СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ.
Приложеніе къ журналу «Нива» за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ[править]
I.[править]
Мнѣ, ради пересмотра старинныхъ рукописей, пришлось провести послѣднія недѣли одного изъ великихъ постовъ въ небольшомъ подгородномъ монастырѣ въ провинціи. Здѣсь же я встрѣтилъ и Свѣтлое Христово Воскресенье. Пасха въ этотъ годъ была очень поздняя, и весна уже стояла въ полномъ разгарѣ — снѣга стаяли, ледъ на рѣкахъ разошелся, на деревьяхъ зазеленѣли почки, издали казалось, что лѣса и сады стоятъ въ полномъ лѣтнемъ убранствѣ,
Отслушавъ въ монастырскомъ храмѣ заутреню и раннюю обѣдню, я пошелъ спать въ отведенную мнѣ комнату, однако, уснуть не могъ. Въ окно моей кельи смотрѣло бѣлое утро, до моего слуха, какъ тревожный шопотъ, доносилось немолчное щебетаніе птицъ, въ памяти воскресли воспоминанія о тѣхъ счастливыхъ годахъ, когда этотъ свѣтлый праздникъ встрѣчался мною не въ одиночествѣ, а среди любимой семьи, и тоскливое чувство защемило мнѣ сердце, въ головѣ зароились горькія думы о сошедшихъ въ могилу близкихъ и родныхъ, о прожитой жизни, о близости того времени, когда пробьетъ и мой часъ. Поднялись вопросы, тяжелые, жгучіе вопросы, какъ прожита жизнь, что сдѣлано. О, эти проклятые, мучительные итоги! Сколько прожито дней, мѣсяцевъ, лѣтъ и какъ мало, постыдно мало сдѣлано! Проворочавшись въ безплодныхъ усиліяхъ уснуть на своей постели, я рѣшился наконецъ встать и выйти освѣжить свою голову на воздухъ.
Монастырь стоялъ на довольно высокомъ берегу рѣки, отдѣлявшей его отъ города, раскинувшагося на другомъ, низменномъ берегу рѣки. Сообщались горожане съ монастыремъ при помощи парома, хотя сюда можно было попасть и черезъ мостъ, но для этого приходилось дѣлать большой крюкъ. Я вышелъ изъ монастырской ограды черезъ отворенную въ эту ночь калитку и присѣлъ на плоскій камень, замѣнявшій скамью у монастырскихъ воротъ. Внизу тихо проносила свои желтовато-мутныя воды уже освободившаяся отъ ледяныхъ оковъ рѣка. У песчанаго берега стояло нѣсколько лодокъ и паромовъ, причаленныхъ окончившими свою перевозную работу монастырскими работниками къ кое-какъ устроенной пристанькѣ съ животрепещущими мостками, съ наскоро сколоченной будочкой и съ поднимавшейся вверхъ отъ плота головоломной лѣстницей. Народу не было видно нигдѣ, ни на берегу, ни на плоту, ни на лодкахъ. На городскомъ берегу, слегка задернутомъ теперь ночною мглою, тоже царствовало полное затишье, нигдѣ не свѣтилось огоньковъ, нигдѣ не поднималось надъ домами дымковъ. Всѣ, очевидно, наслаждались сладкимъ сномъ, отдыхая послѣ ночного богослуженія и розговѣнья. Въ воздухѣ было уже почти свѣтло, и короткая весенняя ночь готова была уступить мѣсто ясному утру.
— А рано вы нынче проснулись, — послышался около меня пріятный и мягкій баритонъ.
Я поднялъ голову и увидалъ въ отворенной калиткѣ стройную и красивую фигуру одного изъ послушниковъ съ тонкой, перетянутой широкимъ ремнемъ тальей, съ разсыпавшимися по плечамъ длинными, какъ у женщины, густыми волнистыми черными волосами. Немного удивленный его появленіемъ, я отвѣтилъ:
— Не поспалось что-то. А вотъ вы-то какъ не спите? За великій постъ, кажется, довольно притомились…
Онъ едва замѣтно улыбнулся мягкой грустной улыбкой.
— Я никогда не сплю въ ночь Свѣтлаго Воскресенія, — отвѣтилъ онъ. — Хороша эта ночь!
Онъ замолчалъ и устремилъ куда-то вдаль свои прекрасные темно-сѣрые глаза, казавшіеся черными подъ густыми темными рѣсницами. Онъ меня давно интересовалъ. Съ первыхъ же дней моего пребыванія въ монастырѣ я обратилъ вниманіе на этого молодого человѣка. Сперва меня поразила замѣчательная красота этого блѣднаго матоваго лица, стройность этой тонкой и граціозной фигуры, мягкость его неторопливыхъ движеній; потомъ, роясь въ монастырскихъ рукописяхъ, я увидалъ въ немъ интеллигентнаго человѣка, съ нѣкоторымъ образованіемъ, съ извѣстною любознательлостью; далѣе меня заинтересовалъ вопросъ, почему онъ пошелъ въ монастырь, гдѣ стоитъ какъ-то особнякомъ, отличается сдержанностью и скорѣе смотритъ ученымъ, чѣмъ монахомъ, роясь въ старыхъ рукописяхъ и книгахъ, приводя въ порядокъ древнія монастырскія сокровища. Теперь мнѣ показалось возможнымъ поговорить съ нимъ по душѣ, разспросить и разузнать хоть что-нибудь о его прошломъ, сильно возбуждавшемъ мое любопытство.
