Пан Грошевич (Кулин)/ДО

Пан Грошевич
авторъ Василий Петрович Кулин

Опубл.: 1848. Источникъ: az.lib.ru

ПАНЪ ГРОШЕВИЧЪ.

Повѣсть.

I.

Видъ уѣзднаго города N, лежащаго въ западныхъ губерніяхъ, — мѣстѣ дѣйствія нашего повѣствованія, лѣтъ десять тому назадъ былъ скученъ и печаленъ. Старые домишки съ полусогнившими крышами, поросшими мхомъ, а въ иныхъ мѣстахъ и мелкимъ кустарникомъ, уныло стояли, скривясь на разныя стороны, ни въ комъ не возбуждая того удивленія, какимъ путешественники почтили падающія башни въ Пизѣ. На возвышеніи, въ серединѣ города стояли присутственныя мѣста и домъ городничаго, выкрашенные желтою краскою; мимо возвышенія шли главная улица; по сторонамъ ея помѣшались мелочныя лавочки, гдѣ продавался и чай, и деготь, и сахаръ, и хомуты и накрывшись засалеными одѣялами сидѣли черноглазыя Еврейки въ красныхъ чалмахъ и въ ситцевыхъ капотахъ, имѣя въ зимнее время подъ ногами горшокъ съ горячими угольями.

Наблюдателю явленій ежедневной, уличной жизни, городъ N представитъ бѣдную, жалкую картину: вонъ тамъ, около забора, плетутся Евреи въ длинныхъ балахонахъ и въ истертыхъ шляпахъ съ большими полями; за ними, на худенькой лошаденкѣ, въ какомъ-то странномъ экипажѣ на двухъ колесахъ, похожемъ и на корыто и на корзину, тянется деревенская баба, а тамъ въ рубашенкахъ, босые, не мытые, нечесаные, съ визгомъ и крикомъ бѣгаютъ жиленята, дерутся и плачутъ; иногда, въ торговые дни, покажется за улицѣ молодой франтъ въ пунцовомъ жилетѣ и въ шарфѣ ярко-голубаго цвѣта; съ громкимъ свистомъ выскочитъ онъ изъ трактира и юркнетъ въ переулокъ, да протащится пришедшая изъ губернскаго города шарманка, преслѣдуемая толпою уличныхъ меломановъ; изрѣдка, разъ въ мѣсяцъ, небольше, промчится по городу, брызгая грязью, карета какого-нибудь богатаго пана, и тогда всѣ прохожіе останавливаются и долго, долго съ изумленіемъ и съ разинутыми ртами смотрятъ вслѣдъ за удаляющимся экипажемъ, — и снова все тихо и спокойно. Но и здѣсь живутъ люди со своими женами и дѣтьми, со своими радостями и печалями, и здѣсь любятъ, страдаютъ, ненавидятъ, играютъ въ преферансъ и сплетничаютъ. И, Боже мой, чего же нѣтъ въ этомъ городѣ, названіе котораго, забытое всѣми географіями и статистиками, стоитъ только въ одномъ календарѣ! Есть и кандитерская, единственная не потому только, что она одна въ цѣломъ городѣ, а и потому-что хозяинъ ея, рожденный подъ другимъ небомъ, Швейцарецъ, какъ говоритъ вывѣска, принимаетъ гостей всегда очень-фамильярно, въ халатѣ и въ колпакѣ. Кромѣ тѣхъ удовольствій, которыя во всякое время можно получить въ этомъ заведеніи и въ двухъ трактирахъ, жители города N имѣютъ иногда и другія, болѣе утонченныя, болѣе свойственныя образованному человѣку — я говорю о театральныхъ зрѣлищахъ. Въ три года разъ является здѣсь труппа странствующихъ актеровъ, а фигляры, фокусъ-покусники, величающіе себя художниками и представляющіе слова аффиши: «изящныя искусства, состоящія въ различныхъ тѣлодвиженіяхъ, китайскихъ воздушныхъ скачкахъ и очаровательныхъ геркулесовыхъ упражненіяхъ» и пр. и пр. посѣщаютъ нашъ уголокъ довольно-часто. Но такъ-какъ особеннаго зданія для театра въ городѣ N не существуетъ, то драма и водевиль обыкновенно находятъ себѣ пріютъ въ корчмѣ, которая въ такомъ случаѣ раздѣляется на двѣ половины: въ одной помѣщаются зрители и сцена, а въ другой лошади и повозки пріѣзжающихъ. Полному наслажденію зрителей мѣшаютъ иногда маленькія неудобства: такъ, напримѣръ, актеры всегда плохо знаютъ свои роли, а суфлеръ, сидящій за кулисами, говоритъ хриплымъ басомъ и очень-громко; по временамъ онъ останавливается, и вы слышите, какъ щелкаетъ онъ пальцами по табакеркѣ, нюхаетъ табакъ, чихаетъ и харкаетъ; актеры, лишенные на это время его помощи, молча ходятъ по сценѣ. Но остановка эта продолжается не болѣе пяти минутъ и потому нисколько не вредитъ ходу пьесы. Случается также, что сальные огарки, освѣщающіе сцену, гаснутъ, или падаютъ на полъ; тогда изъ-за кулисъ выходитъ актеръ, зажигаетъ новую свѣчку и уходитъ, а пьеса идетъ своимъ чередомъ. Бываетъ также, что изъ другаго отдѣленія корчмы доносятся до слуха публики перебранка кучеровъ, ржаніе лошадей и проч. Но за всѣ эти мелочи, на которыя, правду сказать, не нужно бы обращать вниманія, зрители вполнѣ вознаграждаются игрою актеровъ. Когда въ одной драмѣ, не помнимъ ея названія, суфлеръ закричалъ актеру, играющему разбойника: «стрѣляй!» и тотъ, выстрѣливъ изъ пистолета, убилъ на повалъ свою любовницу, а потомъ и самъ закололся кинжаломъ, то всѣ дамы закричали отъ ужаса: и попадали въ обморокъ (надо знать, что N — скія дамы очень-чувствительны); а когда въ слѣдующемъ за этою драмою водевилѣ лакей, въ ожиданіи своего господина, добрался до его шкатулки и съѣлъ мыло и помаду вмѣсто масла и потомъ, скорчивъ гримасу, сталъ ходить по сценѣ и поплевывать на музыкантовъ, — то весь театръ на разные голоса залился непритворнымъ смѣхомъ. Въ провинціи вообще любятъ пьесы страшныя, съ разбойниками, рѣзьбою и пальбой, или смѣшные, гдѣ актеръ шлепнется носомъ объ полъ, или ударитъ другаго, а тотъ, высунувъ языкъ, три раза повернется на одной ногѣ и т. п. Но не однимъ театромъ ограничивается кругъ удовольствій здѣшняго общества: свободное отъ занятій время молодежь посвящаетъ музыкѣ, пожилые люди — преферансу и новостямъ, а искатели сильныхъ ощущеній — штосу и бутылкѣ. Вечеромъ, когда дѣвицы окончатъ вышиванье пресловутаго араба съ двумя собаками, или пылающаго сердца, пронзеннаго стрѣлою, а юноши выйдутъ изъ канцеляріи, въ каждомъ домѣ, гдѣ есть панненка, раздается «звукъ унылый фортепьяно», а гдѣ есть юноша — пѣніе, сопровождаемое столь же унылыми звуками гитары. Но музыкальное ухо записныхъ нашихъ меломановъ не удовлетворяется этою, какъ они сами говорятъ, фортепьянною стукотнею; жажду гармоніи они утоляютъ вполнѣ только въ то время, когда въ вашъ уголокъ заглянетъ какой-нибудь странствующій оркестръ, съ прибытіемъ котораго начинаются въ трактирной залѣ концерты (къ-сожалѣнію на этотъ предметъ, равно какъ и для публичныхъ баловъ, особенной залы въ городѣ N. нѣтъ), — концерты тѣмъ болѣе привлекательные, что они похожи болѣе на домашніе музыкальные вечера, нежели на концерты. Слушатели, всѣ безъ исключенія знакомые другъ другу, ведутъ обыкновенно оживленную бесѣду: дамы говорятъ о нарядахъ, о свадьбахъ, о мужьяхъ; помѣщики толкуютъ о хозяйствѣ, о погодѣ, а болѣе образованные объ испанскихъ дѣлахъ; чиновники нашептываютъ дамамъ комплименты, острятъ и хохочутъ; любители преферанса, покуривая сигары, сидятъ за зеленымъ столикомъ и козыряютъ. Внезапный громъ начавшейся увертюры, зыкъ контр-баса и вой трубъ, только на минуту возстановляютъ въ обществѣ тишину; потомъ прерванный разговоръ возобновляется съ большимъ жаромъ, смѣхъ, кашлянье, сморканье, зѣвота во всеуслышаніе образуютъ какой-то странный хаосъ звуковъ, изъ котораго порой слышатся отрывочныя фразы: «Что это вы говорите, а? Не слышу». — Я говорю, который часъ? — Эй, Петрушка, водки! — Восемь въ бубнахъ! — Вистъ! — Извините, я, кажется, вамъ на ногу наступила! — Помилуйте, это нечувствительно, я думалъ что перышко упало мнѣ на сапогъ. — Чхи! — Сто лятъ и сто хатъ! — Покорно благодарю".

Высоко цѣня наслажденія, доставляемыя сценическими представленіями и концертами, публика здѣшняя, однако, предпочитаетъ имъ удовольстія рессурсовъ, или публичныхъ баловъ, которые даются въ зимнее время помѣщиками и чиновниками, въ складчину; по о нихъ будетъ рѣчь впереди; здѣсь только сдѣлаемъ замѣтку для будущаго историка введенія и распространенія польки въ городѣ N.. Долгое время N-ское общество только по слуху знало о существованіи польки, не имѣя никакой возможности не только поучиться этому танцу, но даже видѣть полькирующихъ; пріѣхавшій изъ губернскаго города танцовальный учитель возбудилъ-было въ городѣ радостныя надежды; но онѣ тотчасъ же рушились по той простой причинѣ, что старичекъ-танцмейстеръ, совершенно не слѣдившій за современнымъ направленіемъ ногъ, относительно польки былъ въ самомъ жалкомъ невѣдѣніи, и на первыя же слова просителей, явившихся къ нему съ изъявленіемъ желанія пользоваться у него уроками полькированія, отрицательно замоталъ сѣдою головой. Богъ-знаетъ, долго ли продолжилось бы такое бѣдственное положеніе дѣлъ, если бы засѣдатель земскаго суда, въ просвѣщенной заботливости о воспитаніи четырехъ своихъ дочерей, не досталъ гдѣ-то книжки, заглавіе которой говорило, что она въ три дня, безъ помощи учителя, выучитъ танцовать польку; имена этихъ почтенныхъ дѣвицъ и нѣсколькихъ способныхъ молодыхъ людей, не будутъ забыты полькирующею теперь безъ устали молодежью. Итакъ, благосклонный читатель, много всякаго добра въ городѣ N., и общество, и театръ, и музыка, и балы; да и чего же въ немъ нѣтъ?

