Первобытное состояние (Кротков)/ДО

Первобытное состояние
авторъ Валерий Семенович Кротков

Опубл.: 1874. Источникъ: az.lib.ru • (Из записок провинциального адвоката).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЕРВОБЫТНОЕ СОСТОЯНІЕ.

(Изъ записокъ провинціальнаго адвоката).

I.
Рекрутскій наборъ начался.

Въ это время, въ теченіи цѣлаго мѣсяца, наши уѣздные города принимаютъ какой-то особенный, печально-оживленный видъ. И много на улицахъ крестьянскаго люду видно, суеты-то пожалуй еще больше, чѣмъ въ иной базаръ, а присмотритесь попристальнѣй къ этому люду, приглядитесь къ этой суетѣ, и вы увидите на лицахъ встрѣчныхъ и поперечныхъ не то озабоченность, не то уныніе: вамъ попадаются то заплаканныя лица деревенскихъ женщинъ, то понурыя лица крестьянъ. Здѣсь вы слышите плачъ и рыданіе, тамъ вопли и причитанія, иногда заглушаемыя отчаянной игрой на гармоніи.

Грустныя лица. Грустныя сцены.

— Ми-и-лень-кій ты-ы нашъ, го-о-луб-чикъ!.. Ко-орми-лецъ ты-ы нашъ, на ка-а-во ты насъ покида-а-а-аешь! слышатся въ одной стоящей среди улицы крестьянской толпѣ причитанія въ нѣсколько голосовъ особымъ, заунывнымъ, надрывающимъ душу напѣвомъ. Щеголевато одѣтый «голубчикъ», молодой парень лѣтъ двадцати пяти, стоитъ посреди этой воющей толпы, весь разубранный красными кумачными платками, и отчетливо отхватываетъ на гармоніи «русскую». Къ нему на плечо припала женщина съ лицомъ, совсѣмъ опухшимъ отъ слезъ, быть можетъ, его жена, и голосила громче всѣхъ. А «голубчикъ-кормилецъ» стоитъ себѣ съ закрытыми глазами, и то и дѣло движеніями правой руки сдавливаетъ и растягиваетъ мѣхи дорогой, съ виду еще новой, но уже сильно охрипшей тульской гармоніи. Зачѣмъ онъ закрылъ глаза — не знаю: быть можетъ, чтобы не видѣть плачущей и голосившей женщины. Потому только, что онъ съ особеннымъ азартомъ «отмачивалъ» на гармоніи свою музыку, можно было догадаться, что ему не по себѣ.

— Ро-оди-мень-кій ты-ы нашъ, ро-однень-кій ты-ы на-ашъ!.. Оставля-а-аешь ты-ы на-асъ го-о-о-орьки-ихъ си-иротъ! доносится изъ другой, болѣе густой толпы. Въ этой толпѣ ревѣли дѣти.

А тутъ же о-бокъ, рядомъ съ этою группою воющихъ и причитающихъ бабъ, «толчется» на снѣгу новобранецъ, какъ это можно замѣтить по его коротко остриженному затылку. На него, какъ на «принятого», всѣ обращаютъ вниманіе, смотрятъ, указываютъ. Онъ это сознаетъ и старается показать свою удаль. Заломивши шапку за ухо, уперши «руки въ боки», онъ задаетъ посреди улицы выпляску, подпрыгиваетъ и подскакиваетъ, отбивая «такту» задками сапоговъ.

— Эхъ ты жисть моя нелегкая!.. осипшимъ съ перепоя голосомъ оретъ онъ, вдругъ останавливаясь, какъ вкопаный.

Такія сцены горькаго горя и горькаго веселья попадались во время набора^[1] на каждомъ шагу и всегда производили на меня невыразимо тяжелое впечатлѣніе.

Наши Z-скіе купцы, изъятые въ то время по закону отъ «натуральной» рекрутской повинности, съ удовольствіемъ, бывало, смотрѣли на всѣ эти сцены, служившія имъ развлеченіемъ среди скучнаго однообразія провинціальной жизни.

— Ишь какъ «ихъ» разбираетъ! замѣтилъ стоявшій около меня краснорядецъ. Онъ только-что бросилъ гонять кубарь. Это мирное занятіе было постояннымъ развлеченіемъ въ теченіе цѣлой зимы всего торгующаго люда города Z отъ мала до велика.

— И чего ревутъ бѣлугой! замѣтилъ въ свою очередь другой, съ кнутикомъ въ рукѣ, которымъ онъ только-что передъ этимъ настегивалъ кубарь. — Не навѣкъ вѣдь прощаются!

— Гляди: все больше притворство.

— А ты думаешь какъ? Извѣстно — притворство! Поди-кось пореви-ка на морозѣ-то по заправдашнему! Тебѣ всю рожу раздеретъ!

— У этихъ бабъ порядокъ такой, что безъ слёзъ нельзя!

Въ то время о всеобщей воинской повинности ходили только слухи. Воображали ли эти коммерсанты, что съ небольшимъ черезъ годъ, они сами будутъ, какъ шальные, рыскать по уѣзду, разыскивая для своихъ птенцовъ рекрутскія квитанціи, чтобы унять горючія слезы своихъ «бабъ»?

Въ время набора ко мнѣ, бывало, каждый день приходили крестьяне съ дѣлами «по некрутству», «на счетъ некрутскаго вочереду», да я пересталъ за нихъ браться съ тѣхъ поръ, какъ по опыту узналъ, что выигрышъ всѣхъ этихъ рекрутскихъ дѣлъ зависѣлъ исключительно отъ состоятельности просителей, а не отъ законности ихъ правъ. Адвокатура по рекрутскимъ дѣламъ составляла прерогативу письмоводителей мировыхъ посредниковъ, уѣзднаго мирового съѣзда и рекрутскаго присутствія, потому что чрезъ руки этихъ господъ проходили всѣ рекрутскія дѣла. Къ адвокату шелъ только тотъ, кто проигралъ у этихъ господъ.

Съ семи часовъ утра, еще при огнѣ, у меня уже открытъ пріемъ просителей. Крестьяне всегда являются къ адвокату чуть ли не до свѣту, «чтобы пораньше управиться съ дѣлами».

Народу пришло на этотъ разъ человѣкъ съ десять. Между посѣтителями замѣчаю нѣсколькихъ бабъ съ сильно заплаканными глазами.

— Что вамъ, голубушка, угодно? обращаюсь я къ одной изъ нихъ, старушкѣ лѣтъ шестидесяти.

— Незаконно сдали! выговорила сна и залилась горючими слезами.

— Кого-жъ это у васъ незаконно сдали? Разскажите-ка! стараюсь я быть съ нею какъ можно поласковѣе.

— Сынка у меня отдали безъ череду!.. Видишь ты: въ нашемъ обчествѣ есть старшія семьи 26 и 29 лѣта, съ уходящими, значитъ, годами^[2], да старшій-то старшинѣ зятемъ доводится. Ну, вотъ старшина-то и залёгъ за него… за свово-то! А мово, видишь ты, и младшаго лѣтами поставилъ на кругъ!

Старуха разревѣлась не на шутку. Насилу успокоилъ.

— Ну, поставили мово сынка на кругъ, а старшее семейство остается дома! начала она снова свой разсказъ, все еще всхлипывая. — А у меня мужъ не въ полномъ разумѣ. Сбирала я обчество… Предъясняла я: незаконно мово сынка вы ставите! Съ нашей стороны обществу угощеніе, а съ тыё стороны — вдвое! Съ нашей стороны полведра, со старшиновой стороны — цѣлое ведро! Ну, цѣлый день и воловодились, цѣлый день били-били — ничего не выбили! Перепились всѣ въ лёжку! На другой день собрались опять. Съ нашей стороны угощеніе, съ тыё стороны вдвое! опять цѣлый день воловодились, ни на чемъ не рѣшили, перепились полнымъ сходомъ въ лёжку. На третій день собрались опять. Старшина и застращалъ ихъ: «оштрафую, гыртъ, всѣхъ, если вы не дадите мнѣ некрута». Обчество ему въ отвѣтъ и держитъ рѣчь, что «какъ ты хочь, а ёнъ, зятёкъ-то твой, на ставку идти должонъ!» Обчество, грѣхъ напрасно сказать, по-божески разсудило. Отъ насъ угощеніе, съ тыё стороны опять вдвое — ну, силъ нашихъ противъ нихъ и не хватило! Ну, били, били, да пьяные всѣ по старшинову приказу и сдѣлали, ослушаться его не посмѣли и сдали мово сынка-то, а старшее, вишь ты, семейство осталось. Писарь волостной тутъ сейчасъ живой рукой приговоръ скомандовалъ. Пьяные и подписывались. Ихнее семейство-то, вишь ты, отходчее, а наше младшее. Вотъ обчество-то потомъ ужь, когда хмѣль-то прошелъ, и зажалили меня: «выдадимъ, говорятъ, тебѣ приговоръ, что незаконно твово сынка сдали». Старики-то, все обчество, согласны выдать приговоръ, а староста, вишь ты, печатки не прикладаетъ, потому ему старшиновъ-то зять крестникомъ доводится. Выходили мы и на волость. На волости дали намъ приговоръ, что незаконно сдаденъ сынокъ-то нашъ. Ну, хорошо. Качнулись мы къ мировому къ посреднику; ёнъ и говоритъ: «выходи, говоритъ, старуха, на мировой съѣздъ!» Ну, были мы и на мировомъ съѣздѣ, на посредницкомъ, а словъ нашихъ тамъ и нѣту-ти, потому посредникъ съ писаремъ своимъ сдѣлали наше прошеніе по своему, какъ имъ хотѣлось, въ старшинову пользу, потому что посредницкій писарь взялъ съ тыё стороны хорошіе задатки, а нашихъ рѣчей ужь и не принимаютъ. А посредникъ-то съ писаремъ все одно, вмѣстёкъ они. Онъ самъ, писарь-то, признавался, когда наѣзжалъ къ намъ въ волостную. Со старшиною поздоровался и ушелъ въ его коморку, а выходитъ оттель и говоритъ: «Какъ, говоритъ, я сказалъ, такъ и будетъ; что я, что посредникъ — все одно, потому мы съ нимъ вмѣстѣ дѣла рѣшаемъ!» Ну, такъ оно и вышло: стёрли мое прошеніе. Выходила я на мировой съѣздъ, а нашихъ словъ тамъ и нѣту, что мы на бумагу списали, да на бумагѣ подавали. Стала я рѣчью говорить: «Почему, говорю, нашихъ рѣчей, нашихъ словъ нѣту, которыя, говорю, мы писали законно, что и какъ было, и по какому основательству мово сынка сдали, когда мой старикъ не способенъ, не совсѣмъ съ умомъ, и что ихнее семейство старшее, отходчее, а наше семейство младчее»? Все это я рѣчью проговорила. Ну, посредники-то слушаютъ, слушаютъ меня, а прошенья моего нѣтъ, какъ нѣтъ, а на рѣчахъ словъ моихъ не принимаютъ! Спиши, говорятъ, ихъ сначала на бумагу, да и додавай. А я ужь подала, да только прошенье-то мое стёрто, а прошенье старшинова зятя вычитывали, что старшиновъ зять-то подавалъ, что быдто волость незаконно его въ некрута назначило, а мово сынка ослобонили. И что вѣдь прописано въ тыёмъ прошеніи-то, въ старшиновомъ-то? И прописано тамъ, что большому-то старшинову зятю-то 27 лѣтъ, а второму 24 года! Года-то и невѣрны, на два годика каждому поубавили. А нашихъ вѣрныхъ словъ и нѣту, которыя мы на бумагѣ показывали. Ну, значитъ, мировой съѣздъ не сталъ насъ на рѣчахъ судить, и нѣту словамъ нашимъ вѣры. Велѣли лишь взять скопію, а нынче сынка-то мово совсѣмъ на ставку ведутъ.

И она снова заплакала, заголосила такъ, что я принужденъ былъ даже «возвысить» голосъ. Попритихла.

— Пошла я на мировой свѣздъ за скопіей-то, а секретарь не выдаетъ. На что, говоритъ, тебѣ скопія, коли твово сынка все равно теперь въ солдаты возьмутъ? Въ губернію подать, скоро ли оттуда твое прошеніе оборотится, а сынокъ твой служи, да служи!.. Секлетарь-то кумъ старшинѣ и большой ему пріятель. Наѣзжалъ изъ губерніи полковникъ, что за некрутами вотъ назначенъ смотрѣть — ну, подходила я къ нему, стала было рѣчью свою обиду предъяснять, а ёнъ велѣлъ подать ему прошеніе! — «Сынка, говоритъ, твово, коли незаконно сдаденъ, приходится вернуть, ну, такъ ты подавай въ губерню и возьми ты съ обсужденья твоего скопіи», а мнѣ скопіи-то и не выдаютъ! Такъ я полковника и упустила. Ходила, ходила я къ секлетарю-то, къ куму-то старшинову за скопіей, а онъ смѣется! — «Не выдамъ, говоритъ, я теперь тебѣ скопіи, потому тебѣ еще тридцать дёнъ сроку! Тогда выдамъ я тебѣ скопіи, когда твово сынка далёко угонятъ»!..

Старуха разревѣлась опять.

— Тогда добрые люди посовѣтывали мнѣ сказать ему съ угрозами, что дескать стану я жаловаться прокурору, если ёнъ не выдастъ! Ну, вчера и выдалъ! Ужь очень осерчавши былъ! Поздно выдалъ-то. Присутствіе-то ужь прикрыли и подавать я вчера упоздала, а нынче, вишь, на ставку. Охъ ты головонька моя горькая!

Опять слезы, горючія слезы.

— Отъ меня-то, матушка, вамъ что же именно угодно? спрашиваю.

— Наставь на умъ стараго человѣка! Не можешь ли ты постараться, сынка мово схлопотать, чтобы его вернули?

— Извольте, я напишу вамъ жалобу въ Губернское по крестьянскимъ дѣламъ присутствіе, если найду, что рѣшеніе здѣшняго съѣзда неправильно. Ничего съ васъ не возьму!

Старуха посмотрѣла на меня съ недовѣріемъ.

— Какъ это, батюшка? Я и въ толкъ не возьму. Ты-жъ положи, что съ насъ за хлопоты-то!

— Вы разсказывали мнѣ, что вы небогаты, а съ бѣдныхъ я ничего не беру.

— Кабы были богаты, такъ насъ и не «тушили» бы, а то бѣдныхъ-то, вишь, и тушатъ!

— Вотъ я и не хочу васъ «тушить»!

— Нѣтъ, ты мнѣ дѣло говори! Ты напиши мнѣ получше, я тебѣ копеечекъ тридцать дамъ, а помозголовнѣй напишешь, я еще прибавлю.

— Вы скажите прежде всего, чѣмъ можете доказать, что ваше семейство младшее? Есть у васъ ревизская сказка?

