приёмом, глаза его весело улыбались, и он любезно кланялся направо и налево.

У портика дворца его встретила княжна Ирина, окружённая молодыми девушками поразительной красоты и высокого происхождения. Но всех прелестней и грациозней была сама княжна, державшая себя с благородным достоинством.

При виде её Константин остановился. Преклонив колени, Ирина поцеловала его руку, а когда он поднял её, то она, вся покраснев, сказала:

— Государь и благодетель, я приветствую тебя в дарованном мне дворце не столько за оказанные мне милости, как за благо, которое ты изливаешь на твой народ.

Затем княжна представила своему высокому родственнику окружающих её молодых девушек, которые все преклонили колени перед ним. Константин, славящийся рыцарским обращением с женщинами, сказал каждой что-нибудь любезное.

Император назвал княжне по имени и титулу сопровождавших его придворных, в числе которых был его брат, великий адмирал, протостратор, великий конюший, логофет, канцлер, протосинег, ловчий и прочие сановники. Все они были более или менее преклонных лет и, как ловкие царедворцы, низко преклонились перед той, которую уже считали своей будущей императрицей.

— Теперь, государь, — сказала княжна, когда кончилось представление свиты, — позволь проводить тебя во внутренние покои дворца.

Император подал ей руку. Она оперлась на неё, но, подозвав придворного, который являлся к ней с поручением от Константина, произнесла:

— Прости, государь, мне надо сказать ему два слова. Благородный друг, будь так добр, замени меня за столом, приготовленным для императорской свиты, и распоряжайся вместо меня.

Сказав это и подождав, пока все придворные отправились к роскошному столу, накрытому на чистом воздухе за портиком, она повела Константина в парадную приёмную. Там не было ни цветов, ни мебели, кроме одного стула с высокой спинкой.

Император сел на приготовленное ему место, а Ирина опустилась перед ним на колени и, скрестив руки, сказала:

— Благодарю тебя, государь, за то, что ты предупредил меня о своём посещении. Всю ночь я молилась Пресвятой Деве, прося Её вразумить меня, как мне следует поступить. Меня тревожило, как избавить тебя от унизительного отказа. Я желаю сохранить достоинство женщины и не нарушить моей преданности к тебе, государь. Ты всегда был добр и милосерден к моему отцу и ко мне. Я никогда этого не забуду и потому привела тебя сюда, чтобы сказать с глазу на глаз до предложения о браке, что, питая к тебе преданную любовь, как верноподданная и родственница, я не могу любить тебя как жена.

— Отчего? — спросил с изумлением Константин.

— Не думай, государь, что я дерзка, но я так поступаю из любви и благодарности к тебе. Быть может, я отказываюсь от того, что мне ещё не предложено, но ты можешь, возвратясь во дворец, сказать, что передумал и не делал мне предложения. Пострадаю от этого только я, так как злые люди станут рассказывать, что я наказана за надменность и желание быть императрицей. Но я буду утешать себя тем, что совесть моя чиста и что я избавила своего государя от жены, которая не любит его.

Император поник головой и насупил брови.

— Так, значит, правы те, которые меня уверяли, что только простые смертные могут выбирать себе подругу по сердцу, — мрачно произнёс он после продолжительного молчания, — государям это возбранено. Я имею власть над жизнью и смертью всех своих подданных, но не могу жениться, на ком хочу.

— Государь, — сказала Ирина, нежно взяв его руку, — конечно, мне сладко слышать, что ты меня так любишь: я ведь всё-таки женщина. Я не могу ответить любовью на твою любовь, я никого не любила до сих пор, а если когда-нибудь и полюблю, то буду всегда помнить то благородство, которое ты сегодня показал. У нас разные призвания, ты должен править империей, а я — служить Господу Богу. Мысль о том, что моя мать умерла в тюрьме, а отец состарился в ней, постоянно заставляет спрашивать: «Какое право я имею быть счастливой?» Этот голос я всегда слышу, когда начинаю мечтать о любви и замужестве, тогда я бросаю мечты и возвращаюсь к служению Богу и ближним.

— Разве ты никогда не выйдешь замуж? — воскликнул Константин.

— Никто не может знать будущего. Но если наступит минута, что я буду в состоянии, пожертвовав собою, спасти свой народ или святую веру, то я с готовностью приму на себя этот крест.

— И без любви?

— Да. Без любви с своей стороны и даже с его. Земная плоть не моя, а Божия, и если Его святая воля укажет мне на подобную жертву, то я не стану заботиться об осквернении смертной оболочки бессмертной души.

Ирина говорила так горячо, что невозможно было сомневаться в её искренности. Слушая её, Константин подумал, что ей лучше остаться невестой Христовой, чем выйти замуж даже за него.

— Ты мудро избрала свой путь, — сказал он торжественно, — и да сохранит тебя Пречистая Дева от всякого горя и всяких бедствий, а я, Ирина, — прибавил он с глубоким чувством, — буду довольствоваться, если ты позволишь, отеческими заботами о тебе.

Молодая девушка подняла глаза к небу и промолвила со счастливой улыбкой:

— Боже милосердный! Я не заслуживаю тех благ, которые Ты ниспосылаешь мне.

— Слушая тебя, я серьёзно обдумал своё положение и вижу, что мне следует не горевать о твоём отказе, а жениться на той, которую укажет мне мой верный Франза, хотя это не нравится моему двору, который всячески советовал мне сделать выбор среди византийских красавиц. Но пора. Пойдём к моей свите.

XVII. Поющий шейх

Император и княжна Ирина медленно пошли к пировавшим придворным, которые при их приближении почтительно встали из-за стола.

Княжна подвела своего высокого гостя к креслу в виде трона под балдахином, а когда он поместился на нём, то по её знаку слуги уставили стол блюдами с холодным мясом, фруктами, хлебом и хрустальными флягами с вином. Хозяйка поместилась возле, на стуле, и стала гостеприимно угощать его.

Все придворные с любопытством смотрели на них обоих, недоумевая, сделал ли император предложение и приняла ли его княжна. План возведения на престол княжны Ирины впервые был предложен великим адмиралом, самым могущественным из греческих сановников, с целью подкопаться под влияние на Константина Франзы, который до сих пор играл огромную роль. Так как Франзе было поручено найти невесту для Константина, то великий адмирал и его сторонники задумали воспользоваться его отсутствием, чтобы женить императора на той, кого выберут они, чтобы упрочить своё положение при дворе. Напротив, друзья Франзы опасались подобного брака.

Но ничто ни в словах, ни в выражении лица того и другого не обнаруживало, чем кончилась их беседа. Константин решил пока ничего не говорить о своих намерениях и как можно позже объявить, что ом отложил сватовство с княжной Ириной до приезда Франзы. Он очень мало разговаривал с Ириной, а под предлогом большого аппетита, возбуждённого прогулкой по воде, молча принялся за еду. Что касается Ирины, то она начала рассказывать своему родственнику о её приключении в Белом замке.

— Погоди, дочь моя, — перебил её император, — это событие может иметь важность, а потому, — прибавил он, возвышая голос, — прошу прислушаться к рассказу. Мой брат и великий адмирал, подойдите к нам ближе.

Указанные лица исполнили приказание государя и встали по его правую руку.

— Продолжай, дочь моя, — сказал Константин.

«Дочь!» — заметил великий адмирал с горькой улыбкой и понял, что задуманное им дело было проиграно.

Все придворные сгруппировались вокруг рассказчицы и со вниманием выслушали её.

Когда она закончила, старый слуга Лизандр подошёл к ней и с низким поклоном сказал:

— У ворот чужестранец, называющий себя арабом.

— Арабом? — воскликнула княжна.

— Он похож на араба, — кивнул Лизандр. — Но держится так достойно, что его можно принять за царя всех погонщиков верблюдов на свете.

— Государь, — обернулась Ирина к императору, — я назначила сегодняшний день для приёма одного арабского сказочника по прозвищу Поющий Шейх, который направляется в Адрианополь для развлечения своими сказками самого султана. Конечно, если бы я знала, что ты посетишь меня сегодня, то я назначила бы ему другое время. Но, во всяком случае, он здесь, и тебе, государь, решить приму ли я его или нет. Но, быть может, тебе и твоей свите скучно у меня, и я буду очень благодарна Поющему Шейху, если он поможет мне развеселить вас.

Через минуту в портике показался Магомет. Он не подозревал, что во дворце император, но, узнав на берегу о его присутствии, из чувства отваги не захотел отступить перед царственным врагом. Сразу его глаза встретились со взглядом Константина. Конечно, император не подозревал, что перед ним стоит сын султана, и он взглянул на него спокойно, задумчиво; напротив, глаза шейха засверкали, он гордо поднял голову, и, хотя из-под его покрывала виднелись только загорелые щёки, маленькая бородка и блестящие глаза, все придворные подумали: «Действительно, перед ними царь всех погонщиков верблюдов на свете».

— Пусть шейх приблизится, — сказала княжна, обращаясь к Лизандру.

Магомет подошёл к ней и упал ниц, хотя знал, что по придворному этикету он должен приветствовать императора.

— Когда я приглашала тебя сегодня в свой дворец, — сказала княжна, — то я не знала ещё, что великий государь удостоит меня своим посещением. Впрочем, он очень любит сказки и оценит твоё искусство лучше меня. Государь, представляю тебе Поющего Шейха!

Магомет и Константин встретились лицом к лицу. Шейх, к удивлению всех присутствующих и даже к смущению Ирины, не упал ниц перед императором, но произнёс просто и с большим достоинством, хотя не вызывающим тоном:

— Правитель Константинополя, если бы я был грек, римлянин или турок, то я почёл бы за честь облобызать землю у твоих ног: так распространена по всему свету слава о тебе. Через несколько дней, если будет угодно Аллаху, я предстану перед султаном Мурадом и тоже не паду ниц перед ним. На моей родине преклоняются только перед одним Богом. Я араб. По нашему обычаю, если какой-нибудь шейх преклонится перед другим человеком, то этим он признает господство того человека не только над собою, но и над своим племенем. А если бы я сделал это относительно тебя, государь, то заслужил бы название изменника своего племени, и Аллах сказал бы обо мне: «Земля, проглоти его! Нет преступления хуже измены свободным независимым сынам пустыни!» Пусть теперь кто-нибудь дерзнёт сказать, что я хотел оскорбить тебя, государь!

Все присутствующие переглянулись с удивлением: так поразило их красноречие простого араба.

— Дочь моя, — произнёс Константин, обращаясь к Ирине, — я не знаю законов племени, к которому принадлежит твой гость, но я удовлетворён его объяснением. Попроси гостя ознакомить нас с его талантом рассказчика.

Взгляд Магомета просветлел, и он поспешно ответил:

— В нашем Священном Писании сказано: "Если тебя приветствуют хорошо, то ты приветствуй ещё лучше. Но ты, государь, осыпаешь меня такою милостью, что я не знаю, как ответить на неё, а когда мои братья в пустыне узнают, что я удостоился чести услаждать слух и султана, и императора своими рассказами, то они скажут, что я пользовался светом двух лучезарных солнц. Но, к моему несчастию, я не знаю твоих вкусов, государь; у меня есть рассказы и весёлые и серьёзные, и легенды, и сказки, и предания о геройских подвигах, и поэмы о любви, — что же ты, повелитель Константинополя, желаешь слышать со своей родственницей, жизнь которой да продлится, пока будут ворковать горлицы на её родине.

— Что вы скажете, друзья? — спросил Константин, обращаясь к присутствующим.

— Пусть он расскажет какую-нибудь историю о любви, — послышалось со всех сторон.

— Нет, — отвечал император, — мы уже не юноши, и нам приличнее слушать предания соседних стран. Не знаешь ли ты, шейх, какой-нибудь легенды о наших соседях, турках?

Шейх снял с головы покрывало и повесил его на руку. Бросив взгляд на его лицо, княжна Ирина невольно смутилась.

— Я расскажу вам о том, как турки сделались нацией, — начал он на греческом, но несколько ломаном языке. — Однажды в полдень лежал в своём шатре могучий шейх Эртогруль. Вдруг слышит он с востока барабанный бой, и словно эхо повторяет этот бой на западе. Выступают на равнину две бесчисленные военные рати. Слышен звон оружия, и вступают они в смертельный кровавый бой. Долго длилось сражение, и наконец более сильный враг стал одолевать слабейшего. Тогда поднялся шейх Эртогруль и сказал своим воинам: «Хотя слабый не всегда прав, но всегда прав тот, кто слабому протянет руку помощи. На коней!» И во главе четырёхсот воинов своего племени Эртогруль ринулся на помощь побеждённому войску. Оно сомкнуло свои ряды и мужественно продолжало бой, который кончился победою. В минуту торжества позвал неведомый вождь победителей своего неожиданного союзника и спросил: «Кто ты?» Шейх ответил: «Я — Эртогруль». — «А чья равнина вокруг нас?» — «Того, кто странствует по ней». — «А чьи горы, смотрящие на равнину?» — «Мои стада пасутся на их зелёных скатах, и, значит, Аллах дал их мне». — «Нет, — отвечал неведомый вождь, — Аллах дал всё мне: и эти горы, и эту равнину, и эти стада, но я отдаю их тебе, а вместе с ними в знак твоей власти надо всем возьми этот меч». И, сняв с себя дорогой, изукрашенный изумрудами меч, он подал его шейху. «Кто же ты?» — спросил изумлённый Эртогруль. «Я Аладдин, и зовут меня Аладдином Великим». — «Пусть другие зовут тебя Аладдином Великим, а для меня и моих людей ты Аладдин Добрый».

Все молча слушали рассказ шейха, а когда он кончил, император, обращаясь к великому адмиралу, спросил:

— Ну, что ты скажешь?

— О самой сказке ничего не скажу, — отвечал тот, насупив брови, — а рассказчика считаю наглецом, и если бы это зависело от меня, то с удовольствием бросил бы его в Босфор.

— Я с тобой не согласен, — отвечал задумчиво Константин, — наши предки, как с римской, так и с греческой стороны, походили на Эртогруля и думали только о завоеваниях, а нам теперь тяжело отстаивать то, что они завоевали. А что, шейх, — прибавил он, обращаясь к рассказчику, — не знаешь ли ты ещё чего-нибудь о твоём Эртогруле?

— Знаю, — отвечал шейх, — и расскажу тебе о его чудесном видении. Однажды пошёл Эртогруль на охоту и убил секирой лютого волка. Но вдруг исчез убитый волк, и на секире не оказалось даже его крови, а на месте волка оказался какой-то неведомый человек. Замахнулся Эртогруль мечом Аладдина и рассёк его пополам. Но чрез мгновение неведомый человек стоял снова перед ним и улыбался, а на мече не видно было крови. «Я был волком, которого ты убил секирой, и человеком, которого ты разрубил мечом, — прибавил он, — но в сущности я не волк и не человек, а мысль Аллаха. А мысли не убить никому, а исчезнуть она может только перед другой, величайшей, мыслью. Помни это. А чтобы память обо мне сохранилась на веки в твоей голове, смотри, — и бросил семя на землю и сказал: — Расти, такова воля Аллаха». Из земли в то же мгновение показался зелёный росток, и потянулся он всё выше, выше, пока не стал могучим деревом, и дерево это всё росло, росло и наконец простёрло свои громадные ветви надо всем светом, и все народы собрались под его ветвями и стали жить с тех пор как братья, в мире и согласии. «Смотри», — повторил неведомый человек, и Эртогруль проснулся.

Второй рассказ произвёл ещё большее впечатление на слушателей. Но все смотрели на рассказчика недружелюбно.

— Однако нам пора, — сказал император, вставая, — прощай, дочь моя, — прибавил он, обращаясь к Ирине, — благодарю тебя за любезный приём. Мы провели здесь время очень приятно. Двери нашего Влахернского дворца всегда открыты для тебя.

Все придворные обратили внимание на слова Константина, и для них стало ясно, что он говорил с княжной как милостивый государь, но не как влюблённый жених.

Ирина взяла протянутую ей руку Константина и проводила его до ступеней портика. Проходя мимо шейха, император остановился и сказал со своим обычным добродушием:

— Дерево, которое видел шейх Эртогруль во сне, всё ещё растёт, и ветви его простираются всё далее и далее, но оно не собрало ещё под своей тенью всех народов земли, и, пока я жив, этого не будет. Если бы я сам не вызвал тебя на твой последний рассказ, то мог бы признать его оскорбительным. Теперь же возьми это кольцо и ступай с миром.

Шейх почтительно принял протянутое ему кольцо, но во взгляде, которым он проводил императора, виднелись надменность и угроза.

XVIII. Мечты Магомета

Когда император удалился со своей свитой и толпа, привлечённая на берег парадной триремой, разошлась, княжна Ирина снова позвала шейха. Он сильно интересовал княжну не только своими рассказами, но и своей личностью, казавшейся ей таинственной и загадочной.

— Твой родственник император, — сказал шейх, когда княжна начала разговор, — добрый и милосердный человек. Мои истории не должны были понравиться греку, и я скорее заслужил смерти, как говорил великий адмирал, чем подарок.

— Твои рассказы могли бы показаться хвастливыми в устах турка, — отвечала Ирина, — но ведь ты не турок.

— Это всё равно, княжна, ведь император меня простил и даже подарил мне кольцо. Надевая это кольцо, я подумал, простил бы за такие рассказы меня Магомет.

— Магомет? — спросила княжна.

— Не пророк, а сын султана Мурада.

— А разве ты его знаешь?

— Я часто видал его, княжна, во время пиров и сопровождал его на охоту. Я не раз рассказывал ему историю и беседовал с ним о священных предметах.

Я бывал с ним не раз и в бою, так что я знаю его, быть может, лучше самой матери.

— Расскажи мне о нём.

— Я Друг Магомета и скажу тебе всё, что знаю, а когда увижу его в Адрианополе, то передам, что княжна Ирина расспрашивала о нём и не питает к нему никаких враждебных чувств.

— Я не враг никому. Бог приказывает нам любить всех ближних, как самого себя. Ты можешь, шейх, передать мои слова своему другу.

— Я передам ему всё, и он будет очень благодарен тебе за твоё сочувствие, относительно же него я могу тебе сказать, что о Магомете надо судить по его делам, как о цветке — по его благоуханию и о плоде — по его вкусу. Ты знаешь, княжна, что власть заманчива, и потому нельзя не отнестись с уважением к юноше, который, дважды возведённый на престол своим отцом, снова уступил его отцу по его желанию.

— Разве Магомет это сделал?

— Да. Но слушай меня далее, княжна. Магомет предан всей душой знанию. Ночью, после битвы, он окружает себя в своём шатре учёными, поэтами, законоведцами, философами, проповедниками. Его дворец походит на школу, и в ней можно услышать постоянные лекции и поучительные разговоры. Он говорит по-арабски, по-еврейски, по-гречески и по-латыни, поэзия — его любимое занятие, и он сам пишет стихи.

— А кто были его наставники?

— Сначала арабские профессора из Кордовы, приглашённые Мурадом, а потом книги. Если бы я имел достаточно времени, то мог бы многое рассказать о тех книгах, которые видел в его руках. Он никогда не расстаётся с Кораном и с Библией.

— Во что же верит твой друг?

— Жаль, что он сам не может ответить на твой вопрос, но всё-таки я могу сказать за него, что сын султана Мурада верит в Бога и в Священное Писание. Он верит, что было три пророка: Моисей, Иисус и Магомет, а считает последнего величайшим только потому, что он был последний, а главное, он верит в Бога и молится Богу, как единому Богу, а Магомета считает его пророком, которого не следует смешивать с Богом.

— А какие ещё ты видел, шейх, книги на столе Магомета?

— Много разных: и словари еврейские, греческие, латинские, и энциклопедию грандскаго мавританина Ибн-Абдаллаха, и астрономию Ибн-Юниса, и философию араба Азазали, и Гомера по-арабски. Но, — продолжал шейх, видя, что княжна слушает его всё с б’oльшим и б’oльшим вниманием, — Магомет не только много читает, но и много мечтает. А из всех его мечтаний у него любимых три. Во-первых, он мечтает быть героем, хотя считает войну слугою мира. Во-вторых, он мечтает сделать свой народ соперником гениальной расы мавритан, а в-третьих, он мечтает после великой одержанной им победы основать великую столицу на Босфоре.

— Отчего не в Бруссе на Мраморном море?

— Нет божественнее местности на свете, как Босфор. Тут сходятся Запад и Восток, и Магомет мечтает соединить братскими узами тот и другой. Этот город он сделает центром всей земли, в нём он устроит прекрасную гавань для всевозможных судов, мраморный базар, крытый стеклом, для торговцев всего мира и караван-сарай для приёма всех путешественников. Он выстроит университет, где будут одинаково учить и философы, и учёные, и поэты, и художники, и музыканты. Для всех будет радушный приём, и только у каждого спросится одно: верит ли он в Бога, и если верит, то милости просим.

— Это благородная мечта, — промолвила Ирина.

— А если среди таких мечтаний о всеобщем благе, — прибавил шейх, понижая голос, — Магомет позволяет себе мечтать и о своём личном счастье, то упрекнёшь ли ты его за это, княжна?

— Что же он хочет ещё?

— Слушай, княжна. Свет — источник жизни для мира, а любовь — источник света для жизни. Магомет мечтает, что он когда-нибудь встретит женщину, у которой сердце будет возвышеннее всех сердец и красота выше всех красот. Он узнает её с первого взгляда, так как всё его существо вдруг посветлеет при виде её. Он так уверен в её появлении, что уже мечтает о том храме любви, который воздвигнет для неё, для своей царицы, своей жемчужины, своей светлой лилии. Вот о чём мечтает Магомет. Считаешь ли ты это, княжна, нечестивым, надменным бредом?

— Нет, — отвечала тихо Ирина и закрыла своё лицо покрывалом, так нестерпимо жёг её пламенный взгляд шейха.

Он бросился на колени и поцеловал мраморный пол у её ног.

— Я посол Магомета, — произнёс он, — прости меня, что я не сказал тебе об этом раньше. Ты, княжна, была недавно гостьей Магомета.

— Я! — воскликнула Ирина, вскакивая с места.

— Он принимал тебя в Белом замке. Ты приняла его за коменданта крепости.

Ирина не могла произнести ни слова от изумления, а шейх продолжал:

— Он поручил мне, княжна Ирина, выпросить у тебя позволения явиться к тебе и у твоих ног высказать свою любовь, какою ещё никто никогда не любил ни одну женщину.

Наступило молчание. И через несколько минут Ирина нарушила его, тихо промолвив:

— Разве он сомневается, что я христианка?

— Он сам мне сказал: я знаю, что она христианка, но я за это люблю её тем более. Ведь моя мать была христианкой.

Вторично в один день Ирине пришлось ответить на царственное предложение. Но она и теперь не колебалась, а спокойно произнесла:

— Скажи Магомету, что его предложение заслуживает мягкого ответа, но он ошибается: я не та, о которой он мечтает. Она молода, а я стара, хотя не годами. Она весела, а я серьёзна. Она полна жизни и надежд, а я рождена для горя и посвятила себя всецело вере. Она придёт в восторг от того блеска, которым он окружит её, а я смотрю на всё как на суету сует. Она сделает для него мир царством счастия, а для меня это невозможно: я думаю больше о будущей жизни, чем о настоящей. Скажи ему, шейх, что если он мечтает о храме любви, то я мечтаю о храме небесном. Скажи ему, что я не отвергаю возможности моей души преклониться перед ним, как перед всем благородным и великим. Но до сей минуты моя душа не знает другой любви, кроме любви к Богу, Его Превечному Сыну, Деве Марии и небесным ангелам. Скажи ему, что хотя я и не презираю любви, так как и любовь от Бога, но я могла бы сделаться его женой, только если бы от этого зависело спасение моей веры. Только тогда, если бы к моей жертве присоединилась любовь, она потеряла бы свой нечестивый оттенок. Слышишь, шейх, передай в точности мои слова Магомету.

— Увы, княжна, — сказал он, печально поникнув головой, — как могу я передать такие слова моему другу, жаждущему твоей любви?

Когда шейх удалился, она долго смотрела ему вслед и с удивлением заметила, что, достигнув лодки, он взял из неё что-то, вернулся на берег к портику её дворца и затем снова пошёл к лодке. Она дождалась, пока шейх исчез из вида, и потом послала Лизандра посмотреть, не оставил ли он чего на портике.

— Неверный прибил к портику какую-то медную бляху со странным знаком, — сказал, возвратясь, старый слуга, — уж не проклятие ли это?

Княжна сама отправилась к портику. И действительно, её глазам представилась медная бляха.

Недоумевая, что бы это могло означать, она послала за дервишем, который долго жил в Константинополе, и старик, внимательно осмотрев надпись на портике, сказал:

— Только двое людей на свете могут оставить эту надпись.

— Кто именно?

— Султан и его наследник.

Княжна Ирина не произнесла ни слова, а Лизандр предложил снять с портика турецкую надпись. Но дервиш воскликнул:

— Не делай этого, княжна! Кто бы ни оставил этой надписи: сам Мурад, или Магомет, или посланный одного из них — она означает, что твоё жилище взято под покровительство повелителя турок. Если бы завтра возникла война с турками, то твой дворец будет находиться в полной безопасности от них.

Итак, княжна Ирина узнала, что Поющий Шейх и комендант Белого замка были одним и тем же лицом: сыном султана Магометом. Три раза он являлся к ней, высказал свою любовь и предложил руку. Надписью же на портике он, очевидно, хотел сказать, что удаляется без отчаяния в сердце. Всё это было так ново, неожиданно, что самые противоречивые мысли наполнили голову молодой девушки. Но среди этих чувств не было места для гнева.

Между тем Магомет, возвращаясь в Белый замок, выдержал тяжёлую борьбу сам с собою. Всё, что случилось с ним в последние дни, было так странно, так знаменательно. Отец вызвал его из Магнезии, где он управлял провинцией, в Адрианополь, так как выбрал ему невесту, дочь могущественного эмира. По правилу, ему следовало переправиться чрез Геллеспонт в Галиполи, но ему вздумалось заехать в Белый замок, а там он увидел княжну Ирину. С первого же взгляда на неё он забыл о своей невесте и влюбился в неё. Теперь же, возвращаясь из Терапии, он дал себе слово овладеть Константинополем не столько для славы и торжества мусульманства, как ради того, чтобы сделаться мужем Ирины.

Часть четвёртая

Влахернский дворец

I. У императора

Князь Индии не ошибся в своих расчётах, что император пригласит его во дворец. На третий день после приключения в Белом замке у дверей дома, где он жил, остановился придворный гонец и, введённый в кабинет, объявил, что его величество назначает аудиенцию в этот день, в три часа, во Влахернском дворце.

В положенный час князь Индии вышел из дома и сел в ожидавший его паланкин.

Он тщательно подготовился к визиту. Борода его была беспорочно бела. Тюрбан, белый, шёлковый, поражал блестящим пером из бриллиантов. Длинная чёрная бархатная одежда была опоясана жёлтым кушаком, украшенным драгоценными камнями. На боку у него висела сабля с богатой рукояткой. Широкие белые атласные шаровары и красные, шитые золотом туфли довершали его наряд.

Шествие князя Индии по улицам Константинополя было самое торжественное. Впереди шёл Нило в своём варварски сверкающем костюме, за ним четверо слуг несли паланкин, рядом с которым шёл Сиама в голубой парадной одежде, а позади двигались ещё двое слуг в такой же одежде: один из них держал большой бумажный зонтик, а другой — подушку громадных размеров.

Привлечённая этим зрелищем толпа сопровождала паланкин до самого дворца.

Миновав ворота святого Петра в Золотом Роге, процессия остановилась у больших ворот дворца. Князь Индии вышел из паланкина и, заявив о своём имени дежурному офицеру, стал ожидать допуска во дворец.

Он стоял на мраморной площадке, окружённой высокой стеной, в конце которой, между двумя восьмиконечными башнями открывался крытый проход. По обе его стороны возвышались две большие статуи Победы с трубами в руках, а у подножия этих статуй скамьи из порфира для часовых. Несколько часовых теперь сидели, а остальные стояли, вытянувшись во весь рост, все были в одинаковых медных шлемах и кирасах, украшенных серебром. Они отличались русыми бородами, высоким ростом и громадными секирами. Князь Индии тотчас узнал в них императорских телохранителей, известных под названием варангиев и состоявших из римлян, саксов и германцев. Но его взгляд скользнул по их лицам и остановился на возвышавшейся перед ним горе.

В его памяти воскресло зрелище, которому он был очевидцем на этом месте в 449 году. Тогда сильное землетрясение уничтожило городские стены, и Феодосий, восстановив их, оставил за ними весь северо-восточный горный скат, заросший лесом, и только в одном месте сохранил по эту сторону ограды древнюю Влахернскую церковь, посвящённую Богородице.

Близ этой церкви императоры устроили резиденцию. На берегу Золотого Рога развели зоологический сад, называвшийся кинигионом. Впоследствии к этому саду прибавлен был амфитеатр, в котором устраивались бои львов и слонов, а по временам отдавали на съедение диким зверям преступников и еретиков.

Он также вспомнил, что прежние императоры предпочитали жить в Буколеонском дворце, на Мраморном море, где он близко знал Юстиниана, Гераклия, Ирину и Порфирородных. В особенности сохранились хорошо в его памяти отношения к императору Гераклию, в царствование которого овары и персы опустошили Скутари на западном берегу Босфора и осадили Константинополь. Такая паника овладела византийцами, что они едва не подчинились врагам, но патриарх Сергий спас Царьград. Он вынес на городские стены святую панагию и прошёл с нею вокруг всего города. Враги вскоре бежали со страхом, уверяя, что на них посыпались стрелы от невидимых воинов и они видели на городских стенах женщину в белом. Спасённые византийцы признали, что эта женщина была Богородица и с тех пор посвятили свой город её святому имени, а император выстроил на месте старой церкви новую, более великолепную, для защиты которой он всю гору окружил крепкой стеной и внёс Влахерн в пределы города. Мало-помалу эта церковь всё увеличивалась пристройками и отдельными часовнями. В последней из них по постройке хранилась святая панагия, и в неё не имел доступа никто, кроме императора, а если князь Индии однажды и проник туда, то лишь по особому императорскому разрешению, и он сохранил память о священной хоругвии, окружённой бесчисленными драгоценностями. Не раз эта церковь горела, но часовня с панагией сохранялась от огня, так же как и от землетрясений и морских валов.

Пока князь Индии стоял у ворот, телохранители с любопытством рассматривали его, и один из них уронил даже свою секиру, не обратив этим на себя внимания старика.

Он вспомнил 865 год, когда Константинополь был снова осаждён, на этот раз русскими, под начальством Аскольда и Дира. Они явились на многочисленных судах, высадились на европейском берегу и, опустошив всё на своём пути, подступили к городу. Патриарх Фотий убедил императора вынести святую панагию на берег и погрузить её в воду Босфора. В то же мгновение вода в проливе забурлила, как в кипящем котле, русские суда погибли все без исключения, а люди, спасшиеся от смерти, поспешили во Влахернскую церковь и потребовали, чтобы их крестили в христианскую веру.

Потом перед его глазами восстал образ Петра Пустынника, которого торжественно принимали в этом дворце в 1096 году. Также ясно вспомнил он и об аудиенции, данной Алексом Комненом Годфриду Бульонскому и его рыцарям. Ещё живее представилась ему картина осады Константинополя в 1093 году варангиями, которые разбили наголову хвастливого графа Монферата и толстого графа Фландрского, несмотря на помощь, оказанную им галерами старого Дондолы. Храбрые молодцы были эти варангии! Равнялся ли по мужеству и храбрости теперешний их отряд своим предшественникам? Он вопросительно взглянул на воинов, сидевших на каменных скамьях, и подумал, что, быть может, на его вопрос скоро будет дан ответ.

Пока он размышлял таким образом, к нему подошёл придворный в мундире и пригласил его следовать за ним к его величеству. При этом он извинился, что князя Индии так долго задержали, но нельзя было сразу доложить о его посещении императору, так как последний был занят устройством церемонии, которая должна была произойти сегодня вечером.

Они двинулись в путь и, миновав две террасы, остановились перед третьей, где рабочие возводили балдахин из красного сукна.

— Здесь, князь, — сказал придворный, — если я не ошибаюсь, ты будешь присутствовать на вечерней церемонии.

В эту минуту перед глазами старика показался Влахернский дворец, чудо византийского искусства и царственной роскоши.

II. Разговор с Константином

На третьей террасе перед мраморными воротами князь Индии вышел из паланкина возле флигеля, который значительно выдавался из общего фасада дворца. Само здание, стена и ворота были из белого мрамора.

Сказав несколько слов Сиаме, князь Индии оставил слуг, а сам последовал за своим проводником в ворота, за которыми поднималась лестница. Взойдя по ней, они прошли несколько шагов, пока не остановились перед дверью.

— Это приёмная, — сказал придворный, — войди.

Четыре окна, завешенные тяжёлыми занавесями, освещали эту комнату. Посредине стоял массивный стол, а возле него полированная медная жаровня. Пёстрые коврики были разбросаны по полу, а вдоль крашеных стен стояли точёные стулья. Пригласив гостя сесть, придворный поклонился и исчез.

Спустя несколько минут в комнату вошло двое красиво одетых слуг с подносами, на которых находились фрукты — свежие и засахаренные, пряники, щербет, вино и вода. Гостя снова оставили одного, и хотя он Стал есть и пить, но его очень удивляла странная тишина, царившая во всём здании.

Вскоре вошёл придворный и, учтиво извинившись за беспокойство, сказал:

— Я придворный декан и в отсутствие Франзы исполняю его обязанности.

Видя, что декан пристально осматривает его с головы до ног, князь Индии заявил, что очень рад с ним познакомиться, так как он пользуется известностью во всём городе как умный, любезный и преданный царедворец.

— Я пришёл, князь, — сказал он, — посмотреть, готов ли ты для аудиенции.

И, откинув портьеру, придворный пропустил вперёд гостя.

Они вошли в обширный внутренний двор, окружённый со всех сторон галереей на колоннах. На четвёртой стороне возвышалась великолепная лестница, которая сначала занимала всю ширину стены, а потом, с широкой площадки, раздавалась и вела двумя входами на галерею. Пол, ступени, балюстрада и колонны были из красного мрамора, лестница освещалась сверху из отверстия в потолке.

На ступенях стояли вооружённые офицеры, и так неподвижно, что казались статуями. На галереях находились ещё другие вооружённые люди. Всюду царила полная тишина. Подойдя к полукруглой двери, князь Индии заглянул в неё и увидал в конце глубокой комнаты под пурпурным балдахином трон, на котором сидел император.

— Мы сейчас войдём к его величеству, — сказал вполголоса придворный, — следуй во всём моему примеру.

Они вошли в зал торжественных аудиенций. Придворный остановился на пороге, сложил руки на груди и упал на колени, опустив глаза вниз, потом он встал, сделал несколько шагов и опять встал на колени, затем продолжал подвигаться и наконец совершенно распростёрся на земле. Князь Индии повторял эти движения, с тем только различием, что перед последним поклонением он поднял обе руки кверху, по обычаю восточных народов. Бархатный ковёр лежал на полу от двери до трона, и потому это приветствие было совершать очень удобно.

У балдахина с левой стороны стоял громадного роста солдат с копьём и щитом для охраны императора, с другой стороны, у самого трона, помещался воин в жёлтой тунике, туфлях, вышитых золотом, и с большим мечом в руках. Вдоль стен тянулся длинный ряд военных, гражданских и духовных сановников в установленной парадной одежде. Здесь, так же как и в приёмной, царила невозмутимая тишина.

— Встань, — сказал император, не двигаясь с места.

Гость повиновался.

Последний из Палеологов был в торжественной одежде. На голове его была пурпурная бархатная шапка с золотым венчиком вокруг, украшенная бриллиантами. Нижняя одежда состояла из тёмно-пурпурного бархата, а сверху была накинута такая же мантия, обшитая жемчугом. Трон был четырёхугольный без ручек и спинки, с инкрустацией из серебра и слоновой кости, а для рук на передних оконечностях были приделаны золотые шары. Правой рукой император опирался на один из этих шаров, а другая у него оставалась свободна. На шее виднелись четыре нитки жемчугов, которые соединялись с венцом на голове такими же нитями, нисподавшими с обеих сторон головы, за ушами. Поза императора была спокойная и полная достоинства. Лицо его дышало благородством, и вообще князь Индии не мог не признать, что он редко видывал такого величественного государя.

— Путь к нам довольно трудный, но я надеюсь, что ты не устал, — сказал Константин, желая ободрить своего гостя.

— Государь, если бы этот путь был во много раз труднее, то я охотно поборол бы все трудности, чтобы удостоиться чести быть принятым императором, который славится во всех странах, в том числе и на моей родине.

Почтительный тон этого ответа понравился императору.

Прежде чем пригласить к себе этого странного человека, он приказал узнать о нём всё, что возможно, но если бы оставалась хоть тень сомнения, то её стушевало бы учтивое обращение князя Индии.

— Принеси вина, — сказал Константин, обращаясь к одному из придворных слуг, а потом, взглянув на гостя, продолжал: — Кем бы ты ни был, брамином или мусульманином, но я уверен, что ты не откажешься от глотка хиосского вина.

— Я не магометанин и не брамин. Моя вера учит меня быть благодарным Богу за все милости, расточаемые Им всем, кого Он создал. Я с благодарностью выпью кубок, который ты, государь, предлагаешь мне.

Эти слова были произнесены почти с детской простотой, хотя они имели ясную цель возбудить любопытство императора. Последний уже хотел спросить своего странного гостя, к какой же религии он принадлежал, когда вошёл в комнату виночерпий, юноша с длинными русыми кудрями, и, преклонив колени, подал серебряный поднос с двумя золотыми чашами и хрустальным кувшином. По знаку императора декан взял кувшин, наполнил обе чаши вином и подал одну императору, а другую гостю.

— Князь, — сказал Константин, — я пригласил тебя, чтобы выразить мою благодарность за услугу, оказанную моей родственнице, княжне Ирине, во время пребывания в Белом замке. Княжна говорит, что она провела время с большим удовольствием. Я отправил в замок посланца с выражением признательности коменданту. Но, по свидетельству княжны, я не менее обязан тебе.

— Государь, — отвечал князь Индии, качая головой, — буря угрожала мне так же, как и княжне, а потому я не понимаю, как я мог услужить твоей родственнице. Всё, что я делал, имело целью оградить и меня самого. Напротив, я должен признаться, государь, что я гораздо более обязан княжне, чем она мне. Если бы она с удивительным мужеством и ловкостью не сослалась на своё высокое происхождение, то я, моя дочь и слуги были бы брошены в реку близ замка.

— Но, полагаясь на слова тобой же прославленной княжны, я должен повторить, что глубоко обязан тебе за оказанные ей услуги. Желаю тебе долго здравствовать, князь Индии, и всегда находиться, как теперь, среди друзей, которые готовы оказать тебе всевозможные дружеские одолжения.

И он поднял чашу с вином.

— Благодарю за твоё милостивое внимание, государь, — отвечал гость.

И они оба выпили залпом вино.

— Сиденье для князя Индии, — произнёс император.

Но когда принесли стул, то князь отказался сесть, говоря:

— В моём дворце, так как дома я исполняю обязанности государя, мне часто приходится давать аудиенции, которые мы называем дурбарами, и тогда ни один человек не может сидеть в моём присутствии. Я вижу, что ты, государь, хочешь совершенно пристыдить меня почестями, и если я отказываюсь, то не потому, что хотел бы тебя учить, а потому, что не желаю нарушать сам установленных мною для других правил.

Одобрительный ропот пробежал среди придворных.

— Да будет по-твоему, князь, — согласился император и продолжил: — Сегодня вечером крестный ход из святых обителей нашего города и окрестных островов выйдет из города при закате солнца, и я его встречу здесь, у двери храма Влахернской Божией Матери. Они проведут ночь в молитве. Хотя я не знаю, какую веру ты исповедуешь, князь, но полагаю, что тебе будет интересно присутствовать при этой службе, а потому я приказал приготовить тебе место, с которого ты мог бы видеть процессию, когда она поднимется по террасам, окружающим дворец. Всякий, кто видал это поразительное зрелище, уносил с собою убеждение, как тверда власть Христа над человеческими душами.

— Государь, ты слишком любезен. Меня очень интересует эта процессия. Если мы никогда не можем надеяться увидеть Бога нашими земными глазами, то наиболее подходящей заменой этому невозможному лицезрению будет зрелище толпы, ясно выражающей свою любовь к Богу.

Константин пристально взглянул на князя, который всё более и более возбуждал интерес.

— Князь, — сказал он, — ты останешься здесь, пока ход дойдёт до больших ворот, и тогда я отправлю тебя на отведённое тебе место, с проводником и телохранителем. Нам остаётся ещё около часа, а потому скажи мне, к какой вере ты принадлежишь? Если ты не брамин, не мусульманин, то ты, значит, или еврей или христианин?

III. Провозглашение новой веры

Хотя князь Индии знал, что рано или поздно император задаст этот вопрос, он не ожидал его так скоро. Он слегка побледнел и стал нерешительно озираться вокруг себя:

— Ты, государь, задаёшь вопрос, будто бы я представляю какую-нибудь особую церковь или признанную религию, но моя вера — моя собственная.

— Говори и не бойся ничего, — отвечал Константин.

Старик бросил на императора взгляд, полный благодарности, и продолжал:

— Да, государь, я должен говорить без боязни, хотя вопрос, заданный тобою, уложил в кровавой могиле большее число людей, чем погибло их от войны, огня или наводнения. Конечно, подробно излагать мою веру я теперь не могу, на это не хватит времени, а потому я только определю в нескольких словах, в чём заключается моя вера.

— Я не буддист, — продолжал князь Индии, — потому что я не верю, что душа после смерти обращается в ничто. Я не последователь Конфуция, потому что не могу низвести религию до философии или возвысить философию до религии. Я не еврей, потому что верую в Бога, который любит все народы одинаково. Я не мусульманин, потому что, поднимая глаза к нему, я не могу допустить, чтобы между мною и Богом находился человек, хотя бы пророк.

Император молчал, предчувствуя, к чему логически должен был прийти князь Индии.

— Я не христианин, — произнёс старик среди мёртвого молчания, — потому что я верую в одного Бога.

Все в зале как бы замерли и тревожно смотрели на императора, но тот спокойно произнёс:

— Значит, твоя вера очень проста, но вместе с тем она возбуждает множество вопросов. Не правда ли, отец? — повернул император голову к своему духовнику, сидевшему у трона.

— Мы веруем во многое другое, — сказал духовник, — но было бы любопытно выслушать дальнейшие объяснения твоего гостя.

— В таком случае, посмотри, любезный логофет, когда у нас будет свободный день.

— Ровно через две недели, государь, — отвечал человек среднего роста и красивой наружности, подходя к трону и переворачивая несколько страниц толстой книги, которую он держал в руках.

— Так запиши этот день для выслушивания дальнейших объяснений князя Индии. Ты согласен, князь?

— Для меня все дни равны, — отвечал старик, опуская голову, чтобы скрыть улыбку удовольствия, показавшуюся на его лице.

— Значит, через две недели мы продолжим эту беседу. А теперь, князь, позволь мне задать несколько вопросов. Ты сказал, что ты государь. Где же твоя столица, как тебя величают, зачем ты пожаловал в наш город и почему ты, оставив государство, странствуешь по миру?

Эти вопросы быстро следовали один за другим, но так как князь Индии заранее подготовил на них ответы, то он быстро отвечал:

— Я убеждён, что не одно любопытство побуждает тебя, государь, задавать мне вопросы, а потому спешу ответить: самый древнейший из индейских титулов — раджа, и я по рождению имею право на этот титул. Ты, вероятно, слыхал, что существует в Радж-Путане город Удейпур у подножия Аравальских гор. Вот в этой-то жемчужине всей Индии я родился первым сыном раджи Мейварского, столица которого Удейпур. Таким образом, я ответил на два твои вопроса, а что касается до остальных, то позволь мне, государь, отложить ответ до следующей аудиенции: теперь на это не хватит времени.

— Хорошо, — отвечал Константин, — но я желал бы, чтобы ты хоть намекнул, зачем ты приехал сюда.

— Государь, — произнёс князь Индии после минутного молчания, — самые несчастные те люди, которые пропадают под гнетом великих неосуществимых для них идей. Я один из таких несчастных. Удейпур не только красивейший из городов, но он славится веротерпимостью. Там одинаково свободно исповедуют свою веру брамины, индусы, таинги, магометане и буддисты. По смерти моего отца я сделался раджой, вступил на серебряный трон и в продолжение десяти лет чинил правосудие в зале дурбаров. Но мало-помалу я пришёл к мысли проповедовать во всём мире веру в единого Бога.

Все слушатели притихли, как бы ожидая чего-то необыкновенного.

— Я странствую по всему свету, отыскивая сильных мира сего, которые были бы готовы исповедовать веру в единого Бога. Вот зачем я приехал в Константинополь.

— А где ты был, прежде чем приехал сюда? — спросил Константин.

— Легче было бы тебе, государь, спросить, где я не был. Я был везде, кроме Рима.

В это время к декану подошёл один из придворных и что-то сказал ему на ухо, а тот произнёс, обращаясь к императору:

— Прости, государь, но ты приказал напомнить тебе, когда настанет время отправляться навстречу крестного хода. Уже пора.

Сойдя с трона, император протянул руку князю Индии. Но когда князь, преклонив колени, поцеловал его руку, то Константин как бы неожиданно вспомнил:

— Твоя дочь тоже была в Белом замке?

— Да, государь, княжна удостоила мою дочь чести быть принятой в свою свиту.

— Если бы она осталась в её свите, то мы могли бы надеяться увидеть её когда-нибудь при нашем дворе.

— Униженно благодарю тебя, государь, за твоё милостивое внимание к моей дочери.

Константин удалился, а князя Индии проводили снова в приёмную комнату, где стали по-прежнему угощать лакомствами и напитками.

Он принялся за то и другое с удовольствием, так как находился в прекрасном настроении духа.

IV. Вечернее богослужение

Князь Индии и сам хотел побывать на церковной службе. Он не раз слыхал, что эта служба производила сильное впечатление.

Место, отведённое для князя, находилось на дороге он третьей террасы к часовне, и его туда отнесли в паланкине, а там он увидал особо устроенную платформу, на которой под высоким балдахином стоял мягкий стул, а подле него жаровня с горевшими углями, чтобы защитить его от холода и сырости ночной поры. Перед платформой был установлен высокий шест с прикреплённой к нему корзинкой, которая была наполнена горючими веществами для освещения местности. Наконец, заботы о князе Индии шли так далеко, что на маленьком треножнике рядом со стулом были приготовлены вино и вода.

Прежде чем занять своё место, старик подошёл к краю террасы и бросил взгляд на видневшуюся у его ног часовню. Но среди наступившей темноты он не мог ничего разобрать. В эту минуту со стороны города послышался глухой шум вроде рокота морских волн.

— Идут, — произнёс рядом с ним какой-то суровый голос.

Князь обернулся и произнёс:

— Это ты, отец Феофил?

— Да. Крестный ход идёт.

Князь Индии вздрогнул и стал прислушиваться к отдалённому шуму, который всё усиливался.

— Кажется, людей очень много? — заметил он, обращаясь к своему собеседнику.

— Больше, чем когда-либо.

— Отчего?

— По причине наших духовных распрей. Да, эти распри всё умножаются. Сначала был разлад между церковью и троном, а теперь церковь вооружилась сама на себя, и у нас две партии: римская и греческая. Один человек у нас сосредоточивает в себе всю набожность и всё знание христианского Востока. Ты его сейчас увидишь: это Георгий Схоларий. Ему было свыше наитие восстановить эти торжественные всенощные бдения, и он разослал гонцов во все обители, приглашая принять участие в сегодняшней службе.

— Он учёный человек, ваш Схоларий, — заметил князь.

— Да, в нём говорит разум пророка.

— Он патриарх?

— Нет. Патриарх принадлежит к римской партии, а Схоларий к греческой.

— А Константин?

— Он добрый государь, но, увы, слишком занят государственными заботами.

— Да, да, государи иногда так заняты, что не могут думать о спасении своей души. Но разве сегодняшняя служба имеет особую цель?

— Сегодняшнее всенощное бдение имеет целью восстановить единство церкви и возвратить государству его славу.

— Понимаю. Схоларий хочет подчинить императора церкви.

— Император сам присутствует здесь.

Между тем процессия приближалась, и раздались звуки труб. Мало-помалу стала подниматься по террасам толпа в светлых одеждах, наполнявшая воздух протяжным пением.

Когда показался первый зажжённый факел в ста шагах от часовни, то отец Феофил воскликнул:

— Вон! Смотри, Схоларий идёт за трубачами.

— У него в руках факел?

— Да. Но если бы даже он бросил факел, то всё-таки остался бы светочем церкви. Процессия — продолжал отец Феофил, — не остановится у часовни, а пройдёт ко дворцу, где к ней присоединится император. Если ты, князь, хочешь видеть всё яснее, то я зажгу эту корзинку.

И через минуту заполыхавший огонь осветил так хорошо всю местность, что можно было видеть как днём все мелкие подробности процессии.

Князь Индии с любопытством смотрел на Схолария. Это был человек высокого роста, худой как скелет, с обнажённой головой, впалыми щеками и тонкими чертами лица, в тёмной рясе и без сандалий на ногах. В одной руке он держал факел, а в другой крест.

В ту минуту, как он поравнялся с князем Индии, Схоларий взглянул на него, и глаза их встретились. Хотя прошло только мгновение, но тот и другой вздрогнули. Был ли монах недоволен, что иностранец смотрит, как на зрелище, на то, что он считает священным, или во взгляде князя Индии было что-то необыкновенное, но он посмотрел на него с злобным отвращением и, высоко подняв крест, громко произнёс:

— Заклинаю тебя, враг Иисуса Христа!

С своей стороны князь Индии, увидав перед своими глазами серебряное изображение на кресте из слоновой кости Иисуса Христа в терновом венце, ощутил какое-то странное чувство, и в глазах его помутилось.

— Что с тобой, князь? — спросил отец Феофил.

— Ничего, — отвечал старик, приходя в себя, — твой друг Схоларий великий проповедник.

— Да, его устами говорит сама истина.

— Должно быть, так, — произнёс князь Индии, как бы рассуждая сам с собой, — но никогда никто нс производил на меня такого впечатления, как этот человек. Или, быть может, на меня так влияют обстановка, пение, ночь?

— Нет, в этом человеке поражает присутствие Духа Божия.

В это время голова процессии приблизилась к часовне, и князь Индии, поражённый, он сам не знал чем, взглядом и фигурой Схолария, хотел было удалиться, но какая-то таинственная сила привлекла его к этой процессии, и он молча уселся на приготовленный ему стул.

Отец Феофил встал возле него и начал объяснять, какие монахи принимали участие в ходе, по мере появления их у часовни. Все они были разделены на четыре отдела: братья из обители Константинополя, с соседних островов, с берегов Босфора и из различных скитов. Более получаса шли эти монахи в белых, серых, чёрных и жёлтых рясах, с обнажёнными головами и босыми ногами.

Особое внимание князя Индии было обращено отцом Феофилом на братьев обители святого Иакова, как богатейшей и могущественнейшей в Константинополе.

— Они поставляют в святую Софию самых знаменитых проповедников, — прибавил он, — они отличаются знанием и хвалятся, что в продолжение сотни лет существования своей обители в ней никогда не было еретика.

Старик посмотрел на проходивших монахов в чёрных рясах и высоких чёрных клобуках: впереди шёл игумен, до того старый и болезненный, что факел держал за него сопровождавший его юноша, в котором князь Индии узнал спутника княжны Ирины, разделявшего его заточение в Белом замке.

— Ты знаешь вон того юношу? — спросил он, указывая рукой на Сергия.

— Это недавно прибывший русский послушник. Два дня тому назад княжна Ирина представила его императору во дворце, и он произвёл большое впечатление на Константина.

Монахи продолжали идти за монахами, и наконец князю Индии наскучило следить за ними.

Прошло уже много времени, а монахи всё шли, шли. Наконец показались епископы в сверкающих золотым шитьём одеяниях. Прислужники несли перед ними факелы.

Весь крестный ход выстроился перед дворцом и замер. Казалось, на площади колышется море огня.

Вдруг на ступеньках дворца появился человек. Он был в простой чёрной рясе, и, когда он приблизился, князь Индии узнал императора — без короны, скипетра и телохранителей он поражал своей суровой простотой.

— Объясни мне, — спросил князь у отца Феофила, — почему церковь предстала здесь во всём блеске, а мой друг император является в таком виде, словно он лишился престола.

— Ты сейчас увидишь, что его величество один войдёт в часовню. Он будет там в присутствии Бога. Поэтому всякое великолепие излишне.

Действительно, сверкавшее золотым одеянием духовенство окружило часовню, но только один Константин вошёл в неё. Дверь часовни затворилась за ним, и все преклонили колени в молитве. Красноватый свет факелов освещал эту поразительную сцену. Пение прекратилось, бесчисленная толпа вокруг часовни хранила мёртвую тишину.

— Князь, — сказал тихо отец Феофил, — всенощное бдение началось. Более тебе не на что смотреть. Прощай!

И он также, опустившись на колени, стал молиться, перебирая чётки и устремив глаза на часовню.

Князь Индии молча сел в паланкин. Он был так поражён виденным зрелищем, которое произвело на него удручающее впечатление, что, когда носильщики вынесли его из больших ворот, крикнул с нетерпением:

— Скорей! Скорей домой!

V. Преступный замысел

Жизнь Сергия в Константинополе была очень однообразной. Патриарх, которому его представила княжна Ирина, отнёсся к нему сочувственно, и по его совету Сергий поступил в братство святого Иакова.

Но всё-таки Сергий не был счастлив. Душа его жаждала проповеднического подвига, а обстоятельства сдерживали его. Вокруг повсюду он видел необходимость в истинной Христовой проповеди. Находясь среди толпы, он сгорал от нетерпения наставлять на путь истинный. Но каждый раз, как он говорил о своих стремлениях княжне Ирине, она отвечала:

— Погоди, я знаю положение дел, а ты нет. Наша цель добрая, и Господь укажет время для её исполнения, тогда и мученическая смерть будет не страшна. Я скажу тебе, когда надо действовать. Ты будешь тогда говорить не только за себя, но и за меня.

Слыша это, он успокаивался и ждал. Но по временам его душила тоска по родине, и он в блестящем Царьграде вздыхал об отдалённом Белом озере.

Постепенно у него появилась привычка после полудня, когда была хорошая погода, гулять вдоль городской стены, против древнего Халкидонского мыса. Отправляясь туда, он часто заглядывал в ипподром и святую Софию.

В этом месте городской стены находилась старая каменная скамья, с которой открывался прекрасный вид с одной стороны на Принцевы острова и азиатские владения за Бруссой к Олимпийским высотам, а с другой — на Буколеон с его террасами, а вдали на башню Исаака-ангела, возвышавшуюся над Влахерном, как часовой, стоявший на страже противоположных высот Галаты и Перы. От этой скамьи дорожка, гладкая и широкая, извивалась на север до Акрополя, а на юг до Юлианской гавани. На дорожку вело несколько лестниц, но главный путь к ней составляли каменные ступени близ императорской конюшни. В солнечные дни тут постоянно бывала публика, в особенности больные, гревшиеся на солнце.

В тот день, когда князь Индии находился на аудиенции у императора, Сергий пошёл, по обыкновению, на свою любимую прогулку и уселся на скамью, на которой, кроме него, никого не было. Полюбовавшись расстилавшейся перед ним панорамой, он задумался и, перенёсшись мыслями на свою родину, совершенно забыл, где находился.

Неожиданно он услыхал голоса двух людей, остановившихся у скамейки и с жаром говоривших между собой.

— Она придёт, — сказал один из них.

— А ты откуда знаешь? — спросил другой.

— Я ведь тебе уже говорил, что поручил постоянно наблюдать за домом старого князя. Посланный от него уведомил меня, что к дому принесли её паланкин. А так как она любит всегда гулять здесь, то мы сейчас и увидим её.

— Обдумал ли ты, чем рискуешь?

— Вот глупость!

— Не забудь, что князь Индии теперь во дворце и что он гость императора.

— Я всё это знаю и основательно обдумал план, но если ты боишься, то обойдусь и без тебя. По закону, обольщение девицы наказуется тюремным заключением, которое можно заменить ссылкой, а в моём положении ссылка не будет продолжительна, и друзья помогут вскоре вернуться. Кроме того, подумай, ведь я похищаю только женщину. А разве ты слыхивал, чтобы в наше время наказывали похитителей женщин?

— Правда, женщины теперь самый дешёвый товар на рынке.

— Конечно, индийская княжна редко попадается в Константинополе, и тем больше для меня соблазна. К тому же безнаказанность — одна из самых очевидных черт упадка Византийской империи. Вчера вечером мой дядя рассуждал, что только бедные и униженные подвергаются теперь каре. Значит, нам с тобой нечего бояться. Когда похищение княжны сделается известным, то её отец бросится во дворец и падёт к ногам императора, требуя…

— А если он узнает, что ты похитил его дочь?

— Тем хуже для него. Мой почтенный дядя, в свою очередь, поспешит во дворец. Император не станет пренебрегать просьбой игумена, у него и так забот много, вон какие распри в церкви.

— Я об этом не слыхал.

— Как же, патриарх и Схоларий чуть ли не в открытую враждуют. Его величество сочувствует патриарху, а потому Схоларий выходит из себя и помимо желания патриарха назначил сегодняшнее всенощное бдение. Патриарх обиделся и уехал на Святую гору, так что не будет участвовать в церемонии. Сегодня утром Схоларий публично назвал патриарха азимитом, что уже дурно, и врагом Бога и церкви, что ещё хуже. По его словам, патриарх уговаривает признать главенство римского епископа, который не что иное, как сатана, вырвавшийся из ада. Сегодняшнее всенощное бдение устроено нарочно Схоларием с целью уничтожить патриарха. Неужели ты думаешь, что его величество отдаст предпочтение князю Индии перед игуменом братства святого Иакова?

— А братство твоего дяди дружит с его величеством?

— В том-то и дело, что они презирают Схолария, и отказ со стороны императора в просьбе дяди мог бы примирить их со Схоларием. Ты понимаешь, что не только один князь Индии, но все князья этой страны не могли бы пересилить влияния моего дяди в настоящую минуту.

— Ну, если тебя не отговоришь, то будь по-твоему. Но хоть не будем говорить об этом в публичном месте.

— Пустяки. Выслушай лучше мой план. Ты знаешь, что у дяди прекрасная библиотека, и я нашёл в ней любопытный документ, помеченный тысяча трёхсотым годом. Это доклад патриарха собору епископов. Дело было в том, что какой-то сын сатаны с дьявольским искусством превратил императорский колодезь в вертеп разврата, и патриарх нашёл нужным для очистки воды, с целью дальнейшего её питья, произвести молебен об изгнании злых духов. В сущности же вот что возбудило всё это. В Константинополе исчезла женщина, и тщетно её всюду разыскивали. Об этом поговорили бы три дня и предали бы забвению, но за первым похищением последовало второе, а затем третье. Жертвы были молодые и красивые, а последняя и вовсе принадлежала к знатной семье. Столица взволновалась, а когда возникла ещё четвёртая жертва, то всюду распространилась паника, и родители всех красивых девушек стали опасаться за их безопасность. Ещё пять подобных случаев окончательно свели с ума всё константинопольское население, и по общему мнению — турки были виноваты в этих преступлениях. Их прямо обвиняли в похищении христианок с целью пополнения своих гаремов. Так и было порешено. Прошло три года, и уже стали забывать о похищении, как неожиданно одна женщина, опуская ведро в императорскую цистерну, вытащила туфлю с серебряной пряжкой. На подошве было какое-то имя, а когда известие об этом распространилось по всему городу, то оказалось, что это имя одной из похищенных красавиц. Наконец-то найден был ключ к великой тайне. Снова взволновалась столица, и со всех сторон посыпались требования исследовать колодезь. Сначала власти смеялись над предположением, что императорская цистерна могла быть местом для сокрытия преступлений, но потом они уступили, и на мрачные воды колодца была спущена лодка. Вот и она! — неожиданно произнёс рассказчик.

— Кто?

— Дочь князя Индии. Вон в паланкине, слева. Посмотри.

Сергий, слушавший этот разговор с закрытыми глазами, чтобы заговорщики приняли его за спящего, взглянул из-под руки, которой он прикрывал свои глаза. Действительно, в нескольких шагах от него пронесли паланкин, в котором сидела та самая молодая девушка, которую он видел в Белом замке. Теперь он испугался за её безопасность и стал с ещё большим интересом прислушиваться к разговору заговорщиков, которые продолжали громко говорить между собой, как только паланкин с красавицей удалился.

— Вот так красавица! — произнёс тот из них, который отговаривал товарища от рискованного предприятия.