Въ этомъ же захолустьѣ жилъ герой нашего разсказа, панъ профессоръ, по-просту приходскій учитель Грошевичъ; величался же онъ паномъ профессоромъ такъ, по обычаю, въ-слѣдствіе котораго жители города N и вообще всѣхъ нашихъ западныхъ губерній юнкера называютъ поручикомъ, поручика капитаномъ, канцеляриста секретаремъ, простаго школьника студентомъ и т. д. Но ко всему можно привыкнуть, какъ говорилъ одинъ франтъ, которому связывали назади руки, слѣдовательно, и къ этому обычаю. Еще въ дѣтствѣ панъ Грошевичъ лишился нѣжныхъ родителей и былъ призрѣнъ дальнимъ своимъ родственникомъ, уѣзднымъ учителемъ, человѣкомъ замѣчательнымъ въ двухъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, въ-продолженіе долголѣтняго служенія своего на поприщѣ учительства, онъ ежегодно, по окончаніи лѣтнихъ ваканціи, говорилъ на публичномъ актѣ одну и ту же рѣчь: «о воспитаніи дѣтей обоего пола», написанную имъ давнымъ-давно, когда еще онъ самъ учился; невзъискательные посѣтители обыкновенно были всегда имъ довольны. Во-вторыхъ, отдавъ Петрусю (имя пана Грошевича) въ училище и имѣя надъ нимъ неусыпный надзоръ, онъ ни за-что, ни про-что подчивалъ его щелчками и колотушками, и прибавлялъ: «Помни, Петруська, мои благодѣянія». По окончаніи курса въ уѣздномъ училищѣ, Петрусю опредѣлили въ земскій судъ, гдѣ онъ сидѣлъ съ утра до вечера почти безвыходно, переписывалъ бумаги, не вѣдая ихъ содержанія и получалъ иногда отъ засѣдателя (того самого, которому городъ N обязанъ введеніемъ польки) строгіе выговоры, за свой дурной почеркъ. Но вскорѣ одно, горестное само-по-себѣ, событіе избавило Петрусю отъ безпрестанныхъ выговоровъ засѣдателя. N-скій приходскій учитель, къ величайшему прискорбію всѣхъ знавшихъ его, скончался; Петруся, при помощи своего благодѣтеля, уѣзднаго учителя, выдержалъ экзаменъ, заступилъ мѣсто покойника и сталъ именоваться паномъ профессоромъ. Такая важная перемѣна въ участи пана Грошевича сдѣлала его вполнѣ счастливымъ; скупой по натурѣ, какъ всѣ природные жмуддины, онъ умѣлъ находить еще излишекъ въ полуторастахъ рубляхъ серебромъ своего годоваго жалованья. Конечно, жилъ онъ безъ всякаго удобства, въ маленькой комнаткѣ, но комнатка эта была чиста и все въ ней было въ порядкѣ; не щеголялъ онъ и платьемъ, за то на старенькомъ его сюртукѣ и вицмундирѣ, который онъ надѣвалъ по праздникамъ, нельзя было замѣтить ни одной пылинки; сапоги лоснились всегда превосходно; видно было, что чисткою завѣдывала заботливая рука хозяина; не пилъ ни чаю, ни кофе, но это не было для него лишеніемъ. Слѣдствіемъ такой скромной жизни было то, что въ-продолженіе трехъ лѣтъ онъ накопилъ себѣ около двухъ-сотъ рублей серебромъ, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что при терпѣніи и трудолюбіи, которыми онъ обладалъ въ удивительной степени, лѣтъ черезъ пять, шесть, онъ вѣрно купилъ бы себѣ домикъ, женился и, произведя на свѣтъ нѣсколько подобныхъ себѣ Грошевичей, отошелъ въ вѣчность такъ же спокойно, какъ и его предшественникъ; но судьба судила иначе. — Тутъ «на позорище нашей исторіи» выходятъ новыя лица и мы спѣшимъ познакомить съ ними благосклоннаго читателя.

II.

Въ томъ же городѣ N жилъ асессоръ уѣзднаго суда панъ Трояновскій. Человѣкъ маленькій, кругленькій, съ порядочнымъ брюшкомъ, съ тщательно-причесанными волосами и бакенбардами — панъ асессоръ былъ совершенно доволенъ своимъ положеніемъ, и мы охотно этому вѣримъ, зная, что счастіе по понятію его состояло въ возможности хорошо поѣсть, а при случаѣ и попить. Пани ассессорова, также любившая покушать, готовила для своего мужа отличный обѣдъ — и панъ асессоръ былъ счастливъ. Бывало, цалуя послѣ утренняго чая руку своей жены, съ какимъ живымъ нетерпѣніемъ онъ ее спрашивалъ: «а что, мамочка (такъ онъ всегда ее называлъ), а что, мамочка, будетъ у насъ сегодня на обѣдъ?» И когда мамочка удовлетворяла любопытство мужа исчисленіемъ любимыхъ его блюдъ, тогда панъ асессоръ топырилъ свои коротенькія руки и старался обнять хотя до половины станъ своей толстой и высокой супруги, что было самымъ краснорѣчивымъ изліяніемъ его восторга. Радостный уходилъ онъ въ судъ, гдѣ подписывалъ бумаги и разговаривалъ съ секретаремъ, безпрестанно посматривая на часы въ ожиданіи вожделѣннаго обѣда; если же мамочка была чѣмъ побудь разгнѣвана, и на обычный вопросъ мужа объ обѣдѣ отвѣчала: «а что будетъ, то и съѣшь», тогда панъ асессоръ до полдня былъ страшно мраченъ и бранилъ въ судѣ не только сторожей, но даже и писарей, а иногда накидывался и на самого секретаря. Столь грозный въ судѣ, дома онъ былъ тихъ какъ ягненокъ, потому-что, къ чему таить, боялся своей мамочки, физически бравшей надъ нимъ перевѣсъ; въ присутствіи ея чувствовалъ какую-то робость и потому обходился съ нею всегда очень-вѣжливо, послѣ обѣда и послѣ чаю цаловалъ у ней руку и безъ ея позволенія ни куда не выходилъ изъ дому. Денегъ у пана асессора ни когда не водилось: онѣ хранились у мамочки, неоднократно имѣвшей случай замѣчать своему супругу, что для истиннаго, прочнаго счастія семейства необходимо, чтобы мужъ заработывалъ деньги, а жена распоряжалась ими, и что онъ непремѣнно долженъ слѣдовать этому правилу, если не хочетъ сдѣлать ее несчастною. Эти слова она говорила такимъ тономъ и сопровождала ихъ такими жестами, что всякое возраженіе со стороны мужа было бы безполезно, въ-слѣдствіе чего панъ асессоръ, дрожа отъ страха, обыкновенно цаловалъ руку своей супруги, почтительно приговаривая: «дѣлайте, мамочка, какъ знаете». Дальнѣйшія подробности семейной жизни этихъ двухъ почтенныхъ особъ, занимающихъ въ нашемъ разсказѣ роли второстепенныя, мы оставляемъ. Наша героиня — дочь ихъ, панна Іозефина; по словамъ матери, ей только 18 лѣтъ; но здѣшніе старожилы говорятъ, что это они слышатъ отъ пани асессоровой уже восемь лѣтъ сряду; основываясь на такомъ показаніи, мы смѣло можемъ думать, что панна Іозефина встрѣчаетъ, какъ говорятъ поэты, по-крайней-мѣрѣ двадцать шестую весну, что, впрочемъ, нисколько не уменшаетъ ея достоинствъ. Природа дала ей хорошенькое личико и тонкую талію, а папенька и маменька, вполнѣ понимавшіе всю важность воспитанія, старались по мѣрѣ возможности украсить умъ и сердце ея образованіемъ, приличнымъ дочери благородныхъ родителей. Съ этою цѣлью, когда паннѣ Іозефинѣ исполнилось двѣнадцать лѣтъ, они отдали ее въ пансіонъ къ одной мадамъ. Конечно, пансіонъ этотъ не можетъ выдержать сравненія съ заведеніями подобнаго рода городовъ губернскихъ, тѣмъ болѣе столицъ, однако нельзя сказать, чтобъ онъ не имѣлъ никакихъ достоинствъ; правда и то, что питомицы этой мадамъ не отличались обширными свѣдѣніями въ наукахъ, за то всѣ превосходно вязали чулки, вышивали по канвѣ собачекъ и голубковъ, а нѣкоторыя, болѣе способныя, даже играли на фортепьяно и пѣли французскіе романсы! А родители между-тѣмъ имѣли ту выгоду, что производили плату не всегда деньгами, а какъ кому было удобнѣе, кто мукой, кто крупой, солью, лукомъ, даже дамскими поношеными платьями. Такимъ образомъ, дѣвицы получали воспитаніе, не обременяя своихъ родителей значительными издержками! — хулите послѣ этого устройство пансіона нашей мадамъ!

На шестнадцатомъ году, панну Іозефину взяли изъ пансіона; воспитаніе ея уже кончилось. Что это была за умная дѣвица! Все съ книжкою въ рукахъ! И что за вѣжливая! Утромъ и вечеромъ всегда цаловала руку папеньки и маменьки и дѣлала реверансъ отъ середины комнаты до самыхъ дверей, а при гостяхъ садилась за фортепьяно и пѣла французскіе романсы. Пани асессорова всегда съ чувствомъ глубочайшей признательности вспоминала воспитательницу своей дочери и несмотря на скупость, никогда не изъявляла ни малѣйшаго сожалѣнія о своемъ старомъ шелковомъ салопѣ, крупѣ, маслѣ и о прочихъ предметахъ, употребленныхъ на воспитаніе панны Іозефины, въ которой ея материнское око не видѣло никакихъ недостатковъ, а панъ асессоръ просто говорилъ, что его дочь воспитана какъ графиня. Чтобы совершенно выполнить свой долгъ въ-отношеніи панны Іозефины, родителямъ ея ничего болыпе не оставалось, какъ только съискать для нея приличную партію; но дочь ихъ въ этомъ случаѣ была очень разборчива, и ни за что въ свѣтѣ не хотѣла выйдти замужъ за статскаго, а непремѣнно за военнаго и притомъ не за поручика а за майора, или по-крайней-мѣрѣ за капитана. Но согласитесь сами, что въ городѣ N., куда ежегодно проходитъ только батальйонъ какого-нибудь: полка, трудно было исполнить желаніе панны Іозефины, тѣмъ болѣе, что тамъ кромѣ ея еще находилось очень-много охотницъ до майоровъ и капитановъ; — а эти господа, по-большей-части люди положительные, требовали отъ своихъ невѣстъ такъ много различныхъ добродѣтелей, что дѣло обыкновенно кончалось тѣмъ, что майорскіе и капитанскіе усы уходили, а панны всю надежду на успѣхъ своихъ нападеній откладывали до будущей зимы. Между-тѣмъ, безжалостное время шло своимъ чередомъ и провело по челу панны Іозефины тонкую, едва замѣтную морщину: это обстоятельство сдѣлало нашу красавицу болѣе благоразумною и заставило ее отказаться, хотя не безъ горести, отъ мысли быть когда-нибудь пани майоровой. Притомъ же пани асессорова, принимавшая живѣйшее участіе въ неудачахъ своей дочери, часто представляла ей неудобства имѣть мужемъ военнаго: «настанетъ война, мой ангелъ», говорила она, «и мужа твоего убьютъ въ сраженіи.» И вотъ панна Іозефина, бросивъ всякую надежду титуловаться даже пани поручниковой, обратила благосклонный взоры на городскихъ чиновниковъ, но таково человѣческое cеpдце — эти самые люди, которые, бывало, такъ увивались, около нея теперь не обращали на нее почти никакого вниманія и были съ нею только вѣжливо-холодны. Такой неожиданный ударъ былъ для нея невыносимо-тяжелъ, а лѣта между-тѣмъ громко говорили о настоятельной необходимости выйдти замужъ въ наивозможно-скорѣйшемъ времени; она уже сдѣлалась очень снисходительною въ выборѣ мужа и ничего болѣе не хотѣла, какъ только, — употребляемъ собственное ея выраженіе, — «человѣка спокойнаго, съ добрымъ сердцемъ»; но не являлось и такого! Наконецъ, страшная мысль остаться навсегда старой панной стала тревожить Іозефину; мать безпокоилась не менѣе дочери; отецъ также былъ необыкновенно мраченъ, потому-что супруга его, заботясь объ участи своей Юзи, очень-мало думала о кухнѣ. Въ такомъ-то непріятномъ положеніи были дѣла семейства пана Трояновскаго, какъ вдругъ, въ одно прекрасное утро, является къ нему съ визитомъ панъ Грошевичъ.

Пани асессорова знала учителя потому-что въ уѣздномъ городѣ всѣ лица извѣстны; она знала всѣ обстоятельства его жизни, даже и то, что у него есть наличныя деньги. При входъ его, она едва не вскрикнула; можно было замѣтить по лицу, что ее поразила какая-то неожиданная, радостная мысль. Послѣ взаимныхъ привѣтствій, пани асессорова попросила пана Грошевича сѣсть и ни оттого ни сего стала хвалить его поведеніе, говорила, что онъ составилъ себѣ въ городѣ прекрасную репутацію, что это весьма ее радуетъ; потомъ съ улыбкою упрекнула его за то, что живя съ ними нѣсколько лѣтъ въ одномъ городѣ, онъ такъ долго не удостоивалъ ихъ своимъ посѣщеніемъ, словомъ, такъ ловко съ нимъ обошлась, что бѣдный молодой человѣкъ, удивленный такимъ ласковымъ пріемомъ, совершенно растерялся и только кланялся, бормоча какія-то несвязныя слова. Сперва они были въ комнатѣ одни; вскорѣ явилась и панна Іозефина. Учитель разкланялся, мать значительно взглянула на дочь — та улыбнулась и покраснѣла (она имѣла способность краснѣть во всякое время, и считала это однимъ изъ своихъ достоинствъ). Гость и Іозефина молчали, за то безъ умолку говорила мать.

— Поди, Юзя, сказала она, спой что-нибудь для нашего милаго гостя.

Іозефина снова покраснѣла.

— Повѣрите ли, пане профессорже, продолжала матъ, обратясь къ Грошевичу и кивнувъ головою на свою дочь, вѣдь такая скромная и стыдливая — скажите слово, сейчасъ покраснѣетъ.

Но панъ профессоръ въ свою очередь покраснѣлъ, какъ ракъ и не вымолвилъ ни слова.