— Да, хорошая ночь, — повторилъ я его слова. — Вотъ и мнѣ не поспалось, потому что вспомнилось, какъ проводилась когда-то эта ночь въ моей родной семьѣ… И вамъ, вѣрно, вспоминается то же?.. Отъ этихъ воспоминаній одинокому человѣку не легко отдѣлаться…
— У меня не было семьи, — коротко отвѣтилъ онъ, продолжая задумчиво смотрѣть въ пространство.
Какая-то горькая нота прозвучала въ его голосѣ.
— Вы сирота? — спросилъ я.
— Да, — отвѣтилъ онъ. — Безродный.
На минуту водворилось молчаніе. Онъ опустился рядомъ со мною на камень и, глядя попрежнему въ пространство, гдѣ показалась чуть замѣтная полоска румяной зари, задумчиво заговорилъ:
— Мало того, что я росъ сиротою: я чуть не сдѣлался преступникомъ, отверженцемъ общества, однимъ изъ тѣхъ, которыхъ по праву самозащиты травятъ и истребляютъ, какъ дикихъ звѣрей, угрожающихъ и отдѣльнымъ лицамъ, и всему обществу. Нужно было случиться…
Онъ на минуту остановился, точно немного стѣсняясь продолжать, и съ мягкой усмѣшкой спросилъ меня:
— Вы, конечно, не вѣрите въ чудеса?
Не давъ мнѣ времени отвѣтить на предложенный вопросъ, онъ закончилъ:
— Нужно было случиться если не чуду, то сильному нравственному потрясенію, чтобы я спасся отъ ожидавшей меня участи…
Изъ его груди вырвался тихій вздохъ. Нѣсколько минутъ я ждалъ, думая, что онъ начнетъ мнѣ разсказывать о прошломъ. Но онъ молчалъ, погрузившись въ думы. Его блѣдное прекрасное лицо смотрѣло серьезно, тонкія черныя брови чуть-чуть сдвинулись, глаза выражали сосредоточенность.
Я окликнулъ его:
— Надѣюсь, ваше прошлое не тайна?
Онъ вздрогнулъ; казалось, онъ забылъ о моемъ присутствіи и не ожидалъ, что я могу заговорить.
— Нѣтъ. Какая же тайна! — сказалъ онъ, пожимая слегка плечами.
— Но, можетъ-быть, я неделикатно вызываю въ васъ грустныя воспоминанія, — замѣтилъ я.
По его губамъ скользнула улыбка.
— Я ничего не забылъ и не могу забыть, — отвѣтилъ онъ. — То, что я могу разсказывать вамъ вслухъ, ни на минуту не покидаетъ меня…
И съ какимъ-то особеннымъ оживленіемъ, точно съ испугомъ, онъ прибавилъ:
— Да и не дай Богъ когда-нибудь забыть это… Что же было бы тогда со мною?..
II.[править]
— Вы какъ-то выразили удивленіе, замѣтивъ мою любовь рыться въ старыхъ рукописяхъ и книгахъ, — началъ мой молодой собесѣдникъ свой разсказъ. — Это просто привычка; она правилась ко мнѣ съ дѣтства. Какъ только я началъ помнить себя, я находился среди массы книгъ, большихъ и толстыхъ, старыхъ и ветхихъ. Многія изъ нихъ были чуть ли не больше и не толще, а ужъ во всякомъ случаѣ старше меня, ползавшаго среди нихъ въ кабинетѣ моего воспитателя. Это былъ старикъ профессоръ, ученый, академикъ, одно изъ тѣхъ лицъ, о которыхъ съ уваженіемъ говорятъ въ образованномъ обществѣ люди, чтобъ не прослыть невѣждами, и сочиненій которыхъ никто никогда не читаетъ, зная, что въ нихъ нѣтъ ничего интереснаго и общаго съ жизнью. Какъ и когда я попалъ къ нему, право, не могу вамъ сказать. Меня подкинула ему одна изъ его родственницъ, моя мать, когда мнѣ было года два — подкинула не такъ, какъ это дѣлается обыкновенно простыми бабами, не къ входнымъ дверямъ, не украдкой, не ночью, а среди бѣлаго дня она привезла къ старику и бросила меня у него. Едва ли онъ оставилъ бы меня у себя, если бы у него не было кухарки, Домны Савишны, ворчавшей на него сердито съ утра до ночи за все, — и за то, что онъ неряха, и за то, что онъ всю квартиру завалилъ хламомъ и мусоромъ, какъ она называла книги и древности, и за то, что онъ о ребенкѣ не можетъ подумать. За послѣднее ему доставалось болѣе всего, и каждый разъ при этой воркотнѣ старый холостякъ терялся, какъ провинившійся школьникъ, и начиналъ суетиться, рѣшительно не зная, что надо ему сдѣлать. Онъ зналъ, на какую полку нужно поставить новую книгу, но куда и какъ приткнуть ребенка — до этого онъ самъ не могъ додуматься, она, его домоправительница и руководительница въ практической жизни, настояла, чтобы онъ взялъ меня къ себѣ; она же пилила его, когда, по ея мнѣнію, нужно было что-нибудь сдѣлать для меня. Мой воспитатель не былъ ни золъ, ни грубъ, ни ворчливъ. Онъ просто забылъ обо всемъ существующемъ, стараясь разрѣшить вопросы о томъ, что давно перестало существовать, и даже о томъ, что, можетъ-быть, никогда не существовало. Его забывчивость доходила до того, что нерѣдко онъ забывалъ умыться утромъ, пригладить всклоченные волосы передъ выходомъ изъ дома, отереть бороду во время ѣды и даже взять вилку, когда нужно было ѣсть, при чемъ онъ, не отрывая глазъ отъ книги, наугадъ тянулся пальцами въ соусъ, за жаркимъ, за жаренымъ картофелемъ. Домна Савишна за все это ворчала долго и пространно, заканчивая постоянно воркотню однимъ и тѣмъ же припѣвомъ: «Вотъ у Вяченьки штанишекъ нѣтъ, а вамъ и дѣла нѣтъ», «вотъ Вяченьку учить, чай, надо, а вы и ухомъ не ведете». И тогда у меня появлялись штанишки, тогда меня начинали учить. Ворча на старика, Домна Савишна, тѣмъ не менѣе, старалась всячески оправдать и возвыситъ его въ моихъ глазахъ, толкуя мнѣ, что онъ «мухи не обидитъ», «что онъ простъ, что ребенокъ», что «всякій проходимецъ его провести можетъ». Все это я видѣлъ и понималъ и безъ нея и по-своему любилъ своего воспитателя уже за то, что онъ не тѣснилъ меня, не бранилъ меня, не муштровалъ меня. Тѣмъ не менѣе, Домну Савишну я любилъ больше; я почти обожалъ ее, и мнѣ казалось, что на свѣтѣ не было лучшаго существа, чѣмъ она. Я дорожилъ каждою ея лаской и едва ли я могъ бы спать такъ сладко и спокойно, если бы передъ сномъ Домна Савишна не подходила къ моей кроваткѣ, чтобы взглянуть, сплю ли я, и погладить пухлою мягкою рукою меня по волосамъ съ тихимъ шопотомъ: «спи, ангелочекъ, Христосъ съ Тобой». Почти всѣ свободные отъ учебныхъ занятій часы я проводилъ въ кухнѣ въ обществѣ Домны Савишны. Она разсказывала мнѣ сперва сказки, потомъ передавала свои воспоминанія о прежнемъ житьѣ-бытьѣ крѣпостныхъ людей; Я читалъ ей вслухъ книги, которыя она прослушивала, кажется, болѣе изъ любви ко мнѣ, чѣмъ къ нимъ, но чаще всего я читалъ ей Евангеліе, которое она очень любила слушать и почитать которое просила меня каждый разъ, когда я забывалъ самъ сдѣлать это. Такъ прошла моя жизнь до пятнадцатилѣтняго возраста.
На минуту разсказчикъ остановился, точно затрудняясь продолжать свою исповѣдь.
— Когда мнѣ минуло пятнадцать лѣтъ, мой пріемный отецъ опасно захворалъ, — продолжалъ онъ, наконецъ, снова. — Домна Савишна сильно встревожилась и ходила за нимъ, какъ за ребенкомъ, иногда горько плача при мысли, что онъ умретъ. Въ это-то время впервые сказалось въ моемъ характерѣ что-то новое. — «Какъ же мы-то будемъ жить тогда?» — спросилъ я однажды Домну Савишну. — «Что мы! — отвѣтила она. — Богъ дастъ, не помремъ съ голоду. Онъ-то сокрушаетъ меня. Мучится такъ, что и не приведи Господи». Она о себѣ вовсе и не думала, но я началъ все сильнѣе и сильнѣе думать и о себѣ, и о ней. Неужели намъ придется идти по-міру? Неужели у старика не сдѣлано духовнаго завѣщанія? Неужели имѣющіяся у него деньги перейдутъ къ чужимъ? Муки старика меня уже не безпокоили вовсе, и иногда, представивъ себѣ, что онъ не сдѣлалъ духовнаго завѣщанія, я начиналъ злобствовать на него: «Вотъ весь вѣкъ копался во всякой литературной мертвечинѣ, а о живыхъ людяхъ и не подумалъ! Хоть погибай они — ему все равно! Книгоѣдъ!» Въ то же время какой-то другой внутренній голосъ упрекалъ меня за эти чувства и мысли: «Рядомъ страдаетъ и умираетъ пригрѣвшій и вскормившій тебя человѣкъ, а ты думаешь только о томъ, что будетъ дальше съ тобою!» Недѣли двѣ происходила во мнѣ эта первая внутренняя борьба, мѣшавшая мнѣ даже учиться въ гимназіи, какъ вдругъ однажды моему воспитателю сдѣлалось совсѣмъ худо, и началась агонія. Домна Савишна въ слезахъ прошептала: «Кончается!» Меня точно ножомъ рѣзнуло отъ этого слова. Я приблизился въ старику, посмотрѣлъ на него, онъ уже не дышалъ. «Умеръ! — воскликнулъ я въ ужасѣ и тутъ же задыхающимся голосомъ проговорилъ: — Надо скорѣй поискать, нѣтъ ли духовнаго завѣщанія, осмотрѣть, сколько осталось денегъ, а то все, все возьмутъ чужіе». Домна Савишна съ укоризной, почти съ негодованіемъ посмотрѣла на меня. «Глаза не закрыли, а грабить его станемъ! — рѣзко проговорила она сквозь слезы и болѣе мягко прибавила: — Полно, Вяченька!» Я растерялся и сталъ сбивчиво, точно въ лихорадкѣ, говорить ей, что ей не по-міру же идти, что надо же знать, чѣмъ она будетъ существовать. Я говорилъ все о ней и думалъ о самомъ себѣ. Она перебила меня: «И по-міру не пойду, и воровкой не буду! Перебьемся какъ-нибудь…» И вотъ явились люди — чужіе люди, какъ говорилъ я, — и взяли все, что было у моего воспитателя. Мало того, они распоряжались на похоронахъ, съ пренебреженіемъ смотрѣли на меня и дѣлали намеки, что Домна Савишна, вѣроятно, украла часть капиталовъ старика. Они были убѣждены, что у него было гораздо болѣе денегъ, и искали на комъ бы сорвать, свою злобу за обманутыя надежды. Я не стерпѣлъ этого и вечеромъ горячо высказалъ Домнѣ Савишнѣ: «Вотъ и дождались, что насъ выгонятъ отсюда чужіе люди, да еще какъ выгонятъ-то, обвиняя и ругая, какъ грабителей!» — «Полно, Вяченька, они не чужіе, а родня. Мы вотъ такъ чужіе», — сказала старушка. — «Это ты-то чужая, когда ты весь вѣкъ няньчилась съ нимъ?» — воскликнулъ я. — «Я прежде крѣпостной его была, а потомъ за жалованье служила, — отвѣтила, она: — а они кровные родные». — «Ну, если ты не родня ему, такъ я не чужой», — запальчиво выразилъ я. — «Полно, Вяченька! — тихо и ласково сказала она. — Конечно, мнѣ не слѣдъ бы тебѣ этого говорить, да теперь не обойдешься, видно, безъ этого. Мамаша твоя племянницей доводилась покойному Петру Дмитріевичу, а ты не родня ему, голубчикъ, потому, да проститъ ее Господь Богъ, вѣнчана она не была съ твоимъ папашей…»
Опятъ разсказчикъ оборвалъ разсказъ, угрюмо смотря вдаль и какъ бы переживая въ душѣ все то, что, казалось, уже давно было забыто. Потомъ онъ отрывисто въ сильномъ волненіи прибавилъ:
— Въ эту минуту я возненавидѣлъ, казалось, весь міръ, своего воспитателя, свою мать, своего отца, своихъ незаконныхъ родственниковъ!..
III.[править]
Несмотря на то, что мнѣ хотѣлось услышать конецъ этой исторіи, я не рѣшился бы просить разсказчика продолжать ее, такъ какъ ему, видимо, были тяжелы эти воспоминанія. Однако, немного помолчавъ и нѣсколько успокоившись, онъ самъ продолжалъ прерванный разсказъ. Онъ пристально взглянулъ на меня вопросительнымъ взглядомъ и проговорилъ:
— Приносилъ ли вамъ кто-нибудь жертвы? Полагалъ ли кто-нибудь за васъ все, жизнь, душу? Изнемогалъ ли кто-нибудь изъ-за васъ подъ гнетомъ труда и лишеній? Если нѣтъ, то вы едва ли поймете, что пережилъ, передумалъ и перечувствовалъ я, когда, выброшенный на улицу изъ дома своего воспитатели, я очутился на иждивеніи Домны Савишны, только на ея иждивеніи. Словами этого не передать; это нужно испытать самому, чтобы понять. Тутъ такія мелочи ощущеній и думъ: благодарность за приносимую жертву, горькое сознаніе, что живешь на чужой счетъ, муки за усилія и страданія, другого существа и боязнь, что это существо надорвется подъ тяжестью труда — боязнь за него и за себя. Какъ бы я ни старался передать вамъ всѣ эти оттѣнки — это мнѣ не удастся сдѣлать даже и наполовину и все это вамъ придется пополнить самимъ своимъ чутьемъ. Моя старушка поступила въ услуженіе и стала содержать меня, нанявъ, мнѣ каморку въ томъ же домѣ, гдѣ нашла себѣ мѣсто. Тщетно я бѣгалъ по городу и искалъ себѣ уроковъ, переписки, какихъ бы то ни было занятій. Я не находилъ ничего и долженъ былъ существовать исключительно на средства этой простой старухи, работавшей теперь неутомимо. Она жила служанкой у дальняго родственника моего покойнаго воспитателя; въ свободные часы она стирала мое бѣлье или занималась вязаньемъ и шитьемъ разныхъ принадлежностей женскаго туалета на продажу; она ложилась поздно и вставала рано, и все это ради