— Ага! Ты теперь уже не считаешь меня безумцем? — отвечал со смехом другой. — Я решил, что она будет моей во что бы то ни стало, и настою на своём. Пойдём за ней.

— Погоди.

— Зачем?

— Скажи мне прежде, что произошло в императорской цистерне, когда в неё спустили лодку.

— В колодце нашли большой плот, на котором было устроено жилище с несколькими прекрасно меблированными комнатами.

— Удивительно!

— Пойдём, а не то она исчезнет из вида.

— Что же ещё открыли в цистерне?

— Из воды вытащили красавиц или, лучше сказать, их кости. Остальное я тебе расскажу потом.

Они быстро удалились, и когда Сергий поднял голову, то он по-прежнему сидел один на скамейке. Холодный пот выступил у него на лбу, и он весь дрожал, как в лихорадке.

VI. Византийский франт

Сергий остался сидеть на скамье, но вся прелесть открывавшейся перед ним панорамы теперь исчезла для него. Он думал только о том, что дочь князя Индии может стать жертвой заговора.

Удаляясь из старинной обители на снежных берегах Белого озера, он, конечно, не полагал, что влюбится в Константинополе. По правде сказать, и теперь эта мысль была далека от него, и он просто думал, что одно чувство человеколюбия побуждало его спасти молодую девушку от грозившей опасности. К тому же ещё другая причина подстрекала его на подобный поступок. Один из заговорщиков назвал себя племянником игумена братства святого Иакова. Это было его братство, он знал игумена. Неужели у такого прекрасного, почтенного человека был такой нечестный племянник? Конечно, бывали примеры. Во всяком случае, необходимо было последить за ним.

Поэтому Сергий встал и последовал за заговорщиками. Так как, по всей вероятности, он нашёл бы их там, где оказался бы паланкин с княжной Индии, а последний направился к мысу Димитрия, то и Сергий пошёл в ту сторону.

Вскоре он действительно завидел вдали паланкин и поспешил догнать его, но в нём оказалась какая-то пожилая женщина. Молодой послушник пришёл в отчаяние. А что, если заговорщикам удался их план и они похитили свою жертву прежде, чем он успел предупредить её?

Он поспешил назад, не зная, что предпринять, как неожиданно увидел тот самый паланкин, который он разыскивал. Он показался из-за Юлианской дворцовой башни, и рядом с ним шёл гигант-негр, тот самый, который так удивил его в Белом замке. В первую минуту Сергий вздохнул свободно, так как присутствие негра его совершенно успокоило: этот колосс не дал бы в обиду свою госпожу, тем более среди бела дня.

Но не успел он подумать это, как к паланкину подошёл с противоположной стороны какой-то человек, и в окно паланкина Сергий увидел, что молодая девушка быстро отшатнулась от подошедшего и закрыла лицо покрывалом.

Сергий тотчас узнал в этом человеке одного из заговорщиков, а через минуту подошёл к нему и другой, сказал что-то и быстро исчез, первый же продолжал идти возле паланкина и по временам что-то говорил испуганной девушке.

Молодой монах считал пока невозможным вмешаться, а счёл всего лучше подождать, пока поравняется с ним паланкин, в надежде, что молодая девушка или негр его узнают. Во всяком случае, он был наготове.

Между тем он с любопытством стал рассматривать заговорщика. К его большому удивлению, это был не злодей с чудовищным лицом, а красивый молодой человек небольшого роста, с приятным выражением лица. Одно только в нём резало глаза — именно слишком пёстрая одежда. На нём была светло-оранжевая туника, полосатые, с жёлтым узкие панталоны, красные башмаки, такая же красная шапочка с белым крылом, блестящая пурпурная мантия с большими эмалевыми пряжками на плечах и рапира на боку.

Впервые послушник видел перед собою византийского франта той эпохи и с тем большим изумлением спрашивал себя, неужели это племянник руководителя братства?

Пока он размышлял таким образом, паланкин приблизился к нему, и в одно мгновение с одной стороны молодая девушка, сидевшая в нём, протянула руки к Сергию, а с другой негр подскочил к дерзкому франту, схватил его на руки, как перо, и быстро понёс к морскому берегу. Хотя при этом присутствовало немало народа, но никто не двинулся на выручку франта от страха, невольно внушённого всем колоссальными размерами негра.

Один Сергий кинулся на Нило, и в ту самую минуту, как он хотел бросить свою жертву в клокотавшие под набережной морские волны, схватил византийца и дёрнул его сзади с такой силой, что не ожидавший этого нападения негр выпустил его из рук. Византиец быстро вскочил на ноги и обнажил свою шпагу. Конечно, он не мог справиться с великаном, вооружённым громадным копьём, но в эту минуту толпа окружила их. Молодого франта легко отбили от его страшного противника, и он исчез среди общего смятения.

Сергий был очень доволен, что он спас византийца, и тотчас поспешил к паланкину, желая успокоить встревоженную молодую девушку.

Действительно, когда он подошёл к ней, то заметил, что она была очень бледна. Протянув ему руку, она сказала:

— Я тебя знаю и очень рада, что тебя встретила. Меня так напугали, что я больше никогда не выйду из дома, и теперь прошу тебя, не оставляй меня. Этот человек меня преследовал день за днём, и я не могла показаться на улице, чтобы не увидеть его. Для защиты от него отец послал со мною Нило, но я надеюсь, что он не убил его.

— Не бойся, — отвечал Сергий, пожимая руку молодой девушке, — он здоров и невредим.

— Я видела, как ты его спас, и очень благодарна тебе за это. Мой отец также поблагодарит тебя за твой благородный поступок. Не правда ли, мне теперь лучше возвратиться домой?

— Да, — отвечал Сергий, с сожалением расставаясь с маленькой ручкой, которая спокойно лежала на его руке, — а я провожу тебя до дома твоего отца.

И, обращаясь к носильщикам, он приказал им двинуться домой.

Идя рядом с паланкином, он не спускал глаз с розовой ручки, лежавшей в окне. Ему очень хотелось продолжить разговор, но неожиданно он почувствовал такую застенчивость, что не был в состоянии произнести ни слова. Наконец, молчание прервала Лаель и спросила его:

— А ты давно видел княжну, которая живёт в Терапии?

— Недавно, — отвечал он, — я часто вижу её и обращаюсь к ней за советами, когда мне нужно.

— Какая она красивая, добрая, какая смелая! Когда мы с нею попали в руки турок, то, видя её хладнокровие, я сама перестала бояться. Сегодня она прислала гонца к моему отцу, приглашая меня к себе во дворец.

— И ты поедешь?

— Не знаю. Я не видела отца, после того как получила приглашение. Он у императора, но он очень уважает княжну и, вероятно, согласится. В таком случае я поеду в Терапию завтра.

Сергий мысленно решил также отправиться туда на другой день и с оживлением произнёс:

— А ты видела сад за её дворцом?

— Нет.

— Конечно, я не знаю, на что был похож рай, но я не могу себе представить ничего более райского, как этот сад.

Лаель ничего не отвечала и, откинувшись на спинку паланкина, молчала до той минуты, когда паланкин остановился перед её домом. Тут она снова протянула руку Сергию и сказала:

— Я очень, очень благодарна тебе, и отец достойно поблагодарит тебя. Но… но…

И она покраснела.

— Но что?

— Я не знаю, как тебя зовут и где ты живёшь.

— Я послушник Сергий и живу в обители святого Иакова. Теперь, когда ты знаешь, кто я, могу ли я спросить в свою очередь, как тебя зовут?

— Для людей, любящих меня, моё имя Гуль-Бахар, а для всего мира я Лаель.

— Как же мне называть тебя?

— Прощай, — сказала молодая девушка, не отвечая на его вопрос, — сегодня я не выйду из дома, а завтра поеду к княгине.

Когда паланкин внесли в дом, то Сергию показалось, что солнце померкло. Впервые он направился в свою обитель со светлыми мыслями в голове и до глубокой ночи всё думал о молодой красавице.

VII. Еретичка

В то время когда монахи окружали часовню на Влахернских высотах и коленопреклонённо молились, к игумену обители святого Иакова подошёл посланный от императора с просьбой, чтобы он занял место перед дверью святилища. Старик повиновался и всю ночь, несмотря на свою старость и болезнь, простоял там на коленях, молясь о благословении императора и империи, которые он пламенно любил. Рядом с ним находился Сергий, смиренно держа факел. Если бы это происходило днём ранее, то молодой послушник думал бы только о службе, но теперь образ молодой индийской княжны мешал ему молиться, и все его усилия отогнать от себя это видение ни к чему не приводили: он мечтал о ней.

Прошло много часов, и наступил конец ночи. Сначала показалась светлая полоса над Скутарийскими высотами, а затем настал день. Император вышел из часовни и вернулся во дворец.

Игумен обители святого Иакова так утомился, что не мог уже идти домой пешком, а отправился в паланкине. Сергий пошёл рядом и, когда они достигли ворот монастыря, молча попросил благословения у старика.

— Не оставляй меня, сын мой, — сказал он, — твоё присутствие служит мне большим утешением.

Хотя Сергий хотел отправиться в Терапию, он безмолвно последовал за игуменом, бережно провёл его по коридору до скромной кельи, а там помог раздеться и лечь на койку.

— Ты добрый сын, Сергий, — сказал старик, — ты предан Богу, и Господь тебя благословит. Иди с миром!

Сергий поцеловал руку игумена и сказал:

— Отец игумен, позволь мне отлучиться на несколько дней, к княжне Ирине, в Терапию.

— Сын мой, — произнёс игумен после минутного молчания, — я знал отца Ирины и всей душой сочувствовал ему. Я ходил со всем братством к императору, чтобы вымолить его освобождение из тюрьмы, а когда его освободили, то я сердечно радовался. Я говорю это для того, чтобы ты понял, как тяжело мне говорить против его дочери. Но я делаю это из чувства долга к тебе, которого Господь привёл под моё покровительство. Княжна ведёт жизнь, непривычную для нас, православных. Конечно, нет греха в том, что она ходит всюду с открытым лицом, причём, надо отдать ей справедливость, она ведёт себя очень скромно. Но её пример может дурно действовать на других женщин, не отличающихся её высокими достоинствами, к тому же её поведение, как оно ни скромно, привлекает слишком большое внимание. Ещё непонятнее тот образ жизни, который она ведёт в Терапии. Неприлично молодой женщине одной жить во дворце в такой близости от нечестивых турок. Не имея мужа, она должна была бы лучше поселиться в монастыре, в Царьграде или на островах. Конечно, я не верю, чтобы она во зло употребляла свою свободу, как ходят толки, что она, пользуясь своей свободой и одиночеством, поклоняется Богу не по канонам нашей церкви. Одним словом, она еретичка.

Сергий вздрогнул. Это обвинение дышало угрозой не только молодой княжне, но и ему самому.

— Отец игумен, — сказал он, желая узнать подробнее, в чём заключалась, по мнению игумена, ересь княжны, — я не обращаю внимания на те сплетни, которые ходят о княжне, — всегда клевещут на всё чистое, светлое, но обвинение в ереси дело другое. Скажи мне, почему ты считаешь её еретичкой?

— Я не смогу в двух словах тебе этого объяснить, — отвечал игумен, — но постараюсь дать тебе хоть понятие об этом. Ты знаешь и веришь, что вся суть православия заключается в символе веры, который установлен Никейским собором под председательством величайшего из императоров, Константина. Долго этот символ веры был твёрд, как камень, но теперь его хотят пошатнуть. Тебе известны те распри и партии, которые существуют в нашей церкви?

— Я слыхал, что есть римская партия и греческая, но я так недавно прибыл в Константинополь, что желал бы узнать о них из твоих уст.

— Благоразумно сказано, — заметил игумен, — будь всегда так мудр, и благословение святого Иакова будет всегда на тебе! У нас две партии: греческая и римская, последнюю называют азимитской, но это глупое прозвище. Я и всё моё братство принадлежим к римской партии и не обращаем никакого внимания, когда Схоларий презрительно называет нас азимитами. Мы не клятвопреступники, — прибавил он с неожиданным пылом, потом, несколько успокоившись, продолжал кратко объяснять основные пять пунктов различия между греческой и римской церквами, настаивая на правильности толкования последней, а когда он кончил это догматическое изложение, то произнёс: — Все эти вопросы были порешены на недавнем флорентийском соборе, и там, одиннадцать лет тому назад, император, патриархи, митрополиты и другие служители алтаря подписали гепнотикон, или акт, об унии. Когда вернулись император и семьсот духовных лиц в Константинополь, то толпа, встретившая их, вопрошала: «Что вы сделали, как порешили насчёт нашей веры?» Император молча поспешил в свой дворец, а митрополиты, епископы и другие духовные лица, в том числе Схоларий, отвечали, поникнув головой: «Мы продали вашу веру, мы стали азимитами». Толпа спросила: «Зачем вы подписали акт унии?» А они отвечали: «Мы боялись франков». Но мало того, что, говоря это, они нарушили клятву, данную при подписании акта унии, говорят, что многие из них взяли деньги за то, чтобы его подписать, следовательно, они прежде продали свою душу, а потом сделались клятвопреступниками. Только трое, и в том числе ваш теперешний патриарх, остались верными своей клятве.

— Я выслушал тебя, отец игумен, — произнёс Сергий, — и прошу теперь указать мне всё-таки, в чём же заключается ересь княжны Ирины?

Всё это время Сергий стоял задом к двери и не заметил, что среди речи игумена в келью вошёл кто-то и остановился недалеко от ложа старца.

— Она толкует Священное Писание по-своему и не согласна следовать толкованию святых отцов. Она составила себе свою веру, которая заменяет ей православные предания. Церковь никогда не сможет терпеть распространение ереси. Ну, прощай. Я слишком устал. В другой раз приходи ко мне, и мы подробнее поговорим об этом.

Сергий благословился и, обернувшись, хотел пойти к двери, но встретился лицом к лицу с тем молодым византийцем, которого спас из рук Нило.

VIII. Академия Эпикура

— Я хочу тебе сказать два слова, — произнёс вполголоса византиец, — погоди минуту.

Молодой человек подошёл к ложу, наклонился и произнёс:

— Благослови, отец игумен.

— Я не видал тебя уже много дней, — отвечал игумен, положив руку на его голову, — но в надежде, что ты наконец внял моим просьбам и бросил своих товарищей, которые губят твою душу и чернят моё имя, а также из любви к тебе и твоей святой матери я готов тебя благословить.

Юноша, нимало не тронутый словами игумена, небрежно ответил:

— Ты никак не можешь понять, дядюшка, что всё изменилось в Византии и что даже в ипподроме остались от прежнего только одни цветы. Сколько раз я тебе объяснял, что все, кроме монахов, хотя и среди них есть исключения, теперь признают полезность греха.

— Это что такое! — воскликнул игумен.

— Это — удовольствия.

— Боже мой, Боже мой! Куда мы идём! — промолвил игумен и повернулся лицом к стене.

Сергий вышел из кельи и послал другого монаха к игумену, а сам подождал в коридоре юного византийца.

— Скажи теперь, что тебе надо от меня, — спросил Сергий.

— Нет, пойдём лучше в твою келью.

Когда они вошли в келью, то он предложил гостю единственный стул, который там находился по уставу братства.

— Нет, я не сяду, — отвечал юноша, — мне только надо сказать тебе два слова: братству святого Иакова следовало бы освободить моего дядю от тяжёлых обязанностей, они ему не под силу.

— Но ведь это было бы неблагодарностью.

— Пустяки. Но, прости меня, кажется, тебя называют Сергием?

— Да, это моё имя.

— Ты не грек?

— Нет, я подданный русского великого князя.

— А я Демедий. Ну, будем друзьями. Ты, может быть, удивляешься, что я навязываю свою дружбу, но я обязан тебе спасением от сумасшедшего гиганта, который бросил бы меня в море, если бы не твоя помощь, а там такие подводные камни, что я разбился бы. Прими мою искреннюю благодарность.

— Я полагаю, что нечего благодарить человека, который спас от убийства одного ближнего и от смерти другого.

— Как бы то ни было, а я всё-таки очень тебе благодарен. Ну, теперь я объясню, что хотел тебе сказать. Мой дядя добрый человек, и распри в церкви не дают ему покоя. При этом он думает только о той потере в силе и влиянии, которую несёт церковь от этих распрей, а потому он и его братство доходят в своём фанатизме до того, что всякий протест против установленных догматов кажется им ересью, и они готовы предать еретиков пытке и смерти. Я понял, что ты предан княжне Ирине, помни мои слова: ей грозит большая опасность.

— Боже избави!

— Предупреждаю, будь осторожен, когда дядя станет расспрашивать тебя после возвращения из Терапии о княжне Ирине. Я считаю, что этим предупреждением я отчасти заплатил свой долг за спасение жизни. А что, ты завтракал? — спросил он вдруг, переменяя тон.

— Нет.

— Голодный — плохой собеседник, и не лучше ли мне прекратить свои речи?

— Нет, я не голоден и, может быть, не вернусь в обитель несколько дней, а твоя беседа меня очень интересует.

— Хорошо. Я постараюсь быть кратким. Церковь, раздираемая распрями, забыла о своей пастве, и эта паства без пастырей сама ищет себе зелёных лугов и свежих ручьёв. Ты слыхал когда-нибудь об академии Эпикура?

— Нет.

— Византийская молодёжь нисколько не жалуется на то, что церковь забыла о ней, и, напротив, считает большим счастьем, что ей дозволяют свободно мыслить, и вот к чему они пришли: так как патриарх и Схоларий спорят о том, какая из христианских религий лучше — римская или греческая, то следует оставить в стороне их обеих и искать новую. Прежде всего возникла мысль о возвращении к язычеству, но поклонение многим богам неудобно, так как трудно сказать, который из них настоящий. Затем вспомнили, что никогда предки наши греки не жили так припеваючи, как в золотой век Платона и Пифагора. Поэтому решено остановиться на философии. Но и философий было много. Которую же нам предпочесть? Мы серьёзно рассмотрели каждую из них и поочерёдно забраковали стоиков, циников и самого Сократа. Тогда нам остался один Эпикур, и в нём мы нашли спасение. Он имеет дело лишь с настоящей жизнью и предлагает свободный выбор между удовольствием и добродетелью. Вот мы формально и объявили себя эпикурейцами, а так как нам нужна была внутренняя организация, чтобы защищаться от преследования церкви, мы основали академию Эпикура. Она помещается в красивом храме, где мы три раза в неделю собираемся, чтобы слушать лекции и участвовать в прениях. Членов у этой академии уже несколько тысяч человек, и мы вербуем их не только в Константинополе, но и во всей империи.

— А что же лежит в основе вашего учения? — спросил Сергий.

— Принцип, что удовольствие — цель жизни.

— Но то, что для одного — удовольствие, не составит удовольствия для другого.

— Хорошо сказано, Сергий. Мы признаем удовольствия одного рода, — именно удовлетворение страстей. Очень не многие из нас предпочитают добродетель.

— И вы более ничего не делаете, как только стремитесь доставлять себе удовольствие?

— Да. Но для этой цели необходимо развитие трёх главных качеств человеческой натуры — терпения, мужества и рассудка, которые служат нам девизом.

— Нет. Вашим девизом должен быть разврат! — воскликнул с жаром молодой послушник.

— Ты ошибаешься, Сергий, мы совсем не такие дурные люди, как ты думаешь, и в доказательство этого я передам тебе поручение, данное мне академией. Выслушав вчера ночью на заседании мой доклад о твоём благородном поступке, академия единогласно признала тебя героем и поручила мне сказать, что двери её всегда открыты…

— Довольно! — воскликнул Сергий. — Я более не могу тебя слушать. Ты и твоя академия — исчадие ада. Оставь меня в покое.

И он быстро направился к двери.

— Сергий, милый Сергий, — промолвил Демедий, схватив его за руку, — я не хотел тебя оскорбить. Останься, я ещё хотел поговорить с тобой о совершенно ином. Ты отправляешься в Терапию, там будет княжна Индии. Ты её знаешь?

— Да.

— Ты думаешь, что она дочь князя Индии?

— Да.

— Значит, ты её не знаешь, — промолвил со смехом Демедий. — Она дочь еврея, лавочника на базаре.

— Откуда ты это взял?

— Княжна Ирина даёт сегодня праздник, — продолжал византиец, не обращая внимания на его вопрос, — она пригласила на этот праздник всех рыбаков Босфора. И я там буду. Желаю тебе всякого удовольствия, Сергий, а главное, проснуться и смотреть на всё открытыми глазами. Когда ты поймёшь весь смысл нашего девиза «терпение, мужество, рассудок», то станешь сговорчивее, а я беру на себя, чтобы двери нашей академии всегда были открыты для тебя.

И они расстались.

IX. Праздник рыбаков

После ухода своего неожиданного гостя Сергий быстро позавтракал, на что потребовалось немного времени, так как монастырский завтрак, по правилам братства, был очень скуден. Подкрепив свои силы, оп пригладил волосы, почистил свою рясу и, взяв чётки, отправился на пристань рыбного рынка у Золотого Рога. Там он взял двухвесельную лодку и, прыгнув в неё, крикнул гребцам:

— В Терапию. К полудню!

Несмотря на красоту Босфора, по которому быстро понеслась лодка, русский послушник не любовался живописной панорамой, открывшейся перед его глазами, а углубился в свои думы о Демедии и Лаель.

Внутренний голос заставлял его вернуться в свою келью и предаться молитве, но он понимал, что эта молодая девушка один соблазн. Что она ему? Нечистая еврейка. Не поддавайся соблазну и отвернись от него! Но он вспомнил, как отец Иларион учил не отворачиваться от соблазна, а победить его, и, подкреплённый мыслью о своём учителе, Сергий решил не дать Лаель в обиду.

Между тем они поравнялись с маленькой Стенийской бухтой, из которой двигался целый флот разнообразных лодок, разукрашенных цветами, с сидевшими в них мужчинами, женщинами и детьми, которые громко пели.

— Вон рыбаки потянулись на праздник княжны Ирины, — сказали в один голос оба гребца. — Хорошая она женщина, да благословит её Господь.

— Я отправляюсь туда же, — отвечал Сергий, — держитесь за ними.

Когда лодка Сергия вошла в состав весёлой флотилии, то её немедленно украсили цветами с соседних судов, и все вместе пёстрой массой направились далее к Терапии.

Какое удивительное зрелище представляла эта знаменитая бухта! Всюду были видны лодки и лодки, сотни их были в движении, а другие сотни стояли неподвижно вдоль берега. Город был расцвечен флагами, и противоположная сторона также была разукрашена. Везде слышались весёлые песни, хохот, говор. Византия могла быть в упадке, её слава могла меркнуть, её провинции могли отпадать одна за другой, её императоры, двор, знатные люди, духовенство могли своим безумием ускорить это падение, но народ всё по-прежнему любил праздники и умел веселиться.

Лодки, в том числе и та, на которой находился Сергий, наконец пристали к мраморной пристани у дворца княжны Ирины, и сидевшие в них стали свободно выходить на берег, где не видно было ни одного стража. Эти гости княжны были большею частью загорелые, черноволосые молодцы, в чёрных бархатных шароварах, красных кушаках и вышитых голубых куртках, ноги их были обнажены с колен до сандалий, головы были повязаны белыми платками. Глаза их ярко блестели, поступь их была ловкая, оживлённая. У многих на обнажённой шее виднелись амулеты из серебра и раковин. Сопровождавшие их женщины были в коротких безрукавках, белоснежных рубашках, пёстрых юбках и сандалиях. На головах у них виднелись маленькие фаты, приколотые большими гребнями. Хотя некоторые из ни своей красотой оправдывали легенды о нимфах Цикладских островов, но большинство поражало преждевременно состарившимися чертами.

Что-то на воротах дворца обращало на себя особое внимание посетителей, и когда Сергий подошёл к ним, то увидел небольшую бронзовую бляху с непонятной для него надписью. Она казалась турецкой или арабской, и ни Сергий, ни окружающие не могли её разобрать. Неожиданно к воротам подошёл цыган, который вёл медведя. Увидав бронзовую бляху, он почтительно преклонил голову.

— Вот цыган нам расскажет, что это за надпись, — послышалось в толпе, — эй, нечестивый, подойди сюда поближе и прочти, что здесь написано.

— Мне нечего подходить, я и так вижу, но откуда вы взяли, что я нечестивый: я также верую в Бога.

— Ну, да ладно, читай надпись.

— Охотно. Молодой Магомет, сын султана Мурада, мой большой приятель, он долго жил в Магнезии, главном городе вверенной ему провинции, и никто так любезно не обращался со всеми, как он. С учёными он говорил о науках, а с поэтами — о поэзии, с охотниками он охотился, с певцами он пел и не раз угощал в своём дворце меня с моим медведем.

— Конечно, твой Магомет замечательный принц, но ведь у тебя спрашивали не о нём, а о надписи на воротах.

— Погодите, всё придёт в своё время, — отвечал цыган, — однажды я со своим медведем так позабавил Магомета, что он дал мне кошелёк с золотыми, а медведю значок. И куда бы мы ни приходили с этим значком, нас всюду принимали с распростёртыми объятиями и давали нам убежище и пищу. Вот посмотрите, на значке медведя та же надпись, что и на этих воротах. Значит, этот дворец, так же как мой медведь, находится под покровительством Магомета. Но когда же он здесь был?

— Никогда.

— Нет, он был.

— А ты почему знаешь?

— Эта бляха доказывает, что он был здесь и прибил её на воротах, желая объявить, что дворец находится под его покровительством. Он сам дал моему медведю значок, и никто иной, кроме него или его отца, султана, не мог прибить этой бляхи на воротах дворца.

Сергию невольно вспомнились слова игумена о том, что непонятно, зачем княжна живёт одна против турецких владений. Он слишком уважал княжну, чтобы заподозрить её в чём-либо, но не мог не признать, что она представляла своим врагам предлог к преследованию, а потому решился серьёзно поговорить с нею об этом.

X. Цыган

По случаю праздника в Терапии весь сад, окружавший дворец, был отдан в полное распоряжение прибывшей на гонку публики, но так велико было уважение к княжне, что никто не дерзал подойти к самому дворцу без особого приглашения.

Подойдя к внешним воротам, Сергий остановился перед толпой мужчин и женщин, которые окружали невысокую, но довольно большую платформу, покрытую новым, неупотреблённым парусом. На каждом из её углов возвышалась мачта, украшенная цветами. На галерее, пристроенной к портику, играла музыка, а на платформе весело танцевали.

Неподалёку, среди увитых венками колонн, виднелся балдахин, под которым сидела княжна Ирина, окружённая молодыми девушками. С открытой головой и лицом, она с удовольствием слушала музыку и смотрела на веселье толпы.

Увидав Сергия, который своей высокой фигурой возвышался над окружающими, княжна забыла придворный этикет и, встав, поманила его опахалом. При виде этого толпа с уважением расступилась, и он прошёл к балдахину, где ему почтительно дали дорогу.

Княжна приняла его сидя. При виде её красивого лица Сергей забыл обо всём, что хотел сказать. Никакое подозрение не могло устоять перед её лучезарными глазами.

— Здравствуй, Сергий, — сказала она, — я очень рада, что ты приехал, и боялась, что не буду иметь удовольствия видеть тебя сегодня.

— Не только твои приглашения, но и малейшие желания для меня закон, а потому ты напрасно сомневалась в моём приезде.

— Ты был на всенощном бдении?

— Да.

— А ты видел императора? — спросила Ирина вполголоса.

— Нет, — отвечал он так же тихо, — его величество позвал нашего игумена в часовню, но когда он явился вместе со мной и я нёс факел, то уже дверь была заперта, и мы остались перед ней.

— Бедный император, — произнесла девушка печально, — я знаю, что он хороший человек, и желала бы всем сердцем помочь ему. Положение его ужасно. Отовсюду надвинулись тучи, и нет надежды на спасение. Извне грозят страшные враги, а внутри город, церковь и двор раздираются распрями.

Княжна замолчала и, взглянув на весёлую толпу, через минуту прибавила:

— Отчего эти добрые люди могут забывать свои горести и веселиться, а нам это невозможно? Скажи, не принёс ли ты какой-нибудь доброй вести? Но кто это пробирается в толпе?

Княжна снова просияла, хотя её улыбка была несколько искусственна.

Сергий посмотрел в ту сторону, на которую указывала Ирина, но прежде всего его глаза остановились на лице Лаели, которая сочувственно смотрела на него.

— Я ожидала встретить тебя здесь, — сказала она.

Сергий хотел ответить, но княжна быстро встала со своего места и, подойдя к балюстраде портика, сказала:

— Иди сюда и объясни, что это такое.

Сергий бросил дружественный взгляд на Лаель и поспешил за княжной.

Через толпу пробрался к платформе цыган со своим медведем, и его появление возбудило страх в публике, которая огласила воздух криком и визгом. Сергий рассмеялся и сказал княжне:

— Не беспокойся, это цыган с медведем, я видел его у ворот дворца.

Он только хотел заговорить с княжной о медной бляхе на воротах, как внимание Ирины было отвлечено цыганом, который, увидав её, распростёрся по восточному обычаю, а затем мгновенно появился на платформе.

Цыган посадил медведя на задние лапы, а сам, поклонившись толпе, стал рассказывать о медведе с такими ужимками и уморительными жестами, что отовсюду послышался громких смех. По его словам, он с медведем странствовал по всему свету, был на Востоке и странах, где живут франки и галлы; он представлял перед индейскими раджами, татарскими ханами, персидскими шахами и турецкими султанами. Он понимал все языки на свете, а его медведь был самым учёным, умным и способным на всё зверем.

И цыган начал разговаривать со своим медведем на каком-то непонятном наречии, а медведь отвечал ему, или утвердительно кивая головой, или отрицательно качая ею. После такого довольно продолжительного объяснения цыган, не выпуская из рук ремня, на котором держал медведя, отошёл в сторону, а медведь стал выкидывать всевозможные штуки. Прежде всего он встал на задние лапы, обернулся к княжне и упал ниц на пол. Публика стала громко аплодировать, а медведь снова встал на задние лапы, приподнял передние к голове и перекувырнулся.

Подойдя к краю платформы, цыган предложил публике вступить в бой с медведем, а когда никто не принял вызова, то сам решился вступить в единоборство.

Они начали ходить кругами, готовясь к схватке.

Цыган схватился обеими руками за ремень на шее медведя, а тот обнял его своими лапами, громко ворча. Долго они боролись, то наступая, то отступая. Наконец цыган, по-видимому, ослабел, лицо его побледнело, и медведь стал всё сильнее и сильнее сжимать его своими лапами. Женщины и дети подняли крик, опасаясь, что медведь сомнёт цыгана, и даже княжна Ирина просила Сергия поспешить на помощь несчастному. В эту минуту он сам закричал: «Помогите», — и упал, как бы изнемогая.

Княжна в испуге отвернула голову, а Сергий быстро перескочил через балюстраду, но, прежде чем он достиг платформы, на ней было уже несколько человек. Видя это, цыган живо вскочил, наступил на заднюю лапу медведя и схватил его за высунутый язык. Зверь мгновенно грохнулся на пол, как бы мёртвый.

Все поняли, что цыган их разыграл. Княжна рассмеялась сквозь слёзы и бросила цыгану несколько золотых монет, а Лаель пришла в такой восторг, что кинула ему своё опахало. Он низко поклонился и, попросив музыку заиграть весёлую пьесу, пустился в пляс со своим медведем.

XI. Разговор Сергия с княжной

Солнце нестерпимо жгло, и гости в Терапии стали мало-помалу искать тени под деревьями, окаймлявшими аллеи сада. Дети принялись за игры, старики и старухи забавлялись сплетнями, молодёжь ворковала. Вскоре слуги разнесли угощение — хлеб, фрукты и вино.

Ирина спустилась к гостям. С блестевшими от радости глазами, со счастливой улыбкой она обошла весь сад, подходя чуть ли не к каждому гостю и, дойдя до вершины мыса, выдававшегося на Босфор, села на каменную скамью, выточенную в виде кресла. Сергий пошёл за ней.

Долго они молча смотрели на восхитительную панораму Босфора. Наконец княжна промолвила:

— Нет ли известий от отца Илариона?

— Нет.

— Я думала о нём. Он часто рассказывал мне о том времени, когда все в церкви были братьями и богатые считали себя только хранителями и раздавали свои богатства в пользу бедных. Я теперь понимаю, что действительно отец Иларион был прав: богатство приносит удовольствие только тогда, когда им делишься с неимущими. Голодные, холодные, больные не виновны в своих страданиях, и богатые должны быть их истинными братьями во Христе, помогая несчастным, насколько возможно. Но что это ты, Сергий, как будто чем-то озабочен? Садись и расскажи, что с тобой.

— Княжна, ты не знаешь, чего просишь, — начал молодой монах, и княжна быстро его перебила:

— Разве женщина не может слышать твоей исповеди?

— Нет. Но я нахожусь в затруднительном положении и не знаю, как из него выйти. Представь, княжна, что настоятель одного монастыря оказал покровительство молодому послушнику, стал обращаться с ним как с сыном и поведал ему великую тайну, заключающуюся в том, что другое лицо, также покровительствующее этому послушнику, лицо, всеми уважаемое и любимое, обвиняется в серьёзном нарушении религиозного долга. Что делать послушнику, кому оставаться верным, игумену или своей благородной покровительнице, находящейся в большой опасности?

— Я знаю, о ком ты говоришь, — отвечала спокойно княжна, — ты, Сергий, — молодой послушник, настоятель твоего монастыря — обвинитель, а я — обвиняемая.

Потом она продолжала тем же спокойным тоном:

— А преступление, в котором меня обвиняют, — ересь. Но я не понимаю, почему ты считаешь своё положение затруднительным. Ты можешь сказать обвиняемой всё, что передал тебе обвинитель: ему не грозят ни тюрьма, ни пытка, ни лютые звери. Всё это угрожает только той, которая протянула тебе руку помощи и поручилась за тебя перед главой нашей церкви.

— Довольно, довольно! — воскликнул Сергий, выходя из себя. — Я не могу слышать твоих упрёков.

— Скажи мне, в чём же меня обвиняют? — спросила она, немного успокоившись.

Рука княжны, опиравшаяся на мраморное сиденье, дрожала.

— Я боюсь, княжна, что мои слова тебя опечалят, — сказал Сергий, опустив глаза.

— Ведь это не твои слова. Говори. Я слушаю, — промолвила княжна.

— Он осуждает тебя за то, что ты живёшь здесь, в Терапии.

Княжна покраснела и потом мгновенно побледнела.

— Он говорит, что турки находятся слишком близко от твоего жилища и что незамужней женщине в твоём положении было бы лучше всего жить в каком-нибудь монастыре на островах или в Константинополе. При теперешних же обстоятельствах тебя можно упрекнуть в том, что ты предпочитаешь преступную свободу законному браку.

— Но, вероятно, он указал, на чём основана эта молва, ведь такой почтенный человек не станет без всякого основания оскорблять беззащитную женщину.

— Кроме этого, он ни о чём не говорил.

— А ты знаешь, откуда идёт этот слух? — спросила княжна, пристально взглянув на Сергия.

— Да, — отвечал он, опуская голову.

— Как? — спросила Ирина, широко открывая глаза.

Он ничего не отвечал.

— Я вижу, что тебе тяжек этот разговор. Но ты сам его начал, и мы должны довести его до конца. Говори.

— Мой язык отказывается повторить сплетни, но если ты приказываешь, то я не могу не сказать, что злые люди могут подумать: княжна Ирина живёт в Терапии потому, что сын султана Магомет её любовник, и что ей удобнее видеться с ним там, поэтому Магомет и прибил к воротам дворца бирку, и теперь дворец находится под его покровительством.

— Кто посмеет сказать подобное!

— Игумен моей обители.

Княжну побледнела.

— Это слишком жестоко, — промолвила она, — что мне делать?

— Представить, что только сегодня ты заметила эту бляху, и приказать снять её при всём народе.

Она пристально посмотрела на него, и на её лбу между бровями показалась морщина, которой Сергий ещё никогда не видел. В эту минуту невдалеке послышались громкий плеск воды, смех и рукоплескания.

— Посмотри, что случилось, — сказала княжна.

Довольный, что неприятный разговор прервался, он поспешил уйти и через несколько минут вернулся, приглашая княжну к бассейну.

Дело было в том, что цыган с медведем подошёл к бассейну, где стояли Лаель и молодые девушки из свиты княжны. Медведь вырвался из рук цыгана и, бросившись в бассейн, стал плавать. Все попытки цыгана вернуть его к себе были тщетны, и зрители рукоплескали с громким хохотом, когда появилась княжна Ирина.

Она попросила цыгана не мешать бедному животному насладиться купаньем, и тот повиновался, так что медведь плавал на свободе, пока сам не захотел вернуться на сушу.

XII. Рассказ Лаели о своих двух отцах

— Пойдём, пойдём! Сейчас начнётся гонка, — раздалось среди толпы, и вскоре сад опустел, а все гости Ирины поспешили на берег.

Она сама пошла туда же, но тихо, не торопясь, так как знала, что без неё гонка не начнётся. За ней последовала свита, Сергий и Ла ель оказались позади всех.

Сначала они шли молча, любуясь открывавшейся перед ними панорамой, но через несколько минут Сергий нарушил молчание.

— Я надеюсь, что тебе нравится праздник, — сказал он.

— Ещё бы. Всё здесь прекрасно, а княжна так добра, так мила. Если бы я была мужчиной, то влюбилась бы в неё по уши.

Она говорила добродушно, и Сергий не мог примириться с мыслью, чтоб такая наивная девушка могла быть обманщицей и называть своим отцом человека, который им вовсе не был.

— Отчего ты мне ничего не говоришь о своём отце, здоров ли он? — наконец решился спросить он.

— О котором ты говоришь? Один из моих отцов Уель — торговец, а другой — князь Индии. Ты, вероятно, говоришь о последнем. Он меня проводил до пристани и посадил в лодку — тогда он был совершенно здоров.

— Как два отца? Но ведь это невозможно!

Сергий молча посмотрел на неё, как бы говоря:

«Ты шутишь».

— Мы очень отстали, — сказала Лаель, — пойдём скорее, я могу говорить на ходу.

Они ускорили шаги, и по дороге Лаель рассказала ему, каким образом князь Индии сделался её отцом.

— Ты видишь, — улыбнулась она, — что у меня действительно два отца, и, право, они оба так добры ко мне, так любят и так счастливы, что я не могу делать различия между ними.

— А скажи мне, кто такой князь Индии? — спросил Сергий.

— Я никогда не задавала ему этого вопроса, — растерялась девушка.

— Но ты знаешь что-нибудь о нём?

— Я знаю, что он был приятелем моего деда и прадеда.

— Разве он так стар?

— Об его летах я ничего не знаю. Но мне известно, что он очень учёный человек, говорит на всех языках и все ночи проводит на крыше своего дома.

— На крыше? — с удивлением повторил Сергий.

— Да, то есть все светлые ночи. Слуга выносит ему на крышу стул, стол, золотые часы, свиток бумаг, перо и чернила. Он всю ночь следит по небесной карте за течением звёзд, отмечая на карте их положение в известный момент.

— Он астроном?

— Да, и астролог. Кроме того, он доктор, хотя лечит только бедных, химик, приготовляющий лекарства из растений, и математик. Наконец, он великий путешественник, и я полагаю, что нет места на свете, где бы он не бывал. С дальнего Востока он привёз, например, своих слуг, из которых один африканский царь, а что всего страннее — все они немые и глухие.

— Это невозможно.

— Для него нет ничего невозможного.

— Но как он объясняется с ними?

— Движением губ.

— А они?

— Так же и, кроме того, жестами. Конечно, их обучил этому князь Индии. Особенно ловко объясняется на этом языке Нило.

— Тот чёрный гигант, который спас тебя от грека?

— Да. Это удивительный человек, он, в сущности, не слуга князя, а его товарищ. По рассказам князя, он был где-то в Африке царём и славился как храбрый воин и охотник на львов. Почему он последовал за князем, я не знаю.

— Скажи, говорила ли ты кому-нибудь о том, что у тебя два отца?

— Почему ты придаёшь этому такую важность? — спросила она, глядя с удивлением на его лицо, которое действительно приняло серьёзное выражение.

— Я хотел бы знать, многим ли известна эта история?

В сущности, его занимала мысль, откуда Демедий узнал, что князь Индии не настоящий её отец.

— Я думаю, что всем — отвечала Лаель, — по крайней мере я не скрываю этого. Мой отец Уель хорошо знаком всем торговцам в Константинополе. Я слыхала не раз от него, что со времени прибытия князя Индии его дела пошли гораздо лучше. Он прежде торговал различным товаром, а теперь он продаёт только драгоценные камни. У него появились покупатели из Галаты, которые берут у него драгоценные камни для рынков Рима и Франции. Мой второй отец большой знаток в драгоценных камнях и часто даёт добрые советы. Мой отец Уель, по всей вероятности, рассказывает о том, что князь Индии удочерил меня. Но, смотри, вся пристань полна народом. Поспешим скорей.

ХIII. Превращение цыгана в гребца

На пристани было устроено особое место для княжны: четыре весла воткнули в расселины мраморных плит, привязали к ним наверху перпендикулярно четыре других весла и всё покрыли парусом, так что образовался балдахин, под которым, сидя на стуле, княжна могла, защищённая от солнца, следить за гонкой.

Весь берег от пристани до города и с другой стороны на юг был занят толпами зрителей, которые размещались также на многочисленных судах.

Между Фанаром, последним северным пунктом на Черном море, и Галатой в Золотом Роге находилось до тридцати маленьких местечек и селений на европейском берегу Босфора. Каждое из них было переполнено рыбаками, для которых после сети всего важнее была лодка, а потому эти рыбаки достигли замечательного искусства в управлении ею. На каждой их лодке было пять гребцов, и эти гребцы считали самой большой славой победить в гонке своих соперников. Так как все греки, а особенно византийские, отличались страстью к азарту, то гонки были очень популярны на Босфоре, по этому случаю держались большие пари, а получившие приз пять гребцов оставались до следующей гонки общепризнанными первыми гребцами в Константинополе.

Желая придать особый блеск своему празднику рыбаков, княжна Ирина, естественно задумала окончить его гонкой, для участия в которой необходимо было быть греком и рыбаком.

Со времени оповещения об этой гонке и до того дня, на который она была назначена, все тридцать рыбачьих селений были переполнены приготовлявшимися к состязанию. Судя по разговорам и хвастовству, можно было подумать, что явится столько соискателей приза, что они не поместятся в бухте Терапии, но к моменту начала гонки выстроились только шесть лодок. Оспаривался приз — большой крест чёрного дерева с золочёным распятием, который предназначался для украшения лодки, одержавшей победу.

В три часа эти шесть лодок, каждая с пятью гребцами, спокойно колыхались перед балдахином княжны, и на корме каждой из них виднелся флаг с обозначением того местечка или селения, представителем которого она являлась. Флаги были разного цвета, так чтобы их можно было заметить издали: так Уенимихали выбрала для себя жёлтый цвет, Буюкдере — голубой, Терапия — белый, Стения — красный, Балта-Лиман — зелёный и Бебек — белый и красный. У гребцов были белые рубашки, такие же шаровары, обнажённые ноги и руки, а куртка цвета флага.

Снаружи лодки были выкрашены в чёрную краску и блестели на солнце словно лакированные, а внутри у них не было ничего лишнего, чтобы не увеличить тяжести.

Гребцы казались спокойными и хладнокровными, но ясно было видно, что они, решились употребить все усилия, чтобы одержать победу.

Вдали у азиатского берега стояла галера, которая обозначала поворотную точку гонки. Гребцы должны были, достигнув этого пункта, обогнуть его и вернуться ко дворцу, сделав всего три мили.

Направо от балдахина княжны стояла высокая мачта, на которой поднимался белый флаг для оповещения, что началась гонка.

Все лодки выстроились в ряд справа налево, занимая места по жребию. На берегу и на воде воцарилась тишина. Ещё минута, и лодки двинулись бы в путь, но неожиданно произошло событие, отсрочившее начало гонки.

Рука княжны уже взялась за верёвку, которая была протянута к её стулу от флага на мачте, чтобы дать сигнал, как вдруг показалась седьмая лодка с четырьмя гребцами в чёрной одежде, которые гребли изо всех сил и громко оглашали воздух криками. Княжна не подняла флага и с удивлением смотрела на новых состязателей.

Лодка с чёрным флагом на корме и чёрными гребцами быстро пристала к пристани, один из гребцов, выскочив на неё, преклонил колени и громко воскликнул:

— Помилуй, княжна, и задержи немного гонку.

Все четыре гребца были видные, здоровенные мужчины, но они не походили на греков, и зрители громко приветствовали их криком:

— Цыгане! Цыгане!..

Хотя в этом крике слышался презрительный сарказм, но в нём не было злобной ноты. Никто не мог допустить мысли, чтобы эти неведомые, чуждые люди могли представить серьёзную опасность к завоеванию победы избранными греками, а потому их появление не возбудило в толпе ни малейшего негодования.

— Кто вы такие? — спросила княжна.

— Мы живём в Буюкдере.

— Вы рыбаки?

— Если судить по количеству рыб, которое мы наловили в прошедшем году, и по ценам, за которые мы их продали на рынке, то никто на обоих берегах Босфора, от Фанара до Принцевых островов, не может сравниться с нами.

Это хвастовство возбудило всеобщий взрыв смеха.

— Но вы не можете принять участия в гонке, — сказала княжна, — вы не греки.

— Нет, княжна, это зависит от того, с какой точки зрения ты посмотришь. Если ты будешь решать вопрос не по происхождению, а по рождению и по месту пребывания, то мы греки почище многих знатных особ при дворе его величества. Водой из потока, пробегающего через нашу долину, утоляли свою жажду наши отцы сто лет тому назад, как мы утоляем её теперь.

— Хорошо сказано. Отвечай также на мой новый вопрос, и я допущу вас до участия в гонке. Что вы сделаете с призом, если одержите победу? Я слышала, что вы не христиане.

— Мы не христиане! — произнёс гребец, впервые подняв голову. — Я мог бы сказать, что вопрос о религии не поставлен в число условий гонки, но я не крючкотвор, а рыбак, и потому скажу прямо: если мы одержим победу, то поставим свой приз в громадное дупло старинного гигантского платана, растущего в нашем селении, и превратим это дерево в храм, который не уступит святой Софии в глазах всех, кому природа дороже человеческого искусства.

— Хорошо. Не допустить вас к гонке после такого обещания, данного при всём народе, означало бы покрыть себя стыдом в глазах Пресвятой Девы. Но отчего вас четверо?

— Нас было пятеро, но один из нас заболел, и по его совету мы хотим вызвать из присутствующих ещё одного желающего!

— Хорошо. Вызывайте, — кивнула княжна.

Цыган выпрямился во весь рост и громко воскликнул:

— Сто нумий за гребца!

Ответа не было.

— Если не за деньги, то ради благородной княжны, щедро угощавшей ваших жён и детей, кто-нибудь выходи!

— Я! — произнёс кто-то в толпе, и из неё выдвинулся цыган со своим медведем. — Возьмите кто-нибудь моего приятеля и подержите, а я займу место в лодке.

Громкий смех был ответом на эти слова, но княжна спокойно спросила у четырёх цыган, довольны ли они своим новым товарищем. Они посмотрели на него с сомнением, а один из них спросил:

— Ты гребец?

— Нет лучше меня на всём Босфоре, и я это докажу. Возьмите кто-нибудь медведя. Не бойтесь, его ворчанье так же безопасно, как гром без молнии.

Он бросил ремень в руки человеку, вызвавшемуся подержать медведя, и спрыгнул в лодку. В одно мгновение он скинул с себя верхнюю одежду, засучил рукава рубашки и так ловко схватил вёсла, что его товарищи сразу успокоились насчёт его умения грести.

— Не бойтесь, — сказал он вполголоса, — я обладаю двумя качествами, которые обеспечат нам победу: умением и выдержкой. Княжна, — прибавил он, обращаясь к Ирине, — позволь мне сделать вызов желающим биться со мной об заклад.

Сергий заметил, что цыган, говоря с княжной, обнаруживал необыкновенно учтивый, почтительный тон.

— Слушайте меня все, — продолжал цыган, вставая в лодке после того, как Ирина разрешила ему говорить, — вот кошелёк с сотней нумий. Кто хочет биться со мной об заклад, что наша лодка выиграет?

Никто не принял его вызова, и он тогда прибавил, обращаясь к своим товарищам:

— Всё равно. Если никто не хочет биться со мной об заклад, то этот кошелёк будет ваш в случае победы. Пусть мы не христиане, но мы покажем себя и осрамим Буюкдере, Терапию, Стению, Бебек, Балту-Леман и Уенимихали. Ну, теперь, княжна, позволь нам занять седьмое место слева.

Вскоре княжна дёрнула за верёвку, флаг взвился на мачте, и лодки двинулись при громких рукоплесканиях толпы.

Очень недолго лодки держались рядом, а вскоре выстроились одна за другой длинной лентой, причём впереди виднелся красный флаг. Обитатели Стении подняли победный крик, болея за своих, а когда стало видно, что цыгане оказались позади всех, то отовсюду раздались насмешливые презрительные возгласы:

— Ишь, хвастался-то цыган!

— Лучше бы вам сидеть дома и пасти коз!

— Они плетутся как черепахи!

— Одно дело болтать, а другое грести!

— Ха! Ха! Ха!..

Все эти насмешки хотя и долетали до цыгана, но не лишали его хладнокровия. Чтобы доказать превосходство своей лодки, он с товарищами приналёг на вёсла и быстро очутился впереди всех. Но оставаться в этом положении всю гонку стоило бы слишком большой траты сил и могло помешать окончательной победе, а потому он крикнул товарищам:

— Хорошо, ребята, приз и мой кошелёк ваши! Ну, отдохните немного. Пусть вас перегонят, мы успеем взять своё.

Таким образом, снова цыгане пошли последними, и так они держались до самой галеры, означавшей поворотный пункт гонки. По правилам надо было обогнуть справа, так что прямая выгода была первым обогнуть её, потому что первая лодка могла выбрать себе путь и описать наименьшую дугу. За четверть мили до галеры гребцы на всех лодках стали напрягать свои силы, чтобы прийти к галере первыми, и только одни цыгане, по указанию своего руководителя, держали левее, так что им приходилось сделать наибольшую дугу.

На повороте, однако, обнаружилась вся ловкость этого манёвра. Пять лодок так круто повернули, что столкнулись между собой, и между гребцами произошла жестокая свалка, причём была пролита кровь. Этим воспользовались цыгане и спокойно обогнули галеру вторыми.

Толпа на берегу замерла. Всё-таки впереди виднелся флаг Стении, но за ним близко следовал чёрный флаг цыган.

— Что это? Кажется, цыганская лодка идёт второй, — спросила княжна Ирина, и, получив утвердительный ответ, прибавила: — Пожалуй, христианский Бог найдёт себе слуг среди неверных!

Увлекательность гонки усиливалась с каждой минутой. «Стения! Стения!» — слышалось в толпе, и пятеро представителей этого местечка так энергично работали вёслами, что их победа казалась бесспорной. Но неожиданно посередине обратного пути чёрный флаг подался вперёд и через несколько взмахов очутился впереди.

Все лица зрителей вытянулись, их головы поникли, и послышались печальные восклицания:

— Святой Пётр от нас отвернулся! Ничего теперь не значит быть греком!

Цыгане пришли первыми среди мёртвого молчания. Их предводитель бросил товарищам кошелёк с деньгами и воскликнул:

— Спасибо, друзья, я доволен вами!

Потом он надел свою верхнюю одежду и, выскочив на пристань, преклонил колени перед княжной.

— Если у нас станут оспаривать приз, — сказал он, — то ты, княжна, видела, кто его взял, я полагаюсь на твою справедливость, на твою смелость.

Вскочив на ноги, он стал озираться по сторонам, отыскивая своего медведя.

— Он здесь, — крикнул кто-то в толпе.

— Дайте мне его, — произнёс цыган, — он может служить примером для всех людей. Он честный, никогда не лжёт и, зарабатывая много денег, отдаёт их мне. Дайте мне моего друга, он дороже мне всего на свете.

Вместе с этим цыган вынул из кармана опахало, брошенное медведю Лаелью, и стал обмахивать им своё раскрасневшееся лицо.

Княжна и вся её свита громко рассмеялись. Но Сергий с удивлением смотрел на цыгана. Ему казалось, что он где-то его видел, но никак не мог припомнить — где.

В эту минуту подвели медведя к цыгану, и он, схватив его за шею, поднял на задние лапы, обнял обеими руками и торжественно направился вместе с ним к береговой дороге.

XIV. Во что верила княжна

Этот разговор происходил между княжной Ириной и Сергием вечером, после гонки, в том самом внутреннем дворе, где она некогда читала письмо отца Илариона.

Княжна желала, чтобы Сергий вернулся сегодня ночью в обитель, потому что, вероятно, игумен захочет узнать, что здесь было.

Сергий поблагодарил княжну за её приглашение на этот праздник, но она остановила его:

— Я сегодня не могла подробно отвечать на обвинения игумена, но теперь тебе надо хоть в двух словах выслушать ответ. Благодаря щедрости императора я имею жилище в городе и этот дворец. Я могу жить в любом из них. Ты сам видишь, как здесь хорошо, среди зелёных гор, в душистом саду, на берегу живописного Босфора. Преступник ищет уединения, а ворота моего дворца открыты днём и ночью, единственный мой защитник — старый Лизандр. Все, как христиане, так турки и цыгане, имеют свободный доступ сюда. Я не скрываюсь ни от кого, и меня охраняет лучше всякой стражи любовь соседей. Здесь я свободнее, чем в какой-либо обители в городе и на островах. Здесь меня ничто не беспокоит. Греки и латинцы ведут ожесточённую борьбу во дворце императора и в церквах, но они оставляют меня здесь в покое. Я в этом дворце живу, работаю, молю и славлю Бога на свободе. Кажется, в этом нет никакого греха? Так как меня обвиняют в том, что я оставляю на своих воротах медную бляху, то я объясню тебе, Сергий, почему я это делаю. Я не могу закрыть глаза на печальное положение империи. Она всё более и более уменьшается, так что вскоре всю империю будет составлять один Константинополь. Если мы ещё пользуемся миром, то лишь потому, что теперешний султан стар, но, может быть, близко то время, когда охрана медной бляхи понадобится не только мне, но и многим моим соседям. Что бы ты сделал, Сергий, с этой бляхой, если бы ты находился на моём месте?

— Я сохранил бы её.

— Значит, ты одобряешь мой поступок? Благодарю тебя. Что же мне остаётся ещё объяснить? Да, насчёт моей ереси. Погоди немного.

Она встала, вышла в дверь, завешенную тяжёлой занавесью, и через несколько минут вернулась назад со свёртком в руках.

— Вот, — сказала она, — символ моей веры, за что меня обвиняет игумен. Возьми эту рукопись, она немногосложна и заключается только в нескольких словах.

Очутившись в своей келье, Сергий бросился на койку вне себя от утомления и заснул детским сном.

Было уже восемь часов утра, когда он открыл глаза. Оглянувшись вокруг себя, он вспомнил всё, что произошло накануне. Прежде всего он ощупал рукой, цела ли рукопись, данная ему княжной, а потом его мысли мало-помалу перешли к Лаели. Демедий оказался дерзким лжецом. Он уверял, что будет на празднике рыбаков, однако его там не было. Он не решился на такое нахальство, что очень порадовало Сергия.

Занятый этими мыслями, он случайно взглянул на стул, единственную мебель в его комнате, и с удивлением увидел на нём опахало. Чьё оно было и как могло попасть в его келью? Он взял его в руки и пристально осмотрел. Это было то самое опахало, которое Лаель, в восторге от представления медведя, бросила цыгану.

Под опахалом лежала записка, которую Сергий прочёл с ещё большим изумлением:

"Терпение — Мужество — Рассудок.

Ты теперь поймёшь лучше смысл этого девиза, чем вчера.

Твоё место в академии всё ещё сохраняется для тебя.

Может быть, тебе пригодится опахало княжны Индии, а мне оно не нужно, я ношу его в своём сердце.

Будь благоразумным.

Цыган".

Сергий прочёл два раза эту записку и в сердцах бросил её на пол.

— Этот грек, — промолвил он, — способен на всякую гадость: на похищение, на убийство. Бедная Лаель действительно должна его опасаться.

XV. Проповедь князя Индии о едином Боге

Мы снова перенесёмся в приёмную залу Влахернского дворца в тот день, когда князь Индии должен был, по приглашению императора Константина, изложить свои идеи о всеобщем религиозном братстве. Было ровно двенадцать часов дня.

В назначенное время император почти в той же одежде, что и в первый раз, явился в зал и занял своё место на троне под балдахином. Все присутствующие сидели по обе его стороны полукругом, а посередине был поставлен стол.

На этот раз большинство слушателей были духовного звания, и блестящая одежда придворных терялась в бесконечном количестве серых и чёрных ряс.

Придворные долго думали, как рассадить всех приглашённых, и декан полагал, что всего лучше пускать их в зал по билетам, но император отверг этот план, говоря:

— Ты напрасно беспокоишься об этом, мой старый друг. Поставь просто стулья полукругом, и пусть всякий займёт какое может место по мере прибытия.

Только посередине поставь стол для князя Индии, так как он обещал принести с собой старинные книги. Ни для кого не будет особых почётных мест, кроме патриарха, для него поставь особое удобное кресло со скамейкой направо от моего трона.

— А для Схолария?

— Схоларий, конечно, выдающийся проповедник, и, по мнению некоторых, даже пророк, но он ведь простой монах. Поэтому пусть он сядет там, где будет свободное место.

Приглашённые начали собираться очень рано. Все известные духовные лица оказались здесь. Когда вошёл в зал император и уселся на троне, то воцарилась полная тишина. Он спокойно окинул взглядом всё собрание, поклонился прежде патриарху, а потом направо и налево всем присутствующим. Кланяясь на левую сторону, он с улыбкой заметил, что там сидел Схоларий, который только потому пошёл налево, что патриарх поместился направо.

Константин также бросил взгляд на группу женщин в серебристых покрывалах — они стояли у самой двери, окружая княжну Ирину, которая одна сидела. Император издали узнал её и слегка кивнул ей головой.

— Пойди за князем Индии и приведи его сюда, если он готов, — сказал Константин, обращаясь к декану.

Церемониймейстер исчез и через минуту явился вместе с Нило. Негр, как всегда, был в великолепной блестящей одежде, а в руках у него была кипа старинных, пожелтевших книг и рукописей. Потом он удалился, и в залу вошёл князь Индии.

Он остановился перед троном и три раза распростёрся по восточному обычаю.

— Встань, князь Индии, — сказал император, очень довольный этим знаком уважения.

Старик повиновался и, поднявшись, принял скромную позу. Голова его была опущена, а руки скрещены на груди.

— Не удивляйся, князь, — продолжал император, — что ты видишь перед собой такое многочисленное избранное собрание: все эти именитые особы сошлись сюда не столько по моему приглашению, сколько из любопытства к тебе и предмету твоей предстоящей речи. Господа, — прибавил он, обращаясь к присутствующим, — как вы, состоящие при моём дворе, так и вы, служители алтаря, молитвами которых держится наша империя, я считаю, что наш благородный индийский гость делает нам большую честь, согласившись изложить подробно новую веру в единого Бога. В первую аудиенцию он возбудил большой интерес как во мне, так и во всех присутствовавших лицах его рассказом о том, как он отказался от престола на своей родине, чтобы исключительно посвятить себя изучению религий. В ответ на мой вопрос он смело объявил, что он не иудей, не мусульманин, не индус, не буддист, не христианин, а что все исследования привели его к исповеданию веры, которую он определил одним словом — веры в единого Бога. По его словам, главной целью его жизни было соединить в одно все существующие религии. Впрочем, я приглашаю его теперь откровенно изложить свои мысли самому.

Снова князь Индии распростёрся и снова, встав, подошёл к столу и стал раскладывать свои книги и рукописи. Когда всё было готово, он поднял свои большие, глубокие, пытливые глаза, действовавшие с магнетической силой на всякого, на ком они останавливались, и начал говорить просто, ясно, негромко, но так, что его слышно было во всех углах залы.

— Это, — произнёс он, указывая рукой на открытую передним книгу, — это Библия, священнейшее из всех священных писаний, это скала, на которой основана моя и ваша вера.

Шеи всех присутствующих вытянулись, и старик продолжал:

— Это одна из пятидесяти копий перевода Библии, сделанного по приказанию первого Константина и под руководством Евсевия, известного вам всем по своей набожности и своему знанию.

При этих словах все присутствующие вскочили со своих мест, за исключением Схолария и патриарха, которые продолжали сидеть, причём последний набожно крестился. Общее любопытство, выраженное всеми присутствующими, объяснялось тем, что большинство их состояло из духовных лиц, которые знали о существовании пятидесяти копий греческого перевода Библии, но никогда не видали ни одной из них.