Панна Іозефина сѣла за фортепьяно и запѣла по обыкновенію французскій романсъ. Стараясь очаровать слушателя, она то закатывала глаза подъ лобъ, то въ изнеможеніи упадала на спинку креселъ, едва дотрогиваясь пальцами до клавишей, — и даже одинъ разъ весьма-смѣло и кстати употребила драматическую икоту. Панъ Грошевичъ, въ первый разъ слыша поющую женщину, сидѣлъ и не смѣлъ поднять глазъ; только-что кончилось пѣніе, онъ всталъ съ своего мѣста, взялъ фуражку и хотѣлъ уже идти; но пани асессорова его удержала. — «О, нѣтъ», сказала она: «мы васъ такъ скоро не отпустимъ; безъ всякой церемоніи вы будете съ нами обѣдать, прошу садиться.» — и вышла изъ комнаты. Смущенный до нельзя при одной мысли остаться наединѣ съ дѣвицею, молодой человѣкъ сѣлъ на кончикъ стула и занялся разсматриваніемъ своей фуражки. Іозефина запѣла по-польски и стихъ:

«Наконецъ дождалась я тебя, другъ мой милый»

пропѣла съ такимъ выраженіемъ и такъ кокетливо взглянула на учителя, а потомъ вздохнула и потупила глаза, что панъ Грошевичъ весь вспыхнулъ и готовъ былъ провалиться сквозь землю. Смущеніе его увеличилось еще болѣе, когда съ мрачнымъ видомъ вошелъ въ комнату панъ асессоръ, не обративъ на него никакого вниманія. Почтенный асессоръ былъ погруженъ въ глубокую думу: онъ уже нѣсколько дней сряду не вкушалъ любимыхъ своихъ блюдъ и теперь, томимый неизвѣстностію относительно обѣда, прохаживался по залѣ съ такимъ озабоченнымъ лицомъ, что со стороны можно было подумать, будто онъ занятъ какимъ-нибудь важнымъ государственнымъ дѣломъ. Но вотъ позвали къ столу. Панъ асессоръ обрадовался несказанно, когда увидѣлъ, что всѣ кушанья изготовлены по его вкусу. Послѣ обѣда тотчасъ же обнялъ свою супругу, разумѣется, сколько было это для него возможно, и обратясь къ пану Грошевичу, сказалъ: «люблю, люблю мою мамочку и она меня любитъ; вотъ ужь тридцать лѣтъ живемъ вмѣстѣ, а еще ни разу не ссорились. Дай Богъ всякому такую жену; я счастливъ, очень счастливъ.» Тутъ онъ бросился обнимать и цаловать своего гостя; но Грошевичъ, думавшій только о томъ, какъ бы скорѣе уйдти домой, сталъ прощаться; его больше не задерживали; пани асессорова, а за нею и восхищенный обѣдомъ мужъ ея наговорили ему множество комплиментовъ, просили не забывать ихъ, приходить къ нимъ почаще, безъ всякой церемоніи и считать ихъ лучшими своими друзьями. Взволнованный чрезвычайно, вышелъ панъ Грошевичъ отъ пана Трояновскаго.

III.

Но на прошлое возвратимся, потому-что прежде, нежели приступимъ къ продолженію нашего повѣствованія, мы должны сказать, что панъ Грошевичъ, робкій по природѣ, ни зачто не рѣшился бы сдѣлать визитъ пану асессору, если бы не настаивалъ на томъ другъ его, отставной поручикъ, Никаноръ Сергѣевичъ, съ которымъ читателю необходимо познакомиться покороче. Никаноръ Сергѣевичъ жилъ въ городѣ N безъ всякаго дѣла, въ ожиданіи, какъ онъ говорилъ, опредѣленія въ гусарскій полкъ и денегъ отъ отца, имѣвшаго помѣстья въ одной изъ великорусскихъ губерній; часто ѣздилъ къ окрестнымъ помѣщикамъ и объигрывалъ ихъ въ преферансъ, проигрыша же имѣлъ обыкновеніе не платить; но эта маленькая слабость пана капитана (читателю уже извѣстно, что въ городѣ N поручика называютъ капитаномъ), при другихъ его достоинствахъ, была почти незамѣтна. Умѣньемъ глубокомысленно разсуждать съ помѣщиками объ урожаѣ и неурожаѣ, съ хозяюшками о картофелѣ и грибахъ, при матеряхъ удивляться красотѣ и дарованіямъ ихъ дѣтей, съ молодыми людьми восторженно говорить о добродѣтеляхъ ихъ коханокъ, Никаноръ Сергѣевичъ пріобрѣлъ всеобщую любовь и репутацію любезнаго, образованнаго человѣка; его вездѣ принимали, какъ домашняго. При случаѣ панъ капитанъ любилъ также потолковать съ N-скими учеными и о предметахъ важныхъ, о пользѣ наукъ, о литературѣ, о воспитаніи и о прочемъ, безпрестанно ввертывая въ свои фразы слова, значенія которыхъ, по всей вѣроятности, не понималъ и самъ; преимущественно ему нравились слова оканчивающіяся на пѣвшей, и Онъ произносилъ ихъ всегда съ особеннымъ выраженіемъ. Всѣмъ намъ памятенъ ученый споръ его съ женою стряпчаго, большою литераткой (опять надо знать читателю, что въ городъ N всякаго, кто только читаетъ книги, называютъ литераторомъ): мы войдемъ въ нѣкоторыя подробности этого спора. Однажды у стряпчаго были гости, въ томъ числѣ и Никаноръ Сергѣевичъ. Кто-то заговорилъ о наукахъ; дошло дѣло до географіи, и тутъ-то начался между пани стряпчиною и паномъ капитаномъ примѣчательный диспутъ; ихъ окружили гости, внимательно слушая и нетерпѣливо ожидая, кто останется побѣдителемъ. Пани стряпчина доказывала, что земля неподвижна, а солнце вертится; ученый нашъ утверждалъ противное, ссылаясь на географіи печатныя, слѣдовательно, безошибочныя, въ которыхъ именно сказано, что солнце стоитъ неподвижно, а земля вертится вокругъ него. Но всѣ усилія послѣдователя коперниковой системы поколебать мнѣніе ученой дамы были напрасны; она говорила: «чему же мы должны вѣрить, собственнымъ нашимъ глазамъ, или книгамъ? Да развѣ не видимъ мы ежедневно, что утромъ солнце поднимается съ востока, идетъ по небу, вечеромъ опускается къ западу, а на ночь уходитъ подъ землю; кажется, все это очень просто. Но положимъ, сдѣлалось чудо — земля перевернулась; тогда мы съ вами, пане капитане, вѣрно не сидѣли бы въ этой комнатѣ, или вы думаете, что мы тогда стали бы ходить по землѣ, какъ мухи по-потолку, внизъ головою? Я, по-крайней-мѣрѣ, не умѣю такъ ходить».

Гости усмѣхнулись, а нѣкоторые громко захохотали, представивъ, что за фигура вышла бы изъ пани стряпчины, если бы она пошла внизъ головою. Но всѣ съ нетерпѣніемъ ждали, что отвѣтитъ налъ капитанъ?

Въ это время подали чай.

— Да вотъ, чего лучше, продолжала стряпчина, взявъ стаканъ чаю: — прошу посмотрѣть. Тутъ она подошла къ отворенному окну и повернула стаканъ вверхъ дномъ. — Ну что, если бы земля повернулась, какъ этотъ стаканъ, куда бы тогда дѣвалась вода? Вѣрно вылилась бы, какъ чай изъ этого стакана; значитъ, тогда и воды не было бы на землѣ и такимъ образомъ я лишилась бы удовольствія предложить сегодня любезному пану капитану стаканъ чаю? О, это было бы ужасно!

Все это она говорила съ чрезвычайно-милою, только ей одной свойственною улыбкою, вполнѣ увѣренная, что возражать на такія неотразимыя доказательства невозможно. Гости, совершенно согласные съ мнѣніемъ хозяйки, обратили свои недоумѣвающіе взоры на Никанора Сергѣевича, какъ бы спрашивая его: ну-ка, а что вы на это скажете? Но Никаноръ Сергѣевичъ не упалъ духомъ, хотя и не умѣлъ отвѣчать на заданные ему вопросы.

— Все это прекрасно, сударыня, все это очень умно, началъ онъ тихимъ голосомъ: но позвольте васъ спросить — и потомъ вдругъ, громко, съ сильнымъ удареніемъ прибавилъ: какъ вы это понимаете, психически, или аллегорически?

Любимыя слова спасли Никанора Сергѣевича. Смущенная такимъ неожиданнымъ нападеніемъ, не понявъ послѣднихъ словъ капитана, равно какъ и гости, пани стряпчина нѣсколько минутъ молчала, не зная, что отвѣчать, а ученый нашъ стоялъ съ торжествующимъ лицомъ въ видѣ вопросигельнаго знака. Но она скоро оправилась и сказала, что несогласна съ мнѣніемъ папа капитана и оставляетъ споръ до другаго раза; потомъ, пригласивъ гостей на чай, вышла изъ комнаты. Никанора Сергѣевича поздравили съ побѣдою, и съ-тѣхъ-поръ слава его, какъ ученаго, утвердилась на незыблемыхъ основаніяхъ.

Мы уже сказали, что Никаноръ Сергѣевичъ и панъ Грошевичъ были друзьями. Учитель, неопытный, незнавшій ни свѣта, ни людей, непритворно удивлялся мнимымъ достоинствамъ Никанора Сергѣевича, слушалъ его разсказы всегда съ большимъ удовольствіемъ и искренно радовался, что имѣлъ своимъ другомъ такого прекраснаго, всѣми любимаго человѣка. Никаноръ Сергѣевичъ умѣлъ извлекать для себя изъ этой дружбы существенную выгоду: онъ иногда просилъ у своего друга денегъ, разумѣется, въ займы и тотъ давалъ ему по рублю серебромъ; это обстоятельство показываетъ, какъ скупой учитель любилъ Никанора Сергѣевича. Уединенная жизнь пана Грошевича, чуждавшагося всякаго знакомства съ городскими чиновниками, не нравилась его другу; онъ часто ему говаривалъ:

— Что это ты, Петруся, живешь такимъ монахомъ? Отъ-чего ты никуда не сходишь, ни съ кѣмъ не познакомишься?

— Куда же я пойду? обыкновенно спрашивалъ панъ Грошевичъ.

— Какъ, куда? развѣ мало здѣсь чиновниковъ и помѣщиковъ?

— Да что же я буду у нихъ дѣлать?

— Что! Тоже, что и другіе: поговоришь, посмѣешься, послушаешь музыки, поболтаешь съ паненочками, такими хорошенькими, Петруся, что отъ одного взгляда на нихъ у тебя душа растаетъ.

Учитель краснѣлъ, а обольститель продолжалъ:

— Отъ-чего ты не познакомился, на-примѣръ, съ паномъ Трояновскимъ? Я знаю это семейство: прекрасные люди! Я дочка-то, Юзя-то, Петруся, а? Вѣдь славный кусочикъ!

Петруся только махалъ руками, давая тѣмъ знать, чтобъ искуситель замолчалъ, потомъ говорилъ, что панъ асессоръ — человѣкъ важный и вѣрно не захочетъ познакомиться съ нимъ, бѣднымъ учителемъ. Но не смотря ни на какія возраженія, Никаноръ Сергѣевичъ безпрестанно твердилъ своему Петрусѣ, что ему непремѣнно надо познакомиться съ кѣмъ-нибудь, что всѣ его полюбятъ за его доброту и скромность, что ему и самому будетъ весело, что надо только бросить пустую робость. Учитель, наконецъ, съ охотою согласился сдѣлать визитъ пану Трояновскому И вотъ, въ одно воскресенье, надѣлъ онъ свои виц-мундиръ, гладенько причесался и, напутствуемый наставленіями своего друга, отправился къ пану ассессору; сначала онъ шелъ бодро, но смѣлость вскорѣ оставила его, и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дома пана асессора, онъ вдругъ повернулъ назадъ и почти бѣгомъ возвратился домой. Вечеромъ пришелъ къ нему Никаноръ Сергѣевичъ.

— Ну, что? разсказывай скорѣе, какъ кончился твой визитъ? были первыя слова его.

— Я не былъ у пана асессора, отвѣчалъ учитель.

— Какъ не былъ? Вѣдь ты одѣлся и вышелъ изъ дому, я самъ это видѣлъ?

— А потомъ воротился.

— Да отъ-чего же? Что такое съ тобою случилось?

— Ничего не случилось; я только подумалъ, что я буду дѣлать въ гостяхъ, о чемъ буду говорить? Потомъ мнѣ пришло въ голову, что панъ Трояновскій, можетъ быть, меня еще и не прійметъ: мнѣ сдѣлалось страшно, и я пошелъ домой.

— Какой же ты трусъ, Петруся! Вижу, что безъ меня тутъ толку не будетъ; завтра же пойдемъ вмѣстѣ.