— Чѣмъ доказать? Оно, вишь ты, младчее и есть, вѣрное слово я тебѣ говорю, что младчее! А это старшиновъ-то зять отъ священника выправилъ себѣ такой листочикъ, что ему на два года лѣтъ стало меньше. Незаконно ему священникъ этотъ листочекъ выдалъ, не въ правилахъ былъ. Мнѣ самъ нашъ дьячекъ сказывалъ, что священникъ красную бумажку за это съ него взялъ. Ну, вишь ты, и я къ священнику сунулась, а ёнъ и говоритъ: «давай десять рублей, я тебѣ настоящую бумагу дамъ», а то старшинову зятю не настоящая родильная бумага-то выдана, а, вишь ты, съ исповѣдальныхъ дѣлъ скопія снята и выдана, а тамъ фальша-то и есть, тамъ ему на два года лѣтъ меньше показано. Прибавлю тебѣ двугривенный, напиши ты мнѣ все это по порядку.

— Вы еще не брали отъ священника этой настоящей бумаги?

— А гдѣ-жъ мнѣ денегъ-то было взять! съ сердцемъ отвѣтила старуха. Подико-ся! Десять цалковыхъ проситъ, а у меня всего-то можетъ быть и имущества на пятнадцать не найдешь. Да нѣтъ, не найдешь! Одну корову буренькую обчеству на угощеньи, на водкѣ, по просту сказать, пропоила! Другая коровка, пеструшкой звали, туда-сюда на разные расходы пошла. Лошадка жиду въ залогъ еще съ осени подложена! Остается у меня таперча одинъ годовалый теленокъ всего и капиталу. Все думала, что сынокъ-то останется, ну, и заживетъ мамкины расходы, а его, вишь ты, на ставку сегодня берутъ. Надо будетъ ему и на дорожку деньжонокъ дать, какъ его угонятъ, разрыдалась опять старуха. — Нельзя ли ужь такъ, безъ поповой бумаги прошеньице-то написать? Семь гривенъ я тебѣ, такъ и быть, ужь дамъ, не пожалѣю!

— Нѣтъ нельзя! Къ жалобѣ надобно приложить доказательство, что ваше дѣло правое, а для этого необходимо получить изъ духовной консисторіи метрики. Выдайте мнѣ довѣренность; я вамъ достану эти бумаги и подамъ жалобу на здѣшній мировой съѣздъ! предложилъ я старухѣ.

— А много-ль ты съ меня положишь? спросила она. — Многого ты не запрашивай, а говори настоящую цѣну.

— Ничего я съ васъ не возьму.

— Смѣешься надо мной, старухой. А ты во что мнѣ сдѣлай и я тебя совторительно ублаготворю! Сегодня сынка-то вѣдь на ставку поведутъ, такъ нельзя ли тебѣ постараться прошеньице написать, чтобы погодили брать, пока изъ губерніи бумаги придутъ. Четыре двугривенныхъ съ меня ты ужь, Богъ съ тобой, получи!

— Прошеніе безъ приложенія доказательствъ правильности вашего ходатайства останется безъ послѣдствій, а сынка вашего все равно на ставку возьмутъ! Рѣшенія мирового съѣзда немедленно приводятся въ исполненіе. Если губернское присутствіе уважитъ вашу жалобу и отмѣнитъ рѣшеніе съѣзда, то вашего сынка вернутъ. Мнѣ васъ очень жаль, и я, повторяю вамъ, ничего съ васъ не возьму…

— Ну, что пустое болтать: ничего не возьму, да задаромъ! Нѣшто въ наборъ кто что задаромъ мужичку дѣлаетъ! Вижу, что отъ тебя добра мнѣ будетъ мало, пойти другого кого поискать… А то «задаромъ!»

До чего, подумаешь, пріученъ этотъ народъ къ тому, чтобы съ него «брали»: не вѣритъ, чтобъ можно было для него что-либо доброе сдѣлать задаромъ.

— Нетолько не смѣюсь я надъ вами, а напротивъ того очень сочувствую вашему горю и отъ всего сердца готовъ помочь вамъ, стараюсь я объяснить старухѣ. — Я вамъ сказалъ уже, что я съ бѣдныхъ не беру!

— Пойти къ другому!

Повернулась и ушла. Попробовалъ я было вернуть ее, сказавши въ догонку, что готовъ составить ей за предложенную цѣну прошеніе сейчасъ же, не согласилась и ушла.

— Нашъ братъ мужикъ тогда только и понимаетъ, что дѣло по ёмъ будетъ, коли карманомъ своимъ отдуется! замѣтилъ въ слухъ одинъ изъ крестьянъ, стоявшихъ тутъ же въ толпѣ просителей.

— А у васъ какое дѣло? спросилъ я у этого мужичка.

— А все одна пѣсня! Прошлаго года братъ мой былъ незаконно сдаденъ. Я обжаловался въ губернію, цѣлый годъ бумаги ходили. Ну, теперь его вернуть хотятъ, другого настоящаго некрута замѣсто его назначили, а обчество-то наше и не хотятъ его вернуть, и сдѣлали приговоръ, чтобы онъ оставался на своемъ мѣстѣ, ну, а мнѣ это очень даже обидно, потому что мнѣ это дороже двухъ сотъ рублей стоитъ, и не знаю я, откуда мнѣ вернуть свои утиры.

— Я васъ плохо понимаю. Объяснитесь поподробнѣе.

— Да, слышите вы, обчество-то наше и старшина вознегодовали на него, зачѣмъ онъ ворочается, и 200 рублей съ нихъ убытковъ своихъ требуетъ по бумагѣ, которая изъ полку прислана. Вотъ и поставили его опять на очередь, подъ зачетъ, значитъ, обчества-то. Ему-бы, слышите вы, совсѣмъ вернуться надо, а его опять туды же въ службу пхаютъ! А некрутское присутствіе приняло отъ обчества приговоръ, чтобы, слышите вы, зачислить его некрутомъ на нынѣшній годъ! Такъ вотъ я и прошу таперча обжаловать это дѣло, и нужно мнѣ знать, съ кого и гдѣ мнѣ свои убытки да утиры сыскать! Я ужъ къ секлетарю съѣздовскому толкался: «хорошо, говоритъ, я положу резолюцыю, подавай жалобу, приноси четвертную бумажку!..» Это, ничего еще не видя, къ прежнимъ двумъ стамъ-то прибавка. Ну, вотъ одинъ тутъ человѣкъ написалъ мнѣ жалобу, я и принесъ ее вашей милости показать, такъ ли, все ли по порядку!.. Къ тому же боюсь я секлетарю деньги дать: онъ всѣмъ старшинамъ кумъ, и нашему то же, и большой руки ему пріятель. Тутъ вотъ и бумага, что изъ полку прислана. Извольте-ка посмотрѣть.

Присланная изъ полка бумага представляла собою «отношеніе» командира X—скаго пѣхотнаго полка въ наше Z--ское уѣздное рекрутское присутствіе и содержала въ себѣ слѣдующее:

«Подлежащій обращенію въ первобытное состояніе на основаніи отзыва означеннаго рекрутскаго присутствія за № 699, какъ неправильно сданый въ рекруты, рядовой Иванъ Ивановъ объявилъ, что онъ хотя и не въ очередь, т. е., прежде времени назначенъ въ рекруты, но, желая освободить себя отъ рекрутства замѣною вмѣсто себя наемщика, предъявилъ вмѣсто себя наемщика Петра Миронова, который въ Бурминскомъ волостномъ правленіи протокольнымъ опредѣленіемъ признанъ годнымъ къ военной службѣ, а потому имъ, Иваномъ Ивановымъ, были удержаны на охотника Миронова 212 руб., но волостной старшина, при сдачѣ означеннаго Миронова, вопреки даннаго имъ старшиною приговора, заявилъ о судимости означеннаго Миронова, чрезъ что его, Миронова, не приняли въ рекруты, и въ солдаты пошелъ самъ Иванъ Ивановъ, понеся такимъ образомъ по винѣ старшины убытку 212 руб.».

Пока я читалъ эту бумагу вслухъ, въ толпѣ шелъ свой разговоръ.

— Ишь ты вѣдь! Енъ служитъ, а его же и ставятъ.

— Да, вотъ ты и поди!

— Старшина шибко на меня насѣлъ да налегъ, ну, обчество ему уваженіе! слышны были объясненія очереднаго просителя.

«Вслѣдствіе сего, говорилось далѣе въ бумагѣ: — опасаясь вторично подвергнуться подъ неправильныя дѣйствія волостного старшины и быть сданнымъ вторично въ рекруты, рядовой Иванъ Ивановъ изъявилъ желаніе, чтобы, если не избавятъ его навсегда отъ военной службы, то чтобы не потерять годъ прослуженной службы — остаться на службѣ или поступить въ качествѣ замѣстителя. Нанесенныя же его семейству убытки 212 руб. сер. взыскать съ виновнаго.

„Сообщая заявленіе рядоваго Ивана Иванова, имѣю честь просить увѣдомить меня, надлежитъ ли освободить его навсегда отъ службы, уволивъ его по отзыву за № 699 въ первобытное состояніе, такъ какъ на этихъ только условіяхъ онъ желаетъ воспользоваться увольненіемъ, если же на случай востребованія онъ будетъ вторично сданъ въ свою очередь въ рекруты, то въ такомъ случаѣ желаетъ остаться теперь же на службѣ, а о взысканіи съ виновныхъ 212 руб. сдѣлать распоряженіе, о чемъ и увѣдомить меня для объявленія по принадлежности“.

Суть дѣла заключалась слѣдовательно въ томъ, что Иванъ Ивановъ нанялъ охотника, котораго, впрочемъ, по особымъ причинамъ, поставить ему не пришлось, отъ чего онъ потерпѣлъ убытку 212 рублей, истраченныхъ на наемъ и угощеніе охотника и на расходы „по начальству“. Будучи самъ сданъ въ рекруты и притомъ сданъ неправильно, онъ подлежалъ возвращенію въ первобытное состояніе.

Послѣдняя фраза поставила меня въ нѣкоторый тупикъ. Что слѣдовало подъ симъ названіемъ подразумѣвать? Очевидно подъ первобытнымъ состояніемъ разумѣлось то состояніе, изъ котораго Ивановъ поступилъ на службу, то-есть состояніе крестьянства. И вотъ возвратиться въ это-то состояніе, стать попрежнему „мужикомъ“ и желалъ Ивановъ, съ тѣмъ только условіемъ, чтобы уже никогда больше изъ этого состоянія не выходить. Если же сельское общество, къ которому онъ принадлежалъ, благоволитъ снова исключить его изъ первобытнаго состоянія, сдѣлать рекрутомъ, то по весьма естественному разсчету, не желая терять года прослуженной службы, онъ рѣшался остаться въ этомъ новомъ состояніи, а за понесенные имъ отъ „сего“ убытки просилъ о взысканіи съ виновныхъ 212 рублей серебромъ.

Я просмотрѣлъ также и просьбу просителя въ съѣздъ мировыхъ посредниковъ, и очень жалѣю, что не оставилъ у себя съ нея копіи.

Просьба эта содержала въ себѣ жалобу на неправильныя, по мнѣнію жалобщика, дѣйствія въ этомъ дѣлѣ волостного старшины, скрывшаго будто-бы судимость наемщика Петра Миронова отъ нанимателей, и подробное исчисленіе убытковъ на сумму 212 руб. Въ числѣ этихъ убытковъ стояли слѣдующіе расходы: „дадено старшинѣ 25 руб., дадено наемщику 100 руб., дадено посредницкому письмоводителю Василію Петровичу Подлецкому 26 руб., пропоено обществу на водкѣ и разномъ прочемъ угощеніи 12 руб., со старшиною пропито 16 руб. 60 коп.“.

— Такъ ли оно написано, наше прошеньице-то?

Право разсмотрѣть эту жалобу безспорно принадлежало съѣзду мировыхъ посредниковъ, куда эта жалоба и была адресована. Обязанность доказать преступность дѣйствій волостного старшины и цифру понесенныхъ отъ того убытковъ лежала на подателѣ. Я указалъ просителю на полнѣйшее отсутствіе этихъ доказательствъ съ его стороны.

— Наши убытки очень даже явственные! возразилъ онъ мнѣ на мое замѣчаніе. — Оно конечно, мы, когда платили, росписокъ ни съ кого не брали, а всякій въ волости знаетъ, что точно мы шибко потратились и всего нашего крестьянскаго средства рѣшились. Три коровы да лошадь продали, да домъ одному мужичку подложили подъ залогъ, въ волостномъ правленіи у своего же старшины условіе дѣлали. Вотъ они всѣ и 212 рублей. А куда они дѣвались?

— Вамъ не присудятъ этихъ убытковъ…

— Какъ Богу угодно! перебилъ онъ меня. — Вся волость про мои убытки знаетъ. Всего крестьянства лишился!

Онъ ушелъ. Я крѣпко сомнѣваюсь, чтобы онъ когда нибудь получилъ хотя грошъ изъ затраченныхъ имъ денегъ. И не въ томъ дѣло. Документъ, приведенный мною выше, разъяснялъ мнѣ многое. Во-первыхъ изъ него явствовало, что крестьянское состояніе признается „первобытнымъ“. Впослѣдствіи, при большемъ знакомствѣ съ рекрутскими дѣлами, я очень часто встрѣчалъ „первобытное состояніе“^[3] въ бумагахъ по этимъ дѣламъ, такъ какъ это было общеупотребительное „оффиціальное выраженіе“ для опредѣленія того состоянія, въ которое долженъ былъ возвратиться по какимъ бы-то ни было причинамъ неправильно поступившій на военную службу.

— Прими отъ меня рѣчи-то! прервала мои размышленія крестьянка.

— Потрудитесь говорить!

— Не возьмешься ли ты, батюшка, объ насъ постараться? Незаконно сынокъ у меня сдаденъ! Не похлопочешь ли ты мнѣ его назадъ изворотить! Одинъ ёнъ у меня, сынокъ-то, и того взяли! Незаконно взяли!

Старуха заплакала.

— Разскажите, какъ его взяли?

— Постой, матушъ, я предъясню! перебила старуху молодая крестьянка, выходя изъ толпы. У самой тоже на глазахъ слезы.

— Ну, предъясняй хошь ты! она — жонка евоная, что сдали-то сынка-то моего. Невѣстка, значитъ, моя, отрекомендовала мнѣ ее старуха.

— Старшина-то у насъ изъ шельмовъ шельма! Очередныхъ всѣхъ распустилъ по паспортамъ, они и разбѣглись. Денегъ онъ съ нихъ набралъ съ писаремъ-то, и не выговорить! Пришло дѣло къ ставкѣ, некого ставить, а ставить нужно пять человѣкъ! Пять человѣкъ убѣгли, очередные-то, что старшипа-то отпустилъ, ну, и стали ловить, кого попало! Мой-то ѣхалъ съ товаромъ: отъ купца изъ здѣшняго города, въ уѣздъ на кладь взялъ. Его схватили, сани бросили, товаръ бросили, на ставку сволокли, да и сдали! Какъ ни барахтался, а уперли, да и забрили лобъ. Четыре часа на колѣнкахъ я съ нимъ у старшины стояла, просила: только отпусти пожалуйста, потому мы не на очереди, мы къ ставкѣ не принадлежимъ. Куды тебѣ! Послужи, говоритъ, сколько нибудь, послѣ перемѣнимъ! Когда это послѣ-то? Это когда тѣ-то придутъ домой? Какже! Скоро ихъ дождешься!