— Вот эти книги, — продолжал князь Индии, когда восстановился порядок, — священные писания для тех народов, которым они даны. Здесь Коран, книга Царей китайцев, Авеста персов, Сутры буддистов и Веды моих соотечественников индусов.

Говоря это, он указывал рукой то на одну книгу, то на другую.

— Я благодарю императора за его милостивые слова, которыми он вполне ясно определил мою историю и цель моей сегодняшней речи. Поэтому я прямо перейду к моему предмету. Старательно изучив все эти религиозные книги, которые вы видите перед собой, и посетив все страны, которые их породили, я пришёл к следующим трём заключениям: во-первых, естественная религия, то есть поклонение Богу, доступна всем народам на всех ступенях развития; во-вторых, как различны листья на деревьях, так различны понятия о Боге у различных народов, что составляет вдохновенную религию; в-третьих, что от времени до времени появлялись вдохновенные пророки, которые выражали то или другое понятие о Боге, более подходящее к тем народам, среди которых они появлялись. Но если можно различно понимать Бога, то всё-таки Он один, и все пророки в различных странах хотя по-разному, но стремились к одному Богу. Возьмите, например, Бодхисатву и прочитайте, что говорится в ней за тысячу лет до Рождества Христова. В ней ясно слышатся как бы отголоски того, что составляет основу вашей религии. Всюду и везде во всех религиях видно одно стремление к Богу, и вера в Бога составляет связующее звено между ними всеми.

И князь Индии стал подробно излагать из священных писаний различных народов, как в разные времена разные пророки проповедовали в разных формах эту одну общую веру в Бога. Присутствующие с вниманием следили за каждым его словом. Схоларий молча всё выше и выше подымал большой крест, который он держал в руках, как бы желая этим устрашить еретика.

Наконец князь Индии умолк, бледный, усталый. На предложение императора сделать перерыв в своей речи он согласился и тяжело опустился на поданный ему стул.

В это время явились слуги и стали обносить присутствующих яствами и напитками.

XVI. Как принято было изложение новой веры

Было бы лучше для князя Индии, если бы он не принял предложения императора о приостановке своей речи. Во время отдыха Георгий Схоларий, которого далее для сохранения исторической точности будем называть Геннадием, стал торопливо ходить между рядами духовных лиц. Он не принимал участия в угощении, а подходил то к одному, то к другому из своих сторонников и говорил что-то коротко, резко. Когда же князь Индии снова начал свою речь, то он заметил, что на него бросают со всех сторон гневные, презрительные взгляды. Очевидно, большинство было враждебно настроено против него, хотя он ещё определённо не высказал своего плана об установлении общего религиозного братства.

Положив по-прежнему руку на Библию и расположив вокруг неё священные писания других народов, он начал далее развивать свой мысли тем же спокойным тоном. Приведя примеры Бодхисатвы, Будды, Заратустры и Магомета, он смело, несмотря на ропот присутствующих, заявил, что он не сравнивает всех этих пророков с Моисеем и Христом, но для тех, которые исповедовали созданные ими религии, они были воплощение воли Божией настолько, что их образы стушёвывали самого Бога, составлявшего основу всех этих религий.

— Если спросить, — продолжал князь Индии, — у цейлонцев, в кого они верят, они ответят — в Будду; у турок, то они ответят — в Магомета; у персов, то они ответят — в Заратустру, вы ответите на этот вопрос — во Христа, а в результате получаются борьба, распри, войны, кровопролитие. И всё это прикрывается именем Бога, верховным источником добра, правды, мира. Пришло, господа, время положить именем этого самого Бога конец братоубийственной войне между людьми, которые, в сущности, поклоняются одному Богу, но благодаря различным условиям и обстоятельствам не хотят этого признать.

Князю Индии не дали окончить, и его перебил тихий, мелодичный голос патриарха:

— В чём же выражаются все догматы твоей новой религии?

— В вере в единого Бога.

В зале раздались громкие крики, и среди них громче всех Геннадия, державшего высоко крест.

— Я хочу задать ему вопрос, — восклицал он, покрывая своим могучим голосом общее смятение.

Император предоставил ему слово, и среди мгновенно водворившейся тишины он произнёс пламенно, гневно:

— А в твоей новой вере какое место занимает Иисус Христос?

— Ты сам знаешь, что он Сын Божий.

— А Магомет? Он что?

Если бы ярый аскет назвал Будду, то контраст не так поразил бы слушателей, но поставить рядом с Христом Магомета значило возбудить всю фанатическую злобу греков, которым приходилось столько страдать от магометан. Князь Индии, однако, не стал в тупик. Он ясно сознавал, что если греки не примут его проповеди, то он может променять крест на луну. Поэтому он смело отвечал:

— Магомет такой же Сын Божий для мусульман.

Тогда Геннадий стал неистово махать крестом по воздуху и громко воскликнул:

— Лжец, обманщик, посол сатаны, исчадие ада! Сам Магомет был лучше тебя. Ты можешь обелить сажу, соединить воду с огнём, создать льдину из крови, текущей в наших жилах, но тебе никогда не поставить Спасителя наравне с Магометом. Церковь без Христа — всё равно что тело без души и глаз без зрачка. Братья, нам постыдно быть гостями с этим врагом человеческого рода у одного хозяина. Если мы не можем его прогнать отсюда, то сами можем уйти. Все, кому дороги Христос и церковь, следуйте за мной!

Лицо Геннадия пылало огнём, голос его звучал, как гром. Патриарх, бледный, крестился дрожащей рукой. Константин, предчувствуя свалку, послал четырёх вооружённых офицеров для охраны князя Индии. Но это оказалось излишним, так как Геннадий со своими сторонниками бросился не на еретика, а к дверям. В зале произошло неописуемое смятение.

Выйдя из дворца, князь Индии сел в паланкин и покинул Влахерн в сопровождении вооружённого эскорта.

XVII. Лаель и меч Соломона

Домой князь Индии возвращался печальным. Конечно, он не мог надеяться, что христиане оказались бы веротерпимее, чем мусульмане. Поэтому, отправляясь во дворец, он предчувствовал то, что случилось.

Делать нечего, ему приходилось навеки расстаться со своим планом, но он мог отомстить за неудачу, и он решился мстить. Ему было жаль Константина, но счастье улыбалось Магомету. Да здравствует Магомет!

В сущности, он предпочитал сына султана императору и со времени встречи с ним в Белом замке питал к нему большое сочувствие. Кроме личных достоинств, молодости и военной славы, Магомет мог сделаться его слепым орудием, стоило только умело влиять на самолюбие.

С такими мыслями вошёл князь Индии в свой дом, и когда наступил вечер, то он приказал Сиаме отнести на крышу стул и стол.

В положенное время он уселся за стол на крыше и при свете лампы начал с улыбкой рассматривать карту неба. Это была работа Лаели, и он громко произнёс:

— Какие она делает быстрые успехи!

Действительно, с того времени, как её родной отец позволил ему удочерить Лаель, она необыкновенно развилась, и от этого он чувствовал естественную гордость. Прежде она была безграмотная, а теперь помогала ему в математических расчётах и приготовляла для него геометрические чертежи планет. Кроме того, она с удовольствием помогала ему в исследовании тайн звёздного неба. Когда же он бывал болен, то она читала ему вслух.

Мало-помалу старик привык к молодой девушке. Она сделалась необходимым условием его жизни, и он готов был пожертвовать для неё всем.

Ночь сменила вечер. Князь Индии не сходил с крыши своего дома, но он не изучал звёздного неба. В его уме происходила борьба. С одной стороны, жажда мести побуждала его отправиться к Магомету, а с другой — любовь к Лаели удерживала его в Константинополе.

Он долго сидел, погруженный в тяжёлую думу, не обращая никакого внимания на принесённые Сиамой воду и вино. Борьба между чувством мести и привязанностью к Лаели продолжалась в нём. Наконец он встал и громко произнёс:

— Борьба кончена. Она одержала верх. Если бы мне предстоял только обыкновенный срок одной жизни, то, быть может, я остановился бы на противоположном решении. Но через сотни лет я могу встретить другого Магомета, и обстоятельства могут тогда сложиться ещё удачнее, но другой Лаели мне никогда не видать. Прощай самолюбие! Прощай месть! Пусть свет заботится сам о себе, а я останусь простым зрителем. Я посвящу себя всецело ей и окружу её такой роскошью, наполню её жизнь такими постоянными развлечениями, что она и не подумает о другой любви. Ради неё я наполню Константинополь славой о себе. Я достигну всего этого благодаря моему богатству, и примусь за дело с завтрашнего же дня.

Следующий день он весь провёл в начертании планов дворца, который он хотел выстроить для Лаели. Второй день он посвятил выбору удобного места для этого дворца, на третий он совершил купчую на тот участок земли, который ему показался наиболее удобным. На четвёртый он составил рисунок великолепной стовёсельной галеры, которая затмила бы все императорские суда и на которой Лаель могла бы кататься по Босфору на удивление всей Византии. В продолжение этих четырёх дней Лаель постоянно была при нём, и он спрашивал её совета относительно всякой мелочи.

Все эти планы веселили его, и он радовался как ребёнок. Чтобы ничто не мешало выполнению этих планов, он убрал свои книги и учёные пособия.

Конечно, он иногда думал о том, что обещал Магомету, но эти обещания его нисколько не смущали. У него был всегда готов ответ на требования молодого турка: звёзды ещё не представили удовлетворительного сочетания. Поэтому он нимало не заботился о Магомете, тем более что осуществление его новых планов требовало много денег, а следовательно, надо было позаботиться об их приобретении.

Рано утром на пятый день князь Индии отправился с Нило в Влахернский порт и выбрал там галеру, на которой он мог бы отправиться на несколько дней в Мраморное море. Около полудня он уже огибал на этом судне Серальский мыс.

Сидя на корме, он разговаривал со шкипером галеры.

— Строго говоря, у меня нет никакого дела, — сказал он с улыбкой, — и город мне порядочно надоел, а потому мне захотелось покататься по воде. Держи в открытое море. Когда я вздумаю переменить курс, то скажу тебе. Погоди, — прибавил он, когда моряк хотел отойти, — как называют те острова, которые возвышаются среди голубых волн?

— Ближайший — Оксия, а более отдалённый — Плати, — отвечал шкипер.

— Они обитаемы?

— Да и нет. На Оксии был прежде монастырь, но теперь он упразднён. Быть может, по другую сторону и живут ещё в пещерах схимники. Плати немного повеселее. Там три или четыре монаха неизвестно каких обителей пасут несколько полуживых коз.

— А ты бывал на этих островах?

— Да, на Плати. В нынешнем году.

— Вели грести туда, и обойдём вокруг островов.

Капитан с удовольствием исполнил желание своего пассажира, и, стоя возле князя Индии во время обхода острова Оксии, он рассказывал легенды о знаменитых схимниках, которые жили некогда в его пещерах. Между ними особенно известны были Василий и Прусьян, которые, поссорившись, дрались на дуэли, к величайшему скандалу всей церкви, вследствие чего император Константин VIII сослал первого из них на Оксию, а второго — на Плати, где они и оставались до конца жизни, уныло смотря друг на друга из своих скитов.

По той или другой причине князь Индии обратил больше внимания на Плати, к которому они и подошли поближе. Как мрачны были развалины древней темницы на северной оконечности! Там могли жить только волки и летучие мыши, но не люди.

— Однако вон тот утёс меня как бы манит к себе. Мне бы хотелось взлезть на него. Высади-ка меня.

С галеры спустили лодку, и через несколько минут князь Индии очутился на том самом месте берегового утёса, на который вышел пятьдесят шесть лет перед тем с целью схоронить на этом острове сокровища царя тирского Хирама.

Несмотря на это, он стал осторожно и медленно взбираться по утёсу, как будто никогда тут не бывал, так что шкипер, оставшись на галере, со смехом следил за его неловкими движениями.

Как бы то ни было, он добрался наконец до вершины и очутился на поляне, покрытой тощей растительностью. Как и прежде, тут возвышались развалины башни, и старик с беспокойством подошёл к тому камню, который он сам некогда привалил ко входу своей тайной сокровищницы. Камень находился в прежнем положении, и, убедившись в этом, князь Индии вернулся на галеру.

Он приказал идти далее к Принкипо и Халки, где галера провела всю ночь и следующий день, а её пассажир убивал время экскурсиями в соседние горы и монастыри.

На вторую ночь он взял лодку и вышел в море с целью покататься вдвоём с Нило. Отправляясь в путь, он предупредил шкипера, чтобы он не беспокоился, если они долго не вернутся, так как на воде было очень тихо, они оба хорошо гребли и взяли с собой для подкрепления сил вина и воды в новых мехах.

Ночь была прекрасная, звёздная, и на море было много катающихся в лодках, громко распевавших. Миновав всю эту весёлую компанию, Нило напряг свои силы, и лодка быстро понеслась к восточному берегу острова Плати.

Выйдя на берег, князь Индии пошёл прямо к известному ему тайнику, отодвинул камень и на четвереньках пополз по узкому подземному проходу. Его беспокоила мысль, находятся ли в сохранности оставленные там сокровища. Если бы только были взяты драгоценные камни, то это была бы небольшая беда, так как он мог обратиться тогда в иерусалимскую контору своего банка, но если пропал меч Соломона, то эта потеря была бы невосполнима.

Тихо, медленно пробирался он вперёд, пока не нащупал ступеньки, осторожно спустился по ним, приподнялся на колени и левой рукой достал из отверстия в стене мех старого Нило. Несмотря на темноту, он развернул этот мех и с удовольствием ощупал в нём ножны меча с рукояткой из рубинов. Потом он вынул положенный им некогда рядом с мечом мех для воды, в котором хранились драгоценные камни. Он сосчитал один за другим все девять мешков с драгоценностями, которые наполняли этот мех, и осторожно перенёс их в лодку, где положил мешки в новые мехи, из которых вылил воду, а меч Соломона завернул в свой плащ.

К полудню он вернулся на галеру и сказал шкиперу:

— Довольно кататься. Вези в город, но, — прибавил он, подумав немного, — высади меня на берег в сумерки.

— Мы достигнем пристани ранее заката солнца.

— Ну, так пройди по Босфору до Буюк-Дере и вернись обратно.

— Но офицер у городских ворот тебя не впустит, когда наступит ночь.

— Подымай якорь, — произнёс князь с презрительной улыбкой.

Действительно, никто не помешал ему выйти на берег после полуночи, так как он шепнул офицеру у Влахернских ворот своё имя и сунул ему в руку золотой. По дороге домой никто не обратил внимание на него и на Нило, так что они благополучно вернулись в своё жилище с привезёнными сокровищами.

Но, подходя к дому, князь Индии случайно взглянул через улицу и увидел свет в жилище Уеля. Это было совершенно необыкновенное явление, и старик решился, убрав свои сокровища, отправиться к соседу, чтобы узнать о случившемся. Но едва он переступил порог своего дома, как Сиама бросился к его ногам; старик вздрогнул: очевидно, произошло какое-то несчастье.

— Что случилось? — спросил он с беспокойством.

Сиама вскочил, взял его за руку и повёл к дому Уеля. Последний выбежал к нему навстречу и, бросившись на грудь князя Индии, воскликнул:

— Её нет, она пропала!

— Кто?

— Лаель, наша дочь, наша Гуль-Бахар.

Князь Индии побледнел и, едва сдерживая своё волнение, спросил:

— Где она?

— О, друг мой и моего отца, ты человек могущественный и любишь её, помоги мне в моём беспомощном положении. Сегодня вечером она отправилась в паланкине на прогулку к Буколеонской стене и с тех пор не возвращалась. Я побежал в твой дом, думая, не там ли она, но её не оказалось. Я тогда взял Сиаму, и мы вместе отправились на поиски. Её видели на Влахернской стене, в саду и в ипподроме, а затем её след исчезает. Я поднял на ноги всех своих друзей на рынке, и теперь целая сотня людей разыскивает её всюду.

— Она отправилась из дому в паланкине?

— Да.

— Кто нёс его?

— Люди, уже давно служившие у нас.

— Где они?

— Их не нашли.

Князь Индии пристально посмотрел на Уеля. Глаза его метали молнии. Он ясно понимал; что Лаель исчезла не добровольно, а кто-нибудь её похитил. Если целью этого похищения был богатый выкуп, то через день или два похититель вступит в переговоры, а если нет… Старик не мог даже мысленно окончить этой фразы. Чистая сталь при крайнем напряжении лопается без всякого предупреждения; так случилось и с этим крепким, мощным стариком. Он всплеснул руками, зашатался и упал бы на пол, если бы его не поддержал Сиама.

XVIII. Праздник цветов

Академия Эпикура не была фантазией Демедия. Она существовала так же, как многочисленные братства в Константинополе, и даже была примечательнее многих из них.

Сначала одно название академии Эпикура возбуждало смех, а мудрые головы пессимистически улыбались, когда при них говорили об этом обществе, олицетворявшем, по их мнению, философское нечестие. С ещё большим презрением начали относиться к этой академии, когда её члены назвали место своих собраний храмом. Это уже было чистое язычество.

Наконец, общее внимание было возбуждено объявлением о празднике цветов в академии и о первом публичном шествии академиков из храма в ипподром.

Этот праздник происходил на третий день после отплытия князя Индии к острову Плати, так что в то самое время, когда этот почтенный чужестранец спокойно спал на своей галере, утомлённый посещением уединённого острова, византийские философы торжественно проходили перед громадной толпой, в процессии принимали участие до трёх тысяч человек, и все они с головы до ног были усыпаны цветами.

Действительно, зрелище было достойно интереса, хотя вызывало улыбки. Между частями, на которые была разбита колонна, шли отдельно юноши в одеждах со значками, принадлежавшими жрецам мифологических времён. Кроме того, девиз академии «Терпение, мужество, рассудок» слишком часто выставлялся, чтобы не обратить на себя внимания. Эти слова не только были написаны золотыми буквами на знамёнах, но и находили себе выражение в прекрасно исполненных картинах.

Колонна три раза обошла вокруг ипподрома, и это заняло столько времени, что все присутствующие могли вполне изучить выражения лиц юных академиков, и это изучение привело только к тому, что здравомыслящие люди, качая головами, говорили друг другу: «Если так долго продлится, то что станет с империей? Неужели недостаточно теперешнего упадка? Страшно подумать, до чего доведут нашу бедную родину эти безбородые юноши!»

Когда кончился первый обход ипподрома и процессия выстроилась перед трёхголовой бронзовой змеёй, бывшей одним из чудес ипподрома, то те из участников шествия, которые несли треножники, поставили их на землю, из треножников поднялись облака фимиама, полускрывшие змею, как бывало в славные дельфийские дни.

Этот эпизод празднества возбудил негодование всех набожных греков, и сотни почтенных горожан поднялись со своих мест и ушли. Это, однако, не мешало шествию продолжаться, и при третьем круге треножники были подняты, и нёсшие их заняли свои места в процессии.

Сергий видел весёлое зрелище с галереи от первого появления процессии из портика голубых до исчезновения её через портик зелёных. Он смотрел с особым любопытством на всё, происходившее перед ним, так как, с одной стороны, его приглашали вступить в члены академии и для него сохраняли место в ней, а с другой — он знал нечестивые цели этого учреждения и, часто думая о нём после разговора с Демедием, пришёл к тому убеждению, что если государство и церковь не принимали ничего против такого грешного дела, то, конечно, Бог не оставит его без законной кары.

В этот день Сергий пришёл в ипподром, чтобы убедиться не только в том, какую силу имела академия, но и какое положение занимал в ней Демедий. Он так глубоко уважал игумена, который горько оплакивал своего блудного племянника, что решил сам вернуть юношу на путь истины.

Наконец, он не мог не удивляться Демедию, его смелости, удальству и ловкости. Кто мог бы, кроме него, так искусно разыграть роль цыгана на празднике у княжны Ирины? Кто мог бы, кроме него, так быстро превратиться из укротителя медведя в победителя-гребца на гонках?

Сергий при этом боялся его. Если Демедий действительно имел дурные намерения насчёт Лаели, то никто не мог ему помешать. Сколько раз молодой послушник повторял про себя последние слова той записки, которую он нашёл в своей комнате по возвращении с праздника рыбаков: «Может быть, тебе пригодится опахало княжны Индии, а мне оно не нужно, я ношу его в своём сердце». Кроме того, подслушанный им разговор на городской стене как нельзя лучше разъяснял тайное значение этих слов.

Сперва Сергий не мог разглядеть Демедия. Участники процессии были так покрыты цветами, что трудно было отличить одного от другого. При первом обходе он искал Демедия в каждой из отдельных частей процессии, а во втором он не спускал глаз с нёсших знамёна и символы, но при третьем обходе ему повезло.

Во главе процессии шесть или восемь академиков ехали верхом, и почему-то Сергий до сих пор не искал Демедия среди этих выдающихся действующих лиц, хотя молодой грек, очевидно, занимал видное место в академии. Теперь он неожиданно нашёл его в группе всадников и едва не вскрикнул от изумления.

Подобно своим товарищам, Демедий был вооружён с головы до ног: на нём были, так же как и на них, щит, лук и стрелы, латы, шлем, а в руке он держал копьё, но всё это было замаскировано цветами, между которыми по временам мелькала блестящая сталь. Лошадь, на которой он сидел, была украшена, сверх длинной, волочившейся по земле попоны, цветочными гирляндами.

Хотя эти украшения не прибавляли грации ни седоку, ни его коню, но их драгоценность не подлежала сомнению, и толпа приходила от них в восторг, определяя, сколько садов на берегах Босфора и на Принцевых островах были опустошены для этой цели.

С этой минуты Сергий никого и ничего не видел, кроме Демедия.

После третьего обхода арены всадники выстроились в два ряда у ворот зелёных и пропустили мимо себя всю процессию. Время быстро шло к вечеру, и уже тени ложились на западной стороне ипподрома. Но Сергий по-прежнему не покидал своего места и не спускал глаз с Демедия.

На карнизе, окаймлявшем ворота, появился какой-то человек и начал оттуда спускаться вниз. Эта попытка была сопряжена с опасностью, и потому все глаза были сосредоточены на смельчаке. Демедий взглянул вверх и поспешно подъехал к тому месту арки, где должен был спуститься смельчак, который с ловкостью кошки быстро спустился по колонне и соскочил на землю. Толпа приветствовала его громкими рукоплесканиями. Акробат приблизился к Демедию и что-то сказал ему. Спустя минуту он уже исчез в воротах, а Демедий занял своё место в процессии, но от зоркого взгляда Сергия не скрылось то выражение беспокойства, которое показалось на лице предводителя процессии; очевидно, полученное известие глубоко его взволновало.

XIX. Дворец Лаели

Чтобы понять смысл этой встречи, надо перенестись из ипподрома в жилище Уеля.

Ночью, накануне того дня, когда князь Индии отправился на остров Плати, Лаель сидела с ним на крыше его дома. Он был счастлив её присутствием, и они на этот раз не зажигали лампы, а довольствовались светом луны. Смотря прямо в лицо старику и положив руки на его колени, она с любопытством слушала рассказ его о том, что он хотел осуществить прежде своего отъезда из Константинополя.

— Мне пора ехать домой, — говорил он, не определяя, где именно находился его дом, — и я давно уехал бы отсюда, если бы меня не удерживала моя милая Гуль-Бахар. Я не могу ни расстаться с нею, ни взять её с собой, так как в этом случае куда же денется её отец? Когда она была ещё ребёнком, то мне было бы легче с ней расстаться, но теперь, — прибавил он, — ты настоящий идеал еврейской женщины, и душа твоя одарена огнём иудея. Я счастлив и не могу с тобою расстаться. Я не покину моей милой Гуль-Бахар, а окружу её такими признаками любви, что она сама никогда не изменит мне и всегда будет любить меня так же, как до сих пор. Для этой цели я сделаю тебя настоящей княжной. Греки — народ гордый, но они будут преклоняться перед тобой, потому что ты будешь богаче и великолепнее всех. Твой дворец, твой двор и твои драгоценности затмят славу той царицы, которая посещала Соломона. Византийцы думают, что они великие зодчие, и кичатся своей святой Софией, но я им покажу, что из камня индийцы умеют создавать более великолепные, фантастические храмы, напоминающие прихотливые узоры небесных облаков.

Затем он стал подробно объяснять молодой девушке план дворца, который намеревался построить из гранита, поряира и мрамора. Точно так же подробно описал он и внутреннее устройство дворца с его громадными залами, открытыми галереями и фонтанами.

— Ты увидишь, как всё это будет хорошо, и как Соломону помогал в постройке храма Хирам, царь тирский, так он поможет и мне в создании этого дворца.

— Как может он помочь тебе? — произнесла Лаель, качая головой. — Ведь он умер более тысячи лет назад.

— Да, он умер для всех, но не для меня. А что, мой дворец тебе нравится?

— Он будет удивительный.

— А как, ты думаешь, я его назову?

— Не знаю.

— Дворцом Лаели.

Она вскрикнула от радости, глаза её заблестели таким счастьем, что старик был вознаграждён.

— Однако, — продолжал он, — как ни великолепен будет этот дворец, но постоянно сидеть в нём надоест, и я придумал построить себе галеру. Дворец будет для тебя, а галера для меня.

И он так же подробно описал спроектированную им трирему во сто двадцать вёсел.

— Хотя это невиданное ещё судно будет моим, но ты всегда будешь хозяйкой на нём, и мы с тобой посетим на триреме все морские города на свете. А как, ты думаешь, я назвал её?

— Лаелью?

— Нет. Гуль-Бахар.

Она снова вскрикнула от радости и, как ребёнок, забила в ладоши.

В этих разговорах прошла половина ночи, и наконец старик, объявив, что пора спать, проводил её до дома.

— Завтра, — сказал он, прощаясь с молодой девушкой у её жилища, — я уеду на трое суток, а быть может, на три недели; скажи об этом твоему отцу и передай ему, что я приказал тебе выходить из дому во время моего отъезда не иначе как с ним. Слышишь?

— Три недели не выходить из дому, — произнесла Лаель жалобным голосом, — это будет очень тяжело. Почему я не могу выходить с Сиамой?

— Сиама не может оказать тебе никакой помощи, даже не может позвать никого на выручку.

— А Нило?

— Нило поедет со мною.

— А, теперь я понимаю! — воскликнула она со смехом. — Ты боишься моего преследователя грека, но ведь он ещё не оправился от страха и перестал меня преследовать.

— Ты помнишь цыгана, который показывал медведя на празднике у княжны Ирины? — спросил старик серьёзным тоном.

— Помню.

— Это был твой грек.

— Неужели! — воскликнула Лаель с изумлением.

— Да, мне об этом сказал Сергий, и что ещё хуже, дитя моё, он был там с одной целью — преследовать тебя.

— Чудовище! А я ещё бросила ему своё опахало.

— Ничего, — произнёс старик, стараясь её успокоить. — Никто об этом не знает, кроме Сергия. Если я и упомянул теперь об этом, то лишь только для того, чтобы объяснить причину того, что я не желаю, чтобы ты выходила одна из дома во время моего отсутствия. Но если я действительно не вернусь раньше трёх недель и Уелю нельзя будет сопровождать тебя, то я разрешаю тебе выходить из дома, но не иначе как в паланкине и со старыми болгарскими носильщиками. Я им довольно дорого плачу, чтобы быть уверенным в их преданности. Слышишь, дитя моё? И всё-таки, — прибавил старик, простившись с девушкой и переходя улицу, — выходи не часто, гуляй только по многолюдным улицам и возвращайся домой до заката солнца. Ну, теперь прощай!

— Прощай! — сказала Лаель, подбегая к нему и целуя его в обе щеки. — Возвращайся скорей.

На следующий день, в полдень, князь Индии отправился в путь. Лаели этот день показался очень длинным.

Второй день прошёл ещё скучнее. Тщетно она читала книги, данные ей князем Индии; ничто её не занимало, и она только думала о дворце и триреме, о которых ей говорил князь Индии. Она уже видела себя обитательницей великолепного дворца и пассажиркой необыкновенной триремы. Девушка рисовала свою жизнь во дворце и на триреме в обществе не только князя Индии, но и… молодого русского послушника. Он был героем всех её мечтаний и постоянно находился с нею и с князем Индии в её фантастической жизни в чудном дворце и во время её странствий на великолепной триреме.

Третий день заточения довёл Лаель до отчаяния. Погода была прекрасная, и она невольно стала вспоминать о прежних своих прогулках по городской стене, возле Буколеона, тем более что она могла там встретить молодого послушника. Ей хотелось спросить его, действительно ли цыган с медведем на празднике у княжны Ирины был тот самый грек. Она краснела, вспоминая, что у этого ненавистного человека находилось её опахало, и боялась, чтобы Сергий не объяснил это по-своему.

Наконец она не выдержала и приказала, чтобы в четыре часа явились болгары с паланкином. Так как Уель не мог сопровождать её, а Сиама, по словам князя Индии, не был для неё достаточным покровителем, то она решила по крайней мере исполнить желание старика и явиться домой до заката солнца.

Ровно в четыре часа паланкин был у дома Уеля. Этот паланкин, по приказанию князя Индии, был так роскошно украшен извне мозаикой из разноцветных пород дерева, перламутра и золота, а внутри жёлтой шёлковой материей и кружевами, что все в Константинополе знали его как принадлежность известного богача. Носильщики паланкина, болгары по происхождению, носили всегда роскошные ливреи, но на этот раз они явились в обыкновенной одежде, на что молодая девушка не обратила внимания, а ни Уель, ни Сиама не присутствовали при её отъезде. Её проводила только наставница, которая слышала, как она приказала носильщикам выбирать путь к Буколеонской стене самыми людными улицами.

— Я вернусь к закату солнца, — сказала Лаель, прощаясь со старухой.

Носильщики исполнили в точности приказание девушки, за исключением только того, что, увидав в ипподроме толпу, ожидавшую процессию эпикурейцев, они миновали это громадное здание и вошли в императорские сады через ворота, находившиеся к северу от святой Софии.

На городской стене было по обыкновению много гуляющих, и Лаель долго оставалась там, подняв шторы на окнах и с нетерпением отыскивая в толпе Сергия. Но время шло, и уже пробило шесть часов, когда надо было возвращаться домой, но Сергий всё ещё не появлялся. Делать было нечего, она должна была вернуться домой к закату солнца и приказала носильщикам повернуть назад.

— Прикажешь идти теми же улицами? — почтительно спросил один из носильщиков.

— Да, — отвечала она.

Носильщики переглянулись, но Лаель этого не заметила, а её поразил пустынный вид стены, откуда удалялись уже все гуляющие. Поэтому она прибавила:

— Поторопитесь и найдите самую ближайшую дорогу.

Носильщики снова переглянулись и поспешно пошли по террасам сада.

На третьей террасе, где не было никого и только вдали виднелся двигавшийся навстречу другой паланкин, один из носильщиков споткнулся и упал. Жерди паланкина, находившиеся в руках упавшего, с треском воткнулись в землю, а Лаель вскрикнула.

Носильщики поставили паланкин на землю и, отворив дверцу, объявили, что дальше идти нельзя, так как одна из жердей сломалась и у них нечем было перевязать её.

— Вот возьмите мой пояс, — сказала Лаель, — он может заменить верёвку.

Они взяли пояс и долго возились, обматывая сломанную жердь, но, наконец, один из них подошёл к дверце и сказал:

— Перевязанная жердь выдержит паланкин, но не с княжной. Не угодно ли тебе выйти и пойти пешком, а один из нас побежит вперёд за другим паланкином.

— Вот паланкин, — воскликнула она, радуясь, как ребёнок, и, указывая на приближавшихся носильщиков, прибавила: — Позовите их.

Носильщики переговорили между собой, и один из болгар, открыв дверцу чужого паланкина, сказал:

— Садись, княжна, они понесут тебя вперёд, а мы пойдём сзади.

Лаель заняла место в новом паланкине и, затворяя дверцу, громко произнесла:

— Поторопитесь. Уже поздно.

Носильщики быстро двинулись в путь.

— Тише, тише, — слышался голос одного из болгар, — ну, теперь мы готовы и пойдём за вами.

Молодая девушка была очень довольна, что она возвращается домой, и, забившись в угол паланкина, начала думать о Сергии. Отчего он не пришёл на прогулку? Неужели его задержал игумен? Как было жаль, что она его не видела и не могла расспросить о ненавистном греке.

Погруженная в эти мысли, она не смотрела по сторонам и только очнулась, когда неожиданно паланкин остановился и она с ужасом увидела, что вокруг царил мрак.

— Что это такое? Где мы? Это не дом моего отца Уеля.

Никто ей не отвечал, и она услышала сначала топот удаляющихся ног, а потом шум затворившейся тяжёлой двери.

Страх напал на неё, и она лишилась чувств.

XX. План преступления

Демедий был действительно верховным жрецом академии Эпикура. Поняв, что молодёжи надоели постоянные распри, партии и секты, он очень ловко заменил религию философией, основанной на следующих принципах: «Природа — верховный законодатель, счастье — главная цель всех стремлений природы, а потому для юношей цель — удовольствие, а для стариков — раскаяние и набожность». Воплощением этой теории была созданная им академия, а её девиз «Терпение, мужество и рассудок» подразумевал ещё четыре слова, не заявляемые публично, но известные всем адептам стремления к удовольствиям.

С той самой минуты, как его избрали верховным жрецом, он только и думал, как бы совершить какой-нибудь подвиг, который доказал бы, чего можно достичь, применяя девиз академии. Что касается средств, то он, кроме своего собственного состояния, имел в своём распоряжении кассу академии, в которой в то время имелись значительные суммы. Таким образом, он мог не останавливаться ни перед какими расходами, и весь вопрос заключался только в том, чтобы найти достойный предмет для подвига.

Однажды Лаель обратила на себя его внимание. Она отличалась красотой и возбуждала толки во всём городе. Поэтому ему показалось, что ею можно было заняться, но прежде всего предстояло разрешить две тайны: кто был князь Индии, и какие узы связывали его с Лаелью?

После долгих изысканий и размышлений Демедий установил, что князь Индии — это очень богатый еврей и только названый отец Лаели, которая была родной дочерью другого еврея, торговавшего бриллиантами.

Это как нельзя более соответствовало осуществлению планов Демедия. В Византии евреи находились вне закона, и в случае жалобы на его бесчестные действия по отношению к еврейке он мог подвергнуться только изгнанию. Он занялся поисками убежища, куда бы можно было безопасно спрятать юную еврейку. Долго он не мог найти ничего подходящего. Наконец, прочитав в библиотеке своего дяди историю императорской цистерны, он составил план.

Прежде всего он осмотрел цистерну, используя лодку с факелом на носу. Он измерил глубину воды, сосчитал устои, определил расстояние между ними, убедился, что воздух цистерны был совершенно чист.

Всё дело сводилось к двум пунктам: надо было украсть красавицу и поместить в тайном убежище. Для того и другого ему необходимы были соучастники, но по возможности в малом числе. Первым из них должен был быть сторож цистерны; он оказался человеком бедным, нуждающимся; получив значительное вознаграждение, он выказал интерес к предприятию Демедия и даже стал давать ему полезные, практические советы.

Вскоре появился и второй сообщник.

Однажды утром на улице против дома Уеля расположился нищий с больной ногой, С утра до вечера он сидел на своей маленькой скамейке и просил милостыню, а каждую ночь Демедий получал подробный отчёт обо всём, что делала Лаель.

Когда же он узнал, что она постоянно отправлялась на прогулку в Буколеонский сад в паланкине с болгарскими носильщиками, то приступил к их подкупу. Они согласились исполнить его желание за приличную сумму, тем более что им легко было освободиться от всяких преследований, перебравшись на турецкий берег Босфора; поэтому число сообщников возросло до четырёх.

Теперь роли были распределены, и оставалось только назначить час начала игры.

Сторож цистерны один занимал маленький дом, который возвышался во дворе близ входа в цистерну. Он знал механику и взялся устроить плот с несколькими удобными покоями.

Демедий вместе с ним выбрал место, где прикрепит плот между четырьмя устоями цистерны.

Сообщение с плотом производилось при помощи лодки, которая была скрыта от взоров за одним из устоев.

Устройство жилища отняло много времени, но наконец всё было завершено. Между тем верховный жрец эпикурейцев стал ощущать нежные чувства к своей жертве. Он так увлекался мыслью о том времени, когда она будет обитать в павильоне императорской цистерны, что не жалел ни денег, ни забот на украшение её будущего жилища.

Но наиболее трудной частью всех приготовлений было устройство самого похищения Лаели и заключения её в цистерну. Об этом он думал более и дольше всего. Наконец, он остановился на той мысли, что наиболее удобным будет заманить её в Буколеонский сад и там заменить её паланкин другим. Но для этого, к сожалению, пришлось увеличить число его сообщников до шести, Впрочем, никто из них, кроме сторожа цистерны, не имел ни малейшего понятия о том, что ожидало молодую девушку.

Читатели уже видели, как был исполнен план преступления, задуманного Демедием. Болгарские носильщики, быстро отделившись от своих собратьев, вернулись назад в Буколеонский сад, где уже никого не было по причине темноты, бросили свой паланкин на самом берегу, чтобы вызвать мысль о роковом исчезновении молодой девушки, а сами переехали на лодке в Скутари.

Узнав во время цветочного шествия от странного гонца о том, что Лаель отправилась на городскую стену в своём паланкине, Демедий решил, что необходимо отвести от себя всякое подозрение.

«Теперь пять часов, — решил он, — до шести она останется на городской стене, в седьмом она прикажет возвращаться домой, и болгарские носильщики поменяются в саду с подставными. Дай Бог только, чтобы русский послушник молился в своей келье. Здесь меня видят тысячи, а когда Лаель отправится в обратный путь, то я буду на глазах громадной толпы от храма до Влахерна. Только бы проклятый Сергий не проболтался».

Эпикурейцы вернулись в свой храм, и когда они убрали все доспехи и значки, то Демедий обратился к товарищам:

— Ну, братья, мы сегодня хорошо поработали. Мы показали Царьграду философию, увенчанную цветами как противовес религии, посыпанной пеплом. Но наша задача ещё не кончена. На лошадей, братья, поедем к Влахернским воротам навстречу императору.

— Да здравствует император! — воскликнули они в один голос.

— Да, — повторил Демедий, — да здравствует император, и да настанет скорее та минута, когда ему надоедят священники и он сделается эпикурейцем!

И восемь всадников, покрытые цветами, поскакали по улицам Константинополя. Солнце садилось, и балконы были полны женщинами, которым всадники, проезжая, бросали цветы.

— От храбрых красавицам! — кричали они. — За улыбку — роза, за приветливый взгляд — другая!

Таким образом они достигли Влахернских ворот и там салютовали дворцу криком:

— Да здравствует Константин! Долгие лета императору!

На обратном пути Демедий повёл своих товарищей по той улице, где находились дома Уеля и князя Индии. Он надеялся узнать там что-нибудь о случившемся с Лаелью, и действительно, перед домом её отца стояла группа взволнованных соседей.

— В чём дело? — спросил Демедий, осаживая лошадь. — Здесь кто-нибудь умирает или болен?

— Нет, — отвечали ему. — Дочь Уеля не вернулась домой к закату солнца, как следовало, и он послал друзей разыскивать её.

Демедий с трудом удержался от улыбки и поспешно поскакал далее.

XXI. Поиски

Трудно описать тревожное состояние души князя Индии. Злоба клокотала в нём, и он никак не мог примириться с мыслью, что ему нанесено было оскорбление, несмотря на его могущество и богатство; главное же, его сводило с ума сознание полной беспомощности и невозможности наказать злодея, похитившего его любимую Лаель.

Что её спрятали где-нибудь в городе, он не сомневался и был вполне убеждён, что рано или поздно его рука с мешком золота отопрёт двери её темницы. Но не будет ли поздно? Он мог добыть обратно цветок, но не окажется ли он увядшим? При этой мысли судорога пробегала по его телу. Если тот злодей, который совершил это преступление, избегнет его кары, то он выместит свою злобу на всей Византии.

Всю ночь он без устали ходил взад и вперёд по своей комнате, часы шли бесконечно, и он никак не мог дождаться восхода солнца.

Наконец при первых лучах утренней зари он вышел из двери и, увидав Сиаму, сказал:

— Принеси мне маленькую шкатулку с моими лекарствами.

Когда Сиама исполнил это приказание и подал ему золотую шкатулочку, украшенную бриллиантами, то он отпер её и вынул из находившейся там серебряной баночки пилюлю, которую тут же проглотил.

— Отнеси назад, — сказал он, отдавая шкатулку Сиаме, и когда тот удалился, то старик прибавил, обращаясь к нарождавшемуся дню, словно к живому существу: — Здравствуй, день, я давно тебя жду и готов предпринять выпавшее на мою долю трудное дело. Клянусь, что не буду знать ни покоя, ни сна, ни еды, ни питья, доколе не совершу его! Недаром я жил четырнадцать столетий, и в этой погоне за злодеями я докажу, что не утратил своей хитрости. Я дам им сроку два дня; если они в это время не возвратят мне моей Лаели, то горе им.

В эту минуту вернулся Сиама.

— Ты верный, преданный человек, Сиама, и я тебя люблю, — сказал князь Индии. — Принеси мне чашку напитка из листьев чипанго. Хлеба не надо.

Пока он ждал возвращения слуги, продолжал рассуждать сам с собой:

— Я выпью этого напитка не для утоления жажды, а чтобы лучше подействовала пилюля из мака.

Когда явился Сиама, то он сказал, обращаясь к нему:

— Сходи теперь за Уелем и приведи его сюда.

Когда вошёл в комнату отец Лаели, князь Индии пристально взглянул на него и спросил вполголоса:

— Есть какие-нибудь известия?

— Никаких, — отвечал купец дрожащим от отчаяния голосом, грустно опустив голову.

— Мы братья, — продолжал князь Индии, подходя к нему и взяв его за руку. — Она любила нас обоих, а ни один из нас не может похвастаться, чтобы он любил её больше другого. Её поймали в ловушку. Нам необходимо её отыскать. Душа моя слышит, как она взывает к нам из той бездны, в которую её ввергли. Будешь ты, сын Иадая, делать то, что я тебе скажу?

— Буду, — отвечал Уель со слезами на глазах. — Ты человек сильный, а я существо слабое. Всё будет, по-твоему.

— Хорошо. Слушай меня. Мы найдём нашего ребёнка, хотя бы её запрятали в преисподнюю, но, быть может, она окажется или мёртвой, или не тем чистым существом, которое мы так любили. Я думаю, что она была одарена такой возвышенной душой, что скорее предпочла бы смерть бесчестию, но как бы мы её ни нашли, обесчещенной или мёртвой, обязуешься ли ты во всём исполнять мою волю?

— Да.

— Я один буду решать, что нам делать и какие меры предпринимать. Но помни, сын Иадая, что я говорю не только как отец, но и как иудей.

Уель взглянул на князя Индии и вздрогнул от удивления, так как расширились зрачки старика от действия опиума. Его лицо дышало необыкновенной энергией, уверенностью в себе и таким пламенным одушевлением, словно мановению его руки повиновался весь мир.

— Ну, теперь, брат Уель, ступай и приведи сюда всех публичных писцов с рынка.

— Всех? Да ведь это будет очень дорого!

— О, сын Иадая, будь истым евреем! В торговле надо иметь в виду только барыш, а не расходы, а тут дело идёт не о купле и продаже, а о чести, о нашей чести! Неужели христианин побьёт нас и надругается над нашей дочерью? Нет, клянусь Авраамом и матерью Израиля, клянусь Рахилью и Саррой, клянусь всеми избранниками Бога, спящими на берегах Хеврона, что я не пожалею денег и забросаю ими всю Византию. Они ослепят глаза греков и наполнят их карманы так, что не останется ни одного уголка в городе, ни одной расселины в семи холмах не исследованными. Ты сказал, что будешь мне повиноваться. Иди же за писцами и веди их всех с письменными принадлежностями. Торопись, время идёт, а Лаель томится в своём заточении, тщетно взывая к нам о помощи.

Уель быстро исполнил распоряжение князя Индии, и в короткое время дом богача наполнился писцами, перья которых скоро забегали по бумаге под его диктовку. Через несколько часов на всех церквах, городских воротах и главнейших домах Константинополя появились следующие рукописные объявления, которые громко читались приставленными к ним людьми:

"Византийцы! Отцы и матери Византии.

Вчера вечером дочь купца Уеля, молодая девушка шестнадцати лет, тёмнокудрая, с красивыми чертами лица, исчезла в Буколеонском саду из своего паланкина. Она злодейски похищена, и нет никаких слухов ни о ней, ни о болгарах, нёсших её паланкин.

Награды:

Из любви к этой девушке, которой имя Лаель, я заплачу всякому, кто мне её доставит живой или мёртвой

6000 золотых.

А тому, кто доставит мне её похитителя или сообщит только имя какого-либо соучастника в этом преступлении с доказательством его вины, я выдам

5000 золотых.

Узнать о моём адресе в лавке Уеля на рынке.

Князь Индии".

Весь город поднялся на ноги. Никогда в нём не видно было такой беготни, такой суеты. Всюду: и на городских стенах, и в башнях, и в гавани, и в старинных зданиях, и в новых домах, от чердаков до подвалов, и в церквах, от колокольни до склепа, и в казармах, и в кладовых, и на судах, стоявших на якоре, произведены были тщательные поиски. Все окрестные леса были обысканы, подвергли обыску монастыри и обители; дно моря исследовали сетями, потревожили могилы и саркофаги на кладбищах — одним словом, только одно место во всём городе осталось нетронутым — дворец императора. К полудню волнение из Константинополя перешло в Галату и на Принцевы острова. Так велика была чарующая сила объявленных наград, которые обе вместе составляли такое богатство, что мог соблазниться ими даже король. И повсюду слышались два вопроса: нашли ли её и кто такой князь Индии? Бедному Уелю не было даже времени погоревать: так забрасывали его вопросами толпы любопытных.

Проверили общественные цистерны. В течение дня много добровольных ищеек являлись в императорскую цистерну, и их приветливо встречал сторож, который любезно допускал всякого к осмотру своего жилища и отвечал на многочисленные вопросы:

— Я вчера ночью был дома от заката солнца до восхода. В сумерки я закрыл ворота, и никто не мог войти сюда без моего ведома. Я знаю паланкин дочери Уеля: он красивейший во всём городе. Болгары пронесли его мимо моего дома, но назад не возвращались. Если желаете, можете осмотреть цистерну. Вот дверь во внутренний двор, а там находится спуск в цистерну. Но если бы молодая девушка была здесь, то разве я не знал бы об этом и не заявил раньше. Ведь золото имеет магическую силу и для меня. Я бы не прочь разом разбогатеть и бросить эту проклятую службу.

Эти слова не возбуждали сомнения ни в ком, и только одна группа настояла на том, чтобы осмотреть цистерну. Они спустились в неё по нескольким ступеням, бросили взгляд на высокие чёрные устои, исчезавшие во мраке, и, вздрагивая от холода, поспешили удалиться, бормоча:

— Уф!.. Как тут гадко!

Кроме непривлекательности вида цистерны, она ещё отбивала искателей от подробного исследования своей величиной. Для основательного осмотра необходимо было спустить лодку, взять с собой факелы и сети, одним словом — много забот и расходов. А так как результат был очень сомнителен, то никто и не решался на такой неблагодарный труд.

В продолжение целого дня дом князя Индии был главной квартирой всего движения, неожиданно объявшего Константинополь. Ещё в восемь часов утра принесли пустой паланкин, но в нём не было никаких следов, а вместе с тем и тайна исчезновения Лаели осталась неразгаданной. Наступил полдень, и всё-таки не было никаких известий о похищенной красавице.

Прошло ещё несколько часов, и поиски стали ослабевать. Толпа начала расходиться, и на вопросы встречавшихся любопытных: «Куда идёте?» — слышался один ответ: «Домой».

— Что же, её нашли?

— Нет.

— Что ж, поиски кончены?

— Да.

— Отчего?

— Ясно, что болгары похитили молодую девушку и продали её туркам. Князь Индии, кто бы он ни был, может выкупить из турецкого плена за гораздо меньшую сумму, чем назначенная им награда. И ему нечего торопиться. В турецких гаремах время не в счёт.

… Вечером Константинополь принял свой обычный, мрачный вид, и только всюду слышались громкие сожаления, что все усилия получить обещанную награду остались безуспешными. В доме князя Индии также водворилось спокойствие. На все его просьбы, чтобы продолжались поиски, ему отвечали советом возобновить их на другом берегу Босфора. Ему доказывали очень логично, что одно из двух: или болгары сами отвезли молодую девушку туркам, или её отбили у них. Если бы они были убиты, то их тела были бы найдены, а в случае их невиновности они сами явились бы, так как они имели такое же право, как и все, на получение обещанной награды.

Признавая всю вескость этих аргументов, старик замолчал, а когда его дом очистился от постоянно менявшихся целый день посетителей, он стал по-прежнему ходить взад и вперёд в сильном раздражении.

Поздно вечером явился к нему Уель, по выражению лица которого было видно, что он поддался отчаянию.

— Ну, что, сын Иадая, мой бедный брат! — спросил князь Индии. — Уже наступила ночь, и какие ты принёс известия?

— Никаких. Только все говорят, что это дело носильщиков.

— Дай-то Бог, чтобы это было так. Тогда можно быть уверенным в её безопасности. Всего хуже, что они могут сделать — это потребовать большого выкупа. Но я думаю, что они здесь ни при чём. Может быть, они соучастники, но не зачинщики, у них на такое не хватило бы ни смелости, ни решимости. Помни мои слова, преступником окажется какой-нибудь знатный грек, который рассчитывает на свои связи. Но кто бы он ни был, он не избегнет моей руки. Я найду его, хотя бы он скрылся на глубине ада и… а пока иди, мой друг, спать, а завтра утром снова приведи сюда писцов: им будет новая работа. Погоди, тебе необходим отдых.

С этими словами князь Индии позвал Сиаму и велел ему принести золотую шкатулку с лекарствами, а когда его приказание было исполнено, то он вынул из неё пилюлю и подал её Уелю.

— Прими это лекарство, и ты будешь спать как мёртвый. Сон подкрепит тебя, и мы завтра примемся за новую работу.

В то самое время, когда начались во всём Константинополе поиски исчезнувшей Лаели, Сергий, встав рано утром, прислуживал игумену и ничего не знал о том, что волновало всех византийцев. Но не успел ещё игумен умыться, как в келью вошёл его племянник и почтительно поцеловал его руку, что вызвало улыбку на лице больного, истощённого старика.

— Да благословит тебя, Бог, дитя моё, — сказал он. — Я только что думал о поездке в Принкипо, чтобы восстановить тамошним воздухом мои упавшие силы, но если ты останешься со мной, то я отложу поездку. Сядь возле меня и раздели мою трапезу.

— Нет, я не азимит, а твой хлеб, по-видимому, на дрожжах, — произнёс юноша, презрительно смотря на чёрный хлеб, лежавший на тарелке. — Я уже позавтракал и зашёл только, чтобы осведомиться о твоём здоровье и рассказать тебе, что весь город взволнован событием, совершившимся вчера вечером. Оно так странно, так смело, так нечестиво, что невольно теряешь всякое доверие к обществу и сомневаешься в том, что не дремлет ли по временам Всевидящее Око Бога.

Игумен и молодой послушник с удивлением взглянули на Демедия.

— Я даже не знаю, как тебе рассказать об этом ужасе. Лучше я прочту тебе объявление, которое по дороге сюда я сорвал со стены. Впрочем, я попросил бы прочитать Сергия.

Демедий подал Сергию одно из объявлений, распространённых князем Индии по городу. Прочитав до половины с большим трудом, он умолк и посмотрел пристально на Демедия, который отвечал ему спокойным взглядом.

Молодые люди молча смотрели друг на друга.

Довольный успехом своего плана, Демедий беспокоился всю ночь только об одном: что сделает русский послушник? Сергий инстинктивно понял, что ему не следовало обнаруживать своих чувств, и отвечал на взгляд Демедия так спокойно и хладнокровно, что последний растерялся.

— Ну, — сказал Демедий, обращаясь к игумену, — я пойду и помогу в розысках. Награды назначены такие, что я не прочь заслужить одну из них.

С большим усилием сохранил Сергий своё хладнокровие при Демедии. Удалившись в свою келью, он стал с ужасом размышлять о судьбе бедной Лаели. В ушах его как бы раздавался её голос, звавший его на помощь, и он невольно отвечал: «Я слышу, но где ты?»

Услышав церковный колокол, он поспешил в церковь, но и там в ушах его звучал жалобный зов Лаели.

По окончании церковной службы он вышел на площадь, чтобы принять участие в общих поисках.

На улицах он всюду слышал только один вопрос:

— Ну, что, нашли её?

В сущности, он не обращал внимания ни на кого и шёл прямо, сам не зная куда. У него не было никакого определённого плана, и он сознавал только одно, что сердце его надломлено, что всё его существо обуреваемо страшным желанием отыскать молодую девушку и отомстить злодею за похищение.

Он не понимал, что им руководило новое для него чувство любви, что оно незаметно подкралось и овладело им.

Машинально он прошёл через ипподром, миновал святую Софию и отправился через ворота святого Иулиана на городскую стену, где остановился только у скамьи, на которой он подслушал рассказ Демедия о преступлениях в императорской цистерне.

Долго сидел он на этой скамье, припоминая всё, что говорил юный грек, и теперь эти слова получили для него новый страшный смысл. Он теперь был уверен, что Лаель была сокрыта в императорской цистерне и что виновником её похищения был Демедий. Он хотел отправиться к князю Индии, но, поразмыслив, захотел сам убедиться в том, что императорская цистерна могла играть ту роль, которую он ей приписывал. Он невольно стал думать о последствиях своего поступка. Если он станет уличать Демедия в преступлении, то, очевидно, игумен с монахами восстанет против него и примет сторону Демедия. Как было ему, молодому чужестранцу, без всяких связей, вести борьбу с могущественным братством, имевшим громадную силу при дворе? Но эти мысли нисколько не охладили его пыла, и он прямо отправился к императорской цистерне.

Там он увидал сторожа, сидевшего у открытой двери. На первый взгляд он показался ему приятным человеком.

— Я приезжий в Константинополе, — сказал Сергий, подходя к нему. — Могу я осмотреть цистерну, она, кажется, открыта для публики?

— Да, ты можешь осмотреть её. Вон дверь в конце коридора, она ведёт во внутренний двор. Но если ты не найдёшь спуска, то позови меня.

Сергий положил несколько маленьких монет в руку сторожа.

Двор был вымощен римским жёлтым кирпичом и не отличался большим пространством. Посредине его был огороженный овал, означавший вход в цистерну. Ничто не мешало свету падать с голубого неба во двор, за исключением одного угла, где возвышался маленький навес, под которым стоял паланкин с жердями, прислонёнными к стене. Сергий взглянул на паланкин и его жерди, а затем обратил внимание на четыре ступени, опускавшиеся к платформе в три или четыре квадратных фута. Он сошёл на эту платформу и убедился, что вся лестница находилась в восточной стене цистерны. Уже темнело, и он ощупью опустился ещё на четырнадцать ступеней до другой площадки, одинаковой ширины с первой, но имевшей десять футов длины и несколько залитой водой. Он не мог идти далее и потому стал внимательно озираться по сторонам. Хотя он не мог многого рассмотреть из-за темноты, но простиравшаяся перед ним водяная поверхность, терявшаяся по краям во мраке, производила сильное впечатление своей безграничностью. На расстоянии двух футов и с таким же промежутком возвышались два гигантских устоя, за ними виднелись другие устои, но как бы в тумане. Внизу ничто не останавливало взгляда. Подняв глаза вверх, он в темноте с трудом мог разобрать кирпичный свод, опиравшийся на коринфские капители ближайших устоев, и он понял, что крыша цистерны состояла из бесконечной системы отдельных маленьких сводов.

Но как ему, стоя на платформе в восточном углу резервуара, было определить его ширину, глубину и длину. Нагнув голову, он устремил свой взгляд в простиравшийся перед ним мрак, надеясь увидеть противоположную стену, но это ему не удалось: он видел только одну стену, бесконечную, непроницаемую. Он глубоко втянул в себя воздух и убедился, что он был хотя и сырой, но очень мягкий. Он стукнул ногой изо всей силы, и удар откликнулся только наверху свода. Он громко крикнул:

— Лаель! Лаель!

Ответа не было, хотя в этом крике он вылил всю свою душу. Тогда он решил далее не пытаться разгадать тайны этого древнего сооружения и промолвил про себя, качая головой:

«Это возможно, совершенно возможно. Тут может быть дом на плоту, а в доме она. Да поможет ей Господь. Нет, да поможет мне Господь отыскать её, если только она здесь».

Выходя во двор, он снова взглянул на паланкин, стоявший под навесом.

— Благодарю тебя, — сказал он, подходя к сторожу. — Давно построили эту цистерну?

— Константин начал её постройку, а Юстиниан окончил.

— А что, ею пользуются?

— Да, черпают воду вёдрами, опуская их через отверстие в сводах.

— А велика она?

Сторож засмеялся и отвечал:

— Я никогда не обследовал её вполне, да, вероятно, и никто другой не занимался этим делом. Говорят, в ней тысяча устоев и источник её небольшая речка. Рассказывают также, что многие опускались туда с лодками и никогда не возвращались на свет Божий. Ещё существуют легенды о водяных, живущих в глубине этой цистерны, но я ничего об этом не знаю.

Сергий кивнул головой и быстро удалился.

XXII. Обращение князя Индии

Всю ночь Сиама не отходил от двери комнаты своего господина и внимательно прислушивался к его шагам, которые ни на минуту не останавливались.

Наконец настал следующий день. Уель хорошо выспался и, встав рано, пошёл на рынок, откуда послал к князю Индии всех свободных писцов.

Вскоре весь город покрылся новыми объявлениями:

"Византийцы!

Отцы и матери Византии!

Лаель, дочь купца Уеля, не найдена. Я предлагаю 10 000 золотых тому, кто доставит её живую или мёртвую, и 6000 тому, кто представит сведения, на основании которых можно будет отыскать и предать суду похитителя.

Это предложение действительно только в продолжение настоящего дня.

Князь Индии".

Это объявление не вызвало таких поисков, как накануне. По общему мнению, нечего и негде было искать, а потому все разговоры сосредоточивались на том, кто был этот богатый князь Индии. К десяти часам уже столько было наговорено о нём фантастического, что он изумился бы, узнай, что о нём говорят. Многие пришли к выводу, что он был очень богатый индиец, но не князь, и что интерес, проявленный им к похищенной молодой девушке, носит странный характер. Больше всего об этом говорил Демедий.

Никто во всём городе так не заботился о розыске Лаели, как Демедий. Он метался от места к месту, от городской стены к церквам, от садов к кораблям в гавани, так что не осталось ни одного уголка в Константинополе, куда бы не заглянул. Он был очень доволен результатами первого дня поисков. Особенно его радовало то, что никто не упоминал о втором паланкине и, по-видимому, никто его не видел, тогда как разговорам о первом не было конца. К концу дня он первым прекратил поиски и стал убеждать всех, что, очевидно, еврейку похитили болгары и отвезли в турецкий гарем.

На другой день Демедий собрал своих товарищей по академии Эпикура и, сформировав из них несколько групп, разослал всюду: в Галату, в города по Босфору, на западный берег Мраморного моря, на острова, даже к Белградскому лесу. Он сделался героем дня.

Когда князю Индии доложили после полудня о том, что византийцы не хотели возобновлять поиски, он сказал недоверчиво:

— Как? Десять тысяч золотых не могут подстрекнуть их? Да они уже десять лет не видали такой суммы в своей казне.

Прошёл ещё час, и весть о совершенной неудаче второго объявления привела в ярость старика.

И только рассказы о поисках, которые вёл Демедий, утешали князя Индии.

В конце дня слуги доложили, что пришёл какой-то молодой монах и просит впустить его в дом.

Князь Индии уже давно слышал от Лаели о Сергии и потому с любопытством рассматривал русского послушника.

Волнуясь, тот говорил князю Индии о своих предчувствиях, что Лаель где-то в Константинополе, и просил дать ему в помощники великана Нило.

— Признаюсь, мне плохо верится в эти поиски, — отвечал старик, с любопытством глядя на русского послушника, но всё же приказал Сиаме позвать Нило.

— А ты знаешь, как я объясняюсь с ним? — спросил старик.

— Да.

— Но не забывай, что он понимает приказания только по движению губ говорящего, а потому в темноте невозможно с ним объясняться.

Когда явился Нило и почтительно поцеловал руку своего господина, то князь Индии сказал:

— Это послушник Сергий. Он полагает, что может найти молодую княжну, и желает, чтобы ты ему помог. Ты согласен?

Негр кивнул головой.

— Лучше бы ему надеть греческую одежду. Он тогда менее обращал бы на себя внимание, — посоветовал Сергий.

Через несколько минут Нило преобразился в византийца. От прежнего наряда сохранился лишь голубой платок на голове.

Когда Сергий и Нило ушли, князь Индии остался один в своём опустевшем доме и предался самым мрачным мыслям. Он уже почти отчаялся отыскать Лаель, и теперь его занимала мысль о мести.

Мысленно перебрав всех, кто мог остановить поиски, он вдруг понял, кто же обладал в Константинополе такой властью, и заторопился во Влахернский дворец.

Император согласился его принять, и вскоре князя Индии ввели в тронный зал.

— Я не буду злоупотреблять твоим доверием, государь, — сказал князь Индии после приветствий. — Я знаю, какая тяжёлая ответственность лежит на тебе. Что значит с твоей заботой о благе империи моё горе? Ты, государь, сделал для поисков моего ребёнка всё, что мог, но у меня в Византии есть сильный и могущественный враг. Вчера все сочувствовали мне, весь город вёл поиски, а сегодня, хотя я предложил нашедшему гору золота, всё оборвалось. Кто мог остановить всех людей? Только тот, кто меня ненавидит, кого я оскорбил. Кого же я оскорбил? Государь, позволь мне назвать того, кого я считаю своим врагом.

— Говори, князь, не бойся ничего, — кивнул император, тронутый горем старика.

— Здесь, в твоём присутствии, я проповедовал о братстве всех верующих, о новой вере в единого Бога. Но, как ты помнишь, многие угрожали мне, так ты даже стал защищать меня. Это они возбудили всех против моей дочери. Этот мой враг — церковь! — почти крикнул он.

— Глава нашей церкви, — отвечал спокойно Константин, — сидел тогда рядом со мною, и он не прерывал тебя, не угрожал тебе;

— Ты, государь, глава церкви, — поклонился старик.

— Нет, князь, ты ошибаешься. Я — сын церкви, но я не её глава.

Князь Индии побледнел, но через минуту он пересилил своё волнение и произнёс с видимым спокойствием:

— Прости, государь, что побеспокоил, и позволь мне уйти. У меня очень много дел.

Константин наклонил голову в знак согласия.

Князь Индии снова поклонился, а затем выпрямился во весь рост и, сверкнув глазами, произнёс:

— Государь, ты мог восстановить справедливость, но ты этого не захотел. Ты мог выбрать одно из двух: повелевать церковью или предоставить ей повелевать тобою. Ты выбрал последнее — и ты погибнешь, а вместе с тобою погибнет и твоя империя!

С этими словами он поспешно направился к дверям среди общего изумления, но, не дойдя до них, он вернулся, преклонил колени перед императором и прибавил прежним тоном беспомощного отчаяния.

— Государь, ты мог спасти меня и не захотел, но я тебя прощаю. Вот, — прибавил он, вынимая из кармана громадный изумруд, — я оставлю тебе этот талисман. Он принадлежал царю Соломону, сыну Давида, я нашёл его в гробнице Хирама, царя Тирского. Он твой, возьми его, но достойно покарай похитителя моей Гуль-Бахар. Прощай, государь!

Прежде чем присутствующие пришли в себя от удивления, он положил драгоценный камень к ногам императора и быстро удалился из залы.

— Этот человек сошёл с ума! — воскликнул Константин.

Вернувшись домой, князь Индии ещё не успел войти к себе в комнату, как ему доложили, что кто-то уже давно желает его видеть.

Вскоре в комнату вошёл человек с загорелым лицом и в одежде простого рыбака.

— Ты князь Индии? — спросил он на прекрасном арабском языке и с таким достоинством, как будто он всегда жил при дворе.

Старик молча поклонился.

— Ты князь Индии, друг султана Магомета? — повторил вошедший.

— Султана Магомета? Ты ошибаешься, сына султана Магомета.

— Нет, султана Магомета.

В глазах князя Индии мелькнула радость, которую он не знал уже два дня.

— Прости, князь, — продолжал незнакомец, — что я в такой одежде, но мой повелитель приказал прибегнуть к этому переодеванию. Я принёс тебе письмо.

Он вынул из-за пазухи бумагу и подал её с поклоном. Князь Индии развернул пакет.

«Магомет, сын Мурада, султана султанов, князю Индии.

Я вскоре возвращаюсь в Магнезию, мой отец, — да сохранит его молитва пророка, всемогущего пред Богом, — быстро ослабевает физически и умственно. Али, сын Абед-Дина Верного, обязан в тот самый момент, как великая душа моего отца перенесётся в рай, прискакать к тебе с быстротой ветра и передать тебе нечто, что ты, конечно, поймёшь».

Прочитав эту записку, князь Индии прошёлся по комнате взад и вперёд, чтобы собраться с мыслями, и потом сказал:

— Что ты привёз мне, Али, сын Абед-Дина Верного?

Турок отстегнул медную пряжку, которой была закреплена одна из его сандалий, и, вынув оттуда крепко свёрнутую атласную жёлтого цвета ленту, подал её князю.

— Вот, что я привёз. Слава Аллаху, я исполнил своё поручение.

Развернув атласную ленту, князь Индии увидал на ней странную диаграмму.

— Сын Абед-Дина, — произнёс он, — это гороскоп, но не о рождении, а о смерти.

— Мой повелитель был уверен, что ты это подумаешь, — отвечал турок. — Но он справедливо говорит, что смерть его отца должна считаться моментом его восшествия на престол, а потому и гороскоп его жизни должен начаться с гороскопа смерти его отца.

— Где он теперь?

— Вероятно, по дороге в Адрианополь. В эту самую минуту, как умер его отец, к нему была послана депеша великим визирем.

— А каким путём он поедет?

— Через Галиполи.

— Вот, возьми это в награду за добрую весть, Али, — сказал князь Индии, подавая ему перстень. — Отправляйся сейчас в обратный путь. Прежде всего заезжай в Белый замок и скажи коменданту, что я сегодня ночью приеду туда. Затем отправляйся навстречу к султану Магомету и скажи ему, что я понял присланное мне, исполню своё обещание и присоединюсь к нему в Адрианополе.

Когда посланец удалился, князь Индии, глядя на диаграмму, подумал: "Родился не человек, и даже не султан, а громадная империя, которую я сделаю могущественной, чтобы наказать Византию. В этой вести о восшествии на престол Магомета в такую минуту, когда моя душа подвергнута отчаянию, я вижу руку Провидения. Я слышу голос Бога: «Брось Лаель, она для тебя погибла, соверши дело, для которого я Тебя призвал. И я исполню эту волю».

И он заходил по комнате в сильном волнении.

Прошло несколько минут, и он немного успокоился. Тогда он позвал Сиаму, расспросил, надёжно ли упакованы священные книги, положены ли драгоценные камни в новые мешки, приготовлены ли лекарства.

Всё оказалось готовым к долгому путешествию, и князь Индии продолжил:

— Шкипер судна, что у меня на службе, должен ждать меня в гавани, перед воротами святого Петра. Я сегодня ночью переберусь на судно, но не знаю, в котором часу. Ты заранее позови носильщиков и вместе с ними перенеси ящики и драгоценности к воротам святого Петра, подашь сигнал и перевезёшь на судно все мои вещи. Возьми с собою и всех остальных слуг. Ты понял?

Сиама кивнул головой.

— Всё остальное моё имущество пусть остаётся здесь.

Сиама поцеловал руку князя Индии и вышел из комнаты.

Оставшись один, князь Индии пошёл на крышу своего жилища. С минуту он задумчиво смотрел на стол, у которого столько раз сидела Гуль-Бахар, помогая ему наблюдать за звёздами. Потом он стал ходить взад и вперёд по кровле, бросая взгляды на открывшуюся перед ним панораму. Он мрачно перебегал глазами от старинной церкви во Влахерне на Галатские высоты и башню Скутари, а когда его взгляд остановился на Мраморном море, лицо просияло. С той стороны горизонта поднимались чёрные тучи, и оттуда дул свежий ветер.

— Господи! — произнёс он, сверкая глазами. — Гордыня человеческая восстала против меня, и злые люди хотели меня погубить, но Ты заступился за меня, и поднимающийся ветер довершит мою месть.

Громко произнеся эти слова, он опустился на стул и сидел до тех пор, пока солнце не зашло и наступивший холод не прогнал его в дом.

Там царила полная тишина. Князь Индии прошёл по всем комнатам, останавливаясь по временам и прислушиваясь к завыванию ветра за окнами.

Когда наступила ночь, он перешёл через улицу к Уелю. Их разговор был очень краток, они больше молчали. Оба были убеждены, что Лаель была для них навсегда потеряна, но не хотели в этом сознаваться.

Наконец князь Индии объявил, что ему пора ехать, и, вынув из кармана запечатанный кошелёк, подал его Уелю.

— Всё-таки, может быть, наша Гуль-Бахар ещё найдётся, но меня тогда не будет в Константинополе. Отдай ей этот кошелёк. Он полон драгоценных камней, из которых каждый представляет состояние. Если она не вернётся в продолжение года, можешь сделать с этими драгоценностями что хочешь.

— Ты надолго уезжаешь? — спросил Уель.

— Не знаю. Я странник. У меня нет ни родины, ни дома. Прощай, Господь с тобой!

С этими словами он удалился и пошёл в свой дом. На пороге он остановился, крепко запер за собою дверь, потом прошёл в кухню, собрал в жаровню оставшиеся угли, снёс её в сени под лестницу и навалил на неё груду мебели, которую изломал на куски. Устроив большой костёр, он поставил лампу среди углей, а сам поднялся на крышу.

Вскоре до него донеслись треск горевшего дерева и удушливый запах гари. Он всё-таки не опускался вниз, пока не начал задыхаться от смрада и дыма. Тогда он быстро сбежал вниз и, отворив дверь, выскочил на улицу.

Вокруг всё спало, а ветер дул с такой силой, что старик едва держался на ногах.

— Ха, ха, ха! — произнёс он с диким торжеством. — Огонь и ветер хорошо отомстят за меня!

И он поспешно удалился по пустынной улице, направляя свои шаги к воротам святого Петра.

По дороге он время от времени останавливался и со злобной радостью смотрел на зарево, видневшееся над тем кварталом города, в котором он жил.

— Гори огонь, дуй ветер! — бормотал он про себя. — Византийские лицемеры и ханжи, вы узнаете, что Бог Израилев не терпит злодеев, обольщающих дочерей его избранного народа. Пылай огонь и пожирай этот нечестивый город! Ветер, раздувай шибче это мстящее злым людям пламя! Не жалейте никого, пусть погибнут и невинные вместе с нечестивыми!

Улицы Константинополя уже наполнялись толпами, которые в испуге безумно бегали во все стороны, оглашая воздух криками.

Князь Индии продолжал свой путь, но со злобной радостью следил за объявшей город паникой. Ничто не ускользало от его торжествующего взгляда: ни бледность испуганных лиц, ни молитвы, громко обращаемые к Влахернской Богородице, ни крики и стоны женщин и детей. Наконец он достиг гавани, отыскал свою галеру и, усевшись на палубе, приказал шкиперу как можно скорее грести к Босфору.

Полагая, что старик в испуге бежит от пожара, шкипер приказал своим гребцам налечь на вёсла, и при свете уже распространившегося по всему небу зарева галера быстро двинулась в путь.

Но ветер был так силён, что, когда она обогнула Серальский мыс, то нёсшиеся с Мраморного моря валы стали выбивать вёсла из рук гребцов. Они подняли крики, и шкипер сказал, обращаясь к князю Индии:

— Я плаваю по этим водам с детства, но никогда не видел такой ночи. Надо вернуться в гавань.

— Разве недостаточно светло?

— Свету-то слишком много, — произнёс шкипер, крестясь дрожащей рукой, — но ветер и волны…

— Пустяки. Гребите дружней, а за Скутарийскими высотами будет тише.

Шкипер удивился, что человек, обратившийся в бегство от огня, не боится бури. Но делать было нечего, он должен был повиноваться.

Когда галера пошла вдоль азиатского берега, князь приказал держать путь вверх по Босфору, к Белому замку.

Комендант замка встретил на пристани друга нового султана. Прежде чем войти в замок, старик обернулся и бросил ещё раз торжествующий взгляд на горевший Константинополь.

— Ну, огонь и ветер сделали своё дело, — промолвил он. — Так всегда небо карает обольстителей невинных девушек и гордецов, отворачивающихся от истинного Бога.

Спустя час он уже мирно спал.

Между тем во всём Константинополе был переполох. Вскоре после полуночи дежурный офицер императорской стражи разбудил Константина и даже, забыв этикет, схватил его за руку:

— Проснись, государь, проснись и спаси свою столицу: она вся в огне!..

Константин быстро оделся и прежде всего взбежал на башню Исаака. Открывшееся перед ним зрелище наполнило его душу ужасом, но он был храбрый человек и никогда в критическую минуту не терял присутствия духа. Он видел, что огонь прямо шёл на Влахерн, где, за недостатком добычи, он должен был сам собою прекратиться. Всё, что лежало на его пути, спасти было невозможно, но при энергичных усилиях легко было прекратить распространение огня направо и налево. Император приказал всем солдатам вместе с чиновниками помогать тушить огонь.

До восхода солнца он не покидал башни. На рассвете он увидел, что выгорела только линия домов от пятого холма до восточной стены дворца. Жертв пока никто не мог определить. Все предполагали, что князь Индии тоже погиб в огне.

Весть о том, что Уель, сын Иадая, умер от тяжёлых ожогов, дошла до Белого замка через несколько дней, поразила князя Индии. Неужели злая судьба, как в старину, тяготеет над ним? Неужели, в силу произнесённого против него небесного приговора, всем, близким ему, всем, которых он любил и с которыми был в дружбе или деловых отношениях, грозит рано или поздно смерть? Прежде всего погибла Лаель, потом Уель, а теперь за кем очередь?

Дом Уеля, как известно, находился против жилища князя Индии, и их отделяла только узкая улица. Вскоре огонь перебросило к нему, и хотя Уель сумел выбраться из дома, но, вспомнив о драгоценностях, оставленных князем Лаели, бросился назад в горевший дом. Драгоценности он достал и вынес на улицу, но получил такие тяжёлые ожоги, что умер на следующий день. За несколько минут до кончины он продиктовал письмо княжне Ирине, в котором просил её от своего имени и от имени князя Индии взять на себя заботу о Лаели. К письму он приложил кошелёк с драгоценными камнями.

XXIII. Сергий и Нило напали на след

Рано утром Сергий вышел из дома князя Индии вместе с Нило. Около полудня они оба шли по улице, которая вела к жилищу сторожа императорской цистерны. За ними следовал разносчик с лотком фруктов. Увидав издали сторожа, сидевшего по обычаю перед своей дверью, Сергий остановился и сказал разносчику:

— Погоди, я спрошу у этого человека, не дозволит ли он мне войти в свою комнату и спокойно поесть фруктов, тогда я у тебя куплю.

Он подошёл к сторожу и произнёс:

— Здравствуй, добрый друг!

— Здравствуй, — отвечал сторож. — Это ты был вчера? Рад тебя видеть.

— Благодарю. Я желал бы поесть фруктов, но неловко есть на улице, а потому я думал, что ты позволишь мне войти в комнату, тем более что я и тебя приглашаю.

С видом знатока сторож пощупал один апельсин на лотке.

— Конечно, зайди, — кивнул он.

Сергий пропустил вперёд себя разносчика и подал незаметно Нило условный знак.

Нило, осмотревшись по сторонам, прошёл через крытый проход во внутренний двор, где одним взглядом охватил все: плитами устланный двор, лестницу, ведущую в цистерну, стены, окружающие с трёх сторон двор, и стоявший в углу паланкин. Он улыбнулся, оскалив свои жемчужные зубы. Ещё раз осмотревшись, он быстро подошёл к паланкину, отворил дверцу, сел в него и убедился, что оттуда можно было видеть разом и вход в цистерну, и дверь в жилище сторожа. Затем снова вышел из паланкина и опустился в цистерну, пристально осматривая всё, что останавливало на себе его внимание.

Очутившись на нижней платформе, он задумался. Белые устои, громадные по величине, и окружающий мрак производили на него удручающее впечатление, тем более что в его глазах темнота всегда была переполнена призраками. Нило не боялся этих призраков, но ощутил суеверный страх, от которого он не сразу отделался, и тогда он пристально устремил свой взгляд в воду, желая убедиться, было ли в ней течение. Когда он увидел, что течение отсутствует, то поспешно поднялся наверх и, по-прежнему осторожно посматривая по сторонам, сел в паланкин и опустил шторки.

Между тем Сергий, чтобы дать время Нило, удерживал сторожа и разносчика в комнате под предлогом выбора фруктов. Потом он отпустил разносчика и долго распробовал со сторожем апельсины, виноград и смоквы.

Во всё это время, по счастью, не явился ни один посетитель. Наконец Сергий, поблагодарив сторожа, удалился. Весь остальной день он провёл на скамейке в ипподроме, время от времени заглядывая на улицу, которая вела в цистерну, чтобы убедиться, сидит ли у двери сторож.

Когда настал вечер, он снова вернулся к цистерне и укрылся под воротами, против жилища сторожа.

После захода солнца сторож запер ворота железным засовом. Скрип ворот предупредил Нило о том, что он остался один, но это нисколько его не испугало. Вскоре он услыхал шаги по двору и, выглянув из-за шторы, увидел, что какой-то человек с фонарём направляется к цистерне. Это был сторож.

Нило тихо вышел из своей засады и последовал за ним. Он увидел, как сторож при свете фонаря сел в лодку и, взяв вёсла, исчез во мраке. Нило вернулся в паланкин и стал по-прежнему терпеливо ждать. Прошло много времени, пока сторож не вышел из цистерны и удалился в своё жилище.

Нило хотел было впустить во двор Сергия, но, поразмыслив, решил, что ещё рано, и продолжал караулить.

Между тем Сергий, оставаясь в своей засаде, видел поднявшуюся бурю, а затем и быстро распространившийся по городу пожар. Мимо него пробегали толпы народа, объятые ужасом, но он не трогался с места. Он так же, как Нило, терпеливо ждал.

После полуночи он начал раздумывать, не лучше ли бросить, по-видимому, тщетное ожидание и поспешить на помощь погорельцам. Пока он колебался, в начале улицы показался человек, быстро шедший из ипподрома. Несмотря на то что он с головы до ног был закутан в плащ, Сергий тотчас узнал в нём Демедия. Забыв теперь о пожаре и его жертвах, он весь обратился в зрение.

Демедий остановился у ворот и постучал. Через минуту ворота отворились, и он исчез.

Как только послышался стук в ворота, Нило незаметно стал следить, как сторож впустил какого-то человека в своё жилище, а потом проводил его в цистерну. Сердце негра радостно застучало. Перед ним был давно ожидаемый враг.

Когда ему показалось, что Демедий и сторож дошли до нижней платформы, Нило тихонько последовал за ними к лестнице.

Оба, сторож и грек, сели в лодку и отчалили.

Нило пошёл к воротам, как вдруг услыхал шаги возвращающегося сторожа. Он едва успел спрятаться за паланкин. Но не успел сторож вступить на порог своей двери, как Нило бросился и схватил его за горло.

Скорее из страха, что на него напал чёрт, присланный из ада, чем от боли, сторож рухнул мёртвым на землю. Нило стащил в паланкин и оставил там бездыханное тело. Потом он отломал жерди, на которых носили паланкин и, опустившись с ними в цистерну, соорудил плот, вроде того, на котором он плавал по своим родным рекам.

Негр забыл в пылу борьбы о том, что говорил ему Сергий, и, освободившись от одного врага, вздумал разделаться с другими сам, без чужой помощи.

XXIV. Цистерна выдаёт свою тайну

Пора вернуться к Лаели.

Когда носильщики внесли во двор паланкин с девушкой, сторож запер ворота, взял в своей комнате фонарь и, отворив двери паланкина, вздрогнул.

Похищенная лежала бледная, почти мёртвая, и только слабо колыхавшаяся грудь доказывала, что она жива.

«Вот она и в наших руках, — подумал он. — Не понимаю, зачем он так убивался. Он мог за гораздо меньшие деньги получить живую красавицу, а не полумёртвую. Впрочем, это его дело. Во всяком случае, он будет доволен, что она не будет плакать и сопротивляться».

Он осторожно поднял девушку, отнёс её в цистерну, тихонько опустился с нею по лестнице и положил на дно лодки, которая стояла у нижней ступени. Прежде чем отчалить, он неожиданно увидал блестевшую на груди Лаели брошку и, отстегнув её, спрятал в свой карман, а потом стал энергично грести. Ему пришлось несколько раз повёртывать лодку то в ту, то в другую сторону, огибая многочисленные колонны и опоры. Трудно было сказать, какого направления он держался и сколько времени плавал, но наконец достиг крестообразного плота, причаленного между четырьмя громадными колоннами, поддерживавшими крышу цистерны.

Лаель по-прежнему находилась в бесчувственном состоянии. Сторож поднял её и внёс в дверь маленькой одноэтажной постройки на плоту. Хотя внутри этого помещения царил непроницаемый мрак, сторож прямо подошёл к ложу и положил на него молодую девушку.

— Ну, моё дело покончено, — произнёс он, тяжело переводя дыхание. — Теперь остаётся только осветить дворец. Если она очнётся в такой темноте, то умрёт со страха.

Он вернулся к лодке, взял фонарь и с его помощью зажёг большую люстру, висевшую на потолке. Комната ярко осветилась.

Жилище на плоту состояло из трёх комнат: первой направо — столовой, второй налево — спальней, а третьей, прямо против входа — гостиной. В столовой блестели хрусталь и серебро на роскошно накрытом столе, в спальне манила богатейшая кровать с розовыми занавесами и волнами самых редких кружев, в гостиной была мягкая, удобная мебель, крытая драгоценными шалями, которым позавидовали бы в любом персидском гареме. Здесь всюду виднелись художественно расположенные веера и опахала, а в углу возвышался лист полированной меди величиною в рост человека, заменявший зеркало. Подле него находилась подставка с туалетными принадлежностями.

Магомет мечтал построить дворец любви, а тут был дворец сладострастия, созданный по всем правилам эпикурейства, как его понимал Демедий. Он не пожалел на устройство этого храма ни средств, ни усилий, рассчитывая пользоваться им долго, и не только предназначал его Лаели, но и целому ряду красавиц, которые могли заменить её в его сердце. Смена же одной фаворитки другою была тем легче, что вокруг находилась мрачная вода, которая могла скрыть навеки надоевшую красавицу. Одним словом, этот храм сладострастия в глазах Демедия должен был быть настоящим храмом академии Эпикура, где как он, так него друзья могли не на словах, а на деле поклоняться своему божеству.

Сторож, не обращая внимания на роскошь помещения, занялся приведением в чувство девушки. Он стал спрыскивать её лицо водою и энергично обмахивать её опахалом из белоснежных страусовых перьев, с ручкой, украшенной драгоценными каменьями.

К его величайшей радости щека Лаели мало-помалу начали покрываться румянцем, и она открыла глаза.

Лаель приподнялась и с ужасом стала озираться по сторонам. Всё, что она увидела, так напугало её, что она снова лишилась чувств. Сторож снова прыснул на неё водой.

— Где я? — спросила Лаель, когда снова очнулась.

— Во дворце…

— Напрасно я не послушалась отца, — промолвила девушка, перебивая сторожа. — Умоляю тебя, отпусти меня! Отец богатый человек и озолотит тебя. Умоляю тебя на коленях, доставь меня к отцу!

И она бросилась к ногам сторожа.

Сердце его дрогнуло, и он отвернулся, чтобы не поддаться чувству сожаления. Лаель схватила его за руку и продолжала тем же умоляющим голосом:

— Прошу тебя, отведи меня домой.

— Все твои мольбы напрасны, — отвечал резко сторож, стараясь резкостью придать себе мужество. — Я не могу вернуть тебя домой, хотя бы твой отец осыпал меня золотом, даже если бы я хотел, то всё-таки не в силах этого сделать. Будь благоразумна и выслушай меня. Всё, что здесь, принадлежит тебе, если ты захочешь есть, пить или спать, то найдёшь всё, что тебе надо. Только будь благоразумна и перестань умолять меня. Замолчи, а не то я сейчас уйду.

— Ты уйдёшь, не сказав мне, где я, зачем я здесь и кто меня сюда доставил? О, Боже мой! Боже мой!

И она в отчаянии бросилась на пол.

— Я сейчас уйду, — продолжал сторож, как ни в чём не бывало. — Но я буду приходить каждое утро и каждый вечер за приказаниями. Не бойся ничего. Никто не хочет тебе сделать ни малейшего вреда. Если тебе будет скучно, то тут есть книги, а если ты поёшь или играешь, то можешь выбрать любой музыкальный инструмент. Хотя я не горничная, но позволь мне тебе посоветовать умыть лицо, пригладить волосы и вообще быть как можно веселее, потому что рано или поздно он придёт.

— Кто он? — спросила Лаель, всплеснув руками.

Сторож не мог далее выносить этого зрелища и поспешил уйти, торопливо произнеся:

— Я приду утром.

Он взял с собою фонарь, запер дверь и, усевшись в лодку, поплыл, бормоча про себя:

— Ох уж эти женские слёзы.

Оставшись одна, бедная девушка долго лежала на полу, горько рыдая.

Наконец слёзы несколько успокоили её, и она стала раздумывать, что произошло. Прислушиваясь к окружающему безмолвию, которое не нарушалось никаким звуком, она поняла, что находится не на улице и не в обитаемом доме. После этого она стала осматривать свою темницу и прежде всего остановилась перед медным зеркалом. Сперва она даже не узнала себя, такой казалась она изменившейся и не походившей на саму себя: черты лица выражали отчаяние, волосы были распущены, глаза красные, испуганные, одежда в беспорядке.

Вид этого так смутил её, что она отскочила от зеркала и бросилась на кровать, уткнув голову в подушки. Но она не могла спать, часто вскакивала и бегала по трём комнатам, отыскивая выход из темницы, но в ней не было ни окон, ни дверей, кроме одной, запертой извне двери.

Она не знала, когда кончилась ночь и начался следующий день. Часы одинаково протекали для неё в страхе и мрачных мыслях. Если бы она слышала хоть какой-нибудь звук: человеческий голос, звон колокола или даже однообразный крик кукушки, то ей было бы как будто легче. Но всё вокруг было тихо, безмолвно.

Сторож сдержал своё слово и пришёл утром, чтобы поправить лампы и спросить, не желает ли она чего. Снова разыгралась сцена отчаяния и мольбы, снова он бежал, повторяя про себя:

— Ох уж эти женские слёзы.

Однако, вернувшись вечером, он нашёл её более спокойной и уже думал, что она привыкает к своему положению. Но, увидав его, она по-прежнему стала умолять выпустить её на свободу, и он в третий раз обратился в бегство.

Во вторую ночь она чувствовала такое утомление, что инстинктивно легла на кровать и заснула. Сколько времени она спала, трудно было определить, но сон подкрепил, и она уже могла думать теперь более или менее осмысленно о своём положении. Её более всего удивляло, что князь Индии и Сергий не принимали мер к её освобождению. Мало-помалу её мысли начали путаться, и она впала в полузабытье.

Услышав звук весел и почувствовав, как пол комнаты заколыхался, она присела на кровать, удивляясь, зачем вернулся сторож. Но у двери послышались шаги, и чья-то непривычная рука начала медленно отпирать замок.

Она вскочила, думая, что её нашли, что это входит отец, но тотчас снова упала на кровать.

Дверь отворилась, и вошёл Демедий.

Не поворачивая лица, он вынул ключ из замка, вставил обратно с другой стороны и запер дверь. Она видела только руку в перчатке, и хотя сначала не признала Демедия, но для неё стало ясно, что это не отец.

Он вёл себя как дома. Он вынул ключ из замка и спрятал его, а потом подошёл к зеркалу и стал спокойно охорашиваться. Он снял шляпу с перьями, поправил себе волосы, снова надел её, снял перчатки и засунул их за пояс, рядом с большим кинжалом.

Притаив дыхание, Лаель следила за всеми его движениями, недоумевая, знает ли он о её присутствии. Отойдя от зеркала, он пошёл прямо к ней и остановившись, снял шляпу.

— Вероятно, дочь князя Индии не забыла меня? — сказал он.

Молодая девушка тотчас поняла всё и в ужасе забилась в угол кровати. Её широко раскрытые глаза дико смотрели на него, словно перед ней явилась смерть.

— Не бойся, — произнёс Демедий нежным голосом, — ты никогда не была в меньшей опасности, чем теперь.

Она продолжала молчать, и её пристальный взгляд выражал всё тот же смертельный страх.

— Я вижу, что ты меня боишься, — продолжал он, — но позволь мне сесть возле тебя, и я расскажу, где ты, зачем ты здесь и кто тебя доставил сюда.. . Нет, позволь мне лучше сесть у твоих ног… Я буду говорить не о себе, а только о моей любви к тебе.

Она продолжала молчать, и её взгляд показался ему теперь таким страшным, что он невольно вздрогнул и подумал, что она в таком положении или может наложить на себя руки, или сойти с ума.

— Скажи мне, княжна, обходится ли с тобою приставленный к тебе человек с должным уважением? Если он посмел чем-нибудь тебя оскорбить или святотатственно к тебе прикоснуться, то только скажи, и я его убью на твоих глазах. Вот посмотри, я для этого взял кинжал.

Она не произнесла ни слова и не изменила своего пристального взгляда.

Ему становилось нестерпимо странное и глупое положение, в котором он находился. Он приготовился к сцене слёз, гнева, оскорблений, упрёков, но это безмолвное отчаяние приводило его в тупик.

— Неужели я должен говорить с тобою на таком расстоянии, — произнёс он, выходя наконец из терпения. — Ты знаешь, что я могу силой добиться того, о чём униженно прошу тебя.

И эта угроза не подействовала на молодую девушку.

Он тогда прибегнул к новой уловке.

— Что это! — воскликнул он, бросая удивлённый взгляд на столовую и подходя к ней ближе. — Ты ничего не ела. Два дня твои хорошенькие губки не прикасались ни к еде, ни к вину? Я этого больше не дозволю.

Он положил на тарелку печенье, налил красного вина в кубок и поднёс ей то и другое, преклонив колени.

Она вскочила, бледная как полотно.

— Не подходи! — произнесла она громким, резким голосом. — Это твой дворец, ты вошёл в него со своим ключом. Выведи меня отсюда и возврати отцу.

Она произнесла эти слова как бы в припадке сумасшествия. Но Демедий был доволен и тем, что принудил её говорить, а потому спокойно поставил на стол тарелку и кубок, вернулся к ней и произнёс:

— Я буду повиноваться тебе во всём, исключая это: я ни за что не возвращу тебя отцу. Я доставил тебя сюда из любви к тебе, не только рискуя всем на свете, но даже погуби свою душу. Сядь и выслушай меня. Мы молоды, и лучшие годы жизни к нашим услугам. Зачем мне прибегать к насилию и терять терпение. Ты в моих руках, и никто не отобьёт тебя от меня. Ты здесь далеко от всего мира, и я один могу тебя здесь видеть днём и ночью. Ты не знаешь, какой врач время. Он может излечить все недуги души и ума. Проходит месяц, проходит год, проходят годы — и всё изменяется, ненависть уступает место любви. Вот я, княжна, и выбрал время своим орудием. Мы вместе с ним добьёмся…

Он не окончил фразы. Что-то тяжёлое ударилось о плот, и он заколыхался. Демедий инстинктивно схватился рукой за кинжал. В ту же минуту послышалось сперва лёгкое прикосновение к замку в двери, а потом чья-то рука с силой потрясла её.

— Мерзавец, я его научу! — воскликнул Демедий.

Снова плот затрясся, и дверь, сорванная с петель, грохнулась на пол.

Демедию нельзя было отказать в храбрости. Он ничуть не испугался, а вытащил кинжал и заслонил собою Лаель. Ещё секунда — и перед ним стояла мощная фигура Нило.

Колоссальная чёрная фигура Нило, с которой вода стекала большими каплями, его пёстрая одежда, блестящие белые зубы и сверкающие глаза произвели на Демедия потрясающее впечатление. Ему показалось так же, как прежде сторожу, что из преисподней явился дух мщения. Однако он не испугался и, надеясь на свой кинжал, приготовился к борьбе.

Пока противники пристально смотрели друг на друга, Лаель, узнав негра, с криком радости бросилась к нему. Демедий инстинктивно протянул руку, чтобы её удержать, но этим воспользовался Нило и схватил его за руку с такой мощью, что грек дрогнул всем телом, шляпа свалилась с его головы, а кинжал грохнулся на пол. Но он ещё не сдавался, и другой рукой хотел ударить ключом по голове. Это ему, однако, не удалось, и его рука попала в такие же тиски, как первая, кости хрустнули, он побледнел как полотно, а глаза едва не выскочили из орбит. Тут мужество его покинуло, и в нём недостало храбрости гладиатора безмолвно встретить смерть.

— Спаси меня, княжна, спаси меня! — воскликнул он. — Вели ему оставить меня, а то он убьёт меня.

— Оставь его, Нило, оставь ради меня! — воскликнула Лаель, забыв зло, сделанное ей. Но негр, был глух.

Если бы он даже слышал её просьбу, то вряд ли исполнил бы её, так как он боролся с врагом не только своим, но и своего господина, а к тому же в минуту торжества он был безжалостен. Не слыша слов девушки, он с диким победным криком схватил Демедия, вынес его из двери на лестницу плота и, взяв за волосы опустил в воду, где держал, пока… пока считал достаточным.

Лаель не последовала за ним, видя по лицу Нило, что его воля была непреклонна. Она бросилась на кровать и заткнула уши руками, чтобы не слышать воплей несчастного.

Через некоторое время негр вернулся к ней один.

Он поднял с полу упавший с плеч грека плащ, завернул в него девушку, перенёс её почти без чувств в лодку, привязал к корме свой плот и отправился в обратный путь.

Достигнув благополучно ступеней цистерны, он бережно вынес Лаель и положил на верхнюю площадку, потом он снёс туда же жерди от паланкина и наконец, быстро перебежав двор, впустил в ворота Сергия.

Трудно передать радость послушника и Лаели. Наконец Сергий взял за руки девушку и вывел её во двор, где посадил на стул сторожа.

— А где сторож? — спросил он у Нило.

Негр повёл его к паланкину и, отворив дверцу, выбросил на землю бездыханное тело сторожа.

— А где грек? — спросил поражённый монах.

Негр пояснил знаками, что Демедий находился в глубине цистерны.

— Как! Ты его потопил?

Нило утвердительно кивнул головой.

— Боже мой! Что будет с нами? — с ужасом промолвил Сергий.

Но негр не дал ему долго предаваться этим мрачным мыслям и знаками указал на необходимость докончить взятое на себя дело.

Они посадили Лаель в паланкин, просунули в него жерди и отправились в путь.

Конечно, Сергий прямо направился в дом Уеля, но его глазам представилось страшное зрелище: от домов еврея и князя Индии осталась одна груда пепла.

Не долго думая, Сергий отправился в городской дом княжны Ирины. Молодую девушку приютили там, а Сергий быстро полетел в лодке в Терапию.

Узнав, в чём дело, княжна немедленно поспешила в Константинополь.

Вскоре ей передали завещание Уеля и кошель с драгоценными камнями.

С этих пор она стала попечительницей сироты.

Часть пятая

Мирза

I. Холодом подуло из Адрианополя

Была половина февраля 1451 года. Константин уже был императором более трёх лет, доказав всему миру, что он справедливый и добросовестный государь. Оставалось ещё доказать, был ли он великим императором, но для этого не представлялось случая.

В одном отношении его положение было необыкновенное. Большая дорога из Галиполи в Адрианополь, проходящая к югу от древней столицы, принадлежала туркам, которые пользовались ею для военных, коммерческих и административных целей, благодаря чему Константин был территориально окружён со всех сторон и имел, в сущности, одного соседа — султана Мурада.

Время изменило мусульманского властителя: от гордых мечтаний о завоеваниях и победах он перешёл к желанию мирно прозябать в громадных мраморных галереях, окружённых душистыми садами, среди певцов, сказочников, философов и красавиц, походивших на гурий магометанского рая. Находиться в дружеских отношениях с таким соседом было нетрудно, и византийскому императору надлежало самому иметь только мирные стремления. К тому когда он вступил на престол после смерти Иоанна Палеолога, то его права оспаривал брат Димитрий, и для разрешения распри между ними был выбран, по обоюдному согласию, султан Мурад, который решил спор в пользу Константина, чем связал его узами благодарности.

Таким образом, считая себя вполне безопасным относительно внешней политики, Константин, по вступлении на престол, занялся главным образом приисканием себе невесты, но в этом деле ему не повезло. В конце концов его посол Франза избрал в невесты грузинскую царевну, но на пути в Константинополь она умерла.

Однако, как ни был серьёзен этот вопрос, он стушёвывался перед другим, гораздо более важным, усмирением вечно враждовавших религиозных партий. Это требовало таких качеств в императоре, которыми, по-видимому, не обладал Константин. Он дозволял всякого рода сектантам открыто вести свою проповедь, чем возбуждалось негодование всех преданных сынов церкви, и последствием того, что император не сумел подчинить себе религиозные партии, было то, что они подчинили его себе.

В настоящее время положение императора Константина неожиданно осложнилось, и ему пришлось разом иметь дело с двумя важными вопросами: одним по внешней, а другим по внутренней политике.

Мурад умер, и его престол перешёл к Магомету. Исчез старый порядок вещей с дружескими, любезными дипломатическими отношениями, и явилась необходимость определить, как будут впредь относиться друг к другу новый султан и Константин. Вот в чём заключался вопрос внешней политики.

Так как этот вопрос затрагивал самые живые интересы греков, то императору приходилось сделать первый шаг к его разрешению. Он и взялся за это дело, вполне понимая всю опасность своего положения.

На вопрос греческого посла в Адрианополе о том, как будет вести себя Магомет, последний отвечал торжественным заявлением, что свято сохранит все существующие договоры. Ответ обрадовал Константина, он собрал в Влахернском дворце советников и терпеливо выслушал их советы. После долгих прений были приняты и одобрены императором два важных решения.

Уже было сказано, что мать Магомета была христианка. Дочь сербского князя, она, по-видимому, сохранила и в гареме султана свою веру, а после смерти Мурада вернулась на свою родину. Ей было тогда пятьдесят лет. Было решено отправить Франзу в Адрианополь с поручением предложить матери султана руку императора.

Франзе было поручено и другое дело, которое требовало меньшей ловкости. В Константинополе жил тогда изгнанник, Орхан, о котором было известно, что он внук султана Солимана. Во время царствования Иоанна Палеолога Орхан стал разыгрывать в греческой столице роль претендента на султанский престол, и его права, должно быть, имели кое-какое основание, потому что Мурад заключил с императором договор, по которому он обязался платить Константину большую сумму за удержание изгнанника в Константинополе. Императорский совет нашёл удобным теперь потребовать увеличения этой суммы, и Франзе были даны соответственные полномочия.

Верховный комиссар Византии был принят очень любезно в Адрианополе. Конечно, он прежде всего представился великому визирю, Калилу-паше, который был опытен в политических делах и всегда дружил с греками, вероятно, ввиду влечения к ним его старого повелителя Мурада. Он посоветовал Франзе не поднимать вопроса об увеличении суммы, так как новый султан не боялся Орхана, и если бы последний вздумал предъявить свои права, то Магомету было легко с ним справиться. Но Франза не послушался этого совета и прямо заявил Магомету, по каким двум делам он явился к его двору. Молодой султан поразил его мягкостью и любезностью своего ответа. Относительно брака с султаншей он выразил своё полное сочувствие и просто передал это дело на усмотрение матери, а что касается Орхана, то отложил ответ до более удобного времени.

Франза остался на некоторое время в турецкой столице и был очень доволен оказанным ему блестящим приёмом, а ещё более настроением нового султана. В его глазах Магомет был олицетворением миротворца. Всё своё время он посвящал оплакиванию своего царственного отца и составлению плана дворца, по всей вероятности, той всемирной сторожевой башни, которую он потом выстроил в Адрианополе.

Но хорошо было бы для императора Константина и для всех христиан Востока, если бы доверчивый Франза мог подслушать разговор юного Магомета с князем Индии в одну из тех ночей, которые греческий посол провёл в Адрианополе.

— Ну, государь, — услыхал бы он тогда из уст князя Индии. — Теперь гороскоп готов, и всё предсказывает, что скоро можно начинать войну с византийцами. Мы уже согласились с тобой, что сочетания планет Сатурна, Юпитера и Марса как нельзя более соответствуют нашему плану.

— Я предпочёл бы, чтобы Марс господствовал, — заметил молодой султан, также изучавший астрологию.

— Ты, государь, совершенно прав. Я сам предпочёл бы господство Марса и именно ждал до сих пор, когда это совершится.

— Когда же это будет! — воскликнул с нетерпением Магомет. — Хотя, избави Аллах, торопиться, так как многое надо подготовить.

— Я понимаю твоё нетерпение, государь. Тебя ожидает жатва славы, и ты хочешь поскорее собрать её, но помни, что ходом планет управляет один Аллах, и умерь свой пыл. Знай, что, по последним моим исчислениям, можно будет начать войну в будущем году.

— В какой день, в каком часу совершится великое дело? — воскликнул Магомет, вне себя от волнения.

Князь Индий углубился в рассмотрение лежавших перед ним чертежей и спокойно отвечал:

— В четыре часа двадцать шестого марта…

— А в каком году?

— В тысяча четыреста пятьдесят втором.

— В четыре часа, двадцать шестого марта тысяча четыреста пятьдесят второго года, — медленно повторил Магомет, взвешивая каждое слово. — Нет Бога, кроме Бога!

Он вскочил и стал быстро ходить взад и вперёд по комнате, желая скрыть своё волнение даже от князя Индии.

— Ну, теперь ты можешь идти, — сказал он, останавливаясь перед стариком, — но не отлучайся далеко. В таких важных обстоятельствах никто не может оказать мне большей помощи, как истолкователь планет.

Князь Индии поклонился и вышел из комнаты.

Франзе надоело ждать ответа по обоим вопросам, тем более что император требовал его возвращения в Константинополь, и он уехал, поручив другому послу следить за разрешением порученных ему дел и по возможности торопить окончание их.

Вскоре после этого Магомет отправился в Азию, чтобы усмирить восстание в Карамании. Греческий посол следовал за ним из города в город, из лагеря в лагерь. Это наконец так надоело султану, что он, призвав посла, сказал ему:

— Скажи моему достойному другу, императору Константину, что султанша Мария отвергла его предложение.

— Дозволь спросить, государь, — возразил посол, поражённый резким лаконизмом ответа, — какой причиной объяснила свой отказ султанша?

— Никакой. Она просто отказывает ему. Вот и всё.

Посол отправил немедленно курьера в Константинополь с этим ответом и впервые сообщил своему государю, что он сомневается в искренности нового султана.

Он мог бы сообщить ещё более полезные сведения своему повелителю, если бы ему удалось подслушать следующий разговор Магомета с князем Индии.

— Как долго мне ещё надо терпеть эту собаку — гяура! — воскликнул гневно султан. — Он не только не давал мне покоя во дворце, но ещё теперь преследует меня всюду. Отвечай: сколько времени мне необходимо его терпеть?

— До двадцать шестого марта тысяча четыреста пятьдесят второго года, — отвечал спокойно князь Индии.

— А если я велю его убить?

— То император пришлёт другого.

— Но зато сколько дней и ночей я проведу спокойно.

— А разве государь, всё готово? Разве кончена твоя перепись, разве полны твои арсеналы, разве вооружено достаточное число судов, матросов, солдат, разве припасены необходимые капиталы?

— Нет.

— Ты, государь, хотел завести пушки. Разве ты нашёл подобающих оружейников?

Магомет насупил брови.

— Я позволю себе дать тебе совет, государь: отвечай отказом по вопросу о браке, а насчёт увеличения суммы по договору оставь вопрос открытым. Этим ты будешь держать в своих руках императора, который гораздо более нуждается в деньгах, чем в жене.

— Хорошо, — отвечал Магомет, — пришли ко мне секретаря.

А когда секретарь явился, то султан приказал ему призвать греческого посла, которому и объявил свою волю.

Сообщая императору ответ Магомета, посол должен бы, если бы ему было известно всё, прибавить, что человек, именующий себя князем Индии, в сущности, исполняет должность великого визиря, которым номинально состоит Калил-паша.

Все эти дипломатические переговоры, не принёсшие никаких плодов, заняли более полугода. Но теперь отложим рассказ о них и посмотрим, более ли успешно разрешил Константин великую задачу внутренней политики.

II. Отголосок похорон игумена

Пожар уничтожил все жилища на двух холмах Константинополя и остановился только у садовой ограды на восточной стороне Влахерна. Откуда начался огонь, сколько сгорело домов и сколько погибло людей в борьбе с разъярённой стихией — было предметом разговоров в продолжение многих дней.

Для оказания помощи пострадавшим от огня Константин не жалел денег из своей собственной казны. Он также лично руководил очисткой погоревшей местности от остатков пожара, и население, следуя его примеру, энергично принялось за это дело. Когда Галата, отложив в сторону все распри, пришла на помощь соседям и трудом, и деньгами, то казалось, что вернулись времена давно забытого христианского братства. Но, увы, это братство, созданное в минуту необходимости, так же быстро исчезло, как и возникло.

На второй день после пожара император вернулся во дворец после долгого наблюдения над работами, чтобы отдохнуть, но под портиком встретил посланного княжны Ирины, которая просила немедленной аудиенции.

Константин тотчас исполнил её просьбу и с удивлением узнал от неё о спасении Лаели. На этот раз он потерял присутствие духа, чего с ним никогда не случалось, и, опасаясь, чтобы не возникло народного волнения, когда история молодой девушки сделается общим достоянием, собрал чрезвычайный совет, на котором назначил особых стражников для расследования дела, а прежде всего был послан отряд солдат для оцепления цистерны.

Подобно императору, стражники никогда не слыхали о преступлениях, которые скрывала в старину эта цистерна, а потому её осквернение казалось им чем-то новым, невероятным, и они приступили к следствию очень скептически. Но, выслушав показания Сергия и Лаели, они должны были признать, что дело принимало вид заговора, противообщественного и антирелигиозного. Но кто были виновники этого заговора и где их искать?

Произнесённое Сергием имя Демедия навело их на целый ряд предположений. В первую минуту им показалось, что все эти обстоятельства дают предлог императору уничтожить академию Эпикура, что было уже давно желательно ради общественной нравственности, но при более здравом обсуждении они нашли опасным уличить племянника могущественного игумена, за которого могло жестоко отомстить братство святого Иакова, имевшее тогда громадную силу.

В большом недоумении и смущении они предприняли осмотр цистерны, всё ещё надеясь, что не оправдается подозрение насчёт Демедия, и захватили с собою Нило, которого они предполагали сделать козлом отпущения.

Но с той минуты, как они вступили во двор цистерны, одно открытие за другим скоро уничтожило всякую тень сомнения. Прежде всего они увидали мёртвое тело сторожа, который умер со страха, что и выражалось на его искажённом лице.

Затем стражники спустились в цистерну, и Нило свёз их на лодке во дворец сладострастия, который привёл их в удивление своим необыкновенным устройством. Но где был создатель этого дворца? Пока ходили за сетями, чтобы обследовать воды колодца, стражники подробно осмотрели три комнаты и составили опись всему, что находилось в них. Когда принесли сети, Нило указал место, где он кинул в воду с плота своего врага. С первого же раза он вытащил мёртвое тело. Стражники больше всего хотели, чтобы это оказался не племянник игумена. Все глаза устремились в воду. Прежде всего на её поверхности появилась белая рука с кольцами на пальцах. Нило схватил за неё и выбросил на плот человека в блестящей, богатой одежде.

— Это он, это Демедий! — воскликнули все в один голос.

Избегнуть скандала теперь было невозможно, и стражники, отнеся мёртвое тело в жилище сторожа, отправили гонца к императору, объясняя ему, в чём дело, и спрашивая его приказаний, так как они сами не хотели взять на себя тяжёлой ответственности.

Константин поступил в этом случае энергично и тотчас понял, какую пользу он мог извлечь из этого неприятного дела. Открытый заговор был, очевидно, составлен против столицы и общества, а потому он, не колеблясь, решился действовать самым строгим образом, а если бы могущественное братство заступилось за преступника, то этим только выдало бы себя и представило бы предлог к принятию мер против него. Но только чтобы успокоить свою совесть, он послал Франзу к игумену, чтобы осторожно приготовить его к плачевной вести, и сам последовал за ним в обитель, где почтенный игумен, поражённый роковым ударом, умер на его руках.

Печально вернувшись в Влахерн, он приказал выставить тела обоих преступников на два дня перед жилищем сторожа цистерны, а саму цистерну открыть для осмотра всем желающим убедиться воочию, какой храм нечестия, по его собственному выражению, воздвигли эти позорные враги общества. Он также издал указ о закрытии академии Эпикура и назначил особый день для принесения благодарности Богу за открытие противообщественного заговора. Нило он приказал заключить в тюрьму под предлогом, что его следует отдать под суд, но в глубине еврей души восторгался его мужеством и решил, как только будет возможно, не только освободить его, но и щедро вознаградить.

Всё население Константинополя пришло в волнение. Многочисленные толпы посещали цистерну, крестились, с ужасом смотря на выставленные мёртвые тела, и громко выражали одобрение всем действиям императора. Ночью, на второй день, трупы Демедия и сторожа были преданы земле без православного отпевания, и никто не проронил слёзы на неосвященной могиле.

Наконец наступил день благодарственного молебна в святой Софии, и Константин обещал лично там присутствовать. Он уже надел свою парадную царскую одежду и готов был отправиться в церковь, как к нему явился дежурный офицер при дворцовых воротах, выходивших во Влахернский порт.

— Государь! — воскликнул он. — В городе мятеж.

— Сегодня молебен. Кто же смеет осквернять мятежом такой святой день?

— Я не знаю, — отвечал офицер, — я передаю только то, что слышал. Сегодня на рассвете проходили похороны игумена братства святого Иакова.

— Да, — отвечал Константин, грустно вздохнув, — я сам хотел присутствовать на этих похоронах, но в чём же дело?

— Братия святого Иакова и многочисленные делегаты от других монастырей собрались на его могиле. Явился Геннадий и своей пламенной речью так взбудоражил слушателей, что они, поспешно поставив гроб игумена в склеп, разбежались по улицам и стали возбуждать народ к мятежу.

— О, Пресвятая Богородица! — воскликнул император гневно. — Неужели греки — бессловесные животные или идиоты, не понимающие, что сами накликают на себя гибель? А он, этот дух беспорядка, разве он не понимает, какие несчастия может навлечь его безумие на весь народ? Моё терпение готово лопнуть.

На минуту глаза его блеснули энергией, и если бы он послушался тайного голоса, шептавшего, что пора действовать решительно против религиозных партий, то, быть может, он отвратил бы от себя, Константинополя и всего христианского Востока те тяжёлые бедствия, которые вскоре должны были разразиться над колыбелью христианства и на долгие века изгнать оттуда Христову веру.

— Государь, — продолжал офицер, — я повторяю то, что слышал. В своей речи на могиле игумена Геннадий признал весь ужас преступления Демедия и справедливость той кары, которая его посетила, но, по его словам, во всём виновата была академия Эпикура, а ещё более церковь и государство, которые терпели подобное…

— Он нападал на церковь?

— Нет. Он оправдывал церковь, говоря, что она растлена патриархом-азимитом. По его словам, пока этот слуга нечестия и ереси будет руководить церковью, она будет идти по пути погибели.

— А государство? Что он говорил о государстве?

— Он сравнивал церковь с Самсоном, а патриарха — с Далилой, которая хитростью лишила Самсона силы. Государство он называл сообщником Далилы, а Рим — языческим жрецом, старавшимся через посредство растленной церкви и развращённого государства ввести поклонение ложному богу.

— Господи! — воскликнул Константин и инстинктивно подал знак телохранителю, который стоял возле и держал меч.

Но через секунду он пересилил своё волнение и спокойно прибавил:

— Но к чему вела его проповедь? Какой путь он указал братьям?

— Он называл их излюбленными слугами Бога, защитниками Христа и умолял их поднять оружие за святую веру отцов.

— А он говорил, что им следовало делать?

— Да.

Лицо Константина приняло выражение радостного ожидания, он надеялся, что его враг и враг церкви совершит теперь нечто такое, что можно подвести под политическое преступление, а следовательно, даст ему возможность арестовать и по крайней мере изгнать беспокойного монаха.

— Геннадий прямо указал, что благодарственное богослужение в храме святой Софии, — продолжал офицер, — было подготовленным свыше предлогом для начала крестового похода за святую веру. Но, по его словам, не следовало прибегать к вооружённой силе, так как насилие есть адское наваждение, нужно было просто отказать патриарху в его содействии богослужению. Он уверял, что в эту ночь к нему явились ангел Господень и Богородица, которые объявили ему волю Божию. Государь, ты знаешь, как могущественно действует его пламенная речь. Монахи бросились на улицы и стали уговаривать народ не ходить в собор на богослужение.

— Довольно! — произнёс император решительным тоном. — Добрый Григорий не будет один воссылать благодарение Господу.

Обращаясь к Франзе, Константин прибавил:

— Созови сюда весь двор в парадных одеждах, я пойду в собор в торжественном шествии и нуждаюсь в присутствии каждого из них. Смотри, чтобы все явились. Кроме того, передай мой приказ, чтобы вся армия и моряки с судов отправились со знамёнами к святой Софии. Вместе с тем дай знать патриарху, чтобы он ничего не боялся и был вовремя в соборе. Что же касается мятежников, то пусть никто не мешает их демонстрации. Я надеюсь, что мало-помалу лучшие из братии образумятся.

Вскоре после полудня собор святой Софии был окружён войсками, и при барабанном бое император вступил в храм со всем своим двором. Таким образом, седовласый патриарх совершил богослужение не один, но и Геннадий добился своего: народ не принял участия в этом богослужении.

По окончании службы Константин с тем же блеском вернулся во дворец, а когда он остался наедине с Франзой, то произнёс задумчиво и с видимым беспокойством:

— Скажи мне, друг мой: ведь первый Константин также имел много забот из-за религиозных распрей?

— Да, если верить истории.

— Какие же меры он принял, чтобы прекратить эти распри?

— Он созвал собор.

И больше ничего?

— Кажется, больше ничего.

— Да, ты прав. Он сначала укрепил веру, а потом стал защищать её. В его время Арий проповедовал веру в единого Бога, как противоположность веры в Троицу. Вот его первый Константин и подверг тюремному заключению на всю жизнь. Не правда ли, Франза?

Хитрый дипломат понял, к чему вёл речь император, но, отличаясь трусливой осторожностью, заметил:

— Ты прав, государь. Первый Константин поступил именно так, но он мог разыгрывать роль героя. Он незыблемо утвердил церковь и держал весь свет в своих руках.

Константин тяжело вздохнул и долго молчал.

— Увы, друг мой, — промолвил он через некоторое время, — народа ведь не было в святой Софии. Я боюсь…

— Чего ты боишься, государь?

— Я боюсь, — продолжал император, вздохнув ещё глубже, — что я не государственный муж, а только воин, что я могу служить Богу и империи только мечом, а в крайнем случае принести в жертву лишь свою жизнь.

Те внутренние затруднения, которые озабочивали Константина в то время, когда Магомет вступил на турецкий престол, ещё более осложняли переговоры, начатые императором с новым султаном. После памятного дня, когда народ не участвовал в благодарственном молебне, религиозные распри ещё более усилились, и постепенно император лишился, с одной стороны, популярности, а с другой — поддержки монашествующих братств. Положение дел так обострилось, что Константинополь разделился на два лагеря: в одном главенствовал Геннадий, а в другом — император и патриарх.

Месяц за месяцем ненависть между противниками росла, и дело наконец дошло до того, что императорская партия заключала в себе только двор, армию и флот. Даже преданность этих элементов была настолько призрачна, что император, в сущности, не знал, на кого можно положиться.

Личности, обиды, клевета, ложь, изветы и насилие заменили аргументы в борьбе. Сегодня религия возбуждала греков бороться друг с другом, а завтра — политика. Но во всё это время Геннадий был главной, руководящей силой. Он прибегал к таким мерам, которые наиболее были сродни натуре византийцев. Строго придерживаясь религиозных вопросов он ловко избегал случая подать повод императору к законному преследованию его и вместе с тем с необыкновенной хитростью распространял по всем монастырям убеждение, что Влахернский дворец стал притоном азимитов. Что же касается патриарха, то он сумел подвергнуть его отречению в святой Софии. Всякий, кто осмеливался проникнуть в собор, предавался проклятию, и весь народ отворачивался от патриарха, как от прокажённого. Сам же Геннадий с каждым днём всё более и более становился народным кумиром. Он редко покидал келью, постоянно молился, каялся, что некогда подписал проклятый акт унии с латинами. По его словам, когда силы ему изменяли, так как плоть немощна, то на помощь являлась Богородица. Из аскета он незаметно сделался пророком.

III. Мирза исполняет поручение Магомета

Только что начинали расцветать покрытые зеленью берега Босфора. В садах и защищённых уголках европейского берега по временам показывались ранние бабочки. Но в том году начало мая отличалось таким холодом, как будто бы на дворе стоял апрель или март. Вода была холодной, воздух резкий, солнце обманчиво.

Часов в десять утра константинопольцы, гулявшие по городской стене, выходившей к морю, были поражены странными звуками, которые неслись с Мраморного моря. Через некоторое время ясно определилось, что эти звуки раздавались на галере близ Сан-Стефано. В определённые промежутки времени показывались маленькие облачка дыма, а затем слышались глухие удары. Тогда ещё не наступила эпоха артиллерии, но о пушках уже всем было известно. Торговцы привозили с Запада в Золотой Рог образцы новых орудий, но они были так грубы и примитивны, что не годились ни на что, кроме салютов. Поэтому константинопольцы не испугались выстрелов, а лишь ими овладело любопытство узнать, кто так расточительно жёг порох, и теперь ждали с нетерпением, когда судно подойдёт ближе.

Галера продолжала быстро идти, стреляя по-прежнему. Она была выкрашена в белый цвет, а её флаг ничего не говорил о национальности её экипажа, так как на нём были диагональные полосы — зелёные, жёлтые и красные.

— Это не генуэзский флаг.

— И не венецианский, так как на жёлтом поле нет льва.

— Так чей же это флаг?

Вот что слышалось на городской стене, пока галера, обогнув Серальский мыс, входила в гавань. Поравнявшись с Галатской башней, она салютовала в последний раз, и тут ясно обнаружилось, что на жёлтой полосе флага виднелся герб.

— Эта галера принадлежит какому-нибудь важному господину, — решили все на берегу.

— Но кто он?

Не успели бросить якорь в илистое дно Влахернской гавани, как от судна отчалила маленькая лодка с матросами в красных тюрбанах, белых шароварах и коротких куртках без рукавов. С ними находился офицер, также в широком тюрбане. Толпа любопытных зевак окружила этого офицера, когда он вышел на берег и потребовал, чтобы его провели к начальнику караула. Очутившись лицом к лицу с ним, он подал ему письмо и сказал на ломаном греческом языке:

— Мой господин, прибывший на этой галере, просит, чтобы ты прочёл эту записку и передал её куда следует. Он надеется, что тебе известны требования этикета, и будет ждать ответа на своей галере.

Поклонившись, офицер, или шкипер, сел обратно в лодку и направился к судну, а начальник караула развернул записку и прочёл следующее:

"Галера «Сан-Агостино», 5 мая 1451 г.

Нижеподписавшийся христианский дворянин из Италии, из замка Корти на восточном берегу близ древнего города Бриндизи выражает свои преданные чувства его величеству императору Константину, защитнику святой веры в распятого Сына Божия, и смиренно заявляет, что он, по профессии рыцарь, обнажал меч не в одном кровавом бою, посвящён в рыцари самим его святейшеством, папой Николаем V. Так как в его стране царит мир, кроме баронских междоусобий, которым он нисколько не сочувствует, то он и покинул свою страну с целью искать подвигов за границей. Прежде всего он предпринял паломничество к Гробу Господню и привёз оттуда много священных предметов, которые желал бы представить его величеству. Благодаря долгому пребыванию среди мусульман, которым Всевышний в неведомой нам своей премудрости дозволяет осквернять Святую Землю своим присутствием, он говорит на арабском и турецком языках. До сих пор он, по благословению его святейшества папы, вёл борьбу с этими врагами Бога, преимущественно на море, забирая в плен варварийских пиратов в Триполи и заставляя их грести на его галере. Славный город Константинополь известен ему уже давно по слухам, и он желал бы поселиться в нём до конца своих дней, поэтому он просит, чтобы его просьбу передали его величеству императору, а пока будет дан ответ на неё, ему было бы дозволено стоять спокойно на якоре в своей галере.

Уго, граф Корти".

Начальнику караула это письмо показалось довольно странным и самая просьба излишней, так как в Константинополь дозволялось приезжать и селиться всякому без различия национальностей и званий. Правда, в последнее время торговля упала, и благодаря хитрости жителей Галаты доход с ввоза товаров был очень незначителен, но всё-таки старый Царьград сохранил свои рынки, и на них гостеприимно принимали весь свет. Однако итальянские графы были известны во всём свете своей воинственностью, и обыкновенно государи тех стран, куда они являлись, не отказывали им в аудиенции. Поэтому офицер императорских телохранителей отправил полученную бумагу прямо во дворец.

Пока она шла до Константина, мы скажем несколько слов о том, кто был граф Корти.

Только что пришедшая в Константинополь галера отличалась не одними только пушками. На корме возвышалась постройка, небольшая, с плоским потолком и круглыми окнами по сторонам. Эту новинку судостроители Палоса и Генуи назвали капитанской каютой. Владелец судна, поравнявшись с Сан-Стефано, взобрался на крышу каюты, откуда смотрел с любопытством на открывавшуюся перед ним панораму. Он был так занят этим зрелищем, что ни разу не сел, хотя ему и принесли туда кресло.

Чтобы избавить себя от необходимости описывать наружность владельца судна и не томить читателя, скажем сразу, что граф Корти был не кто иной, как Мирза эмир-эль-хаджи. Мы, конечно, помним разговор князя Индии с Магометом в Белом замке о необходимости иметь постоянного агента в Константинополе и об использовании в этой роли Мирзы, как наиболее способного для этого человека. Этот совет Магомет принял. Хотя между теперешним внешним видом Мирзы и прежним существовало громадное различие, но в одном отношении он оставался тем же: весь с головы до ног он был в военных доспехах. По-прежнему на голове у него был шлем с забралом, кольчуга на теле и на ногах, золотые шпоры на стальной обуви, только верхняя одежда не зелёного, а красно-кирпичного цвета. Это пристрастие к своему оружию объяснялось отчасти привычкой, а отчасти преданностью Магомету, который обожал рыцарские доспехи.

IV. Эмир в Италии

Мы теперь знаем, кто такой граф Корти. Он прибыл в Константинополь с поручением следить за всем, что делается в византийской столице, и не спускать глаз с княжны Ирины. Но прежде чем мы расскажем о его деятельности в Константинополе, нелишне сказать два слова о том, действительно ли он остался прежним Мирзой.

В ту самую минуту, когда мы представили его снова читателю на палубе его галеры, он пристально смотрел на открывавшуюся перед ним панораму, но ничего не видел. О чём же думал в эту минуту Мирза?

Согласно приказанию Магомета он отправился из Белого замка в ту самую ночь, когда был назначен тайным агентом в Константинополь. Он никому не говорил о своих намерениях, так как знал, что тайна была необходимым условием порученного дела. По той же причине он купил у странствующего дервиша, находившегося в свите Магомета, его одежду и осла. На рассвете он уже был за Босфорскими горами, затем намеревался обогнуть восточный берег Мраморного моря и Геллеспонта, откуда греческое население было почти выселено турками, а в Дарданеллах он хотел сесть на корабль и отправиться прямо в Италию. Хотя это был долгий и тяжёлый путь, но благодаря ему он мог совершенно исчезнуть из глаз всех знавших его, что было необходимо для успеха его предприятия. Одежда дервиша гарантировала его от всяких задержек на дороге, так как дервиш считался священной особой и был обыкновенно так беден, что не мог возбудить корыстолюбия ни в ком. Ни один мусульманин не заподозрил бы в этом скромном человеке, в серой рясе, в грубых сандалиях, на смирном осле, знатную особу султанского двора.

В Дарданеллах тогда собиралось много греческих, венецианских и генуэзских торговцев. Там Мирза купил себе итальянскую одежду, выучил как свой итальянский и сделался настоящим итальянцем, он раздобыл карту итальянского берега, чтобы избрать порт.

Однажды он вспомнил разговор с князем Индии в Зарибе, вспомнил о том, что говорил князь относительно его выговора, и его собственные слова насчёт того замка или дома, откуда его украли в детстве. Какая-то женщина вынесла его из дома на песчаный берег под голубым небом, между фруктовым садом с одной стороны и морем — с другой. Он помнил шум волн, разбивавшихся о песок, тёмно-зелёный цвет фруктовых деревьев и зубчатые ворота в замке. Согласно этому князь Индии сказал, что подобное описание подходит к местности на восточном берегу Италии, вокруг Бриндизи.

Теперь его мысли сосредоточились на Бриндизи. Странно сказать, теперь ему приходили в голову такие мысли, которых он прежде никогда не знавал. С того времени, как его взяли в плен турецкие пираты, он никогда не спрашивал себя, кто был его отец, жива ли его мать? Он сделался настоящим янычаром.

И вот теперь, отправляясь в Италию, он неожиданно и впервые стал задавать себе вопрос: где была его мать, помнит ли она его, оплакивала ли она его исчезновение, сколько могло быть ей лет? И он стал рассчитывать, что если ему сейчас было двадцать шесть лет, то ей могло быть около сорока пяти.

Эти мысли так подействовали на Мирзу, что его мужественное сердце стало нежно биться и жаждать ласки матери. Он решился отправиться на восточный берег Италии. Конечно, история нападения пиратов на замок должна была произвести много шума и остаться в памяти многих людей, так как это совершилось не очень давно.

Как ни трудны были поиски, но всё-таки можно было найти замок, из которого его похитили. Вместе с жаждой отыскать мать проснулось в нём и чувство родины, хотя ещё очень смутное.

Среди судов, стоявших в Дарданеллах, было несколько отходивших в Венецию, а одно из них держало рейс на Отранто. Это было быстрое судно с хорошим экипажем и здоровыми гребцами. Отранто находилось близ Бриндизи к югу, и отыскиваемый Мирзой замок мог лежать между этими двумя городами. К тому же, выдавая себя впоследствии в Константинополе за итальянского аристократа, он будет вынужден указать на место нахождения своих владений, а потому Бриндизи мог оказать ему услугу и в этом отношении. Таким образом, он нанял судно, отходившее в Отранто.

Достигнув этого города, он выдал себя за путешественника и старательно стал изучать, что могло пригодиться ему впоследствии. Он жил и одевался хорошо, а преимущественно держался религиозных кружков. В то время в Италии было царство силы, господствовавшей над правом, и борьбы гвельфов с гибенинами, но эмир не касался политики.

Случайно он встретился со стариком, очень образованным и проводившим всё своё свободное время в библиотеке одного из местных монастырей. Мало-помалу выяснилось, что он прекрасно знает берег от Отранто до Бриндизи и далее до Полиньяно.

— В моей молодости, — говорил старик, — жители этого берега много терпели от набега мусульманских пиратов. Высаживаясь со своих галер, они предавали огню жилища, убивали мужчин и похищали женщин. Они даже осаждали замки. Наконец, нам пришлось образовать береговую стражу для отпора пиратам. Я был офицером в этой страже, и мы не раз выдерживали бой с мусульманскими разбойниками.

— А вы не вспомните название какого-нибудь замка? — спросил Мирза, старательно скрывая своё волнение.

— Да, вот лет двадцать назад напали на замок графа Корти, в нескольких милях от Бриндизи. Граф храбро защищался, но был убит.

— У него была семья?

— Жена и малолетний сын. По счастью, графиня была на каком-то празднике, а потому избегла опасности, но мальчика, двух или трёх лет, пираты взяли в плен, и он исчез без вести.

— А графиня жива?

— Да, она не оправилась от нанесённого ей судьбой тяжёлого удара, до сих пор каждое утро и вечер она ходит молиться в часовню, которую выстроила на месте сожжённого замка.

На дальнейшие вопросы Мирзы старик подробно рассказал историю рода Корти, который славился знаменитыми воинами и прелестными красавицами.

Всю ночь после рассказа Мирза видел во сне графиню и, под впечатлением этих слов, рано утром отправился на лодке в Бриндизи. Развалины замка находились в пяти милях от города. Мирза отправился около полудня в путь пешком. Дорога шла через горы и долины, среди живописной местности, но он находился в таком взволнованном состоянии, что не обращал внимания на красоты природы.

У фермы, полускрытой виноградниками, он остановился и попросил молока, а когда утолил свою жажду, то заплатил золотой. Добрая женщина, угощавшая его, стала призывать благословение Пресвятой Девы на щедрого господина, не подозревая, что перед ней был мусульманин.

Наконец дорога круто повернула направо, к песчаному берегу. На повороте дороги из леса виднелось мраморное изваяние Богородицы с Младенцем на руках. Перед статуей, украшенной свежими венками из цветов, стояла каменная скамейка. Мирза сел на неё и задумался, не спуская глаз с лица Богородицы, которая, ему казалось, также смотрела на него. Вдруг улыбка показалась на устах статуи. Мирза вскочил. Вздрогнув, он быстро пошёл далее.

Уже наступили сумерки. Среди фруктовых деревьев, тянувшихся с левой стороны, становилось темно, а направо слышался унылый плеск морских волн. Уже на небе показались звёзды, и вскоре должна была наступить ночь, а развалин замка всё ещё не было видно.

Мирза ускорил шаги. Он не боялся, так как страх был неведом его сердцу, но ему хотелось разглядеть, прежде чем наступит совершенный мрак, замок своих предков и жилище своего детства.

Наконец наступила полная темнота, и среди неё неожиданно раздался серебристый церковный звон колокола.

Кто-нибудь умирает.

Он пошёл быстро вперёд и через несколько шагов, выйдя из-за деревьев, наткнулся на каменную массу, высоко поднимавшуюся к небу. Он понял, что это зубчатые ворота замка.

Колокол продолжал уныло звонить, наполняя сердце Мирзы каким-то непонятным, мрачным чувством.

«Мусульманин не должен откликаться на христианский призыв к молитве», — подумал он, и вдруг ему пришла в голову мысль, что его мать была христианка. Он вспомнил изображение Богородицы, которая как будто улыбалась ему, и подумал: «А если моя мать теперь молится по призыву этого колокола и мой приход будет ответом на её молитву?»

От этой мысли на глазах выступила непривычная слеза.

Пока эти мысли теснились в его голове, он переступил через порог древних ворот. Смутно видел он окружавшие его предметы и ощупью пробирался по дороге, вдоль деревьев и кустов, среди которых уныло гудел ветер. Наконец он достиг площадки, загромождённой остатками железных перекладин и деревянных балок. Это были развалины замка.

Колокол продолжал звонить.

Мирза повернул налево, чтобы обойти снаружи жилище своих предков.

Достигнув задней стороны развалин, он увидел огоньки в окнах небольшой постройки, возведённой среди них, и услышал человеческие голоса. Они приближались, и через несколько минут он увидел, что с возвышения спускалось несколько мальчиков в белой одежде, которые несли в руках свечи, защищённые бумажными фонарями. За ними показался целый ряд монахов в чёрных рясах с блестящими лысыми головами.

В конце процессии шла женщина в чёрной одежде. Мирза напрягся. Он вспомнил, что старик в Отранто рассказывал, как каждое утро и вечер графиня Корти ходила молиться в устроенную среди развалин часовню.

— Это она, это графиня, это моя мать!

Он видел теперь перед собой только одну эту печальную фигуру в чёрной одежде. Она шла тихо, с достоинством, и хотя не была молода, но из-за благородной осанки не казалась старой.

Мальчики и монахи скрыли от него фигуру женщины.

— О Аллах и его пророк! — тихо воскликнул он. — Неужели я не увижу её лица, неужели она не узнает, что я её сын?

До сих пор он думал об одном: как бы увидеть мать. Но теперь впервые он задумался: признаться ли ей?

Между тем процессия вошла в ворота замка.

Мирза побежал вокруг стены в надежде встретить процессию с другой стороны и близко увидеть графиню. Но не успел он сделать несколько шагов, как остановился, дрожа всем телом, словно ребёнок. Он неожиданно в одно мгновение понял странное положение, в котором находился: если он откроется графине, то придётся рассказывать с той самой ночи, как его похитили пираты. Конечно, ему нечего стыдиться своих геройских подвигов, и кому же эти подвиги кажутся столь славными, как не сердцу матери? Но, однажды вступив на путь откровенности, нельзя было на нём остановиться. А как мог он, христианин по рождению и крещению, рассказать матери, что он сделался мусульманином? Это нанесло бы бедной женщине ещё более тяжёлый удар, чем все те, которые поразили её до тех пор. Нет, это было невозможно, Он был на это неспособен, и к тому же новая жизнь, начатая со лжи, должна была кончиться рано или поздно очень плохо. Он должен был сказать ей, что приехал в Италию с целью подготовить погибель христианского государства для торжества мусульман. Конечно, узнав об этом, она проклянёт его, как чудовище.

В эту минуту перед бедным Мирзой восстал образ Магомета. Он вспомнил его слова при прощании, его доверие к нему. Неужели он изменит ему ради своей матери? К тому же Мирза был воином в душе и всего более на свете дорожил военной славой, а с изменой Магомету прощай и слава.

Что было ему делать? Он нашёл свою мать, она была подле него и в эту самую минуту молилась о его возвращении. Должен он был броситься в её объятия и вместе с тем изменить своему другу и благодетелю?

Между тем послышался стук отворявшейся двери, и из неё вышел монах в чёрном облачении. За его спиной виднелась часовня, ярко освещённая. Ещё несколько минут, и пропадёт навсегда возможность увидеть мать. И, однако, эмир стоял неподвижно. Сердце его колебалось. В его душе происходила страшная борьба между любовью и долгом.

Наконец он машинально двинулся вперёд. Мальчики со свечами в руках посмотрели на него с удивлением, монахи широко раскрыли глаза. Но эмир никого не видел, ничего не сознавал, кроме того, что его мать стояла перед ним в трёх шагах.

Длинная чёрная фата скрывала её голову, её руки, белые, как слоновая кость, лежали скрещёнными на чёрном платье. Два или три раза она подняла правую руку, чтобы перекреститься, и на одном из её пальцев блестело обручальное кольцо. Она, очевидно, была не старуха, но состарилась от горя. Ни разу она не подняла своего лица.

«О Аллах! — подумал эмир. — Это моя мать, но если я не могу сказать ей, что я её сын, если я не могу назвать её матерью и броситься к ней на шею, то, Аллах, если ты всемилосерд, дозволь мне хоть раз увидеть её лицо, а ей дозволь увидеть меня».

Но она не поднимала своего лица, и оно было скрыто фатой.

Ещё две минуты, и она исчезла за дверью часовни.

Слёзы брызнули из его глаз. Он простёр руки к ней и бросился на колени. Но когда он поднял голову, то её уже не было перед ним, и он знал, что она его не видела.

Он последовал за ней в часовню, но в дверях его остановил один из приближённых графини. В часовню не пускали чужих.

Он пустился в обратный путь. Достигнув каменного изображения Богородицы, он остановился и присел на скамейке.

Он просидел около часа, обдумывая своё положение. Он не хотел изменить принятого им твёрдого решения — сначала отправиться 8 Константинополь, а потом снова приехать в Италию. Но совесть мучила его. Зачем было подвергать бедную мать новым горестям? О, если бы она только увидела его. Но если она его не увидела, то это была воля Аллаха, и эмир несколько утешился. Во всяком случае, он недаром был в Бриндизи: он нашёл не только мать, но и графский титул, не вымышленный, а настоящий. С этой минуты он решил называть себя графом Корти.

Прежде чем покинуть скамейку, он пристально посмотрел на изображение Богородицы. Теперь ночь окутывала статую мрачным покрывалом, и не видно было Её лица. Но по какому-то странному влечению он подошёл к статуе и поцеловал её йогу.

Из Бриндизи эмир отправился в Венецию и провёл две недели в этом славном городе, где купил галеру, на которой впоследствии появился у Золотого Рога. Затем он поехал в Рим. В Падуе он купил всё необходимое вооружение для рыцаря и собрал целый отряд кондотьери, то есть наёмников разных национальностей. В это время папа Николай V был чрезвычайно озабочен усмирением своих вассалов, постоянно враждовавших между собой и немилосердно грабивших соседние города. Графу Корти, как уже стал открыто называться эмир, случайно удалось спасти один из папских замков от нападения шайки мародёров, и Николай V, приняв его, спросил, какой он желал бы награды за свой подвиг.

— Я желал бы прежде всего, чтобы ты собственноручно посвятил меня в рыцари, — отвечал граф Корти.

Папа взял меч из рук одного из своих телохранителей и совершил, над графом обряд посвящения в рыцари.

— А ещё чего ты желаешь, сын мой?

— Мне надоело сражаться с людьми, которые должны бы быть христианами, прошу тебя, поручи мне вступить в борьбу с варварийскими пиратами, которые опустошают моря.

Его просьба была исполнена, и папа снова повторил:

— А ещё чего ты желаешь?

— Ничего более, святой отец. Благослови меня и вели выдать мне свидетельство за твоей печатью об оказанных мне тобою милостях.

То и другое было охотно даровано.

Граф Корти немедленно распустил своих кондотьери, поспешно направился в Неаполь, а оттуда вернулся в Венецию. Там он запасся большим количеством лучшего миланского оружия и самой модной венецианской одеждой.

На своей галере он поплыл в Триполи, а по дороге пленил мавританское судно, которое отдал, как добычу, матросам своей галеры, отправляя их домой. Пленённых мавританских моряков он приказал отпустить, а затем нанял их же себе в матросы, чем, конечно, заслужил их вечную благодарность.

Затем граф направился в Алеппо, купил кровных арабских лошадей и пошёл прямо в Константинополь.

Вот каким образом очутился бывший эмир-Мирза, а теперь граф Корти, на палубе галеры у Золотого Рога.

До сих пор он успешно исполнял взятое па себя трудное дело, но нельзя сказать, чтобы он был счастлив. Ему удалось найти мать, отечество и религию своих предков. Но он находился в таком положении, что не мог признать открыто ни того, ни другого, ни третьего. Печальные мысли постоянно теснились в его голове, и граф Корти был далеко не тем весёлым, беззаботным эмиром, которого так любил Магомет.

V. Княжна Ирина в городе

Приёмная в городском доме княжны Ирины, проводившей в Константинополе зиму, состояла из большой овальной залы, разделённой посередине накрест двумя розовыми мраморными колоннами, которые соединялись арками, с шерстяными занавесями, перехваченными богатыми шёлковыми шнурками с кистями. Каждое из отделений залы освещалось сверху окнами, а для обогрева были устроены маленькие жаровни. Пол был мозаичный, в клетку жёлтого и розового цвета. Меблировка заключалась в большом количестве резных кресел и стульев, многочисленных пёстрых коврах и массивных столах с медной и яшмовой инкрустацией. На столах стояли каменные кувшины в форме ваз и хрустальные стаканы. Стены были покрыты арабесками, среди которых виднелось несколько картин. Двери без занавесей были расположены друг против друга, а окна на потолке, конической формы, были из чистого стекла.

На стуле в одном из отделений роскошной залы сидела княжна и вышивала на пяльцах. Возле, на маленьком столе, были разложены необходимые материалы для вышивания, под её ногами лежала львиная шкура.

Налево от княжны, на груде подушек, лежала бледная, ещё не совершенно оправившаяся от перенесённых волнений Лаель. Княжна Ирина вняла просьбе сына Иадая и, взяв молодую девушку под своё попечительство, окружила её заботами.

В других частях залы находились приближённые к Ирине молодые девушки и женщины. Одни читали, другие вышивали, третьи пели, так как Ирина предоставляла им полную свободу.

Только что одна из девушек пропела конец песни, возбудивший громкие рукоплескания, как в комнату вошёл старик Лизандр и доложил княжне, что её желает видеть Сергий. Она вместо ответа наклонила голову, и Лизандр, удалившись, через минуту ввёл русского послушника.

Хотя обращение Сергия отличалось почтительным характером, но в нём ясно проглядывала уверенность в том, что его присутствие приятно. Это не означало, что он был фамильярен с княжной Ириной, но она ни от кого не требовала применения формального этикета и просто считала, что каждый человек, даже император, обязан был преклоняться перед ней. Но Сергий был ближе для неё, чем все остальные по разным причинам. Никогда она не видывала человека, который так мало знал свет и был бы так прост, так добродушен. Поэтому он нуждался в советнике и руководителе; эти обе обязанности она охотно взяла на себя, частью из чувства долга, частью по доброй памяти к отцу Илариону.

Ирина знала о любви, которую питали друг к другу Сергий и Лаель. Они, как дети, не скрывали своих чувств.

Мир сурово обошёлся с Сергием, и хотя он мужественно старался скрыть это, но Ирина видела, что он страдал. По её мнению, он заслуживал общую благодарность за то, что спас Лаель и дал императору возможность уничтожить нечестивое учреждение, созданное Демедием. Но, к несчастью, могущественное братство святого Иакова питало к Сергию явную ненависть. Они утверждали, что он мог спасти Лаель, не причинив смерти Демедию, и даже обвиняли его в двойном убийстве — прежде племянника, а потом и дяди. Из уважения к императору, который одобрял действия Сергия, они не изгнали юношу из своей среды, но он уже не решался пользоваться привилегиями. Его келья была пуста, и все службы совершались без него. Одним словом, братство ждало только удобного случая, чтобы выместить на нём свою злобу, а он продолжал надеяться, что его отношения с братством так или иначе поправятся. Не имея никаких занятий и послушаний, он жил в доме патриарха и в свободное время ходил по старинным церквам Константинополя, а также часами катался в лодке по Босфору.

Глаза Лаели радостно сверкнули, когда Сергий подсел к ней.

— Я надеюсь, что тебе лучше сегодня, — сказал он серьёзным тоном.

— Да, гораздо лучше. Княжна говорит, что я могу выйти погулять в первый же хороший весенний день.

— Как жаль, что не могу ускорить приход весны. Но я нанял лодку с двумя искусными гребцами. Вчера мы доплыли до Чёрного моря и назад, остановившись только для завтрака у подножия горы Гиганта. Они говорят, что могут плавать каждый день.

— А ты останавливался в Белом замке? — спросила с улыбкой Лаель.

— Нет. Я боюсь, что комендант обойдётся со мной без княжны не так любезно.

— А где ты был сегодня?

— Утром я изучал Священное Писание, а потом пошёл посмотреть старинную церковь у водопровода. К моему удивлению, я нашёл на церковном дворе стадо козлов. Это какое-то святотатство.

— Эта церковь принадлежит одному из братств, которое имеет право распоряжаться ею как хочет, — заметила княжна.

— Мне грустно это слышать, — произнёс Сергий и, видя, что княжна снова занялась своей работой, продолжил, обращаясь к Лаели: — После этого я отправился в Влахернский порт. Ты слыхала, княжна, — прибавил он, — о недавно прибывшем в Константинополь знатном итальянце?

— Нет. Расскажи.

— О нём говорит весь город. Он путешествует на своём судне, как купцы и государи, а он не купец и не государь. Он вошёл в порт, салютуя из пушки, как великий адмирал. На судне его развевается никому не ведомый флаг. Его часто видят на палубе в блестящем, как серебро, вооружении. Кто он такой? Все задают себе этот вопрос, и никто не может ответить. Многие ездили к его судну и говорят, что оно совершенство в своём роде, никогда в Константинополе не видывали такой прекрасной галеры. Но матросы на ней темнолицые чужестранцы в чалмах, с чёрными бородами и чудовищными, нехристианскими лицами. Никого не пускают на это судно, кроме рыбаков и продавцов фруктов, а они уверяют, что слышали какие-то нечеловеческие голоса в глубине судна.

Княжна Ирина едва не рассмеялась, а Сергий серьёзно продолжал:

— Как бы то ни было, мне хотелось посмотреть на корабль и на его владельца. Судно стояло у самой набережной, и оно разгружалось. Носильщики уносили выгруженные уже вещи, но куда — я не мог узнать. При мне свели с палубы пять лошадей. Таких коней я никогда не видывал: два серые, два гнедые и один караковый. Они смотрели прямо на солнце, не моргая, и вдыхали в себя воздух, словно какой-то напиток, их шерсть блестела, как шёлк, хвосты развевались по ветру, как флаги. Это были чистокровные арабские кони! У каждой лошади шёл человек высокого роста, худощавый, в чалме и чёрной одежде. К кораблю подъехали двое придворных, очевидно, посланные императором, и владелец судна сошёл на берег и вместе с ними поскакал в город.

— А ты хорошо его рассмотрел? — спросила Лаель.

— Да, он был от меня так же близко, как ты.

— Я вижу, — сказала княжна, приостанавливая свою работу, — как легко могут распространиться слухи об этом чужестранце. Он воин-христианин, он провёл много времени в Святой Земле, получил благословение папы Николая для борьбы с африканскими пиратами. Он — итальянский дворянин по имени граф Корти. Император принял его, отвёл ему помещение в Юлиановском дворце.

Княжна Ирина снова принялась за работу, но в эту минуту вошёл в комнату Лизандр и громко произнёс:

— Три часа!

Княжна медленно встала и удалилась, а за нею последовали и все её приближённые.

Сергий остался один с Лаелью.

— Скажи мне что-нибудь о себе, — сказала девушка.

— Тучи нависли надо мной, но я не унываю, они рано или поздно исчезнут. Впрочем, и теперь окружающий меня мрак освещён лучом света — ты ведь меня любишь.

— Да, я тебя люблю, — отвечала Лаель с детской простотой.

— Братство выбрало нового игумена, — продолжал Сергий.

— Я надеюсь, что это добрый, хороший человек.

— Бог милостив: император, патриарх и княжна Ирина отстоят меня. Игумен не пойдёт против них, и ему, конечно, не удастся изгнать меня. Я его не боюсь и буду поступать так, как считаю правильным. Мне ставят в вину то, что я спас тебя.

— А как дела у Нило?

— Он ни в чём не нуждается.

— Я поеду к нему, как только мне разрешат выходить.

— Его келья в Кинегионе очень удобна, и офицер, которому поручен надсмотр за ним, получил приказание от императора, чтобы он не испытывал ни в чём недостатка. Я видел его два дня тому назад. Он не знает, за что его держат в тюрьме, но ведёт себя очень спокойно. Всё своё время он посвящает выделке военных и охотничьих орудий из материала, который я ему доставил. Он уже приготовил столько луков, стрел и копий, что все стены его кельи увешаны ими, и любопытные постоянно теснятся, чтобы взглянуть на это диковинное оружие. Он такой же любимец публики, как Тамерлан — царь львов. Кстати, он показал мне хитрую сеть, которую он смастерил из тонких нитей для ловли львов. Ты не поверишь, как он передо мною ловко набрасывал эту сеть на воображаемого льва и потом, бросаясь на невидимого врага, безжалостно рубил его. Сейчас он занят другим. Какой-то торговец слоновой кости дал ему клык слона, и он вырезает на нём целые военные сцены. Ему хорошо в келье, но он всё спрашивает, когда возвратится князь Индии. Он не верит, что князь умер, на все слова недоверчиво мотает головой, как бы говоря: нет, он путешествует и вернётся.

Сергий был так занят своим рассказом, что не заметил, какое впечатление вызвали у девушки его последние слова.

— О, прости, я забыл, что князь Индии был тебе отцом, — спохватился он, покраснев. — Но мне пора идти. Княжна отправляется в святую Софию, и, быть может я ей нужен. Прощай, до завтра.

Он поклонился и вышел из комнаты.

VI. Граф Корти в Святой Софии

Дворец Юлиана состоял из целого ряда зданий разных стилей, но величественных и роскошно украшенных. Его окружал сад, а Юлианский порт представлял большой бассейн, вырытый в земле, наполненный водой из Мраморного моря и соединённый с Босфором проходом в городской стене.

Граф Корти нашёл дворец в очень хорошем состоянии и был рад, что ему и его свите отведено было такое уединённое жилище, тем более что рядом, у самой лестницы дворца, стояла на якоре его галера, лодка которой всегда могла быть к его услугам.

Отведённая ему часть дворца находилась в южной его стороне. Понадобилась неделя, чтобы рабочие придали его жилищу приятный, даже роскошный вид, что было необходимо для достойного исполнения той задачи, которую он взял на себя по поручению. Магомета.

Но, несмотря на все свои хлопоты по устройству нового жилища, он нашёл время посетить Ипподром, Буколеон и святую Софию. Но прежде чем начать свою деятельность в Константинополе, он с нетерпением ждал вести от султана. Он уже написал подробный отчёт о своих похождениях в Италии, дальнейших странствованиях и прибытии в Константинополь, но ждал обещанного от султана гонца, чтобы отправить доклад. Слово одобрения со стороны Магомета придало бы ему новые силы для продолжения предпринятого дела, тем более что он находился в очень мрачном настроении.

Ожидая прибытия гонца от султана и обдумывая, как безопаснее Принять и отпустить его, граф Корти пришёл к мысли, что лучше всего ему выпросить у императора назначение охранять со своими людьми дворец и порт Юлиана, благо он и его галера находились там. В этом не было бы ничего необыкновенного, так как на службе у Константина находилось много чужестранцев.

В один из дней, когда он был на палубе своей галеры, к нему прибыл придворный, сообщивший, что император назначил ему аудиенцию на другой день в двенадцать часов.

Граф Корти показал придворному своё помещение, не пропуская ничего, ни кухни, ни конюшни. Гостеприимство произвело прекрасное впечатление, и нельзя было сомневаться, что император получит самый лестный отзыв о чужестранце, тем более что граф угостил самым дорогим итальянским вином.

Пока граф Корти принимал представителя императора, случилось нечто необыкновенное. Экипаж галеры неожиданно услыхал пронзительный крик и увидел чёрную лодку, подходившую к Юлианскому порту. В ней стоял человек, очень бедно одетый, и высоко держал деревянный лоток с рыбой. Он-то и оглашал воздух пронзительным криком. Часовой у порта отрицательно покачал головой, когда незнакомец предложил ему рыбы, но пропустил его. Приблизившись к галере, незнакомец вступил в разговор с матросами, а затем его лодка подгребла к пристани, и рыбак пошёл со своей рыбой во дворец. Долго блуждал он по нему, пока нашёл кабинет. Его не пустили, и он поставил свой лоток с рыбой на пол и уселся с твёрдой решительностью дождаться.

Вскоре появился граф, провожавший придворного. Увидав рыбака, он пристально посмотрел на него и, обращаясь к придворному, сказал:

— Какая прекрасная рыба.

— Да, Босфор славится ею.

— Иди на кухню, у тебя купят рыбу, — кивнул он рыбаку.

Потом, обращаясь к привратнику, прибавил:

— Потом приведи его ко мне. Я люблю рыбную ловлю, и, может быть, он согласится показать мне, как здесь ловят рыбу.

Через некоторое время рыбак был введён в кабинет графа, который сидел за столом, заваленным книгами и бумагами. Когда они остались одни, то глаза их встретились.

— Ты Али, сын Абед-Дина? — сказал граф.

— Да, эмир.

— Велик Бог!

— Да будет благословенно имя его.

Они давно знали друг друга.

Тогда Али снял красный платок, которым была повязана его голова, и, вынув из него кусок пергамента, подал графу.

Граф развернул пергамент.

«Этот человек прислан к тебе с деньгами. Можешь ему довериться. На этот раз прежде всего напиши мне о себе, а потом о ней; но следующие послания начинай с известия о ней. Моя душа изныла от нетерпения».

На пергаменте не было ни числа, ни подписи, но граф почтительно прикоснулся к нему губами. Он знал этот почерк так же хорошо, как свой.

— О, Али, — сказал он, сверкая глазами, — с этого времени ты будешь называться Али Верный, сын Абед-Дина Верного.

— Хорошо, — с улыбкой отвечал Али, — но мне пришлось долго тебя ждать. Я привёз тебе деньги и, признаюсь, состарился от одной заботы о сохранении этих денег. Я привезу их тебе завтра, и когда отдам, то произнесу на радостях сорок молитв пророку. Да будет благословенно его имя.

— Нет, не завтра, Али, а через день, и тогда принеси свежей рыбы. Тебе опасно сюда являться, и теперь уходи. Но прежде скажи мне что-нибудь о своём повелителе. Он действительно султан из султанов, каким обещал быть? Где он, здоров ли, что он делает?

— Не торопись, эмир, я не могу ответить сразу на все твои вопросы.

— Но я так давно живу среди христиан и не имею о Магомете никаких известий.

— Да, эмир, падишах Магомет будет величайшим истребителем неверных со времён падишаха Османа. Вот ответ на твой первый вопрос. Он здоров, и хотя ещё похудел, но душа его живее, чем когда-либо. Вот ответ на твой второй вопрос. Он живёт в Адрианополе и, как все считают, строит мечети; но я скажу тебе, что он отливает пушки для ядер величиной с гробницу его отца. Вот ответ на твой третий вопрос. Что касается четвёртого, то есть того, что он делает, то достаточно тебе знать, что он готовится к войне, и в этом ему помогают все, от шейх-уль-ислама до багдадских сборщиков податей. Общая перепись скоро будет окончена, и уже навербовано в солдаты полмиллиона людей.

— Довольно, Али, остальное в другой раз.

Граф Корти вынул из стола пакет, завёрнутый в кожу и запечатанный большой печатью.

— Это для султана. Но как ты доставишь его?

— Я вынесу его отсюда под рыбой, — отвечал с улыбкой Али. — Рыба свежая, и в Кашмире бывают цветы, которые пахнут хуже. Но в следующий раз я приготовлю более надёжный тайник.

Али сунул пакет за пазуху и вышел из комнаты. Когда он проходил мимо привратника, то пакет лежал уже под рыбой.

Оставшись один, граф Корти бросился в кресло. Он получил от Магомета весть, которую ожидал с таким нетерпением. Он держал в руках письмо, говорящее о таком доверии султана, которое было не слыхано до сих пор на Востоке. Но, несмотря на это, настроение его оставалось мрачным. Слова Али о том, что Магомет готовится к войне, льёт пушки, не вызывали у него сомнения. В сущности, он находился в таком мрачном настроении оттого, что ему претило то ложное положение, в котором он оказался. Порученное ему дело заключалось в обмане и предательстве, и он чувствовал позорный характер подобного дела.

Чтобы найти себе в чём-нибудь утешение, он вторично прочёл записку Магомета и теперь остановился на тех словах, которые касались Ирины. Ах да, он и забыл о ней. Ему необходимо познакомиться с ней, и как можно скорее. Эта мысль начала его тревожить, и он решился тотчас отправиться в город. По его приказанию привели каракового коня, и граф Корти, надев стальной шлем, вскочил в седло.

Было три часа пополудни; солнце ярко светило, улицы были полны народа, а в окнах и на балконах виднелись группы любопытных. Конечно, рыцарь на великолепном коне, сопровождаемый смуглым слугой в мавританской одежде, обратил на себя всеобщее внимание. Но ни рыцарь, ни слуга как бы не замечали производимого ими впечатления и не удостаивали ответом громко высказываемые зеваками вопросы.

Повернув в северную часть города, граф неожиданно увидел купол святой Софии. Он показался ему обращённым кверху громадным серебряным сосудом, державшимся чудом на небе. Он невольно остановил лошадь и почувствовал желание войти в это чудное здание.

Перед собором он отдал лошадь слуге и один вошёл во внешний двор.

На площадке толпились солдаты, граждане, монахи. Граф обошёл обнажённое, суровое здание собора с наружной стороны и невольно обратил на себя все взгляды. В это время из улицы повернул во двор длинный ряд монахов в серой одежде с непокрытыми головами; они громко пели в нос и в особенности поразили графа своими бледными лицами, впалыми глазами и всклокоченными бородами. Он не мог не заметить, что итальянские монахи были весёлые, толстые, круглолицые, а эти, все молодые люди, казались подлинными аскетами. Он вспомнил, что, по рассказам, в святой Софии происходили службы ежедневно, от пяти часов утра до полуночи.

Во двор выходили пять больших бронзовых дверей, широко отрытых, и, видя, что монахи стали входить в одну из них, он направился в соседнюю. В притворе собора он остановился и тотчас забыл о монахах. Со всех сторон его окружали стены, украшенные цветной мозаикой, а над ним виднелся Христос, судивший мир. Он никогда ещё не видывал подобной картины и потому так впился в неё глазами, что не заметил, как монахи прошли мимо него.

Очнувшись от первого сильного впечатления, он подошёл к одной из девяти также бронзовых дверей, которые вели вовнутрь собора, и слегка дотронулся до неё. Она отворилась без всякого шума. Ещё два шага — и он стоял в соборе святой Софии.

Читатель, вероятно, помнит, что посланцы русского великого князя Владимира, сына Ольги, приехав в Константинополь, сделались христианами, как только увидели святую Софию. Подобное же впечатление произвело это зрелище и на графа Корти. В известном смысле он был также неверующий полуварвар. Много часов он провёл с Магометом, рисуя планы великолепных дворцов и мечетей. Но что значили все их проекты в сравнении с тем, что он видел перед собой. Если бы его глазам представился неожиданно Каприйский грот со всеми его чудесами природы, то он не был бы так поражён. Он медленно продвинулся на несколько шагов и стал жадно смотреть вокруг себя; его взгляды охватывали общий абрис открывшейся перед ним картины, а не останавливались на частностях и мелочах, на вышине и ширине, на глубине и богатстве, на разноцветном мраморном полу, колоннах, разнообразных сводах, выдающихся галереях, карнизах, фризах, балюстрадах, золотых крестах, блестящих окнах, алтаре, сверкавшем бесчисленными зажжёнными свечами и драгоценными камнями; на лампадах, подсвечниках, церковных сосудах, хоругвях и образах, на малых куполах, которые постепенно уносились к центральному куполу, по величине и красоте превосходящему всякое описание.

Как долго стоял граф Корти, поражённый величием святой Софии, он сам не знал, а пришёл он в себя только благодаря неожиданно раздавшемуся пению; он вздрогнул.

Прежде всего ему пришла в голову мысль о сравнении святой Софии с Каабой. Он вспомнил тот день, когда он упал полумёртвым у подножия чёрного камня. Как та картина была мрачна в сравнении с этой. Там был мрачный камень, окружённый фанатиками, а здесь… Всё сияло, всё было светло, лучезарно. Естественно, ему пришла в голову мысль, что этот храм принадлежал к той вере, которую исповедовала его мать. Он вспомнил, как она шла ночью в часовню, чтобы молиться о его возвращении. Глаза его наполнились слезами, сердце дрогнуло. Отчего её вера не могла быть его верой? Впервые задал он себе этот вопрос.

Тем временем из алтаря вышел епископ, окружённый духовенством в богатом облачении. Ему надели на голову митру, сверкавшую драгоценными камнями, и золотую ризу; тогда он произнёс молитву и, подняв с престола чашу, вознёс её. Раздалось торжественное пение, которое наполнило нежной мелодией своды. Все опустились на колени; невольно, сам того не чувствуя, граф Корти сперва последовал их примеру, но быстро вскочил и теперь стоял один во всей церкви. Ему стало неловко выделяться в большой толпе. Неожиданно он увидел направлявшийся прямо на него ряд женщин. Все они были в белых фатах, но лицо первой женщины было открыто. Ещё несколько шагов, и он увидел её лицом к лицу. Из-за нежного румянца, заливавшего её щёки, она казалась ребёнком. Глаза её были опущены, а губы слегка двигались, словно она принимала участие в пении, торжественно наполнявшем церковь. Её лицо блистало каким-то лучезарным светом. Сердце графа Корти тревожно забилось, так как нет на свете человека, который может оставаться равнодушным перед женской красотой, какие бы обеты он ни давал.

Она направлялась к главным дверям, а так как он стоял перед этой дверью, то, поравнявшись с ним, на мгновение остановилась и с удивлением посмотрела на этого рыцаря во всеоружии.

— Прости, рыцарь, что я помешала твоей молитве, — сказала она с улыбкой.

— А я, сударыня, — отвечал он, — благодарю Бога, что оказался перед этой дверью.

Он посторонился, и она вышла из церкви.

Теперь собор, за минуту ещё поражавший его своим величием, показался графу Корти совершенно простой, обыкновенной церковью. Он уже не слышал пения и не видел окружавшего его великолепия. Его глаза не покидали двери, за которой она исчезла.

Он словно очнулся от сна, и первая мысль, пришедшая ему в голову, были слова Магомета: «Ты узнаешь её с первого взгляда».

Это была она, она, о которой писал Магомет на пергаменте, принесённом в этот день верным Али.

Тогда он вспомнил всё, что ему говорил Магомет, прощаясь в Белом замке. В ушах его раздавались слова его повелителя: «Всякий, кто увидит её, влюбится в неё», а также: «Не забывай, что в Константинополе я должен принять её такой же непорочной, как я видел её в последний раз».

Машинально вышел он из церкви, сел на лошадь и поехал домой.

Мысленно повторял он всё одно и то же: «Всякий, кто увидит её, влюбится в неё». Тщетно старался он отогнать от себя преследовавшую его мысль, тщетно старался уверить себя, что возненавидит её. Всё-таки внутренний голос повторял в его сердце в продолжение остального дня и наступившей затем ночи: «Ты полюбишь её, как все её любят».

В сущности, он уже любил её.

VII. Письмо графа Корти к Магомету

В двенадцать часов воздух не так ясен и тени ложатся длиннее, а вечером снега с горных вершин придают воздуху свежесть: вот единственное различие между наступившим сентябрём и концом июня в Константинополе.

Граф Корти постепенно привык к своей новой роли. Его положение становилось всё тяжелее, чем более он содействовал катастрофе, которая должна была уничтожить империю, не сделавшую ему ничего дурного. Но всего невыносимее была для него любовь к княжне Ирине, так как он должен был удерживать свою страсть из преданности Магомету, не дозволяя себе никаких мечтаний и надежд.

Однако, несмотря на постоянную борьбу в его сердце самых противоположных чувств, он продолжал исполнять то, что он считал своим долгом, и аккуратно посылал Магомету отчёт о своей деятельности. Мы приведём из его писем несколько отрывков.

Вот что писал он, например, в своём донесении после того, как в первый раз посетил святую Софию.

«Повергаю себя к твоим стопам, о мой повелитель, и молю Аллаха сохранить тебя в вожделенном здоровье и силе, а также оказать тебе помощь во всех твоих мудрых начинаниях… Ты просил меня всегда говорить прежде всего о родственнице императора. Вчера я отправился в церковь, которую греки уважают более всего на свете и которая, говорят, выстроена Юстинианом. Её громадные размеры поразили меня, и, зная, как мой повелитель любит подобные великолепные здания, я не обинуясь заявляю, что если бы не было другой причины для завоевания этого нечестивого города, то было бы достаточно для этого обращения святой Софии в мечеть. Богатства, собранные там в течение веков, неисчислимы; но всё великолепие собора, сверкавшего на солнце всеми цветами радуги, поблекло в одно мгновение, как только появилась княжна Ирина. Её лицо блестит, как тысяча звёзд. Вся её фигура представляет такое сочетание красоты и грации, что даже Гафиз, любимый поэт моего повелителя, не сумел бы её воспеть и удовольствовался бы только словами: эту песню из песней не выразить никаким стихом. Проходя мимо меня, она заговорила со мной, и в её голосе звучала любовь. Но вместе с тем она отличается царственной осанкой, вполне достойной той, которая будет царить над всем миром благодаря моему повелителю. И относительно княжны Ирины я скажу то же, что о святой Софии: для обладания ею тебе стоит поднять весь свет против этого нечестивого города. Ты один, мой повелитель, достоин её. Как счастлив буду я, если пророк дозволит мне быть смиренным орудием твоего благополучного бракосочетания с ней».

Это послание оканчивалось следующим образом.

«По приглашению его величества императора я имел вчера аудиенцию в его Влахернском дворце. Двор был в полном сборе, и после представления императору я познакомился и со всеми придворными. Всем распоряжался на этом приёме Франза, которого мой повелитель знает. Я сначала боялся, чтобы он меня не узнал, но он слишком предан отвлечённым размышлениям, чтобы видеть то, что у него под носом. Князь Нотарий также был там и много разговаривал со мною об Италии. По счастью, я знаю более его о городах, обычаях и современном положении этой страны гяуров. Он поблагодарил меня за сообщённые мною сведения, и когда я рассказал ему, по какому случаю папа выдал мне свидетельство, то он прекратил мой допрос. Я имею основание, а также император, держать ухо востро относительно этого человека. Франза — человек не опасный, но князь Нотарий — дело совершенно иное. Относительно императора я могу смело сказать, что он мой друг и что через месяц я буду пользоваться его полным доверием. Это прекрасный, храбрый человек, но очень слабохарактерный. Он способный полководец, но у него нет ни помощника, ни солдат; он слишком доверчив для политики и слишком религиозен для государственного деятеля. Всё своё время он посвящает духовным лицам и церковным обрядам. Я уверен, что мой повелитель похвалит меня за принятую мною меру, чтобы приобресть его доверие. Я поднёс ему одного из коней, приведённых мною из Алеппо, и такой прекрасной арабской лошади он никогда не видал на своей конюшне. Поэтому сам император и весь его двор вышли на улицу, чтобы полюбоваться удивительным животным».

В третьем донесении говорилось:

«Я обедал во дворце; за столом присутствовали многие офицеры армии и флота, члены императорского двора, патриарх, епископ, княжна Ирина, окружённая значительным числом высокорожденных дам и девиц. Его величество среди этого собрания был солнцем, а княжна Ирина — луной. Он сидел на возвышенном месте в одном конце стола, а она помещалась против него. Между же ними, по обе стороны, занимали место гости. Я смотрел только на луну и невольно думал, что вскоре мой повелитель будет источником её света, а она, красота из красот, будет достойным спутником лучезарной славы моего повелителя. Его величество оказал мне честь подвести меня к ней. Вспоминая о том, чем она будет для моего повелителя, я хотел пасть ниц перед нею, но вспомнил, что итальянцы не прибегают к подобного рода приветствиям… Она удостоила меня разговором. Её ум так же прелестен, как и её красота. Я очень почтительно заговорил с нею и предоставил ей выбрать тему разговора. Она выбрала религию и войну. Если бы она была мужчиной, то из неё вышел бы великий полководец, но, будучи женщиной, она глубоко религиозна. Самая любимая её мечта — приобретение вновь христианскими державами гроба Господня. Она спросила, правда ли, что папа благословил меня на борьбу с пиратами Триполи, а когда я отвечал утвердительно, то она воскликнула с жаром: „Война была бы самым благородным делом, если бы всегда имела целью крестовый поход“. Потом она стала расспрашивать меня о святом отце; так как она называет папу святым отцом, то я полагаю, что она принадлежит к той партии, которая признает его главой церкви. Она желала знать, на кого он походит, учёный ли человек, представляет ли достойный пример духовенству, отличается ли веротерпимостью и окажет ли помощь христианам на Востоке, если бы им угрожала большая опасность… Конечно, моему повелителю будет нелегко привести княжну на путь истины, но никто никогда не раскаивался в тех усилиях, которыми в конце концов приобретается любовь. Я помню, что в детстве мой повелитель старался научить говорить ворона и райскую птицу. После долгих усилий ворон стал кричать „Аллах, Аллах“, но райская птица упорно безмолвствовала, и, однако, мой повелитель любил её больше ворона, объясняя своё пристрастие к ней тем, что её перья очень блестящи».

Вот ещё несколько отрывков из посланий:

«Несколько дней тому назад я поехал верхом из Золотых ворот и, повернув направо, направился к воротам святого Романа, вдоль городской стены. Это очень внушительная постройка, но ров так загромождён, что я сомневаюсь, можно ли пустить в него воду. Я подробно осмотрел ворота. По своему центральному положению — это ключ к Константинополю. Затем я старательно исследовал всю дорогу и окрестность до Адрианопольских ворот. Я надеюсь, что мой повелитель найдёт удовлетворительной прилагаемую карту моей рекогносцировки. Во всяком случае, она верна».

«Его величество пригласил меня на охоту с соколами. Мы отправились в Белградский лес, откуда Константинополь добывает главным образом пресную воду. Роза роз моего повелителя была с нами. Я предложил ей моего каракового коня, но она предпочла свою лошадь. Помня твою инструкцию, я во всё время держался около неё. Она прекрасно ездит верхом, хотя вообще греки не отличаются в этом искусстве. Сокол поймал цаплю за горой, через которую, кроме императора, никто не дерзнул перебраться. Я когда-нибудь им покажу, как надо ездить верхом. Во всяком случае, княжна благополучно вернулась с охоты».

«Я, как всегда, аккуратно исполняю свои обязанности и ежедневно посещаю княжну. Она отличается от всех женщин тем редким качеством, что всегда одна и та же. В этом она отличается от планет, которые иногда затмеваются тучами… Вчера от княжны Ирины я поехал в арсенал, находящийся в северной части нижнего этажа ипподрома. В нём собраны всякого рода орудия для нападения и защиты: луки, самострелы, стенобитные машины, копья, дротики, мечи, щиты и г. д. Так как ты, мой повелитель, отличаешься смелой, отважной душой, то могу сказать тебе, что император хорошо подготовлен к войне. Если бы он во всех отношениях был также бдителен, то грозил бы большею опасностью моему повелителю. Но кто понесёт на войну всё это оружие? Туземных солдат недостаточно, чтобы образовать один отряд императорских телохранителей. Он может надеяться для своей защиты только на стены Византии. Церковь полонила всю молодёжь, и они променяли меч на чётки. Таким образом, если воины западных держав не окажут поддержки, Византия сделается лёгкой добычей».

«Мой повелитель приказал мне жить с царской роскошью, поэтому я только что вернулся из поездки с гостями по Босфору до Чёрного моря на моей галере. Для княжны Ирины был поставлен трон на крыле моей каюты, и под ним был устроен шёлковый балдахин. Мы бросили якорь в бухте Терапии и посетили дворец, а также сады княжны Ирины. На одной из колонн, окружающих наружные ворота, она указала мне на медную бляху, и я с удивлением узнал на ней почерк моего повелителя с его царственным знаком. Я едва не простёрся ниц перед ним, но вовремя удержался и спокойно спросил, что это такое? Она покраснела, опустила глаза и ответила дрожащим голосом. Она расспрашивала меня о тебе, мой повелитель, но я из осторожности сказал, что ничего не знаю, кроме рассказов турков, с которыми я случайно встречался. Мне нечего описывать дворец в Терапии, так как мой повелитель сам бывал в нём. К большому моему сожалению, княжна Ирина осталась там, и я уже начинал отчаиваться насчёт возможности сообщать тебе сведения о ней, как она пригласила меня посещать её в Терапии».

«Но всё-таки очень рад за моего повелителя, потому что октябрьские ветры, дующие с Чёрного моря, вынудили княжну возвратиться в свой городской дом, где она будет жить до лета. Я видел её сегодня. Благодаря жизни на чистом воздухе, её щёки зацвели, как розы, её губы пунцовы, словно она ела гранаты, её глаза ясны, как у ребёнка, её шея бела, как у горлицы, а её походка напоминает колебание лилии на стебле. О, если бы я только мог сказать ей хоть слово о моём повелителе!»

«Все на Востоке слыхали о византийском ипподроме; я с любопытством посетил его на прошедшей неделе и сегодня. В продолжение долгих веков византийское самолюбие кичилось этим великолепным зданием, но теперь от него осталось немногое. На северном конце арены, имеющей около семидесяти шагов в ширину и четырёхсот в длину, находится полуразорённое здание, низ которого был превращён в арсенал, а верх в места для публики. Над этими местами возвышается павильон императора, из которого он смотрит на бега колесниц и борьбу голубых и зелёных. На всей арене валяется столько мраморных и каменных обломков, что можно было бы выстроить из них тог дворец, о котором ты мечтаешь, мой повелитель. Посередине арены находятся три замечательных предмета: высокая четырёхугольная колонна, в четыреста футов, теперь обнажённая, но некогда покрытая медными листами; обелиск из Египта и узкая витая колонна, изображающая три перевившиеся между собою змеи, подымающие свои головы кверху. Нынешний император не оказывает этим руинам чести своим посещением, но византийцы часто ходят туда и любуются, как офицеры и солдаты ездят верхом по арене. Моему повелителю должно быть известно, что в этом городе живёт сын некоего Орхана, который называет себя законным наследником блаженной памяти Солимана; этот сын Орхана содержится греками как будто в заточении. Претендент на султанский престол, как истый турок, хвалится своими воинскими доблестями и искусством наездника. Он даже, говорят, намерен пойти войной на тебя, мой повелитель, когда умрёт его отец, старый Орхан. Посетив ипподром на прошедшей неделе, я увидел, что при многочисленных зрителях, молодой Орхан показывал свою прыть, как наездник. Многие очень хвалили его ловкость, а я заметил, что видывал на Востоке и лучших наездников. Сын претендента, узнав, что я итальянец, согласился помериться силами со мной и вступить со мною в бой. Вчера было назначено наше состязание. Громадная толпа собралась на любопытное зрелище, и в том числе сам император, на подаренном ему мною сером коне. Мы начали с верховой езды, и я побил Орхана в вольтах, полувольтах, прыжках и т. д., затем мы стреляли на скаку в цель. Он попал в мишень двумя стрелами из двенадцати, а я всадил в центр мишени все двенадцать стрел. Наконец очередь дошла до борьбы копьём и секирой. Я предложил ему выбрать любое из этих оружий. Он взял копьё, но при первом же нападении я перерубил его копьё секирой. Все зрители громко мне рукоплескали, а Орхан, выйдя из себя от гнева, заявил, что это была простая случайность, и потребовал продолжать борьбу, но император вступился и приказал нам обоим драться на копьях или на секирах. Мой противник бросился на меня с остервенением, но я, отбив его удар, сбросил его с седла своим щитом. Он упал на землю, обливаясь кровью. Его подняли и унесли с арены, а император пригласил меня с собою во дворец. Я очень сожалел, что мне не удалось убить этого наглеца, но, во всяком случае, моя репутация в Константинополе обеспечена, и меня считают храбрым бойцом».

«Его величество формально доверил мне охрану городских ворот, находящихся против моего жилища. Благодаря этому, я могу всегда связываться с тобою, мой повелитель, и, в сущности, ключи Царьграда в моих руках. Однако я буду покупать рыбу у Али. Она самая свежая на городском рынке».

«Княжна здорова, и щёки её пылают зарей в честь тебя, мой повелитель, но я нашёл её вчера в большом смущении. Во дворце получено неблагоприятное известие от византийского посла в Адрианополе. Султан дал наконец ответ по вопросу о договоре об Орхане. Прекращена уплата денег. Я рассчитал, что этот ответ должен совпасть с получением моего письма о поединке с молодым Орханом, а потому счастлив, что мог оказать хотя эту небольшую услугу моему повелителю. Узнав о полученном из Адрианополя известии, я отправился прямо от княжны в Влахернский дворец. Там заседал большой совет, но меня всё-таки допустили к императору. Константин настоящий воин, но его окружают слабые люди. В ту минуту, как я вошёл в зал совета, шло обсуждение ответа, полученного из Адрианополя. Его величество выразил мнение, что ответ и прекращение выплаты были признаком воинственных намерений султана, а потому необходимо готовиться к войне. Франза полагал, что дипломаты ещё не всё сделали. Нотарий спросил, какие приготовления к войне намерен был сделать император. Его величество отвечал, что он был намерен купить орудия и порох, снабдить амбары и хранилища продовольствием на случай долгой осады, увеличить флот, укрепить городские стены и очистить рвы. Он также хотел отправить посольство к папе, чтобы просить помощи у христианских держав Европы. На это Нотарий отвечал: я предпочитаю видеть в Константинополе турка в чалме, чем папского легата. Все члены совета подняли ужасный шум и разошлись в смятении. Я пожалел бедного императора. Он выказывает столько мужества и вместе столько слабости. Его столица и остатки некогда могучей империи могут быть спасены, только если Рим окажет ему помощь. Но для этого потребуют отказа от православия унии с Западом, а в случае несогласия предоставит Византию своей судьбе. Если бы ты, мой повелитель, решился завтра постучать в ворота Константинополя, то Нотарий отворил бы одни из них, а я другие. Но император всё-таки будет сражаться: у него душа героя».

«Княжна Ирина безутешна. Патриотка, следящая за политикой, она видит, в каком положении находится империя, она проводит целые ночи в слезах, и в глазах её видны следы постоянной бессонницы. Но я надеюсь, что, когда наступит для неё самая печальная эпоха, мой повелитель сумеет её утешить».

«Я не писал тебе, мой повелитель, уже более недели. Али был болен и говорит, что выздоровеет, только когда перестанет дуть из Константинополя христианский ветер. Он умоляет тебя, мой повелитель, прибыть сюда и водворить порядок в стихии. Дипломатическая неудача императора усилила политические распри. Сторонники римлян повторяют слова Нотария, сказанные на большом совете, и обвиняют Константина в измене Богу и отечеству. В сущности, его мнение служит верным отголоском того, что думает вся греческая церковь; но всё-таки эта церковь его плохо поддерживает. Княжне Ирине в последнее время что-то нездоровится: она очень побледнела и не дождётся весны, когда будет в состоянии вернуться в Терапию. Она объявила мне, что завтра будет особая служба в святой Софии. Там будут присутствовать представители всех монашеских обителей Константинополя и его окрестностей. Она надеется, что в результате будет примирение всех партий».

*  *  *

Корти понимал, что, служа султану, он изменял императору. Сколько раз, сидя по ночам за составлением писем, он вскакивал из-за стола под влиянием укоров совести. Не лучше ли было ему бежать в горы или на море, чем строить втайне ковы против человека, слепо ему доверившемуся. Но, увы, он был скован теперь узами, более могучими, чем преданность своему повелителю. Он мог покинуть Магомета, но не княжну Ирину. Опасность, грозившая с каждым днём всё более и более Царьграду, грозила и княжне. Предупреждать её об этом было излишне, она никогда не оставила бы столицы, и мысль о силе её воли в сравнении с его собственным слабым характером причиняла ему страдания. Писать о ней в поэтическом духе было для него нетрудно, потому что он любил её, но мысль о том, что он хлопотал о соединении её судьбы с судьбой своего повелителя, наполняла сердце адской мукой. Поэтому бегство для него было бесцельно, он всюду помнил бы о ней.

Недели шли за неделями, месяцы за месяцами, и Корти всё более и более впадал в мрачное отчаяние.

VIII. Христова вера

В назначенный день для торжественного богослужения в святой Софии древний храм был переполнен. На хорах виднелось немало женщин, в том числе княжна Ирина. Для неё было приготовлено место на возвышении, так что она могла видеть через балюстраду всё, что происходило внизу, где с одной стороны сидел на троне император во всех своих регалиях, а с другой — патриарх.

За решёткой, отделявшей место императора, толпились, как некогда в Влахернском саду во время ночного бдения, монахи всех братств, и обителей, с хоругвями и иконами, а за ними городские жители и военные.

Служба совершалась патриархом. Патриарх прошёл в алтарь и вернулся с чашей со Святыми Дарами. Все в церкви, не исключая императора, преклонили колени. Патриарх приблизился к Константину и причастил его, а затем отворили решётку, и должно было начаться приобщение всех верующих, но никто из присутствующих не двинулся вперёд, а в толпе раздался голос:

— Мы приглашены сюда, святой отец, для причастия, но многие из нас считают грехом приобщаться опресноками.

Патриарх ничего не отвечал, а громко произнёс:

— Со страхом Божиим и верою приступите!

В эту минуту в церкви поднялся страшный шум, и вся толпа, стоявшая на коленях, внезапно поднялась, наполняя своды громким ропотом.

Несмотря на свою старость и слабость, патриарх отличался силой воли. Он не дрогнул, спокойно посмотрел вокруг себя и вернулся на своё место. Потом он послал в алтарь одного из церковных слуг, и когда тот принёс простую рясу, то он надел её сверх своего золотого облачения. В этом виде он подошёл к открытой решётке и обвёл взглядом всех присутствующих; ясно было, что он считал перерыв службы святотатством, а потому хоть внешними признаками хотел отстраниться от участия в этом грехе.

— Я слышал, что сказал монах, осмелившийся поднять голос из церкви, — произнёс он твёрдо, решительно, — и, с Божией помощью, отвечу ему. Но прежде всего я замечу, что хотя нас разделяют некоторые догматы и обряды, но в основах нашей веры мы не расходимся. Одной из этих основ служит вера в пресуществление хлеба и вина в Пречистое Тело и Кровь Спасителя. Против этого ведь никто не спорит?

Патриарх умолк, но никто ему не возражал.

— Я знаю, что все в этом согласны, — продолжал он, — а потому, если кто-либо из нас ощущает теперь нечестивое желание нарушить святость храма Божия спорами и распрями, то пусть помнит одно, что среди нас — Христос, Спаситель в плоти и крови.

Говоря это, старец торжественно указал на чашу со Святыми Дарами.

Во многих местах церкви послышались громкие возгласы:

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

— Теперь, — произнёс снова патриарх, — я отвечу на замечание монаха. Да, в этой чаше опреснок, но разве он не пресуществился в пречистое Тело Господне?

— Да, да! — послышалось в толпе, но тотчас эти крики были заглушены более многочисленными:

— Нет! Нет!

Смятение всё увеличивалось, и тогда император, подойдя к патриарху, шёпотом сказал ему:

— Дело дойдёт до драки, святой отец.

— Не бойся, сын мой, Господь сумеет отделить пшеницу от плевел.

— Но кровь неповинных ляжет на мою совесть. Не вынести ли панагию?

— Нет, рано, — отвечал упорный старец, — не забывай, что это греки, и надо дать им время поспорить и покричать. Ещё рано, и они всегда успеют раскаяться в своём заблуждении.

Константин вернулся на своё место и стал оттуда следить за всем, что происходило в церкви.

Шум и гвалт дошли до того, что все присутствующие казались пьяными. Они разделились на два лагеря: одни укоряли нарушителей священного обряда, а другие призывали анафему на желавших приобщить православную паству католическими опресноками. Все одинаково кричали, махали руками и сжимали кулаки, одним словом, эта сцена была чисто византийская, немыслимая ни для какого другого народа.

Мало-помалу волнение перешло и на хоры, но женщины оказались исключительно сторонниками греческой партии, и они во весь голос стали кричать, забывая всякое приличие:

— Азимит! Азимит!..

Княжна Ирина, облокотившись на балюстраду, со страхом смотрела вниз.

Случайно её глаза остановились на высокой фигуре Сергия, стоявшего у самой решётки перед алтарём.

Наконец патриарх уступил, и по знаку императора сначала раздалось громкое пение: «Свят! Свят! Свят! Господь Бог Саваоф!» — а затем из алтаря появилась неожиданная процессия. Впереди шли мальчики с зажжёнными свечами, а затем церковнослужители в белых одеждах, с кадилами в руках; позади же двое монахов несли широкую хоругвь на золотом древке, с золотой бахромой и многочисленными венками из цветов.

При виде хоругви, на которой, несмотря на её ветхость, ясно виднелся лик Богородицы, император, патриарх и все находившиеся за решёткой упали на колени. Люди, нёсшие хоругвь, остановились у входа за решётку и водрузили её там.

Во всей церкви раздались крики:

— Панагия! Панагия!.. Пресвятая дева! Покровительница Константинополя! Среди нас не только Господь Иисус Христос, но и Пресвятая Богородица. Достойно есть, яко воистину, блажити Тя, Богородицу!

Вся толпа, забыв распри, бросилась к решётке и преклонила колени.

Когда Панагию водрузили, то Сергий случайно оказался под самыми её кистями и невольно сосредоточил на себе внимание всей коленопреклонённой толпы, тем более что голова его была обнажена, волосы ниспадали широкой волной на плечи, а лицо вдохновенно сияло под лучами солнца.

В эту минуту Сергий взглянул на княжну Ирину; она, как бы наэлектризованная, поднялась со своего места и махнула ему рукой.

Он понял этот знак. Давно желанная, давно ожидаемая минута настала. Кровь прилила к его сердцу, и он побледнел как мертвец. Быстро закрыл он обеими руками глаза, затем отнял руки от лица, поднял голову и, выпрямившись во весь рост, сделал рукою знак, что хочет говорить.

Толпа замерла; все глаза устремились на него, все жадно стали прислушиваться к его голосу.

— Братья, — начал он, — не знаю, откуда я набрался храбрости и по чьему велению я решаюсь говорить, если мною не руководит Иисус Христос, присутствующий среди нас во плоти и крови.

Голос юного послушника дрожал. Лицо его сияло красотой, и многотысячная толпа, смотря на него с изумлением, не знала: оборвать его, как дерзкого наглеца, или слушать, как нового пророка.

— Братья, — продолжал он более твёрдым голосом, — вы теперь раскаиваетесь в своём святотатственном поступке, но утешьтесь, раскаяние покрывает всякую вину. Ведь Господь простил тех, которые издевались над Ним, плевали Ему в лицо, распяли Его и пронзили копьём. Если Он простил этих злодеев, кичившихся своим нечестием, то неужели Он будет менее милосерд к нам, раскаявшимся грешникам.

Молодой проповедник поднял голову выше прежнего и стал говорить уже совершенно спокойно, уверенно.

— Я теперь, братья, перейду к причине всех ваших бедствий, я покажу, почему вы восстаёте друг против друга и прибегаете к насилию, словно насилием можно разрешить богословский спор. Ваши распри не основаны на словах Господа, последняя мольба Которого к Богу Отцу заключалась в том, чтобы все верующие в Него были как один человек. Если кто-нибудь из вас полагает, что распри, ссоры и насилие, в которых вы только что раскаивались, основаны на слове Спасителя, то пусть он заявит об этом, пока ещё среди нас присутствует Иисус Христос во плоти и крови. Вы все молчите, так я ещё задам вам вопрос: может ли кто из вас сказать, положа руку на сердце и призвав Господа в свидетели, что церковь, к которой он теперь принадлежит, та самая церковь, которую создали апостолы? Выходи и говори, кто осмелится!

Ни один голос не нарушил безмолвной тишины, царившей в соборе.

— Вы хорошо делаете, братья, что молчите, — произнёс снова Сергий, — если бы кто-нибудь из вас сказал, что его церковь та самая, которую создали апостолы, то я указал бы ему, что здесь две партии, из которых каждая считает свою церковь истинной. Если вы признали, что обе эти церкви составляют одну апостольскую церковь, то зачем же вы отказались от принятия святых тайн? Нет, братья, не думайте, что вы принадлежите к апостольской церкви. В вашей церкви не сохранилось первоначальной христианской общины, в ней нет того единства, о котором молил Бога Иисус Христос, а вместо единства царят ненависть, зависть, распри, насилие. Ваша вера не Христова, а человеческая! И если вы прикрываетесь именем Христа, то это только обман, и больше ничего.

В эту минуту игумен братства святого Иакова проложил себе дорогу к решётке и, остановившись перед ней, громко воскликнул, обращаясь к патриарху:

— Это еретик!

Тут слова его покрылись страшным шумом и криком толпы, поднявшейся на ноги.

Игумен, поняв, что настала минута действовать, выступил вперёд и громко сказал:

— Это человек из нашего братства. Он святотатственно поднял руку на нашу церковь. В истории нашего древнего братства никогда не упоминается о подобном еретике, мы требуем, чтобы его отдали нам для суда.

Патриарх вздрогнул и поднял руки к небу, словно прося помощи. Его колебание было видно всем, и присутствующие с лихорадочным нетерпением ждали, на что он решится. Княжна Ирина, вскочив со своего места, искала глазами взгляда императора; но он так же, как все, сосредоточил своё внимание на патриархе.

Неожиданно раздался голос Сергия.

— Если я говорил неправду, то заслуживаю смерти; если же я говорил то, что мне внушает Дух Святой, то Бог спасёт меня. Я не боюсь человеческого суда. Довольно, — сказал он ещё громче, обращаясь к игумену, — идём, я следую за вами.

Игумен отдал Сергия двум братьям.

Выходя из церкви, Сергий поднял руки к небу и громко воскликнул к толпе:

— Будьте свидетелями моих последних слов! Люди не могут судить меня, как еретика, за то, что я верю в Бога и Его предвечного Сына Иисуса Христа.

Многие из толпы остались в соборе и приняли святые дары, но большинство бросились к дверям.

IX. Отрывок из письма графа Корти к Магомету

«Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк Его! Да хранят они моего повелителя в здравии и да осуществят все его надежды. Вот уже три дня, как я не вижу княжны Ирины, хотя постоянно являюсь в её дом. Но слуги отвечают, что княжна молится в часовне. Ноты, мой повелитель, не смущайся этим известием, и я тебе объясню причину, почему горюет княжна. Ты, конечно, не забыл моего описания торжественной службы в церкви святой Софии, где патриарх хотел примирить враждующие партии. Но результат оказался совершенно иной. Нотаций, вероятно, по наущению Геннадия, распустил в народе слух, что император и патриарх знали о готовящемся выступлении послушника Сергия, о котором я писал тебе, мой повелитель. Вчера ночью братство святого Иакова призвало этого послушника к своему суду. Они признали его опасным еретиком и приговорили отдать на съедение старому льву в Синегионе, Тамерлану, который известен тем, что поглотил много человеческих жертв.

По выходе из церкви святой Софии княжна Ирина отправилась во дворец и умоляла императора спасти молодого послушника от суда. По несчастью, политические обстоятельства держат императора в тисках. Почти вся церковь против него, и его единственную поддержку составляло до сих пор братство святого Иакова. Что ему было делать? Если бы он спас русского послушника, то погубил бы себя. Поэтому он был вынужден объявить княжне Ирине, что не может вмешаться в суд. Бедная красавица! Мой повелитель, пора тебе явиться сюда и утешить её во славу Аллаха!»

«Я не отправил вчерашнего своего письма по причине непопутного ветра, а потому прибавлю ещё несколько слов. Сегодня утром я, по обыкновению, отправился к княжне Ирине и получил обычный ответ, что она не может менять принять. Все эти дни и ночи меня мучила мысль, что если я не могу её увидеть, то неужели не найду средства оказать ей помощь. К чему же вся моя сила и ловкость, как воина, если я не могу употребить их на пользу той, которая дороже всего на свете моему повелителю. По дороге к княжне я узнал, что завтра будет исполнен приговор над несчастным Сергием, и, возвращаясь домой, мне пришло в голову посетить Синегион, где публично произойдёт эта казнь. Я всё-таки надеялся, что, быть может, помогу княжне. Ведь если бы я отказался пойти на бой со львом, смерть которого осушила бы слёзы княжны, то мой повелитель никогда не простил бы мне этого.

Вот верное описание Синегиона: северная городская стена опускается с Влахернской вершины вниз к Золотому Рогу, и там, при пересечении её с другой городской стеной, идущей с востока, находятся небольшие низенькие ворота, у которых всегда стоит караул. Пройдя эти ворота, я очутился в пустом пространстве, окружённом с востока городской стеной, с юга — горами, а с севера — гаванью. Какого именно размера эта гладкая, покрытая травой поляна, я не могу сказать, но в поперечнике до гавани не меньше полчетверти или три четверти мили. По всем направлениям идут тут дорожки и дороги, а местами виднеются кусты и дубы, а среди них небольшие домики, предназначенные для зверей и птиц. В одном из них была также коллекция рыб, а в другом — пресмыкающихся. Но самая большая постройка, называемая галереей, удивила меня тем, что внутренность её представляет настоящий греческий театр, только совершенно круглый и без сцены. Арена, усыпанная песком, имеет в диаметре пятьдесят шагов, а вокруг неё над каменной стеной, в двадцать футов вышины, расположены скамьи для зрителей, а для императора устроено парадное ложе на восточной стороне. В стене арены виднеется несколько дверей с тяжёлыми засовами, которые ведут в клети, где в былые времена содержались дикие звери, а теперь содержатся преступники. Кроме того, в стене находится четверо ворот: под императорским ложем, на севере, юге и на западе. По этому описанию мой повелитель может набросать себе на бумаге план Синегиона, или зверинца, на арене которого завтра бедный послушник искупит свою ересь. В былые времена здесь происходил бой диких зверей, а теперь единственное кровавое зрелище, которое дозволяют себе византийцы, заключается в том, что они время от времени любуются, как лев пожирает еретика. В этих случаях говорят, все скамьи для зрителей переполнены.

Я надеюсь, что мой повелитель не найдёт этого описания скучным, так как, во-первых, я хотел дать ему понятие о том месте, где произойдёт завтра казнь, а, во-вторых, когда совершится то событие, о котором ты жаждешь знать, мой повелитель, то тебе придётся взглянуть на эту местность с военной точки зрения.

Только что явился Али. Как я полагал, его задержал ветер, но он принёс мне удивительную рыбу, и я сожалею, что не могу послать её тебе. Но теперь тебе уже недолго ждать. Скоро всё, что здесь есть, и земля, и вода, со всем находящимся в них, будет принадлежать тебе. Избранному любимцу судьбы нечего обнаруживать нетерпение: его судьба свершится в час, назначенный Провидением».

X. Борьба со львом

В десять часов утра на пристани святого Петра появилась женщина.

Густое покрывало и длинная широкая одежда покрывали её с головы до ног. На руках были грубые перчатки, а на ногах — ещё более грубая обувь.

На пристани было много народа, и все торопились переехать в зверинец. Хотя лодочников было немало, но они торговались с пассажирами и громко перебранивались между собой.

— Я не согласен. У меня лодка на несколько мест, а жена приказала как можно больше выручить сегодня денег. Теперь редко бывает такой праздник, и уже давно не видали, как Тамерлан обедает.

— Я заплачу тебе за все места.

— За все пять?

— Да.

— Вперёд?

— Да.

Найдя пустую лодку и договорившись с хозяином, женщина молча уселась на скамью и, когда лодочник отвалил от пристани, загромождённой всякого рода судами, протянула ему золотую монету.

Лодочник взглянул на золото, насупил брови и поднял вёсла.

— У меня нет сдачи, — сказал он, — и такими деньгами тебе со мной не рассчитаться; давай другие, а то я вернусь.

— Друг мой, — произнесла спокойно женщина, — доставь меня скорее к первым воротам Синегиона, и монета твоя.

— Клянусь Пресвятой Богородицей, что моя лодка полетит, как птица, ты только сядь на середину… Вот так… Хорошо.

Лодочник был здоровенный, искусный в своём ремесле парень, и действительно, лодка полетела с неимоверной быстротой, как на гонке.

Женщина в лодке не обратила никакого внимания на движение, царившее в заливе. Она сидела, поникнув головой и закрыв лицо руками.

— Мы почти доплыли, — сказал, наконец лодочник.

Не поднимая покрывала, женщина взглянула на берег, где в низенькой стене виднелись ворота, перед которыми стояла большая толпа.

— Высади меня здесь.

— Берег топкий, ты здесь не выйдешь.

— Ничего, положи весло на землю, и я по нему проберусь.

Через минуту женщина была на берегу, откуда бросила лодочнику обещанную золотую монету, и, не дожидаясь благодарности, поспешно направилась к воротам.

Очутившись внутри Синегиона, она прошла мимо толпы, обсуждавшей готовившуюся казнь, точно это была новая комедия.

Пройдя галерею, женщина достигла северной части здания. Широкий крытый проход вёл к воротам, которые отворялись прямо на арену. Перед проходом стоял солдат иностранного легиона.

— Друг мой, — сказала женщина, подходя к нему и говоря умоляющим тоном, — еретик, который пострадает сегодня, ещё здесь?

— Его доставили сюда вчера ночью.

— Бедный человек, — произнесла женщина, — он мне родственник, нельзя ли его видеть?

— Приказано никого не пропускать, и к тому же я не знаю, где он находится.

Женщина залилась слезами и стала в отчаянии ломать себе руки. Неожиданно с арены послышался рёв дикого зверя, и женщина вздрогнула.

— Это рычит Тамерлан, — объяснил солдат.

— Боже мой! — воскликнула женщина. — Лев уже выпущен на арену.

— Нет, он ещё в клетке. Его не кормили три дня.

— Можно мне постоять у двери на арену?

— Да, но если ты родственница, то тебе будет тяжело видеть его смерть.

Женщина ничего не отвечала, а вынула из кармана золотой, который положила на ладонь своей руки.

— Я не прошу, чтобы ты нарушил приказание, но дозволь мне постоять у ворот и посмотреть на несчастного, когда его выведут на арену.

— Хорошо, — сказал солдат, взяв золотую монету, — в этом нет ничего дурного. Иди.

Женщина быстро подошла к решетчатым воротам, сквозь которые виднелась арена.

Арена была пуста и посыпана мокрым песком, а над окружавшей её, словно колодец, высокой стеной виднелись тысячи зрителей--мужчин, женщин и детей, в праздничных одеждах.

Казнь была назначена в полдень, и до этого времени женщина, стоя у ворот, плакала, вздыхала и молилась. Солдат вскоре совершенно забыл о ней. Она заплатила ему за своё место, и ему нечего было о ней беспокоиться.

Прошёл целый час, и долетавшие весёлые крики и смех толпы наполняли ужасом сердце женщины.

— Милосердный Боже, — лепетала она едва внятно, — и это творится Твоим именем.

Случайно глаза её остановились" на засове, которым были заперты ворота, и она заметила, что кольцо засова находилось близ неё, так что ей стоило только дёрнуть его рукой, и она очутилась бы на арене.

Неожиданно прямо напротив неё в стене отворилась большая дверь, и из неё выглянул человек гигантского роста. Открывшееся перед ним зрелище, по-видимому, его изумило, и он быстро исчез, захлопнув за собой дверцу; но женщина всё-таки успела заметить, что это был негр, а публика, увидав его, подняла громкий ропот, которому стал вторить какой-то дикий рёв.

— Тамерлан! Тамерлан! — весело воскликнула толпа и начала неистово рукоплескать.

Женщина в ужасе отскочила от ворот.

Спустя немного времени вышел на арену смотритель и, осмотревшись вокруг, направился к другой двери в стене. На его стук вышли двое: вооружённый солдат и молодой человек. На последнем была чёрная ряса, доходившая до босых ног, с чрезвычайно длинными рукавами, из которых не видно было даже пальцев.

Вся толпа мгновенно замерла, и из уст в уста стало переходить одно слово, произносимое со страхом, не лишённым сожаления:

— Еретик… еретик…

Это был Сергий.

Солдат провёл его до центра арены и оставил его там. Удаляясь, он уронил свою перчатку, и Сергий, наклонившись, поднял её и подал ему. Потом он спокойно, бесстрашно поднял голову к небу и скрестил руки на груди. Он дышал таким спокойствием, что можно было подумать, не знал ли он о своём помиловании или спасении.

Когда солдат удалился, раздался звук трубы. В ту же минуту отворилась дверка налево от ворот, у которых стояла женщина, и оттуда тихо вышел лев, моргая глазами, не привыкшими к свету. Он остановился на пороге и, медленно поворачивая свою огромную голову то в одну сторону, то в другую, как бы спрашивал себя, действительно ли он на свободе.

Наглядевшись по сторонам и вдохнув свежий воздух, Тамерлан неожиданно заметил человека. Он высоко поднял голову, навострил уши, встряхнул своей гривой и замахал хвостом. Жёлтые глаза его заблестели, как уголья, и он огласил арену громким рёвом.

Через минуту лев медленно вышел на арену и стал подбираться к Сергию.

Толпа с лихорадочной дрожью смотрела то на человека, то на зверя; но в этом зрелище была такая тайная притягательная сила, что никто не мог оторвать глаз.

Лев вдруг остановился и стал озираться с каким-то беспокойством. Сперва тихо, а потом всё скорее он кружил по арене вдоль стены, как бы отыскивая лазейку и не обращая никакого внимания на человека.

В толпе, ещё за минуту млевшей от ужаса, раздался гневный ропот, словно она выражала возмущение, что ожидаемое кровавое зрелище откладывается из-за непонятной трусости зверя.

Неожиданно ворота под императорским ложем отворились, и толпа снова замерла. Через арену быстро шла женщина, направляясь к монаху. Льва ожидала теперь не одна, а две жертвы.

Женщина была вся в белом, с обнажённой головой и босая. Лицо её сияло.

— Боже милостивый! Это княжна Ирина! — раздалось в толпе.

Мужчины закрыли глаза руками, а женщины стали кричать.

Между тем, никем не замеченный, снова показался в дверях своей клетки негр-гигант. На этот раз он не удалился, а, увидав монаха, княжну и льва, стал пробираться к арене. За поясом у него виднелась короткая сабля, а на левом плече нечто вроде рыболовной сети.

Лев остановился. Он повернул голову, устремил свои сверкавшие глаза на двух людей и стал медленно продвигаться к ним, раскрыв пасть и высунув язык. Раздался дикий, торжествующий рёв.

Нило, выйдя на арену, встал перед послушником и княжной. Пристально глядя в глаза подходившему зверю, он расправил свою сеть и ждал нападения.

Тамерлан остановился, прилёг на землю, оглашая воздух тревожным рёвом.

Пока все глаза были устремлены на арену, в императорской ложе произошло смятение: кто-то в блестящих воинских доспехах пробирался между братией из братства святого Иакова, занявших всю ложу. Он расталкивал их, перепрыгивал через скамьи, а когда очутился перед стеной, отделявшей зрителей от арены, то прежде бросил на песок свой плащ и меч, а потом соскочил туда сам. Он быстро надел себе на руку щит, другой рукой схватил меч и, вполне понимая намерение негра, подбежал к нему и встал позади него, закрывая Сергия и княжну. Зрители подняли визг, крик.

Этот шум подействовал на Тамерлана. Он гордо взглянул на толпу и стал быстрее приближаться к своим жертвам. Он высоко держал свою гриву, но языком и хвостом касался земли; он уже более не рычал и извивался всем телом, точно змея. Нило ожидал его неподвижно, как статуя, а за ним стоял настороже граф Корти, зорко следя за каждым движением льва. Между ними оставалось тридцать футов, потом двадцать пять, наконец, двадцать. Лев остановился, присел и с диким рёвом прыгнул. В то же мгновение в воздухе просвистели свинцовые гирьки, привязанные к сети.

Чудовище заревело, заскрежетало зубами, стало кататься по песку, силилось освободить то одну, то другую лапу и всё более и более запутывалось. Нило быстро наносил ему удар за ударом саблей.

Наконец, гордость Синегиона лежала бездыханной на песке. Отовсюду кричали зрители.

В эту минуту граф Корти подошёл к Нило и с удивлением спросил:

— Кто ты такой?

Нило улыбнулся и знаком показал, что он нем и глух.

Тогда граф повёл его к княжне Ирине, упав перед ней на колени, прибавил:

— Лев убит, княжна, и вот кто тебя спас.

Ворота под императорским ложем вдруг отворились, и в них показался сам Константин верхом на лошади, которая была вся в пене от быстрой езды. Он въехал на арену, осадил коня, и слез.

— Это твоё дело, граф? — спросил Константин, подойдя к мёртвому льву.

— Нет. Вот кто его убил.

И граф указал на негра.

Император молча снял со своей шеи золотую цепь и надел её на Нило. Потом он направился к княжне Ирине и нежно поцеловал её в лоб.

— Успокойся, — сказал он, — сейчас принесут паланкин, и ты отправишься домой.

— А Сергий? — спросила девушка.

— Братство должно отказаться от своих прав на него.

Император объяснил, что, отдавая Сергия на суд братства, он никогда не думал, что дело дойдёт до казни, а если он и дозволил вывести льва на арену, то полагал, что игумен удовольствуется впечатлением на толпу этого страшного зрелища и в последнюю минуту помилует Сергия. Но когда до него дошла весть, что дело в Синегионе принимает такой характер, то он приказал седлать коня и поскакал туда. По дороге он узнал, что вместе с Сергием вышла на арену и княжна Ирина.

Через некоторое время принесли паланкин, и княжна Ирина отправилась домой.

К вечеру Синегион принял свой обычный мирный характер. Но этот день остался надолго в памяти византийцев, между прочим, ещё потому, что с того времени братство святого Иакова стало открыто действовать против императора.

На следующий день Сергий был назначен причетником придворной часовни, чем прекратились все его отношения с братством.

Часть шестая

Константин

I. Меч Соломона

Снова перенесёмся в Белый замок на берегу Сладких Вод.

Было 25 марта 1452 года. Стоявшая уже несколько дней холодная, туманная и бурная погода неожиданно переменилась. В полдень прояснилось, и солнце ярко светило в безоблачном небе.

Вокруг замка стояла лагерем армия, и дым разведённых между палатками костров заволакивал синеву неба.

Вода у берега была покрыта бесчисленными галерами, мачтовыми кораблями, барками, ботами.

Как на земле, так и на Босфоре виднелись люди в чалмах, а развевавшиеся знамёна имели полумесяц и звезду на красном поле.

Мало-помалу день стал клониться к вечеру, и, когда исчезли последние лучи солнца, морские ворота против дворца Юлиана отворились, и из них вышла лодка, направившаяся в Мраморное море. Пять гребцов сидели на вёслах, а на корме помещались два человека: граф Корти и Али, сын Абед-Дина Верного.

За два часа до этого Али с большим запасом свежей рыбы явился во дворец и, допущенный к графу Корти, сказал ему наедине:

— Эмир, прибыл ваш повелитель Магомет.

При этом известии Корти задрожал.

— Где он? — глухо спросил граф, но тотчас, пересилив своё волнение, прибавил: — Да будет любовь Аллаха спутником всей его жизни.

— Он в Белом замке с муллами, пашами и инженерами. Он велел, чтобы ты явился к нему сегодня ночью.

— Да хранит его Аллах.

При наступлении ночи граф Корти, спрятав своё вооружение под серым плащом, сел в рыбачью лодку и отправился вместе с Али к Белому замку.

В полумиле за Сладкими Водами лодка была остановлена, и граф Корти воскликнул:

— Что это такое, Али?

— Военные галеры султана вошли в Босфор, а это их авангард.

Но графу Корти стоило только показать перстень Магомета, и их тотчас пропустили.

Прежде чем перейти к свиданию графа Корти с Магометом, надо сказать несколько слов о том, что случилось с другом султана.

Он сделался христианином и был влюблён в княжну Ирину.

Константин, сам настоящий рыцарь, и, в сущности, более рыцарь, чем государственный деятель, всегда сожалел, что не имел товарища, с которым мог бы делить своё пристрастие к оружию, лошадям, собакам, охоте, военным упражнениям и атлетическим забавам. Поэтому он стал искать общества Корти и задумал приблизить его к себе. Теперь граф Корти должен был днём жить в Влахернском дворце, а ночью — в Юлианском, причём за ним осталась охрана городских ворот.

Спустя несколько месяцев он уже был любимцем Константина и пользовался его полным доверием. Странно сказать, но он теперь был таким же другом императора, как прежде Магомета. Он фехтовал с ним, ездил верхом, обучал его искусству владеть мечом и луком. Ежедневно, в продолжение нескольких часов, жизнь Константина находилась в его руках, и он мог ударом меча или секиры освободить Магомета от соперника, о котором он сам писал султану: «Я считаю, мой повелитель, что ты выше его во всём, но всё-таки будь осторожен, если когда-нибудь судьба приведёт тебя к поединку с ним».

Но теперь случилось нечто, чего не ожидал Корти. Он стал питать к своему новому покровителю дружеские чувства, которые мешали исполнению его долга. У Магомета надо всем преобладали животные страсти, а Константин отличался милосердием, благородством. Граф Корти не мог не видеть различия между христианским государем и повелителем, руководящимся только страстями.

Перемена, происходившая в нём, ещё более обострялась его отношением к княжне Ирине.

После события в Синегионе он из деликатности некоторое время сам не являлся к княжне, а посылал каждое утро слугу осведомиться о её здоровье. Но вскоре он получил приглашение во дворец княжны, и его посещения с тех пор стали всё более и более учащаться. Отправляясь в Влахерн и возвращаясь оттуда, он каждый раз заходил к ней, и при всяком свидании любовь его к ней росла.

Конечно, княжна не могла не заметить его чувств, но она старательно скрывала от него, что их замечает, и ничем его не поощряла.

Как-то княжна подарила ему Евангелие. Много раз он брал в руки Евангелие, но не мог его читать. Эта святая книга как бы обвиняла его: ты сын христиан и раб Магомета. Какому господину ты служишь? Лицемер, изменник, Иуда, кому ты поклоняешься — Магомету или Христу?

Он упал на колени, закрыл лицо руками и попробовал молиться, но он мог только промолвить:

— Господь Иисус, Пресвятая Дева! О, моя мать, моя мать!

Между тем наступил час, когда он составлял очередное послание к Магомету. Взяв письменные принадлежность, он написал первое слово: «Княжна», — потом схватился за сердце и вскочил в ужасе.

Он как бы увидал перед собою образ любимой женщины, и она, глядя на него с упрёком, говорила: «Ты меня любишь, но что ты делаешь? Ты изменяешь моему императору и доносишь своему повелителю о всех моих передвижениях, о всех моих поступках; ты служишь орудием чужой любви. Предатель, ты продаёшь меня за деньги!»

Граф Корти зажал себе уши, чтобы не слышать этого голоса.

Стыд душил его. Тщетно выходил он в сад, чтобы подышать свежим воздухом, тщетно ложился спать, он не знал ни покоя, ни сна.

На следующее утро он приказал, по обыкновению, седлать коня, но не решился ехать в Влахерн. Как мог он смотреть на лицо человека, которому изменял? Он вспомнил с ужасом о княжне. Как было ему отвечать на её улыбку, зная, что он обязался выдать её Магомету? Мрачное отчаяние терзало его душу.

Он поскакал к воротам святого Романа, а затем выехал за город. Долго скакал он на своём чистокровном арабском коне, не зная, куда и зачем. Давно уже наступил полдень, а он всё скакал и скакал. Быстрота движения и резкий воздух как бы успокаивали его. Наконец он достиг бесконечного, тёмного Белградского леса и, соскочив с лошади, провёл целый день на берегу ручья. Поздно вечером он вернулся домой, более спокойный. В эту ночь он спал как убитый.

На следующее утро он отправился в Влахерн и на вопрос императора, почему не был во дворце накануне, ответил, что устал от городской сутолоки и целый день был за городом.

Император был в этот день более любезен чем когда-либо, а княжна Ирина показалась ему ещё очаровательнее. Вечером он написал Магомету обычное послание, а всю ночь проходил по саду.

Так шли недели и месяцы, пока наконец наступило 25 марта, когда граф Корти получил приказание Магомета явиться в Белый замок. Сколько планов избавления себя от этого безвыходного положения составлял он в промежутках между колебаниями, самобичеванием. Ему хотелось бросить Магомета и перейти на сторону императора. Это давало ему право носить в бою цвета княжны Ирины. Но его удерживал страх, он знал хорошо Магомета. Из всех планов ему более всего улыбалось бегство. Морские ворота были в его руках. Он мог выйти в Мраморное море, а там недалеко была Италия и его отцовский замок. Но ему пришлось бы тогда расстаться с княжной Ириной, и это было сверх сил.

В таком настроении находился граф, когда явился Али с приглашением в Белый замок.

Прибыв в Белый замок, он был тотчас проведён к султану.

Приёмная комната была освещена одной свисавшей с потолка лампой, которая тускло освещала находившихся у дверей камергера, вооружённого часового и двух блестяще одетых пажей. Отдав камергеру своё оружие, граф стал ожидать, пока о нём доложат.

В это время из внутреннего покоя вышел человек в чёрной бархатной одежде и в сопровождении слуги. Это был князь Индии.

Он шёл тихо, неслышными шагами; глаза его были опущены вниз. До сих пор граф Корти всегда встречался с ним с удовольствием, но теперь он неожиданно почувствовал к нему отвращение.

Слуга, шедший за князем, нёс что-то завёрнутое в зелёную шёлковую материю, шитую золотом.

Поравнявшись с графом Корти, старик остановился, поднял глаза и с улыбкой сказал:

— Кого я имею честь видеть — графа Корти или эмира-Мирзу?

Корти покраснел. Но он не растерялся и, тотчас сообразив, что этот старик должен был пользоваться доверием султана, спокойно сказал:

— Мой повелитель Магомет должен разрешить этот вопрос, а не я.

— Хорошо сказано, — заметил князь Индии, переменив тон и относясь с сочувствием к Корти. — Я очень рад, что моё мнение о тебе подтвердилось. Данное тебе поручение было очень тяжёлое, но ты исполнил его удивительно успешно. Наш повелитель Магомет много раз благодарил меня за твоё назначение, так как я подал ему эту мысль. Он с нетерпением ждёт тебя. Пойдём к нему вместе.

Магомет стоял, вооружённый с головы до ног, у стола, на котором горела лампа и лежали секира и две больших карты. В одной из них Корти узнал план Константинополя и его окрестностей, составленный по его съёмкам.

Немного поодаль стояли два визиря — Халиль-паша и его соперник Саганос-паша, шейх Актем-Сед-Дин и мулла Курани, проповедь которого сильно воздействовала на воинов. Все четверо находились в той позе, которой турки всегда придерживаются в присутствии своего повелителя: головы были наклонены, руки сложены на животе, а если они и поднимали глаза во время речи, то потом быстро их опускали.

— Вы будете руководствоваться этим планом, — сказал Магомет, указывая своим советникам на ту карту, которая была неизвестна графу Корти, — возьмите его и прикажите сегодня же ночью снять с него копию, потому что если звёзды будут нам покровительствовать, то я завтра утром пошлю на тот берег каменщиков.

Советники почтительно преклонились перед государем и не промолвили ни слова.

Магомет обернулся к князю, и хотя глаза его остановились на графе Корти, но он ничем не обнаружил, что узнал его.

— Подойди, князь, — продолжал он, — какую весть ты принёс мне?

— Мой повелитель, — отвечал князь, падая ниц перед султаном, — в еврейском Священном Писании говорится так о влиянии планет на действия людей: «Цари Ханаана вели войну в Танахе, и небо оказало им помощь, а звёзды сражались против Сизеры». Ты теперь султан из султанов, двадцать шестое марта будет памятным днём, потому что в этот день ты можешь начать войну с нечестивыми греками. С четырёх часов утра те самые звёзды, которые сражались против Сизеры, будут сражаться за Магомета. Пусть все, любящие его, возрадуются и поклонятся ему.

Советники султана упали ниц, и князь Индии сделал то же. Только граф Корти один стоял, и Магомет это заметил.

— Слышите, — сказал султан, — соберите всех каменщиков и других рабочих, а также судовщиков. В четыре часа утра я начну свой поход против Европы. Так решили звёзды, а их воля для меня закон. Встаньте.

— Четыре сановника поднялись с пола и стали пятиться к двери.

— Мой повелитель, — произнёс князь Индии, — дозволь им остаться на минуту.

По знаку султана они остановились, а князь Индии подозвал Сиаму и, взяв у него из рук свёрток, положил его на стол перед султаном.

— Это для тебя, мой повелитель.

— Что это такое?

— Это символ твоей победы. Тебе известно, мой повелитель, что царь Соломон в своё время господствовал над всем миром. В гробнице Хирама, царя тирского, друга Соломона, я нашёл меч Соломона. Я взял этот меч и решил дать его тому, кто, как Соломон, будет господствовать над всем миром. Разверни его, Магомет.

Султан, развернув шёлковую материю, отскочил, закрыв лицо руками.

— Халил, Курани, Акшен-Сед-Дин, вы все идите сюда и скажите, что это такое: мои глаза не могут видеть, они ослеплены.

Меч Соломона лежал на столе во всём своём блеске: его лезвие сверкало, как солнце, ножны были усыпаны бриллиантами, а рукоятка была из одного громадного рубина.

— Возьми меч, Магомет, — сказал князь Индии.

Молодой султан взял меч и поднял его, но едва он прикоснулся к рукоятке, как из-под рубина посыпался дождь жемчугов. Он молча и с неописуемым изумлением смотрел на меч и на эти жемчуга.

— Ну, теперь, мой повелитель, иди на Константинополь, — произнёс князь Индии, опускаясь па колени и целуя ногу султана, — тебя поведут туда и звёзды, и меч Соломона. Христос уступит Магомету своё место в святой Софии. Начинай завтра в четыре часа.

Советники султана также прильнули к его ноге и удалились из комнаты.

II. Магомет и граф Корти прибегают к суду Божию

По удалении из комнаты князя Индии и султанских советников Магомет сел к столу и стал играть мечом Соломона, любуясь жемчугами и отыскивая таинственные надписи. Время шло, и граф Корти полагал, что султан забыл о его присутствии. Наконец Магомет поднял глаза и, вскрикнув от удивления, произнёс:

— О, Аллах! Это действительно ты, Мирза. Подойди поближе и дай убедиться, что ты действительно передо мной.

Граф подошёл к нему и нагнулся над его плечом.

— Ты помнишь, Мирза, — продолжал султан, — как мы начали учиться с тобой еврейскому языку. Против твоей воли я заставил тебя заниматься со мной, пока ты нс научился хотя немного читать. Ты предпочитал итальянский язык и отказался ехать на Сидонский берег для розыска старинных еврейских надписей. Ты помнишь это?

— Да, мой повелитель, это были счастливейшие дни моей жизни.

— А ты помнишь, — продолжал Магомет со смехом, — как я выдержал тебя три дня на хлебе и воде, а потом выпустил на свободу, потому что не мог жить без тебя. Но к делу. Посмотри на бриллианты под этой рукояткой, они, кажется, расположены в виде каких-то букв?

— Да, — отвечал Корти, — они ясно составляют имя.

— Какое?

— С-о-л-о-м-о-н.

— Так я не ошибся, — произнёс Магомет, — и князь Индии меня не обманул. Удивительный он человек: я не могу его постигнуть. Чем я его ближе узнаю, тем он становится мне более непонятным. Самое дальнее прошлое ему так же известно, как мне настоящее. Я часто спрашивал его, когда он родился, но он всегда отвечает одно: я скажу тебе это, когда ты возьмёшь Константинополь. Он ненавидит Христа и христиан… Но отчего ты такой странный в эту великую ночь, когда я спущу своих военных собак на гяуров? Отчего ты так изменился? Отвори дверь и крикни, чтобы тебе принесли стул, да взгляни, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Старик Халил, уходя отсюда, не спускал с тебя глаз.

Корти исполнил приказание султана, и когда принесли стул, то молча сел на него.

— Сними шляпу, — произнёс Магомет, — ты теперь не тот Мирза, которого я отправил в Италию и Константинополь; я хочу видеть твоё лицо.

Корти повиновался, и Магомет стал пристально смотреть ему в глаза, которые, не моргая, отвечали на его взгляд.

— Бедный Мирза, я любил тебя более, чем отца и братьев; я любил тебя так, как любил свою мать, и больше тебя я люблю только одно существо на свете. Правда смотрит твоими глазами. Да, ты так же правдив, как Бог свят.

— Прежде чем ты будешь продолжать дальше, мой повелитель, — беспокойно прервал его граф, — не лучше ли тебе выслушать меня?

— Может быть, — отвечал султан нерешительно, но после минутного молчания прибавил: — Ну, говори, я тебя слушаю.

— Ты прав, мой повелитель, я действительно не тот Мирза, который уехал в Италию. Ты видишь перед собой самого несчастного из людей, для которого смерть была бы желанным избавлением. Я ничего не скрою от тебя, мой повелитель. Видит Бог, я скажу всю правду. Уезжая, я любил только тебя и считал тебя светом мира, а теперь я узнал греческого императора. Я христианин.

Голос графа Корти не дрогнул, и он спокойно произнёс это, хотя глаза Магомета засверкали огнём.

К великому удивлению графа. Магомет не пришёл в ярость. Глаза его вдруг стали влажными, и он грустно произнёс:

— Я отношусь к тебе, как к брату, и люблю тебя, несмотря ни на что. Твои письма подготовили меня к тому, в чём ты только что сознался. Читая твои письма, я говорил себе: Мирза жалеет гяура-императора и кончит тем, что полюбит его. Ну, так что ж? Я все- таки предпочитаю, чтобы меня боялись, чем жалели. Дни Константина сочтены, а мои только начинаются. Наконец, жалость не поведёт к измене, и Мирза всегда останется мне верным. Перейдём теперь к твоим письмам из Италии; читая их, я думал: бедный Мирза, он узнал, что он итальянец и что ребёнком его украли; он нашёл свой родительский дом и свою мать, благородную, святую женщину; он кончит тем, что сделается христианином; я сделал бы то же на твоём месте. Вот что нашли по моему указу.

Магомет вынул из ящика, стоящего на столе, кружевной воротник с булавкой, украшенной камеей.

— Узнаешь, что изображено на этой камее?

Граф пристально посмотрел на камею и сказал дрожащим голосом:

— Это герб Корти.

— А что тут вышито? — спросил Магомет, вынимая из того же ящика и подавая Корти красные сафьяновые детские сапожки.

— Это какое-то имя… Уго.

— Так назвали тебя при рождении.

Корти бросился на колени перед султаном.

— Я не знаю, что мой повелитель хочет сделать со мной, — воскликнул он, — даруешь ли ты мне жизнь или смерть? Умоляю тебя, отошли это моей матери.

— Встань, Мирза, я хочу видеть твоё лицо, а не затылок.

Граф снова сел на стул. Тогда Магомет продолжал:

— Я догадался по твоим письмам, что ты любишь княжну. Ведь я послал тебя в Константинополь, чтобы оберегать её и в случае необходимости умереть за неё. Кто же лучше влюблённого мог исполнить подобное поручение? К тому же отправляя тебя, я ведь предсказал, что ты полюбишь её. Посмотри, Мирза, — продолжал Магомет, взглянув на рубин своего перстня, — с тех пор как ты уехал, не проходило часа, чтобы я не смотрел на этот камень, и никогда он не терял своего цвета. Видя это, я говорил себе: Мирза любит её, потому что он не может не любить её, но Мирза — сама правда и никогда, как Бог свят, не изменит мне. Он передаст мне её из рук в руки в Константинополе…

— Но выслушай меня, мой повелитель, я должен тебе всё высказать, хотя и боюсь, что вызову твой гнев. Я христианин, и, как Иуда, продавший Христа, я готовлю погибель христианской вере! Я люблю женщину и принял на себя обязательство передать её невинной, непорочной другому человеку. О, мой повелитель, это не может больше продолжаться. Чувство стыда, как ястреб, терзает моё сердце. Освободи меня от клятвы или предай меня смерти. Если любишь меня, дай мне свободу. Или вели меня убить. Я не боюсь смерти!

— Я удивляюсь, что тот, кого я называл своим братом, так мало меня знает, — отвечал Магомет, сверкая глазами. — Как ты можешь, Мирза, говорить мне такие вещи? Но довольно, я недаром послал за тобою: данное тебе поручение в Константинополе оканчивается в четыре часа наступающего утра. Другими словами, приготовление к войне окончено, и начинается война с гяурами Ты военный человек, ты рыцарь искусный и храбрый. В предпринимаемой мною войне, со всеми её битвами и единоборствами, ты должен принять участие. Не так ли?

— Конечно, мой повелитель, — произнёс Корти, просветлев.

— Но вопрос в том, с кем ты будешь воевать: со мной или с гяурами?

— О, мой повелитель…

— Не перебивай меня. Я предпочту, чтобы ты служил Константину.

— Почему, мой повелитель?

— Я признаю, что ты превосходишь в военном искусстве многих из моих сторонников, но я желаю, чтобы ты вступил в борьбу совершенно свободным, а потому освобождаю тебя не только от данного тебе поручения, но и от всех обязательств относительно меня. Ты теперь вернёшься в Константинополь совершенно свободным. И совесть твоя свободна, и меч твой свободен. Будь, если хочешь, христианином и не посылай мне больше известий о том, что делает император.

— А княжна Ирина! — воскликнул граф Корти.

— Погоди, Мирза, очередь дойдёт и до неё, — отвечал Магомет с улыбкой. — Деньги, данные тебе, и всё, что ты на них купил: галера, лошади, оружие и всё прочее, — принадлежат тебе. Ты заслужил всё это.

— Я не могу принять этой милости, — произнёс, покраснев, Корти. — Моя честь…

— Молчи и слушай меня, эмир, я никогда дёшево не ценил твоей чести. Когда ты был Мирзой-эмиром, ты был всем обязан мне, но для графа Корти это положение постыдно. После четырёх часов сегодняшнего утра ты перестаёшь быть у меня на службе. Мирза, мой сокол, улетит далеко от меня, исчезнет навеки, и если я снова когда увижу его, то уже христианином, графом Корти, чужестранцем, врагом…

— Врагом? Я никогда не буду врагом моего повелителя!

— Это будет зависеть от обстоятельств, а теперь поговорим о княжне Ирине. Да, поговорим о ней, — прибавил Магомет, положив руку на плечо графа Корти. — Я решил дать тебе новое повышение, эмир: с завтрашнего дня мы будем соперниками.

Корти широко раскрыл глаза от изумления.

— Клянусь райской дверью роз, как влюблённый, и этим мечом Соломона, как рыцарь, что я желаю придать нашему соперничеству благородный, справедливый характер. С одной стороны, я имею преимущество над тобой, так как для женщин знатность и богатство всё равно что огонь для мотыльков. Но зато ты имеешь двойное преимущество передо мной: ты христианин и можешь видеть её постоянно. Я отдаю тебе в собственность всё, что ты получил от меня, не в виде уплаты за твои услуги, а из гордости. Султан Магомет не может быть соперником простого рыцаря, имеющего только свой меч.

— У меня есть поместья в Италии.

— Это всё равно, как если бы они были на Луне. Я окружу со всех сторон Константинополь, прежде чем тебе удастся занять хоть один грош у евреев. Но предположим, что ты мог бы продать и свою галеру и своих лошадей, то что бы ты ответил на вопрос императора, куда ты их дел.

— Я не понимаю моего повелителя, — произнёс граф Корти. — Я никогда не слыхивал ни о чём подобном.

— Неужели я не могу выстроить мечети с пятью минаретами только потому, что их строили всегда с тремя! — воскликнул султан. — Ну, да не в этом дело, ты согласен, всё равно, христианин ли ты или мусульманин, возложить на Бога разрешение нашего соперничества?

— Я всё более и более удивляюсь тебе, мой повелитель.

— Тебя это удивляет, потому что ново для тебя, но я думал об этом месяцами. Мне нелегко было дойти до этого Я согласен отдать наш спор на суд Божий: пусть небо решит, чья будет княжна, моя или твоя. Согласен?

— Когда и где будет угодно моему повелителю. Я всегда готов, ему только стоит назначить своего заместителя.

— Нет, я не согласен на поединок. Константинополь ещё никогда не брали враги, и всякий, кто осаждал его, принуждён был отступать. Быть может, меня ждёт подобная же участь, но всё-таки я пойду на приступ, а ты защищай константинопольские стены, как умеешь. Если я потерплю поражение, то мы признаем это судом Божиим, и княжна будет твоей. Но если я одержу успех и возьму город, то…

— То что, мой повелитель?

— Ты отведёшь её перед последним боем в святую Софию и там передашь её мне из рук в руки по воле Божией.

Граф Корти побледнел, потом покраснел и задрожал.

— С кем я говорю: с Мирзой или с графом Корти? — произнёс с усмешкой Магомет. — Разве христиане не доверяют суду своего Бога?

— Но ты предлагаешь мне, мой повелитель, разыграть в кости княжну Ирину.

— Положим, что так.

— И победителю достанется княжна, как рабыня. Это унизительно. Каков бы ни был исход осады, пусть Ирина сама отдаст свою руку тому, кому захочет.

Султан ничего не ответил.

— Хорошо, — сказал он наконец, — я согласен.

Корти хотел уже удалиться, но Магомет его остановил.

— Граф, быть может, для защиты и спасения княжны Ирины тебе придётся связаться со мною. Как ты это сделаешь?

Корти задумался.

— Когда ты увидишь меня с чёрным щитом в руках и с особым значком на копье, то знай, что я хочу тебе что-то сообщить. Я тогда пущу в твой лагерь чёрную стрелу, внутри неё ты найдёшь записку.

— Хорошо. Ещё раз прощай.

Выйдя из комнаты, граф Корти встретил в коридоре князя Индии.

— Час тому назад я назвал бы тебя эмиром, — сказал он с улыбкой, — а теперь я знаю, что ты граф Корти, и я нарочно остался поджидать тебя, чтобы выразить благодарность за моего друга Нило. Если ты, граф, желаешь окончательно меня облагодетельствовать, то пришли Нило с Али, который вернётся сюда сегодня же ночью.

— Хорошо. Я пришлю его.

Корти посмотрел прямо в глаза старику, ожидая, что он спросит о Лаели, но тот только поклонился и сказал:

— Мы ещё увидимся.

Отвезя в Константинополь графа Корти, Али немедленно вернулся к султану, захватив с собою Нило, который был вне себя от радости, что увидит своего старого господина.

III. Кровавая жатва

В четыре часа утра множество лодок с тысячей каменщиков и шестью тысячами рабочих отчалила от азиатского берега и направилась к Европе.

— Нет Бога, кроме Бога, и Магомет его пророк! — раздавалось на всех этих лодках, за которыми двинулись суда с камнем, известью и деревом.

Прежде чем взошло солнце, на земле был начертан трёхугольный форт, и рабочие принялись за дело. Три паши: Халил, Сарудже и Саганос — руководили работами на каждой стороне форта, а всем распоряжался Магомет, держа в руках меч Соломона.

Хотя постройка была громадная, но не было недостатка в материале, его поставляла Азия, и даже христианские церкви на Босфоре безжалостно разбирались на камень.

Таков был первый шаг Магомета в той войне, которой он так давно жаждал.

Через пять месяцев 28 августа работа была окончена. В последующие два дня Магомет сделал подробную рекогносцировку до самого Константинопольского рва, а 1 сентября он уехал в Адрианополь.

Спустя несколько дней после окончания предпринятого Магометом на Асометонском мысе сооружения из ворот Влахернского дворца, носивших название Калигарии, выехал небольшой отряд всадников.

Предводителем этого отряда, не превышавшего десяти человек, был граф Корти, Целая толпа провожала его, и в воздухе раздавались приветственные крики, так как весь Константинополь в последнее время привык видеть в нём храбрейшего рыцаря.

Как всегда, он сидел на своём любимом арабском коне и был закован в броню с головы до ног, но в доказательство того, что он принимал участие в открытом бою, его вооружение состояло не только из меча и копья, но также из секиры, лука со стрелами и маленького щита.

Сопровождавшие его девять бедуинов были одеты и вооружены так же, как он, за исключением того, что у них не было конических шапок на головах и красных шаровар на ногах.

Греки не верили, что султан серьёзно намеревался взять их столицу.

Когда на Асометонском мысе стал возвышаться форт, с которого можно было видеть улицы Константинополя, легкомысленные греки смеялись, — башню в тридцать футов толщины не передвинешь с места.

Однажды разнеслась весть, что из надводной батареи нового турецкого форта был сделан залп по проходившему судну, которое затонуло. Узнав, что это судно было под венецианским флагом, греки единогласно воскликнули:

— Это понятно. Султан не хочет допустить венецианцев в Чёрное море. Турки и венецианцы всегда воевали между собой.

Несколько позже пришло известие, что султан, остававшийся в Баш-Кегане под тем предлогом, что воздух на Босфоре лучше, чем в Адрианополе, заключил договор с войсками в Галате, которые обязались сохранять нейтралитет. Но спокойствие византийцев было невозмутимо.

— Это победа для генуэзцев, — говорили они. — Не плохо, что венецианцы потерпели поражение.

По временам на византийских базарах появлялись странники и рассказывали, что по приказанию султана льют такие крупные орудия, что в дуле их может поместиться шесть связанных между собою человек.

— Магомет, — шутили они, — вероятно, собирается салютовать в рамазан жителям Луны.

— Однако он безумнее, чем мы полагали, — говорили другие. — От Адрианополя так далеко, что необходимо приделать к его пушкам крылья, но и тогда нелегко будет научить их летать.

Иногда приходили вести из азиатских провинций, что султан формирует громадную армию и что у него было уже полмиллиона солдат, а будет и миллион.

— О, он желает покончить с Гуниадом и его венгерцами, — восклицали греки. — Умно, что он собирает для этой цели такое большое войско.

В доказательство того, что Константинополю не грозила никакая опасность, городские ворота были постоянно открыты днём и ночью.

Наконец греческие послы были изгнаны Магометом. Это случилось в то время, когда он находился в Баш-Кегане; они сами привезли весть о своём изгнании, но и тут греки не упали духом. Городские ворота по-прежнему оставались открытыми, и через них византийцы доставляли продовольствие в турецкий лагерь, соперничая с жителями Галаты. Мало этого, каждое утро из Влахернского дворца отправлялся в Баш-Кеган под военным эскортом фургон с лучшими яствами и винами; передавая всё это турецкому офицеру, начальник греческого эскорта постоянно говорил: «От его величества императора римского и греческого турецкому султану Магомету, которого да хранит Бог».

За шесть месяцев до начала работ по сооружению форта против Белого замка Константин был предупреждён о намерениях султана. Это известие он получил от Халила-паши, и что бы ни побуждало последнего так действовать — дружба, чувство сожаления или корысть, император принял к сведению сообщённое им. Он собрал совет и предложил тотчас объявить войну, но сановники высказались за отправку посольства с протестом. Вскоре был получен оскорбительный ответ. Убедившись в трусости своих советников, Константин начал вести двойную игру: с одной стороны, он, угождая своим советникам, держался политики переговоров, подарков, а с другой — напрягал все силы, чтобы подготовиться к войне.

Он знал, что духовенство и монашество были его врагами, предпочитая турка азимиту. Трудно было себе представить более тяжёлое положение, чем то, в котором находился император. Для него оставалась только одна надежда: в Европе было много воинов, жаждавших воевать где бы то ни было, и папа мог навербовать добровольцев для спасения Византии. Но согласится ли на это папа? Император отправил посольство в Рим, прося во имя Христа оказать ему помощь и обещая признать господство папы.

Между тем его послы рассыпались по берегам Эгейского моря и скупали оружие, военные снаряды и съестные припасы, которые привозились в Константинополь на оставшихся судах греческого флота. Каждые два или три дня приходило в Босфор судно с различными запасами и выгружало их в кладовые под ипподромом. Таким образом, к тому времени, когда окончен был форт на Румели-Гисаре, одной заботой у него стало меньше, но зато другая всё более и более тяготила его, и целые часы он проводил на Исааковой башне, нетерпеливо смотря на Мраморное море в ожидании флота с военной помощью. Осада Константинополя была неизбежна, а он не мог рассчитывать на своих подданных не только в военных действиях в открытом поле, но даже для защиты городских стен.

Константинополь был окружён полями. Пока сеяли и готовились к жатве, турки не беспокоили греческих земледельцев. Но в июне месяце, когда начали золотиться колосья, турецкие лошади и мулы стали опустошать поля, а если греческие караульные прогоняли их, то являлись турецкие солдаты и били их немилосердно. Земледельцы обратились с жалобой к императору, и он отправил посольство к Магомету, прося его сохранить урожай от гибели. Но в ответ султан приказал уничтожить весь урожай. Начались столкновения с крестьянами. На юге и на севере близ Гисара было много убитых с обеих сторон.

Когда весть об этом дошла до Константина, то он послал за графом Корти.

— То, что мы давно ожидали, наступило. Кровь пролита, — сказал он. — Нельзя далее отсрочить войны. Правда, мы ещё не получили помощи от папы, но уже нам недолго её ждать, и мы должны покуда защищать сами себя. Народ равнодушен, но я возбужу в них военный пыл. Ступай к Гисару, собери мёртвые тела и привези их сюда. Я выставлю их в ипподроме, и, быть может, подействует на них кровавое зрелище.

Чтобы добраться до дороги в Гисар, которая шла к северу от Галаты, графу Корти пришлось миновать Синегион и Эюбский квартал и у европейских Сладких Вод перейти через мост и направиться налево от Перу параллельно Босфору. Местами виднелись хижины, покрытые соломой, а по обе стороны тянулись неубранные поля.

Граф ехал молча, радуясь, что наконец нашёлся случай проявить себя перед императором и княжной Ириной.

— Турки! — неожиданно воскликнул проводник. — Вон.

Действительно граф увидел на холме столб дыма.

Скомандовав на арабском языке своему отряду, граф поскакал вдоль холма.

Вскоре его встретила толпа испуганных крестьян.

С вершины холма он увидел, как по полю пшеницы бегает огонь. Облако дыма скрывало турецких солдат, частью конных, частью пеших.

Корти передал своё копьё проводнику и приказал остальным всадникам воткнуть копья в землю. Обнажив сабли, они бросились вперёд.

До неприятеля оставалось около двухсот шагов, и турки с удивлением смотрели на атаку маленького отряда.

Приблизившись к кромке огня, Корти пришпорил лошадь и с боевым криком: «С нами Бог и Влахерская Божия Матерь!» — поскакал через горящее поле.

Турецкие всадники обнажили мечи и натянули тетивы на луках, но пешие воины бежали.

Один из турок, в более блестящем вооружении, чем другие, в белой чалме, с бриллиантовым пером, пытался сомкнуть отряд, но тщетно. Корти врезался в его середину.

Граф сошёлся в единоборстве с блестящим всадником, но борьба продолжалась недолго: турок сразу был обезоружен и запросил пощады.

— Сын Исфендиара, — сказал граф, — ты сам убивал беззащитных крестьян, а теперь просишь пощады?

— Мне было приказано! Вчера здесь убили наших воинов.

— Они защищались. Ты заслужил смерти, но поклянись, что передашь султану моё копьё, и я тебя помилую.

Сын Исфендиара взглянул на значок из жёлтой шёлковой материи с красной луной, над которой виднелся белый крест, и, узнав знамя телохранителей султана, покачал головой.

Едва успели турки исчезнуть по направлению к Гисару, как на поле показались крестьяне. Все убитые греки были положены на носилки. Погребальное шествие двинулось к Константинополю.

Предчувствуя, что турки тотчас начнут военные действия, граф Корти разослал гонцов по всему берегу Босфора, предупреждая, чтобы крестьяне бросили свои поля и бежали в город. Таким образом, за погребальным шествием толпа всё прибывала, и, наконец, на мосту через европейские Сладкие Воды она разрослась до целой армии мужчин, женщин и детей, которые несли свои пожитки, сколько каждый мог захватить. В воздухе стояли вопли, крики, а дорога была орошена слезами. Происходило поголовное бегство населения Византии.

Корти со своим отрядом долго оставался вблизи рокового поля, ожидая возвращения врагов. Вечером он послал гонца к императору и укрепился во главе моста. Когда стемнело, шайка турецких воинов спустилась с холма, отыскивая свои жертвы, но, столкнувшись с отрядом Корти, быстро отступила.

К полуночи все селения, покинутые жителями от Галаты до Фанара на Черном море, были превращены турками в пепел. Во власти греческого императора оставалась теперь только одна столица.

Похоронное шествие было встречено у городских ворот придворным духовенством и факельщиками. Быстро разнеслась по Константинополю весть о выставленных мёртвых телах на ипподроме, и громадные толпы устремились к воротам. Впереди шествия несли на двадцати носилках тела убитых в окровавленных одеждах. Вокруг шли факельщики с зажжёнными факелами, а позади — духовенство с зажжёнными свечами и громадная толпа несчастных беженцев.

На ипподроме император, верхом, окружённый придворными и телохранителями, ожидал шествие. Он приказал поставить носилки посередине арены и громко произнёс, обращаясь к несметным толпам, наполнившим ипподром:

— Пусть весь город взглянет на наших несчастных соотечественников. Они пролежат здесь весь завтрашний день, и каждая рана на их теле будет взывать к мести. Послезавтра же мы решим, что нам делать: сражаться, бежать или сдаться.

В продолжение всей ночи приступили к закрытию городских ворот и к надёжному укреплению. Везде были усилены караулы, и никому не дозволялось выйти из города. При этом было схвачено несколько евнухов султана, и греки хотели их умертвить, но Константин воспротивился этому и отправил их к Магомету.

На следующий день Магомет ответил объявлением войны.

Как было определено, тела убитых оставались целый день в ипподроме, и перед ними прошло всё население Константинополя. На следующую ночь тела предали земле.

Но результат этой демонстрации не оправдал надежд императора. Греки громко выражали свою ярость, но страх лишил их мужества. Толпы бежали из города. В Константинополе осталось только сто тысяч человек, но и они не хотели драться.

Только пять тысяч греков согласились взяться за оружие.

IV. Ответ Европы

Влюблённый человек, хотя бы он был героем, одержав много побед, всегда робеет в присутствии возлюбленной, и для него легче встретиться лицом к лицу с врагом, чем объясниться ей в своей любви.

Подвиг графа Корти в Синегионе, где он смело вышел на бой со львом, сделали его популярным, а защита крестьян ещё более увеличила его славу. Имя итальянского рыцаря было на устах у всех византийцев.

Те, которые прежде смеялись над его привычкой ходить в полном вооружении, теперь восхищённо смотрели, как он проезжает в своих блестящих доспехах.

Граф Корти знал, что он пользуется общей любовью.

Итальянская галера графа была переведена из бухты Юлиана к Золотому Рогу, влилась в императорский флот, а сам граф был назначен начальником телохранителей императора.

Эта новая должность вынудила, наконец, графа Корти перебраться в Влахернский дворец, и спустя несколько дней он уже сформировал отряд в пятьдесят человек, в числе которых были и его девять бедуинов. Конечно, более всего он радовался тому, что имел возможность во всякое время видеть княжну Ирину.

Когда она отправлялась в Влахерн или в святую Софию, он постоянно находился в её свите. Часто она приглашала его в свою молельню и молилась вместе с ним, причём он, подражая ей, становился на колени и крестился, но, в сущности, скорее поклонялся в эту минуту своей земной любви, чем Богу.

По условию, заключённому с Магометом, он был совершенно свободен и мог признаться ей в своей любви, но, когда наступала минута объяснения, им овладевал такой страх, что он откладывал со дня на день страшный разговор. Эта нерешительность его мучила и терзала. В такие минуты он жаждал сразиться с каким-нибудь врагом и мечтал, чтобы Магомет оказался у городских ворот.

Между тем ипподром был превращён в Марсово поле, где круглый день обучали жителей владеть оружием, стрелять из лука, обращаться с катапультами, ружьями и пушками, а так как всякая торговля уже давно прекратилась, то ипподром сделался местом, куда стекалось всё население Константинополя, Туда отправился и граф Корти.

На той же неделе, однако, как он, так и император со всеми верными ему византийцами были обрадованы действительно важным событием. Рано утром с Мраморного моря показался целый ряд военных судов, которые, судя по флагам, были христианские. Было замечено, что турецкие галеры стали двигаться по Босфору, по всей вероятности, приготовлялась морская битва, и городские стены по соседству с мысом Деметрием покрылись толпой любопытных, среди которых находился сам император. Он приказал своему маленькому флоту быть готовым выступить для оказания помощи шедшим в Константинополь судам. Турки, по счастью, не выказали намерения помешать высадке прибывших. Входя в Влахернский порт, суда расцветились венецианскими и генуэзскими флагами, а стоявшие на их палубе люди в полном вооружении дружно отвечали на приветственные крики, раздавшиеся на берегу.

Константин лично встретил прибывших, а княжна Ирина, в сопровождении многих знатных женщин, смотрела на эту сцену с городской стены.

Вечером во дворце произошёл торжественный приём, на котором Джустиниани, прибывший во главе флотилии из Генуи, представил императору две тысячи рыцарей. Затем последовал парадный банкет.

За длинным столом император сидел посередине, а напротив него помещалась княжна Ирина. По обе их стороны сидели гости, среди которых рассадили жён, дочерей и сестёр знатных византийцев.

Что касается итальянских рыцарей, то история сохранила имена некоторых из них с обозначением тех должностей, которые они занимали во время осады Константинополя, стоившей жизни многим из них. Тут были: Андреа Диниа, начальник галер, венецианец Каитарино, руководивший защитой Золотых ворог; генуэзец Катанео, командовавший на городской стене от Золотых ворот до ворот Саламбрия; два брата Бочиарди, защищавшие. Адрианопольские ворота; Леонардо де Лангаско, начальствовавший у Деревянных ворот; венецианец Травизано, который с четырьмястами товарищей охранял гавань между портом Святого Петра и мысом Деметрием.

Кроме того, здесь же находились: немец Иоанн Грант, которому была поручена защита Харизийских ворот, и испанский консул Педро Джулиани, охранявший город с моря от мыса Деметрия до порта Юлиана.

Хотя большая часть из этих людей были действительно искатели приключений, но они явились на помощь к императору Константину, не ожидая благословения папы, и верно послужили защите христианства от магометан.

V. Граф Корти становится рыцарем княжны Ирины

Было утро в конце февраля, когда граф вошёл в приёмную княжны в военных доспехах, что говорило о поспешности, с которой он покинул службу на городских стенах.

— Я надеюсь, что хоть ты здоров и невредим, с Божиею помощью, — приветствовала его княжна. — Я не жду хороших вестей с того времени, как патриарх Григорий бежал, чтобы избегнуть своих преследователей, а в особенности с тех пор, как кардинал Исидор вздумал служить обедню в святой Софии по-латыни и безумный Геннадий привёл в ужас весь народ своими проклятиями, я не жду ничего хорошего.

Она опустилась в кресло, а он встал возле неё.

— Княжна, ты решила остаться в городе. Если турки возьмут город, то по закону войны победителю достанется не только всё, что находится в городе, но и все живущие в нём. Нас, бойцов, ожидает смерть, а ты, благородная, целомудренная дева, можешь подвергнуться тому, чего не в силах произнести мой язык.

Она вспыхнула, потом побледнела и отвечала:

— Я знаю, о чём ты говоришь. Я хотела искать спасения в бегстве, но меня останавливает то, что я Палеолог и родственница императора. Ведь другие женщины также остаются в городе, разделяя судьбу своих мужей и братьев. Как же мне не исполнить долг?

Глаза графа засверкали.

— Есть слухи о новых пушках. Они достают далеко. Султан поведёт на приступ такую армию, какой Константинополь ещё никогда не видывал. Каждый день отряды пехоты переходят через Геллеспонт у Галиполи и через Босфор у Гисара, а вокруг Адрианополя кочуют толпы всадников. Все дороги северо-запада переполнены обозами с продовольствием и стенобитными машинами. Большая часть городов по берегам Чёрного моря признала власть Магомета, а те, которые оказали сопротивление, превращены в развалины. Турецкая армия опустошает Морею, и назначенный туда начальником брат императора пропал без вести: он или умер, или бежал. Турецкий флот покрывает все окружающие нас воды, и с городских стен можно видеть до четырёхсот судов. Теперь уже нельзя рассчитывать на помощь христианской Европы, вся надежда на гарнизон Константинополя Но, увы, княжна, даже с помощью прибывших иностранцев, нас, защитников, недостаточно, чтобы охра нить даже те городские стены, которые выходят на материк.

— Если ты думаешь, что поколебал мою решимость, то ошибаешься: я предала себя в руки Богородицы и во что бы то ни стало останусь здесь. Да будет воля Божия!

— Я был в этом уверен, княжна, но считал своим долгом предупредить тебя о грозящей опасности. Но теперь я перейду к другому.

Он бросился на колени и, простирая к ней руки, воскликнул:

— Позволь мне быть твоим рыцарем и посвятить тебе не только мой меч, но мою жизнь.

Княжна быстро поднялась со своего места.

Она сняла со своей шеи розовый шёлковый шарф и, нагнувшись, надела его на шею графа, так что концы опустились ему на грудь.

— Если я и нарушаю женскую стыдливость, — сказала она, покраснев, — то знай, что меня побуждает к этому любовь к стране, вере и моему императору. Встань, граф Корти, с этой минуты я буду молиться, чтобы Бог сохранил тебя среди всех опасностей.

Граф поднялся с пола и быстро удалился из комнаты.

На следующий день император принял окончательные меры к достойной встрече Магомета. Он разделил городские стены на несколько секторов, начиная от Золотых ворот, или Семи Башен, и до Синегиона, Начальников этих секторов мы уже назвали, и теперь следует только прибавить, что папский легат, кардинал Исидор, принял на себя начальство над портом и, сняв облачение, заменил его военными доспехами.

Предвидя, что наступление начнётся с ворот святого Романа с их двумя башнями, то начальство в этом месте было поручено самому Джустиниани.

Покончив с этими распоряжениями, Константин приказал вывезти на городские стены все орудия и военные снаряды, собранные в ипподроме.

При виде оснащённых таким образом стен с развевающимися знамёнами и толпой защитников Константин несколько успокоился и стал вспоминать, как султан Мурад, несмотря на храбрость, отступил в своё время от этих стен со своими янычарами.

— А ведь сын не храбрее отца, — прибавил он, обращаясь к кардиналу Исидору.

— Бог ведает, — отвечал тот, крестясь по-католически и по-гречески.

Затем император со всей своей свитой возвратился во дворец. Было сделано всё, что можно, и оставалось только ждать неприятеля.

VI. Магомет у ворот Святого Романа

Апрель месяц долго не начинался. Наконец наступил его первый день: небо было покрыто тучами и сильный ветер дул с Балкан.

Что касается султана, то он медлил не от недостатка воли или энергии. Два месяца потребовалось на то, чтобы перевезти пушки из Адрианополя, но вместе с ними двигалась и армия, которая мало-помалу заняла все окрестности. Наконец начался новый месяц, и уже тогда Магомет более не медлил, а быстро расположил всю свою армию в боевой позиции на расстоянии пяти миль от городских стен.

Шестого апреля в десять часов утра император взошёл на башню святого Романа, находившуюся налево от ворот. С ним были Джустиниани, кардинал Иосиф, Иоанн Грант, Фрайза, Феофил Палеолог, князь Нотарий и ещё несколько греков и чужестранцев. Они хотели сами рассмотреть, какое положение занимала турецкая армия.

Погода была весенняя, и лёгкий ветерок прогнал облака тумана.

Крыша башни святого Романа была плоская и представляла громадную платформу, на которую взбирались по внутренней деревянной лестнице. Вдоль всей платформы шёл парапет в рост человека; в некоторых из его амбразур были поставлены небольшие орудия, а другие приспособлены к стрельбе из луков и ружей. В разных местах платформы были собраны груды военных снарядов, а в углу у самых ворот возвышалось императорское знамя с греческим золотым крестом на белом поле.

Все защитники башни собрались здесь; почти все они были византийцами, а потому встретили императора с обычными криками.

Константин достойно занимал место во главе своей свиты, и никто не мог с ним соперничать, даже итальянец Джустиниани, в военной доблести. Забрало на его шлеме было приподнято, и его лицо дышало одушевлением, которое придавало силу защитникам города.

Соседние башни справа и слева мешали видеть всю линию городских стен, но к югу долина расстилалась как на ладони. Трава покрывала ещё недавно обработанные поля, и Константин, глядя на развернувшуюся перед ним панораму, знал, что скоро исчезнет и эта трава. От наполненного водою рва под первой, или внешней, городской стеной шла дорога к кладбищу, усеянному белыми мавзолеями и надгробными памятниками, на которых с печальным предчувствием останавливались глаза Константина.

— Что это за шум? — воскликнул один из сопровождавших императора воинов.

Все стали прислушиваться.

— Это гром.

— Нет, гром раскатывается, а тут частые удары.

Константин и Джустиниани переглянулись, а Иоанн Грант спокойно сказал:

— Это барабанный бой. Турки наступают.

Через несколько минут раздались крики:

— Вон слышатся трубы!..

— Ясно доносятся боевые крики!..

— А вот и блестят шлемы!..

Действительно вскоре показались турецкая пехота и всадники. Тысячи византийцев вскарабкались на городские стены и с любопытством смотрели на медленно наступавшего врага.

— Пресвятая Богородица, — произнёс наконец император, — армия у султана действительно многочисленна и тянется от моря до Золотого Рога, но, признаюсь, я разочарован. Я ожидал увидеть блеск оружия, щитов и знамён, а тут всё серо и черно. Скажи, достойный Иоанн Грант, ты, говорят, часто и победоносно боролся с турками, неужели их армия всегда выглядит так неприглядно?

— Этот жалкий внешний вид, — отвечал немец, — происходит оттого, что большинство в армии набраны из Азии: эти воины не имеют ничего за душой и жаждут только наживы. Посмотрите, через несколько дней грабежа они будут выглядеть совершенно по-другому. Но вон, смотри, государь, двигаются янычары: вот ими ты останешься доволен.

Действительно, направо от ворот показался отряд солдат в блестящем вооружении. Джустиниани обратил внимание Константина на то, что многочисленные отряды всадников спешились и немедленно стали воздвигать земляные укрепления.

— Похож или нет новый султан на своего отца, — произнёс он, — но, во всяком случае, его действия обнаруживают большее знание военного дела. Он, очевидно, намерен земляными сооружениями оградить свою армию, а нас окружить осадной линией от порта до моря. С завтрашнего дня только птицы смогут проникать в город с суши.

Пока он говорил, за янычарами показалось жёлтое знамя, и Иоанн Грант воскликнул:

— Это знамя телохранителей султана. Магомет близко. Вот он!

Из толпы турецких воинов отделился человек высокого роста, в блестящих доспехах, с шлемом на голове и с копьём в руке. Он направился к городским воротам, словно желая постучаться в них. За ним следовала небольшая свита военных и гражданских.

— Магомет очень смел, — произнёс Константин, — но так как нам нечего стыдиться своих стен и ворот, то пусть он любуется на них сколько хочет. Слышите, воины, — прибавил он, видя, что вокруг него стали заряжать орудия, — не стрелять, дозвольте ему осмотреть стены и спокойно уехать.

В эту минуту императору было доложено, что какой-то рыцарь, по всей вероятности граф Корти, выехал из городских ворот и направился к турецкому лагерю.

Константин с любопытством стал следить за рыцарем, который, перебравшись верхом через несколько досок, оставшихся от моста через ров, воткнул в землю своё копьё.

— Он с ума сошёл! — воскликнул Константин.

— Нет, — отвечал Иоанн Грант, — ты видишь, как он поскакал к неприятелю, трубя в свой боевой рог. Он вызывает Магомета на единоборство.

Три раза протрубил свой вызов на бой итальянец, и Магомет, узнав Мирзу, понял, что этот вызов означает, что княжна здорова.

Сын Исфендиара, узнав унизившего его недавно врага, сказал:

— Государь, позволь мне наказать этого нахала.

— Ты уже попробовал его руки, — отвечал Магомет с улыбкой, — но я тебе не мешаю.

Соперники встретились; они были одинаково вооружены, и так как сын Исфендиара был вызван на бой, то ему предстояло выбрать оружие. Он избрал лук.

Каждый взял в левую руку лук и, положив на своё место стрелу, (выехал на открытую поляну у кладбища. Сначала они кружились друг около друга, закрываясь щитом и старательно удерживая противника на расстоянии двадцати шагов от себя. Зрители замерли.

Наконец турок выстрелил, целясь в шею лошади, Граф успел отскочить и крикнул:

— Эй, ты сражаешься со мной, а не с моей лошадью. Ты дорого заплатишь за своё лукавство!

Он пришпорил коня, приблизился к турку, и в ту самую минуту, как последний закинул руку за правое плечо, чтобы достать вторую стрелу, граф натянул тетиву.

— Берегись! — воскликнул он.

И стрела вонзилась в отверстие между кольчугой и головным убором турка. Он даже не вскрикнул и грохнулся на землю мёртвым.

Всё, что было у убитого соперника: лошадь, оружие, доспехи, — принадлежало теперь победителю, но Корти не обратил на это никакого внимания, отъехав назад на несколько шагов, начал снова трубными звуками вызывать на бой нового охотника.

Более десяти воинов просили султана разрешить им принять вызов дерзкого гяура.

— Тебе надоела жизнь? — отвечал Магомет одному из них, арабскому шейху, который всего более настаивал на вступлении в бой с христианским рыцарем.

Шейх высоко поднял длинное, тонкое копьё, которое он держал в руке, и спокойно отвечал:

— Меня побуждает честь моего племени и слава Аллаха.

— А сколько раз ты молился вчера? — спросил Магомет, видя, что он возлагает твёрдую надежду на своё оружие.

— Пять раз, государь.

— А сегодня?

— Два.

— Ступай. Но так как у твоего противника нет такого копья, то он поступит справедливо, защищаясь мечом.

Шейх, сидя на кровном арабском коне, высоко поднявшись на своих коротких стременах, полетел на врага.

Видя, что шейх быстро вертит копьём в воздухе, Корти понял его манёвр и, не подпуская его близко, выстрелил из лука. Стрела отскочила от кольчуги. Корти выхватил меч и стал гарцевать то вправо, то влево, стараясь помешать удару врага.

Шейх, неожиданно направив копьё, бросился на графа с диким криком.

Те, кто стоял на городской стене, затаили дыхание.

Корти прильнул к шее лошади и закрылся щитом. Копьё пролетело над его головой, и, прежде чем шейх успел осадить лошадь, граф наскочил на него и, положив руку на плечо, крикнул:

— Сдавайся!

— Никогда, христианская собака! Делай со мной, что хочешь.

Граф одним ударом меча рассёк его копьё пополам.

— Отчего ты меня не убил? — спросил шейх.

— Я хочу дать тебе поручение к Магомету. Скажи ему, что он находится под выстрелами пушек на башне и только присутствие императора удерживает от стрельбы. Поторопись предостеречь его. А теперь сойди с коня, он мой.

Шейх соскочил с лошади, но насупил брови, а когда до его ушей долетели восторженные крики греков, то он остановился и сказал:

— Христианин, дай мне ещё раз побороться с тобой! Сегодня, завтра, когда хочешь.

— Пусть твой государь разрешит это.

Граф вернулся со своим призом к копью, которое он воткнул в землю, и набросил на него поводья арабской лошади, затем ещё раз громко раздались звуки его трубы.

Шейх подошёл к Магомету и передал ему слова соперника.

Султан нахмурил брови.

— А он ничего более не велел мне сказать? — спросил он, думая о княжне Ирине.

— Он сказал, что готов со мной сражаться ещё раз сегодня или завтра, как ты решишь. Умоляю тебя, государь, позволь мне снова помериться с ним: я не могу жить без моей лошади.

— Дурак! — отвечал Магомет, покраснев от гнева. — Разве ты не понимаешь, что когда мы возьмём Константинополь, то ты получишь обратно свою лошадь. Я не позволю тебе больше с ним драться, в день приступа ты будешь мне нужен.

С этими словами Магомет повернул коня и медленно удалился к своим всадникам.

Между тем Корти, видя, что никто более не принимает его вызова, перестал трубить и вернулся в город со взятой в бою лошадью.

Император со своей свитой, и в том числе графом Корти, отправился осматривать далее турецкую позицию. Всюду виднелись войска и быстро воздвигаемые земляные укрепления.

При закате солнца Константин осмотрел море и Босфор против Золотого Рога. Там виднелись сотни судов.

— Осада начата, — сказал генуэзец, обращаясь к императору.

— А результат в руках Божиих, — ответил Константин. — Поедем теперь в святую Софию.

VII. Большая пушка заговорила

На следующее утро первый луч солнца осветил часовым на городских башнях знаменательное зрелище. Всю ночь они слышали отдалённый гул, как бы от тяжёлой работы, производимой толпами народа, а теперь тотчас за линией их выстрелов возвышался бесконечный земляной вал, в котором местами торчали мраморные плиты с соседнего кладбища.

Хотя Византия не раз подвергалась осадам, но никогда осаждающие не принимали таких мер.

Наступил полдень, а работа с турецкой стороны по-прежнему продолжалась: вал рос, а за ним, против ворот святого Романа, виднелись столбы дыма от громадного лагеря.

Настали сумерки, а работа не прекращалась.

В полночь городским часовым показалось, судя по долетавшим звукам, что враги приближаются к константинопольским стенам. И они не ошиблись. С восходом солнца обнаружилось, что впереди вала выдвигались отдельные заграждения. Греки по приказанию императора стали забрасывать осаждающих камнями и копьями. Турки старались прикрыть перестрелкой постройку своих ограждений.

Это был открытый бой. В полдень он ещё продолжался и не переставал до самой ночи.

Первый успех был на стороне осаждённых.

Однако это не мешало работе на сооружении заграждений, и с городских стен было видно, как к ним подвозились всякого рода осадные орудия, известные со времён Александра и до крестовых походов.

На третий день работа была окончена и передовые заграждения полностью вооружены.

Турки начали стрельбу из своих укреплений, но очень медленно, как бы привыкая, что вызывало шутки среди старых солдат, оказывавших помощь грекам.

— Это новички, — смеялись они, — турки не умеют направлять удары. Не бойтесь, — прибавляли они, обращаясь к молодым воинам, — ваш город охраняют две стены, а между ними ров с водою. Мы ещё весело отпразднуем не одно Рождество в следующем столетии, прежде чем мусульмане доберутся до нас, если они будут действовать так же, как до сих пор. Стреляйте, ребята, хладнокровнее, не торопитесь и каждым выстрелом кладите врага.

На внешней стене, которая была ниже и естественно подвергалась большей опасности от врагов, так же, как на внутренней, постоянно появлялся император, не зная ни усталости, ни страха.

— Эти стены прочны, — говорил Константин, стараясь поддержать дух осаждённых. — Персы хотели их уничтожить, но после долгих усилий должны были отступить. Мурад, отец этого юноши, потерял много месяцев, осаждая наши стены, и когда он бежал, то ни один камень в стенах не оказался сдвинутым с места. То же повторится и теперь. С нами Бог!

По истечении первых трёх дней молодые греки привыкли к опасности и стали даже подшучивать над ней.

На четвёртое утро император, сделав объезд всех городских стен, взошёл на Багдадскую башню, возвышавшуюся над воротами святого Романа, и, найдя там Джустиниани, сказал ему:

— Этот бой шуточный, капитан, у нас убито только два человека, и ни один камень в стене не дрогнул. Мне кажется, что султан только отвлекает наше внимание от подготовляемых им серьёзных действий.

— Государь, — отвечал генуэзец, — небо одарило тебя душой и глазом настоящего воина. Только что старик Иоанн Грант говорил мне, что жёлтый флаг на возвышенности против нас означает главную квартиру султана и что с ним не следует путать его боевое знамя. Поэтому я полагаю, что если бы нам удалось проникнуть чрез толпы янычар, то мы увидели бы, что султанская палатка поставлена там недаром и что он готовится атаковать именно эти ворота. К тому же посмотри, против нас нет ни одной стенобитной машины или какого-либо старинного орудия для метания камней. Наконец обрати внимание на то, что мы не слыхали ещё свиста ядер, бомб и пуль, а мы знаем, что у них и пушки, и мортиры, и ружья в изобилии. Я убеждён, что султан, по справедливому твоему замечанию, государь, только играет с нами до сих пор, а тайно устанавливает свои новые орудия. Завтра или послезавтра он откроет из них огонь, и тогда…

— Что тогда?

— Миру дан будет новый урок в военном деле.

Лицо Константина омрачилось, и он промолвил словно про себя:

— Боже милостивый! Если моя империя погибнет благодаря моему безумию, простишь ли Ты меня?

Генуэзец с удивлением посмотрел на него, и Константин поспешно прибавил:

— Я расскажу тебе эту историю. Однажды один пушкарь, по имени Урбан, пришёл к убеждению, что возможно строить пушки гораздо большего калибра, чем до сих пор. По его словам, он изобрёл такую смесь металлов, из которой можно было вылить пушку, способную выдержать громадные заряды. Если бы я предоставил ему необходимые материалы, то он брался наделать мне таких пушек, которые могли бы защитить Константинополь лучше всяких стен и катапульт. Но он запросил так много, что я рассмеялся и отпустил его. Потом я узнал, что он отправился в Адрианополь. Султан Магомет принял его, устроил ему литейную мастерскую, и вот пушка невиданных размеров, которую видели по дороге к Константинополю, сделана. Мне горько подумать, что эта пушка могла быть моей.

— Государь, — отвечал генуэзец, поражённый рассказом императора. — Ни один император в Европе не принял бы подобного предложения. Ещё не доказано, что Магомет, со своей юношеской доверчивостью, не обманут хитрым дакийцем. Но смотри, что там делается.

Против ворот святого Романа показалась толпа янычар, а за ними длинный ряд волов, которые тащили, по-видимому, громадную тяжесть.

— Это везут большую пушку, — произнёс Константин. — Они ставят её на позицию.

Джустиниани обратился к метателям камней и скомандовал:

— Пли!..

На янычар и погонщиков волов посыпался дождь камней.

— Камни не попадают! — воскликнул генуэзец. — Неприятель слишком далеко. Давайте пушки!

Эти пушки были небольшие железные орудия на высоких колёсах, которые заряжались полудюжиной свинцовых снарядов величиной с грецкий орех. Их прицелили, и в воздухе раздался свист снарядов.

— Цельтесь выше! Как можно выше! — кричал генуэзец.

Второй выстрел был так же неудачен, как первый.

— Государь, — сказал генуэзец, возвращаясь к императору, — помешать установке большой пушки можно только вылазкой.

— Нас мало, а их много, — отвечал Константин задумчиво. — На городской стене один воин стоит сотни в поле. Их пушка — первый опыт. Посмотрим, что из этого выйдет.

— Ты, государь, прав, — отвечал генуэзец.

Долго хлопотали турки, прежде чем установили на своё место чудовище, которое стало грозить Константинополю своим чёрным циклопьим взглядом.

— Дакиец недурный инженер, — сказал император, обращаясь : Джустиниани.

— Смотри, он везёт новые орудия, — генуэзец указал на длинные ряды волов, которые подвозили ещё несколько пушек.

Через некоторое время с обеих сторон чудовища расположились ещё такие же три медные жерла, которые, в случае успеха, должны были разгромить ворота святого Романа.

Установка других орудий продолжалась весь вечер. Солнце уже готово было исчезнуть в пурпурном сиянии на горизонте, когда султан вышел из своей палатки и снова приблизился к большой пушке, у которой находился пушкарный мастер с помощниками.

Урбан опустился на колени:

— Уйди, государь. Тебе грозит здесь опасность.

Магомет гордо усмехнулся:

— Ты навёл пушку на ворота?

— Да. Но умоляю тебя, государь…

— Довольно. Встань и начинай стрельбу.

Дакиец молча положил наружный конец фитиля в горшок с раскалёнными угольями, и когда он загорелся, то все помощники пушкаря разбежались. При орудии остались только Урбан и Магомет.

— Отойдём, государь, на два шага; нам лучше будет виден полёт ядра.

Фитиль догорел. Из дула блеснул свет, показалось белое облако, и раздался оглушительный удар.

В первую минуту Магомет был оглушён, но он не спускал глаз с чёрного шара, который, перелетев через ворота и башню, исчез в городе.

Урбан снова упал на колени:

— Смилуйся, государь, смилуйся!

— За что? За то, что ты не попал в ворота? Но ведь это не твоя вина. Встань и посмотри, в порядке ли орудие.

Когда ему донесли, что пушка нисколько не пострадала от выстрела, то султан сказал, обращаясь к подошедшему к нему визирю Халилу:

— Дай этому человеку большой кошелёк с золотыми. Клянусь Аллахом, благодаря этой пушке Константинополь будет у моих ног.

И, несмотря на оглушительный звон в ушах, Магомет, весёлый и счастливый, вернулся в свою палатку.

Между тем Константин и Джустиниани смотрели за полётом ядра, которое пролетело над их головами, как метеор. Они не видели, куда оно упало, но слышали, что оно ударилось о какой-то дом среди города. Они оба перекрестились и молча посмотрели друг на друга.

— Теперь нам остаётся только вылазка, — промолвил Константин.

— Да, — отвечал генуэзец, — мы должны сбить орудие.

Так как турки не намеревались продолжать стрельбу, то император со своим советником спустился с башни.

Вылазка была задумана очень искусно. Решено было отворить ночью ворота, находившиеся под Влахернским дворцом, и, выйдя из них, граф Корти с конным отрядом должен был броситься неожиданно на защищавших батарею янычар. В то же время Джустиниани с пехотой обязан был двинуться из ворот святого Романа на орудия.

Этот план был ловко исполнен. Корти вывел свой отряд во мраке ночи и застиг турок врасплох. Он проскакал мимо перепуганных янычар и, обогнув батарею, вонзил в землю своё копьё перед самой палаткой Магомета. Если бы греки поддержали его, то он мог бы вернуться в город с царственным пленником. Пока турки обратили всё своё внимание на появившихся в тылу всадников, Джустиниани со своими солдатами сбили пушки с лафетов. Потеря янычар была очень значительна, а осаждённые едва пострадали. Они вернулись в город через ворота святого Романа, никем не преследуемые со стороны врагов.

Услыхав шум перед своей палаткой, Магомет схватил оружие и выбежал из неё вовремя, чтобы услышать военный крик графа Корти и схватить копьё, воткнутое графом у его палатки. При виде значка на этом копье с изображением креста, попирающего луну, ярость султана была беспредельна. Он приказал посадить на кол агу и всех уцелевших защитников батареи.

Во время дальнейшей осады ещё не раз бывали вылазки, но ни одна уже не застала неприятеля врасплох.

VIII. Вторая проба орудий

Едва византийцы успели вернуться в город после своего удачного подвига, как янычары вернулись на батарею, и там началась лихорадочная работа. Снова слышались крики погонщиков волов и стук молотков. Осаждённые были убеждены, что они окончательно испортили пушки, а потому не могли понять, что происходило в неприятельском лагере. Только на второе утро выяснилось, в чём дело. При первых лучах восходящего солнца часовые на городских башнях увидали сквозь амбразуры дула большой пушки и других подобных орудий в количестве четырнадцати штук.

Немедленно дали знать об этом императору. Он явился вместе с Джустиниани на Багдадскую башню.

— Государь, — сказал генуэзец, — изменник дакиец, должно быть, мастер своего дела: он привёл в порядок сбитое мною орудие.

— Я боюсь, что мы недостаточно оценили нового султана, — произнёс Константин после некоторого молчания, — как ни был велик отец, но сын может его превзойти.

Генуэзец молчал, пока Константин не задал ему вопроса:

— Что же нам теперь делать?

— Государь, — отвечал он, — очевидно, наша вылазка была неудачна. Мы убили несколько неверных и доставили неприятность султану, а больше ничего. Теперь он настороже, и нам нельзя повторить вылазку. По моему мнению, лучше всего предоставить ему испытать свои орудия. Быть может, городские стены устоят.

Недолго пришлось ждать второй попытки стрельбы. Вскоре янычары с громкими трубными звуками очистили перед батареи, и раздался ряд выстрелов. Некоторые из снарядов пролетели в город, но два из них попали в башни, которые дрогнули, словно от удара землетрясения. Во все стороны разлетелись осколки камня, и поднялось облако ныли. Солдаты, стоявшие у метательных снарядов, в страхе опустились на землю. Константин молча посмотрел на генуэзца, и тот приказал открыть пальбу со своей стороны.

Прошло немного времени, как император с удивлением увидел, что какой-то человек, в лёгком вооружении, вышел из-за турецкой батареи; он нёс охапку кольев и стал втыкать их в землю по различным направлениям, на открытом пространстве перед городским рвом.

— При новых орудиях вводятся и новые методы, — сказал Джустиниани, обращаясь к Константину, — приступ отложен, и неприятель подведёт траншеи.

Действительно, в эту самую минуту толпа рабочих с лопатами и кирками наполнила равнину и стала быстро рыть землю для траншей.

К полудню эта работа настолько подвинулась, что осаждающие были прикрыты грудами выкопанной земли. Тогда снова дали залп с батареи. По-прежнему башня, на которой находился император, сотряслась в своей основе. После того как рассеялись облака пыли, над самой её кровлей оказалась значительная расселина.

Граф Корти находился со своим отрядом у подножия этой башни. Он с беспокойством следил за полётом ядер, исчезавших в городе, и его мучила мысль, что княжна Ирина могла подвергаться опасности. Он крестился при каждом свисте, но это его не успокаивало, и он наконец послал сказать императору, что отправляется в город выяснить, какой вред наносили выстрелы зданиям.

Не успел он проехать несколько шагов по улицам, как увидел, что жители выбежали с ужасом из домов.

Корти пришпорил лошадь.

Чем далее пробирался он в город, тем тревожнее билось его сердце, — по бледным, устрашённым лицам жителей он видел, что приближался к тому месту, где падали ядра. Там обитала княжна.

Наконец толпа на улице так увеличилась, что он не мог больше ехать и, соскочив с лошади, пошёл пешком. Люди толпились у двухэтажного дома.

— Что случилось? — спросил он у пожилого человека.

— Посмотри, небо ясное, а ударил какой-то метеор, уверяют, что это турецкое ядро. Убиты две женщины и ребёнок. Боже милостивый, спаси нас, грешных!

Корти хотел подойти к дому, но не успел сделать и нескольких шагов, как должен был остановиться перед толпой женщин, стоявших на коленях и громко молившихся. Издали он бросил взгляд на полуразрушенный дом и увидел, что у дверей его стояла женщина высокого роста и с золотистыми волосами, развевавшимися по её плечам. Она хладнокровно отдавала приказание людям, выносившим мёртвое тело.

Сердце графа дрогнуло. Он бросился вперёд.

— Боже милосердный! — воскликнул он. — Княжна! Что ты тут делаешь? Разве нет мужчин, которые могли бы распорядиться вместо тебя?

— Граф, — отвечала она, — это мне надо спросить, что ты тут делаешь?

Глаза её вопросительно смотрели на него.

— Пока мы ничего не можем противопоставить туркам, — произнёс он, — я отправился в город посмотреть, какой вред нанесли выстрелы. Но если говорить правду, я бросился сюда, чтобы посмотреть, не нуждаешься ли ты в моей помощи.

— Граф Корти, — спокойно отвечала она, — ты мешаешь вынести труп.

Корти отошёл в сторону, и мимо него пронесли женщину, всю в крови.

— Это последняя? — спросила княжна.

— Мы больше не нашли.

— Бедная. Да будет воля Господня! Отнесите её в мой дом и положите рядом с другими жертвами. Пойдём со мной, — прибавила она, обращаясь к графу.

Она двинулась за носильщиками.

Труп внести в часовню и уложили рядом с бездыханными телами пожилой женщины и девушки. Священник, находившийся там, принялся служить панихиду. Ему помогал Сергий. Граф Корти был во время службы рядом с княжной.

Неожиданно раздался страшный треск. Стоявшие на коленях упали ниц в страхе, но голос священника не дрогнул, а княжна Ирина даже не изменилась в лице.

На улице послышались крики, и княжна, повернувшись к графу, сказала тихим, но решительным голосом:

— Пойдём, может быть, нуждаются в моей помощи. А ты, отец, — прибавила она, — вместе с Сергием продолжай службу.

В дверях Корти остановился:

— Подожди, княжна, я должен вернуться к городским воротам. Император может меня потребовать, но я не могу оставить тебя в опасности. Я найду безопасное место. Если не в городе, то…

Он замолк, понимая, что задуманный им план был двойной изменой — и в отношении императора, и в отношении Магомета.

— Продолжай же.

— У меня стоит корабль в гавани. Мы с тобой выйдем в море, где нас не остановят мусульмане. Мы прямо понесёмся в Италию и там будем жить спокойно, счастливо.

Он снова остановился.

— Боже, прости мне, грешному! — произнёс он наконец.

— Граф Корти, — тихо отвечала княжна Ирина, — я никогда не напомню твоих слов. Я останусь здесь, готовая принести себя в жертву. Я ничего не боюсь, и ты не бойся за меня. Мой отец был герой. Я докажу тебе, что женщина может быть так же храбра, как мужчина. Я тебе прощаю и верю, что ты истинный рыцарь. Пойдём, я провожу тебя.

Он поник головой, молча последовал за ней на улицу.

Соседнее здание было полуразрушено новым ядром, но, по счастию, в нём не было жителей.

Семь раз в этот день турки возобновляли канонаду против ворот святого Романа, и хотя многие из ядер перелетали через городские стены, они производили панику среди обитателей Константинополя. К ночи все, кто могли, нашли себе убежище в подвалах и под сводами зданий. Только одна княжна Ирина смело ходила по жилищам, разнося несчастным пищу, перевязывая раны и утешая страждущих.

Между тем после второго залпа из орудий Магомет вошёл в ту часть своей палатки, которая служила кабинетом, так как находившийся в ней большой стол был усеян картами, а также чертёжными принадлежностями. Поверх всех бумаг лежал меч Соломона и стальные, позолоченные перчатки. Серединный столб, поддерживавший верх палатки из верблюжьей ткани, был разукрашен копьями, щитами и оружием, над которыми развевались два флага: боевой турецкий и тот, который граф Корти водрузил у султанской палатки во время вылазки. Через отверстие в кровле проникали свет и воздух.

Это отделение султанской палатки было соединено с другими четырьмя её отделениями: одно из них занимал Халил, другое было спальней султана, третье — занято стойлами для лошадей Магомета, а в четвёртом помещался князь Индии.

Магомет был не в полном вооружении, и хотя его шея, руки и туловище были покрыты тонкой золочёной кольчугой, вроде той, которую носил граф Корти, но на ногах у него виднелись широкие шёлковые шаровары, стянутые на икрах, и красные остроконечные башмаки. Кроме того, в руках у него была нагайка с тяжёлой рукояткой. Если бы Константин увидел его в эту минуту, то узнал бы в нём инженера, который утром разбивал траншеи.

Один из придворных встретил Магомета обычным образом — распростёрся перед ним на полу, ожидая приказаний.

— Подай мне воды, я хочу пить, — произнёс султан.

Когда его желание было исполнено, он прибавил:

— Позвать князя Индии!

Старик явился в своём обычном костюме: в чёрной бархатной одежде, в такой же шапочке, широких шароварах и туфлях. Его волосы и борода были гораздо длиннее, чем в то время, когда он жил в Константинополе; поэтому он казался старше и дряхлее. Он преклонил колени пред султаном, бросив проницательный взгляд на своего повелителя.

— Можешь идти, — сказал Магомет, обращаясь к придворному, и, оставшись вдвоём с князем Индии, он произнёс со сверкающими глазами: — Бог велик, всё для него доступно! Никто не может сказать «нет», когда Он говорит «да». Никто не может ему сопротивляться. Радуйся со мною, князь, Бог на моей стороне. Его могучий голос — в громе моих пушек. Радуйся, князь, Константинополь мой; его башни, пережившие столько веков, и стены, обратившие в бегство стольких победителей, дрожат. Я сотру их с лица земли. Город, бывший твердыней врагов истинной веры, я в одну ночь обращу в ислам. Из церквей я сделаю мечети. Радуйся, князь, встань и радуйся со мной, что Бог избрал меня орудием великих дел.

Он схватил со стола меч Соломона и, размахивая ям, стал ходить взад и вперёд.

— Я радуюсь вместе с тобой, государь, — отвечал старик, поднимаясь с пола и ожидая, чтобы прошёл первый порыв радости Магомета, так как знал, что призван им для какого-нибудь серьёзного дела.

— Скажи, — произнёс наконец Магомет, останавливаясь перед ним, — указали ли звёзды тот день, когда я могу пойти на приступ Константинополя?

Князь Индии молча удалился и через несколько минут принёс гороскоп, который передал султану.

— Вот решение звёзд, — сказал он.

Магомет не посмотрел на изображённые знаки или на их соединение, а только взглянул на число, стоявшее в центре.

— Двадцать девятое мая, — промолвил он, насупив брови. — Ещё пятьдесят три дня. Клянусь Аллахом, Магометом и Христом, если от этого крепче клятва, что я не знаю, чем наполнить это время. Через три дня мои пушки снесут башни вокруг ворот святого Романа, а мои люди наполнят землёй ров. В три дня я буду готов к приступу.

— Может быть, мой повелитель слишком полагается на свои силы и мало учитывает средства защиты противников, быть может, ему предстоит гораздо более труда, чем он предполагает, чтобы довести до конца осаду?

Магомет бросил взгляд на своего собеседника.

— Может быть, — сказал он, — звёзды открыли тебе то, что надо ещё сделать для взятия города?

— Да.

— И звёзды дозволили тебе поведать мне об этом?

— Мой повелитель должен расставить по разным местам свои пушки. Надо поставить две против Золотых ворот: одну — против Калигарских и по две — против Селимврийских и Адриаиопольских. На прежнем месте останется у тебя семь. Ты, мой повелитель, не должен вместе с тем ограничивать атаки со стороны суши; самая слабая сторона в городе — гавань, и против неё надо обратить хоть два орудия.

— Но! — воскликнул Магомет. — Укажут ли мне звёзды путь в гавань, уничтожат ли они цепь, заграждающую её, и сожгут ли или потопят неприятельский флот?

— Нет. Это дело твоих геройских подвигов.

— Ты требуешь от меня невозможного.

— Разве крестоносцы были могущественнее и искуснее тебя, мой повелитель? — произнёс с улыбкой старик. — Во всяком случае, я знаю, что излишняя гордость не помешает тебе научиться у них добру. На пути к святому городу они осадили Никею и вскоре убедились, что не могут взять этого города, не овладев сначала озером Аскаиием. Поэтому они перетащили свои суда по земле и спустили их в озеро.

Магомет задумался.

— Если ты, мой повелитель, — продолжал князь Индии, — не распределишь своих пушек по разным местам и ограничишь свою атаку воротами святого Романа, то в день приступа неприятель сосредоточит против тебя весь свой гарнизон; если же гавань останется во владении греков, то ничто не помешает генуэзцам Галаты оказать им помощь. Мой повелитель получает сведения от этих изменников днём, но он не знает, что они ночью поддерживают отношения с Византией посредством флота. Если они изменяют одной стороне, то почему же им не изменить и другой. Не забывай, государь, что они такие же христиане, как греки.

Султан опустился в кресло и погрузился в тяжёлую думу.

— Довольно, — сказал он наконец, вставая, и, устремив свои пытливые глаза на князя Индии, прибавил: — А какие звёзды поведали тебе эти тайны?

— Мой повелитель, — отвечал старик, — планетная система — Божия, и Богу принадлежат солнце и звёзды, но каждый из нас имеет свой небосклон, и мой разум служит солнцем, а опыт и вера — двумя главными звёздами. При свете этих трёх планет я успеваю в своих начинаниях, а когда та или другая перестаёт светить, то я жду неудачи.

Магомет снова взял в руки меч Соломона и начал играть им.

Через несколько времени он произнёс:

— Ты говорил, как пророк, и я исполню твои советы. Позови Халила.

IX. Помощь Панагии

Султан последовал совету князя Индии и расположил свои пушки перед главными воротами Константинополя. Для атаки гавани он выстроил батарею на горе близ Галаты и однажды ночью перетащил часть своего флота из Босфора, по земле, через Перу, и спустил в Золотой Рог. Константин хотел дать отпор, и Джустиниани повёл греческую эскадру в дело. Но каменное ядро потопило его судно, и он едва спасся бегством, а большая часть его товарищей или потонули, или, взятые в плен, были перевешаны по приказу султана. Затем Магомет приказал устроить из скованных между собою больших глиняных сосудов, наполненных воздухом, нечто вроде моста, против единственной стены, защищавшей берег гавани; на конце этого моста была установлена пушка, и она открыла огонь по стене. Константин распорядился, чтобы этот мост и батарею подожгли, но генуэзцы из Галаты уведомили турок об этом, и план императора не удался. Много греков были взяты в плен и немедленно повешены, на что Константин отвечал выставлением на городских стенах ста шестидесяти голов, отрубленных у турецких пленных.

Со стороны суши действия турок были нс менее успешны. Оконченные траншеи дали им возможность безопасно достигнуть рва перед городской стеной и начать подкопы против них.

Султан не обращал никакого внимания на число человеческих жертв, которых ему стоили эти успехи, и их сваливали в ров без разбора. День за днём башни Багдадская и святого Романа всё более и более разрушались, и их обломками также наполняли ров. Обе стороны в продолжение целого дня и даже части ночи бросали друг в друга ядра, камни, стрелы, копья.

Греки вели себя мужественно; старый Иоанн Грант постоянно направлял против неприятеля свои огневые стрелы. Константин целый день находился на городских стенах, поддерживая мужество воинов, а по ночам помогал Джустиниани принимать необходимые меры для исправления разрушений, произведённых бомбардировкой. Наконец запасы стали оскудевать: пороху настолько уменьшилось, что его не хватало для всех мушкетов и гаубиц. Тогда император стал делить своё время между исполнением двойных обязанностей, как главнокомандующего и как главы церкви: он то заботился о защите города, то молился в святой Софии. Все замечали, что в его присутствии служба в храме совершалась по латинскому обряду, и росло недовольство братьев в монастырских обителях. Геннадий, пользуясь отсутствием патриарха, своими пламенными проповедями всюду сеял смуту. Могущественное братство святого Иакова, в числе членов которого находилось много сильных, здоровых людей, обязанных нести военную службу, признавало императора как бы отлучённым от церкви и не хотело оказывать ему ни малейшей помощи. Князь Нотарий и Джустиниани повздорили между собой, и эта ссора распространилась среди их сторонников.

Однажды, в то время когда турецкие корабли упали в гавань, словно с неба, когда военные снаряды истощились и голод грозил городу, неожиданно в Мраморном море показались пять галер. В то же время турецкая флотилия стала готовиться к действию. Голодные греки усеяли городскую стену от Семи Башен до Серальского мыса. Император поскакал туда сломя голову, а Магомет поспешил на берег моря. Морское сражение произошло перед глазами обоих государей. Христианская эскадра торжественно прошла в гавань, несмотря на все преграды. На ней были значительные запасы хлеба и пороха. Эта своевременная помощь была приписана милосердию Божию, и борьба продолжалась с новыми силами.

Великий визирь стал теперь уговаривать Магомета снять осаду.

— Как! — воскликнул вне себя от гнева султан. — Обратиться в бегство теперь, когда ворота святого Романа почти разрушены и ров почти засыпан? Ни за что! Аллах привёл меня сюда для победы.

Одни, окружающие султана, приписывали его упорство храбрости, другие — самолюбию; но никто не знал, насколько им руководила мысль о заключённом с графом Корти условии.

Неравная борьба продолжалась, и с каждым закатом солнца надежды Магомета на успех увеличивались. Его воля, твёрдая, как сталь Соломонова меча, неограниченно царила в турецком лагере, а среди осаждённых постоянные неудачи, ссоры, распри, лишения, физическая усталость, болезни, смертность и то, что весь христианский мир отвернулся от этой несчастной, хотя и мужественной кучки христиан, распространяли мрачное отчаяние.

Неделя шла за неделей. Кончился апрель, прошла большая часть мая, и наступило двадцать третье число. Осталось только шесть суток до того дня, когда звёзды разрешили Магомету идти на приступ.

Полночь. Небо покрыто тучами, моросит дождь. Все улицы Константинополя пусты, мрачны. Куда делось всё население? Оно попряталось в погреба, в подземелья и склепы под церквами. В этих мрачных убежищах безмолвно-тихо плакали женщины и дети, со страхом прислушиваясь днём к свисту ядер, а ночью дремля в тревожном беспокойстве.

Однако не во всём городе было пусто и безмолвно. По улицам, шедшим от святого Петра к гавани, к воротам святого Романа и Адрианопольским, двигалась масса людей, которые, при мерцании факелов, тащили какой-то громадный тёмный предмет. Впереди ехал верхом вооружённый человек. Это был граф Корти, и он перевозил галеру, которую Джустиниани хотел обратить в баррикаду для защиты ворот святого Романа, представлявших уже бесформенную груду камня.

В последнее время граф Корти сделался предметом всеобщего удивления: чем более усиливалась опасность, тем удваивались его мужество и энергия. Он поспевал всюду, и его видели везде: он был и в полуразрушенных башнях, и во рву, и в контрподкопах, которые велись греками. Его подвиги вселяли ужас в неприятеля. Он не знал ни минуты отдыха, ни днём, ни ночью. Смотря на него с восхищением, греки спрашивали друг друга, что могло руководить этим чужестранцем, которому, в сущности, не было никакого дела до их города. Лица, близко к нему стоявшие, и, конечно, император знали, что он носил на шее красный шёлковый шарф и бросался в бой с криком: «За Христа и Ирину», но они только считали его рыцарем княжны и не подозревали о его любви к ней. Один только Магомет понимал тайный смысл подвигов своего соперника. Для этого ему стоило только прислушаться к тому, как билось страстью его собственное сердце.

В то самое время, когда граф Корти перевозил галеру по улицам Константинополя к воротам святого Романа, Константин находился в святой Софии. С каждым днём его уныние и отчаяние увеличивались. Он чувствовал близость падения города и вместе с тем падение империи. Теперь он сидел один за решёткой перед алтарём и ждал, пока священники начнут службу. Неожиданно послышались снаружи церкви многочисленные шаги, и Константин увидел с удивлением, что в церковь входила процессия тех монашеских братств, которые злобно восставали против него и уже неделями не приближались к святому храму.

В голове императора блеснула мысль, что, может быть, Господь просветил отуманенные умы братьев. Быть может, они поняли, что, не принимая никакого участия в защите города, они подвергали опасности не только империю, но всю христианскую церковь на Востоке. Не думая о своём достоинстве, а только радуясь раскаянию грешников, Константин встал, подошёл к решётке и отворил её.

Монахи, по обычаю, преклонили перед ним колени.

— Братья, — сказал он, — давно уже вы не делали чести являться в этот святой храм. Как василевс, я приветствую ваше возвращение под его своды и встречаю вас радушно именем Бога. Я подозреваю, что ваше появление здесь имеет какое-нибудь отношение к тем опасностям, которые грозят не только нашему городу и империи, но и святой Христовой вере. Встань кто-нибудь из вас и скажи мне, зачем вы пришли сюда в этот ночной час.

Старый монах в серой рясе встал и произнёс:

— Государь, ты, конечно, знаешь древнее предание о Константинополе и святой Софии, но, прости мне, тебе, быть может, неизвестно недавнее предсказание, которое мы считаем достойным веры. Согласно этому предсказанию неверные войдут в город, но в ту минуту как они поравняются с колонной Константина Великого, с неба снизойдёт ангел, вручит меч человеку низкого происхождения, который тогда будет сидеть у подножия колонны, и прикажет ему отомстить за народ Божий; тогда устрашённые турки обратятся в бегство, и их не только прогонят из Константинополя, но и оттеснят до пределов Персии. Это предсказание вполне нас успокаивает, и мы нисколько не боимся Магомета; но ты, государь, простишь нам, что мы желаем доставить честь освобождения Константинополя его вечной защитнице — Богородице. Мы пришли сюда, чтобы испросить разрешения взять Панагию из церкви Одигитрии и передать её до утра на попечение женщин нашего города. Завтра же в полдень, по твоему разрешению, государь, они соберутся в Акрополе и понесут святую Панагию на городские стены.

Старик и монахи опустились на колени.

Из-за полумрака, царившего перед алтарём, монахи не могли рассмотреть лица императора. Оно дышало злобой и презрением. Как! Они не выказали ни малейшего раскаяния, не обнаружили желание послужить на городских стенах за святую церковь, не высказали ни слова одобрения его поступкам, и это в такую минуту, когда он хотел просить у Бога ниспослания ему сил для достойной смерти за свой народ. Он бросил на них оскорблённый взгляд, и, чтобы собраться с силами для ответа, он молча отошёл шага на два и, опустившись на колени, стал молиться.

Через несколько минут он вернулся и спокойно сказал:

— Встаньте, братья, и уходите с миром. Ключарь церкви выдаст святую Панагию набожной женщине, но только помните, что если турки, привыкшие отрицать всякую добродетель в женщине, убьют хоть одну из них во время шествия с Панагией по городским стенам, то её кровь падёт не на мою голову, а на голову тех, которые вас прислали. Идите с миром…

Они удалились, и в святой Софии началась служба.

На следующее утро в десять часов наступил перерыв в бомбардировке ворот святого Романа, вероятно, для того, чтобы дать туркам минуту роздыха. Пользуясь этим, на вершине Багдадской башни показался граф Корти: он держал в руках чёрный щит, копьё со своим значком и лук.

— Берегитесь! — воскликнули его друзья. — Сейчас выпалят из большой пушки.

Корти не обратил внимания на эти слова, водрузил своё копьё и три раза протрубил. Турки дали по нему выстрел, но ядро попало в подножие башни. Когда рассеялось облако пыли, он снова затрубил. Тогда со стороны турок посыпался дождь стрел, но ни одна не попала в Корти, который спокойно сел на камень и ждал, чтобы приняли его вызов.

Наконец из отряда янычар выехал всадник в золотом вооружении и с чёрным щитом на левой руке и луком в правой. Он прямо поскакал к городской стене, а за ним раздался боевой крик янычар, понятный только одному Корти.

Они кричали: «Да здравствует падишах!» — а воин в золотом вооружении был сам Магомет.

Корти вскочил, натянул тетиву и спустил её при громком крике: «За Христа и Ирину!»

Магомет поймал на щит стрелу и с криком: «Аллах, Аллах!» — также выстрелил из лука.

В продолжение нескольких минут они менялись стрелами, пока наконец одна из них с чёрными перьями тяжело отскочила от щита султана. Он нагнулся, схватил с земли стрелу и повернул лошадь.

Пока он медленно удалялся к своему лагерю, граф Корти продолжал трубить, но, видя, что его вызова более не принимают, он спокойно сошёл с вершины башни.

Между тем Магомет вошёл в свою палатку, снял наконечник стрелы и вынул из неё следующее:

«Сегодня в полдень по стенам пройдёт процессия женщин. Впереди монах понесёт знамя с изображением Богородицы. Княжна Ирина пойдёт первой за знаменем».

Магомет спросил, который был час, и, когда ему ответили, что была половина одиннадцатого, он вышел из палатки и разослал во все стороны офицеров верхом.

Бомбардировка возобновилась с большей силой, чем когда-либо. Все орудия были пущены в ход, и вместе с тем посыпался на городские стены дождь камней и стрел. Магомет хотел предупредить шествие женщин с Панагией.

Однако в десять часов церковь Одигитрии была окружена толпой монахов и монахинь. Вскоре из дверей показались певчие святой Софии, оглашавшие воздух торжественным пением, а затем император в церковном облачении и, наконец, Панагия.

При виде святого изображения Богородицы толпа опустилась на колени.

Княжна Ирина, вся в чёрном и в лёгком покрывале, подошла к святыне и, взяв в обе руки кисти хоругви, заняла первое место после монаха, нёсшего Панагию. Рядом с нею поместились монахини, плакавшие, голосившие, но не от страха. Все были убеждены, что Богородица, не раз спасавшая Константинополь от варваров, обратит в бегство и Магомета с его несметными силами.

От маленькой церкви шествие медленно направилось к городским стенам. По дороге к нему приставали всё новые и новые толпы.

Подойдя к Золотым воротам, они услыхали крики осаждающих и увидали летавшие в воздухе снаряды, камни, стрелы. Быть может, во всякое время ими овладел бы страх и они обратились бы в бегство, но с ними была Богородица, и впереди шла бесстрашная княжна Ирина. Поэтому никто не дрогнул, и шествие начало подниматься по ступеням на городскую стену.

Все притаили дыхание и ждали чуда. Действительно чудо совершилось.

Как только на городской стене появилась белая хоругвь, кисти которой твёрдо держала княжна Ирина, враги замерли: стрелки держали тетиву натянутой, пращники занесли свои камни, пушкари подняли фитили и все как бы окаменели.

— Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф! — громко пели женские голоса.

Святая хоругвь медленно двигалась далее по стенам. Пение продолжалось, и в нём всё усиливалась нота торжества.

Турки быстро удалились в свой лагерь не только перед Золотыми воротами, но вдоль всей линии осады, от моря до Влахерна и от Влахерна до Акрополя.

Весть об отступлении турок от городских стен в минуту появления Панагии быстро распространилась по всему городу, и он мгновенно ожил. Все греки верили в совершившееся чудо и черпали в нём мужество.

Среди оживлённой толпы сновали монахи и громко повторяли:

— Опасность миновала! Вот какова сила веры! Если бы мы продолжали надеяться на азимитов — на римского кардинала и на отступника императора, то уже завтра муэдзин призывал бы правоверных к молитве с купола святой Софии. Сегодня ночью будем спать спокойно, а завтра прогоним всех наёмников-латинян.

Но Константин и Джустиниани не слагали оружия, а продолжали укреплять полуразрушенные ворота святого Романа.

В четыре часа на батарее, где стояла большая пушка, послышались трубные звуки, затем пять герольдов медленно приблизились к воротам; за ними ехал невооружённый сановник.

Константин понял, что это был посол султана, и отправил к нему навстречу Джустиниани и графа Корти. Они вернулись с известием, что Магомет требует в резких и угрожающих выражениях сдачи Константинополя.

Император отвечал, что готов платить султану дань. Магомет отверг это предложение и объявил, что пойдёт на приступ.

X. Ночь перед приступом

Артиллерия Магомета действовала с различным успехом против остальных константинопольских стен. Итальянец Иероним и генуэзец Леонардо де Лангаско, защищавшие Влахернский порт, не могли спасти деревянных ворот, и они были обращены в прах плавучей батареей. Иоанн Грант и Фёдор Каристос, которым были поручены Кампарийские ворота, печально смотрели на громадные трещины и обвалы в этих воротах. В таком же положении находились братья Павел и Антонин Бачиарди у Адриапопольских ворот. На Селимврийских воротах, где защитой руководил Феофил Палеолог, ещё гордо развевался императорский флаг, но внешние стены башен также были свалены и наполняли ров. Только Гавриил Тревизан со своими благородными четырьмястами венецианцев сумел удержать в прежнем виде городскую стену от Акрополя до ворот святого Петра. Зато венецианец Контарино, охранявший верхнюю часть Золотых ворот, не мог воспрепятствовать туркам сделать большую брешь, в которую могла проехать телега, и вообще Золотой Рог, благодаря неспособности или измене князя Нотария, был совершенно потерян для христиан. От Семи Башен до Галаты турецкий флот, вытянувшись против Мраморного моря, покрывал воду как бы сетью. Одним словом, час штурма настал, и с 24 мая до вечера 28-го Магомет принял все меры для подготовки этого решительного шага.

Теперь он поддерживал бомбардировку лишь настолько, чтобы греки не могли исправить городские стены. Из орудий стреляли только изредка. Но никогда энергия Магомета не достигала такого накала. Прежде он отправлял через гонцов свои приказания к начальникам отрядов, а теперь он потребовал их к себе. Вряд ли когда и где было видно такое сборище мусульманских и немусульманских князей, пашей, беев, шейхов и предводителей различных орд, такая пёстрая смесь костюмов и оружия, такого табуна разукрашенных лошадей, такого скопища герольдов и трубачей. Казалось, что весь Восток, от Ефрата и Чёрного моря до Каспия и Железных ворот на Дунае, собрался тут в полном вооружении. Однако избранные представители различных племён держались в стороне друг от друга, бросая взгляды исподлобья, так как между ними существовали ссоры и зависть; если же они не вступали в открытый бой между собой, то их удерживал страх пятнадцати тысяч янычар, цвета армии султана, каждый из которых, по словам старого летописца, был гигант по росту и атлет по силе, превосходивший вдесятеро силу обыкновенного воина.

В продолжение этих четырёх дней только один человек находился постоянно за спиной Магомета, как вечный советник и наперсник: это был не Халил, не Сагаиос, не мулла Курани, не дервиш Акшем-Сед-Дин, а князь Индии.

— Государь, — сказал он, когда султан объяснил ему, что хочет позвать на совет всех своих военачальников, — все люди любят блеск; умные люди легко подчиняются тому, что пленяет глаз, а дураки поддаются легко внешнему эффекту. Раджи в моём отечестве всегда руководствуются этой философией. Им часто приходится собирать совет из своих сановников, и они всегда украшают свою залу или палатку как можно богаче. Я нарочно говорю это, государь, чтобы ты мог, если желаешь, последовать их примеру.

Действительно, когда все военачальники вошли в палатку Магомета, то были поражены собранными в ней богатствами вокруг трона, на котором восседал султан. Но, приняв совет князя Индии, он, однако, настоял на одном.

— Я не хочу, чтобы они приняли меня за политика или дипломата, а желаю, чтобы я остался в их глазах воином. Поэтому по левую сторону моего трона встанут визири, придворные и все сановники, а по правую я помещу своего коня в роскошном уборе и с моим мечом на седле.

Как он сказал, так и сделал: военачальники, войдя в палатку, с изумлением увидели, что направо от трона, на богатом хорассанском шёлковом ковре, стоял конь падишаха.

Так как среди допущенных на военный совет военачальников находились не только магометане, но и христиане, а потому аргументы султана не могли всем понравиться, то им была дана аудиенция отдельно.

— Я вам доверяю, — сказал Магомет, обращаясь к христианам, — и жду от вас верной службы. Я сам буду следить за всеми вашими действиями и ценить вашу отвагу. Помните, что никогда воинам не предстояла такая богатая добыча, как вам. Городские стены, стоящие перед вами, скрывают вековые сокровища деньгами, драгоценностями и всякого рода имуществом — всё будет ваше, и также жители города. Я себе оставлю только церкви и дома. Если вы бедны, то можете разбогатеть, если вы богаты, то можете увеличить свои богатства, и всё, что вы возьмёте, будет вашим по закону, и никто не посмеет отнять у вас вашей добычи. Я клянусь своим словом. Встаньте и приготовьте всё для приступа, звёзды предвещают мне взятие Царьграда.

Совершенно иной была речь Магомета к мусульманам.

— Что висит на ваших перевязях? — спросил он, обращаясь к магометанам.

— Меч, — отвечали ему.

— Бог есть Бог, и нет Бога, кроме Бога! Аминь! — продолжал. — Бог вложил в землю железо, указал рудокопу, где его найти, и научил мастеров выделывать из железа те мечи, которые висят на ваших перевязях, потому что Богу необходимо орудие для кары тех, которые говорят, что Бог не один, что есть Бог-Сын и ещё Богородица. Те, которые это говорят, скрываются за стенами Константинополя, а мы пришли сюда, чтобы разнести эти стены и превратить их дворцы в гаремы. Для этой цели и у меня, и у вас висит на бедре меч. Аминь! Воля Божия, чтобы мы отняли у гяуров их богатства и их женщин. А всё, чего они лишатся, принадлежит нам, которым их богатства предназначены с самого начала сотворения мира. Такова воля Бога, и она будет исполнена, я клянусь в этом своим султанским словом. Аминь!

Двадцать седьмого мая с восхода до заката солнца Магомет не сходил с коня и посетил всех своих военачальников. У каждого из них он отделил особый отряд и таким образом составил резерв в сто тысяч человек.

— Напирайте изо всей силы на ворота, стоящие против вас, — говорил он одинаково всем, — пускайте вперёд охотников. Не жалейте людей: мертвецы наполнят ров; лестницы должны быть везде наготове. При звуке труб идите на приступ. Объявите всем, что первый, кто взойдёт на стену, будет назначен губернатором любой провинции. Нет Бога, кроме Бога, а я, Его слуга, действую Его именем.

Двадцать восьмого султан разослал по всем мусульманским отрядам дервишей, и они проповедями распалили воображение правоверных. Все солдатские палатки и шалаши были свалены в груды и, как только наступил ночной мрак, их подожгли, словно чудовищные костры; шатры же пашей и весь турецкий флот были блестяще иллюминованы. Таким образом, вся местность, занятая неприятелем, была залита огнём, от Влахерна до Семи Башен и от Семи Башен до Акрополя.

С городских стен осаждённые видели это грандиозное освещение и слышали громкие крики, песни, даже топот танцующих: так расходились мусульмане.

Поражённые громадным заревом, осветившим турецкий лагерь, тысячи византийцев высыпали на городскую стену, всё ещё убеждённые, что неприятель обратится в бегство благодаря чуду, совершенному Панагией. Но, слыша дикие крики и видя дикие пляски вокруг огней, они пришли в мрачное отчаяние.

— Это не люди, а дьяволы, — шептали они друг другу, — завтра мы погибнем. Господи, помилуй нас!..

Весь вечер Константин сидел у открытого окна комнаты своего дворца, которая выходила на южные городские ворота, и следил за движением турок. Этот благороднейший из византийских венценосцев потерял уже всякую надежду. Он был в полном вооружении, и меч стоял возле него. Преданные сподвижники временами являлись к нему и говорили вполголоса, но большей частью он оставался один.

Когда вошёл в комнату Франза и хотел, по обычаю, упасть ниц перед императором, то Константин остановил его.

— Теперь нам не до церемоний, — сказал он. — Ты всегда был преданным слугой, и, чтобы вознаградить тебя, я хоть па короткое время сделаю тебя равным себе. Говори стоя… Завтра последний день моей жизни… В смерти все равны…

Франза всё-таки опустился на колени и, взяв руку императора в стальной перчатке, поцеловал её.

— Никогда не было и не будет такого доброго повелителя, как ты, государь.

Они оба замолчали в смущении.

— Я исполнил твоё поручение, государь, — продолжал через несколько минут Франза, — и как ты полагал, так и оказалось. Игумены всех братств собрались в Пантократорской обители.

— Опять шутка Геннадия? — промолвил император, нахмурив брови. — Впрочем, тут нет ничего удивительного. Я тебе скажу нечто, чего я ещё не говорил никому. Ты знаешь, что великий визирь Халил уже много лет состоит у меня на жалованье и он оказал мне немало услуг. В ночь перед поражением турок христианским флотом он уведомил меня, что в палатке Магомета произошла бурная сцена, и советовал остерегаться Геннадия. Он считает Магомета лучшим покровителем, если не лучшим христианином, чем я.

— Боже избави, — промолвил Франза, набожно крестясь.

— По словам Халила, Геннадий взялся передать Константинополь в руки султана, если он обяжется сделать его патриархом.

Император спокойно посмотрел в окно и после минутного молчания хладнокровно произнёс:

— Я мог бы спасти эту древнюю империю, но теперь я могу только умереть за неё… Да будет воля Божия, а не моя!

— Не говори, государь, о смерти. Быть может, ещё можно заключить с султаном мир. Скажи мне свои последние условия, и я отправлюсь к нему.

— Нет, друг мой, я заключил мир сам с собою. Я не хочу быть рабом кого бы то ни было… Для меня остаётся только одно — честная смерть… Слава Богу, такая смерть останется в памяти людей. Быть может, наступит день, когда восстановится Греческая империя и новый византийский император вспомнит, что последний Палеолог покорно подчинился воле Божией, хотя ома выразилась в позорной измене… Но посмотри, кто это стучится в дверь. Пусть войдёт.

— Государь, — сказал офицер императорских телохранителей, входя в комнату, — капитан Джустиниаии и его генуэзцы покидают городские ворота.

Константин вскочил и схватил свой меч.

— Что случилось? — спросил он.

— Джустиииани почти окончил проведение нового рва перед воротами святого Романа и потребовал у верховного адмирала орудий, но тот отвечал ему: «Чужеземные трусы могут сами защищать себя».

— Скачи к благородному капитану и скажи, что я следую за тобой. Князь Нотарий с ума сошёл, — продолжал Константин, когда офицер удалился, — он богат и счастлив, чего может он ждать от Магомета?

— Обеспечения жизни и увеличения своего богатства, — отвечал Франза.

— Франза, — сказал Константин после продолжительного молчания, — быть может, ты переживёшь завтрашний день, и тогда напиши на досуге обо мне, что, во-первых, я не смел пойти на открытый разрыв с князем Нотарием Магометовой армии, так как он мог бы легко овладеть престолом с помощью церкви, монахов и всего народа, считающего меня азимитом; а во-вторых, что я всегда считал постановление флорентийского собора о соединении церквей обязательным для греков и настоял бы на этом, если бы Господь помог мне сдержать наплыв ислама. Посмотри, Франза, на наших врагов, — прибавил Константин, указывая в окно на турецкий лагерь, — подумай только, что если бы у христианской церкви был один глава, то западные державы не допустили бы нас до погибели. Напиши об этом, Франза, у тебя хорошее перо… Но довольно о будущем, займёмся настоящим. Мы загладим нанесённое Джустиниани и его храбрым сподвижникам оскорбление. Приготовь торжественный ужин в дворцовой зале.

Он вышел на улицу, сел на лошадь и поскакал к воротам святого Романа, где его ждали генуэзцы, которых он легко уговорил остаться на своих местах.

В десять часов состоялся придворный банкет. Летописцы рассказывают, что было при этом произнесено много речей и решено среди криков: «За Христа и святую церковь!» — стоять за императора до последней капли крови. По окончании ужина император встал и, подозвав к себе по очереди каждого из присутствующих, простился с ним, попросил у него прощения, если когда-нибудь оскорбил его чем-нибудь, и молил Бога спасти его в критическую минуту. Все со слезами целовали его руки, а он с глубоким чувством прибавлял, что христиане во все времена будут помнить благородных защитников Царьграда.

Когда все разошлись, император снова посетил городские стены и своим присутствием удержал многих от измены своему долгу.

Исполнив таким образом свой долг относительно людей, он вспомнил о Боге, поехал в святую Софию и приобщился Святых Тайн по латинскому обряду. Затем ему оставалось одно — умереть.

XI. Дилемма

Проводив императора до святой Софии, граф Корти отправился со своими девятью маврами к княжне Ирине. Он ехал медленно. На душе его было тяжело, мрачно.

Суд Божий над Магометом и графом Корти, очевидно, клонился в пользу первого.

— Проиграл, проиграл!.. — громко говорило сердце графа Корти, и мысли его невольно сосредоточивались на тех последствиях победы его соперника, о которых они не думали, заключая между собой роковое условие.

Решено было, что в случае взятия города граф Корти передаст Магомету княжну Ирину под сводами святой Софии. Но как было совершить эту передачу? Как мог один Корти охранить слабую женщину в толпе, которая искала бы, конечно, спасения в святом храме. Кроме того, как ему было отыскать Магомета?

— Боже мой, Боже мой! Пусть я лучше умру! — воскликнул он в отчаянии.

Но страшнее всего ему казалось лишиться не только своей любви, но и уважения любимой женщины, так как она при передаче её Магомету узнает, что была предметом позорного договора.

— Дурак! Идиот!.. Зачем я на это согласился? — упрекал он себя теперь.

Но поздно было укорять себя. Он уже добрался до дома княжны Ирины, который был превращён в больницу для раненых.

— Княжна Ирина в часовне, — доложил ему Лизандр.

Граф Корти знал дорогу и пошёл один.

Часовня была полна женщин, напуганных ожиданием готовившегося приступа. Одна только Ирина была спокойна.

Взглянув на неё, граф Корти почувствовал необходимость покончить разом со всеми своими колебаниями. Он решился рассказать ей всю свою историю, скрыв только про свой договор с Магометом и роль, которую ему пришлось играть. Он не видел другого способа добиться от неё согласия пойти с ним в святую Софию.

Как только княжна заметила присутствие графа в церкви, то немедленно подошла к нему.

Она повела его в коридор и затворила за собою дверь.

— Все мои комнаты превращены в больницу, и везде лежат раненые. Говори здесь, граф, и если принесённые тобою вести дурные, то, слава Богу, несчастные их не услышат.

— Твой родственник император, — произнёс он, — приобщается теперь Святых Тайн в церкви святой Софии.

— В такое необычное время? Зачем?

Корти рассказал о сцене прощания с императором.

— Неужели Константин готовится к смерти! — воскликнула Ирина. — Скажи мне всю правду, и не бойся. Я готова к этой минуте. Он и его сподвижники, значит, убеждены, что нет надежды на спасение. А ты что думаешь?

— Страшно сказать, княжна, но я думаю, что Божия кара посетит этот город завтра утром.

Она вздрогнула. Но через минуту пересилила своё смущение и спокойно сказала:

— Мы все заслужили эту кару. Я подчиняюсь ей, исполняя свой долг здесь.

Она хотела вернуться в часовню, но он остановил её, подвинул к ней стул и решительно сказал:

— Ты устала от постоянного ухода за ранеными. Сядь и выслушай меня.

Она повиновалась, но тяжело вздохнула.

— Не забудь, княжна, — произнёс Корти, — что Божия кара если застигнет тебя здесь, то примет более ужасающую форму, чем смерть. Я поклялся защищать тебя и потому имею право избрать место, где эта защита будет легче. Ты никогда не видывала кораблекрушения, княжна, а я видел, и то, что ожидает Константинополь завтра утром, когда дикие орды набросятся на него, можно сравнить только с напором разъярённых волн на утлое судно. Как от волны не спастись никому на палубе гибнущего корабля, так и завтра никому в городе не предохранить себя от гибели, а тем более тебе, княжна, о красоте которой говорит весь Восток. Тебя, конечно, будут здесь искать, а потому нельзя тебе здесь оставаться. Ты знаешь, что я люблю тебя, в безумную минуту я признался тебе в этом и с тех пор старался искупить свою вину храбростью. Спроси у моих товарищей или у самого императора, и всякий тебе скажет, что я совершал чудеса при своём боевом крике: «За Христа и Ирину», — но теперь я сознаюсь тебе, что я сражался всё это время не за императора, не за церковь, даже не за Христа, а за тебя, Ирина, за тебя, которая для меня дороже всего на земле и на небе!.. Но я должен также сознаться, что буду ли я тебя защищать лично или нет, но ты можешь попасть в плен…

Княжна снова вздрогнула и тревожно взглянула на него.

— Выслушай меня. Ты храбрее и мужественнее всех женщин, а потому я буду говорить с тобой прямо. Твоя судьба зависит оттого, в чьи руки ты сразу попадёшь… Ты слышишь, княжна, ты меня понимаешь?

— Ещё бы, граф, ведь это важнее для меня, чем жизнь.

— Значит, я могу продолжать. Я вполне убеждён, что спасу твою жизнь и твою честь, если только ты исполнишь мой совет. Если ты не можешь довериться мне, то мне нечего более говорить… Я прощусь с тобой, а завтра сумею найти смерть!.. Мне нельзя терять время, я должен ехать к воротам святого Романа вместе с императором. Вот что я предлагаю тебе: вместо того чтобы сделаться жертвой какого-нибудь дикого война, ты отправишься со мною в святую Софию, и когда султан явится туда, что он сделает непременно, то ты сама отдашь свою судьбу в его руки. Если же до его прибытия разъярённые турки ворвутся в святилище, то я защищу тебя, не как итальянец граф Корти, а как Мирза-эмир, предводитель янычар, которому султан поручил охранять тебя.

Она молчала и, видимо, колебалась.

— Ты сомневаешься в Магомете? Но верь мне, он поступит как честный человек; искатели славы более всего боятся суда света.

Она всё-таки не произнесла ни слова.

— Или ты сомневаешься во мне?

— Нет, граф. Но я не могу покинуть окружающих меня, среди которых есть дочери лучших семейств Византии. Я должна или спастись с ними вместе, или разделить их судьбу.

— Я спасу и их вместе с тобой.

— И я могу ходатайствовать за них у него. Я пойду с тобой в святую Софию. Я буду молиться о тебе, граф Корти.

Он удалился и вернулся к императору; они оба поехали из святой Софии в Влахернский дворец.

XII. Приступ

Костры диких орд в турецком лагере погасли к тому времени, когда христиане разошлись из Влахернского дворца. Все, по-видимому, успокоились на ночь, которая блестела звёздами, мирно сверкавшими над городом, его окрестностями и миром.

К неувядающей чести христианских героев надо сказать, что они могли под прикрытием мрака пробраться на суда и спастись бегством, но они этого не сделали, а вернулись на свои посты. Прижавшись к груди императора и поклявшись, что будут стоять за него до последней капли крови, ни один из них не искал спасения в бегстве. Благородное самопожертвование Константина, казалось, заразило всех его сторонников. И это было тем удивительнее, что каждый из этих воинов знал, что защита была немыслима, что городские стены и ворота, на которые сначала так надеялись, развалены и что из всего гарнизона, уменьшенного смертью, болезнью и изменой, только пять тысяч человек могли дать слабый отпор двумстам пятидесяти тысячам разъярённых фанатиков, ожидавших беспредельную наживу.

Безмолвная тишина, водворившаяся в турецком лагере, продолжалась недолго. Вскоре греки на городских стенах услышали отдалённый гул, словно земля стонала под шагами бесконечной массы людей и животных.

— Неприятель смыкает свои ряды, — сказал Иоанн Грант своему товарищу стрелку Карпетосу.

— Внимание, турки наступают, — произнёс венецианец Минотль на почти разрушенных Адрианопольских воротах.

— Посмотри, капитан, — воскликнул часовой, обращаясь к Джустиниани, который оканчивал временное укрепление в проходе между воротами Багдадскими и святого Романа.

— Нет, они не поведут ночью атаки, — ответил генуэзец, бросив взгляд на неприятельский лагерь, — они только готовятся.

Однако он выстроил воинов в ожидании неожиданного нападения.

В Селимврии и на Золотых воротах христиане также взялись за оружие. То же произошло и на всех городских стенах. Наступила мрачная тревожная тишина.

Согласно плану, Магомет приблизил к городской стене свои орудия и метательные машины и лестницы. Он грозил натиском всей линии осаждённых, за авангардом он скучил конницу, которая должна была удерживать беглецов и возвращать их в бой. Резервы занимали траншеи, а янычары стояли вокруг его палатки против ворот святого Романа.

На рассвете из амбразуры батареи, на которой стояла большая пушка, послышались трубные звуки. Этот боевой сигнал был подхвачен трубачами по всей линии осаждающих, и его тотчас заглушил гром барабанов. Быстро двинулись орды стрелков, пращников, воинов с лестницами, оглушавших воздух громкими криками. В то же время был открыт огонь из мелких орудий, и никогда на старые, расшатанные стены не сыпался такой дождь ядер, камней, стрел и копий, как теперь.

Часовые на стенах не были застигнуты врасплох приступом, но их поразили ярость и шум натиска. В первую минуту они старались где-нибудь укрыться, но, возвращённые к своим орудиям защиты, они стали отвечать на огонь неприятеля также стрелами, каменьями, копьями, пулями из мушкетов. Видя, что при скученности осаждающих каждый выстрел смертелен, греки набрались храбрости и предались с азартом кровожадной работе, легко превращающей человека в самого лютого зверя.

Однако натиск турецких орд производился не без системы, и паши или беи не дозволяли им даром расходовать свои силы, а направляли их исключительно на бреши в стене и на разрушенные ворота.

Тысячи воинов устремились в ров. Лестницы были приставлены, и смельчаки полезли, поддерживаемые товарищами.

— Думайте об ожидающей вас добыче, — кричали офицеры, — о золоте, о женщинах! Аллах-иль-Аллах! Наверх, наверх! Это дорога в рай!

Стрелы и дротики сыпались на осаждающих. Большие камни сваливали целые ряды взбиравшихся по лестницам воинов и опрокидывали или ломали самые лестницы. Но живые массы заменяли бездыханные трупы, и с большей силой раздавались крики:

— Аллах-иль-Аллах!

Греки не могли покидать те места городских стен, которые оставались невредимыми, и спешить на выручку товарищей в проходах и брешах, так как против них Дружно действовали турецкие стрелки и пращники.

Ночью блокирующие суда были подвинуты к самому берегу, и так как городские стены с моря были ниже, чем со стороны земли, то осаждающие, стреляя с воздвигнутых высоких платформ, вернее направляли свои снаряды; тут также делались попытки влезть по лестницам на стены с целью занять гарнизон.

В гавани, преимущественно против Деревянных ворот, совершенно разрушенных большой пушкой на плавучей батарее, турки силились высадить десант, но христианский флот дал отпор, и завязалась морская битва с перемежающимся успехом.

Таким образом, неприятель повёл приступ с обеих сторон, и когда солнце высоко взошло над азиатскими высотами, то всё население Константинополя знало, что пришёл его последний час.

Накануне ночью Магомет рано удалился на своё ложе. Он не сомневался, что все его распоряжения верно исполнялись военачальниками, в памяти которых живо сохранялся недавний пример адмирала, наказанного плетьми за поражение, нанесённое ему христианскими галерами.

— Завтра, завтра, — думал султан, пока пажи снимали с него военные доспехи, — завтра, завтра, — повторял он про себя, растянувшись на своём роскошном ложе, — завтра, завтра! Слава и Ирина! — воскликнул он, просыпаясь среди ночи от чуткого сна и прислушиваясь к окружавшей тишине.

Для Магомета завтрашний день был долгожданным праздником, царственной забавой.

В три часа утра его разбудили. Он открыл глаза и увидел перед собой при мерцании лампы какого-то человека.

— Князь Индии! — воскликнул султан, приподнимаясь на своём ложе.

— Да, это я, государь.

— Который час?

Старик ответил.

— Ещё рано, — произнёс Магомет, зевая, и прибавил, пытливо смотря на своего неожиданного посетителя: — Скажи мне прежде всего, зачем ты пришёл.

— Я пришёл, чтобы посмотреть, можешь ли ты спать. Обыкновенный человек не сомкнул бы глаз в такую ночь, но ты, мой повелитель, обладаешь всеми качествами завоевателя.

— Да, сегодня будет великий день, — произнёс Магомет, очень довольный словами старика. — Что тревожит тебя? Отчего ты не спишь?

— Я также приму участие в деле.

— Какое?

— Я буду сражаться и…

Магомет посмотрел на его сгорбленную, старческую фигуру и засмеялся.

— Ты? — продолжал он, презрительно пожимая плечами.

— У моего повелителя две руки, а у меня четыре. Я сейчас покажу их тебе.

Он вышел из спальни султана и вернулся через минуту вместе с Нило.

— Вот посмотри, государь, — сказал он, указывая на негра, который был в парадной одежде царя своего племени, в венце с перьями, в короткой юбке, украшенной серебряными полулунками, с вышитыми жемчугом сандалиями, медным выпуклым щитом на левой руке и тяжёлой сучковатой палицей в правой. Он остановился на пороге и смотрел сверху вниз на юного султана с выражением гордого превосходства.

— Вижу твои четыре руки, — сказал Магомет, любуясь негром. — Князь, — прибавил он после минутного молчания, — я замечаю в тебе странную ненависть к грекам, что они сделали тебе?

— Они христиане, — отвечал князь Индии, насупив брови.

— Хорошо, это причина, и сам пророк считает её достаточной, чтоб очистить землю от ненавистной секты, но этого недостаточно. Я не так стар, как ты, и, однако, понимаю, что ненавидеть так, как ты ненавидишь греков, можно только вследствие какой-то обиды.

— Ты прав, государь. Завтра я предоставлю толпу толпе и среди кровавой сечи буду искать только Константина. Посуди сам, враг ли он мне.

И старик рассказал историю Лаели, о своей любви к ней, о похищении её Демедием, о том, как он молил императора оказать ему помощь в её поисках, и об отказе Константина.

— Она воскресила меня к жизни. Она была для меня лучом света, утренней звездой. Я стал снова мечтать о счастье. А император не только отказал мне в помощи, чтоб найти её, но когда она отыскалась, то дозволил ей принять христианство, с целью сделаться женою христианина. Сегодня я отомщу тирану, убью его, как собаку, и потом найду Лаель. Да, я её найду, а ему, проклятому, докажу, как любовь может адски ненавидеть.

Князь Индии забыл свою обычную осторожность. Магомет понял, что он скрывал от него многое, и только что хотел побудить его на полную откровенность, как вдруг раздался отдалённый топот.

— Наступил знаменательный день! — воскликнул он.

— Позови моего конюшего и других придворных. Вон посмотри, на столе лежит моё оружие: булава, которую держал в руках мой предок Ильдерим под Никополем, и меч Соломона. Бог велик, и звёзды стоят за меня; чего же мне бояться?

Спустя полчаса он верхом на коне выехал из своей палатки.

— Откуда дует ветер, из города или в город? — спросил он у начальника янычар.

— В город, государь.

— Да будет свято имя пророка! Выстрой цвет правоверных в колонну, в ширину той бреши, которую мы пробили в воротах. Я буду у большой пушки.

Достигнув батареи, он выехал на парапет и оглянулся во все стороны. Всюду, куда достигал его взгляд, с1гояли полчища, дожидавшиеся сигнала. Довольный, и счастливый, он поднял глаза к небу. Никто лучше его не знал, какие звёзды предшествовали солнцу, и теперь он смотрел на них, как на своих друзей. Наконец над горными высотами Скутари показалась светлая полоса.

— Выходите! — воскликнул Магомет, обращаясь к пяти герольдам. — И как вы верите в рай, трубите изо всей силы. Пусть от вашего трубного звука повергнутся стены Константинополя. Никогда Бог не был так всемогущ, как сегодня.

Началось общее наступление. Только перед воротами святого Романа осаждающих не прикрывали Стрелки и пращники. Тут ров был наполнен почти с краями, и потому Магомет прямо направил свои орды на развалины ворот.

Неудержимый натиск при трубных звуках и барабанном бое превратился в кровавую свалку. Тысячи наступающих опешили, толкались, сбивали и топтали друг друга, неслись вперёд и оставляли за собою груды мёртвых, раненых, копий, щитов. Ни на что не обращали внимания, ни на стоны, ни на мольбы.

Всё это предвидел Джустиниани. На вершине горы за грудами камней он расположил свои мелкие орудия, а между ними расставил стрелков и копейщиков. По флангам он выстроил отряды одинаково вооружённых солдат, так что в бреши между сохранившимися в целости городскими стенами не было и пяди не защищённой земли. Как только раздался сигнал в турецком лагере, он сказал гонцу:

— Скачи в Влахерн к императору и передай ему, что буря разразилась. Торопись. Зажигайте фитили, — прибавил он, обращаясь к своим солдатам, — и будьте готовы бросать камни.

Мусульманские орды достигли в эту минуту краёв рва; камни полетели на них, и они увидели перед собой дула орудий.

— Пли! — кричал генуэзец. — За Христа и святую Церковь!

На осаждающих посыпался дождь ядер, пуль, стрел, дротиков, камней, но они продолжали продвигаться, как воды реки, прорвавшей плотину. Им нечего было делать иначе как идти вперёд. Позади них наступала живая стена, остановиться было невозможно: их смяли бы в ров — вперёд, вперёд. Они и подвигались, ступая по телам умерших или ещё живых товарищей.

Вскоре ров был перейдён, и турки начали подниматься в гору. Камни придавливали их к земле, дротики и стрелы пронзали их тела, ядра приподнимали их на воздух и бросали на головы товарищей.

Незаметно наступил рассвет. Император с графом Корти присоединился к Джустиниани.

— Государь, — сказал генуэзец, — день ещё только начался, а ислам уже дорого поплатился.

Константин прошёл мимо двух орудий и стал копьём отбивать турок, которые толпой лезли снизу.

Груды мёртвых тел, среди которых попадались и живые, сбитые с ног, всё более и более разрастались.

Прошёл час, и вдруг дикие орды, поняв всю бесполезность их усилий, повернули назад и стали быстро удаляться.

Христиане, хотя понесли мало потерь, всё-таки были рады отдохнуть; но граф Корти, обращаясь к императору, воскликнул:

— Смотри: теперь янычары готовятся идти в дело.

— Все по местам! — скомандовал Джустиниани. — Надо освободить поле для выстрелов. Убрать тела, живые и мёртвые! Теперь не время для состраданий.

И, следуя его примеру, осаждённые стали сбрасывать с откоса горы валившихся тел.

Между тем Магомет, верхом, следил с батареи большой пушки за приступом. Иногда к нему подскакивал гонец с известием от того или другого паши. Он всем повторял одно и то же:

— Пусть всё войско устремится на городские стены.

Наконец к нему подлетел какой-то офицер и громко воскликнул:

— Государь, город взят!

Глаза Магомета засверкали, и, привстав на стременах, он спросил:

— Что ты говоришь?

— Наши солдаты ворвались во дворец, и теперь христиане защищаются в каждой комнате. Но они отрезаны, и скоро весь этот квартал будет в нашей власти.

— Возьми этого человека и держи его под арестом, — сказал Магомет Халилу. — Если он сказал правду, то велика будет его награда, а если он солгал, то лучше ему было бы не родиться на свет. Скачи через взятые ворота к Влахернскому дворцу, — прибавил он, обращаясь к одному из своих приближённых, — и передай начальнику того отряда мой приказ, чтобы он немедленно оставил дворец и не предавался грабежу, а устремился бы с тыла на защитников ворот святого Романа. Я даю ему час на исполнение моего приказа. Скачи сломя голову и помни, что ты исполняешь волю Аллаха.

Потом он позвал агу янычар.

— Орда отхлынула от ворот святого Романа; они сделали своё дело. Они наполнили своими телами ров и привели в изнурение гяуров, которые устали. Смотри, когда дорога будет очищена, то пусти в ход цвет правоверных. Первый, кто взойдёт на стену, получит провинцию. Я буду сам наблюдать за действием каждого. Ступай. Теперь от каждой минуты зависит судьба царства.

Янычары, двинувшиеся вперёд, составляли, по их военному духу, дисциплине и блестящей внешности, образцовый корпус турецкой армии; он всегда находился в резерве, и его всегда пускали в дело в решительную минуту, в конце сражения.

Ага передал янычарам приказ Магомета, и они, спешившись, образовали три колонны. Сбросив с себя плащи и сверкая блестящими кольчугами, размахивая в воздухе медными щитами, они подняли боевой крик.

— Да здравствует падишах!

Когда дорога к воротам была очищена, то ага подскакал к жёлтому флагу первой колонны и громко скомандовал:

— Аллах-иль-Аллах! Вперёд!..

Раздались трубные звуки и барабанный бой. Колонна построилась по пятьдесят человек в ширину и медленно двинулась вперёд. Так под Фарсалами ходил любимый легион Цезаря.

Приблизившись ко рву, янычары ускорили шаги и бегом перенеслись через него.

Магомет спустился на коне в ров, держа в руке меч Соломона, тогда как булава Ильдерима была прикреплена к луке его седла. Хотя он сам не участвовал в атаке, но правоверные знали, что он видит каждый их шаг.

Снова повторилось то, что не удалось ордам, но теперь в беспорядке был порядок. Сплочённая человеческая масса продолжала подниматься вверх по горе, несмотря на громадное количество убитых и раненых, которые по-прежнему образовывали целые груды перед батареей. Как в первый раз, осаждённые сделали "вылазку и беспощадно кололи копьями янычар, которые упорно лезли вверх, одни за другими.

В этой кровавой свалке принял участие и император. Он дрался сначала копьём, а потом, когда копьё у него выбили, мечом. Мало-помалу он, однако, сознавал, что дело проиграно, что масса турок так неудержимо напирает на горсть защитников бреши, что долго им не удержаться.

Наконец на парапете показался турецкий щит, а затем и сам янычар, державший этот щит. Он был громадного роста и неимоверной силы; он рубил сплеча греческие копья, которые валились, как колосья под серпами. Осаждённые в страхе отскакивали от него. Император старался их удержать, но турки уже поспевали на помощь своему товарищу. Казалось, наступила роковая минута и брешь была потеряна.

Но вдруг раздался крик:

— За Христа и Ирину!

Граф Корти соскочил с орудия и бросился на гиганта-турка.

— Эй! Сын Улубада! Хасан, Хасан! — воскликнул он по-турецки.

— Кто меня зовёт? — спросил великан, опуская свой щит и с удивлением озираясь по сторонам.

— Я, Мирза-эмир… Твой конец наступил. За Христа и Ирину!

С этими словами граф Корти нанёс ему по голове такой страшный удар, что тот упал на колени. В ту же минуту с соседней стены бросили в него громадным камнем, и его бездыханное тело покатилось вниз по горе.

Константин и Джустиниани с другими товарищами присоединились к Корти, но уже было поздно. Из пятидесяти янычар, составлявших шеренгу Хасана, тридцать вскочили на парапет. Из них восемнадцать были убиты, но, несмотря на геройские подвиги Корти, на помощь к оставшимся двенадцати стали подниматься шеренга за шеренгой. Дело было проиграно.

— Государь, надо отступать! — воскликнул генуэзец. — Нас перебьют до последнего.

И батарея была покинута. Константин и Корти удалились последними, пятясь назад и продолжая сражаться. Янычары невольно остановились.

Вторая оборонительная линия, к которой теперь отступили греки, состояла из галеры, которую граф Корти вкопал в землю и наполнил камнями. Впереди был устроен ров в пятнадцать футов ширины и двенадцать глубины; через него для прохода были переброшены доски. На палубе галеры были поставлены мелкие орудия со снарядами.

Позади галеры стояли резервные отряды Деметрия Палеолога и Николая Джиудали.

Взбираясь на палубу, император увидел, что на главной мачте висел императорский флаг. Он понял, что, когда этот флаг опустится, пробьёт последний час его империи.

Янычары были удивлены этой новой и странной защитой, они бы отступили, но передние ряды должны были идти вперёд, так как их теснили сзади. Те, кто стоял на месте, падали в ров. С галеры и с окрестных стен сыпались на них камни, пули, стрелы. В воздухе стояли крики, стоны, вопли. А Магомет всё посылал шеренги за шеренгами янычар, телами которых наполнялся ров.

Наконец, в довершение всех ужасов, христиане начали лить сверху огненную жидкость, которую изготовлял Иоанн Грант. Ров превратился в огненное пекло, и запах жареного человеческого мяса наполнил воздух.

Осаждённые ликовали. Они уже чувствовали победу, как к внутренней стороне галеры подскакал офицер и, поспешно добравшись до императора, произнёс:

— Государь, Иоанн Грант, Минотль, Каристом, Лонпаско и Иероним-итальянец убиты. Влахерн взят турками, и они пробиваются сюда.

Константин три раза перекрестился и поник головой.

Джустиниани побледнел.

— Государь, — сказал Корти, — мои мавры у меня под рукой. Я сдержу турок, пока ты позовёшь на помощь защитников городских стен, или, — прибавил он нерешительно, — я провожу тебя на корабль: ты ещё можешь спастись бегством.

Действительно, император мог ещё избегнуть опасности: ему стоило только сесть на лошадь и, под прикрытием мавров графа Корти, доскакать до кораблей в гавани. Но Константин гордо поднял голову и сказал, обращаясь к Джустиниани:

— Я отправлюсь с тобой, капитан, навстречу мусульманских орд, ворвавшихся в город. Здесь останутся мои телохранители. Граф Корти, позови Феофила Палеолога, он на стене между этими воротами Селимврийскими. Христиане, — прибавил он, смотря прямо в глаза окружающим его солдатам, — ещё не всё потеряно. Мы не имеем известия о том, что делают Вочиарди у Адрианопольских ворот. Бежать от невидимого врага стыдно. Нас всё-таки несколько сотен, пойдём отсюда и выстроимся в боевую колонну. Не может быть, чтобы Бог…

В эту минуту Джустиниани громко вскрикнул и уронил секиру. Стрела вонзилась ему в руку через одно из колец стальной перчатки. Почувствовав сильную боль, он поспешно стал спускаться с галеры.

— Капитан, куда ты?

— На моё судно, мне надо перевязать рану.

Император поднял забрало своего шлема. Лицо его пылало удивлением и негодованием.

— Нет, капитан, твоя рана не может быть серьёзна, и к тому же как ты доберёшься?

Джустиниани обернулся и, указав на трещину, сделанную в городской стене стрельбой из большой пушки Магомета, произнёс:

— Бог допустил эту трещину; турки через неё войдут, а я выйду.

И он быстро, почти бегом исчез с глаз осаждённых.

Некоторые из генуэзцев побежали за ним. Пушкари выхватили мечи и, окружив императора, воскликнули:

— Мы тебя не выдадим, государь! Мы пойдём за тобой, куда хочешь!..

Сняв свою красную бархатную мантию и шлем, он отдал то и другое своему меченосцу.

— Возьми это, а дай мне мой меч. Ну, господа, ну, храбрые соотечественники, идём. Да сохранит нас Бог!

Они ещё не успели спуститься на улицу всем отрядом, как навстречу бросились мусульманские орды.

Христиане храбро защищались, но храбрее всех был Константин: он дрался упорно, хладнокровно, и острие его меча вскоре обагрилось до самой рукоятки.

Никто не просил пощады, и никто не жалел врага. Груды мёртвых тел вскоре покрыли улицу.

Прошло минут десять или пятнадцать, и в той бреши, через которую позорно бежал Джустиниани, показался Феофил Палеолог, граф Корти, Франческо ди Таледо, Иоанн Далматинец и ещё человек двадцать христианских рыцарей.

Медленно поднималось по небу солнце. Половина улицы уже была в тени, а остальная часть озарена светом; но борьба всё продолжалась. Неожиданно с галеры послышались громкие крики: янычары влезали на галеру. Они проложили себе дорогу через горевшие трупы товарищей во рву и беспощадно резали императорских телохранителей. Ещё минута — и они могли напасть с тыла на горсть греков.

Услыхав этот крик, Константин отскочил от противника, с которым он боролся, и, бросив свой меч, обратился к окружающим воинам.

— Друзья, соотечественники! Неужели не найдётся христианина, который убил бы меня?

Тогда все поняли, зачем он снял свой шлем перед роковой сечью.

— Разве нет христианина, который убил бы меня? — повторил он снова.

В эту минуту из турецких рядов выделился какой-то странный призрак и подбежал к Константину. Это был седой старик в чёрной бархатной шапочке и такой Же одежде, без всякого оружия.

— Князь Индии! — промолвил Константин.

— А, ты узнал меня! — отвечал старик резавшим воздух голосом. — Ты помнишь тот день, когда я умолял тебя восстановить поклонение истинному Богу? Ты помнишь тот день, когда я просил у тебя на коленях отыскать и спасти мою дочь? Теперь пришла минута расчёта! Вот твой палач.

Он отшатнулся и поднял руку. Прежде чем Константин или окружающие его успели прийти в себя от удивления, Нило, незаметно последовавший за князем Индии, выскочил вперёд и одним ударом своей секиры перерубил голову императору.

Константин упал лицом на свой шлем и едва слышно простонал:

— Господи, прими мою душу.

Негр наступил ногой на окровавленное лицо убитого, но в то же мгновение граф Корти, в свою очередь, нанёс негру смертельный удар по голове, и тот грохнулся мёртвым на бездыханное тело Константина.

Не обращая внимания на окружающих, Корти преклонил колени, посмотрел на лицо императора.

Кто-то прикоснулся к его плечу.

Он вскочил и замахнулся мечом.

— Князь Индии!.. — воскликнул он.

— Ты лжёшь. Смерть и я…

Но старик не окончил этих слов. Он побледнел, затем почернел, глаза его как бы выскочили наружу, руки, как плети, опустились по сторонам, и он также упал бездыханным трупом на тело императора.

Между тем битва продолжалась. Христиане, атакованные с фронта и с тыла, сомкнулись вокруг умершего повелителя. Было ясно, что они тут погибнут до последнего. Тогда граф Корти тяжело вздохнул и вспомнил о княжне Ирине, которая ждала его в часовне. Он вполне исполнил свой военный долг и мог теперь спешить на помощь к ней. Но не было ли уже поздно?

Не задумываясь ни минуты, он смело бросился к янычарам и, отражая направленные на него удары, воскликнул по-турецки:

— Безумцы, разве вы не видите, что я ваш товарищ, Мирза-эмир? Данте мне пройти. Я спешу к падишаху.

Янычары узнали своего любимого начальника и пропустили его.

Через ту же брешь, которая послужила к бегству Джустиниани, граф Корти выбежал к своим маврам, дожидавшимся его у городской стены, и поскакал к жилищу княжны Ирины.

Ни один христианин не остался в живых. Вокруг мёртвого императора лежали без разбора тела греков, итальянцев, турок.

Спустя час после того как пала последняя из жертв мусульман и они сами удалились в поисках добычи, князь Индии поднялся из-под груды трупов.

Он открыл глаза и стал смотреть на небо и на трупы. Какой-то новый источник жизни вспыхнул в нём. Тяжесть старости исчезла. В руках, ногах, мускулах, костях он снова сознавал молодость; но разум оставался тем же, и память быстро возвращалась к нему. Он вспомнил, но очень смутно, о том дне, когда он увидал Христа, шедшего на Голгофу, и слышал сначала вопрос римского воина: «Где дорога на Лобное место?» — а потом свой ответ: «Я вас провожу». Ещё одна сцена уже совершенно отчётливо предстала перед глазами: он наплевал в лицо Божественному Страдальцу и нанёс ему удар, а Христос сказал: «Жди, пока Я приду». Он посмотрел на свои руки; они были обагрены кровью, но нежные, белые; он выдернул из головы клочок волос: они были также забрызганы кровью, но чёрные как вороново крыло. Юность, юность — весёлая, радостная юность снова была его уделом.

— Благодарю тебя, Боже мой! — воскликнул он и, вскочив, вытянулся во весь рост.

Но, подняв глаза к небу, он вздрогнул. На лазури небесной представился ему блаженный лик Божественного Страдальца, и снова в его ушах раздались слова:

— Жди, пока Я приду.

Он закрыл лицо руками.

Да, он был снова молод, но в молодом теле оставались старый ум, старая память. Он помолодел только для того, чтоб вечно длилось наложенное на него проклятье.

Но что ему было делать? Он снова был скитальцем без друзей, без приятелей. К кому мог он теперь обратиться с уверенностью что его узнают? Он прежде всего подумал о Лаели, которую любил, но если б он и нашёл её, то она не узнала бы его. Не признали бы его слуги, да и сам Магомет.

Чувство мрачного одиночества и необходимости вечного скитания давило, терзало его.

— Таков приговор неба, — произнёс он наконец с печальной улыбкой, — но у меня остались мои богатства, и Гирам Тирский всё ещё мне друг. Я молод, мудр и опытен как проживший тысячу лет. Я не могу сделать людей лучшими, Бог не принимает моих услуг. Но я займусь новыми открытиями. Земля кругла, и на другой стороне её должен быть новый свет. Может быть, я найду смелого человека, который предпримет путешествие с целью открытия нового света, может быть, Бог найдёт его более достойным неувядаемой славы. А это, — прибавил он, озираясь по сторонам, — да будет проклято проклятьем самого проклятого из людей.

Он отбросил чёрную бархатную одежду, взял с одного из мёртвых турок окровавленный торбуш, ангорскую бурку, надел их на себя, схватил валявшийся на земле дротик и медленно пошёл в город.

Когда-то он видел разграбление Константинополя христианами, теперь ему предстояло зрелище его истребления мусульманами.

XIII. Магомет в соборе Святой Софии

Граф Корти не жалел своего коня и следовавших за ним мавров. Нельзя было терять времени. Турки легко преодолели отпор христианского флота в гавани и ворвались в город через ворота святого Петра, которые находились близ жилища княжны Ирины.

По дороге он встречал толпы победителей с добычей: многие из них тащили на верёвке женщин и детей, которые оглашали воздух стонами, воплями, мольбами. Сильно билось сердце Корти при виде этого ужасного зрелища, но он не мог заступиться за несчастных жертв и, закрыв глаза, продолжал свой путь.

Весь квартал, где жила княжна Ирина, был уже во власти мусульман.

С тревожно бьющимся сердцем граф Корти соскочил с лошади у дверей дома княжны и вбежал в приёмную комнату. Её там не было. Он поспешил в часовню и, остановившись на пороге, возблагодарил Бога. Княжна находилась среди приближённых. Возле неё стоял Сергий, и лишь они двое были спокойны. Она была вся в чёрном, несмотря на страшную бледность, её лицо, как всегда, сияло красотой.

— Княжна Ирина, — воскликнул граф, подходя к ней, — если ты не переменила своего намерения искать убежища в святой Софии, то поспешим.

— Мы готовы, — отвечала она, — но скажи мне, где император.

— Он там, где ему нечего бояться ни унижения, ни оскорбления, — отвечал Корти, поникнув головой.

Глаза её наполнились слезами, и, обернувшись к образу Богородицы, она перекрестилась.

Её окружили около двадцати женщин, и все они, преклонив колени, стали громко молиться об успокоении души Константина.

Граф Корти смотрел на них с беспокойством. Лица их были покрыты, но легко было по нежности их рук и по фигурам узнать в них молодых знатных особ. Каждая представляла соблазнительную приманку для разнузданных дикарей, которые сновали по городу. Как было ему доставить их безопасно до святой Софии и защищать их под сводами святого храма?

— Граф, — сказала наконец княжна. — Я отдаю себя и моих сестёр по несчастью под твоё покровительство. Только позволь мне ещё позвать Лаель. Сергий, сходи за ней.

— Ещё одна! Боже милостивый! — невольно воскликнул Корти. — Княжна, турки овладели городом, и по дороге я видел, как они водят на верёвке целые отряды рабынь. Прикажи подать ещё покрывала и связать твоих подруг руками по две. Я должен выдать вас за только что взятых пленниц.

Княжна Ирина хотя неохотно, но повиновалась, и вскоре все были связаны руками по две; при этом она сама была в паре с Лаелью, а Сергий с Лизандром.

Очутившись на улице, женщины стали горько плакать и молиться.

Впереди ехал граф Корти, а по сторонам и сзади их охраняли его мавры.

По дороге им попадались подобные же отряды, отличавшиеся только тем, что несчастные жертвы были все привязаны к одной верёвке.

Однажды Корти остановил, по-видимому, знатный турок, с несколькими воинами.

— Поздравляю тебя, друг, — сказал он, — ты захватил славную добычу. Я дам тебе двадцать золотых за эту штуку, — прибавил он, указывая на Ирину, которая, по счастью, не поняла его слов.

— Ступай своей дорогой, и живей, — ответил резко Корти.

— Ты мне угрожаешь?

— Да, пророком, моим мечом и падишахом.

— Падишахом, — промолвил турок, побледнев. — Аллах-иль-Аллах! Да будет прославлено его имя.

Наконец Корти достиг святой Софии. По счастью, сюда ещё не проникли разъярённые дикари, и ему стоило только постучаться в дверь да назвать имя княжны, чтоб добиться доступа в церковь.

Вся она была переполнена. Тут были солдаты, горожане, священники и монахи, мужчины, женщины и дети, старые и молодые, богатые и бедные, роскошно одетые и в рубищах. Все искали в этот день похорон империи убежища в святой Софии, и все среди гробового молчания ждали чуда.

Изредка среди этой коленопреклонённой, устрашённой толпы ходили священники, державшие в руках крест и громко говорившие:

— Не страшитесь, братья. Ангел явится у подножия колонны. Что могут сделать люди против меча Божия!

С трудом граф Корти протиснулся с княжной Ириной и её приближёнными к алтарю и поместил их за решёткой. Он знал, что там будет его искать Магомет, и к тому же за решёткой ему легче было защитить их, для чего поместил вокруг них своих мавров.

Двери были снова заперты, и их не отворяли, несмотря на то что раздавался в них стук.

Наконец извне раздались громкие дикие крики. Двери были выломлены, и в церковь ворвались мусульманские орды.

Те, кто находились у дверей, бросились к алтарю, толкаясь, сбивая с ног и придавливая соседей. Дети и женщины пострадали более всех, но и мужчины помяли друг друга в этой свалке. Маленькая бронзовая решётка сдержала напор, и княжна Ирина со своими приближёнными осталась невредима.

Турки были в большинстве, но они сначала не поверили, что греки оставят церковь без защиты, а потому медленно и осторожно стали входить в неё. Но когда убедились, что не встретят сопротивления, то предались ловле рабов и невольниц.

Согласно всем местным летописям в церкви святой Софии в эту роковую минуту не был убит никто. Рассерженные грабители думали только о добыче, хватая и уводя десятками пленников, конечно, преимущественно красивых женщин.

Рыдания, стоны, вопли раздавались под сводами старинного храма. Матерей разлучали с детьми, жён с мужьями. Турки издевались над монахами, нахлобучивая на глаза их клобуки и погоняя чётками при громком смехе.

К решётке нахлынули варвары, привлечённые драгоценностями, видневшимися в алтаре, и княжной Ириной, сидевшей на троне среди своих приближённых.

— Я эмир-Мирза, приближённый падишаха, имя которого да прославится из века в век! — закричал граф. — Этих невольниц и рабов я выбрал для него и дожидаюсь его прибытия. Он сейчас приедет сюда.

— Эмир-Мирза! Я его знаю, — воскликнул воин в окровавленном торбуше. — Он командовал караваном в Мекку в тот год, когда я совершал святое паломничество. Погодите, я посмотрю, он ли это. Да… Это он, как Бог есть Бог. Я стоял возле него у Каабы, когда он упал, поражённый чумой. Я видел, как он прикоснулся губами к чёрному камню и возвратил себе жизнь. Назад!.. И не смей никто прикасаться ни к нему, ни к тем, которые находятся под его надзором, а то падишах зло вам отомстит. Это первый меч падишаха!.. Дай мне твою руку, храбрый эмир.

И он поцеловал руку графу Корти.

— Спасибо, сын твоего отца, — отвечал Корти. — И когда мой повелитель, султан Магомет, устроит свой дворец и гарем, то приходи, и ты получишь достойную награду.

Воин в окровавленном торбуше не удалился, а стоял некоторое время и пристально смотрел на Лаель, стоявшую возле княжны Ирины. Наконец он подошёл поближе к графу Корти и сказал ему почти на ухо:

— Эти женщины не для гарема, я тебя понимаю, Мирза. Когда Магомет устроит свой двор, то скажи вон той маленькой еврейке, что её отец, князь Индии, посылает ей своё благословение.

Граф Корти широко открыл глаза от удивления, но, прежде чем он успел произнести хоть одно слово, воин исчез в толпе.

Время шло, и княжна Ирина сидела на троне, закрыв глаза, чтобы не видеть происходившего вокруг. Наконец снаружи церкви послышались трубные звуки и барабанный бой. Через несколько минут в большие двери вошли четыре человека в коротких безрукавках, белых рубашках и жёлтых шёлковых шароварах. Они остановились на пороге и нараспев произнесли:

— Магомет, султан султанов.

Затем в дверях показались пять герольдов, которые громко трубили.

Наконец появился Магомет.

Когда окончился бой в гавани и, согласно всем донесениям, город лежал у его ног, Магомет приказал очистить дорогу через ворота святого Романа и созвал в свою палатку всех пашей и военачальников. Он хотел, чтобы они присутствовали при том, как он вступит во владение тем сокровищем, которое они помогли ему завоевать. В сопровождении этого блестящего эскорта и предшествуемый музыкантами и герольдами он вступил в Константинополь через развалины башен Багдатской и святого Романа.

Он находился в большом волнении, и окружавшие его сановники, не подозревая о его любви к княжне Ирине, объясняли это волнение его юностью и величием совершенного им подвига. Все замечали, что он не обращал внимания на следы кровавого боя, а только повторил несколько раз:

— Ведите меня к тому зданию, которое гяуры называют Славой Бога.

Проезжая мимо церквей, дворцов и в особенности водопровода, султан бросал на них восхищенные взгляды, но не замедлял быстрого хода своего коня.

— Это что за дьявольская затея! — воскликнул он, останавливаясь перед знаменитыми перевившимися змеями, и ударом булавы снёс голову одной из змей. — Так велит мне поступать пророк, — прибавил он.

Снова дервиши воскликнули в один голос:

— Велик Магомет, слуга Бога!..

Он приказал провести себя к восточной стороне святой Софии и, минуя Буколеонский дворец с его мраморными и порфировыми колоннадами, наконец достиг церкви.

Перед ней, так же как и на многих улицах, виднелись группы варваров, тащивших свою добычу и пленниц, но Магомет как будто этого не видел.

Перед дверями святой Софии все соскочили с лошадей, только Магомет остался на коне.

Взяв в руку меч Соломона, султан пришпорил коня и, перескочив через широкие каменные ступени, вступил верхом в собор святой Софии.

— Этот храм осквернён идолопоклонством, — громко произнёс он. — Ислам входит в него, сидя в седле.

Но не успел он окинуть быстрым взглядом представившееся ему зрелище, как осадил коня.

— Возьмите меч и дайте мне булаву, — промолвил он.

Не обращая внимания на несчастных жертв, он сделал несколько шагов вперёд и, остановившись, поднялся на стременах.

Конец идолопоклонству! — воскликнул он громко. — Пусть Христос уступит своё место последнему и величайшему из пророков Богу, единому Богу я посвящаю этот храм.

И он бросил изо всей силы свою булаву в одну из колонн, которая дрогнула, когда сталь отскочила от неё.

— Ну, теперь отдайте мне мой меч, — продолжал он, — и позовите моего муэдзина Ахмета.

Он продолжал продвигаться вперёд на коне, но уже очень медленно, так что толпа могла свободно дать ему дорогу. Глаза его быстро перебегали из стороны в сторону: он, очевидно, искал кого-то. Лицо его выражало тревожное беспокойство. Наконец он увидел алтарь, уже полуограбленный, и направился к бронзовой решётке.

Лицо его изменилось, и глаза засверкали при виде графа Корти. Он остановился перед входом за решётку, доскочил с лошади и направился к алтарю.

Для графа Корти наступила самая страшная минута в его жизни.

Увидев в церкви Магомета верхом и во всём своём величии, он вздрогнул и побледнел. До этой минуты он думал только о безопасности княжны, а теперь он впервые всё осознал.

Сняв свою стальную перчатку, гордый победитель протянул руку графу, который, очнувшись от напавшего на него оцепенения, преклонил колени и поднёс к губам протянутую ему руку.

— Я сдержал своё слово, — сказал он по-турецки, но едва слышно. — Она за мной, на троне своих отцов. Получай её из моих рук и отпусти меня.

— Бедный Мирза, — повторил Магомет. — Мы отдали свою судьбу на суд Божий, и такова Его святая воля. Встань и выслушай меня, и вы также, — прибавил он повелительным тоном, обращаясь к своим военачальникам и сановникам, — Слушайте все меня.

Он прошёл мимо графа Корти и остановился перед княжной Ириной.

Она встала и хотела преклонить колени, но Магомет остановил её.

— Позволь мне поклониться тебе, государь, — сказала она и, обращаясь к своим приближённым, прибавила: — Это Магомет-султан. Будем просить его о милостивом обращении с нами.

Все опустились на колени, и она сделала то же, но Магомет снова удержал её.

— Прошу тебя, княжна, займи своё место на троне, — продолжал он, сдержав свой юношеский пыл. — Дочь Палеолога, Богу было угодно поставить тебя во главе греческого народа, и так как я хочу предложить условия мира, то тебе приличнее выслушать их, сидя на престоле. В присутствии всех я заявляю, что ты свободна, совершенно свободна, что ты вольна остаться или уйти, принять мои условия или отвергнуть, потому что нельзя заключать трактат иначе как свободным государям. Слушайте меня все… Я, княжна Ирина, не враг грекам. Их могущество не могло существовать рядом с моим, и я пошёл на них войной. Но теперь небо решило нашу борьбу, и я готов примириться с ним. Я знаю, что они не станут меня слушать, что все мои слова стушуются перед памятью о тех ужасах, которые творились моим именем. Но восстановление Греции — благородное великое дело. Есть ли на свете грек, который настолько любил бы свою родину и настолько был бы свободен от предрассудков, чтобы помочь мне в этом деле?.. Конечно, такого нет, но, княжна, ты можешь совершить это дело… Я поручу тебе водворить обратно в их жилища всех, кого сегодня увели в неволю… Ведь ты достаточно любишь свой народ для этого!.. Вера не будет для тебя помехой. В присутствии всех моих сановников я клянусь, что поделю с тобой поровну все храмы Божии. Половина их остаётся христианскими, а половина сделается мусульманскими… И все религии будут свободны. Я только оставлю себе эту церковь и право утверждать выбранного христианами патриарха… Или ты недостаточно предана своей вере, чтобы оказать ей такую услугу?

Княжна Ирина хотела ответить, но Магомет остановил её.

— Погоди, тебе ещё рано отвечать. Я желаю, чтобы ты обдумала свой ответ, и притом ведь я не высказал всех условий предлагаемого мною мира, а между нами есть одно, прямо касающееся тебя… В присутствии всех этих свидетелей, княжна Ирина, я предлагаю тебе вступить со мною в брак.

И Магомет поклонился низко, до самой земли.

— Желая, чтобы наш союз был вполне отраден для тебя, я обязуюсь венчаться с тобою по христианскому и мусульманскому обрядам. Таким образом, ты будешь царицей греков, покровительницей и восстановительницей их церкви, ты будешь иметь возможность служить Богу чисто, бескорыстно. А если тебе знакома жажда славы, то я поднесу тебе такую переполненную чашу славы, к какой никогда не прикасались женские уста. Ты можешь жить здесь или в Терапии, можешь устроить себе часовню или церковь, а из твоих приближённых ты можешь оставить себе, кого хочешь… Исполнить всё это я клянусь и свою клятву готов закрепить своей печатью…

Она снова хотела что-то произнести, но он ещё раз остановил её.

— Нет, погоди, ещё рано отвечать… При заключении трактатов между государями одна из сторон предлагает условия, а потом другой надлежит их обсудить, не принять или отвергнуть, а взамен предложить свои. Но здесь не место обсуждать мои предложения. Вернись теперь в свой городской дом или в свой дворец в Терапии. Через три дня, с твоего согласия, я явлюсь за ответом и, каков бы он ни был, клянусь Богом, я подчинюсь твоему решению. Граф Корти, — произнёс Магомет, обращаясь к нему, — поручаю тебе княжну Ирину, отвези её в Терапию, а ты, Халил, приготовь галеру, достойную для греческой царицы. Для охраны же её назначь отряд под начальством графа Корти, который снова становится на время Мирзой-эмиром.

Халил очистил дорогу перед княжной, и она спокойно вышла из церкви, села со своими приближёнными в паланкин и отправилась в гавань, где перешла на галеру, которая доставила её в Терапию спустя четыре часа после заката солнца.

После ухода княжны Ирины Магомет приказал очистить храм от народа и языческих эмблем, а сам подробно осмотрел все его углы.

Проходя по правой галерее, он увидел турецкого воина, который нёс торбуш, полный цветных камешков, выбитых из мозаичного образа.

— Ах ты мерзавец! — воскликнул он вне себя от злобы. — Разве ты не слышал, что я посвятил этот храм Аллаху?.. Ты посмел святотатственно осквернить мечеть…

И он ударил воина своим мечом плашмя.

Затем он велел позвать муэдзина Ахмета.

— Который теперь час?

— Час четвёртой молитвы.

— Пойди на самый верх этого храма и призови правоверных к набожному прославлению великих милостей Бога и Его пророка. Да будут прославлены имена из века в век…

Таким образом в святой Софии Магомет заменил Христа, и с той минуты до сих пор ислам царит под её сводами.

Эпилог

Утром, на третий день после падения Константинополя, простая лодка пристала к мраморной пристани дворца княжны Ирины в Терапии, и из неё вышел старый, дряхлый монах. Нетвёрдыми шагами направился он к классическому портику и, встретив Лизандра, спросил:

— Княжна Ирина здесь или в городе?

— Здесь.

— Я усталый, голодный грек. Может ли она принять меня?

Старик исчез и через минуту вернулся с ответом:

— Иди за мной. Она примет тебя.

Незнакомец вошёл в приёмную комнату, и не успел он поднять покрывала, скрывавшего его лицо, как Ирина подбежала к нему, схватила его за обе руки и воскликнула со слезами на глазах:

— Отец Иларион! Сам Бог прислал тебя ко мне в эту минуту сомнения и печали.

Излишне говорить, что бедного старого монаха накормили и успокоили, а когда он отдохнул и набрался сил, то Ирина рассказала ему о предложении Магомета.

— Что мне делать? — спросила она.

— Прежде всего мне надо знать твои чувства к нему, дочь моя.

И она созналась, что любит прекрасного юного мусульманина.

— Я вижу в этом Божий промысел, — произнёс монах, положив ей на голову свои руки и подняв глаза к небу. — Он одарил тебя красотой, умом; Он возвысил тебя до престола, чтоб вера Христова не совершенно погибла на Востоке. Иди по тому пути, который Он открыл перед тобой; но потребуй, чтоб Магомет пошёл с тобою в церковь, обвенчался по христианскому обряду и поклялся, что будет благородно поступать с тобой, как с женою, и свято поддерживать предложенный им мир. Если он это сделает, то не бойся ничего.

Они обвенчались в часовне при дворце Ирины в Терапии, и отец Иларион совершил обряд.

Когда Константинополь был очищен от ужасных следов кровавой войны, она переехала туда с Магометом, и он представил её всему мусульманскому миру как свою султаншу. Торжественный пир, данный по этому случаю, продолжался несколько дней.

С течением времени он построил для неё за мысом Демитрием дворец, доселе известный под именем Сераля.

Всю свою жизнь Ирина провела в добрых делах и перешла в историю с титулом, данным ей благодарными соотечественниками — доброй, милостивой царицы Греции.

Сергий не принял священства, отошёл от православной церкви, исповедовал веру, которую он так смело проповедовал в святой Софии. Но в спорах между латинами и православными греками он держал сторону последних; впрочем, как милостынераздатель щедрой, великодушной царицы Ирины, он сделался предметом общей любви всех греков. Вскоре он женился на Лаели и дожил с нею до глубокой старости.

Граф Корти сохранил навсегда любовь Магомета. Победитель Византии старался сохранить его на своей службе и предложил ему пост посла при дворе Яна Собесского, а потом аги янычар, но он отказался от того и другого под тем предлогом, что ему надо вернуться в Италию к своей матери. Наконец, султан на это согласился, и Корти простился навеки с Ириной накануне её свадьбы.

Один из придворных Магомета приводил его в гавань на роскошную галеру, выстроенную в Венеции, на которой находились его мавры. Прежде её отплытия было объявлено от имени султана, что как галера, так и всё бывшее на ней принадлежат графу.

Благополучно достигнув Бриндизи, Корти тотчас отправился в замок своих отцов и, к изумлению, увидел его восстановленным.

В замке был посланец Магомета, Мустафа, подавший ему пакет с печатью Магомета. Он поспешно открыл его:

"Магомет султан к Уго, графу Корти, когда-то Мирзе-эмиру.

Наша судьба ещё не решена судом Божиим, о друг, который должен был бы родиться от моей матери, и так как будущее никому не известно, то я не знаю, каков будет конец избранного нами суда. Но я люблю тебя и верю тебе: а чтоб доказать тебе мою любовь и доверие, всё равно выскажется ли судьба за меня или против, я посылаю Мустафу на твою родину с доказательствами твоего права называться графом Корти; ему поручено объявить твоей матери, что ты жив и вскоре возвратишься к ней. А так как турки уничтожили замок твоих отцов, то Мустафа выстроит его вновь и расширит твои поместья соседними землями, так чтоб владения бывшего мирзы были достойны его, как брата султана. Всё это он сделает твоим именем, а не моим. Когда всё будет кончено, то отпусти его и напиши мне, что ты доволен его действиями.

Я поручаю тебя попечениям Всемилосердного Бога.

Магомет".

Когда Корти прочёл письмо, то Мустафа преклонил колени и отвесил ему земной поклон. Потом он встал, повёл его в часовню и, указав на железную дверь, сказал:

— Мой повелитель, Магомет, приказал мне положить сюда вручённое им сокровище. Вот ключи, посмотри сокровище и дай мне расписку, чтоб я мог её передать моему повелителю.

Граф Корти был очень недоволен, увидев, что прислал Магомет.

— Мой повелитель, — прибавил Мустафа, — знал, что ты будешь протестовать, но он приказал тебе сказать, что эти деньги покроют расходы твоей матери на поиски тебя и на панихиды о твоём отце.

Корти так и не женился.

После смерти своей матери он отправился в Рим и долго служил начальником папской гвардии, во главе которой и был убит в кровавом бою. Но до этой славной смерти он ежегодно получал из Константинополя драгоценные подарки: от Магомета меч или какое-нибудь редкое оружие, а от султанши Ирины в знак благородной памяти — золотой крест, чётки, мощи или великолепно украшенное Священное Писание.

Мавры остались при графе Корти, а венецианская галера была им поднесена в дар папе.

Сиама долго странствовал по Константинополю, отыскивая своего господина и не веря, что он умер. Лаель предлагала ему остаться у неё на всю жизнь, но он неожиданно исчез и более не возвращался.

Быть может, князь Индии увёз его с собой куда-нибудь, всего вернее, назад в Чипанго.