Дневникъ наблюденій и воспоминаній
музыканта-литератора
Разсказъ.
Статьи музыкальныя.
Издатель, книгопродавецъ В. Исаковъ, на Невскомъ проспекте, противъ Католической церкви, въ домѣ Кудряшева.
1855.
Съ давнихъ временъ принято, что въ пословицахъ выражается премудрость народная (la sagesse des nations какъ говорятъ Французы). Нельзя не согласиться, что это мнѣніе довольно основательно, но не слѣдуетъ однако же ставитъ каждое лыко въ строку; часто не съ разу доберешься до смысла и значенія иной пословицы! Что значитъ, напримѣръ, Французская поговорка: Nul n’est prophète dans son pays, изрѣченіе, которое по-Русски можно приблизительно выразитъ такъ: Свой своему не указчикъ. Кажется, кого бы слушаться какъ не своего? Можетъ-ли чужой такъ принаровиться къ нашимъ понятіямъ, такъ угадать направленіе нашего вкуса? — И дѣйствительно, съ перваго взгляда и принимая въ общемъ значеніи, пословица эта по-видимому не имѣетъ на какого основанія. Въ Греціи, напримѣръ, какіе художники управляли общественнымъ мнѣніемъ, и почитались живымъ закономъ въ твореніяхъ искусства? Конечно, не иностранцы. Фидіасъ и Пракситель, кажись, были ни Ассирійцы, ни Римляне, а кровные Греки. Въ самую блистательную эпоху италіянской школы, можно ли назвать хоть одно иностранное имя изъ числа знаменитыхъ живописцевъ? Въ музыкѣ такъ же: отъ Палестрины до Верди въ Италіи владычествуютъ одни Италіянцы.[1]
Въ другихъ странахъ вліяніе чужеземцевъ, конечно, значительнѣе; во Франціи, напримѣръ, Глюкъ, Пичини, Перъ, Херубини, Спонтини, а въ послѣднее время Россини и Мейерберъ управляли и управляютъ отчасти понынѣ музыкальнымъ вкусомъ. Но за то какое множество у Французовъ своихъ природныхъ композиторовъ! Нельзя же сказать, чтобы Мегюль, Рамо, Люли, Гретри, Оберъ, и проч. не были указчиками у себя на родинѣ. Слѣдовательно, доискиваясь смысла и значенія вышеупомянутой пословицы, должно нѣсколько измѣнить основное ея предложеніе.
Французское слово un pays не всегда означаетъ страну, государство. Подъ этимъ словомъ часто подразумѣвается небольшая частица цѣлаго: провинція, городокъ и даже селеніе. Если въ какомъ нибудь отдаленномъ уѣздѣ родится человѣкъ съ геніяльными способностями, то во-первыхъ, трудно ему будетъ, не выѣзжая изъ своего уѣзда, пріобрѣсть художественное образованіе, а если и удастся по какимъ либо особымъ обстоятельствамъ, то вскорѣ ему покажется тѣсно въ ограниченной рамкѣ уѣзднаго быта. Во-вторыхъ; что ни говори, а каждый художникъ желаетъ найти отголосокъ въ общественномъ мнѣніи; онъ ищетъ сочувствія и одобренія, въ уѣздномъ же городкѣ, кто рѣшится подать голосъ или выразить самостоятельное мнѣніе на счетъ домашняго художественнаго произведенія? Кто осмѣлится назвать образцовымъ твореніе доморощенаго артиста? Опасеніе, что похвалить не впопадъ, держитъ на привязи мнѣніе каждаго уѣзднаго жителя, къ тому же и не такъ-то легко сознаться что свой братъ, такой же обитатель какого нибудь скромнаго городка, переросъ васъ головою.
Французская пословица: Nut n’est prophète dans son pays, разсматриваемая съ этой точки, имѣетъ, какъ видите, и значеніе, и смыслъ, и основаніе. Если бъ Россини не выѣзжалъ никогда изъ города Пезарро, то, вѣроятно, сдѣлался бы отличнымъ органистомъ сосѣдней приходской церкви; но слава его наврядъ ли распространилась бы на весь міръ.
Слѣдовательно поговорку: Свой своему не указчикъ, можно приспособить къ уѣздному провинціяльному быту, но къ странѣ или къ столицѣ, средоточію умственнаго развитія большаго государства, она не подходитъ. Однако же, такъ какъ нѣтъ правила безъ исключенія, то и на этотъ разъ найдутся кой какія изъятія. Напримѣръ: по непонятной, но вѣроятно весьма похвальной скромности, петербургская публика судитъ съ большою осторожностью музыкальныя сочиненія, показавшіяся впервые на ея горизонтѣ, и въ особенности сочиненія отечественныхъ композиторовъ. Замѣчательнѣйшія произведенія М. И. Глинки, Жизнь за Царя и Русланъ и Людмилу, ѣздили, правда, слушать; но не многіе рѣшались высказать о нихъ откровенно одобрительное мнѣніе, и только нынѣ, когда Глинка замолкъ, и когда оперы его почти никогда не являются на нашей сценѣ, теперь только стали отдавать имъ должную справедливость, и восхищаться тѣмъ, что и прежде однако же было художественно-прекрасно.
Этого примѣра достаточно, чтобъ доказать съ какою осторожностью петербургская публика судитъ о произведеніяхъ отечественныхъ композиторовъ… Halte lа! Стой! Мы слова болѣе ни о композиторахъ, ни о музыкѣ! Говорилъ я вамъ однакоже, что привычка вторая натура. Волею неволею, «а что у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ»! Но кто же вамъ запрещаетъ писать о музыкѣ? спросятъ меня. Запретить-то, конечно, не запрещаютъ, но вотъ какое вышло обстоятельство; прошу выслушать.
По окончаніи концертнаго сезона и по минованіи грознаго облачка, которое пронеслось надъ главами музыкальныхъ критиковъ Сѣверной Пчелы, въ видѣ нѣсколькихъ строкъ, подписанныхъ почтеннымъ и многоуважаемымъ именемъ Н. И. Греча, я отправился въ Москву, повидаться съ родными. Въ Бѣлокаменной проживаетъ (между прочимъ), съ давнихъ временъ, умнѣйшая и добрѣйшая старушка, которую я душевно люблю и уважаю.
По московскимъ патріархальнымъ обычаямъ, она называетъ меня своимъ родственникомъ, хотя, по правдѣ сказать, родство наше теряется въ непроницаемомъ мракѣ глубокой старины. Но я вѣрю на-слово доброй старушкѣ, и усердно посѣщаю ее каждый разъ, когда бываю въ Москвѣ. Почтенная моя родственница женщина достаточная, довольно веселая и весьма любитъ общество, однако же ни какія убѣжденія не могли склонить ее оставить скромный родовой домикъ, пріютившійся въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ уголковъ Замоскворѣчья.