Обѣ женщины въ слезы. Глядя на нихъ, послышался плачъ и въ толпѣ просителей.

— Мужъ-то мой старъ и хворъ! Сынокъ одинъ кормилецъ всей семьи! Дѣтки-то малыя на кого останутся? Кормить-то ихъ кто-жъ будетъ? Голубчикъ ты нашъ! Горькія мы сироты! голосили просительницы.

— Вернется! Его перемѣнятъ!

Вмѣсто того, чтобы утѣшиться, онѣ еще больше расхныкались. Между тѣмъ изъ толпы выступила еще крестьянка.

— У меня вотъ въ прошломъ годѣ сдали сынка, и забрили ему лобъ безъ череду! Тройники мы, да у насъ въ семьѣ есть послуга, такъ считаемся мы двойниками! Ну, а двойникамъ у насъ череду нѣтъ! Билась, билась я до конца, до послѣдняго дня: ничего не подѣлаешь, хоть ты что хошь! Подержали его мѣсяца три и выслали опять назадъ домой! Залишній что ли онъ оказался, или не почереду, не знаю ужь, почему его вернули, а таперича опять ставятъ, не знаю за что, не хуже вотъ ихъ! указала говорившая на двухъ предыдущихъ просительницъ. — Въ нашемъ обчествѣ есть четверники да пятерники, а они вонъ какъ обдѣлали!

— Что же, батюшка ты нашъ, такъ и не поможешь? пристали ко мнѣ старуха и ея невѣстка, успѣвшія тѣмъ временемъ вдоволь наплакаться.

— Въ настоящее время вамъ трудно и даже вовсе невозможно помочь! Когда розыщутъ тѣхъ, кто стоялъ на очереди, тогда вашъ сынъ, а вашъ мужъ вернется.

— Вотъ намъ и военный пріемщикъ говорилъ, что будутъ тѣхъ искать, кто убѣгъ-то, а когда ихъ найдутъ, то, говоритъ, тебѣ твоего сынка и отдадимъ.

— Ну, вотъ видите ли! Вамъ остается только ждать, пока вашего сынка вернутъ.

— Ужь дай-то Господи поскорѣй! Ну, прости ты насъ, Христа ради!

Ушли.

— А мнѣ-то ты, батюшка, что скажешь? Нельзя ли къ мировому судьѣ мое дѣло перевести! напомнила о себѣ третья крестьянка.

Чтобы знать, правильно или неправильно былъ поставленъ на очередь ея сынъ, нужно было видѣть приговоръ волостного схода, по которому сынъ поставленъ на ставку. Я предложилъ ей достать копію этого приговора и принести ко мнѣ.

— Таскалась я къ старшинѣ, да не выдаетъ онъ мнѣ скопіи-то! Говоритъ, очень я поередницкаго писаря боюсь! Поди принеси мнѣ отъ него росписку, что можно мнѣ выдать „скопію“, а то не выдамъ!.. что ты тутъ будешь дѣлать?

И эта не выдержала и заплакала.

— Все, что я могу для васъ сдѣлать — это написать посреднику прошеніе о томъ, чтобы онъ предписалъ старостѣ выдать копію съ приговора.

— Не въ пользу! Сотретъ все дѣло, сотретъ посредницкій писарь.

— Если такъ, то помочь я вамъ уже никакъ не могу, потому что не знаю, на какомъ основаніи вашего сына ставятъ на очередь.

— Я-жь тебѣ предъясняю, что все нападки одни!

— Это очень можетъ быть, но для того, чтобы доказать, что тутъ однѣ нападки, я долженъ разсмотрѣть, правильно ли составленъ общественый приговоръ, безъ копіи съ котораго не могу написать вамъ жалобу на мировой съѣздъ.

Крестьянка залилась горькими слезами. Крѣпкіе нужно имѣть нервы, чтобы въ теченіи нѣсколькихъ часовъ подъ рядъ терпѣливо выслушивать всѣ эти іереміады.

— Не плачьте, матушка! Сынъ вашъ вернется!

— Нѣтъ, ужь не вернется! Посредницкій писарь сказывалъ, что на этотъ разъ ужь не вырвется, потому подъ очередь подогнался!

— Прослужитъ свое время и вернется къ вамъ въ первобытное состояніе!

— Вернется-то вернется, да вернется-то не нашъ!

— Какъ это такъ „не вашъ“? спросилъ я.

— А такъ: не нашъ и не нашъ! По глупому, по моему бабьему разуму, теперича мы при нашей при землѣ деревенской! Какая она ни на есть плохенькая у насъ землица-то, а все она — наша матушка кормилица! Она при насъ, а мы при ней, отъ нея, отъ кормилицы, не отпираемся! А какъ придетъ ёнъ со службы-то, за землю-то и не возмется, онъ на соху-то и не посмотритъ! Другое какое себѣ мастерство подыщетъ, или въ услуженіе куда пойдетъ, а по отцовскому дѣлу не пойдетъ! Отпускные-то нѣшто за землю берутся?

Это было для меня неожиданностью. Я заинтересовался.

— Не все ли для васъ равно, что онъ будетъ кормиться самъ и кормить васъ, обработывая землю или занимаясь какимъ нибудь мастерствомъ, ремесломъ?

— Я тебѣ, батюшка, по своему, по бабьему разуму всего предъяснить не могу, а старые люди сказывали, что человѣку отъ земли отпираться грѣшно, потому безъ земли человѣку жить никакъ нельзя, а онъ какъ вернется-то, на землю-то ужь и глядѣть не станетъ!

Ей было жалко, что сынъ ея выйдетъ изъ „первобытнаго состоянія“.

— Это оно точно что такъ! какъ-то не смѣло заявилъ свое мнѣніе одинъ изъ крестьянъ-посѣтителей.

— Почему же именно „точно такъ?“ обратился я къ этому послѣднему.

— А оно, выходитъ, такъ точно и есть, что, выходитъ, намъ земли жалко! насъ не война страшитъ, а жалко, что работникомъ въ дому однимъ меньше станетъ, а расходу станетъ больше, потому нужно будетъ и тому, кто въ службу пошелъ спосылать. Ну, да это все еще ничего, а вотъ какъ со службы-то онъ вернется, такъ изъ него ты ничего ужь не подѣлаешь: по нашему выходитъ, порченый онъ человѣкъ.

— Какъ это такъ порченый? напротивъ того, вымуштрованный, выправленный, ученый!

— Такъ оно и выходитъ, что выправленный, да порченый! Къ домашнему, выходить, къ семейному дѣлу не привышный! Да ты, батюшка, деревенскаго нашего обстоятельства не знаешь! Женщина-то вотъ эта правду сказала, что отпущенные-то уже къ землѣ старанья не имѣютъ, а все больше они по кабакамъ, въ кабашникахъ сидятъ, или другое какое дѣло найдутъ, а землю вовсе не тянутъ!

— Вы по какому дѣлу? спросилъ я говоруна.

— А вотъ на счетъ этихъ самыхъ дѣловъ.

— Разсказывайте!

— Надо, выходитъ, написать намъ прошеньице, что не причемъ намъ со старухой оставаться. Два у насъ сына-то, а не причемъ оставаться! Одинъ, выходитъ, у насъ убогенькій, самъ себя кормить не можетъ. Ну, вотъ и бѣдно намъ, что другого то берутъ, а онъ одинъ, выходитъ, въ дому работникъ. Мнѣ вотъ 58 лѣтъ, изъ работниковъ я еще не вышелъ^[4], а старъ сталъ, работать не могу, ослабъ совсѣмъ! Общество то, выходитъ, не милосердуется, говоритъ — тройники вы, такъ пусть за вами послуга будетъ, давай здороваго сына на поставку! А какіе мы тройники, когда одинъ кормилецъ и есть, и того суютъ въ сдачу? Больной-то сынъ, выходитъ, калѣкой лежитъ, его и въ работники никто не возьметъ. Кто же дома-то останется? — старый, да убогонькій. Съ податьми-то наплачешься. Коровушку послѣднюю со двора обчествомъ сведутъ!

Куда дѣвался и резонирующій тонъ! „Выходитъ“, что и этотъ, едва дѣло коснулось до первобытнаго состоянія, чуть не въ слёзы.

— Старшина у насъ всему причиной. Вонъ эти женщины-то, что напередъ-то у васъ были, правду сказали, что онъ изъ шельмовъ шельма. Мы съ нимъ одной волости. Старшина-то съ писаремъ поналегли на богачей. Надавали сынкамъ ихъ паспортовъ и пустили на всѣ четыре стороны гулять по бѣлу-свѣту! Имъ бы на ставку нужно идти, а они всѣ распущены. Ну, а законъ не ждетъ, и волость должна свое число выставить! Вотъ и побрали тѣхъ, кто подъ руку попался.

— Какъ это такъ „поналегли“?

— А очень просто: съ кого полсотенки, съ кого и побольше. Намъ это доподлинно извѣстно. На ставку-то ставить некого, а некрутовъ добыть надо! Вотъ они и заставляютъ обчество то перемѣнять очередныхъ, новые приговоры замѣстъ прежнихъ составить. Совсѣмъ, выходитъ, не по закону, а ничего нельзя подѣлать, потому старшина-то съ посредницкимъ писаремъ очень снюхамши, а волостной писарь посредницкому писарю племянникъ. Теперь кого назначатъ, тотъ и ступай! Просто по дорогѣ останавливаютъ, ловятъ! Смѣху подобно, какъ это вонъ парня съ товаромъ-то пристановили! Среди нашей деревни это было какъ разъ около мово двора! — „Стой, кричитъ старшина: — иди на ставку сейчасъ безъ разговору“! Не дали ему и лошади до дому довести: и по-сейчасъ она у нашего деревенскаго старосты сохраняется, пока на нее какое распоряженіе выйдетъ!

Но и этотъ ушелъ отъ меня ни съ чѣмъ, потому-что помочь ему было невозможно.

— Допросите меня напередъ другихъ! Мнѣ долго быть здѣсь нельзя, потому-что я изъ больницы крадучи ушелъ, а время-то вонъ ужь какое: свѣтать стало!

— Вы служите въ больницѣ?

— Нѣтъ, положенъ будто вмѣсто больного! Незаконно меня сдали, такъ вотъ и выстарался я, чтобы, пока будутъ ходить мои бумаги, меня въ больницу положили! Я при прошеніи подавалъ: одно прошеніе на мировой съѣздъ — его стерли; два въ пріемку, тоже стерли, и не могу я себѣ средства никакого найтить! Подавалъ я воинскому начальнику, что изъ губерніи наѣзжалъ, прошеніе и жена моя подавала, да все резонту нѣтъ! Полковникъ то, дай Богъ ему доброе здоровье! и видитъ, что „твое, говоритъ, дѣло правое, ты незаконно сдаденъ“, ну, и записалъ меня въ больницу, пока мои дѣла на пересудку выйдутъ, а всѣ мои дѣла стираетъ посредницкій писарь Подлецкій! Съ подставныхъ беретъ взятки, хоть ты что хошь дѣлай! Совалась ужь и жена съ прошеніями, все не выходитъ, а мнѣ сроку лежать ужь не много осталось, всего одна недѣля, потому полковникъ на двѣ недѣли меня положилъ: старайся, говоритъ, чтобы за это время твои бумаги вышли». Я вотъ и бросился сегодня чуть свѣтъ къ вашей милости, не можете ли вы за меня постараться: завтра вотъ наѣдутъ въ городъ посредники, на съѣздъ соберутся, такъ нужно мнѣ, чтобы мое дѣло попало на чередъ. Полковникъ самъ обѣщалъ мое прошеніе переслать на мировой съѣздъ!

— Вамъ и безпокоиться нечего! Ваше дѣло навѣрное будетъ разсматриваться завтра. Это послѣдній съѣздъ по рекрутскимъ дѣламъ.

— Значитъ, можно быть въ надеждѣ? радостно воскликнулъ мнимый больной. — Ну, прощайте! Таперь меня навѣрное назадъ оборотятъ! Прощайте!

II.

Когда ушелъ отъ меня послѣдній изъ этихъ любителей «первобытнаго состоянія» было уже около 9 часовъ. Къ десяти мнѣ нужно было поспѣть въ камеру городского мирового судьи, у котораго въ этотъ день было назначено разбирательство одного порученнаго мнѣ дѣла.

Путь лежалъ мнѣ черезъ весь городъ. Я жилъ на одномъ концѣ нашего города, мировой — на другомъ. Извощиковъ у насъ въ то время еще и въ заводѣ не было, такъ что обыватели, неимѣвшіе средствъ завестись собственною лошадью и экипажемъ, вынуждены были употреблять самый «первобытный» способъ передвиженія.

На дворѣ стоялъ сильный морозъ. Небо было ясно. Солнышко стояло низко и свѣтило искоса, какъ будто изъ-подлобья поглядывая на землю; косвенные лучи его отражались въ холодномъ воздухѣ на множествѣ мельчайшихъ снѣжинокъ, которыя всегда появляются въ воздухѣ въ сильный морозъ.

Середина улицы, по которой я шелъ, была посыпана можжевельникомъ: въ этомъ день хоронили кого-то изъ обывателей. Дорога на кладбище шла какъ разъ мимо моей квартиры. Я не люблю похоронъ и очень былъ бы доволенъ, еслибы мнѣ удалось избѣжать встрѣчи съ этой печальной процессіей. Не хотѣлось окончательно испортить себѣ день: тихое, свѣтлое, ясное, морозное утро подѣйствовало на меня особенно благотворно, освѣжило меня и нѣсколько успокоило мои нервы, разстроенные плачущими и причитающими.

Около рекрутскаго присутствія, помѣщавшагося неподалеку отъ моей квартиры, въ домѣ, нанимаемомъ земствомъ для помѣщенія земской управы, мировыхъ съѣздовъ и рекрутскаго присутствія — около этого дома стояло уже нѣсколько инвалидныхъ солдатъ. Рекрутское присутствіе было еще не въ сборѣ, и пріемка не начиналась.

Улица была почти пуста. На сторонѣ, противуположной зданію рекрутскаго присутствія, стоялъ длинный рядъ крестьянскихъ саней въ запряжкахъ безъ присмотра: хозяева ихъ, вѣроятно, ушли въ трактиръ «грѣться». Никого изъ подлежащихъ сдачѣ здѣсь еще не было. Присутствіе принимало ежедневно по три волости, и въ присутственные часы вся улица была занята громадной толпой народа, запруживавшей всю улицу и дворъ рекрутскаго присутствія.