На другой день, Грошевичъ опять надѣлъ виц-мундиръ; Никаноръ Сергѣевичъ взялъ своего друга подъ руку, привелъ его къ дому пана асессора и почти силою втолкнулъ въ комнату. Очутившись въ незнакомой залѣ, учитель проклиналъ свою отвагу и хотѣлъ бѣжать назадъ; но противъ всякаго ожиданія пани асессорова, которая, какъ онъ думалъ, не обратитъ на него никакого вниманія, приняла его какъ нельзя болѣе вѣжливо, а панна Іозефина даже очень-пріятно ему улыбалась; потомъ пригласили его обѣдать, и просили, неотступно просили приходить къ нимъ почаще, безъ всякой церемоніи. Все это такъ глубоко тронуло простое сердце пана Грошевича, что, возвратясь домой, онъ началъ плакать; — о чемъ? вѣрно и самъ онъ этого не зналъ; — только слезы лились изъ глазъ его несдержимо, и когда онъ легъ спать, то долго не могъ уснуть, и во всю ночь грезилась ему Іозефина съ устремленнымъ на него взоромъ.

Прошли три мѣсяца, и учитель сдѣлался ежедневнымъ гостемъ въ семействѣ еана асессора. Въ это время панна Іозефина успѣла такъ крѣпко опутать молодаго человѣка тѣми самыми сѣтями, которыми прежде такъ неудачно ловила майоровъ и капитановъ, что ему не было никакой возможности разорвать ихъ, да, впрочемъ, онъ этого и не хотѣлъ. Часто, сидя въ своей маленькой комнаткѣ, опершись локтями о столъ, влюбленный учитель думалъ: «Что, еслибъ это было возможно? Да нѣтъ, этого не можетъ быть! Они люди важные, а я еще и чина не имѣю… А какъ бы я ее любилъ! Такая добрая, такая прекрасная и такъ меня любитъ!.. Я бы трудился, со временемъ купилъ бы себѣ домикъ, у насъ былъ бы свой огородъ, свой садикъ, и жили бы мы тихо и счастливо…» Лицо пана Грошевича горѣло: онъ любилъ Іозефину, не могъ провести дня не видя ея, а она? она, какъ извѣстно читателю, ничего больше не хотѣла, какъ только человѣка спокойнаго, съ добрымъ сердцемъ; такимъ дѣйствительно и былъ панъ Грошевичъ.

Однажды, вечеромъ, Никаноръ Сергѣевичъ сидѣлъ у пана асессора и весело разговаривалъ съ его дочкою.

— Вы сегодня одѣты къ-лицу, панна Іозефина.

— Это значитъ, что въ другіе дни я всегда одѣта не къ лицу?

— Нисколько; я только хотѣлъ сказать, что это платье къ вамъ очень идетъ.

— Помилуйте! Ну, какъ же можно такъ шутить: простое, ситцевое платье…

— Simple, какъ говорятъ французы, но очень-мило. Вы вѣрно кого-нибудь ожидаете, панна Іозефина? что-то смотрите аллегорически.

— Отъ-чего же вѣрно? можетъ быть, панъ Грошевичъ будетъ.

— Панъ Грошевичъ? Гмъ! А знаете ли, что говорятъ въ городѣ?

— Что такое?

— Говорятъ, что вы выходите замужъ.

— Я, выхожу замужъ?

— Да, вы.

— За кого же, интересно знать?

— За пана Грошевича, и въ понедѣльникъ будетъ свадьба.

— Прекрасно, и день свадьбы назначили, скажите! а я ничего этого не знаю.

— Къ-чему скрытничать, паппа Іозефина? Я, слава Богу, знакомъ съ вами не первый годъ — будьте откровеннѣе, скажите прямо: вы любите пана Грошевича?

— Ахъ, Боже мой, что за вопросъ!

— По-крайней-мѣрѣ, согласитесь ли выйдти за и его замужъ?

— Къ-чему же такое любопытство?

— А! Вы почитаете меня недостойнымъ вашей довѣренности, значитъ, вы не хотите, чтобъ я говорилъ съ вами отъ сердца, психически, — теперь я имѣю полную причину вѣрить…

— Договоривайте, прошу васъ.

Никаноръ Сергѣевичъ вздохнулъ и, сложивъ на груди руки, сказалъ, разумѣется, «могильнымъ» голосомъ:

— Вѣрить, что выйдя замужъ, вы забудете старыхъ друзей.

Панна Іозефина не отвѣчала ни слова, только покраснѣла, потомъ бросила на Никанора Сергѣевича такой взглядъ, который успокоилъ его совершенно. Въ предупрежденіе различныхъ недоразумѣній, необходимо замѣтить, что отношенія разговаривающихъ не должны подавать читателю никакого повода думать оскорбительно о добродѣтели благородной дѣвицы и о правилахъ почтеннаго капитана, или поручика, какъ вамъ угодно.

Въ это время вошла въ комнату пани асессорова. Услышавъ новость, она объявила Никанору Сергѣевичу, какъ другу дома, что эти слухи неосновательны, что панъ Грошевичъ не дѣлалъ даже предложенія, говорила, что человѣкъ онъ спокойный, имѣетъ доброе сердце, скромный, бережливый и можетъ быть прекраснымъ мужемъ, и что Юзя, ея дорогая Юзя, этотъ ангелъ доброты, осчастливитъ всякаго, кто только назоветъ ее своею женою. Тутъ и панъ асессоръ, дотолѣ молча сидѣвшій на диванѣ, присоединилъ свой голосъ: «Дочь моя», говорилъ онъ, «дѣвица воспитанная, будетъ доброю женою, принесетъ счастіе своему мужу, потому-что похожа на свою мать, а я, прибавилъ онъ. — простирая руки, чтобъ обнять свою супругу — вотъ уже тридцать лѣтъ живу со своей мамочкой, а еще ни разу не ссорился, и счастливъ, очень счастливъ, дай Богъ всякому такого счастія».

Пересказавъ всѣ городскія новости и сплетни, и хорошо поужинавъ, Никаноръ Сергѣевичъ простился съ семействомъ пана асессора и отправился къ своему другу. Панъ Грошевичъ съ печальнымъ видомъ ходилъ по комнатѣ.

— Что съ тобою, Петруся? спросилъ его Никаноръ Сергѣевичъ.

— Такъ, ничего, отвѣчалъ тотъ.

— Ты что-нибудь отъ меня скрываешь: это не водится между друзьями.

— Нѣтъ, право, ничего.

— Отъ-чего же ты смотришь такъ меланхолически?

— Что такое ты говоришь?

— Я говорю, отъ-чего ты такъ печаленъ?

— Голова болитъ.

— Голова болитъ! гмъ! не болитъ ли и сердце?

— Можетъ-быть, немножко.

— То-то и есть! Ну, а хочешь ли, я скажу тебѣ на прямикъ, отъ-чего ты такъ грустенъ, а? Ты любишь Іозефину, хочешь жениться, да робокъ, не знаешь, какъ начать, не смѣешь, боишься, чтобъ тебѣ не отказали: скажи откровенно, правду ли я говорю?

— Да какъ же ты это узналъ?

— Какъ узналъ? Просто, критически разобралъ дѣло.

— Да, другъ, ты сказалъ правду, я люблю Іозефину.

— Любишь — такъ и женись.

— Не шути, Никаноръ Сергѣевичъ, не для меня такое счастіе.

— Да ты молчи, братецъ, послушайся только меня: я скажу тебѣ просто, не аллегорически, что пани асессорова съ радостію назоветъ тебя своимъ зятемъ, я знаю это навѣрное, только ждетъ твоего предложенія. Но все надо дѣлать по порядку, систематически, ком-иль-фо, какъ говорятъ французы; поговори сперва съ паномъ асессоромъ, попроси его на завтракъ, что-ли; поставь бутылку хорошаго вина, да чего лучше! Послѣзавтра ты имянинникъ: поздравляю! Разорись немножко, сдѣлай небольшую пирушку, пригласи пана асессора, угости его хорошенько, для смѣлости самъ выпей… и тутъ представится тебѣ удобный случай поговорить…

Долго говорили между собою друзья; наконецъ, панъ Грошевичъ согласился послѣдовать совѣту Никанора Сергѣевича, тѣмъ болѣе, что ему нечего было заботиться объ издержкахъ: вѣжливые ученики его, наканунѣ торжественнаго для нихъ дня пмянинъ своего учителя, притащили къ нему дары своей признательности: чая, сахара, рома, табака, жареныхъ гусей, и проч., такъ-что въ напиткахъ и яствахъ не было недостатка.

Наступили и имянины. Панъ асессоръ не отказывавшійся никогда отъ случая попить и поѣсть на чужой счетъ, пришелъ первый и въ сладкихъ выраженіяхъ поздравилъ имянинника: за нимъ явилось нѣсколько чиновниковъ и Никаноръ Сергѣевичъ. Празднество совершалось въ комнатахъ хозяина дома, потому-что комнатка пана Грошевича была очень тѣсна. Гости засѣли играть въ карты, закурили трубки, сигары, попивая чай и пуншъ, и ожидая большихъ возліяній за ужиномъ. Вдругъ отворились двери и грянула музыка: этотъ сюрпризъ приготовили для пана Грошевича его благодарные питомцы. Спустя нѣсколько минутъ, вошедъ въ комнату довольно-рослый дѣтина и произнесъ рѣчь, въ которой отъ приходскаго училища высокимъ слогомъ благодаря пана профессора за его труды и попеченія. Въ эту минуту стоявшіе за дверьми ученики, человѣкъ десять, съ шумомъ ринулись въ комнату и, схвативъ пана Грошевича, стали его качать и подбрасывать на своихъ рукахъ, при крикахъ: «niech zyje pan professor!». Именинникъ кричалъ: «довольно, довольно, благодарю васъ, дѣти!» Музыка гремѣла, гости осушали стаканы «за здоровье пана профессора!» По окончаніи этой сцены, школьники ушли, а гости продолжали веселиться по прежнему. За ужиномъ ѣли и пили вдоволь; въ особенности отличался панъ асессоръ, истребляя яства, какъ саранча: когда же на столѣ ничего не осталось, онъ съ довольнымъ видомъ щелкнувъ себя въ брюшко, подошелъ къ пану Грошевичу, обнялъ его, поцаловалъ и назвалъ впервые своимъ любезнымъ другомъ (подъ словомъ другъ панъ ассессоръ понималъ такое существо, которое угощало его, или дѣлало ему какую-нибудь услугу безъ всякаго за то возмездія), Въ-продолженіе цѣлаго вечера панъ Грошевичъ не нашелъ удобной минуты поговорить съ паномъ асессоромъ; Никаноръ Сергѣевичъ, видя, что безъ его помощи ничего не будетъ, взялъ ихъ обоихъ подъ руки и пошелъ въ другую комнату, поговорилъ съ ними нѣсколько времени, потомъ значительно взглянулъ на своего друга и вышелъ. Панъ асессоръ и учитель остались одни; оба молчали.

— Угостили же вы насъ, пане профессорже, началъ панъ асессоръ.

— Извините, если мало, простодушно отвѣчалъ учитель.

— Ну, ужь нѣтъ! этого не говорите: и напились и наѣлись порядкомъ.

— Не позволите ли еще стаканчикъ, пане асессорже?

— Да не будетъ ли много, любезный другъ?

— Не откажите, пожалуйста.

— Развѣ только для дорогаго нашего имянинника? Такъ и быть! И онъ съ видимымъ удовольствіемъ выпилъ стаканчикъ наливки.

— Такъ-то, такъ-то, говорилъ панъ-асессоръ, отирая свое лицо клѣтчатымъ платкомъ: и наѣлись и напились.

Панъ Грошевичъ рѣшился немедленно приступить къ объясненію.

— Вотъ видите ли, пане асессорже, началъ онъ робко, я бы хотѣлъ…

— Не понюхать ли табачку? прервалъ его панъ Трояновскій: — извольте, извольте.

— Нѣтъ, не табачку… Я хотѣлъ вамъ сказать… да нѣтъ, вы разсердитесь.

— Кто, я? Я разсержусь на любезнаго моего друга? Нѣтъ, вы меня не знаете; да я для своихъ друзей позволю въ рукѣ жилу вырѣзать: вотъ какой я человѣкъ! Что жь хотѣли вы сказать?

— Вотъ, видите ли, я имѣю къ вамъ просьбу.

— А, просьбу! и уже написали? что жь, подайте завтра въ судъ.

— Да это не такая просьба.

— Не такая? а какая же?

— Это совсѣмъ другая.

— А, партикулярная! Ну, если вы можете рѣшить дѣло партикулярнымъ образомъ, тѣмъ лучше, а я, съ своей стороны, вы знаете, для друзей жилу…

— Да что вы все толкуете о своей жилѣ, сказалъ Никаноръ Сергѣевичъ, войдя въ комнату: — а о дѣлѣ не говорите? Просто, вотъ панъ профессоръ влюбленъ въ вашу дочь и хочетъ жениться, согласны ли вы на это?

— Да, да, согласны ли вы? повторялъ панъ Грошевичъ задыхающимся голосомъ, почтительно цалуя пана асессора въ плечо.

— Жениться, говорилъ въ недоумѣніи панъ асессоръ: — вотъ въ чемъ дѣло-то!.. Вы знаете, друзья мои, что для васъ я позволю жилу…

— Да не о жилѣ вашей мы говоримъ, а о паннъ Іозефинѣ, перебилъ его Никаноръ Сергѣевичъ.

— Да, да, правда, правда. Что жь! Я очень-радъ, душевно радъ, только безъ мамочки ничего не могу, надо спросить мамочку, съ мамочкой надо поговорить, а я, съ своея стороны… Тутъ онъ обнялъ пана Грошевича, а тотъ снова поцаловалъ его въ плечо.

Было уже поздно; гости всѣ разошлись, остался только Никаноръ Сергѣевичъ. Онъ уговаривалъ своего друга, не теряя времени и отбросивъ пустую робость, завтра же объясниться съ пани асессоровой и узнать отъ нея рѣшительный отвѣтъ, научилъ его даже, что и какъ онъ долженъ говорить. Дѣйствительно, на другой день панъ Грошевичъ съ добрымъ видомъ отправился къ пану асессору. Подробности этого посѣщенія оставляемъ; скажемъ только, что въ первое же воскресенье въ костелѣ объявлено было о предстоящемъ бракѣ пана профессора Грошевича съ панной Іозефиной Трояновской.

IV.

И вотъ, исполнилось желаніе пана Грошевича: онъ счастливый мужъ Іозефины. Въ первые дни такъ-называемаго медоваго мѣсяца, онъ радовался, какъ дитя, смѣялся и плакалъ, плакалъ и смѣялся, называлъ свою жену ангеломъ, сердцемъ, душою, почти безпрестанно былъ съ нею, угождалъ ей во всемъ, предупреждалъ малѣйшія ея желанія, и изъ всей глубины простаго своего сердца благодарилъ Бога за счастіе, которымъ наслаждался. Образъ жизни его измѣнился: изъ прежней маленькой квартирки онъ переселился въ тотъ домъ, гдѣ жилъ панъ асессоръ, потому-что пани асессорова, надѣливъ свою дочь весьма-скуднымъ приданымъ, обязалась въ продолженія двухъ лѣтъ давать отъ себя молодымъ полное содержаніе, надѣясь въ это время посредствомъ своихъ знакомыхъ пріискать для учителя болѣе выгодное мѣсто. Не нуждаясь ни въ чемъ, бережливый намъ Грошевичъ откладывалъ въ сундучокъ скромное свое жалованье, думая о томъ времени, когда онъ будетъ въ состояніи обзавестись собственнымъ хозяйствомъ: тогда у него будетъ свой домъ, небольшой, но уютный, при немъ огородъ и садъ съ черемухой а яблонями. Немногаго хотѣлъ бѣдный учитель, но это немногое во всѣхъ своихъ подробностяхъ было такъ для него завлекательно, являлось ему въ такихъ плѣнительныхъ картинахъ, что онъ не могъ довольно нарадоваться, когда только мечталъ о тѣхъ тихихъ удовольствіяхъ, которыя, какъ онъ думалъ, ожидали его въ будущемъ. А Іозефина? любила ли она своего мужа? Если о чувствѣ можно заключать по внѣшнимъ признакамъ, то она любила его, потому-что почти безпрестанно сидѣла у него на колѣняхъ и «осыпала» его горячими поцалуями. Она была счастлива, какъ птичка, вырвавшаяся изъ клѣтки на свободу послѣ долгаго заключенія: лети, птичка! открыта дорога на всѣ четыре стороны.

Пани асессорова радовалась, смотря на молодую чету и искренно вѣрила въ настоящее и будущее ея благополучіе. «Ужь какъ они любятъ другъ друга», говорила она своимъ знакомымъ, «все цалуются!» Радость ея нашла отголосокъ и въ сердцѣ пана асессора; каждый день по нѣскольку разъ обнималъ онъ и цаловалъ своего любезнаго зятя, твердя, какъ мусульманинъ свое вѣчное: «нѣтъ Бога, кромѣ Бога», что онъ счастливъ, очень-счастливъ, вотъ ужь тридцать лѣтъ живетъ съ мамочкой и пр. Не мудрено угадать, что причина такого расположенія духа пана асессора заключалась въ любимыхъ его блюдахъ, которыми со времени замужства Іозефины мамочка на радостяхъ угощала своего супруга.

Не желая скрывать истины, мы должны признаться, что Іозефина не любила пана Грошевича и вышла за него замужъ потому только, что не хотѣла остаться старой панной. Отказавъ учителю, она должна бы отказаться навсегда и отъ брака: невѣроятно, чтобъ кто-нибудь другой отважился жениться на дѣвушкѣ въ лѣтахъ и безъ всякаго приданаго, — а учитель былъ человѣкъ добрый, кроткій, безъ всякихъ требованій; съ нимъ можно было дѣлать, что угодно; проницательное око мамочки уже видѣло въ немъ другаго пана асессора, чего же больше? Да это примѣрный мужъ! лучше этого жениха Іозефина на съискала бы до самой смерти. И вотъ она, пани профессорова. Не смотря, однако, на отсутствіе не только любви, но даже простой, обыкновенной дружбы, Іозефина въ-продолженіе медоваго мѣсяца почти не разлучалась съ своимъ супругомъ; но время этихъ восторговъ пролетѣло быстро, такъ-что черезъ четыре мѣсяца послѣ замужства, Іозефина уже замѣтно перемѣнилась въ обращеніи съ паномъ Грошевичемъ; да колѣняхъ у него не сидѣла, на шею не вѣшалась, о поцалуяхъ не было и помину, по временамъ о чемъ-то задумывалась и вздыхала. Тогда мгновенно пробуждались въ ней воспоминанія о быломъ, о томъ чудномъ времени, когда за нею ухаживали (по-крайней-мѣрѣ она такъ думала) капитаны съ черными усами, когда она мечтала быть капитановой — и что же? Какъ дымъ разсѣялись всѣ мечты и надежды, и она стала,

Боже, какой жестокій ударъ для ея сердца, — женою приходскаго учителя! И на видъ-то онъ такой невзрачный! Было о чемъ задуматься Іозефинѣ; она грустила, вздыхала, посматривала на Никанора Сергѣевича, единственнаго капитана въ цѣломъ городѣ и потомъ лукаво улыбалась, иногда прямо въ лицо своему мужу; но онъ не понималъ значенія этихъ улыбокъ, ничего добраго не предвѣщавшихъ.

Между-тѣмъ, Никаноръ Сергѣевичъ успѣлъ сдѣлаться необходимымъ человѣкомъ въ семействѣ пана асессора; благосклонность пани асессоровой онъ пріобрѣлъ безпрестанною хвалою ея хозяйству и разсказами городскихъ исторій, а ежедневнымъ потчиваньемъ пана асессора померанцовой водкой и пирожками съ говядиной, онъ заслужилъ полную его довѣренность. Іозефина въ свою очередь… но объ этомъ послѣ; скажемъ только, что когда она такъ лукаво улыбалась своему мужу — въ сердцѣ ея въ то время уже гнѣздилось коварство. А бѣдный учитель, нисколько не подозрѣвая, что коварный поручикъ и Іозефина, коварная не менѣе поручика, готовятъ ему черную измѣну, продолжалъ окружать свою жену, которую любилъ по прежнему, искренно, непритворно, самою нѣжною внимательностію; угождать ей — сдѣлалось его удовольствіемъ. Сядетъ ли Іозефина у окна, панъ Грошевичъ говоритъ: «ахъ, ты мое сердце (такъ онъ ее называлъ), какъ это можно сидѣть у окна? ну, долго ли простудиться!» и онъ приносилъ большую, поношенную шаль своей теши и заботливо покрывалъ ею обнаженныя плечи жены. Сядетъ ли она у печки — доброй супругъ говорить: «ахъ, мое сердце, какъ это можно сидѣть у печки? Ну, долго ли угорѣть! Сядь, душечка, на диванъ, подлѣ пана капитана» и она — примѣръ послушанія — садилась подлѣ Никанора Сергѣевича. Тутъ обыкновенно ей хотѣлось пить, — панъ Грошевичъ бросался въ другую комнату, а вѣроломный другъ его быстро схватывалъ руку Іозефины и прижималъ ее, т. е. руку, а не Іозефину, къ сердцу, приподнималъ голову, прищуривалъ глаза, и какъ-то странно, съ какимъ-то особеннымъ шипѣніемъ втягиваетъ въ носъ воздухъ, желая тѣмъ показать, что находится на верху блаженства; Іозефина отвѣчала ему долгимъ вздохомъ. Приходилъ панъ Грошевичъ — и виновные сидѣли, какъ ни въ чемъ не бывало; она награждала мужа улыбкою, а Никаноръ Сергѣевичъ говорилъ: «счастливецъ ты, Петруся, прекрасную имѣешь супругу!» Потомъ невѣрная жена просила мужа принести ей то носовой платокъ, то какое-нибудь шитье; учитель бѣгалъ, суетился съ видимымъ удовольствіемъ, и однажды, когда онъ долго чего-то заискался, ужасный поручикъ, воспользовавшись его отсутствіемъ, обнялъ Іозефину и поцаловалъ ее: за такой смѣлый поступокъ Іозефина только погрозила ему пальцемъ и сказала: «какъ вамъ не стыдно!» Разумѣется, все это дѣлалось, когда въ комнатѣ не было пани асессоровой.

Приближалась зима. Въ городѣ стали громко поговаривать о рессурсахъ; носились слухи, что будутъ военные, изъ уѣзда наѣдетъ много гостей, будетъ играть какой-то новый оркестръ — было отъ-чего прійдти въ движеніе мирнымъ обитателямъ, въ-особенности обитательницамъ города N. Ходила также молва, что одна очень-важная дама, но, къ-сожалѣнно, не умѣвшая танцовать, беретъ секретнымъ образомъ уроки у танцмейстера, приготовляя между-тѣмъ къ предстоящему балу великолѣпное платье, которое со всѣми украшеніями будетъ стоить пятьдесятъ рублей серебромъ. Дамы, дѣвицы и кавалеры начали заботиться о нарядахъ. Лакеи, горничныя и кухарки, посылаемые своими госпожами, стрѣлами летали изъ одной лавки въ другую, узнавали, разспрашивали: «а что купила на платье пани коморникова, пани городничина, а какой чепчикъ будетъ у пани стряпчины?» Каждая пани, каждая панна хотѣла нарядиться лучше другихъ; если разсудить здраво, оно и въ-самомъ-дѣлѣ, какъ же, на-примѣръ, панна городничанка надѣнетъ простое кисейное платьице, когда, какъ слышно, дочь стряпчаго готовитъ себѣ атласное? А дочери засѣдателя — чѣмъ же онѣ хуже другихъ, развѣ онѣ не благородныя? вотъ разодѣнутся точно такъ же, какъ и сама панна городничанка — ну, что же вы съ ними сдѣлаете? Евреи радовались: залежалый, подъ-часъ и гнилой товаръ выгодно сходилъ у нихъ съ рукъ; портные работали безъ устали, денно и нощно; швея, единственная въ цѣломъ городѣ, едва не ослѣпла; танцовальный учитель, уже посѣдѣвшій въ своихъ занятіяхъ, нарочно пріѣхалъ изъ губернскаго города посвящать въ тайны своего искусства юныхъ паннъ и кавалеровъ, не умѣвшихъ еще танцовать и потому ни разу не бывавшихъ въ публичныхъ собраніяхъ. Ежедневно въ домѣ одного старичка-меломана, готовившіеся выступить въ свѣтъ трудились до поту лица надъ изученіемъ антр-ша и на подъ звуки убогой скрипки хозяина, поощряемые одобрительными восклицаніями танцмейстера: «разъ-два-три, хо-ро-шо; разъ-два-три, пре-кра-сно!» Продавцы духовъ, мыла и помады разносили по домамъ свой душистый товаръ. Движеніе было повсемѣстное.

Въ одно прекрасное утро, когда панъ Грошевичъ былъ въ училищѣ, жена его сидѣла на диванѣ съ французскимъ романомъ въ рукахъ; но она его не читала, потому-что во французскихъ книгахъ могла наслаждаться только однимъ процессомъ чтенія, а взяла романъ на всякій случай, неравно кто ни-будь прійдетъ, увидитъ книгу, по-крайней-мѣрѣ подумаетъ: умная дама эта пани профессорова, все французскія книги читаетъ; уловка, какъ вы видите, не новая, но употребляемая и до-сихъ-поръ, можетъ-быть, не въ однѣхъ провинціяхъ. Не книга занимала Іозефину; она думала о другомъ, болѣе для нея интересномъ, болѣе привлекательномъ, о томъ, скоро ли она увидится съ паномъ капитаномъ, что и какъ будетъ съ нимъ говорить, о томъ, какъ она явится на рессурсъ въ своемъ подвѣнечномъ платьѣ, какъ будетъ танцовать съ паномъ капитаномъ — и много, много подобныхъ, очень пріятныхъ мыслей лѣзло ей въ голову. Показавшееся въ дверяхъ улыбающееся лицо Еврея съ рыженькою бородкою, плутовскими глазами и съ русыми пенсами, прервало ея думы. Жидъ, кивая безпрестанно головою, говорилъ скороговоркою, ломаннымъ польскимъ языкомъ: «дзень добры, пани добродзійка, перфумы добры мамъ, помада, мыдло…» И втащивъ въ комнату нѣсколько длинныхъ ящичковъ, онъ началъ раскладывать на полу свой товаръ; всего было довольно: были тутъ и духи, и зажигательныя спички, и румяна, и вакса, и гребни, и пуговицы и т. под. Изъ кармана Еврей вынулъ еще что-то завернутое въ грязную, сѣрую бумагу, увѣряя, что это самая отличная прусская гербата (чай), божился, клялся женой и дѣтьми, что лучшаго товара въ цѣломъ городѣ не съискать. Іозефина пересмотрѣла всѣ ящички и наконецъ купила духовъ и помады на три рубля серебромъ: но такъ-какъ денегъ у нея не было, то она и велѣла жиду прійдти за ними послѣ обѣда. Черезъ нѣсколько времени пришелъ и панъ Грошевичъ. Іозефина нѣжно обняла его; обрадованный неожиданною ласкою жены, учитель съ непритворнымъ чувствомъ поцаловалъ ее въ плечо.

— Ахъ, мое сердце, начала она: — какіе у меня прекрасные духи, какая помада, посмотри-ка! И она показала ему свои покупки.

— Да, мое сердце, хорошіе, очень хорошіе.

— Возьми-ка, понюхай.

И намъ Грошевичъ нюхалъ то духи, то помаду: запахъ былъ самый пріятный.

— Кто же тебѣ, моя душечка, подарилъ ихъ? спросилъ онъ, вполнѣ увѣренный, что жена его не станетъ тратить денегъ на такіе пустяки.

— Кто подарилъ? спросила Іозефина, удивленная вопросомъ мужа.

— Да, мое сердце, какой добрый человѣкъ подарилъ тебѣ эти духи? повторилъ панъ Грошевичъ, желая узнать имя этого добраго человѣка.

— Кто же будетъ мнѣ дѣлать подарки? Развѣ мужъ? но онъ, такой вѣжливый, еще до-сихъ поръ ничего мнѣ не подарилъ; и духи, и помаду я купила — послѣ обѣда надо заплатить деньги, сказала пани профессорова рѣшительнымъ тономъ.

— Купила… надо заплатить?.. почти вскричалъ испуганный учитель.

— Ужь и испугался! Въ-самомъ-дѣлѣ страшно: какъ можно разстаться съ нѣсколькими злотыми, какъ можно сдѣлать для жены удовольствіе!

— Нѣтъ, мое сердце, нѣтъ, не страшно; я не испугался, я только такъ… я думалъ, можетъ-быть, дорого.

— Успокойся, недорого.

— Ну. если недорого…

— Бездѣлица.

— А сколько же, моя душечка?

— Угадай!

— Не знаю, право, не знаю: я никогда такихъ вещей не покупалъ.

— Какъ ты, однакоже, думаешь?

— А что, злотыхъ два, можетъ и три?

Іозефина захохотала.

— Ну, слыханное ли дѣло, чтобы французскіе, настоящіе французскіе духи и помаду можно было купить за три злотыхъ?

— Сколько же, мое сердце, сколько надо заплатить? спросилъ панъ Грошевичъ, чрезвычайно встревоженный.

— Двадцать злотыхъ, а это еще дешево за такіе духи, отвѣчала Іозефина.

Панъ Грошевичъ не сказалъ ни слова; онъ стоялъ неподвижно, съ полуоткрытымъ ртомъ; ужасъ оковалъ его языкъ. Мы должны замѣтить, что послѣ свадьбы учитель сдѣлался еще бережливѣе прежняго. Онъ разсуждалъ такъ: «женатому человѣку грѣшно сорить деньгами, промотать ихъ легко, а заработать трудно, надо приберечь копейку для будущаго». И потому старался избѣгать лишнихъ расходовъ. Еще недавно какъ-то хотѣлъ онъ купить перочинный ножикъ; жидъ просилъ 50 копеекъ серебромъ, онъ давалъ 30; торговался два дни — и не купилъ, подумавъ: «лучше приберегу эти 50 копеекъ, обойдусь какъ-нибудь и безъ новаго ножичка, наточу старый — и хорошо будетъ; зачѣмъ тратить деньги по пустому?» Онъ пожалѣлъ тогда полтины, а теперь долженъ за совершенные пустяки заплатить три рубля серебромъ, все равно какъ въ воду бросить. Потомъ жена его еще что-нибудь купитъ — и пойдетъ, и пойдетъ… и тогда прощай всѣ мечты о будущемъ. Такія мысли роились въ головѣ пана Грошевича; онъ стоялъ, какъ вкопанный.

— Что же ты молчишь, что же ты ничего не говорить? начала Іозефина, взявъ мужа за руку.

Учитель опомнился и вздохнулъ.

— Какъ же можно, мое сердце, ну какъ же можно покупать такія дорогія вещи; вѣдь мы люди бѣдные, этакъ долго ли…

— Прекрасно, прекрасно, прервала его Іозефина: — вотъ и упреки, — бездѣлицы я не могу для себя купить, а это только первая покупка; что же будетъ дальше? Если у меня износятся башмаки, ты и башмаковъ не позволишь мнѣ купить?

— Ну, башмаки — другое дѣло.

— Все равно — духи еще нужнѣе.

— Ну, полно, полно, мое сердце, не сердись.

— Да какъ же тутъ не сердиться?

— Ну, ну, я заплачу, и за помаду и за духи заплачу; если они тебѣ такъ нужны… только не сердись.

— Разумѣется, нужны: чѣмъ же я буду помадиться? И духи тоже нужны; на рессурсъ не только дамы, даже кавалеры пріѣзжаютъ надушившись,

— Это такъ, моя душечка, кто ѣдетъ на рессурсъ, тому, конечно, надо немного припомадиться, сказалъ панъ Грошевичъ довольно весело, думая, что, можетъ-быть, ему еще удастся какъ-нибудь уговорить жену отказаться отъ покупокъ — тогда онъ отдастъ ихъ жилу назадъ, потеряетъ только злотый, много, много полтора; и онъ продолжалъ: — ему и надушиться необходимо, мое сердце, а кто на рессурсахъ не бываетъ, сидитъ дома, какъ мы…

— Ахъ, какой ты смѣшной! вѣдь и я буду на рессурсѣ.

— Какъ! и ты будешь на рессурсѣ? едва выговорилъ учитель; опять расходы, подумалъ онъ, и поблѣднѣлъ отъ ужаса.

— Да. чѣмъ же все это кончиться? вскричала Іозефина, всплеснувъ руками. Ты хочешь держать меня въ заперти, мнѣ и въ свѣтъ нельзя показаться? Ты лишаешь меня всѣхъ удовольствій: да за что же я такъ страдаю, за что терплю такія мученія? Ахъ, я несчастная!

Іозефина заплакала; панъ Грошевичъ смутился мыслію, что довелъ жену до слезъ: онъ старался ее успокоить.

— Не плачь, мое сердце, не плачь; и за духи заплачу и на рессурсѣ будешь — все будетъ; только не плачь, не гнѣвайся.

Слава Богу, что въ эту минуту не вошла въ комнату пани асессорова, а то досталось бы бѣдному учителю; цѣлый день потомъ онъ молчалъ и ходилъ повѣся голову.

Это была первая сцена между молодыми супругами.

V.

Провинціальные балы, болѣе, или менѣе похожіе одинъ на другой, были столько разъ предметомъ описанія нашихъ первостепенныхъ и второстепенныхъ гг. сочинителей, что я, не желая подать читателямъ повода къ невыгоднымъ для меня сравненіямъ и повторять давно всѣмъ извѣстное, не буду входить въ излишнія подробности N — скихъ рессурсовъ, тѣмъ болѣе, что перо мое не довольно краснорѣчиво, и потому не можетъ съ полнымъ достоинствомъ изобразить ихъ великолѣпіе: не станетъ силъ моихъ на такое дѣло. Я умолчу объ ослѣпительныхъ нарядахъ, красотѣ и граціи нашихъ дамъ, о ихъ остроуміи, прибавилъ бы я непремѣнно, если бы только онѣ разговаривали съ кавалерами. — но по скромности, столь свойственной прекрасному полу и такъ много уважаемой всѣми благородномыслящими людьми, онѣ, наши прекрасныя дамы, болѣе молчатъ, или шепчутся между собою, — а потому и объ остроуміи ихъ я не скажу ни слова. Умолчу и о ловкости молодыхъ людей, подходившихъ къ дамамъ для того только, чтобъ ангажировать ихъ на какой нибудь танецъ; — о ихъ тонкой деликатности, не позволявшей имъ сѣсть подлѣ дамы и утруждать ее разговорами, — и о достойныхъ удивленія па и антр-ша, такъ старательно выдѣлываемыхъ въ кадриляхъ юношами, въ первый разъ явившимися въ свѣтъ, — и о громѣ новаго оркестра, состоявшаго изъ семи человѣкъ, оркестра, который даже въ губернскомъ городѣ давалъ концерты — обо всемъ этомъ, какъ я уже сказалъ, я благоразумно умолчу. Даже ни слова не скажу и о томъ, съ какимъ искусствомъ танцовала упомянутая въ предъидущей главѣ одна очень важная дама, поддерживая руками свое пятидесятирублевое платье и шопотомъ повторяя, чтобы не сбиться съ такта: «разъ-два-три, разъ-два-три». Не моему перу описывать такія картины. Я ограничусь весьма немногимъ: въ шесть часовъ вечера того дня, когда назначенъ былъ первый рессурсъ, танцовальная зала, находившаяся, какъ извѣстно читателю, въ одномъ трактирѣ, сильно освѣтилась сальными свѣчами; музыканты, сидѣвшіе въ боковой комнатѣ, настраивали инструменты, трактирные служители обметали то стульевъ пыль и поправляли свѣчи; въ дверяхъ, поминутно отворявшихся, показывались горничныя и лакеи, торопливо посматривали на всѣ стороны, и потомъ убѣгали докладывать своимъ госпожамъ, что никого еще нѣтъ: ни одна изъ дамъ не хотѣла явиться на балъ первою. Наконецъ разомъ подъѣхало къ трактиру нѣсколько саней и повозокъ — и зала быстро стала наполняться гостями. Въ девять часовъ дамы уже чинно сидѣли вдоль стѣнъ, посматривая, каждая на платье своей сосѣдки; мужчины стояли въ два ряда, сложивъ на груди руки, и посматривали на дамъ — всѣ хранили глубокое молчаніе. Вдругъ по знаку, данному распорядителемъ рессурса, музыка грянула польскій: тогда пріѣхавшій изъ губернскаго города молодой чиновникъ, со шляпою въ рукѣ, подошелъ къ одной дамѣ, почтенной по лѣтамъ, по чину своего мужа и потому еще, что она была болѣе похожа на бочку, нежели на человѣка, очень вѣжливо ей поклонился, взялъ за руку и гордо повелъ по залѣ; за нимъ потянулись другія пары — и балъ начался. За польскимъ слѣдовала кадриль, потомъ вальсъ, мазурка, потомъ… потомъ полька. Дочери засѣдателя земскаго суда и четверо способныхъ молодыхъ людей, о которыхъ мы упомянули въ началѣ нашего разсказа, стали полькировать при громкихъ рукоплесканіяхъ мужчинъ; барышни, въ первый разъ видѣвшія польку, бросали на танцующихъ завистливые взгляды, а маменьки въ-полголоса говорили одна другой, что онѣ никогда не позволятъ своимъ дочерямъ танцовать польку, что только однѣ дочери засѣдателя могутъ такъ безстыдно выставлять ногу и нагибаться: имъ вѣдь ужь давно пора выйдти замужъ, а никто не беретъ, такъ вотъ чѣмъ вздумали привлекать жениховъ, срамницы! Ахъ, какая безнравственность! и прочее. Все въ подобномъ родѣ говорили между собою нравственныя маменьки, дочери которыхъ не умѣли танцовать польки. Послѣ польки, по чьему-то велѣнію, музыка заиграла галопадъ; нашлось охотники и до галопада; но пальма первенства безспорно принадлежала одному высокому, рябоватому кавалеру, который, не отдохнувъ ни минуты, протанцовалъ съ десятью дамами: приподнявъ широкія плечи, наклоновъ голову и искоса посматривая на носокъ своего сапога, онъ леталъ по залѣ, подобно вихрю. Но природа побѣдила человѣка: танцоръ едва не упалъ отъ изнеможенія, богатырская грудь его поднималась и опускалась, какъ морская волна, теки пылали, волосы и лицо были мокры отъ поту; прислонясь къ стѣнѣ, онъ дышалъ на всю залу; дыханіе его уподоблялось, безъ всякаго преувеличенія, храпѣнію молодаго коня, утомленнаго долговременною скачкою. Послѣ каждаго танца дамы обыкновенно занимали свои прежнія мѣста, а кавалеры удалялись на другую половину трактира, гдѣ въ двухъ комнатахъ сидѣли за зелеными столами любители преферанса, а въ третьей какой-то господинъ въ венгеркѣ, съ ермолкою на головѣ, съ страшными усами и бакенбардами, окруженный табачными облаками и толпою игроковъ, металъ банкъ. Танцоры курили трубки, подкрѣпляли себя водкою, а нѣкоторые подходили къ господину въ веигеркѣ и ставили рубль на карту — при выигрышѣ покупали конфекты и съ трактирнымъ мальчикомъ отсылали ихъ въ залу къ своимъ коханкамъ. Но всѣхъ лучше дѣлалъ высокій, рябоватый танцоръ: наполнивъ цѣлый карманъ конфектами, онъ просто бросалъ ихъ черезъ всю залу къ ногамъ одной обожаемой имъ особы, и только тогда кончилъ это невинное занятіе, когда въ карманѣ у него не осталось ни одной конфскты. Впрочемъ, бросаніе конфектъ происходило уже подъ конецъ рессурса, когда присутствующіе ознакомились другъ съ другомъ; а до-тѣхъ-поръ, въ особенности въ началѣ бала, общество отличалось благочиніемъ примѣрнымъ, танцовали всѣ молча, изъ одной любви къ искусству, съ серьезнымъ видомъ, какъ-будто занимались дѣломъ; во время первыхъ танцевъ, ни въ одномъ концѣ залы не раздалась живая рѣчь, слышно было только шарканье башмаковъ да стукъ каблуковъ. Вообще N — скія панненки охотницы попрыгать: стоитъ только молодому человѣку прійдти въ домъ, гдѣ есть двѣ дѣвицы — смотришь, одна ужь садится за фортепьяно и преусердно начинаетъ колотить пальцами по клавишамъ разстроеннаго, въ половину безструннаго инструмента, а другая начинаетъ вертѣться по комнатѣ. На рессурсѣ танцевали вдоволь; въ одномъ только затруднялись танцоры: они хотѣли говорить со своими дамами, и не знали съ чего начать разговоръ: съ погоды не годилось, а другіе предметы какъ-то не лѣзли въ голову. Это печальное обстоятельство вскорѣ однакожь исчезло: юноши, получивъ достаточное подкрѣпленіе въ своихъ силахъ за другой половинѣ трактира, пріобрѣли вмѣстѣ съ тѣмъ и смѣлость, съ помощію которой весьма искусно завязывали разговоры даже съ незнакомыми дѣвицами. Склонившись надъ стуломъ своей дамы, они съ самою милой улыбкою предлагали ей различные вопросы, приличные на балѣ, въ разговорѣ между образованными людьми; спрашивали, любитъ ли она танцы, какой въ особенности, любитъ ли музыку? Получивъ отвѣтъ, начинали разсуждать о танцахъ, хвалили одинъ, находили недостатки въ другомъ, говорили что кадриль очень хороша, потому-что послѣ каждой фигуры можно отдыхать, вальсъ также прекрасный танецъ, но отъ него кружится голова и можетъ сдѣлаться очень-дурно; потомъ весьма справедливо замѣчали, что послѣ танцевъ очень вредно пить холодную воду, и т. д. Между-тѣмъ, дамы кушали конфекты, съ которыми трактирные служители безпрестаппо шмыгали по залѣ; конфектные билетики дали кавалерамъ богатое содержаніе для комплиментовъ, правда сладенькихъ, пошленькихъ, но тѣмъ не менѣе принимаемыхъ съ удовольствіемъ тѣми, къ коему они относились. Все болѣе и болѣе оживлялось собраніе, и мало-по-малу излишняя принужденность исчезла, бросаніе конфектъ къ ногамъ одной прелестной особы, производимое въ это время высокимъ рябоватымъ танцоромъ, никому уже не казалось неприличнымъ; многіе молодые люди танцовали безъ перчатокъ: не было возможности натянуть ихъ на вспотѣвшіе пальцы; дамы, раскраснѣвшись отъ жара, обмахивались платками. Одинъ танецъ слѣдовалъ за другимъ безостановочно; молодежь, не щадя ни могъ, ни пола, подняла отчаяный стукъ; на другой половинѣ трактира раздавались громкіе возгласы и смѣхъ пирующихъ игроковъ: музыка, крикъ, стукотня; лица, покрытыя потомъ и пылью, жаръ, духота, блескъ оплывшихъ свѣчей — словомъ, веселіе повсемѣстное!

Вмѣстѣ съ прочими веселилась и Іозефина, съ увлеченіемъ предаваясь всѣмъ удовольствіямъ бала, не пропуская ни одного танца; постояннымъ ея кавалеромъ былъ Никаноръ Сергѣевичъ. Разгоряченный виномъ, онъ жалъ женѣ учителя руку и въ отвѣтъ всегда получалъ взаимное пожатіе, говорилъ ей о своей любви и насказалъ много такого, что, конечно, пришлось бы не по сердцу пану Грошевичу, если бы онъ могъ только слышать этотъ разговоръ. Пани асессорова, или мамочка, какъ вамъ угодно, не могла довольно налюбоваться на свою дочь: ея материнской слѣпотѣ казалась она всѣхъ прекраснѣе, всѣхъ наряднѣе; неумолчно толковала она своей сосѣдкѣ о добродѣтеляхъ Іозефины и о счастіи, какимъ наслаждается панъ Грошевичъ, имѣя такую добрую и нѣжную супругу. Сосѣдка, дама тоже очень почтенная, мать трехъ взрослыхъ, незамужнихъ дочерей, съ радостною улыбкою и по видимому съ большимъ удовольствіемъ слушала разскащицу — и на другой же день пустила по городу презлую сплетню на счетъ отношеній Іозефины и пана капитана. Что же касается до пана асессора — онъ и не заглядывалъ въ танцовальную залу; хорошо, тепло ему было и на другой половинѣ: то со стаканомъ, то съ рюмкою въ рукѣ, лавировалъ онъ между зелеными столиками и, цалуя игроковъ, называлъ ихъ своими друзьями; подъ конецъ рессурса онъ уже едва держался на ногахъ. Въ два часа утра танцы прекратились и дамы разъѣхались; остались одни мужчины и пировали еще долго; шампанское пили стаканами; порожнія бутылки, бросаемыя въ уголъ, разлетались въ дребезги; музыканты играли казачка: крикъ, пляска, пѣсни.

Панъ Грошевичъ не былъ на рессурсѣ по той простой причинѣ, что не умѣлъ танцовать. Съ грустнымъ видомъ ходилъ онъ по комнатѣ, досадуя на свое незнаніе самаго обыкновеннаго искусства, на свою неловкость, на свое ничтожество. Чтобы чѣмъ-нибудь утѣшить себя въ такомъ печальномъ положеніи, учитель нѣсколько разъ пытался наигрывать на гитарѣ свою любимую пѣсенку, которую, бывало, часто пѣвалъ во время холостой жизни; но струны лопались, пѣсня не пѣлась. Потомъ онъ бросился на литературу: взялъ со стола одну старую, оборванную книгу, которую всякій день послѣ обѣда читала пани асессорова съ такимъ вниманіемъ, что тотчасъ же засыпала (она, надо отдать справедливость, въ свободное время любила заняться литературою); книга эта была: «опытная повариха и экономка»; къ ней и панъ асессоръ питалъ глубокое уваженіе, хотя и не зналъ ея содержанія. Но полезныя свѣдѣнія о. приготовленіи соусовъ и жаркихъ не заинтересовали пана Грошевича, не разогнали его тоски. Ему было мучительно скучно; ни пѣсня и ни книга не занимала его; онъ думалъ о другомъ, думалъ о томъ, зачѣмъ Іозефина веселится въ то время, когда онъ скучаетъ? Ему хотѣлось даже видѣть, что она тамъ, на рессурсъ, дѣлаетъ, съ кѣмъ танцуетъ, разговариваетъ? а можетъ-быть, кто-нибудь изъ этихъ кавалеровъ за нею и ухаживаетъ, можетъ-быть, и она съ охотою слушаетъ ихъ рѣчи? Ревность въ первый разъ шевельнулась въ сердцѣ учителя; онъ сталъ одѣваться въ рѣшительномъ намѣреніи идти, и черезъ окно, въ дверь, или какъ-нибудь иначе посмотрѣть на свою жену; но боязнь, что она и пани асессорова его замѣтятъ и будутъ недовольны его неумѣстнымъ появленіемъ, удержала его дома. Успокоивая себя въ своихъ подозрѣніяхъ, онъ легъ на диванъ, погасивъ изъ экономіи свѣчку; печальныя мысли однако не оставляли его; ему все чудилась Іозефина, танцующая съ какимъ-то высокимъ мужчиною, оба они нѣжно смотрѣли другъ на друга и улыбались, и больно было бѣдному сердцу naua Грошевича.

Учитель уже спалъ, когда пани асессорова, Іозефина и панъ асессоръ, влекомый Никаноромъ Сергѣевичемъ, возвратились съ бала. Крѣпкій сонъ пана Грошевича нисколько не потревожила громкая, хотя краткая, но исполненная сильныхъ выраженій, рѣчь о воздержаніи, произнесенная пани асессоровой передъ лицомъ своего супруга, посаженнаго въ кресла и со страха уже немного протрезвившагося. Обвиняемый не могъ произнести никакого оправданія, и только инстиктивно, изъ чувства самосохраненія, протянулъ руки, говоря слабымъ, умоляющимъ голосомъ: «виноватъ, мамочка, виноватъ, очень виноватъ!» Впрочемъ, все это продолжалось очень-недолго; вскорѣ всѣ легли спать, и въ домѣ настала тишина, приправленная храпомъ пана асессора и неустающимъ пѣніемъ вторившаго ему за печкою сверчка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VI.

Во всякомъ уѣздномъ городѣ публичный балъ служитъ долгое время предметомъ самыхъ интересныхъ разговоровъ, канвой, но которой маменьки, кумушки и старыя панны любятъ выводить свои мудреные узоры, а потому нѣтъ ничего удивительнаго, что на другой день послѣ перваго рессурса, по городу N разлетѣлось такое множество новостей, что вѣрно стало бы ихъ на десять газетныхъ фельетоновъ. Ничто не укрылись отъ всюду устремленнаго вниманія маменекъ: онѣ все видѣли, замѣтили, подслушали: все, отъ сальнаго огарка до пятидесяти-рублеваго платья очень важной дамы, подвергалось ихъ строгому анализу и потомъ, пересыпанное ихъ собственными толками, добавленіями, пересудами, сплетнями, съ неописанною быстротою разносилось по городу, переходя изъ устъ въ уста. Умалчивая обо всѣхъ этихъ дрязгахъ, упомянемъ только о томъ, что маменьки и кумушки вмѣсто того, чтобы наградить дочерей засѣдателя достойными похвалами и признательностію за введеніе новаго танца въ N — ское общество, вмѣсто того, говоримъ мы, по внушенію гнусныхъ страстей, во всеуслышаніе называли ихъ безстыдными выскочками, срамницами и другими весьма непристойными именами — тысяча-первый примѣръ черной неблагодарности современниковъ къ нововводителямъ. Порицали уже не польку, но ея исполнительницъ, дочерей засѣдателя, превосходство которыхъ въ танцовальномъ искусствѣ было тѣмъ нестерпимо-больнѣе для прочихъ паннепокъ, что слыша безпрестанно о восторгахъ, производимыхъ полькою въ столицѣ и въ губернскихъ городахъ и питая страстное желаніе научиться модному танцу, онѣ никакъ не могли удовлетворить своего просвѣщеннаго стремленія, потому-что единственное спасеніе, танцовальный учитель, какъ уже извѣстно читателю, на вопросы о полькѣ отрицательно моталъ головою. Въ такомъ бѣдственномъ обстоятельствѣ нѣкоторыя любительницы танцевъ рѣшились похитить у засѣдателя драгоцѣнную книжку, о существованіи которой зналъ цѣлый городъ. Можетъ-быть, это смѣлое предпріятіе возъимѣли бы надлежащее дѣйствіе, если бы въ умѣ панны городничанки не сверкнула свѣтлая мысль упросить знакомыхъ читателю четверыхъ способныхъ молодыхъ людей, за извѣстную плату давать желающимъ уроки полькированія; тотчасъ же для полученія согласія со стороны импровизованныхъ танцмейстеровъ послали къ нимъ переговорщиковъ. Но тутъ встрѣтилось никѣмъ непредвидѣнное препятствіе: способные молодые люди, служившіе въ земскомъ судѣ, получили отъ засѣдателя, раздраженнаго городскими сплетнями на счетъ своихъ дочерей, секретное наставленіе не давать уроковъ никому и ни за какую цѣну. Послушные юноши подъ разными благовидными предлогами уклонились отъ предложенной имъ чести. Только одинъ изъ нихъ, неблагодарный, панъ Шишка, забывъ, по чьей книжкѣ онъ выучился танцовать, рѣшился принять на себя обязанности танцовальнаго учителя: корысть заглушила въ немъ благородныя чувства. Такое непослушаніе навлекло на юношу негодованіе засѣдателя. Число желающихъ учиться танцовать польку было такъ велико (нѣсколько дамъ пріѣхало изъ уѣзда), а свободнаго времени у пана Шишки было такъ мало, что онъ не имѣлъ никакой возможности учить всѣхъ безъ разбора и долженъ былъ многимъ очень любезнымъ дамамъ, къ несказанному ихъ прискорбію, отказывать въ ихъ просьбахъ. Крайнее неудовольствіе общества излилось на засѣдателя, какъ на истиннаго виновника настоящаго положеніи дѣлъ; его называли варваромъ, тираномъ, а одинъ изъ жителей, занимающійся литературою, заклеймилъ его именемъ Мефистофеля; даже самъ городничій, человѣкъ справедливый и деликатный, однажды, въ присутствіи многихъ лицъ, разсуждая объ этомъ дѣлѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ желая показать свою ученость, назвалъ засѣдателя «ужаснымъ педагогомъ».

Въ числѣ ученицъ новаго танцмейстера была и пани профессорова — счастіе, какимъ не пользовались многія, болѣе ея значительныя дамы. Нужна была сильная протекція, не говоря уже о деньгахъ, — чьи-нибудь особенныя старанія, чтобъ достигнуть этого счастія; и молодой человѣкъ согласился посвятить жену учителя въ тайны польки только изъ уваженія къ неотступнымъ просьбамъ пана капитана, преимущественно же въ-слѣдствіе собственнаго желанія доказать ему свою дружбу, которую онъ давно питалъ къ нему. И вотъ, два раза въ недѣлю, въ то время, когда мракъ покрывалъ засыпавшій городъ, панъ Шишка, въ черномъ фракѣ и въ сопровожденіи музыканта, являлся въ домъ пана асессора; учащіеся вскорѣ оказали большіе успѣхи. Послѣ двухъ, трехъ уроковъ, Никаноръ Сергѣевичъ, охвативъ талію Іозефины и для большей граціи мотая головою, уже быстро носился по комнатѣ, вдохновляемый звуками одинокой скрипки и голосомъ чувствующаго собственное достоинство юноши, повторявшаго: разъ-два-три, разъ-два-три. Іозефина, съ своей стороны, старалась всѣ движенія исполнить согласно съ правилами танца. Панъ асессоръ, жена его и панъ Грошевичъ смотрѣли на все это съ большимъ удовольствіемъ, и послѣдній, по окончаніи каждаго урока, обыкновенно пожималъ юношѣ руки, благодаря за его труды, на что тотъ однако никогда не отвѣчалъ ни слова, вѣроятно, ожидая другой благодарности. Панъ Грошевичъ вполнѣ былъ увѣренъ, что уроки эти со стороны пана Шишки были знакомъ пріязни, признательности къ дому пана асессора, гдѣ всегда его очень-хорошо принимали; о деньгахъ, о платежѣ учителю и въ голову не приходило. И безъ сомнѣнія внезапно-грянувшій громъ поразилъ бы его менѣе, нежели эти простыя слова, сказанныя ему Іозефиной, когда она могла уже танцовать польку не хуже дочери засѣдателя: ну, теперь заплати пану Шишкѣ десять рублей серебромъ. Не успѣлъ еще панъ Грошевичъ опомниться отъ этого удара, какъ за нимъ послѣдовалъ другой, гораздо сильнѣйшій.

— Да еще вотъ что, чуть не забыла, продолжала Іозефина: — недавно я взяла у Іоселя матеріи на платье, заплати ему двадцать рублей серебромъ.

Учитель не могъ выговорить ни слова, стоялъ неподвижно и не вѣрилъ своимъ ушамъ.

— Что же ты стоишь, какъ столбъ? со смѣхомъ сказала пани профессорова.

— Послушай, мое сердце, началъ панъ Грошевичъ едва внятнымъ голосомъ: — скажи, мое сердце, вѣдь ты шутила? да, ты шутила? Ты не купила этой матеріи? На что тебѣ она, зачѣмъ тебѣ она, эта матерія? А панъ Шишка не возьметъ денегъ, онъ намъ знакомый, онъ не возьметъ денегъ?

— Вотъ еще выдумалъ что! стану я съ тобой шутить!

— Да вѣдь этого нельзя же, этого невозможно, бормоталъ учитель въ совершенномъ отчаяніи: — этого не можетъ быть, никакъ, ни, ни, мы… потомъ вдругъ съ живостію прибавилъ: — а знаешь ли что, Юзенька, знаешь ли что? отдадимъ эту матерію назадъ, если и потеряемъ какую-нибудь полтину, бѣда еще не велика, Богъ съ ней! Ну, что же дѣлать, коли такъ случилось, если и потеряемъ не много. Вотъ я сейчасъ же и отнесу эту матерію; дай мнѣ ее, Юзенька.

— Да что ты, съ ума сошелъ, что ли? Отдай матерію, когда изъ нея уже сдѣлано платье.

— И платье сдѣлано? Ну, такъ что же?

— А то, что надо заплатить.

— Заплатить? зачѣмъ заплатить? и платье можно продать, — продадимъ и платье, а заплатить двадцать рублей я не могу, нѣтъ, никакъ не могу.

— И не плати, я сама заплачу, только дай деньги.

— Ты все шутишь, все смѣешься, Юзенька, а я правду говорю; послушай только меня; намъ нельзя такія дорогія матеріи покупать — мы люди бѣдные; если у меня и есть копейка, вѣдь все это для тебя берегу, мое сердце, для меня ничего не нужно, было бы тебѣ хорошо. Вотъ, будемъ жить одни, что тогда будетъ съ нами, дорогая моя? надо и объ этомъ подумать; пригодится тогда сбереженная моя денежка; вѣдь жалованье мое маленькое…

— Ну, запѣлъ опять свою старую пѣсню, сказала Іозефина, съ нетерпѣніемъ махнувъ рукою.

Но пѣніе продолжалось своимъ порядкомъ. Видя, что Іозефина молчитъ, учитель думалъ, что она начинаетъ соглашаться съ его словами, и съ большею силою принялся доказывать ей необходимость беречь деньги на будущее время; потомъ, придавъ своему голосу самое нѣжное выраженіе, сталъ описывать счастіе ихъ будущей жизни, когда они обзаведутся своимъ хозяйствомъ, будутъ имѣть свой домикъ, садикъ, огородъ, — и онъ говорилъ ей все, что только диктовало ему простое его сердце. Но Іозефинѣ нисколько не было утѣшительно слышать такія мечтанія отъ человѣка, котораго она не любила, даже съ нѣкотораго времени не терпѣла: ей не нравился его тихій, спокойный характеръ; она стыдилась его ничтожества, и она съ досадою его прервала:

— Да кончишь ли ты когда-нибудь? что ты распѣлся, какъ нищій, что ты проповѣдуешь, какъ ксёндзъ какой? скажи, ради Бога, чего ты отъ меня хочешь?

Панъ Грошевичъ не обратилъ однако вниманія на слова жены; онъ продолжалъ свое, желая совершенно склонить ее на свою сторону, такъ-что Іозефина потеряла всякое терпѣніе и, въ отчаяніи топнувъ ногою, закричала:

— Да на что мнѣ твоя болтовня? Прочь съ моихъ глазъ! Боже, Боже! — продолжала она, видя, что мужъ не унимается, чѣмъ я тебя прогнѣвила, за что Ты меня наказываешь такимъ чудовищемъ?

Въ это время вошла въ комнату пани асессорова. Іозефина, со слезами на глазахъ, бросилась къ ней на шею.

— Ахъ, маменька, маменька, вопила она: — думали ли вы когда-нибудь, что вашу дочь постигнетъ такая жестокая участь?

— Что, что такое, мой ангелъ, разскажи скорѣе, съ участіемъ говорила мать, искоса посматривая на пана Грошевича, который, прислонясь къ стѣнѣ, стоялъ съ поникшею головою, какъ преступникъ, ожидающій смертнаго приговора.

— Еще года нѣтъ, какъ я замужемъ, продолжала несчастная супруга: — а ужь сколько я натерпѣлась горя, только одному Богу извѣстно! Вамъ, маменька, я никогда ничего не говорила. И до чего я наконецъ дожила: мужъ не хочетъ меня одѣвать; знаете, маменька, мое новое платье, которое вамъ такъ нравится, онъ говоритъ, что его надо продать, что я не могу такія дорогія платья носить, какъ-будто я кухарка какая, хочетъ осрамить меня передъ цѣлымъ городомъ, хочетъ, чтобъ я все сидѣла дома, нигдѣ не бывала, и Богъ-знаетъ, что еще будетъ дальше, — да онъ меня и кормить не будетъ, онъ меня съ голоду уморитъ. И страдалица залилась слезами пуще прежняго; по мясистымъ щекамъ нѣжной матери также потекли два ручья.

— Не плачь, дитя мое, не плачь, успокойся, говорила она. — Ахъ, Іозефе свенты, Іозефе свенты! какъ же я ошиблась въ этомъ человѣкѣ, думала, что у него доброе сердце, а вышло, что у него чувствъ человѣческихъ нѣтъ! Да боитесь ли вы Бога, пане Грошевичъ? Что вы дѣлаете, за что вы такъ тираните этого ангела? Хотите лишить жену всѣхъ удовольствій, запрещаете ей бывать въ свѣтѣ, танцовать, не хотите купить для нея платья, — что же это значитъ? Да вы забываете, что она дама благородная, воспитанная; такъ-то вы съ нею обращаетесь, такъ-то вы ее любите?..

Учитель видѣлъ, что надъ его головою готова разразиться гроза; не ожидая этой страшной минуты, онъ подошелъ къ пани асессоровой, поцаловалъ у ней руку и сказалъ:

— Не гнѣвайтесь, маменька, не гнѣвайтесь, видитъ Богъ, какъ люблю я мою Юзеньку! Я ей ничего не запрещаю, пусть она дѣлаетъ что хочетъ; только ты не сердись на меня, мое сердце, прибавилъ онъ, обратясь къ женѣ, я все сдѣлаю, и платье куплю и папу Шишкѣ заплачу, не пожалѣю для тебя ничего. — Ну, что жь дѣлать, коли такъ случилось, когда оно такъ нужно — только ты, мое сердце, люби меня по прежнему.

На другой день, панъ Грошевичъ, конечно не безъ вздоховъ и сожалѣній, вынулъ изъ сундука 30 рублей серебромъ и заплатилъ кому слѣдовало; а пани асессорова дала дочери добрый совѣтъ перемѣнить оружіе въ обращеніи съ мужемъ. По ея мнѣнію, Іозефина никогда и ничего не должна была у него просить, а всегда требовать и требованія поддерживать, не прибѣгая къ слезамъ и обморокамъ — это оружіе, прекрасное противъ сильныхъ, жаль употреблять противъ такого слабаго непріятеля; пани асессорова полагала, и очень справедливо, что для учителя довольно будетъ, если, въ случаѣ его непокорности, жена хорошенько на него прикрикнетъ. И въ-самомъ-дѣлѣ, Іозефина вскорѣ на опытѣ убѣдилась въ достоинствѣ новой методы: ей стоило только изъявить свое желаніе, топнуть ногой да сказать повелительнымъ тономъ: «чтобы было!» и все являлось, какъ-бы по щучью велѣнію. Іозефина не пропускала ни одного рессурса, веселилась, танцовала съ паномъ капитаномъ, а о мужѣ, казалось, совсѣмъ забыла.

Спокойствіе пана Грошевича, нарушенное значительнымъ опустошеніемъ сундука, оставило его навсегда.

---

Долго такимъ-образомъ тянулась жизнь его; наконецъ онъ умеръ, и никто не пожалѣлъ о немъ… Никаноръ Сергѣевичъ выѣхалъ изъ города, оставивъ Іозефину съ пани асессоровой толстѣть и браниться другъ съ другомъ. — Самому пану асессору не было житья дома, и онъ съ радостью уходилъ въ судъ и долго уже тамъ оставался, противъ обыкновенія.

ВАСИЛІЙ КУЛИНЪ.

"Отечественныя Записки", № 5, 1848