Таковы уже нѣкоторые изъ Москвичей, дай Богъ имъ здоровья! «Жили тутъ предки, говоритъ добрая старушка, проживемъ авось и мы!» Мы относится въ прелестной дочкѣ, которую я, по дарованному мнѣ родственному праву, называлъ, бывало, съ большимъ удовольствіемъ Оленькою. Я говорю бывало, потому что нынѣ зову ее Ольгою Петровной. По истинѣ сказать, Ольга милая, умная, образованная дѣвушка, но, будучи единственною дочерью и любя болѣе всего свою мать, она не замѣтила, какъ четверть столѣтія быстро пронеслась въ нѣжныхъ повечеріяхъ надъ бѣлокурою ея головкою. Когда умная, образованная дѣвушка минуетъ благополучно подводные камни весенней любви, то душевная ея дѣятельность устремляется исключительно къ развитію умственныхъ способностей. На 26-мъ году отъ рожденія, Ольга Петровна сдѣлалась, какъ говорятъ Французы, un bas bleu, т. e. разумницею, которая жаждала познаній и съ жаромъ слѣдила за ходомъ современнаго просвѣщенія — трудъ немаловажный для дѣвушки, живущей безвыѣздно въ отдаленнѣйшемъ кварталѣ Замоскворѣчья!
Въ послѣдній свой пріѣздъ въ Москву, я нашелъ, что Ольга Петровна начинала только оправляться послѣ трудной и продолжительной болѣзни.
Розовыя ея щечки поблѣднѣли, руки исхудали, но голубые глаза блистали, какъ яркія звѣздочки.
Я долго и сладко бесѣдовалъ съ милою выздоравливающею; часто заговаривались мы съ нею до глубокой полуночи, не смотря на нѣжные упреки и безпокойство старушки-матери; но Ольгѣ хотѣлось про все распросить, обо всемъ развѣдать, и я, по возможности, старался удовлетворять ея любопытству, разсказывая, что дѣлается у насъ въ Петербургѣ, въ художественномъ и музыкальномъ мірѣ.
Однажды, послѣ уже слишкомъ продолжительной бесѣды, добрая старушка-мать, провожая меня, сдѣлала мнѣ слѣдующее наставленіе:
«Послушай, мой милый! Я знаю, ты у насъ залетная птица, Оля же моя живетъ въ уединеніи, а признаться, сказать, любитъ поговорить; слѣдовательно, что она пользуется твоимъ присутствіемъ и болтаетъ по нѣскольку часовъ сряду, за это сѣтовать не имѣю духу; но нельзя же мнѣ и не позаботиться о здоровьѣ возлюбленной моей дочери. Знаешь что, другъ мой, уговори ты ее такъ поздно не засиживаться, и обѣщай взамѣнъ этого пожертвованія писать къ ней еженедѣльно изъ Петербурга. Ты вѣдь не чужой для насъ человѣкъ, и въ этомъ ничего быть не можетъ предусудительнаго.»
— Съ большимъ удовольствіемъ! отвѣчалъ я, цѣлуя руку доброй старушки.
«Только Оленька очень еще слаба послѣ болѣзни, продолжала почтенная моя родственница: и такъ какъ нервы ея разстроены, то ей запрещаютъ заниматься музыкою, которую, какъ ты знаешь, она страстно любитъ; въ слѣдствіе этого, пожалуйста, не пиши нѣкоторой время ей ничего о музыкѣ: къ чему, въ самомъ дѣлѣ, дразнить только понапрасну? Впрочемъ, прибавила старушка, простодушно улыбаясь, по мнѣ, пожалуй, хоть и вѣкъ не пиши про музыку, въ этомъ дѣлѣ я рѣшительно ничего не понимаю; да и возможно ли мертвою рѣчью замѣнить живые звуки? О живописи также не пиши ничего. Если будешь хвалить какую либо картину, то, пожалуй, еще Оленька пожелаетъ ее видѣть, и будетъ огорчаться тѣмъ, что лишена этого удовольствія; порицать же, Богъ вѣсть, имѣешь ли ты на это право, мой голубчикъ, да и какъ знать, можетъ быть такого рода сужденіе не понравится Оленькѣ, и мы съ тобою условливаемся, чтобъ тѣшить мое дитя, а не досаждать ему. Надѣюсь также, что ты не будешь писать ни какихъ сплетней, исторій, анекдотовъ, намекая на разныя извѣстныя лица. Оборони Богъ! Оленька можетъ проговориться, и какъ разъ прослыветъ за сплетницу; ты знаешь, другъ мой, какъ недобрая молва быстро распространяется: о порядочной же дѣвушкѣ чѣмъ менѣе говорятъ, тѣмъ лучше. Вообще избѣгай въ твоихъ письмахъ всего, что можетъ встревожить или взволновать мою Оленьку.»
Я остолбенѣлъ и смотрѣлъ во всѣ глаза на почтенную старушку, которая, по видимому, не обращала ни малѣйшаго вниманія на мое смущеніе.
«Не трудись также, продолжала она ласково, писать подробно о театральныхъ, литературныхъ произведеніяхъ и о наукахъ: по этимъ предметамъ Оля переписывается съ своимъ дядей.»
Часъ отъ часу не легче, подумалъ я, понуривъ голову! Добрая, попечительная мать, конечно, имѣетъ полное право заботиться о здоровьѣ и спокойствіи своей возлюбленной дочери; но я былъ совершенно озадаченъ.
— О чемъ же наконецъ я буду писать, спросилъ я, подымая голову?
«Какъ, о чемъ? возразила удивленная старушка: мало-ли о чемъ! Пиши, что хочешь только не забалтывайся; мое же дѣло предупредить тебя, мой голубчикъ, и ограждать, по возможности, мою Оленьку отъ излишнихъ волненій, и заботиться о драгоцѣнномъ ея здоровьѣ.»
Разставшись съ почтенною моею родственницей, я долго оставался въ недоумѣніи, не постигая, чего она отъ меня ожидаетъ; но, пообдумавъ хорошенько, нашелъ, что дѣйствительно можно писать безъ полемики, безъ сплетней, безъ личностей, и пр., и пр.; что чѣмъ болѣе человѣкъ уважаетъ лице, къ которому онъ относится, чѣмъ болѣе дорожитъ его мнѣніемъ, тѣмъ осторожнѣе обязавъ выражаться о предметахъ, имъ описываемыхъ, опасаясь ввести въ заблужденіе необдуманными или поспѣшными сужденіями. Въ слѣдствіе того я мысленно далъ слово доброй старушкѣ, попробовать писать изъ Петербурга, придерживаясь, по возможности, начертанной мнѣ программы почтенною матерью Ольги Петровны.
