Пасхальные каникулы[править]
I.[править]
В те времена все месяцы были очень-очень длинны, а годы почти нескончаемы.
Ясные летние и каникулярные месяцы сладостно тянулись, а месяцы поздней осени и зимние, отравленные уроками, назначенными в наказание задачами, холодами и дождями, влачились уныло, с медлительною косностью.
Год, о котором я сейчас поведу речь, был, кажется, двенадцатым моим годом на земле. Я провел его — увы! — под ферулой «Большой Черной Обезьяны», профессора литературы в колледже, где я впервые выступал вполне бесславно… Этот год оставил во мне впечатления, которые и сейчас еще меня тяготят и удручают, как я ни мало сосредоточиваю на них память.
Я помню, как будто-то было вчера, глубокую и безотрадную тоскливость октябрьского дня который в тот год был последним днем каникул и кануном жестокого «начала учения». Я вернулся в то самое утро после волшебного препровождения времени, после жизни на свободе под солнцем у двоюродных братьев на юге; у меня голова еще была полна светлых деревенских впечатлений: в ней носились веселый сбор винограда среди покрасневших лоз, восхождения дубовыми лесами к фантастическим старым замкам, прилепившимся на вершинах; случайное бродяжничество с шайкой маленьких приятелей, у которых я был признанным вождем… Какая перемена, Боже мой! Возвратиться так в свой дом, хотя столь любимый, чтобы видеть смерть лета, а завтра надеть ужасное ярмо учения!..
Именно в этот самый день небо внезапно померкшее нагнало на меня осеннюю грусть, которую я ощущал в детстве с такою таинственною напряженностью. Кроме того, я знал в лицо Крашё, то есть «Большую Черную Обезьяну», пред которою нужно было предстать через несколько часов; я много раз видал его проходя с няней мимо мрачной двери колледжа. Уже целый год я его чуял, предвидел, ужасался; мое весьма резкое отвращение к его личности еще усиливало страх неизбежного и близкого заточения…
Я посвятил этот последний день, во-первых, приведению в порядок в своем детском музее различных драгоценных вещей привезенных с южных прогулок: тут были необыкновенные бабочки, пойманные на сентябрьском покосе, удивительные ископаемые открытые в пещерах и и долинах. А потом уединясь у себя в комнате я уселся за письменный стол, где придется завтра — увы! — снова приниматься за работу, и взялся за дело, занявшее меня до сумерек: я составлял календарь собственного образца, чтобы каждый вечер отрывать от него по странице; нужно было приготовить на десять школьных месяцев десять маленьких пачек, каждая по тридцати листков, с обозначением чисел и дней; четверги и воскресенья были написаны с особым почетом на розовой бумаге.
По улице, пока я над этим возился, проходили под туманным небом трубочисты — савояры с жалобным криком, который как погребальное пение раздается у нас осенью по ясным дням: «Чистить трубы с верху до низу!» И жалкие заунывные голоса их нагоняли на мою душу бесконечную тоску.
Тем временем дело мое подвигалось: я добрался до апреля месяца и до блаженного дня Пасхи. Разумеется, этот день был отмечен на розовой бумаге и написан с полною нежностью и тщанием в веночке из цветов. Также на розовой бумаге были написаны десять следующих дней, которые будут десятью днями каникул, сладостным перемирием среди вражеских козней «Большой Обезьяны»…
Когда все было кончено, я открыл шкаф с игрушками, чтобы прибить к одной из полок десять месяцев, выстроив их в ряд, начиная со зловещего октября.
Прибивая апрель я посматривал на розовый пучок пасхальных каникул и говорил себе с горестным сомнением: «Неужели когда-нибудь, действительно, настанет это время, столь от меня далекое?» И как бы в мечте о несбыточном будущем я видел себя срывающим эти листочки в конце более длинных и более теплых дней, когда в воздухе запахнет весною…
Потом настала очередь чудного мая. Когда я дойду до сих пор, говорил я себе, час назначенный для отрывания листка будет светел и пленителен, все небо еще будет позлащено отблесками заката, а с улицы до меня донесутся из-под привешенных к окнам гирлянд песни матросов и молодых девушек, и старинные майские хороводы…
А в июне сколько чудесных цветов, вишен и солнца!.. А с июлем, наконец, подойдут большие каникулы, подойдет упоительный отъезд к двоюродным братьям на юг!..
Но в каких безднах недоступной дали представлялись мне эти времена!..
II.[править]
Иго «Большой Черной Обезьяны», действительно, было ужасно и превзошло мои самые мрачные ожидания. Боже мой, как вяло тянулась зима! Руки всегда в чернилах, нескончаемые уроки и, следовательно, вечно неспокойная совесть!.. Даже по четвергам, даже по воскресеньям нас угнетал этот бесчувственный старик!.. Чтобы несколько развлечь товарищей я рисовал густыми чернилами в заголовке своих тетрадок, ходивших в классе по рукам, огромных обезьян в разнообразных позах: они ораторствовали над классическими книгами, или чесались…
Тем временем понемножку приближалась Пасха, и скоро должны были улетучиться последние листочки, скрывавшие желанный розовый пучок.