Я уже приближался къ рынку, къ рыночной площади, центру торговой дѣятельности города, состоявшему преимущественно изъ лавокъ, трактировъ и кабаковъ, какъ на поворотѣ, который дѣлала въ этомъ мѣстѣ улица, мнѣ послышались изъ-далека какіе-то неясные, неотчетливые заунывные звуки человѣческаго пѣнія, похожіе на извѣстное «святый боже, святый крѣпкій!» Я такъ и думалъ, что попалъ на встрѣчу похоронной процессіи. Каково же было мое удивленіе, когда, обогнувши поворотъ, я очутился лицомъ къ лицу съ густою толпою шедшихъ на встрѣчу людей безъ всякихъ принадлежностей похоронъ, и притомъ людей исключительно крестьянскаго сословія. Неясные звуки, похожіе издали на какое-то заунывное пѣніе, опредѣлились въ цѣлый рядъ такихъ звуковъ, которые однимъ словомъ опредѣлить было невозможно… Плачъ, причитанья, пѣсни, рыданія, ревъ ребятишекъ, пискъ гармоніи, все это сливалось въ какой-то кавардакъ, отъ котораго въ воздухѣ стоялъ стонъ-стономъ. Шедшія въ толпѣ женщины ныли, плакали, голосили; среди этихъ надрывающихъ душу «причитаній», въ разныхъ мѣстахъ раздавалась разухабистая пѣсня подъ аккомпаниментъ гармоніи.

Не было никакого сомнѣнія, что я попалъ на встрѣчу «волости, идущей на ставку». Попалъ я на такую встрѣчу въ первый разъ въ моей жизни, и никогда этого раза не забуду.

Пораженный зрѣлищемъ, которое я имѣлъ передъ собою, я прижался къ сторонкѣ улицы, къ забору, и далъ всей этой толпѣ пройти мимо меня.

Впереди всей процессіи шелъ волостной старшина со знакомъ на шеѣ. Толстый, пухлый, въ крытомъ синимъ сукномъ полушубкѣ, сверхъ котораго въ накидку былъ надѣтъ крытый синимъ же сукномъ тулупъ — онъ шелъ, стараясь держаться какъ можно бравѣе. Замѣтно было, что онъ былъ сильно выпивши.

За нимъ шли кучкой старосты съ своими медалями на груди.

На нихъ я не обратилъ особеннаго вниманія, привлеченнаго разнообразными группами проходящихъ мимо людей.

Вотъ шелъ молодой крестьянинъ лѣтъ двадцати съ небольшимъ. По одну сторону его не то обнимала, не то вела подъ руки старуха, вѣроятно, мать, а по другую, тоже взявши подъ руки и припавъ къ его плечу, шла молодая, красивая крестьянка. Позади ихъ шелъ съ понурой головой старикъ и два крестьянина, на видъ постарше передняго, какъ сразу можно было догадаться, братья его. Старуха шла вся заплаканная. Слёзы такъ и текли по ея лицу и, несмотря на сильный морозъ, она ихъ не чувствовала, не обтирала. Сперва мнѣ показалось, что она пѣла что-то, но, прислушавшись, можно было понять, что она «голосила» и даже разобрать ея причитанія.

— Ро-о-ди-менькій ты на-а-а-ашъ!.. Ро-о-о-одненькій ты-ы-ы на-а-ашъ!.. заунывно тоненькимъ голоскомъ тянула старуха.

Молодая женщина не причитала, но, по движенію ея головы, склоненной къ плечу этого «родненькаго», замѣтно было, что она рыдала.

Самъ же «родненькій» шелъ со спокойствіемъ, которому я не могъ не позавидовать. Очевидно, онъ былъ доволенъ, что выходитъ изъ «первобытнаго» состоянія, а этимъ женщинамъ жаль было его выпустить.

Далѣе шла группа, которую я уже видѣлъ вчера на рынкѣ: молодой паренъ, разубранный, разукрашенный кумачными платками съ желтыми разводами, шелъ съ гармоніею въ рукахъ и за сутки успѣлъ уже такъ ее измочалить, что она издавала какое-то хрюканье и только попискивала на менѣе попорченныхъ ладахъ дисканта.

Молодуха и старуха шли по обѣ его стороны, каждая крѣпко завернувшись въ полу его накинутаго на плечи большаго тулупа. Обѣ голосили по вчерашнему.

— Ми-и-ленькій ты нашъ, го-о-олуб-чикъ!.. Ро-о-оди-мое ты мое ди-итятко! На-а кого ты на-асъ по-оки-даешь го-о-о-о-орьки-ихъ сиротъ!

А «голубчикъ» не обращалъ никакого вниманія на эти причитанія его родни. Онъ какъ будто одеревенѣлъ. Пальцы машинально перебирали лады гармоніи, а онъ какъ будто и не слыхалъ, что одни изъ нихъ совсѣмъ не играютъ, другіе только хрюкаютъ.

Сегодня покончится его «первобытное» состояніе, сегодня же онъ доканаетъ свою гармонію: она ему ужь больше не нужна!

Вотъ идутъ три парня, одни одинешеньки, идутъ и на другихъ посматриваютъ: посматриваютъ, да еще и посмѣиваются!

Видно нѣтъ у нихъ ни роду, ни племени, видно некому ихъ и до ставки проводить! Поплакать-то, провожаючи ихъ на ставку, некому! Видно сироты они, горемычные бобыли! Разставаться, прощаться имъ не съ кѣмъ!

— Намъ гдѣ ни быть, лишь бы сытыми быть! такъ вотъ и хотятъ сказать ихъ веселыя, смѣющіяся физіономіи.

А вотъ съ дешовой гармоніей въ рукахъ, въ старомъ рваномъ, съ чужого плеча тулупчикѣ, въ старой, рваной, не по немъ сшитой шапкѣ, въ старыхъ большущихъ, съ чужихъ ногъ чуняхъ, шелъ парень со старческою, пожилою, изрытою оспой, словно рваной, физіономіей. Онъ шелъ, да подплясывалъ, да подскакивалъ, распѣвая пѣсенку и потѣшая двухъ шедшихъ около него богато одѣтыхъ парней. Онъ пѣлъ:

А на немъ два чина:

Мужикъ — мужичина!..

Вѣроятно, онъ сегодня получитъ третій! Не было никакого сомнѣнія, что это былъ «наемщикъ».

Я засмотрѣлся на этого плясуна и пропустилъ нѣсколько группъ.

Мимо меня прошелъ крестьянинъ лѣтъ около тридцати и плакалъ навзрыдъ, какъ баба. Позади его шла, поспѣшая за нимъ, стараясь не отставать отъ него, женщина. Кажется, это была одна изъ моихъ утреннихъ посѣтительницъ. Въ полѣ ея тулупа, надѣтомъ сверхъ полушубка, былъ завернутъ грудной ребенокъ, котораго она придерживала лѣвою рукою, а правою вела за собою мальчугана, лѣтъ пяти. Другой мальчикъ, лѣтъ восьми, бѣжкомъ бѣжалъ рядомъ съ мамкой. Мамка не плакала, или быть можетъ ей было неудобно и плакать, и тащить съ собою столько ребятъ?

Прошло еще нѣсколько группъ. Бабы причитали и ныли; парни доканчивали свои осипшія гармоніи. Все одно и тоже. Съ меня было довольно.

Крѣпкіе нужно имѣть нервы, чтобы вынести равнодушно эти причитанія, плачъ, слезы. Послѣ такихъ сценъ становится какъ-то гадко, отвратительно на душѣ.

Изъ-за угла улицы на поворотѣ на рынокъ показалась другая «волость, идущая на ставку». Чтобы избѣжать новой встрѣчи, я зашелъ въ первую попавшуюся лавку и пробылъ тамъ до тѣхъ поръ, пока эта волость не скрылась изъ глазъ.

Не успѣлъ я пройти нѣсколько шаговъ, и предо мною новая сцена.

Около двухъ трактировъ, помѣщавшихся рядомъ — что подавало поводъ хозяевамъ ихъ къ постоянному соперничеству другъ съ другомъ, и не разъ доводило обѣ стороны до мирового — около этихъ двухъ трактировъ стояла большая толпа крестьянскаго люда. Толпа стояла группами, въ которыхъ, какъ и слѣдовало ожидать, были свои плачущіе и причитающіе, и очевидно представляли изъ себя тоже «волость», поступающую на сдачу завтра или послѣ завтра, словомъ, въ самомъ скоромъ времени, потому что значительность толпы доказывала, что вся волость была «въ сборѣ». Оба трактирщика, выскочивъ безъ шапокъ изъ своихъ заведеній, крѣпко вцѣпились въ волостного старшину и такъ сильно тянули его каждый къ себѣ, на свою сторону, что, казалось, готовы были скорѣе разорвать его пополамъ, чѣмъ уступить другъ другу.

Волостному старшинѣ все это какъ будто нравилось, потому что онъ ни словомъ, ни свистомъ не давалъ перевѣса на сторону того или другого и очевидно предоставилъ себя въ полное распоряженіе того, кто выйдетъ побѣдителемъ изъ этой борьбы.

— Водки у меня, сколько хочешь! Бутылку наливки кажи-денъ и закуска задаромъ! Ни гроша, ей богу, ни гроша не. возьму! кричалъ одинъ изъ трактирщиковъ, таща старшину въ свою сторону.

— Не видалъ его бурды-то! У меня въ водкѣ купаться станешь! Двѣ бутылки наливки кажи-денъ, бальзаму поставлю! Закуска всякая будетъ, чего спросишь, того и подамъ! оралъ другой, таща старшину на свою сторону.

— Иди-и ко мнѣ! кричалъ первый. — Бутылку донскова!

— Двѣ бутылки донскова поставлю! набавлялъ осипшимъ голосомъ второй, стараясь перекричать перваго.

— Четверть бѣлаго и три бутылки донскова! предлагалъ первый.

— Полу-учай четыре бутылки! заоралъ второй, и что было силы рахнулъ старшину къ себѣ такъ, что тотъ чуть было не упалъ.

Противникъ его вынужденъ была отступить и уступить старшину тому, кто предложилъ за него высшую цѣну. Отступая, онъ, однако, прикрылъ свое отступленіе цѣлымъ залпомъ ругательствъ. Старшина, ведомый побѣдителемъ подъ руку, торжественно вступилъ въ трактиръ. За нимъ вслѣдъ потянулась вся ожидавшая исхода борьбы «волость» и исчезла въ гостепріимныхъ дверяхъ трактира побѣдителя.

Между трактирщиками происходилъ въ нѣкоторомъ родѣ аукціонъ. Съ торговъ покупался волостной старшина, а продавалась «волость». Волостному старшинѣ предлагалось даровое угощеніе съ тѣмъ, чтобы волость заплатила по возвышеннымъ цѣнамъ за все, что будетъ она потреблять, такъ какъ трактирщикъ долженъ былъ возмѣстить свои расходы на даровое угощеніе старшины съ подчиненной этому послѣднему волости.

Я иду дальше и слышу, что кто-то сзади окликаетъ меня по имени. Оборачиваюсь. Въ наскоро накинутомъ на плечи тулупѣ съ приподнятымъ воротникомъ и безъ шапки, побѣжденный трактирщикъ бѣжалъ за мною.

— Позвольте васъ остановить! началъ онъ весь запыхавшись. — Дѣльце тутъ до васъ есть… Вы вѣдь видѣли?

Я объяснилъ ему, что спѣшу къ мировому и притомъ на улицѣ совѣтовъ не подаю.

— Да вѣдь это минутное дѣло!

— Говорю вамъ, что мнѣ некогда!

— Ну, на домъ приду! Сегодня-жъ приду! Что-жъ это? Денной разбой! Живого человѣка среди бѣлаго дня, на улицѣ, при всёмъ честномъ народѣ, грабежомъ изъ рукъ у меня отняли!

III.

Окончивши свои дѣла у мирового судьи, я поспѣшилъ къ рекрутскому присутствію. Любопытно было взглянуть на «сдачу», на самый, такъ сказать, обрядъ перехода изъ «первобытнаго» состоянія въ непервобытное.

У рекрутскаго присутствія стояла огромная толпа крестьянъ, запрудившая всю улицу. Ни пройти, ни проѣхать. На дворѣ народу было, кажется, еще больше.

Въ толпѣ стоялъ стонъ-стономъ.

На тумбѣ около воротъ сидѣла старуха крестьянка и какъ будто что-то пѣла. Около нея стояло нѣсколько бабъ. Другія, очевидно, участливо смотрѣли на нее.

— Что это здѣсь? спрашиваю я у подошедшаго къ старухѣ крестьянина.

— А все тоже, батюшка! Здѣсь все одно и тоже!.. Сынка вонъ у ней старшова сдаютъ, а второва, ни на что не годнаго, оставляютъ. Старшой-то, вишь, всему дѣлу былъ кормилецъ, а второй-то вышелъ гулящій человѣкъ. Одно слово, непутёвый человѣкъ! Ну, вотъ ей и жалко старшова-то.

Я продвинулся къ этой старухѣ поближе. Она сидѣла, склонивши голову на бокъ. Лицо было прикрыто надвинутымъ ей на глаза платкомъ. Старуха причитывала вполголоса и плакала.

— Ко-орми-и-лецъ ты-ы мой, на ка-а-а-аво ты меня поки-даа-ешь! словно пѣла она.

Около меня пьяный крестьянинъ пожилыхъ лѣтъ бурлилъ и ко всѣмъ привязывался.

— Сынокъ, а сынокъ! Подь-ка ты суды, по-одь! кричалъ онъ молодому парню, бросивъ ругаться.

Тотъ подошелъ.

— На-те вотъ берите его! бери-ите его! заоралъ онъ во всю глотку, бросившись къ сыну на шею.

Съ трудомъ пробрался я чрезъ ворота на дворъ. Около крыльца скопилось столько народу, что войти въ присутствіе не было ни малѣйшей возможности.

У входныхъ дверей стояли инвалидные солдаты и, какъ видно, впускали въ присутствіе не всякаго.

— Пусти насъ, родимый! Пусти! умоляли стражу стоявшіе впереди толпы крестьяне.

— Сказано, что не пустю и не пустю! отвѣтилъ одинъ изъ стражей.

Звонъ мѣдюковъ.

— Ну, ладно! Ступайте всѣ, живо, разомъ! крикнулъ солдатъ, широко распахнувши входную дверь, въ которую дѣйствительно разомъ протискалось нѣсколько стоявшихъ ближе къ дверямъ крестьянъ.

— Пусти, родименькій, меня-то! Я-жъ тебѣ трешку отдала! послышался умоляющій голосъ крестьянки.

— Чуточку погодь, а то и такъ много васъ тамъ набралось. Послѣ пустю!

Тутъ же на снѣгу сидѣли въ кружокъ нѣсколько бабъ и голосили такъ, что, я думаю, за версту было слышно. Меня очень поразилъ такой коллективный способъ выражать свое горе: крестьянки сидѣли, поджавши ноги подъ себя, по турецки, и, склонившись головами вмѣстѣ, причитывали — удобнѣе: морозъ не такъ сильно ѣстъ мокрое лицо.

А рядомъ со мною стояли, обнявшись, двѣ крестьянки. Большой нагольный тулупъ прикрывалъ ихъ обѣихъ съ головами, такъ что онѣ обѣ изображали изъ себя какую-то тучную фигуру. Изъ подъ тулупа тоже слышался плачъ.

Тутъ, тамъ, здѣсь, куда ни кинете взоръ — всюду плачутъ, всюду голосятъ.

Неплачущую женщину я видѣлъ здѣсь только одну. Это была красивая, молодая баба. Она пересмѣивалась съ двумя подошедшими къ ней парнями.

— Чего зубы-то скалишь? Аль мужа-то не жаль? огрызнулся на нее пробиравшійся мимо старикъ.

— А чего его жалѣть? Добро какое! У меня мужей-то уголъ непочатый! со смѣхомъ отвѣтила красавица.

Старикъ отпустилъ ей комплиментъ.

Широко, съ грохотомъ растворились наружныя двери рекрутскаго присутствія, и на крыльцо повалилъ изъ сѣней народъ. Стоявшіе на крыльцѣ напирали на стоявшихъ вокругъ крыльца, а эти не успѣли дать имъ дороги. Давка, шумъ, крикъ, пискъ, ругань. Кого-то шибко стиснули въ дверяхъ.

— Всѣхъ вонъ велѣно выгнать! Ишь сколько васъ набилось! раздался голосъ дежурнаго унтеръ-офицера, появившагося въ дверяхъ сѣней вмѣстѣ съ крестьянской четой, которую онъ выталкивалъ вонъ.

Одна изъ бывшихъ въ присутствіи крестьянокъ выбралась изъ толпы и отпыхивалась.

— Ну, поотдавили мнѣ кишки-то! Прахъ ихъ побери!

— А что, тетка, трудно пройтить-то туда? Хоть глазкомъ бы взглянуть! спросила у ней молодая бабенка.

— Трудно-то оно не трудно, да вишь ты инвалитные-то что работаютъ. Дарма никого не пускаютъ, а съ кого копейку, съ кого двѣ возьмутъ и пустятъ въ сѣни-то, а какъ набьется ихъ тамъ полны сѣни, такъ что дышать нельзя, старшой сейчасъ всѣхъ вонъ, а потомъ опять за семишникъ зачнетъ впускать! Да что толку-то туда идти! Только кишки давить! Въ самое-то присутствіе не пущаютъ, а только въ сѣняхъ стоятъ всѣ, жмутся зря! Мнѣ индо духъ совсѣмъ захватило, не знала какъ и выкатиться: ни взадъ, ни впередъ! Со двора-то вонъ изъ оконъ лучше видать!

Толпа около крыльца разрѣдѣла. Кое-кто снова пробрался въ сѣни. Большая часть публики отправилась за ворота.

Около обращенныхъ на дворъ оконъ нижняго этажа дома, гдѣ помѣщалось рекрутское присутствіе, дѣйствительно стояла густая толпа бабъ, занявшихъ, какъ смѣялись въ толпѣ, еще съ утра позиціи у оконъ. Въ рекрутскомъ присутствіи, во избѣжаніе духоты, вынуты были зимнія рамы, такъ что зрительницамъ, помѣщавшимся у оконъ, было отлично видно все, что дѣлалось въ присутствіи.

Только-что я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ отъ крыльца по направленію къ окнамъ присутствія, какъ дикій вопль, раздавшійся позади меня, невольно заставилъ меня оглянуться.

Въ одной холщевой сорочкѣ съ незастегнутымъ воротомъ, видно только-что сію минуту наскоро накинутой, выскочилъ изъ сѣней парень, чуть не сбивши одного мужичка съ ногъ, и бросился сзади на перваго попавшагося ему подъ руки крестьянина, перевернулъ его такъ, что тотъ полетѣлъ кубаремъ, бросился на другого, завалилъ и этого… Мы всѣ отъ него прочь. Онъ бросился на снѣгъ и закувыркался черезъ голову.

— Ушелъ! Ушелъ! послышалось съ разныхъ сторонъ.

Онъ, вѣроятно, услыхалъ эти крики, потому что разомъ вскочилъ весь красный и, запыхавшись, едва, едва выговорилъ:

— Ушо-олъ! Братцы!.. ушо-олъ!

— Ошалѣлъ, чортъ! окрысился на него крестьянинъ, котораго онъ перевернулъ кубаремъ.

— Тутъ, братъ, ошалѣешь, тутъ и на морозѣ портки скинешь! заступился за «ушедшаго» крестьянинъ пожилыхъ лѣтъ.

— И на морозѣ безъ портокъ взопрѣетъ! поддакнулъ третій.

По толпѣ пробѣжало: «ушелъ», «ушелъ»! Непринятаго, вѣроятно, многіе знали, потому что слышны были крики: «Максимка Ивашковскій ушелъ!»

Нѣсколько женщинъ окружили этого дрожащаго и посинѣвшаго отъ холода парня. Одна такъ и повисла у него на шеѣ. На него накинули тулупъ. Инвалидный солдатъ вынесъ ему его одежду. Парня тутъ же на дворѣ одѣли и повели въ трактиръ «грѣться».

Въ толпѣ у оконъ рекрутскаго присутствія шли свои разговоры. Судя по нимъ, можно было заключить, что переходъ изъ «первобытнаго» состоянія въ «производное» совершался не вдругъ, а постепенно, послѣ цѣлаго ряда манипуляцій надъ переходящимъ.

— Раздѣлся!

— Ишь подъ мѣрку подвели!

— Грудь-то тесемкой мѣряютъ.

— Руки, вишь, мѣряютъ!

— Никакъ вѣшать стали?

— Гляди-кось! Да вѣдь это Яшку Костивскаго вѣшали-то! А я и не узнала! раздавались по временамъ восклицанія.

— Молчи ты!

Около меня бесѣдовали два старика.

— Оно точно, шамкая, говорилъ одинъ изъ нихъ, беззубый съ сѣдой бородой: — у кого четыре или пять сыновъ, тому не жалко одного отдать — отчего не отдать! Только вотъ оно что: прослужитъ онъ тамъ сколько положено, да какъ придетъ ёнъ домой, такъ ему негдѣ и шинелишки своей повѣсить. Тотъ же онъ своимъ братьямъ родной братъ, а все — солдатъ, солдатомъ его и зовутъ, солдатскій ему и почетъ! Вотъ что! Такъ, что ли?

— Что про то говорить! согласился съ нимъ его собесѣдникъ. — Мы всѣ царскаго слова не ослушники, идемъ вѣрой и правдой! У меня у самого братъ да сынокъ на службѣ, а теперь вотъ племянничка снаряжаютъ. На службѣ-то теперь легко, не прежнія времена. А ты мнѣ вотъ что: придетъ онъ домой-то ему въ отцовскомъ домѣ словно и мѣста нѣтъ. Во што!

— Пріемка кончилась! пробѣжало по толпѣ, и всѣ, кто былъ на дворѣ, придвинулись къ крыльцу вплотную.

Изъ сѣней вышло нѣсколько солдатъ и стали разсовывать толпу.

— Раздайся! Назадъ подай! Осади назадъ! кричалъ одинъ изъ нихъ, тыча кулаками въ стоявшихъ впереди толпы крестьянъ.

Передніе хотѣли-было попятиться, да задніе ряды напирали. Послѣ небольшой суматохи, необошедшейся безъ ругани и зуботычинъ, около крыльца было очищено небольшое свободное пространство.

Изъ раскрытыхъ настежъ дверей послышался ревъ и плачъ. Выводили новобранцевъ. Они выходили по одиночкѣ, каждый, окруженный своею семьей, крѣпко, крѣпко обнявшись. Кажется, это была послѣдняя минута, когда первобытный еще находился въ кругу своей семьи. Инвалидные раздали толпу, отобрали къ сторонѣ рекрутъ и стали отсчитывать ихъ.

— Какіе молодцы! Гляди-кось, какіе все молодцы! На подборъ точно подобраны! послышалось сзади меня.

Рекруты, дѣйствительно, были молодецъ къ молодцу.

— Становись въ ряды! скомандовалъ фельдфебель. — Ну, ребята! Живо! Разомъ!..

Какъ бы въ отвѣтъ ему, вся толпа разомъ взвыла! Выли, разумѣется, бабы.

— Чего васъ тамъ трелюдитъ! забранился на плачущихъ молодой, бравый новобранецъ. — Послужимъ, да какъ еще послужимъ! ухарски прибавилъ онъ.

— Знамо послужимъ! поддакнулъ другой. — Э-эхъ-ма, да ужь не дома!

Фельдфебель нѣсколько разъ пересчиталъ рекрутъ.

— Ну, всѣ!.. Вѣрно!.. Ребята, иди въ соборъ къ присягѣ! Шагомъ маршъ! скомандовалъ онъ и, снявши шапку, перекрестился.

Рекруты и толпа — тоже.

— Ну, съ Богомъ!

И въ ту минуту, когда выстроенные въ шеренги рекруты двинулись въ путь, бабы опять заголосили пуще прежняго. Новобранцы, а за ними и вся толпа, двинулись къ собору. Дворъ и улица, нѣсколько минутъ тому назадъ такіе шумные, опустѣли, стихли.

Дома меня ожидали трактирщикъ, у котораго утромъ «грабежемъ отняли старшину и волость», и одинъ изъ мѣстныхъ обывателей. Послѣдній на вопросъ: «что ему угодно»? попросилъ меня заняться «вотъ ими» — указалъ онъ на трактирщика — прибавивъ, что имѣетъ до меня очень важное дѣло, по которому хочетъ объясниться со мною наединѣ. Уважая это желаніе, я предложилъ трактирщику объяснить свои требованія.

— Объясненіе тутъ очень простое! Хочу я знать, можно ли на него, на разбойника, сосѣда моего, заявить искъ! Нельзя ли какъ подогнать его по уголовнымъ законамъ! Вѣдь это денной грабежъ! Вѣдь вы, чай, сами видѣли, что онъ отъ меня старшину отъёмомъ отнялъ? Извѣстно дѣло — гдѣ присталъ старшина, тамъ и вся волость! Онъ мнѣ убытку по крайности на сто рублей сдѣлалъ. У насъ это полагается волостнымъ старшинамъ всякое удовольствіе дѣлать, только чтобы народъ къ себѣ заманить, ну, а съ народа ужь бери, сколько хошь! Я вѣдь цѣлый годъ за нимъ, за старшиною, захаживалъ, чтобы его на этотъ случай приберечь, а онъ разбойникъ коршуномъ налетѣлъ, да отъёмомъ у меня его изъ рукъ вырвалъ! Вѣдь вы, чай, видѣли: старшина-то почти мой былъ, а онъ его отнялъ! Что вы взыщите — дѣлю пополамъ! Мало того: возьмите все, только проучите его хорошенько, чтобы онъ не смѣялся, а то теперь смѣется, что у меня изъ-подъ носа старшину вырвалъ. Нельзя ли еще и за оскорбленіе съ него что-нибудь взыскать: все, что взыщите, берите себѣ, а мало — своихъ прибавлю, только сдѣлайте мнѣ такое уваженіе, проучите невѣжу!

Отъ уваженія я отказался, и мы тотчасъ же разстались.

— Ну, разскажите теперь вы ваше секретное дѣло! обратился я къ обывателю.

— Сынка вотъ взяли. Незаконно взяли! Обидѣли меня въ конецъ!

И онъ разсказалъ мнѣ, почему онъ считаетъ, что сынъ его не долженъ подлежать сдачѣ въ рекруты. Когда я объяснилъ ему, что сынъ его сданъ по всѣмъ правиламъ рекрутскаго устава, онъ расплакался.

Я столько видѣлъ въ этотъ день слезъ, нервы были такъ разстроены, что этотъ плачущій старикъ вывелъ меня изъ себя.

— Ну, вы-то чего ревете? Поможете вы этимъ дѣлу?

— Да очень ужь жалко! всхлипывая, отвѣтилъ старикъ.

— Чего вамъ жалко? Сына? Не навѣкъ же вы разстаетесь съ нимъ: Богъ дастъ, вернется!

— Вернулся! Такъ и вернулся!

— Непремѣнно вернется! утѣшаю я его.

— Да кто вернется-то? Отпѣтый вернется-то. Таперича у меня какая ни на есть торговлишка маленькая заведена: большихъ капиталовъ не имѣемъ, а на прокормъ добываемъ; живемъ себѣ, слава Богу, не хуже людей, хоша день-деньской ломаемъ себѣ спины около кулей съ овсомъ да съ сѣмемъ льнянымъ. Встанешь до свѣту въ базарный-то день, мѣшки-то ворочаешь, ворочаешь, а все ничего, потому мы ужь къ этому дѣлу привычны… А вернется онъ со службы — ужь волкомъ на это смотритъ…

— Какъ это «волкомъ»? требую я объясненій.

— А такъ: волкомъ и волкомъ! Ужь ты какъ его ни ублажай, а онъ все не забываетъ, что онъ солдатъ. Ему ужь претитъ куль-то, что онъ прежде ворочалъ! Мѣрка-то, чѣмъ онъ раньше того хлѣбъ мѣрилъ, ему ужь поперекъ горла становится! Нутро-то у него ужь другое стало, прежняго не принимаетъ! Прежнее свое рукомесло онъ забылъ, и лѣнь ему за него снова приняться! Онъ въ барьерные сторожа скорѣе пойдетъ, чѣмъ въ отцовское дѣло! На желѣзную дорогу проситься будетъ или какое другое занятіе найдетъ, а ужь за отцовское дѣло — никогда!

— Такъ, значитъ, вамъ ваше дѣло жалко, а сынъ не жалокъ! Вы боитесь за прекращеніе вашего дѣла, вашей торговли…

— Потому и дѣла жалко, что сына жалко! Кормимся мы и копейку себѣ пріобрѣтаемъ! Нашей торговлей, коли фортуна повезетъ, капиталы наживаютъ, а барьернымъ сторожемъ на желѣзной дорогѣ сколько ли служи, развѣ дослужишься до того, что тридцать вагоновъ черезъ тебя переѣдутъ…

— Неужели ужь такъ никто изъ «нихъ» и не занимается торговлей? Едва ли!

— Какъ не занимаются! Занимаются! Да какая торговля-то! Все водкой больше! Ныньче кто больше питейные-то держитъ? Все больше или безсрочный, или отставной рядовой, или тамъ унтеръ офицеръ. Торговля легкая, барышливяя, сподручная, потому «они» за службу-то свою, по кабакамъ ходючи, хорошо къ этой торговлѣ приглядѣлись. А нешто это настоящая торговля-то? Хуже ея, кажись, и не найдешь! По чести торговать — разсчетовъ не выйдетъ… Вотъ что, батюшка, ты разсуди! Много ли изъ нихъ къ прежнему-то, къ отцовскому-то дѣлу вернулись?

— Да вѣдь человѣкъ-то онъ тотъ же остался, отчего же это такъ? задаю я вопросъ, чтобы вызвать старика на дальнѣйшія объясненія.

— Остался Ѳедотъ, да не тотъ! Облѣняютъ «они», казенныхъ щей-то поѣвши! Вотъ оно что!.. Значитъ ужь никакихъ средствъ вернуть его нѣту? спросилъ онъ у меня, сквозь слезы.

— Онъ назначенъ и сданъ правильно! отвѣчаю. — Можете представить за него зачетную квитанцію.

— Прощай, милый Петя, сынокъ мой, прощай! рыдая вымолвилъ несчастный родитель. — На квитанцію капиталу нѣтъ! Видно ужь служить ему… А ужь до дѣла какой былъ шустрый! Кажется, за десятерыхъ… Ну, извините за безпокойство!

Пообѣдать мнѣ удалось лишь на скорую руку, потому что ко мнѣ снова прибыли посѣтители. Опредѣленныхъ часовъ пріема адвокату въ провинціи завести нѣтъ никакой возможности.

Къ хозяину моей квартиры пріѣхалъ изъ сосѣдняго города тамошній торговецъ, дальній его родственникъ, имѣвшій нужду въ моемъ совѣтѣ. Хозяинъ зашелъ ко мнѣ вмѣстѣ съ своимъ гостемъ, и когда наши объясненія по дѣлу окончились, разговоръ соскользнулъ на злобу дня: рекрутскій наборъ и тѣ злоупотребленія, которыя всегда были возможны при очередномъ порядкѣ отбыванія воинской повинности.

Мой кліентъ пустился въ откровенности.

— Про деревенскія наши дѣла ничего вамъ доложить не могу, потому намъ ни къ чему это, а вотъ на счетъ нашего города, такъ поискать бы, кажется, да и не найдешь еще такого! Что у насъ дѣлается, такъ и Боже ты мой милостивый! У насъ вѣдь упрощенное городское управленіе, такъ секретарь-то нашъ, что хочетъ, то и дѣлаетъ! Ну, да и попался же онъ! Взялъ онъ съ двухъ мѣщанъ, которые на очереди стояли и въ рекруты назначены, съ одного 25 руб., а съ другого пятьдесятъ, и пообѣщалъ, что не поставитъ ихъ на кругъ. А вышло не то! Ихъ-то и взяли! Когда повели ихъ стричься, они оба и сказали предводителю-то: «прикажите ему, секретарю-то, ваше превосходительство, намъ деньги отдать!» — «Какія деньги?» — «Да тѣ, говоритъ, что онъ съ насъ взялъ за ослобожденіе нашихъ дѣлъ отъ ставки!» — А секлетарь-то и отперся: «Я, говоритъ, и не думалъ брать!» — Тѣ его уличали, уличали, а онъ испугаться-то испугался, а все-таки не сознался! Предводитель составилъ обо всемъ актъ и телеграфировалъ въ губернію. Пріѣхалъ оттуда полковникъ, что вотъ ѣздитъ по городамъ, за наборомъ смотритъ, сталъ ихъ спрашивать, какъ ихъ дѣло было: они стоятъ на своемъ, и тотъ стоитъ на своемъ. Полковникъ-то говоритъ ему, чтобы лучше по чести отдалъ деньги, а то какъ бы хуже чего не было. Не сознается! Ну, потомъ полковника въ другой городъ позвали, тамъ таже самая исторія случилась. А бумаги объ нашемъ секретарѣ полковникъ-то къ слѣдователю передалъ, а слѣдевателъ-то съ секретаремъ пріятели! Ну, секретарь-то на допросѣ и говоритъ, что "я ихъ, говоритъ, и не знаю, и въ первое вижу, и никогда они у меня не были и никогда ко мнѣ не приходили, а если они говорятъ, что у меня были и въ моемъ домѣ мнѣ деньги отдавали, то спросите у нихъ, какой у меня въ домѣ ходъ, и какая въ домѣ небель!"А тѣ слѣдователю на это и говорятъ: «когда же намъ ходы-то, да небель его разглядывать, когда у насъ сердце было запечатовано! съ духомъ не собрались, а тутъ небель разглядывать!..» Ужъ не знаю, чѣмъ кончится это дѣло. Вездѣ одна исторія. И у васъ, вотъ онъ мнѣ сказывалъ — тоже! указалъ онъ головой на молчавшаго до сихъ поръ моего хозяина.

— Что такое? поинтересовался я узнать.

— И нашъ думскій секлетарь влопался! Да какъ еще влопался-то! смѣясь, началъ хозяинъ. — Сегодня на рынкѣ мнѣ сказывали, что хотѣлъ онъ взять съ одной вдовы, чтобы сына ея освободить отъ очереди, пятьдесятъ рублей, а сынъ-то ея въ въ живописномъ училищѣ въ Москвѣ учится и его городомъ совсѣмъ выключили, освободили, значитъ. Онъ, значитъ, рекрутству-то не подлежитъ, и секлетарю-то хотѣлось такъ просто за ничто съ неё сорвать. Вотъ онъ ее призываетъ, да и говоритъ: «такъ и такъ матушка: вашего сына на ставку нужно, а, говоритъ, очень мнѣ его жаль, если онъ своихъ курсовъ не кончитъ!» Та съ дуру-то, испугавшись, и дала ему деньгами десять рублей, корову хорошую — по нашему городу бѣдно, бѣдно тридцать рублей стоитъ — да голову сахару, да фунтъ чаю! Къ пятидесяти рублямъ близко она ему отдала. Ну, сынка-то ея и не записали, потому что оно и не слѣдовало. Она кой-кому и проболтайся, что Богъ сынка-то ея помиловалъ, на старости лѣтъ и на прокормъ оставилъ, а ей добрые люди и растолковали, что, значитъ, онъ и идтить не долженъ. Она къ секретарю. Стала просить его обратить ей деньги да коровушку назадъ: «пусть, говоритъ, чай да сахаръ для малыихъ твоихъ ребятишекъ остаются!» А онъ на нее закричалъ: «пошла вонъ, я у тебя корову купилъ, а денегъ не бралъ!» — А она ему: «нѣшто говоритъ купленную корову въ ночь-полночь со двора во дворъ водятъ?» — А онъ ее въ шею. Она къ головѣ, а голова, извѣстно, на секретаря во всёмъ полагается, его руку держитъ, тоже на нее закричалъ, выгналъ ее! Она къ губернатору прошеніе послала, и, слышно, пріѣдетъ къ намъ чиновникъ особенныхъ порученій, чтобы все это дѣло разслѣдовать! Чѣмъ ужъ оно кончится, вамъ лучше знать, потому у васъ все законы…

— За лихоимство, говорю: — законъ строго наказываетъ. Взятки брать — не велѣно.

— Взятки брать! Взятки! Да кто ихъ въ этакое времечко горячее не бере-етъ? Кто-о? съ какимъ-то озлобленіемъ накинулся на меня мой хозяинъ. — И зачѣмъ это я васъ къ себѣ на квартиру пустилъ? Вотъ, думаю, все будетъ пользишка, потому круглый годъ къ вамъ народъ ходитъ, а на повѣрку никакой. Э-эхъ! У меня шесть лѣтъ подъ рядъ рекрутскій письмоводитель, который вотъ изъ казенной палаты къ намъ на наборъ присылается, останавливался! Такъ тутъ что было — и не выговоришь! Въ некрутское-то присутствіе ему близко ходить, ну, къ тому же и народу квартира его извѣстна стала. Какъ бывало къ набору онъ сюда пріѣдетъ — сейчасъ ко мнѣ. Не всегда одинъ и тотъ же пріѣзжалъ, а разные бывали, а все ко мнѣ на квартиру просились, потому имъ очень ужъ было способно: къ присутствію близко и мѣсто насиженное! А народищу-то сколько валило! Валомъ валило, и утромъ, и вечеромъ. Съ кого сотню, съ кого полсотни, съ кого четвертную, а меньше и не бралъ! Винъ разныхъ французскихъ, водокъ заграничныхъ сколько къ нему таскали! Какъ уѣдетъ, такъ завсегда бывало рубля на три, на четыре однихъ бутылокъ продашь. Оно хотя и безпокойно было мнѣ тогда, потому завсегда все — народъ, день — народъ, ночь — народъ! Безпокойно, да барышливо, прибыльнѣй, чѣмъ при васъ! "Поди, просятъ, доложи! — «Нельзя, говорю, занятъ!» — Ну, мнѣ сейчасъ въ руки гривенничекъ, или двугривенничекъ и попадетъ… Да народъ-то какой все приходилъ: все съ деньгами! Не то что къ вамъ голь перекатная шляется: гроша за душой нѣтъ, а туда же къ аблакату! Взялъ бы я ихъ на вашемъ мѣстѣ, да въ шею! Ну, что они попусту-то, послушаю я, время у васъ отымаютъ!.. Вы бы такъ съ ними обращались, какъ вотъ у меня, бывало, эти письмоводители рекрутскіе дѣлали: съ перваго слова къ посѣтителю приступятъ. — «Съ дѣломъ?» — Съ дѣломъ! — «А деньги есть?» — Есть. — «Покажи!» — Словамъ-то не очень вѣрили. — Есть деньги, ну, и разговаривай, а коли денегъ нѣтъ, ступай на улицу, здѣсь тепломъ не торгуютъ. А съ вами одно только безпокойство, право, а пользяшки никакой!

Житейская философія моего хозяина была постояннымъ предлетомъ возникавшихъ между мною и имъ неудовольствій. Я исправно платилъ ему за квартиру, и очень дорожилъ чистенькою, уютною квартиркой въ его домѣ. Лучшей трудно было найти во всемъ Z. Однако, эти не разъ высказываемыя имъ сѣтованія на «безпокойство» и на недостатокъ «пользишки» заставляли меня подумать о перемѣнѣ квартиры. Я высказалъ ему это.

— Мы вами очень довольны! Къ чему это съѣзжать! А я только вотъ на счетъ вашихъ посѣтителей. Сегодня-то получили ли вы хоша копейку, а? А рекрутскій-то письмоводитель безъ сотенной бумажки спать не ложился! Деньжищъ это онъ сколько бывало увезетъ съ собою, такъ просто до страсти. Когда можно было еще охотниковъ ставить, такъ что ни охотникъ, то ему сто, или двѣсти рублей, не то придирка. До пяти тысячъ съ кажнаго набора въ губернію увозилъ. Да-съ! Ну, да имъ нельзя было и не брать, потому они своему начальству за то, что ихъ въ рекрутскіе письмоводители пошлютъ, тоже триста, или четыреста рублей платили. Тоже вѣдь выбрать эти деньги нужно было, да еще и пользишки прихватить. Вотъ они какія были дѣла-то! Теперь ихъ дѣла хоть и хуже пошли, а все-таки еще жить можно! Вотъ и теперешній письмоводитель-то у тетки у моей у родной стоитъ, ну, она тоже говоритъ, что къ постояльцу народишко все поприталкивается и съ деньгами приталкивается. Только вотъ нашъ новый инвалидный начальникъ на деньгу очень больно зорокъ! И богатыхъ баркуетъ, и бѣдныхъ баркуетъ, и хорошихъ баркуетъ, и худыхъ баркуетъ. У нихъ эта повадочка-то есть. Хорошихъ, да богатыхъ потому баркуетъ, что они ему дали, а бѣдныхъ, да плохихъ за то, чтобы сдатчики отъ волости приношеніе ему сдѣлали. Имъ, значитъ, отъ кажнаго некрута пользишка есть… А военный пріемщикъ-то нѣшто за дарма тамъ на стулѣ за столомъ-то сидитъ? А докторъ? У-у! Да тутъ всѣмъ пользишка! «На то и наборъ, чтобы въ карманъ деньги набирать!» сказывалъ мнѣ рекрутскій письмоводитель подъ весёлую руку! Всѣмъ пользишка!

Въ передней кто-то кашлянулъ тихонько въ руку, и неслышными шагами ко мнѣ въ кабинетъ вошелъ крестьянинъ. Одѣтый въ крытый синимъ сукномъ полушубокъ и смазные сапоги, мой новый посѣтитель выглядѣлъ очень прилично и показался мнѣ зажиточнымъ крестьяниномъ. Большая русая съ рыжеватымъ оттѣпкомъ борода придавала ему очень почтенный видъ. Судя по внѣшности, ему нельзя было, дать болѣе пятидесяти лѣтъ.

— А-а! Юдинъ!.. Здравствуй, пріятель! бросился къ нему мой хозяинъ. — Давно не видались! Что бы навѣстить по старой дружбѣ! Дорожка видно запала съ тѣхъ поръ, какъ письмоводитель на другой квартирѣ! Насъ, братъ, не минуешь! Видно какія нибудь дѣла завелись?

Хозяинъ поздоровался съ Юдинымъ, крѣпко пожавъ ему руку.

— Рекомендую: самый первый былъ во время набора мой пріятель; такъ и жилъ весь наборъ на задней половинѣ у меня. Въ передней половинѣ — рекрутскій письмоводитель, а въ задней — вотъ онъ, Василій Иванычъ Юдинъ, поставщикъ охотничковъ! Цѣлый годъ разыскивалъ, бывало, пьяницъ, да пропойцъ, которымъ жизнь ужъ клиномъ сошла, ну, и обламывалъ вмѣстѣ съ письмоводителемъ дѣла! Засудился что-ль?

— Именно засудился! тихимъ голосомъ, процѣживая сквозь зубы, проговорилъ Юдинъ и, обращаясь съ поклономъ ко мнѣ, добавилъ: — большой отъ вашей милости себѣ помощи прошу! Не оставьте! Совторительно останусь благодаренъ. Извините, что безъ спросу вошелъ, можетъ, помѣшалъ, такъ уйду! На хозяйской половинѣ мнѣ сказали, что хозяинъ здѣсь, такъ я ужъ осмѣлился прямо, по знакомству…

Мой словоохотливый хозяинъ хотѣлъ было пуститься въ новыя объясненія съ Юдинымъ, да я остановилъ его сразу.

— Съ вами, хозяинъ, мы обо всемъ переговорили, а потому, до свиданія. Заберите-ка съ собой вашего пріятеля, а то онъ, кажется, совсѣмъ спитъ! указалъ я ему на прикурнувшаго на диванѣ его родственника.

— Ишь вѣдь и взаправду спитъ! Сморился, шестьдесятъ верстъ по морозцу проѣхавши! Ну, да Богъ съ нимъ! А мнѣ ужь дозвольте посидѣть здѣсь, послушать! Если секретъ какой, то я уйду, а если у него простое какое дѣло, то очень мнѣ любопытно послушать. Мы съ Василіемъ Иванычемъ хлѣбъ-соль побольше шести лѣтъ водили. А онъ спитъ, все равно не слышитъ! указалъ онъ на своего спящаго родственника.

— Секрету совсѣмъ никакого нѣтъ! процѣдилъ опять Юдинъ. — Дозвольте при немъ разсказать: онъ всѣ мои дѣла знаетъ.

Я приготовился слушать.