Люди привыкли употреблять выраженія, не совершенно доступныя полному ихъ уразумѣнію. Въ природѣ множество дѣятелей, дѣйствія коихъ ощутительны, очевидны, но причина остается тайною для человѣка. Наука пользуется силою этихъ дѣятелей, примѣняетъ ее къ потребностямъ жизни; чего бы, кажись, болѣе? Но нѣтъ! Горделивый умъ человѣка доискивается начала, часто непостижимаго, и старается дать опредѣленіе неопредѣлимому. Вы, можетъ быть ожидаете по этому вступленію, что я намѣреваюсь бесѣдовать съ вами объ электричествѣ, магнетизмѣ или, по крайней мѣрѣ, о движущихся столахъ! Успокойтесь, я слишкомъ дорожу вашимъ благорасположеніемъ, чтобъ употребить во зло данное мнѣ дозволеніе съ вами переписываться. Диссертаціи писать не мое дѣло, и глубокомысленное мое вступленіе клонится къ тому только, чтобы остановить вниманіе ваше на страсти человѣка къ опредѣленіямъ. Не помню, который изъ Французскихъ философовъ (только непремѣнно Французъ, а не другой кто-либо) сравнивалъ моду съ повѣтріемъ, основываясь на томъ, что согласно опредѣленію Лексикона Французской Академіи: «l'épidemie est une maladie qui attaque un grand nombre de personnes á la fois, т. е., повѣтріемъ называется болѣзнь, поражающая разомъ большое число людей.» Сравненіе это, мнѣ кажется, вовсе невѣрно. Во-первыхъ, эпидемія имѣетъ почти всегда менѣе или болѣе опредѣленныя ходъ, т. е. начало, развитіе, высшую степень, уменьшеніе (la décroissance) и наконецъ прекращеніе#повѣтрія; мода же хотя и мѣняетъ часто внѣшнюю свою форму, но никогда не утрачиваетъ своей силы.
Во-вторыхъ, отъ повѣтрія принимаютъ предосторожности, взбѣгаютъ его вліянія — вліянію же моды многіе люди подчиняются съ удовольствіемъ и увлеченіемъ. Наконецъ, отъ эпидеміи или болѣзни пользуютъ медициною, а мода сама собою врачуется, измѣняя по собственному произволу данное ею же направленіе.
Нельзя однако же не согласится, что въ распространеніи моды есть дѣйствительно что-то эпидемическое, или, вѣрнѣе сказать, заразительное; но тамъ какъ я доказалъ, что; сравненіе французскаго философа не вѣрно, то, подчиняясь врожденной человѣку страсти къ опредѣленіямъ, осмѣливаюсь представить на ваше усмотрѣніе опредѣленіе моего собственнаго изобрѣтенія.
Мода, по моему мнѣнію, дѣйствуетъ на человѣка подобно электрическому или магнетическому току; люди воспріимчивые мгновенно подчиняются его вліянію, на другихъ онъ дѣйствуетъ слабѣе, а на иныхъ и вовсе не дѣйствуетъ, по мѣрѣ крайняго удаленія отъ центра исходной точки. При перемѣнахъ или видоизмѣненіяхъ моды замѣчательно, что когда ближайшіе круги къ центру изглаживаются, отдаленнѣйшіе обозначаются еще довольно ясно. Этотъ гидравлическій законъ, свойственный движенію всѣхъ жидкостей, доказываетъ вѣрность моего умозрѣнія (théorie). Главная отличительная черта полнаго тока или струи (du fluide de la mode) есть своенравіе; вотъ почему (не сердитесь, пожалуйста) передвиженіе моды, или вѣрнѣе сказать, первый толчокъ (l’impulsion) предоставленъ по большой части прекрасному полу.
Въ Императорской Публичной Библіотекѣ есть собраніе французскихъ модныхъ картинокъ прошлаго столѣтія. Полюбуйтесь ими, и вы съ трудомъ повѣрите, что имѣете предъ глазами не вымышленныя карикатуры, а дѣйствительно бывалые уборы и одѣянія. У иныхъ на головѣ цѣлый домъ въ два этажа, или корзинка съ цвѣтами, или пейзажъ съ егерями, собаками и оленями; на Другихъ фижмы сажени двѣ въ окружности, и тутъ же рядомъ такія узкія платья, что бѣдной женщинѣ, кажется, нельзя сдѣлать шага въ вершокъ, не опасаясь разорвать по шву надѣтый на нее чехолъ. Въ концѣ прошлаго и въ началѣ текущаго столѣтія таліи носили почтя подъ мышкою, а нынѣ на экваторѣ человѣческой фигуры; встарину франты носили все въ обтяжку, а нынѣ фраки и сюртуки шьются про-запасъ. Современные денди могутъ толстѣть, сколько имъ угодно: пальто ихъ и прочая одежда будетъ надуваться на подобіе воздушныхъ шаровъ, безъ малѣйшаго вреда для петлей и пуговицъ комфортабельнаго ихъ одѣянія. Мнѣ разсказывали, что однажды кто-то изъ записныхъ франтовъ пріѣхалъ съ визитомъ, въ пальто, къ почтенной дамѣ стариннаго покроя. Чепорная старушка, сидѣвшая на диванѣ, вытянулась въ струнку; окинувъ взоромъ денди съ ногъ до головы, она сказала ему, лукаво улыбаясь: «Вашъ сюртукъ что-то очень похожъ на халатъ.» — «Извините меня, вы ошибаетесь, отвѣчалъ денди, развалившись въ покойныхъ креслахъ, на мнѣ халатъ, весьма похожій на сюртукъ!»
Конечно, вы отъ меня не ожидаете описанія современныхъ дамскихъ модъ, что было бы во-первыхъ чрезвычайно для меня затруднительно, а во-вторыхъ, лѣтомъ, какъ вамъ извѣстно, общество разъѣзжается изъ Петербурга. На загородныя гулянья дамы высшаго круга ѣздятъ тамъ сказать, инкогнито, въ самыхъ простенькихъ шляпкахъ и скромныхъ платьицахъ, слѣдовательно о модахъ ихъ судить невозможно….
Своенравіе моднаго тока (puisque fluide il у а!) отражается, разумѣется, не въ одной одеждѣ, а проявляется повсюду: въ обычаяхъ, въ искусствахъ, въ литературѣ, и даже въ выборѣ времени и мѣста для прогулки. Съ первыми лучами весенняго солнца, большая или вѣрнѣе сказать, средняя аллея Лѣтняго Сада наполняется гуляющими, которые важно прохаживаются, отъ третьяго до пятаго часа пополудни, между обнаженными вѣковыми липами. Бываютъ дни, что солнышко не на шутку разыграется: отъ палящихъ лучей укрыться некуда; во всемъ саду нѣтъ ни малѣйшей тѣни; но, что же дѣлать? таково распоряженіе моды, и прекрасный полъ, повинуясь безропотно, усердно подметаетъ длинными подолами барежевыхъ платьевъ горячій песокъ завѣтной аллеи. Замѣтимъ, мимоходомъ, что длинныя платья выдумали одаренныя большими ногами; но отъ чего же маленькія и хорошенькія ножки подчиняются этому закону? Странно, но понятно: стоитъ только принять мою теорію модной струи. Съ появленіемъ первыхъ зеленыхъ листиковъ, Лѣтній Садъ пустѣетъ, и блистательный модный рой исчезаетъ. Куда онъ стремися, куда улетаетъ? Увидимъ далѣе, но во всякомъ случаѣ можно съ достовѣрностью сказать, что въ это время года, когда деревья покрываются первою, яркою, зеленью, нигдѣ въ Петербургѣ и даже въ окрестностяхъ (въ особенности отъ трехъ до пяти часовъ) невозможно найти болѣе пріятной прохладной прогулки, какъ въ Лѣтнемъ Саду. Кетати: вы конечно, знаете, что Лѣтній Садъ не сохранилъ первобытнаго своего вида, позвольте, однако же, если не для васъ,Ольга Петровна, то для тѣхъ изъ вашихъ подругъ, которыя не любятъ заглядывать въ старинныя Русскія книги, выписать нѣсколько строкъ изъ Описанія Санктпетербурга, сочиненнаго Богдановымъ и изданнаго Рубаномъ въ 1779 году.
"Императорскій домъ лѣтній каменный (говоритъ авторъ) началъ строиться въ 1711, положеніе имѣетъ по Большой Невѣ и Фонтанкѣ рѣчкѣ, при самомъ исходищѣ изъ Невы.
"Сей домъ, хотя строенія небольшаго, но преизряднаго; и по сему видно, что Государь Петръ Великій болѣе изволилъ любить жить въ маленькихъ покойцахъ, нежели въ пространныхъ и обширныхъ зданіяхъ.
"При семъ лѣтнемъ домѣ находится довольный и великій садъ, въ которомъ множество всякихъ деревьевъ съ разными плодами; притомъ изрядныя алеи и проспективы слишкомъ на 130 саженей простирающіяся, по коимъ разставлены мраморные статуи, такъ же фонтаны мещущіе воду, при томъ пещера или гротъ, всякими заморскими раковинами убранъ.
«Въ семъ саду Государь Петръ Великій, въ торжественные дни лѣтнимъ временемъ, изволилъ торжественные асаблеи отправлять. Гдѣ позволено было всякому чину входить, кромѣ тѣхъ, кои въ сѣрыхъ кафтанахъ а паче съ бородами, оныхъ впущать запрещено.»
Въ другомъ Описанія Санктпетербурга, изданномъ Г. Безакомъ, въ 1794 году, ничего уже не упоминается о всякихъ деревьяхъ съ разными плодами; но авторъ утверждаетъ, что садъ простирался въ то время на двѣсти пятьдесятъ саженъ длины и сто саженъ ширины (если не ошибаюсь, то и нынѣ площадь Лѣтняго Сада занимаетъ такое же пространство). Далѣе г. Безакъ пишетъ, что: «По правую сторону Мойки въ семъ саду, почти предъ самымъ Лѣтнимъ Дворцомъ большой прудъ. Здѣсь были и другія водяныя увеселенія, какъ-то водопады, водометы и тому подобное, кой снабжались водою изъ Лиговскаго Канала, но за нѣсколько лѣтъ все сіе уничтожено.»
Вы видите, что старый Лѣтній Садъ былъ роскошнѣе, чѣмъ нынѣ; его украшали, какъ выражается г. Безакъ, водяныя увеселенія, т. е. водопады, водометы, прудъ и тому подобное; что это можетъ быть «и тому подобное»? Не могу придумать.
Но что важнѣе всѣхъ водяныхъ увеселеній, это назначеніе Лѣтняго Сада встарину. Въ немъ, по словамъ г. Богданова, «въ торжественные, дни лѣтнимъ временемъ, Великій Преобразователь Россіи изволилъ торжественные асаблеи отправлять.» Для дополненія сказанія о прежнемъ величіи Лѣтняго Сада, сдѣлаю выписку изъ письма леди Рондо, супруги англійскаго министра при Россійскомъ Дворѣ, въ царствованіе Императрицы Анны Іоанновны. Конечно, все это вамъ уже извѣстно, многоуважаемая О. П., но, мнѣ кажется, сближеніе отзывовъ старинныхъ авторовъ не лишено интереса даже въ филологическомъ отношеніи. Какая разница въ выраженіяхъ, въ слогѣ и въ правописаніи, и какъ быстро языкъ перемѣняется и совершенствуется. Богдановъ пишетъ, что Лѣтній Дворецъ «положеніе имѣетъ при самомъ исходищѣ Фонтанки изъ Невы», Безакъ выражается уже изящнѣе: «тамъ, гдѣ Фонтанка изъ Невы вытекаетъ», говоритъ онъ! У Богданова прилагательныя не въ ладу съ существительными: онъ пишетъ мраморные статуи, торжественные асаблеи; у Безака подобныхъ сочетаній вы не найдете. Письмо леди Рондо, которое я прошу дозволенія вписать въ мое посланіе, писано въ 1734 году, но переведено на русскій языкъ въ 1836, лѣдовательно въ немъ и слогъ и правописаніе почти нашихъ временъ.
"…. Вы требуете, чтобъ я описала вамъ праздники по случаю взятія Данцига, не смотря на то, что они прошли весьма давно; въ самомъ дѣлѣ, теперь уже на дворѣ очень холодно, а тогда было еще жарко, и потому торжество происходило въ Лѣтнемъ Саду. Дамы одѣты были въ накрахмаленныя бѣлыя гасовыя платья, но чохлы были возможныхъ цвѣтовъ, кому какой нравился. Волоса были у всѣхъ естественныя, только немного подстрижены и завиты въ большіе локоны и букеты цвѣтовъ! (Завиты въ букеты цвѣтовъ! Какъ вамъ это нравится) Императрица и Императорская Фамилія кушали въ гротѣ, противъ длинной алеи, оканчивающейся фонтаномъ и заключенной съ обѣихъ сторонъ изгородою изъ высокаго Голландскаго вяза; во всю длину алеи отъ самаго грота тянулись столы; надъ ними возвышались палатки изъ зеленой шелковой матеріи, которая упиралась на пилястры, обвитыя и увѣшанныя цвѣтами. Между пилястрами въ нишахъ загороди помѣщался буфетъ, съ одной стороны тарелки, съ другой форфоръ. Кто нибудь изъ кавалеровъ получалъ билеты; потомъ мужчины садились съ дамами за столъ безъ порядка такъ, что кавалеры и дамы сидѣли по обѣимъ сторонамъ (вѣроятно авторъ хотѣлъ сказать, что кавалеры "séparaient les dames т. е. что каждый кавалеръ сидѣлъ возлѣ дамы). За столомъ сидѣли 300 человѣкъ; 600 тарелокъ нужны были для одной перемѣны; перемѣнъ было двѣ и десертъ. Послѣ обѣда общество раздѣлилось: всѣ разошлись гулять по саду и собрались уже тогда, какъ подъ вечеръ стало холодно, и садъ запылалъ огнями иллюминаціи, балъ открытъ былъ въ той же палаткѣ, въ которой обѣдали. Иллюминованныя пилястры представляли прекрасную картину. Музыканты стояли позади изгороды; можно было подумать, что богиня этой рощи принимала участіе въ нашемъ веселіи! (Послѣднія миѳологическій восклицанія принадлежатъ совершенно духу времени.) Когда начался балъ, ввели французскихъ офицеровъ, взятыхъ въ плѣнъ подъ Данцигомъ.
«Когда они подошли къ рукѣ Ея Величества, то Императрица, обратясь къ начальнику ихъ, графу Де-ла-Мотту, сказала: „Вы конечно, весьма удивляетесь, что васъ представляютъ Мнѣ въ такое время; это вознагражденіе (вѣроятно возмездіе) за худой пріемъ, сдѣланный вашими соотечественниками моимъ подданнымъ, взятымъ вами въ плѣнъ. Я могла бы теперь жесточѣе отмстить, но, кромѣ этой непріятности, вы не подвергнетесь ни чему. Я знаю, что Французы самый любезный народъ общества, и потому надѣюсь что мои дамы заставятъ васъ забыть эту непріятность.“
Сомнѣваюсь, чтобы приведенныя слова были дѣйствительно подлинный слова Государыни Императрицы Анны Іоанновны; но какъ бы то вы было, плѣнные Французы приняли участіе въ увеселеніяхъ этого праздника, и графъ Деламотъ, откланиваясь Государынѣ, сказалъ: „Ваше Величество побѣдили насъ вдвойнѣ.“
Въ царствованіе Императрицы Елисаветы Петровны, въ Лѣтнемъ Саду также бывали великолѣпныя празднества. Современныя хроники упоминаютъ, что Государыня нерѣдко изволила прогуливаться по Лѣтнему Саду въ сопровожденіи Шуваловыхъ, Разумовскаго, Воронцова, Румянцова, Левашова, и пр. и пр.
Нынѣ въ Лѣтнемъ Саду высшее общество прогуливается только до первыхъ листьевъ, въ теченіе двухъ или трехъ недѣль; по вечерамъ являются туда дѣти (въ сопровожденіи нянекъ и дядекъ) поиграть въ серсо; въ воскресные дни, и въ особенности въ Троицынъ и въ Духовъ дни, въ Лѣтнемъ Саду чинно прохаживается толпами купеческое сословіе. Sic transit gloria mundi!
Въ какую же очаровательную страну, изобилующую богатыми произрастеніями, пышными цвѣтами, лучшимъ климатомъ, улетаетъ, спросите вы, блистательный модный рой, съ появленіемъ нѣжныхъ, зеленыхъ листиковъ на вѣковыхъ липахъ Лѣтняго Сада: какъ вы думаете, куда? Посмотрите! Въ урочный часъ, вереницы микроскопическихъ каретъ съ овальными и четвероугольными стеклами, коляски, тильбюри, кабріолеты, верховыя лошади съ наѣздниками и наѣздницами, все это стремится, окруженное облакомъ густой были, на мысъ Елагина Острова — á la pointe какъ говоритъ le beau-monde. Daihn, dahin, wo die Citronen blühen! Но тамъ вовсе нѣтъ вы citronen, т. e. лимоновъ, ни цвѣтовъ, ни даже тѣнистыхъ деревъ. Избранный, осчастливленный мысъ или мысикъ врѣзывается въ болото, при устьѣ одного изъ мельчайшихъ рукавовъ Малой Невки. Правда, вдали виднѣется полоса Финскаго Залива, но предъ глазами у васъ болото, усѣянное кое-гдѣ вымерзшимъ и засохшимъ тростникомъ; по правую сторону деревянная брандвахта; налѣво тундры Крестовскаго Острова, украшенныя рѣдкимъ сосновымъ лѣсомъ. Вотъ картинное мѣстоположеніе, избранное сборнымъ фешіонебельнымъ пунктомъ; прибавьте къ этому описанію удушливую пыль, которая столбомъ стоитъ на дорогѣ, гонится взапуски съ проѣзжающими и безъ церемоніи ложится густымъ слоемъ на локоны и ланиты прелестныхъ посѣтительницъ болотнаго мыса. Замѣтьте, что восточная часть Елагина Острова прекрасна: тамъ находится изящный Царскій Дворецъ; тамъ разведены тѣнистыя аллеи, тамъ не видать ни тундръ, ни изсохшаго тростника; тамъ прозрачныя воды широкой Невки утѣшаютъ взоры. Отчего же модный свѣтъ избралъ западную часть Елагина Острова для своей прогулки?
Растолкуйте, пожалуйста. Единственная тому причина импулсія данная моднымъ токомъ (l’impulsion, donnée par le fluide de la mode). Достойно также замѣчанія, что не всѣ ѣздятъ на pointe въ урочное время; иные не хотятъ показать, что у нихъ наемныя, некрасивыя лошади, а не цѣнные рысаки; у другихъ (скажу по секрету) вовсе нѣтъ экипажей; не менѣе того, коль скоро съ первою зеленью модный рой вспорхнетъ съ Лѣтняго Сада — мало кто рѣшается посѣщать опустѣлыя его аллеи.
Виноватъ, записался! Съ будущею почтой сообщу вашъ кой-что о загородныхъ нашихъ увеселеніяхъ.
Позвольте, О. П., занять васъ на нѣсколько минутъ слѣдующею литературною замѣтною. Въ № 9-мъ Москвитянина, въ Памятномъ Листкѣ, стр. 65, г. Покровскій полагаетъ, что не должно употреблять слова ревность въ смыслѣ ревнивости, и порицаетъ слѣдующую фразу (въ Библіотекѣ для Чтенія 1852, стр. 167:) „Ты (мужъ) въ то время окончательно разстроиваешь свою жену, возбуждая въ ней ревность.“ Въ Академическомъ же Словарѣ сказано: „Ревность — недовѣрчивость въ любви, въ вѣрности“ и приведена даже въ примѣръ слѣдующая фраза: „ревность мужа или жены отравляетъ жизнь супружескую.“ Не слѣдуетъ ли въ этомъ случаѣ г. Покровскому и всякому, занимающемуся филологіею, принять за неопровержимый авторитетъ Словарь Академическій которому всегда слѣдуемъ?
Я ничего не возражаю на замѣтки г. Покровскаго касательно неправильностей моего слога; почтенный филологъ во многомъ совершенно правъ, и я приношу ему чувствительную благодарность за дѣльныя его замѣчанія; но, мнѣ кажется, онъ могъ бы исключить изъ своей рецензіи довольно неудачное восклицаніе. Упоминая о статьѣ, помѣщенной мною въ № 43-мъ Сѣверной Пчелы, г. Покровскій приводитъ слѣдующую фразу. „Мы скажемъ однакоже, что Риголетто не есть произведеніе совершенное.“ Стоило это говорить! восклицаетъ почтенный рецензентъ. А назовите-ка хоть одно совершенное человѣческое произведеніе.»
Въ этомъ случаѣ совершенное употреблено, разумѣется, въ смыслѣ относительномъ, т. е. въ противоположномъ абсолютному, или ограниченномъ, условномъ, и, признаюсь, восклицаніе критика мнѣ кажется употреблено: не на своемъ мѣстѣ. Неужели вамъ никогда не случалось слышать, что такое-то произведеніе великаго художника совершенно, или «что исполненіе какого нибудь знаменитаго артиста верхъ совершенства.» Кто же однако жъ сомнѣвается, что человѣкъ все-таки остается въ предѣлахъ человѣческой природы, и никогда, въ теченіе этой жизни, по крайней мѣрѣ, не достигаетъ совершенства! Говоря, что такое-то произведеніе совершенное выражается мысль, что оно не подходитъ къ образцовымъ произведеніямъ, и больше ничего! Чему же тутъ удивляться? За что порицать? Не понимаю!
Извините, пожалуйста: я обѣщалъ поговорить съ вами о загородныхъ нашихъ увеселеніяхъ, и пускаюсь въ философическія пренія; впрочемъ, надѣюсь, что вы не примете этого за проявленіе полемики въ моихъ письмахъ. Я хотѣлъ только объяснить вамъ съ какою осторожностью должно писать критическія статьи.
Вамъ угодно знать, гдѣ петербургское высшее общество проводитъ лѣто? На это не легко отвѣчать; недавно еще, года за четыре предъ симъ, фешіонебели почитали обязанностью жить лѣтомъ на островахъ, и предпочтительно на Каменномъ или Аптекарскомъ.
Нынѣ лѣтомъ общество разсыпается: кто уѣзжаетъ за границу, кто въ свои помѣстья, кто живетъ на островахъ, въ Павловскомъ, въ Царскомъ и т. д.
Сборнаго же общеизбраннаго пункта, по прошествіи сезона Елагинскаго мыса, по-видимому нѣтъ. Кажется, что съ нѣкоторыхъ поръ модный свѣтъ, le monde élégant, какъ говорятъ Французы, лѣтомъ слагаетъ съ себя власть и откладываетъ въ сторону, на время, управленіе модою, оставляя полный разгулъ публичнымъ увеселеніямъ въ окрестностяхъ Петербурга.
Въ прошломъ столѣтіи были великолѣпныя барскія празднества и народныя увеселенія, но публичныхъ не существовало. Для публичныхъ увеселеній необходимо развитіе средняго сословія; публика, посѣщающая ихъ, гораздо взыскательнѣе низшаго сословія; она не прочь заплатить рубль, другой, за свои удовольствія, но съ каждымъ годомъ становится прихотливѣе, разборчивѣе и требуетъ болѣе и болѣе разнообразія и почти роскоши. Роскоши за рубль, серебромъ! Мудрено кажется — а есть люди, которые ухитряются и доставляютъ публикѣ за рубль если не совершенно роскошныя, то, по крайней мѣрѣ, самыя разнообразныя увеселенія.
Во второй половинѣ прошлаго столѣтія, богатые вельможи, сознавая недостатокъ въ публичныхъ лѣтнихъ увеселеніяхъ, открывали въ это время года для публики великолѣпные свои сады, расположенные почти по всѣмъ направленіямъ въ окрестностяхъ Петербурга.
«На Петергофской дорогѣ, говоритъ г. Безакъ[2], на седьмой верстѣ, находился прекрасный садъ оберъ-шталмейстера Ея Императорскаго Величества, Льва Александровича Нарышкина. Садъ сей, простирающійся отъ дороги морскаго залива, не токмо былъ открытъ ежедневно для публики, но и вывѣшенная у входа съ надписью доска приглашала всѣхъ городскихъ жителей воспользоваться свѣжимъ воздухомъ и прогулкою въ саду, для разсыпанія мыслей и соблюденія здоровья. Сей садъ, пишетъ почтенный авторъ Описанія С. Петербурга, обыкновенно въ просторѣчіи называется га! га!» Кого нынѣ заманишь на га! га!
Г. Безакъ упоминаетъ также о большомъ лѣсистомъ Крестовскомъ Островѣ, принадлежавшемъ Графу Кириллѣ Григорьевичу Разумовскому. «На семъ островѣ, пишетъ авторъ, есть разныя прогулки въ лѣсу и по берегамъ у каменнаго охотничьяго замка для увеселенія учреждена тоня.» Г. Безакъ не говоритъ, положена ли была какая нибудь плата за право пользоваться тонею? Вѣроятно! За то на Елагиномь Островѣ, принадлежащемъ гофмаршалу Ивану Перфильевичу Елагину, хозяинъ позволялъ безвозмездно не токмо всѣмъ порядочно одѣтымъ людямъ въ воскресные и праздничные дни прогуливаться на островѣ, но и приглашалъ къ тому и увеселялъ музыкою.
Въ Выборской части или безпосредственно подлѣ оной, пишетъ г. Безакъ, находятся сады графа Александра Сергѣевича Строгонова и графини Александры Андреевны Безбородко, открытые всѣмъ порядочно одѣтымъ людямъ даже при бываемыхъ у владѣльцевъ торжестваѵь. Въ оныхъ бываютъ иногда иллюминаціи и фейерверки, музыка и проч. Графъ Строгоновъ содержитъ здѣсь уже нѣсколько лѣтъ сряду въ лѣтнее время въ воскресные и праздничные дни большое мѣcто для танцованія, на которомъ, на открытомъ воздухѣ, пятьдесятъ и болѣе паръ вдругъ по хорошей музыкѣ танцовать могутъ. Часто увеселяютъ также мастера разныхъ искусныхъ тѣлодвиженій и проч. прогуливающихся безденежно!
Г. Безакъ упоминаетъ о многихъ еще подобныхъ гостепріимныхъ вельможахъ. Онъ зазываетъ сады: оберъ-шенка Александра Александровича Нарышкина (по Петергофской дорогѣ), генералъ-прокурора князя Вяземскаго (по Шлиссельбургской), графа Шувалова (въ Парголовѣ) и пр. и пр.
Богатые и знатные вельможи заботились, какъ видите, объ увеселеніи публики; но, съ размноженіемъ семействъ, раздробились и огромныя состоянія; съ другой же стороны среднее сословіе стало годъ отъ году увеличиваться и распространяться. Успѣшная торговля и промышленность, увеличеніе жалованья чиновникамъ подали возможность людямъ и не высшаго сословія веселиться на свои деньги. Не безъ труда однако же развился у насъ вкусъ къ публичнымъ увеселеніямъ; наше патріархальное семейное начало долго боролось, отказываясь отъ смѣшенія разнородныхъ сословій, и въ послѣдствіи только, при повсемѣстномъ развитіи общественныхъ удовольствій, подчинилось, кажется, увлеченію и приманкѣ предпріимчивыхъ антрепренеровъ публичныхъ увеселеній.
Самое замѣчательное заведеніе въ этомъ родѣ, по разнообразію увеселеній и многолюдству, безспорно Заведеніе Искусственныхъ Минеральныхъ Водъ, состоящее подъ руководствомъ изобрѣтательнаго И. И. Излера. Вечера на минеральныхъ водахъ текущаго сезона можно назвать энциклопедическимъ курсомъ публичныхъ увеселеній. Не твердые въ географіи могутъ тутъ освѣжить свою память: Европа, Африка, Америка, Азія (недостаетъ только Австраліи — но не сомнѣваюсь, что и она со временемъ выступитъ на сцену), всѣ страны свѣта имѣютъ своихъ представителей на минеральныхъ водахъ. Вы желаете имѣть свѣдѣніе о Германіи? Вамъ отвѣчаютъ вальсами Штрауса, Ланнера и пр., исполненными превосходно отличнымъ оркестромъ И. Гунгля; г-жа Ланковъ поетъ вамъ Grâce Мейербера на нѣмецкомъ языкѣ; Тирольцы насвистываютъ вамъ на мундгармоникѣ, наигрываютъ на цитрѣ, напѣваютъ національныя пѣсни; Профессоръ Беккеръ представляетъ вамъ миѳологическія, живыя и къ тому же движущіяся картины. Угодно вамъ ознакомиться съ Америкою? Передъ вами развертывается безконечная панорама огромнѣйшей рѣки Миссиссипи, и тутъ же доводятъ до вашего свѣдѣнія, что «большая рѣка Миссиссипи протекаетъ чрезъ Соединенные Штаты, отъ сѣвера къ югу, и впадаетъ въ Мексиканскій заливъ, пониже Новаго Орлеана. Протяженіе Миссиссипи 4,000 верстъ, изъ коихъ 3,000 судоходны!» Пріятно и полезно знать, не правда ли?
Если предположить, что въ панорамѣ для изображенія одной версты употреблено только по полуаршину полотна, менѣе чего кажется невозможно, судя по величинѣ изображенныхъ предметовъ, то вся панорама, представляющая одну судоходную часть Миссиссими, должна имѣть полотно въ 1,500 аршинъ длины! Не знаю, вѣренъ ли мой разсчетъ, но панорама Миссиссипи движется и показывается въ три пріема и вертится каждый разъ довольно долго — а все таки, кажется, не развертывается до конца.
Но вамъ надоѣла Америка, и въ особенности меркантильные Соединенные Штаты: вы желаете взглянуть на жителей знойной Африки? Пожалуйте въ садъ, тамъ воздвигнутъ небольшой театръ, предъ которымъ играетъ полный хоръ русской полковой музыки (замѣтьте, что это уже третій оркестръ, одинъ въ Америкѣ т. е. предъ панорамою Миссиссипи въ залѣ, другой Гунгля въ Германіи, или въ павиліонѣ, третій русскій въ Африкѣ, предъ театромъ Кабиловъ). Пока публика собирается густыми толпами посмотрѣть на непостижимыя гимнастическія упражненія Кабиловъ, вы на-ходу почерпаете слѣдующія географическія свѣдѣнія.
«Кабилы, уроженцы сѣверной Африки, обитаютъ въ долинахъ Атласа въ алжирскихъ и мароккскихъ владѣніяхъ; они живутъ независимо, предаваясь набѣгамъ и грабежу. Кабилы раздѣляются на многія колѣна, изъ коихъ замѣчательнѣйшія суть! Бени-Абесы, Кукозы и Генейхазы. По всѣмъ вѣроятіямъ, Кабилы выходцы изъ внутренимъ варварійскихъ владѣній; ихъ не должно смѣшивать ни съ Арабами, ни съ Маврами, ни съ Турками», прибавляетъ лукаво дающій вамъ географическія эти свѣдѣнія[3]. Слушая импровизированнаго педагога, вы пробираетесь по возможности сквозь толпу любопытствующихъ, а между тѣмъ завѣса маленькаго театра взвивается, и предъ вами являются семь оливковаго цвѣта легкихъ парней, у которыхъ кости каучуковыя, мускулы желѣзные, глаза огненные. Описать упругость и быстроту ихъ тѣлодвиженій невозможно: эти люди изъ каучука, бы отскакиваютъ отъ пола, какъ резинка, и изгибаются, какъ змѣи.
Говорить о всѣхъ разнообразныхъ увеселеніяхъ, предоставляемыхъ публикѣ на Минеральныхъ Водахъ, почитаю излишнимъ; Ѳ. Б., въ № 119-мъ Сѣверной Пчелы, насчиталъ ихъ четырнадцать и разсчелъ, что каждое удовольствіе или увеселеніе обходится по семи копѣекъ съ небольшимъ на персону. И дешево, и мило!
Хотя я обѣщался ничего не писать нѣкоторое время о музыкѣ, но невозможно же мнѣ умолчать о достоинствахъ оркестра Ивана Гунгля, который составляетъ такъ сказать, Grundsatz, т. е. основу увеселеній на Минеральныхъ Водахъ.
И. Гунгль, даровитый композиторъ множества увлекательныхъ полекъ всѣхъ возможныхъ родовъ (polka simple, tremblante, schottich, и пр.), подобралъ себѣ человѣкъ сорокъ музыкантовъ, и дѣйствуетъ на нихъ гальванически своимъ дирижерскимъ смычкомъ.
Взгрустнулось ли Гуилю — весь оркестръ играетъ вяло, неохотно, понуривъ голову, но встрепенулся капельмейстеръ — и пошла потѣха; смычки дружно взвизгиваютъ, флейточки заливаются бойкою трелью, фаготы подскакиваютъ, мѣдные инструменты отзываются бурею, барабаны разражаются батальнымъ огнемъ. Либо слушать и глядѣть, потому что оживленіе оркестра быстро переходитъ въ публику, и всѣ лица мгновенно озаряются довольною улыбкой.
Замѣтно, что оркестръ И. Гунгля часто сыгрывается, потому что всѣ инструменты вѣрны и промаховъ не даютъ. Меня въ особенности удивила звучность и чистота исполненія віолончелей: этого рода инструменты рѣдко бываютъ хороши въ загородныхъ оркестрахъ. — Единственное замѣчаніе, которое можно сдѣлать Гунглю, насчетъ его оркестра, состоитъ въ слѣдующемъ: посовѣтовать турецкому барабану укротить свое усердіе! Турецкій барабанъ дѣло хорошее для оркестра, играющаго на воздухѣ, но виртуозъ-барабанщикъ не долженъ увлекаться, и приходить въ излишній восторгъ. Мнѣ также кажется, что интонація волторнъ не такъ безукоризненна какъ у прочихъ инструментовъ; впрочемъ оркестръ весьма хорошъ и соотвѣтствуетъ внолнѣ увеселительному своему назначенію.
На островахъ было еще нѣсколько заведеній въ родѣ Минеральныхъ Водъ; но И. И. Излеръ, подобно баснословному дракону, поглотилъ ихъ всѣхъ, не поморщившись. Моиплезиръ, Конкордія, Алгамбра, — всѣ сдѣлались добычею грознаго соперника. Конечно, есть еще музыки на Крестовскомъ, на Петровскомъ Островахъ, въ Александровскомъ Паркѣ, по Петергофской дорогѣ на дачѣ Блока и въ новомъ Монплезирѣ, но эти заведенія второстепенныя, и не представляютъ важнаго совмѣстничества,
Нынѣ у И. И. Излера одинъ достойный соперникъ — Павловскій Воксалъ; туда стекается множество посѣтителей; тамъ бываютъ великолѣпныя празднества; тамъ наконецъ есть постоянная ежедневная приманка: отличный оркестръ Іосифа Гунгля. Оркестръ Павловскаго Воксала составляетъ рѣзкую противоположность съ оркестромъ Минеральныхъ Водъ, хотя и тотъ и другой сформированы прекрасно. Музыканты, подвластные Ивану Гунглю, оживляются, увлекаются, приходятъ въ восторгъ, по мановенію ихъ предводителя; оркестръ Іосифа играетъ всегда чинно, важно, съ невозмутительнымъ спокойствіемъ и безукоризненною вѣрностью. Одинъ лустикъ[4] увѣрялъ меня, что, судя по исполненію, вѣроятно Иванъ Гунгль подчиваетъ своихъ музыкантовъ брандвейномъ или даже шампанскимъ, а Іосифъ отличнымъ баварскимъ пивомъ.
Мнѣ показались въ особенности достойными замѣчанія мѣдные инструменты въ оркестрѣ Іосифа Гунгля; вѣрность ихъ интонаціи и сильная по истинѣ металлическая звучность (которая нерѣдко утрачивается въ инструментахъ съ клапанами) достойны похвалы. Въ угожденіе слушателямъ, Іосифъ Гунгль часто играетъ увертюры Вебера; онъ исполняетъ ихъ прекрасно; но не должно забывать, что эти увертюры инструментованы для театральныхъ залъ, и не предназначались для воздушнаго исполненія, что составляетъ огромную разницу.
Не читайте вашей матушкѣ, милѣйшая Ольга Петровна,[5] свѣдѣній моихъ о загородныхъ оркестрахъ; въ слѣдующемъ письмѣ я заглажу свою вину и не скажу ни слова о музыкѣ.
«Чрезмѣрныя умственныя наслажденія утомляютъ болѣе чувственныхъ, если человѣкъ напрягаетъ постоянно умъ на одинъ и тотъ же предметъ. Подобное злоупотребленіе умственныхъ силъ (les conséquences d’un pareil abus des forces inteilctuelles) не рѣдко доводитъ человѣка до мономаніи.» Зловѣщую эту фразу я вычиталъ въ какомъ-то френологическомъ сочиненіи, и съ тѣхъ поръ принялъ за основное правило разнообразить, сколько возможно, свои умственныя наслажденія. Отъ музыки я перехожу къ исторіи, отъ статистики къ философическому чтенію, отъ романовъ фантастическихъ къ идиллическимъ новѣйшихъ русскихъ писателей. (Однообразія послѣднихъ нужно въ особенности остерегаться.) Предлагаю, между прочимъ, одно изъ испытанныхъ мною врачебныхъ средствъ, противъ излишняго напряженія умственныхъ способностей на одинъ и тотъ же предметъ. Всѣмъ извѣстно, какъ трудно иногда отдѣлаться отъ какой нибудь мысли, которая, безпощадно преслѣдуя васъ, впивается, такъ сказать, въ мозгъ, и не рѣдко даже раздражаетъ его до болѣзненнаго состоянія: въ подобномъ случаѣ совѣтую наигрывать или напѣвать потихоньку (sotto voce) «Ah! vous dirais-je maman», если мысль, васъ преслѣдующая, французскаго свойства; "Ah mein lieber Augustin, " если она нѣмецкаго и "Не шей ты мнѣ, матушка, красный сарафанъ, " если она русскаго происхожденія. