Перескокин (Аверченко)

Перескокин
автор Аркадий Тимофеевич Аверченко

Из сборника «Человеки». Опубл.: 1915. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 6. О маленьких — для больших. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2014. — az.lib.ru • Дешевая юмористическая библиотека "Нового Сатирикона"

I

Взяв меня под руку и подведя к компании, сидевшей за столиком в загородном ресторане, Перескокин сказал, обращаясь ко всем и ни к кому в частности:

— Позвольте представить вам, господа, человека, с которым некоторые из вас так жаждали познакомиться, — Петр Супов, тот самый, который в прошлом году свел с ума весь Милан.

— Милан? — спросила с недоумением красивая, молодая дама.

— Ну, да. Милан. Это, ведь, Петр Супов, певец, обладатель единственного, пожалуй, в Европе баритона.

Все с любопытством поглядели на меня и пододвинули мне стул.

— Послушай, — шепнул я, когда внимание компании было отвлечено появившейся на сцене француженкой. — Зачем ты соврал так бесстыдно о моем баритоне? Никогда я в Милане не был, да и, вообще, голос мой напоминает крик верблюда.

Он ответил мне тоже шепотом:

— Ты ничего не понимаешь: если бы я сказал, что ты просто Петр Супов и больше ничего, — то все бы взглянули косо на такое бесцельное, ненужное знакомство. А теперь я оглушил их таким обухом по лбу, что они до сих пор не могут опомниться. Понимаешь? Нужно было их оглушить.

— А что это за «некоторые из них, которые так жаждали со мною познакомиться»?

— Некоторые? Это не страшно. Лишь бы не все. А раз «некоторые», то каждый будет думать про другого. Понял? Надо, вообще, оглушить.

— Пожалуйста, больше никого не оглушай мною, — попросил я. — Вдруг они да попросят меня, чтобы я им спел. Что тогда?

В этот самый момент молодая дама обратилась ко мне:

— Вы, конечно, доставите нам наслаждение послушать ваш чудесный голос. Это будет такое счастье.

— А… ззмм… гррр… — возразил я, тоскливо глядя на Перескокина.

— Что?

— Я говорю: послезавтра я и того… Как говорят итальянцы — мецца воче. Попою. Кхи!

— Да зачем же откладывать! Мы можем сейчас перейти в кабинет. Там есть недурное пианино. Проаккомпанирует дирижер в антракте. Кстати же, он и сам итальянец и знает итальянский репертуар…

Перескокин обернулся, будто его ужалили.

— Что? Вы просите его спеть? Ни-ни! Ни за что.

— Господа… Но почему же?

— По глазам его вижу, что он был бы уже не прочь, но я — его друг — ему не позволю. У него только позавчера были гланды распухши, и начать петь сегодня — вы не знаете, какой это для певца зарез! Вы не знаете, какой нежный, деликатный инструмент — голос. В особенности, тенор.

— Вы говорили — баритон?

— Что? У него-то? У него баритональный тенор. Знаете, такой, низковатый. На днях я ему позволю спеть. Сам даже ему саккомпанирую.

— Вы разве играете?

— Я? Собственно, я… Да, кстати, господа, удалось вам достать ложу на этот знаменитый спектакль?

— Представьте, — оживился муж красивой дамы, — достали! С колоссальнейшим трудом, но достали. Собственно, весь спектакль — чепуха, но второй акт! Собственно, все идут из-за второго акта. А вы будете?

— У меня был билет во втором ряду, но я, знаете, подарил его. Одной старушке. Плакала бедняга, — говорит, хоть перед смертью увижу… Да я-то могу и не пойти, чепуха, а вот моего друга, Петра Супова, смертельно жалко! Приехал он в столицу всего на несколько дней — и так ему и не удастся посмотреть этот знаменитый спектакль.

— Да, это обидно, — согласился прилизанный молодой человек с длинным носом.

— А ему бы так хотелось… — скорбно прошептал Перескокин.

Я толкнул его под столом коленом, а он, не обращая на меня внимания и глядя красивой даме в глаза, подчеркнул крайне многозначительно:

— Да, никак ему не удастся. Жаль мне его до отчаяния. Ирония судьбы: человек, который сам чарует толпу, — не может получить своей порции очарования…

— Жаль, что нас в ложе уже пять человек, — сказала молодая дама, очевидно, хозяйка ложи. — Мы с мужем, Вова (длинноносый, прилизанный молодец), Софья Петровна (поджарая старуха, сидевшая тут же) и Калерия Максимовна (вторая молодая дама, сидевшая тут же).

— Пять человек? — медлительно переспросил Перескокин, пожевывая губами. — Пять? Но, ведь, это не так важно. Он бы и постоял сзади. Лишь бы видеть этот знаменитый второй акт!

— Если месье Супов ничего не имеет против того, чтобы… — нерешительно промямлила хозяйка.

Толкнув меня локтем, Перескокин подхватил весело и бойко:

— Ну, конечно же, конечно! Мы тихонечко простоим сзади вас второй акт и потихонечку исчезнем. Большое вам спасибо!

У хозяйки ложи уже открылся рот: очевидно, она хотела заметить, что разговор шел, собственно говоря, только обо мне. Но как раскрылся рот — так и закрылся. Хозяйка ложи промолчала, а мы встали и начали прощаться.

II

— Скажи, пожалуйста, — сурово спросил я, когда мы уселись на извозчика. — Для чего ты меня познакомил, для чего произвел в теноры и для чего вообще вся эта история?

— А ты, думаешь, легко попасть на этот спектакль? Попробовал бы сам!

— Да я тебя и не просил. Прекрасно я обойдусь и без этого спектакля.

— Ты-то обойдешься. А я не обойдусь.

— Значит, ты о себе хлопотал?

— Мм… Ну, конечно, и о тебе, — великодушно пожал плечами Перескокин. — Если тебе, конечно, хочется идти.

— Милый мой… Не говоря уже о неблаговидности такого способа втираться в чужую ложу, я, вообще, ненавижу самою идею лож. Что это такое: дам всегда сажают вперед, а мужчина должен, как арестант из окошечка тюрьмы, выглядывать из-за их плеч, чтобы увидеть чью-нибудь ногу на сцене или кусочек шляпы премьерши.

— Ты прав, — согласился Перескокин. — Я сам терпеть не могу лож. Но успокойся: нам будет все хорошо видно.

— То есть? Не дойдет же твоя наглость до того, чтобы сесть вперед, предоставив дамам торчать сзади нас?

— Успокой свое сердце. Никому сзади нас стоять не придется, и, вообще, все будет хорошо. Доверься мне. Едешь?

Я рассмеялся.

— Собственно, так как приглашали не тебя, а именно меня, то, пожалуй, я поеду. А ты — как знаешь.

— О, обо мне не беспокойся.

Действительно, беспокоиться о Перескокине не следовало.

В этот вечер он вырисовался передо мной совсем новой, неожиданной стороной.

Человек, как бриллиант: никогда не знаешь, какой гранью и цветом он засверкает…

III

Мы приехали в ложу за десять минут до начала спектакля, но все уже были на месте.

Как я предполагал, так и случилось: впереди сидели в ряд три дамы, сзади них, в просветах между их плеч и голов, сидели двое мужчин, а нам с Перескокиным предстояло стоять совсем сзади…

— Видишь? — сердито прошептал я.

Не обращая на меня внимания, он наклонился к молодой даме, подруге хозяйки ложи, и шепнул ей:

— А муж ваш, Калерия Максимовна, разве не будет?

— Нет, он остался дома.

— Ах, вот почему Марья Сергеевна сказала мне… впрочем, гм!.. Кажется, этого не следовало говорить.

Калерия Максимовна резко повернулась к Перескокину.

— Что такое? Что Марья Сергеевна? Что вы начали говорить о Марье Сергеевне?

— Нет, ни за что. Не расспрашивайте меня, Калерия Максимовна!.. Я не скажу ни слова.

— Нет, вы скажете мне, — чуть не плача, заерзала на месте Калерия Максимовна. — Почему вы не хотите мне говорить?!

— Чего?

— Вот… насчет Марьи Сергеевны.

— Да я думал, что вы знаете… Впрочем, вы, конечно, не придадите этому значения!.. Сегодня и видел Марью Сергеевну, и она сказала, что собирается к вам; а когда я сообщил ей, что вы в театре, она так странно поглядела на меня и говорит: я это знаю. Не люблю я ее, представьте. Интриганка, легкомысленная, каждому мужчине на шею вешается.

Калерия Максимовна наклонилась к хозяйке ложи, и они энергично зашептались…

— В чем дело? — спросил муж.

— Да Калерия должна ехать домой, — тревожно сказала хозяйка ложи. — Ей надо; она вспомнила… Поезжай, поезжай, голубушка… Конечно, я понимаю…

Калерия встала и ушла, а прилизанный молодой человек сел на ее место.

Перескокин сел, в свою очередь, на место прилизанного и вступил в разговор со старухой Софьей Петровной.

— Знали Каплюхину, Вассу Васильевну? — спросил он.

— Нет, батюшка. А что?

— Вчера ее обокрали. На шесть тысяч процентных бумаг унесли. Я потому это вспомнил, что вы тоже, кажется, дома держите свои бумаги.

— Скажешь ты тоже этакое — дома, — сухо проборматала старуха. — В банке они у меня.

— Да? А я думал… Впрочем, вам бояться нечего и дома держать, — ведь вы не одна живете.

— Как не одна? Одна я, батюшка. Совсем, как говорится, одна. Даже прислуга приходящая.

— Да? Удивительно. А я нынче проезжаю мимо вашей квартиры, смотрю, — в окнах свет. Тень какая-то над столом, другая тень сзади мелькает. Э, думаю, к Софье Петровне родственники… Куда же вы?!..

IV

Муж хозяйки ложи пересел на место ушедшей старухи, рядом с женой, а я — на его место.

— Я знаю того господина, — сказал Перескокин хозяйке ложи, — того, на которого вы в бинокль смотрели. Это Глуздин.

— Ну, да, — недовольно пробормотала дама, бросая косой взгляд на мужа. — Глуздин. Что ж из этого?

— Ничего, ничего. Я только вспомнил, что видел вас с ним два года тому назад на Иматре. Тогда вы еще не были замужем за Николаем Парамонычем.

— Мы уже четыре года женаты, — неожиданно оборачиваясь, заявил муж. — Какой это Глуздин? Где?

— Разве четыре года? А я думал… Глуздин? Вот он. Все время в бинокль на нашу ложу смотрел.

— Почему ты мне ничего не говорила об этом Глуздине? — дрогнувшим голосом обратился муж к жене.

— Так, не приходилось.

— Не приходилось? А теперь пялиться на него в бинокль приходится?

— Э, э, — весело зашептал Перескокин, — только без ревности, дорогой мой. Я был бы в отчаянии, — если бы… благодаря мне…

— Нет, я не ревную, — проскрипел, сразу помрачневший муж.

— И вы правы. Ну, была достойнейшая Анна Владимировна с Глуздиным на Иматре — что же это доказывает? Ровно ничего. Ведь, этак, если придавать всему значение, то и ваша поездка в Москву в одном купе с актрисой Ниловой…

— Нилова?!! — застонала жена…

— А что этот Глуздин, — быстро перебил муж, — как он, вообще…

— Что такое? — спокойно спросил Перескокин.

— Я не ревную, — со слезами на глазах сказала, вставая, Анна Владимировна, — но меня возмущает эта ложь. Ведь, я его тогда провожала в Москву, — обратилась она к Перескокину, — и спрашиваю его, — кто с тобой едет в купе? А он мне, представьте, отвечает: «какой-то священник». Спутать актрису со священником!!

— Но, милочка моя… В купе было так темно… Сходство причесок…

— Да? Было темно?! На сколько я знаю, в первом классе всегда бывает очень светло, и темнота устраивается только тогда, когда ее хотят!! И, кроме того, я… я… Я не могу больше!!… Проводи меня… Я тебе должна что-то сказать…

— Милая! Но, ведь, сейчас подымается занавес…

— А! ты думаешь, мне до занавеса твоего? Ты пойдешь?! Или я сама должна уйти?..

V

Мы сидели втроем, рядышком, у барьера ложи: Перескокин, прилизанный носатый молодой человек и я.

Было довольно удобно, но я видел, что Перескокин уже разошелся.

— Катя здесь, — интимно сообщил он прилизанному.

— Что вы говорите? — встревожился он. — Разве она уже приехала?

— Как же. Вчера. Узнала, что вы здесь, говорит: я ему, говорит, все припомню! Я ему, говорит, публичный скандал при всех закачу.

Перескокин, видя, что прилизанный продолжает упорно занимать свою позицию, помолчал и равнодушно добавил:

— Что-то в муфте прячет. Эти оправдательные приговоры обливательниц кислотой совершенно свели баб с ума. Каждая думает, что ей все с рук сойдет. Прямо возмутительно.

— Она знает, что я в этой ложе?

— Я не сказал. Только не советую вам красоваться на виду.

— Да, да… я… тово… Я пересяду.

---

Занавес поднялся. Мы спокойно облокотились на барьер просторной, удобной ложи и обратили свои взоры на сцену…