Но в том году Пасха была очень ранняя, и весна не торопилась приходом. Я уже начинал побаиваться что дни на розовой бумаге будут дождливы и подобны зимним…
Прошло Вербное воскресенье почти без солнца. Потом, пришла Великая Пятница окутанная туманом, очень унылая; из морского арсенала каждые полчаса раздавались траурные пушечные выстрелы в память смерти Христа.
Наконец, настала и суббота тоже темная, но она привела с собою окончание уроков Большой Обезьяны, — желанный час свободы!..
Последний урок должен был кончиться. Оставалось всего четверть часа!.. Я не мог усидеть на скамье.
Все еще полный недоверия, едва приоткрыв бювар, я поспешно писал прощальное письмо пред десятидневною разлукой другу своему Андрэ, старшему и наиболее возмужалому из нас, который начал в тот год ко мне привязываться, без сомнения, потому что я был, напротив, самым младшим и настоящим ребенком. Мы виделись только в классе, так как он был пансионером, а я приходящим; кроме того, Большая Обезьяна имела низость посадить нас на противоположных концах класса под предлогом будто мы слишком много болтаем, что вынудило нас все время писать друг другу египетскими иероглифами; листочки были помечены обезьяной нарисованною китайской тушью.
Всего четверть часа до заключительного вздоха облегчения! Ступни у меня горели… Ноги точно чесались, — так и хотелось выскочить в окно…
— Господа, — вдруг произнесла Большая Обезьяна, — пишите теперь вакационную работу, которую вы должны будете подать мне через неделю, в среду, на первом уроке.
Вакационная работа! О, ужас! О, предательство! Какой безжалостный старик!
Мы все переглядывались — одни в огорчении, другие возмущенные и непокорные.
То было латинское изложение!.. А я и с французскими не мог справиться и становился в тупик перед всеми темами Большой Обезьяны!
Я стал писать с яростью в сердце намеренно криво и неопрятно.
Впрочем, тема его была нелепа: «В благовонном саду, где веяли весенние зефиры безрассудный ребенок, несмотря на запрещение наставника, забавлялся тем, что дразнил пчел собиравших мед с только что распустившихся венчиков… (Время от времени ставились многоточия для указания места, где нужно было распространиться). Наконец, молодому ослушнику удалось запереть большим и указательным пальцем одну из этих любопытных тружениц в чашечке колокольчика…»
" — А взбешенное насекомое, — диктовал старик, — ну — биться… (заметьте неопределенное наклонение движения) и жалить пальцы своего низкого гонителя (это мораль, господа). Точка, все. "
Возвращаясь домой я повторял про себя фразу: «А взбешенное насекомое», которая почему-то особенно меня раздражала. И я прибавлял по адресу Черной Обезьяны, скрежеща зубами: «Ах, ты, мерзкий старый воробей!»
Все условно на этом свете: «мерзкий воробей» на языке школьников тех времен было самым тяжким оскорблением.
Вот и Пасха, трезвон на колокольнях. С утра по улицам движется разряженная толпа. По старинному обычаю люди в первый раз весною облеклись в светлое платье, в соломенные шляпы. Но небо оставалось пасмурно, солнце хмуро, и еще грустнее было видеть, как все в весенних нарядах шли торопливо, точно прозябшие, наклоняя голову под северным ветром.
Право, апрелю никогда не следовало бы приносить разочарование детям, которые так доверчиво, так пламенно ждали его в течение трех бесконечных зимних месяцев…
Начиная с понедельника от меня потребовали, чтоб я каждое утро садился на один час за работу и отделался бы от вакационного урока; предполагалось что через два-три дня я его сбуду с плеч и умою руки.
Я покорно просиживал в своей комнате назначенное время облокотясь о письменный стол и вымазав все пальцы в чернилах. Но ничего не выходило, нет… «А взбешенное насекомое ну — биться…» Вдохновение не являлось… Помыслы мои положительно были направлены в иную сторону: я думал о весне не хотевшей приходить, о том, чтобы бежать гулять, несмотря на ливень и порывы ветра.
А сердце у меня все больше сжималось при виде столь печального и скорого исчезновения драгоценных дней написанных на розовой бумаге…
III.[править]
Каникулярные дни мои летели омраченные все тем же холодным дождем, все тем же хмурым небом.
Их оставалось только пять, когда в пятницу моя маленькая подруга Жанна пришла с матерью приглашать меня провести день в ее милом обществе, в принадлежавшем им саду за городским валом… О, нечаянная радость!.. И как раз была почти хорошая погода, без ливня, только с резкими сменами солнца и тени.
После недельного заточения под дождем я был восхищен неожиданностью, когда встретил в саду весну, в которой отчаивался. Там все-таки в изобилии распустились розовые гиацинты, чересчур красные, чересчур фиолетовые анемоны, пучки великолепных золотисто-желтых левкоев с яркими полосами; они сверкали преувеличенными красками под сомнительным небом но которому проносились густые облака, еще обремененные сумраком и зимою. Бесконечная прелесть исходила, на мой взгляд, ото всех этих цветов, несмотря на порывистый ветер и готовый налететь дождь…
Во время обратного пути по неволе печального, так как прогулка кончилась, а на завтрашнее утро снова предстояло латинское изложение со взбешенным насекомым, — я шепнул на ухо своей подружке чтоб она еще раз пришла за мною до начала ученья теперь столь близкого; она мне охотно это обещала.
IV.[править]
О, я, несчастный! сегодня вечером придется сорвать последний день на розовой бумаге!..
После завтрака я корпел над латинским сочинением ничуть не подвинувшимся с понедельника Пасхи, когда мне сообщили, что маленькая Жанна ждет меня внизу — вместе идти в сад в предместье.
Но тут вошел мой отец, с прискорбием взглянул на мою тетрадку и воспротивился прогулке.
— Пусть он сначала кончит изложение, — сказал он, — а тогда идет к ней.
Боже мой!.. А день был последний!.. При мысли что я могу пропустить случай, который больше не представится, — случай провести день с Жанной в ее большом саду, хотя таком печальном, я приходил в возмущение и отчаяние.
Я неистово набросился на тему; я ввел в нее зефиры, алые розы и цветы багряного цвета. Затем я добрался до фразы почти заключительной: "А взбешенное насекомое… " Биться в моем толстом латинском словаре было переведено: Jactare corpus (кидать тело в разные стороны). Так как выражение показалось мне для пчелы слишком громоздким, я прибавил к corpus хитроумный эпитет tenue (тонкий); а чтобы соблюсти коварное неопределенное наклонение движения я написал: tenue corpus jactare furens.
Уф! Кончено! Скорей за няней, чтоб она вела меня туда, так как, к великому моему унижению, меня еще не считали настолько большим чтобы пускать одного… Скорее одеваться, мыть выпачканные по локоть руки и отправляться в сад, где ждет меня Жанна в золоте левкоев и багрянце анемонов. Скорее, скорее, потому что поздно, солнце низко, солнце моего последнего дня!..
Увы, при выходе из ворот вала я увидал в аллее вязов ведущей к спокойному пригороду Жанну, возвращавшуюся с матерью.
— Вот когда ты идешь! — сказала она мне с легкою насмешкой. — Знаешь, а мы, ведь, идем домой!
Тогда мне пришло на мысль что в нынешнем году, в эту непостоянную весну я не увижу больше ни этого обширного, замкнутого в серых стенах, сада, ни первых зябких цветов блещущих слишком яркими красками под неверным солнцем, — и на меня нашло одно из тех безотрадных сожалений, одна из тех совершенно необъяснимых печалей, из которых была соткана моя детская жизнь.
V.[править]
На следующее утро перед рядами наших унылых лиц восседала Большая Обезьяна, читая наши пасхальные произведения.
Наступила и моя очередь быть прочтенным вслух… Кто бы мог подумать: по-видимому, то что я сделал было удачно!.. Мало того, дойдя до фразы: Tenue corpus jactare furens, он воскликнул пискливым голоском:
— Ах, как это хорошо!
Ну, этого только не доставало! Я написал вещь, которая привела в восторг даже эту старую обезьяну!.. В полном смущении я стал искать глазами друга своего Андрэ, беспокоясь, что он обо мне подумает. Он издалека состроил мне гримасу, наклонив голову и вытянув губы, как бы желая пристыдить меня. Но улыбка его, хотя насмешливая, по-прежнему оставалась благосклонною и ласковою: я понял что он не очень сердится за то, что я сочинил такую хорошую вещь — и тогда я испытал некоторое утешение.
Тем временем понемножку приближалась Пасха, и скоро должны были улетучиться последние листочки, скрывавшие желанный розовый пучок.
Но в том году Пасха была очень ранняя, и весна не торопилась приходом. Я уже начинал побаиваться, что дни на розовой бумаге будут дождливы и подобны зимним…
Прошло Вербное воскресенье почти без солнца. Потом, пришла Великая Пятница окутанная туманом, очень унылая; из морского арсенала каждые полчаса раздавались траурные пушечные выстрелы в память смерти Христа.
Наконец, настала и суббота тоже темная, но она привела с собою окончание уроков Большой Обезьяны, — желанный час свободы!..
Источник текста: журнал «Русский Вестник», 1898, № 4, стр. 226—232.