— Сдалъ я въ прошломъ году охотничка, началъ цѣдить сквозь зубы Юдинъ. — Человѣкъ попался хорошій: хоша въ гвардію, и то годился. На тѣлѣ браку никакого, изъ себя красивый! Ну, одно слово, годенъ и годенъ! Получилъ я за него съ того мужичка, за чьего сына ему охотничка-то представилъ, шесть сотенныхъ бумажекъ на всѣ мои расходы. Пользишка мнѣ осталась самая пустая, такъ рублей поменьше ста, потому очень охотникъ-то до водки жаденъ былъ — ну, сверхъ уговору на пропой ему съ полсотни лишку пошло. А не дать ему пить было нельзя: уйдетъ! Человѣка-то жаль было упустить, очень ужь съ виду хорошъ былъ. Вы знаете, кто чѣмъ, а мы «этимъ» кормимся; самимъ намъ лестно, что такого красавца подыскали. Расходы наши, чай, вы знаете, продолжалъ онъ чуть слышно, еще болѣе понижая свой голосъ: — рекрутскому письмоводителю дадено сто; доктору дадено сто; военному пріемщику — сто; полста на пропой охотнику, полста на волостную контору, да сто охотнику на руки. Много ли мнѣ-то осталось, сочтите-ка! съ проѣздами, да съ разъѣздами поменьше сотни осталось. Ну, приняли его, моего молодца-то. Недѣли двѣ послужилъ онъ, а потомъ пришли бумаги, что онъ фальшивый человѣкъ, что онъ въ запрошлый наборъ тоже въ одномъ городѣ нанялся въ охотники, да со службы черезъ три дни и сбѣжалъ и новые себѣ бумаги и документы поддѣлалъ, и что его за это будутъ судить своимъ военнымъ судомъ. Лобовой-то, за котораго я этого охотника представилъ, чуть было самъ не влетѣлъ на службу, да, по счастью, отецъ его, человѣкъ богатый, въ своей волости охотничка-бобыля ему нашелъ, ну, и отбился. Теперь и требуютъ съ меня тыи деньги назадъ, что мнѣ за фальшиваго охотника были даны. Я свои сто рублей обратилъ назадъ, а тѣ денежки, что доктору, да письмоводителю, да пріемщику, да охотнику, да на угощенье страчены, я вернуть не могу, потому какъ я ихъ ему обрачу назадъ, когда ихъ у меня нѣту и никто мнѣ ихъ не отдастъ? Къ тому же, нешто моя это вина, что охотникъ фальшивымъ человѣкомъ оказался! Я только за наружу отвѣчаю, чтобы снаружи былъ годенъ, а въ нутро къ нему нешто влѣзешь? За что же я письмоводителю, да доктору, да пріемщику деньги платилъ, чтобы они нутреннюю часть его хорошенько произошли, чтобы безъ фальши! Они мнѣ сказали, что у него и внутрѣ, и снаружи все въ порядкѣ! Какая же тутъ моя вина? Нельзя ли постараться ослобонить меня отъ платежу?

— Есть ли у васъ доказательства того, что вы заплатили доктору, письмоводителю и пріемщику?

— Какія же доказательства? Нешто при свидѣтеляхъ отдаешь деньги-то!

— Вы обратились бы къ этимъ господамъ съ просьбою о возвратѣ. Сказали бы, что съ васъ требуютъ назадъ…

— Ужь обращались! Прихожу къ доктору: «Такъ и такъ, говорю, позвольте получить назадъ!» — «Въ шею!» Прихожу къ пріемщику. — «Въ шею!» Прихожу къ письмоводителю. — «Въ шею!..» Я всѣмъ имъ по сотенной бумажкѣ, а они мнѣ: «въ шею!» Правовъ своихъ нигдѣ и не найдешь! Съ охотника-то вотъ взята у меня росписка, да что-жь съ него назадъ получишь, когда онъ голъ какъ соколъ! А что пропито-то, такъ ужь на это гдѣ-жь доказательства: нешто мы записывали?

— Въ такомъ случаѣ для васъ удобнѣе всего покончить съ вашимъ взыскателемъ дѣло миромъ!

— Онъ и согласенъ, да мнѣ жалко за начальство своими кровными отдуваться! Половину съ меня беретъ! И того жалко!

— Противъ васъ можетъ быть возбуждено уголовное обвиненіе въ мошенничествѣ. Повторяю: пока возможно кончить дѣло миромъ — кончайте!

— Мировой мнѣ тоже самое сказывалъ. Видно ужь пропадать моимъ деньгамъ… Извините за безпокойство!

Поставщикъ «пушечнаго мяса» собрался-было уходить.

— Какъ нѣтъ доказательствъ! вскричалъ мой хозяинъ. — А я-то нешто не доказательство! Да ты при мнѣ моему постояльцу-письмоводителю сто рублей отдалъ за этого охотника! Чѣмъ я не свидѣтель, да я десять присягъ приму, что онъ точно получилъ съ тебя сто рублей! Вотъ сто рублей у тебя есть! Пойдемъ сейчасъ къ нему! Онъ тую-жь минуту тебѣ деньги отдастъ, да еще за «въ шею» что-нибудь намъ съ тобой прибавитъ! Идемъ! Ишь вѣдь какой!.. Жирно будетъ, если ужь за неставленнаго, негоднаго охотника по сту рублей будутъ получать! Бери пользишку, да знай за что! въ раздраженіи почти выкрикивалъ мой хозяинъ.

Я прогналъ и хозяина, и Юдина. Съ трудомъ разбудили оба они заснувшаго на диванѣ «умаявшагося съ дороги» моего кліента и отправились всѣ втроемъ на хозяйскую половину.

IV.

Вечеръ.

Наконецъ-то я одинъ. Мнѣ жутко. Въ ушахъ такъ и слышится этотъ ужасный, заунывный, хватающій за душу бабій плачъ, эти причитанія. Волость, идущая на ставку, не сходитъ съ глазъ.

«Первобытное состояніе!..» «Пользишка!..» «Мать-сыра-земля-кормилица!», отъ которой отпираться не слѣдъ. Соха, которая «имъ» поперегъ горла становится и которую «солдатское нутро ужь не примаетъ!» чего-чего не наслушался я за цѣлый день.

— Воинъ Андреичъ васъ сегодня къ себѣ на вечерокъ просили! Некрутскими-то дѣлами занялись, я и забылъ вамъ сказать! проговорилъ мой хозяинъ, входя ко мнѣ въ кабинетъ. — Небогатый человѣкъ, онъ за небольшую приплату къ цѣнѣ за квартиру прислуживалъ мнѣ. — Пойдете или, быть можетъ, дома чай кушать будете, такъ я сейчасъ самоваръ изготовлю? спросилъ онъ у меня.

«Пойду, непремѣнно пойду!»

Я обрадовался этому приглашенію, какъ средству стряхнуть съ себя всѣ впечатлѣнія дня.

Воинъ Андреичъ Саблинъ, штатный смотритель нашего уѣзднаго училища, кандидатъ математическихъ наукъ московскаго университета, былъ однимъ изъ немногихъ моихъ знакомыхъ въ Z. Человѣкъ съ оригинальнымъ взглядомъ на вещи, съ оригинальнымъ складомъ ума, онъ жилъ какъ-то особнякомъ въ городѣ, не сжился съ мѣстнымъ обществомъ, несмотря на то, что безъвыѣздно прожилъ въ Z почти двадцать-пять лѣтъ и дослуживалъ «послѣдніе дни до полнаго пенсіона». Маленькій, пузатенькій, съ огромною лысою головою, онъ ужасно смахивалъ на гнома. Овдовѣвши года три тому назадъ, онъ все свое свободное отъ служебныхъ занятій время посвящалъ на образованіе дѣтей, которыхъ у него была куча и которыхъ онъ любилъ до безумія. Съ четырнадцатилѣтнею дочерью своей онъ проходилъ аналитическую геометрію и высшую алгебру, а самый младшій изъ его птенцовъ, шестилѣтній Коля, любимецъ отца, быстро рѣшалъ въ умѣ очень сложныя задачи на именованныя числа. Въ ученомъ мірѣ Воинъ Андреичъ былъ извѣстенъ, какъ изобрѣтатель особаго прибора для дѣленія угла на три равныя части. Описаніе этого прибора и способа дѣленія было помѣщено имъ въ одномъ изъ спеціальныхъ журналовъ, редакція котораго выслала ему въ видѣ гонорара 13 р. 63 к. при весьма лестномъ письмѣ. Письмо и деньги онъ берегъ какъ святыню. «Будучи обремененъ многочисленнымъ семействомъ, какъ онъ про себя всегда съ комическою торжественностью говаривалъ: — и не имѣя другихъ средствъ къ существованію, кромѣ казеннаго жалованья», онъ короталъ свой вѣкъ въ уѣздномъ городѣ и слылъ между обывателями за нелюдима, лежебока и горькаго пьяницу. Отъ себя скажу, что я никогда не видалъ его въ нетрезвомъ видѣ, хотя онъ и не скрывалъ ни отъ кого, что любитъ «прикладываться къ рюмочкѣ».

Постоянными посѣтителями изрѣдка устраиваемыхъ Саблинымъ вечеринокъ были лишь учителя уѣзднаго училища и пишущій эти строки, пользовавшійся особеннымъ расположеніемъ Саблина, какъ студентъ математическаго факультета.

Я засталъ общество въ полномъ сборѣ. Законоучитель, почтенный старичекъ, настоятель приходской церкви, и трое учителей, не заслуживающихъ особеннаго вниманія, сидѣли за чаемъ. Хозяинъ хлопоталъ у особаго столика около цѣлой батареи бутылокъ съ водками и наливками, приготовлять которыя онъ былъ большой мастеръ.

Учитель математики что-то вычислялъ вслухъ, очевидно рѣшая какую-то умственную задачу, которую, вѣроятно, задалъ ему математикъ-смотритель. Это бывало у нихъ зачастую.

— Вотъ и еще одинъ математикъ! встрѣтилъ меня хозяинъ. — Пусть и этотъ рѣшитъ! Рѣшайте про себя, не вслухъ! обратился онъ къ учителю математики, который, поздоровавшись со мною послѣ всѣхъ, снова принялся соображать, сколько бутылокъ какой-то жидкости придется на каждаго новобранца, такъ что съ перваго раза можно было понять, что дѣло шло объ опредѣленіи количества водки, выпиваемой новобранцами во время набора. — Разрѣшите-ка вы математическую задачу! Хотите? Ну, слушайте! Опредѣлите минимумъ количества выдѣляемой слезными железами деревенскихъ бабъ жидкости во время набора. Вотъ и все. Данныя для рѣшенія этой задачи, которыми я могу располагать, это — приблизительное число новобранцевъ. По календарю, въ Россіи считается до сорока милліоновъ людей мужеска пола, что при наборѣ по пяти съ тысячи составитъ контингентъ новобранцевъ въ количествѣ двухсотъ тысячъ человѣкъ. Беремъ круглыя цифры. Для большей легкости вычисленій мы приравниваемъ слезливость городскихъ обывательницъ, сирѣчь мѣщанокъ, къ слезливости крестьянокъ, что не даетъ особенной разницы въ вычисленіяхъ, потому что число рекрутъ изъ городскихъ обывателей вообще незначительно въ сравненіи съ числомъ новобранцевъ изъ крестьянъ. Вотъ вамъ данныя, на основаніи которыхъ вы должны опредѣлить «минимумъ» проливаемыхъ бабами во время набора слезъ!.. Садитесь къ чайному столу и рѣшайте! Леночка, чаю гостю! крикнулъ онъ сидѣвшей за самоваромъ своей старшей дочери.

— Для правильнаго рѣшенія вашей задачи необходимо нѣкоторое знакомство съ физіологіей! замѣтилъ я смотрителю, усаживаясь за чай. — Нужно знать, сколько слезной жидкости въ состояніи выдѣлить въ теченіе извѣстнаго времени пара слезныхъ железъ плачущей женщины!

— Не помогъ намъ самъ господинъ Карлъ Фохтъ, вмѣшался въ нашъ разговоръ учитель математики. — Я нарочно за его физіологическими письмами домой къ себѣ сбѣгалъ, и вотъ-съ на страницѣ 139-й этой книги господинъ Фохтъ, къ великому моему огорченію, изволитъ говорить, что количество выдѣляемой железами жидкости весьма непостоянно и зависитъ отъ множества разнородныхъ причинъ. Значитъ опредѣлить это количество можно лишь по соображеніи наиболѣе вѣроятныхъ предположеній! А вотъ тутъ-то у насъ съ Воиномъ Андреевичемъ несогласіе и споръ. Я утверждаю, что въ теченіи набора, то-есть въ теченіи цѣлаго мѣсяца, крестьянка, оплакивающая назначеннаго въ очередь своего сродника, выплачетъ цѣлый штофъ слезъ, и притомъ допускаю этотъ штофъ слезъ, какъ минимумъ, потому что плачущая баба во время набора выпьетъ чаю, пива, водки немало. Количество же выдѣляемой железами жидкости находится въ зависимости отъ количества выпитой даннымъ субъектомъ жидкости. Это все надо принять въ разсчетъ. А Воинъ Андреичъ изволитъ утверждать, что такъ какъ не всѣ бабы пьютъ чай, пиво или водку, то вѣроятнѣе всего будетъ допустить, что каждая оплакивающая рекрута баба выплачетъ въ теченіи пѣлаго мѣсяца набора минимумъ только полштофа, то-есть бутылку слёзъ. Это въ теченіи цѣлаго мѣсяца-то только бутылку? Да вѣдь это на каждые сутки только полрюмочки придется! Да вѣдь она, ревмя ревущая баба-то, цѣлую бутылку слёзъ въ одинъ день сдачи оплакиваемаго ею рекрута выплачетъ! А сборы въ городъ? А при прощаньи съ роднымъ гнѣздышкомъ? А проводы? Развѣ все это обходится безъ горькихъ слёзъ?

Смотритель сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ рукою, собираясь возражать.

— Я ужъ заранѣе знаю, что вы хотите сказать! продолжалъ учитель математики, недавши смотрителю выговорить слова. — Много разъ сегодня слышалъ я все это отъ васъ, и съ меня довольно! Вы предложили намъ опредѣлить «минимумъ» проливаемыхъ плачущими во время набора бабами слёзъ. Вы допускаете при этомъ, что каждая плачущая баба выплачетъ въ теченіи набора только бутылку слёзъ. Вы забываете, вѣроятно, что непьющихъ чаю, пива и водки бабъ становится годъ отъ году все меньше и меньше на Руси. Сколько пьяныхъ бабъ попадается вамъ въ базарные дни въ нашемъ Z? Дѣвки, дѣвчонки стали водочку да пивцо потягивать, не то-что однѣ бабы. У крестьянъ въ очередныхъ семьяхъ всегда къ набору домашнее пиво да брагу варятъ! Если баба — «на старой вѣрѣ», она водки, чаю, пить не станетъ, а бражки домашней, со хмѣлькомъ сваренной, хватитъ. Вы все-таки стоите на своемъ минимумѣ. Ну, пусть будетъ по вашему: бутылка, такъ бутылка. Теперь задача рѣшается настолько просто, что вашъ Коля рѣшитъ ее. Въ Россіи по календарнымъ свѣдѣніямъ считается болѣе сорока милліоновъ особей мужеска пола. Беремъ круглыя цифры. При наборѣ по пяти съ тысячи, число новобранцевъ не должно быть меньше двухъ-сотъ тысячъ человѣкъ. Если допустить, какъ минимумъ, что каждаго новобранца оплакиваетъ только одна пара бабьихъ глазъ, то минимумъ выплаканныхъ во время набора слёзъ равняется двумъ стамъ тысячамъ бутылокъ, или десяти тысячамъ ведеръ, или двумъ стамъ пятидесяти сорока ведернымъ бочкамъ! Это минимумъ. Десять тысячь ведеръ бабьихъ слёзъ! Никакъ не меньше.

— Никакъ не меньше! поддакнулъ ему смотритель. Больше сколько угодно, но никакъ не меньше. Десять тысячь ведеръ бабьихъ слёзъ! Не дешево обходятся этимъ бабамъ наборы.

Рѣшеніе задачи произвело на присутствующихъ глубокое впечатлѣніе. Священникъ перекрестился, проговоривши, что «слёзъ во время набора проливается дѣйствительно не мало, только усчитать количество оныхъ внѣ силъ человѣческихъ». Учителя исторіи, географіи и русскаго языка бросили пить чай, чѣмъ они прилежно занимались все это время и въ изумленіи затверживали вполголоса полученный, отъ рѣшенія задачи, результатъ: «десять тысячъ ведеръ слёзъ»! «десять тысячъ ведеръ слёзъ»!

И всѣ разомъ смолкли. Притихъ и хозяинъ.

— Сегодня я почти цѣлый день провелъ около набора, началъ я, чтобы прервать это тяжкое молчаніе: — и раздававшіяся со всѣхъ сторонъ бабьи причитанія, плачъ и вой чрезвычайно разстроили мои нервы. Къ тому же за цѣлый день мнѣ пришлось выслушать массу сѣтованій на неправильное назначеніе въ очередь, на взяточничество, на поборы, на пользишку, которую извлекаютъ изъ подлежащихъ сдачѣ состоящіе при наборѣ умѣлые, власть имущіе люди. Съ одной стороны — пользишка, а съ другой — плачъ, вой, слезы и причитанія. Ужасная картина. Утромъ, идя къ мировому, а встрѣтился съ волостью, идущею на ставку. Еще не видя этой процессіи за поворотомъ улицы, а только заслышавши издали эти причитанія, я думалъ, что встрѣтился съ похоронами.

— Да вѣдь оно почти что такъ и есть! съ живостью перебилъ меня законоучитель. — Здѣсь вѣдь тоже своего рода похороны!

— Потрудитесь выясниться яснѣе! вызывалъ я священника на объясненія, очень хорошо понимая, на что онъ намекалъ. — Я знаю, что крестьяне всегда оплакиваютъ невозвратную потерю пары рабочихъ рукъ. Бабы ревутъ, когда дѣвку замужъ выдаютъ. Это понятно. Семья лишается работницы. Бабы ревутъ, когда хоронятъ умершаго во цвѣтѣ лѣта и силъ члена семьи. Это тоже понятно. Семья безвозвратно лишилась пары рабочихъ рукъ… Скажите мнѣ, батюшка — вамъ это лучше знать — при похоронахъ лишняго рта и дряхлой пары рукъ, плача навѣрное поменьше?

— Въ нашей мѣстности совсѣмъ даже мало плача, потому сторона наша очень бѣдная! отвѣтилъ мнѣ священникъ. — Я слишкомъ двадцать лѣтъ сельскимъ попомъ былъ и хорошо знаю деревенскую жизнь! Иной разъ семья рада-радешенька, что Господь-Богъ лишняго, ненужнаго человѣка къ себѣ убралъ! согласился со мною священникъ.

Я продолжалъ.

— При наборѣ семья, положимъ, тоже лишается пары рабочихъ рукъ, поступающихъ въ военную службу, только лишеніе это бываетъ временное. Сдадутъ въ службу рекрута, онъ отслужитъ свой срокъ, да и вернется домой, опять въ свою семью.

— Да кто вернется-то? перебилъ меня съ сердцемъ священникъ. — Кто вернется-то? Пойдетъ изъ дому мужикъ, а вернется солдатъ! Вотъ сродники-то и хоронятъ въ немъ мужика! Мужичество-то его хоронятъ и оплакиваютъ!

— Отчего же не привѣтствовать въ немъ будущаго солдата? спрашиваю я у батюшки.

— А очень просто отчего: какая же крестьянамъ радость, что они свое родное похоронятъ, а въ замѣнъ этого родного получатъ нѣчто чуждое, вовсе ужь сердцу ихъ немилое? Поговоритека вы съ мужичкомъ-то, узнаете, какъ онъ смотритъ на солдатика! — "А-а, скажетъ онъ вамъ: — это — солдатъ, за нимъ присматривать надо! Не даромъ въ народѣ сложилось столько забавныхъ анекдотовъ о томъ, какъ солдатъ простака мужика надуваетъ!.. Не даромъ мужички-то другъ другу въ укоризну говорятъ: «у тебя солдатская совѣсть»! и этакій укоръ считается у нихъ обиднѣй самой обидной брани! Къ тому же солдатъ къ земледѣлію такой ужь склонности, какъ крестьянинъ, не имѣетъ!

«Соха поперегъ горла ему становится» припомнились мнѣ слова одного изъ моихъ сегодняшнихъ посѣтителей.

— Все это можно объяснить математически, заговорилъ внимательно слушавшій насъ смотритель. Земледѣлецъ и воинъ, мужикъ и солдатъ — двѣ несоизмѣримыя величины! Какъ нельзя найти квадратуру круга, такъ невозможно въ одномъ лицѣ совмѣстить земледѣльца и. воина, солдата и мужика! Натура не та у мужичка станетъ, коли онъ въ солдатчину пойдетъ.

Я не хотѣлъ, однако, признать себя побѣжденнымъ.

— Вашъ примѣръ никуда не годится, Воинъ Андреичъ. Если изъ земледѣльца можно сдѣлать прекраснаго воина, изъ неотесаннаго мужика — отлично вымуштрованнаго, выученнаго солдата, то вѣдь и наоборотъ…

— Обратная задача еще не рѣшена. Не найдено до сихъ поръ способовъ, чтобы изъ солдата опять сдѣлать мужика, чтобы изъ воина опять сдѣлать земледѣльца! Да и нужно-ли оно? Сомнѣваюсь, чтобы было нужно. Во всякомъ случаѣ опытъ доказываетъ, что изъ мужика сдѣлать солдата легче, чѣмъ изъ солдата мужика.

— Вы находите, что возвратить солдата въ первобытное состояніе трудновато? невольно сорвалось у меня съ языка.

Воинъ Андреичъ не понялъ меня.

— Какъ это такъ въ первобытное состояніе? спросилъ онъ у меня, широко раскрывъ свои большіе глаза.

Я объяснилъ.

Смотрителю этотъ терминъ очень понравился.

— А вѣдь и въ самомъ-дѣлѣ — состояніе-то «первобытное» выговорилъ онъ послѣ нѣкоторого раздумья. — Первобытное состояніе! Да, да! Совершенно первобытное состояніе! повторялъ онъ.

— Именно первобытное! согласился съ нимъ и священникъ. — Кромѣ земли у нихъ пока еще почти ничего нѣтъ. Земля, земля и земля — для нихъ все. Вотъ почему оно первобытное!

— Господинъ учитель исторіи! обратился смотритель къ молчавшему до сихъ поръ преподователю исторіи. Найдите мнѣ въ исторіи, которую вы такъ хорошо знаете, государство, въ которомъ народъ въ одно и тоже время былъ бы и земледѣльцемъ, и воиномъ! Я утверждаю, что такого государства нѣтъ. Всегда и всюду каста воиновъ существовала какъ учрежденіе почетное, стоявшее особнякомъ отъ остального преимущественно земледѣльческаго населенія страны! На обязанности этого учрежденія лежала высокая честь защищать страну отъ враговъ внѣшнихъ и поддерживать внутренній порядокъ! Всегда каста воиновъ стояла особнякомъ отъ народа, который обработывалъ землю. Ты, значитъ, работай, а ты, значитъ, дерись! Это доказываетъ, что люди, нѣсколько тысячъ лѣтъ тому назадъ, уже признали, что земледѣлецъ и воинъ величины несоизмѣримыя и несовмѣстимыя. Что нибудь одно: воинъ, такъ воинъ, а мужикъ такъ мужикъ!

Учитель исторіи отвѣтилъ не сразу.

— Оно въ дѣйствительности подыскать такой примѣръ въ исторіи древней и средней трудно, только вотъ у насъ на Руси есть казачество…

— Это совсѣмъ другое дѣло! Наше казачество поставлено въ совершенно особенныя условія существованія. Батюшка! скажите пожалуйста, это «первобытное состояніе» не пахнетъ ли немножко ветхимъ завѣтомъ? Какъ вы думаете, походитъ оно на состояніе нашихъ прародителей до или послѣ грѣхопаденія? спросилъ смотритель у священника.

— Ужь конечно «послѣ»! ха-ха-ха! съ тихимъ смѣхомъ отвѣтилъ законоучитель. — Вы сами понимаете, что «въ потѣ лица твоего снискивать хлѣбъ твои»… это самая существенная особенность первобытнаго состоянія.

— Очень ужь далеко мы зашли, господа! провозгласилъ хозяинъ. Давайте-ка — «приложимся»! Тронемъ по баночкѣ, господа! Прошу покорно! пригласилъ насъ смотритель къ столу, на которомъ была приготовлена выпивка и закуска.

Отъ выпивки я отказался. Голова и такъ горѣла, какъ въ огнѣ. Задался-жъ мнѣ денекъ, нечего сказать! А впрочемъ я этимъ денькомъ очень доволенъ, потому что онъ показалъ мнѣ изнанку той матеріи, которую я видалъ на парадахъ и смотрахъ съ лица и которой я такъ часто восхищался.

Улучивши удобную минуту, когда Воинъ Андреичъ, увлекшись въ спорѣ съ законоучителемъ по поводу аракчеевскихъ военныхъ поселеній, пересталъ насъ подчивать, я вышелъ на улицу.

Было уже около десяти часовъ вечера. Хорошая, свѣтлая, лунная, морозная ночь. Пьяные горожане ѣздили по улицамъ и пѣли во все горло развеселыя пѣсни. Пьяные «очередные» ходили по улицамъ и тоже пѣли во все горло развеселыя пѣсни подъ звуки гармоніи.

Это было время набора и время свободы. Въ тотъ годъ былъ обыкновенный наборъ рекрутъ и усиленный выборъ невѣстъ. Про одного купца говорили, что онъ забраковалъ семь невѣстъ и женится на восьмой; про другого, что онъ самъ былъ забракованъ тридцатью девятью невѣстами и женится на сороковой… Свадебъ насчитывали много.

Въ обывательскихъ домахъ стояло приличное времени веселье. Пьяные родственники невѣсты пріѣзжали въ гости къ пьянымъ родственникамъ жениха и наоборотъ, разъѣзжали изъ дома въ домъ и пѣли развеселыя пѣсни.

Веселая жизнь!

Я шелъ по серединѣ улицы; у насъ въ городѣ тротуаровъ не полагается, а если гдѣ они и есть, то зимой ихъ никогда не расчищаютъ, такъ что пѣшеходы всегда ходятъ по серединѣ улицы, гдѣ наѣзжено.

На встрѣчу мнѣ тихо плелась себѣ шагъ за шагомъ лошадка, запряженная въ сани и очевидно никѣмъ не управляемая, потому что она шла но самому краю наѣзженой дороги. Въ саняхъ на сѣнѣ лежала баба. Голова ея, прикрытая воротникомъ тулупа, покоилась на разводкѣ саней. Я слышалъ, какъ тихо, тихо плакала эта баба, какъ тихо, тихо причитывала она что-то, что именно трудно было разобрать, потому что до меня доносилось только заунывно-протяжное: «о-о-о-о!» на разные лады.

— Вотъ и эта вѣроятно «первобытное состояніе» своего сынка-новобранца оплакиваетъ! подумалъ я.

В. Кротковъ.

Г. Гжатскъ, 187…

"Отечественныя Записки", № 10, 1882

↑ Читатель, вѣроятно, понялъ, что здѣсь дѣло идетъ о рекрутскомъ наборѣ до введенія всеобщей воинской повинности. Въ настоящее время, когда «наборовъ» въ прежнемъ смыслѣ слова не существуетъ и ежегодному «призыву» подлежатъ двадцатилѣтки всѣхъ сословій, такія уличныя сцены попадаются сравнительно рѣже. Но въ то время, къ которому относится мой разсказь, разсказываемыя мною сцены встрѣчались на каждомъ шагу.
↑ По рекрутскому уставу отдачѣ въ рекруты подлежали лица податныхъ сословій, недостигшія 20-лѣтняго возраста. Выраженіе «очередной съ уходящими годами» означало, что данный субъектъ имѣлъ возрастъ, приближающійся къ предѣльному, переступивъ который онъ уже навсегда уходилъ отъ. рекрутства.
↑ Первобытное состояніе нашихъ податныхъ сословій установлено и закономъ, ибо въ ст. 551 общее, рекрутскаго устава изд. 1857 г. говорится, что „рекрутъ, такимъ образомъ перемѣненный, вступаетъ въ права и обязанности первобытнаго его состоянія“.
↑ По прежнему рекрутскому уставу, крестьяне, не достигшіе 60 лѣтъ, считались способными къ труду работниками. По уставу о воинской повинности способнымъ къ труду считаются не достигшіе 56 лѣтъ.

[1] Читатель, вѣроятно, понялъ, что здѣсь дѣло идетъ о рекрутскомъ наборѣ до введенія всеобщей воинской повинности. Въ настоящее время, когда «наборовъ» въ прежнемъ смыслѣ слова не существуетъ и ежегодному «призыву» подлежатъ двадцатилѣтки всѣхъ сословій, такія уличныя сцены попадаются сравнительно рѣже. Но въ то время, къ которому относится мой разсказь, разсказываемыя мною сцены встрѣчались на каждомъ шагу.

[2] По рекрутскому уставу отдачѣ въ рекруты подлежали лица податныхъ сословій, недостигшія 20-лѣтняго возраста. Выраженіе «очередной съ уходящими годами» означало, что данный субъектъ имѣлъ возрастъ, приближающійся къ предѣльному, переступивъ который онъ уже навсегда уходилъ отъ. рекрутства.

[3] Первобытное состояніе нашихъ податныхъ сословій установлено и закономъ, ибо въ ст. 551 общее, рекрутскаго устава изд. 1857 г. говорится, что „рекрутъ, такимъ образомъ перемѣненный, вступаетъ въ права и обязанности первобытнаго его состоянія“.

[4] По прежнему рекрутскому уставу, крестьяне, не достигшіе 60 лѣтъ, считались способными къ труду работниками. По уставу о воинской повинности способнымъ къ труду считаются не достигшіе 56 лѣтъ.

[1]

[2]

[3]

[4]

ПЕРВОБЫТНОЕ СОСТОЯНІЕ.

I. Рекрутскій наборъ начался.

II.

III.

IV.

I.
Рекрутскій наборъ начался.