Пальцы (Ивченко)/ДО
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Пальцы : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 57. |
— Ну, такъ вотъ, — продолжалъ свой разсказъ докторъ, — обошелъ я такимъ образомъ свою лѣчебницу и рѣшилъ уже пройти къ себѣ, такъ какъ, повидимому, все было въ порядкѣ…
— Вы одинъ ходите по лѣчебницѣ? — полюбопытствовалъ одинъ изъ насъ, слушателей.
— Когда одинъ, когда въ сопровожденіи служителя.
— И не боитесь?
— Да чего же бояться-то, Богъ мой?!
— Какъ чего! Мало-ли что можетъ придти въ больную голову?
Докторъ взглянулъ своими большими, круглыми глазами, поверхъ очковъ, на говорившаго и, добродушно улыбнувшись, проворчалъ:
— Молодой другъ мой! Ежели вы меня будете прерывать такимъ образомъ, то вы никогда не узнаете о томъ, что можетъ придти въ больную голову.
— Извиняюсь, докторъ…
— А я — продолжаю. Такъ какъ, повидимому, все было въ порядкѣ, то я рѣшилъ пройти въ свой кабинетъ и самымъ позорнымъ образомъ улечься спать, несмотря на то, что былъ всего лишь одиннадцатый часъ ночи, часъ, признаваемый добрыми россіянами постыднымъ для употребленія онаго на отдыхъ. За границей спятъ или готовятся ко сну, а у насъ, обыкновенно, собираются въ гости. Но я очень былъ уставши. Наканунѣ ночью мнѣ приходилось вставать два раза: мои больные чудили во всю. Богъ его знаетъ… но при рѣзкой перемѣнѣ погоды, или при особомъ какомъ-то вѣтрѣ, что-ли, они начинаютъ волноваться, приходятъ въ возбужденное настроеніе, и тутъ ужъ гляди въ оба, а то начудятъ, и тогда приводи-ка все снова въ порядокъ, а ихъ — въ христіанскую вѣру…
Докторъ замолчалъ, оглядѣлъ насъ и серьезно спросилъ того молодого человѣка, который недавно прервалъ его:
— А что, незамѣтно, чтобы я очень ужъ посѣдѣлъ?
Тотъ внимательно оглядѣлъ доктора и сказалъ:
— Нѣтъ, не видать. У васъ давно просѣдь. А развѣ съ вами случилось что-нибудь необыкновенное?
Докторъ засмѣялся.
— Нѣтъ, я къ тому, что болтливъ сталъ — первый признакъ старческаго слабоумія. Вѣдь я вамъ началъ разсказывать объ одномъ, а свернулъ, Богъ вѣсть, куда. Этакъ вѣдь, пожалуй, и надоѣшь…
Но тутъ ужъ мы всѣ запротестовали хоромъ. Докторъ, — нашъ любезный и гостепріимный хозяинъ, — умѣлъ разсказывать хорошо, а главное — у него всегда находился въ запасѣ какой-нибудь исключительный случай… да какъ, впрочемъ, и не быть исключительному случаю въ запасѣ у врача психіатрической лѣчебницы.
— Ну ладно, ладно, меня вѣдь лестью не возьмешь. Обѣщалъ разсказать — разскажу, только не взыщите, ежели будетъ не очень интересно; вонъ, вишь, мой молодой другъ уже успѣлъ въ своемъ воображеніи сочинить цѣлый романъ во вкусѣ Эдгара По: со мной, молъ, случилось нѣчто необыкновенное, и я посѣдѣлъ за одну ночь. А необыкновеннаго-то тутъ ничего и не было; развѣ только то, что была страстная суббота. Собственно бы надлежало итти къ заутренѣ, но, говорю вамъ, былъ я уставши, да и весь день прошелъ въ хлопотахъ… Но вотъ я опять отвлекся! Ну-съ, такъ вхожу къ себѣ въ кабинетъ — я сплю въ кабинетѣ, вотъ на этомъ диванѣ; спальня маленькая у меня, а здѣсь воздуху много, хоть отбавляй, — вхожу въ кабинетъ и начинаю потихоньку разоблачаться. А совѣсть немножечко мучаетъ: всегда я въ эту ночь съ больными въ церкви, но сегодня — не могу! Видитъ Богъ — не могу, и все тутъ! Ноги не держатъ, глаза слипаются, а видъ постланной на диванѣ постели такъ заманчивъ, такъ заманчивъ, что прямо даже до сладострастія. Такъ вотъ завалюсь и проснусь только утромъ. Отчего и не поспать утомленному, или, какъ теперь любятъ говорить, переутомленному врачу? Съ больными къ заутренѣ я просилъ отправиться своего помощника, благо недалеко: церковь наша въ этомъ же коридорѣ, только въ самомъ концѣ, за уголъ направо… коридоръ дѣлаетъ колѣно, и тамъ гдѣ онъ поворачиваетъ… Господи! Ну, какъ же не старость? Вѣдь вотъ: топчусь, какъ кляча, разбитая на ноги, и ни съ мѣста!
— Да, вы сегодня отвлекаетесь, — заявилъ молодой человѣкъ, любившій иногда подразнить доктора, который былъ къ нему очень расположенъ.
Но докторъ вдругъ прекомично разозлился. Глаза его стали еще круглѣе, очки какъ-то запрыгали на носу, и усы ощетинились, потому что онъ выпятилъ впередъ губу.
— Что?! «Отвлекаетесь»! Ничего не отвлекаетесь, а говорю, потому что все это нужно для дальнѣйшаго. И еще буду вамъ расписывать подробности. А вы — «отвлекаетесь»! Я вѣдь не романистъ, можетъ, что и нескладно — это ужъ съ тѣмъ возьмите, а только то, что я говорю, все нужно. А вы, мой молодой другъ, похожи на читательницу-даму: ей бы все только «мѣста съ разговорами», а что сплошь, то она прокидываетъ — молъ неинтересно, авторъ отвлекается…
— Ну, еще разъ извиняюсь, только продолжайте.
— То-то, продолжайте!.. Продолжаю. Вотъ, какъ видите, здѣсь у меня, у изголовья, низенькая ширма… а у ширмы становится на ночь столикъ, на которомъ спички, свѣчка, книга. Свѣчка становится каждый разъ новая, потому что я сдѣлалъ себѣ привычку спать при огнѣ и терпѣть не могу всякихъ ночниковъ съ плавающими на маслѣ фитильками и съ масляной вонью. Просто, зажигаю свѣчу и при ея тускломъ, въ такой большой комнатѣ, свѣтѣ такъ сплю, какъ дай Богъ всякому молодому человѣку. А вотъ ужъ книга кладется напрасно: болѣе трехъ-четырехъ строкъ прочитать не удается — вѣки закрываются, и книгу еле успѣваю водворить на мѣсто. Да… такъ вотъ…. тамъ, — докторъ указалъ головой, — у меня, какъ вамъ вѣроятно небезызвѣстно, столовая. Ну-съ, по случаю, значитъ, наступающаго Свѣтлаго Праздника, на столѣ стояла въ эту ночь пасха, съ воткнутымъ въ нее цвѣткомъ неопредѣленнаго цвѣта, походившимъ, впрочемъ, скорѣе не то на кораллъ, не то на орденскую розетку. Но не въ томъ дѣло, а дѣло въ томъ, что стояла пасха, куличъ и блюдо съ красными яйцами.
— И все это нужно для разсказа? — не утерпѣлъ молодой человѣкъ.
Докторъ строго взглянулъ на него:
— Ежели я говорю, значитъ нужно… Съ красными яйцами… вѣдь вотъ этакая манера сбивать человѣка!.. Съ красными яйцами…
— И яйца нужны?
— Ого-го! Да еще какъ! Слушайте же дальше. Теперь пойдемъ живѣе. Нужна была обстановка, ибо дѣйствіе не бываетъ, какъ вамъ вѣроятно извѣстно, въ безвоздушномъ пространствѣ. А теперь пойдетъ дѣйствіе. Впрочемъ еще два слова…
Молодой человѣкъ поднялъ глаза къ небу.
— Ладно, ладно! Изображайте отчаяніе… Я не понимаю, зачѣмъ нетерпѣливые люди заставляютъ другихъ разсказывать?.. А впрочемъ, Богъ съ вами, продолжаю. Такъ вотъ я и хотѣлъ сказать, что… да что же я хотѣлъ сказать? Да! Припоминаю! Я хотѣлъ сказать, что я хоть и не женатъ, а пасха тамъ, куличи и весь этотъ ритуалъ у меня всегда въ порядкѣ, потому что у моего помощника есть теща, не та, которую эксплоатируютъ въ драматическихъ и иныхъ произведеніяхъ, а премилая теща…
— И теща нужна? — опять перебилъ юноша.
— Кому — мнѣ? — засмѣялся докторъ. — Нѣтъ, спасибо. Это ужъ вы себѣ пріобрѣтайте. Впрочемъ, васъ Богъ накажетъ и пошлетъ вамъ настоящую тещу, какъ слѣдуетъ по всѣмъ статьямъ usus’а[1] и семейнаго права… А вѣдь, пожалуй, — помолчавъ прибавилъ докторъ, — теща-то будто и лишняя и появилась тутъ къ слову, чтобы вамъ сказать, кто мнѣ всѣ эти штуки заготовилъ. Это она — ежегодно, а потому была упомянута мною больше для достовѣрности и почета, а такъ же, какъ благодарное воспоминаніе о трогательной христіанской заботливости къ старому холостяку въ такой торжественный день. И помощникъ, и его жена, и теща звали меня къ нимъ разговляться, но, говорю вамъ, меня смертельно тянуло спать, и я отказался. Такъ вотъ, я раздѣлся, посмотрѣлъ, не заперта-ли дверь — я ее никогда не запираю, чтобы, «въ случаѣ чего», служитель, сторожъ или сидѣлка могли войти и позвать меня. Я улегся. Свѣча горѣла; для порядка я взялся за книжку, но даже, кажется, не успѣлъ и раскрыть ее. Сонъ налетѣлъ на меня вихремъ. Я заснулъ крѣпко и спалъ, долго-ли, коротко-ли — не знаю. Только, вдругъ, неожиданно, точно въ бокъ меня толкнуло, просыпаюсь и глазамъ своимъ не вѣрю!..
Докторъ, очевидно, для эффекта, сдѣлалъ паузу, и мы терпѣливо ожидали возобновленія разсказа. Но онъ молча сталъ пить чай, не обращая никакого вниманія на наше возбужденное любопытство.
— Ну и что же? — спросилъ его молодой человѣкъ.
— А вотъ допью, въ горлѣ пересохло…
Допивъ чай, онъ продолжалъ:
— Въ комнатѣ — тьма, какъ въ ухѣ у араба. Свѣча не горитъ. Что, думаю, за исторія? Не можетъ быть, чтобы я проспалъ уже всю ночь; къ утру всегда оставался еще значительный кончикъ горящей свѣчи. Да и если бы было утро — такъ было бы свѣтло, а не арабская темень. Не понимаю! Щупаю спички, нахожу, зажигаю, смотрю на часы. Оказывается, проспалъ я не больше часу и теперь начало двѣнадцатаго. Осматриваюсь, стараюсь догадаться, почему-бы свѣчѣ потухнуть? Ничего не могу въ толкъ взять!! А любопытство разбираетъ. Подумалъ было, не форточка-ли открыта и не пахнулъ-ли на свѣчу вѣтеръ; но съ своего ложа вижу, что форточка закрыта даже на задвижку. Поворачиваюсь, однако, лицомъ къ спинкѣ дивана, чтобы свѣтъ свѣчи не рѣзалъ глазъ, и засыпаю вновь, какъ младенецъ, и даже во снѣ снится мнѣ, что будто ничего этого со свѣчей не было, а только такъ мнѣ пригрезилось. Ну, обычный припѣвъ: долго-ли, коротко-ли, а только опять чувствую, что что-то не ладно, и опять же внезапно просыпаюсь. Что за чертовщина!
— Опять темно? — спросили мы.
— Представьте! Свѣча не горитъ, въ комнатѣ египетская тьма!
— Прежде арабская, а теперь египетская? — пошутилъ юноша.
— Ну, да…
— Какая же разница?
— Огромная-съ, мой молодой другъ. Потому египетская, что это ужъ начинало походить на одну изъ казней египетскихъ. Ну, что же я дѣлаю? Изслѣдую фитиль; вижу, будто кто-то сжалъ его пальцами и снялъ нагаръ. Каково?! Ну, натурально, думаю — спиритизмъ. Весь вѣкъ не вѣрилъ, даже, можно сказать, издѣвался, а тутъ, грѣшенъ, въ эту минуту, увѣровалъ. Сказать вамъ, государи мои? Жутко мнѣ стало. То есть такъ жутко, что даже до тошноты; къ сердцу подкатываетъ, въ вискахъ стучитъ; словомъ, такая дрянь, что не приведи Богъ. Свѣча тускло мерцаетъ длиннымъ, невѣрнымъ пламенемъ; тѣнь моя на стѣнѣ качается и перегибается на потолокъ, и такая длинная, длинная. Въ комнатѣ дѣлается страшно… кажется мнѣ, что рядомъ съ моей тѣнью качается другая. Ну, дѣти мои, думаю: «ау! галлюцинаціи!!» Выпучиваю глаза, пялю ихъ и чѣмъ болѣе напрягаю зрѣніе, тѣмъ яснѣе вижу вторую тѣнь. Да что же это такое?! Прислушиваюсь, въ комнатѣ тихо, какъ въ могилѣ, но представьте… ужъ этого я не сумѣю вамъ объяснить… чувствую я, чувствую всѣмъ существомъ своимъ, внутреннимъ чутьемъ какимъ-то, что я не одинъ, что есть тутъ живая, невидимая душа, что кто-то живетъ здѣсь вмѣстѣ со мной, кто-то вдыхаетъ вмѣстѣ со мной воздухъ этой комнаты. Это — необъяснимое ощущеніе, и обыкновенными словами не передать его, да и необыкновенными — тоже. Это надо переиспытать и перечувствовать. Ну, теперь смѣйтесь надо мной, сколько угодно…
— А что? — спросили мы, сгорая отъ нетерпѣнія.
— Да то, что вы сами сдѣлали бы на моемъ мѣстѣ?
— Да что именно?
— Я начинаю взывать дрожащимъ отъ волненія голосомъ: «О, кто ты, духъ, который поселился въ моей комнатѣ? Зачѣмъ ты пришелъ сюда? Что хочешь ты повѣдать?» — ну и всякія, этой подобныя, глупости. Отвѣта нѣтъ. Молчаніе сгущается, какъ газъ, превращаемый въ жидкость. Еще жутче становится, потому что мой голосъ продребезжалъ какъ звонъ разбитаго стараго колокола, и я не узналъ его. Но онъ оставилъ какой-то звуковой слѣдъ въ полумракѣ комнаты. И что-то тяжело завздыхало — гдѣ? Невозможно понять. Не то близко, не то далеко, не то внутри самого меня. Ну, говорю вамъ, такое поганое состояніе, что и описать невозможно. Однако, что же дѣлать дальше? Поворачиваюсь лицомъ къ свѣчкѣ и чувствую, какъ какой-то кошмаръ начинаетъ давить меня. Однако, употребляю всѣ усилія, чтобы не уснуть и таращу глаза на пламя. И вдругъ, что же я вижу? Изъ-за низенькой ширмы, вижу я, выдвигаются сверху два блѣдныхъ, какъ воскъ, пальца, направляются къ пламени свѣчи и зажимаютъ его… свѣча гаснетъ.
«— Кто здѣсь? — кричу я сдавленнымъ голосомъ, котораго опять не узнаю, и начинаю дрожать и холодѣть подъ одѣяломъ.
Отвѣта никакого. Ужъ не знаю, откуда взялось у меня мужество, и я снова, вытянувъ руки изъ-подъ одѣяла, зажигаю свѣчу и слѣжу за ней. Проходитъ минутъ пять, и опять тѣ же пальцы направляются изъ полутьмы комнаты и зажимаютъ пламя — свѣча гаснетъ.
Тутъ ужъ мною овладѣваетъ ужасъ. Я укрываюсь съ головой и стараюсь не думать. Но ужасъ растетъ, и если вы, други мои, знаете только изъ книжекъ, что значитъ съ психологической, физіологической и иныхъ точекъ зрѣнія чувство или ощущеніе ужаса, то вы ровно ничего не знаете по этому поводу. Но вдругъ ко мнѣ начинаетъ возвращаться сознаніе — разумное отношеніе къ дѣйствительности. Я начинаю кое-о-чемъ догадываться. Страхъ мало-по-малу покидаетъ меня, сердце бьется ровнѣе, и мнѣ уже не такъ холодно. Быстро я откидываю одѣяло, зажигаю свѣчу, сую ноги въ туфли и ловкимъ поворотомъ, однимъ прыжкомъ, оказываюсь за ширмой. Ну, и все дѣло объяснилось чрезвычайно просто. Смотрю и вижу: тамъ сидитъ на корточкахъ одинъ изъ моихъ паціентовъ, нѣкій Сморгунинъ, — мужчина рослый, худой и блѣдный. Волосы его всклокочены, ночная рубаха разстегнута, глаза мутные, свѣтло-сѣрые, точно кусочекъ пасмурнаго неба, и тѣмъ болѣе страшные, что огромные, и въ нихъ выраженіе не то ненависти, не то испуга, не то какого-то тупого животнаго безучастія, словомъ, неопредѣленное выраженіе, которое свойственно въ нѣкоторыя минуты моимъ милымъ паціентамъ. Но особенно непріятное впечатлѣніе всегда производили на меня его длинные, блѣдные, точно восковые, пальцы, въ которыхъ было что-то цѣпкое, липкое, присасывающееся, какъ у пьевры.
Ну, гляжу на него во всѣ глаза и вижу: лѣвую руку съ длинными пальцами онъ вытянулъ къ ширмѣ и приподымается всѣмъ корпусомъ, чтобы опять продѣлать со свѣчей свою идіотскую выдумку, а въ правой что-то держитъ, обернутое, вмѣстѣ съ рукой, въ уголъ своей длинной рубахи.
— Какъ вы сюда попали? — строго спрашиваю его.
— Мы? Развѣ насъ много? Ахъ, да! Тѣло мое и духъ мой. Духъ мой не выноситъ свѣта! Потуши свѣчку, — кричитъ онъ и протягиваетъ свои пальцы. — Зачѣмъ свѣтъ, когда міръ во тьмѣ? И на душѣ потемки? Я потушу свѣчку. Мнѣ не надо свѣта. Я ненавижу свѣтъ.
— Не смѣть трогать свѣчку! — строго говорю я и смѣло подхожу къ нему.
Онъ вздрагиваетъ, и, вдругъ, вижу, какъ лѣвая его рука опускается подъ моимъ взглядомъ, который вообще на нихъ дѣйствуетъ, потому что на нихъ нужно глядѣть особенно… Но за то правая подымается, и въ ней оказывается… револьверъ! Мой собственный револьверъ, который у меня лежалъ въ ящикѣ письменнаго стола и былъ заряженъ всѣми шестью пулями!
„Э, — думаю, — дѣло плохо!“
— Опусти револьверъ! — приказываю ему и впиваюсь въ него взглядомъ.
Но на этотъ разъ ни строгій тонъ, ни упорный взглядъ не дѣйствуютъ. Онъ старается не смотрѣть на меня, отводитъ свой взоръ отъ моего, но рука съ револьверомъ подымается и оказывается на уровнѣ моего лица.
И вдругъ онъ начинаетъ радостно смѣяться. Смѣхъ его отвратительный, дробненькій, гаденькій.
— Я тебя сейчасъ убью, — спокойно и тихо говоритъ онъ, и я слѣжу за его длиннымъ и цѣпкимъ пальцемъ, впившимся въ спускъ. Я не свожу съ него глазъ, въ надеждѣ, что когда замѣчу малѣйшее движеніе въ немъ, то успѣю отстраниться. — Я тебя убью. Я давно подбираюсь къ тебѣ и ищу тебя. Ты — злой духъ. Вся злоба міра вошла въ твои глаза, — продолжаетъ онъ бредить. — И я ненавижу, ненавижу тебя, и тебѣ не жить больше. Вотъ только проклятый свѣтъ мѣшаетъ… Потуши свѣчку.
— Не смѣй трогать свѣчку! — опять кричу ему. — Ты думаешь, что во мнѣ злой духъ? Во мнѣ его нѣтъ…
— Но былъ? — спрашиваетъ онъ недовѣрчиво.
— Былъ.
— Гдѣ же онъ теперь?..»
— Ужъ, право, не могу вамъ теперь объяснить, — прервалъ свой разсказъ докторъ, — какимъ путемъ мнѣ пришло на умъ то, что я ему сказалъ. Въ обращеніи съ этими субъектами никогда не нужно терять присутствія духа и всегда надо найтись, выдумать что-нибудь такое, что бы подѣйствовало на ихъ разстроенное и странно направленное воображеніе.
«— Гдѣ? — спокойно отвѣчаю я. — Въ яйцѣ. Въ красномъ яйцѣ тамъ, въ столовой, въ самомъ верхнемъ, онъ спрятался туда.
— Правда? — радостно кричитъ больной. — Пойдемъ туда, я это провѣрю. Но если ты совралъ — не жить тебѣ.
— Пойдемъ, — говорю.
Ловкимъ маневромъ я его пропускаю впередъ, а самъ иду сзади. Онъ подходитъ къ столу, впивается взглядомъ въ яйца.
— Которое? — спрашиваетъ онъ.
Наверху, вѣнчая пирамидку, лежитъ красное яйцо съ буквой В, налѣпленной на немъ изъ золотой бумажки; другой буквы, X, не видать, такъ какъ она находится на другомъ боку яйца.
— Это что же, буква В? — спрашиваетъ онъ меня и недовѣрчиво смотритъ въ глаза.
— Это — его буква, — отвѣчаю. — Вельзевулъ. В — Вельзевулъ, понимаешь? Онъ спрятался въ этомъ яйцѣ, потому что боится тебя.
Сморгунинъ начинаетъ радостно смѣяться своимъ частымъ дробненькимъ смѣхомъ.
— Я его убью, — шепчетъ онъ мнѣ рѣшительно. — Выстрѣлю въ упоръ.
— Зачѣмъ? — спокойно отвѣчаю я. — Лучше разбить скорлупу — этого онъ боится больше всего и тотчасъ же умретъ.
— Ты думаешь?
— Увѣренъ. Какъ же мнѣ не знать этого?
— А, да! Вѣдь это твой духъ. Хорошо.
Онъ беретъ яйцо своими цѣпкими пальцами и машинально кладетъ револьверъ на столъ.
„Ура! Спасенъ!“ — думаю я и тихонько изъ-за его спины стаскиваю револьверъ и кладу его подъ скатерть, а на образовавшійся горбъ набрасываю двѣ салфетки.
Больной, съ выраженіемъ омерзѣнія въ лицѣ, схватываетъ яйцо и со всей силой хлопаетъ его объ полъ. Яйцо оказывается въ смятку, и онъ растираетъ своими босыми ногами вытекшій желтокъ и, въ безумной радости, шепчетъ:
— Ага! Не ушелъ, не ушелъ-таки! Хотѣлъ утечь? Нѣтъ, не утечешь.
И въ это самое время раздается пасхальный благовѣстъ и доносится до насъ съ улицы изъ города.
Больной вздрагиваетъ. Лицо его просвѣтляется.
— Слышишь? — спрашиваетъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
— Слышу… А что?
— Слышишь, какой радостный звонъ? Слышишь, какъ небеса радуются, что я уничтожилъ его? Я спасъ и тебя, и себя. И теперь, въ награду за это, ты долженъ будешь выпустить меня изъ этого проклятаго дома, гдѣ столько зла и горя, и гдѣ царитъ Безуміе.
— Конечно, выпущу, — говорю, — и самъ съ тобой убѣгу!
А въ то же время думаю: „Когда же начнется движеніе въ коридорѣ, и больные станутъ расходиться отъ заутрени?“
И, наконецъ, слышу. Шумъ, разговоры… Дверь отворяется, и входитъ служитель съ испуганнымъ лицомъ. Я быстро выхожу къ нему.
— Ваше превосходительство, — убитымъ голосомъ говоритъ онъ мнѣ, и я дѣлаю ему знакъ говорить тише. — Не доищемся больного. Все зданіе обошелъ. Должно быть, опять убѣжалъ… Сморгунинъ.
— Онъ здѣсь, — говорю.
— Какъ здѣсь?
— Здѣсь, у меня въ столовой. Захотѣлъ разговѣться, — шучу я, потому что ужъ окончательно пришелъ въ себя.
Мы идемъ въ столовую. Вижу: какъ ни въ чемъ не бывало, сидитъ Сморгунинъ, самымъ мирнымъ и спокойнымъ образомъ, и ѣстъ пасху, отковыривая ее прямо чайной ложечкой. Однако, при видѣ служителя онъ вдругъ теряется, еще болѣе блѣднѣетъ, вытягиваетъ впередъ руки, и я опять вижу его тонкіе, длинные пальцы, и мнѣ опять дѣлается жутко.
— Я — ничего, я убилъ его… можете успокоиться, — говоритъ онъ. — А я — ничего, ничего. И онъ, — указывая на меня пальцемъ, продолжаетъ больной, — онъ выпускаетъ меня отсюда, и ты не смѣешь трогать меня. Ты — кто? Ты — служитель Безумія… А я — его убійца.
— Онъ и не тронетъ тебя, — говорю ему, — а только проводитъ въ комнату и подастъ тебѣ одѣться. Нельзя же выйти такъ на улицу въ праздникъ.
— А! Тогда дѣло другое, — соглашается Сморгунинъ. — Ну, такъ я, заодно, возьму ужъ и этотъ цвѣтокъ.
— Бери.
Онъ вытаскиваетъ цвѣтокъ изъ тещиной пасхи и побѣдоносно уноситъ его, идя впереди служителя и поминутно оглядываясь на меня и подмигивая мнѣ самымъ таинственнымъ образомъ.
У дверей онъ не выдерживаетъ и спрашиваетъ меня:
— А ты? Развѣ тебя не отпускаютъ?
Я грустно и отрицательно качаю головой.
Онъ уходитъ, а я ложусь спать».
Докторъ кончилъ разсказъ и закурилъ папиросу.
— А то вотъ еще, какой со мной былъ странный случай, — началъ онъ вновь, послѣ нѣкоторой продолжительной паузы. — Вы видите, друзья мои, и, въ особенности, вы, молодой другъ мой, какъ быстро разсказывается, когда никто не прерываетъ… Ну, такъ вотъ слушайте и не мѣшайте, я сегодня въ ударѣ…
И онъ началъ новый разсказъ о другомъ странномъ случаѣ.
Примѣчанія
[править]- ↑ лат.