того, чтобы я былъ одѣтъ, обутъ, сытъ и могъ учиться. Я хотѣлъ-было бросить гимназію, но она не допустила меня до этого и даже разсердилась и обидѣлась. «Дуракомъ-то кому ты будешь нуженъ? — говорила она мнѣ. — Или лѣнь работать стало? Такъ вонъ я старый человѣкъ, а работаю». — Я перебилъ ее горячо: «Потому я и хочу выйти изъ гимназіи, чтобы ты, старая, не гнула изъ-за меня горба». — «Что-жъ, я принцессой астраханской сложа руки сидѣть, что ли, буду? — отвѣтила она. — И какое тебѣ-то мѣсто дадутъ, неучу да молодятинѣ? Усы прежде отрасти, а тамъ и думай о мѣстѣ». Я покорился ей и принялся ревностно за ученіе. Но оно не могло заглушить въ моемъ мозгу зловѣщей работы мысли. Мать и отецъ подкинули меня трехлѣтнимъ ребенкомъ старику-дядѣ и даже никогда не справились обо мнѣ. Дядя, какъ собачонкѣ, позволилъ мнѣ жить у себя въ домѣ и даже не подумалъ о томъ, что я буду дѣлать, оставшись на улицѣ послѣ его смерти. Родные дяди, не посѣщавшіе его при жизни ради того, что онъ былъ «грязнымъ старикашкой», называвшіе его презрительно «ходячей муміей», ограбили послѣ его смерти все его имущество и выгнали на всѣ четыре стороны близкихъ ему людей, меня и Домну Савишну, не постыдившись даже намекнуть, что мы, вѣрно, успѣли порядочно ограбить старика. Она, какъ волъ, работаетъ, чтобы поддержать меня, чужого ей человѣка, и не видитъ ни радостей, ни счастія, несмотря на мою доброту. Гдѣ же правда? Гдѣ справедливость? Не могу вамъ сказать, что особенно сильно повліяло на мои нервы — тѣсная ли каморка въ подвальномъ жилищѣ, нанимаемая у столяра, не особенно питательная пища, упорное стремленіе идти первымъ въ гимназіи, усиленное чтеніе всякихъ книгъ безъ разбору въ свободные часы или мои мрачныя думы, не находившія отвѣта, — но знаю одно, что нервное разтройство было у меня страшное. Я выходилъ изъ себя во время споровъ съ товарищами; я задыхался отъ злобы, если въ классѣ кто-нибудь шелъ впереди меня, особенно тогда, когда меня обгонялъ кто-нибудь изъ богачей; я вздрагивалъ, когда неожиданно кто-нибудь окликалъ меня или дотрогивался до меня; я то неутѣшно плакалъ въ своемъ углу, то дѣлался угрюмымъ и ощущалъ въ душѣ какое-то ожесточеніе. Всѣ сколько-нибудь обезпеченные люди стали мнѣ врагами, потому что я въ нихъ видѣлъ личяостей, похожихъ по свему преступному легкомыслію на моихъ отца и мать, или напоминавшихъ мнѣ черствый эгоизмъ засохнувшаго среди своихъ ученыхъ изысканій дяди, или воскрешавшихъ въ моемъ воображеніи образы тѣхъ раздушенныхъ и нарядныхъ моихъ родственниковъ, которые относились съ брезгивостью къ неряхѣ-старику и не побрезговали шарить въ каждомъ углу его жилища, когда происходилъ здѣсь грабежъ, называемый дѣлежомъ наслѣдства. Чтобы не походить ничѣмъ на этихъ людей, я сталъ мало заботиться о своей внѣшности, сталъ хвалиться прорѣхами на платьѣ, заплатами на сапогахъ. Но главной, преобладающей чертой въ моемъ характерѣ было, повторяю, ожесточеніе. За нимъ всегда слѣдовалъ упадокъ силъ. Пнуть ногой попавшуюся на дорогѣ собаку, обидѣть до слезъ товарища, съ наслажденіемъ посмотрѣть на буйную кровавую драку, все это тѣшило меня на-время, а потомъ я плакалъ, бился и каялся въ своей каморкѣ, называя себя негодяемъ, бездушною тварью, подлецомъ, и со всѣмъ этимъ было такъ легко окончить, — и съ моимъ нервнымъ разстройствомъ, и съ непосильной работой Домны Савишны, и со страхомъ за будущее: стоило только ограбить того старика, у котораго жила теперь Домна Савишна.
Разсказчикъ произнесъ послѣднія слова особенно отчетливо, какъ бы подчеркивая ихъ, потомъ прервалъ разсказъ, снова сдвинулъ брови и тяжело дышалъ, точно отъ усталости.
— Вамъ тяжелы эти воспоминанія, — замѣтилъ я. — Мнѣ совѣстно, что я…
Онъ не далъ мнѣ кончить начатой фразы и нѣсколько отрывисто отвѣтилъ:
— Нѣтъ, что же… Я вамъ уже сказалъ, что мое прошлое постоянно живетъ въ моей памяти… Тяжело говорить, а не вспоминать…
И, собравшись съ силами, онъ продолжалъ разсказъ.
— Не день, не два преслѣдовала меня эта роковая мысль. Какъ кошмаръ, какъ преслѣдованіе злого духа, она мучила меня и днемъ, и ночью. Старался я отдѣлаться отъ нея, а въ мозгу помимо моей воли являлись доказательства, что иначе и Домна Савишна, и я только погибнемъ. Умри этотъ старикъ — и Домна Савишна опять останется на мостовой, а его богатствами завладѣютъ первые попавшіеся негодяи. Умри Домна Савишна раньше его — у меня не будетъ болѣе никакой поддержки, и я долженъ буду бросить даже гимназію, когда тѣ, другіе, разряженные въ щегольскіе мундирчики негодяи, будутъ вкушать плоды образованія. Я тогда иначе не называлъ сытыхъ, какъ негодяями. И что значитъ для этого человѣка, если у него пропадаетъ нѣсколько тысячъ? Да если бы даже эта потеря и отозвалась тяжело на немъ, то стоитъ ли его жалѣть? Самъ онъ никого не жалѣлъ ни прежде, когда занимался ростовщичествомъ, ни теперь, когда онъ живетъ на покоѣ. Какъ на грѣхъ, этотъ человѣкъ, дѣйствительно, не заслуживалъ ни уваженія, ни любви, ни снисхожденія. Когда-то онъ былъ ростовщикомъ, учитывалъ векселя за большіе проценты и, наживъ крупный капиталъ, зажилъ въ свое удовольствіе. Грязно нажитыя деньги проживались на грязный развратъ. Сморщенный, беззубый, лысый, въ черномъ парикѣ, съ подкрашенными бровями, этотъ сальный старикъ сталъ завсегдатаемъ клубныхъ маскарадовъ, бродилъ по Невскому, ловилъ разныхъ несчастныхъ созданій. Домну Савишну онъ взялъ къ себѣ только потому, что онъ зналъ ея честность и могъ спокойно оставлять на ея попеченіе свою квартиру во время своихъ вечернихъ и ночныхъ экскурсій. Обокрасть его казалось мнѣ дѣломъ безгрѣшнымъ. Мало-по-малу, вопросъ сталъ сводиться для меня только на то, какъ украсть, чтобы схоронить концы въ воду. Я уже началъ передумывать объ этомъ, какъ о чемъ-то такомъ, что было нужно сдѣлать непремѣнно. Это былъ по-моему подвигъ, а не преступленіе. Если что и задерживало меня отъ приведенія въ исполненіе задуманнаго плана, такъ это то, что иногда въ головѣ мелькала мысль: «А если онъ застанетъ меня за кражей?» На это явился, наконецъ, жестокій отвѣтъ: «тогда придется покончить съ нимъ самимъ; собакѣ собачья и смерть». Эта мысль ободрила, обрадовала меня. Онъ, этотъ человѣкъ, котораго я почти не зналъ и только видѣлъ нѣсколько разъ мелькомъ, становился въ моихъ глазахъ моимъ личнымъ врагомъ. По своду законовъ, онъ былъ мнѣ совершенно чужой, но я увѣрялъ себя тогда, что я ему родственникъ, близкій родственникъ, и ругалъ, проклиналъ его за то, что онъ и знать не хотѣлъ меня. Предлоги мнѣ были нужны для ненависти и проклятій, для оправданія задуманнаго мной. Посѣщая Домну Савишну, по вечерамъ я проникалъ въ комнаты бывшаго ростовщика, присматривался, соображалъ и меня иногда тѣшила мысль: «вотъ здѣсь я его убью». «Вяченька, полно бродить-то, — звала меня тогда изъ кухни Домна Савишна. — Почиталъ бы лучше мнѣ книжку, чѣмъ впотьмахъ-то по комнатамъ бродить». Волей-неволей, я возвращался къ ней и исполнялъ ея желаніе, читалъ ей «Евангеліе» и «Житія»… Эти чтенія были теперь для меня пыткой. «Житія», которыя она такъ любила слушать, поднимали во мнѣ упреки совѣсти. Тутъ описывались люди, переносившіе стойко всякія мученія и дѣлавшіеся среди этихъ мукъ еще добродѣтельнѣе, еще добрѣе. А я? Я пробовалъ, сознательно обманывая свою совѣсть, кощунствовать, называть все это сказками, выдумками, невозможными нелѣпостями. Во мнѣ поднимался голосъ совѣсти, но я старился заглушить его, обманывая самого себя. «А Домна Савишна? Развѣ она когда-нибудь жалуется на судьбу?» являлся въ головѣ вопросъ. «Развѣ она не пришла въ ужасъ при мысли разбогатѣть грабежомъ, когда умеръ Петръ Дмитріевичъ? Развѣ она-то не сохранилась и чистой, и доброй среди всѣхъ испытаній…» «Что-жъ, она недалекая и неразвитая женщина, вотъ и все!» лгалъ я себѣ и глумился, злобно глумился надъ тѣми, кто считалъ нужнымъ быть добрымъ среди злыхъ, добродѣтельнымъ среди порочныхъ: «Овцы, идущія на закланіе! Цыплята, лѣзущіе подъ ножъ повара!» «Вяченька, родной мой, что съ тобою? Полѣчиться бы тебѣ, — тревожно говорила мнѣ Домна Савишна, участливо глядя на меня и щупая мою голову. — Головка-то, головка, какъ въ огнѣ, горитъ! Охъ, не хорошъ ты; краше въ гробъ кладутъ». Она была права: я былъ боленъ, опасно боленъ, не столько физически, сколько нравственно.
IV.[править]
Алая полоска зари, съ лѣвой стороны отъ города, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, уже давно начала расширяться, и скоро должно было показаться солнце изъ-за далекаго лѣса, казавшагося теперь синевато-зеленымъ и рѣзко очерченнымъ въ ясномъ прозрачномъ воздухѣ. Я и мой собесѣдникъ какъ-то невольно устремили въ ту сторону взгляды и залюбовались живописнымъ пейзажемъ.
— Должно-быть, день будетъ очень хорошъ, — проговорилъ я.
— Да, весна въ самомъ разгарѣ, — отвѣтилъ съ тихимъ вздохомъ мой собесѣдникъ. — И тогда была весна, когда произошелъ во мнѣ великій переворотъ. Весна оживляетъ все здоровое и сильное, но горе больнымъ и слабымъ въ эту пору: здоровое дыханье весны часто не переносится больными нервами, измученною грудью. Колыбель здоровыхъ, она является могилой больныхъ. Я помню хорошо, какъ тяжко отозвались тогда на моихъ нервахъ конецъ великаго поста и начало весны. Домна Савишна, строго соблюдавшая вообще посты и лишавшая себя многаго ради меня, расхворалась на Страстной недѣлѣ не на шутку, и меня охватилъ ужасъ. Я не столько тосковалъ при мысли, что она можетъ умереть, сколько боялся за свое будущее въ случаѣ ея смерти. Этотъ страхъ былъ сильнѣе моей любви къ ней. Я сознавалъ это, съ презрѣніемъ бичевалъ себя за это и не могъ пересилить это чувство. Я ходилъ, какъ въ бреду, и думалъ только объ одномъ: «что будетъ со мною?» «Ограбить, ограбить скорѣе старика», шепталъ мнѣ тайный голосъ, и я составилъ планы, какъ это сдѣлать. И тутъ же болѣзненно, мучительно я спрашивалъ себя: «въ какой ужасъ пришла бы мои старушка, если бы узнала, что я замышляю, о чемъ я думаю, предвидя ея близкую смерть?» Господи, что за хаосъ противорѣчій бываетъ иногда въ человѣческой душѣ! Въ этихъ лихорадочныхъ, полубезумныхъ думахъ я встрѣтилъ Свѣтлый праздникъ. Я не пошелъ къ заутренѣ и, сидя въ своей каморкѣ передъ огаркомъ свѣчи, обдумывалъ свои планы. Я раскрылъ книгу, пробуя отогнать эти зловѣщія думы, но мнѣ это не удавалось. Онѣ сами собою лѣзли въ голову, назойливыя, какъ бредъ, какъ кошмаръ. Во мнѣ происходила страшная борьба, и мнѣ порой казалось, что я схожу съ ума. А съ улицы долеталъ радостный благовѣстъ, говорившій о воскресеніи Искупителя міра. Я облокотился на столъ, опустивъ на ладони голову, и мнѣ казалось, что эта голова готова треснуть. Вдругъ за мной быстро, какъ отъ сильнаго порыва вѣтра, растворилась дверь, и чей-то голосъ, торопливый и прерывистый, сурово заговорилъ: «Я воскресъ… изъ мертвыхъ воскресъ, а ты… Что ты дѣлаешь? Какъ ты смѣешь тутъ быть?.. Гдѣ ты? Что ты?.. Я Христосъ, а ты…» Я вскочилъ въ ужасѣ и очутился лицомъ въ лицу съ изможденной блѣдной фигурой, съ коротко остриженными, но густыми черными волосами, въ бѣлой одеждѣ, падавшей до полу, какъ хитонъ… На меня въ полутьмѣ въ упоръ гнѣвно смотрѣли черные, лихорадочно блестѣвшіе, большіе глаза. Меня облило холоднымъ потомъ, я отшатнулся къ столу, но невѣдомый мнѣ человѣкъ въ бѣлой одеждѣ сдѣлалъ еще шагъ ко мнѣ, и его исхудалое блѣдное лицо съ блестящими черными глазами близко-близко склонилось къ моему лицу, и я услышалъ поразившій меня шопотъ: «Я Христосъ, Іуда!» Никогда и не забуду этого взгляда и этого шопота, отъ которыхъ похолодѣло все мое тѣло и помутилось сознаніе. Прежде чѣмъ я опомнился, въ мою комнату ворвались съ шумомъ какіе-то люди и бросились на невѣдомаго мнѣ человѣка. Онъ закричалъ, заговорилъ быстро: «Я Христосъ! Я воскресъ! Опять распять хотите!» и началъ выбиваться изъ ихъ мощныхъ рукъ, Но они уже успѣли овладѣть имъ. Не понимая, что дѣлается со мною, видя только, что его хотятъ взять, что съ нимъ борются, я бросился защищать его и началъ кричать: «Оставьте, оставьте его, злодѣи!» Я кого-то билъ, кому-то вцѣпился въ одежду. Но меня грубо оттолкнули, потомъ скрутили незнакомцу руки и потащили его. Не знаю, долго ли я кричалъ и молилъ этихъ людей оставить его, долго ли я лежалъ безъ памяти, но помню только, что когда я пришелъ къ утру въ сознаніе, лежа на своей койкѣ, около меня стояли двѣ женщины: едва передвигавшая ноги Домна Савишна и жена моего квартирохозяина-столяра, и послѣдняя нараспѣвъ разсказывала, вѣроятно, уже въ сотый разъ:
— И чего испужался, мать моя? Нашего столяра Савку не узналъ. Савка-то это изъ сумасшедшаго дома сбѣжалъ и прибѣгъ къ нему, а онъ и испужался.
Савка былъ молодой парень-столяръ, страдавшій сперва запоемъ, потомъ переставшій вдругъ пить и впавшій въ меланхолію. Въ припадкѣ тяжелаго душевнаго недуга онъ разъ попробовалъ даже повѣситься. Его вынули изъ петли и отправили въ домъ умалишенныхъ, гдѣ его душевный недугъ обострился еще болѣе. Я съ годъ тому назадъ видѣлъ этого Савву, зналъ и о его безотчетной тоскѣ, и его попыткѣ кончить съ собой, и его пребываніи въ домѣ умалишенныхъ, гдѣ онъ называлъ себя Христомъ и откуда онъ бѣжалъ въ эту ночь и неожиданно проникъ въ мою каморку, набушевавъ предварительно и въ комнатахъ столяра-хозяина… Все это объяснилось такъ просто, такъ естественно, и всѣ смѣялись надъ происшествіемъ, надъ Саввой, вообразившимъ себя Христомъ, надъ моимъ испугомъ и попытками защитить Савку. Не смѣялся только я. Мнѣ посовѣтовали уснуть и оставили меня одного. Утомленный, обезсиленный, я заснулъ тяжелымъ сномъ, и во снѣ мнѣ снился этотъ воспаленный взглядъ и слышался этотъ зловѣщій шопотъ: «Я Христосъ, Іуда!» Я просыпался въ холодномъ поту и боязливо озирался кругомъ. Домна Савишна на другой день, черезъ силу притащившись снова ко мнѣ и увидавъ меня, всплеснула руками отъ ужаса, такъ измѣнился я въ однѣ сутки. Меня точно что-то придавило…
Молодой человѣкъ замолчалъ на минуту и потомъ, глядя въ озаренную восходящимъ солнцемъ даль, въ раздумьи заговорилъ снова:
— Больше мнѣ нечего разсказывать. Въ короткихъ словахъ не перескажешь того, что дѣлается въ душѣ, а распространяться — пожалуй, умѣнья не хватитъ все передать, все выяснить. Мысль, что я сдѣлаюсь непремѣнно негодяемъ, если останусь жить въ міру, не переставала меня преслѣдовать съ этого дня. Она и прежде проскальзывала въ моемъ мозгу, но только проскальзывала, какъ свѣтъ молніи во мракѣ ночи. Теперь она озаряла яркимъ свѣтомъ мою душу. Да, мнѣ стало вполнѣ ясно, что я не способенъ ни къ выносливости, ни къ борьбѣ, что я завистливъ и несправедливъ, что во мнѣ сидитъ что-то порочное, что-то прежде всего толкающее на преступленіе. Кругомъ меня все еще шли толки и шутки насчетъ пьянаго Савки, а я, только я понималъ, что въ лицѣ Савки Господь послалъ мнѣ предупрежденіе противъ искушеній. Когда я пришелъ послѣ праздниковъ въ гимназію, мнѣ замѣтили:
— Что это ты какъ въ воду опущенный?
Такимъ я оставался почіи во все время до окончанія мною курса, до поступленія моего въ монастырь. Только вступивъ за эти стѣны, я вздохнулъ широкимъ облегчающимъ вздохомъ: я почувствовалъ, что онѣ укрывали меня отъ преступленій…
— И васъ не удержала ваша Домна Савишна? — невольно спросилъ я.
— Она умерла, — отвѣтилъ со вздохомъ молодой человѣкъ. — Да если бы и не умерла, то не стала бы удерживать: я разсказалъ бы ей все, и она поняла бы меня. Вамъ, конечно, все это можетъ казаться страннымъ, а она была простымъ человѣкомъ, ей было бы легко понять все это…
— И вы не раскаиваетесь въ своемъ рѣшеніи? — не безъ любопытства спросилъ я.
— Что вы! Что вы! Господь съ вами! — горячо протестуя, почти испуганно воскликнулъ онъ. — Я здѣсь новымъ человѣкомъ сталъ……
И, точно не желая говорить болѣе о себѣ, онъ указалъ внѣ на даль:
— Взгляните, взгляните, вода точно горитъ, отражая солнце. Что за чудная картина!
Дѣйствительно, картина была поразительно хороша. Поднявшееся изъ-за лѣса солнце заливало теперь все своимъ яркимъ свѣтомъ, отражаясь въ водѣ. На городскомъ берегу уже сновали люди въ пестрыхъ праздничныхъ нарядахъ. Надъ домами изъ сотенъ трубъ вились бѣлые дымки, тая въ прозрачномъ воздухѣ. На паромѣ, потягиваясь и ежась, виднѣлись два лодочника, вышедшіе изъ своей будки. Въ воздухѣ слышался веселый перезвонъ колоколовъ, и сотни птицъ немолчно щебетали и пѣли, порхая съ вѣтки на вѣтку въ густыхъ деревьяхъ монастырскихъ кладбища и сада.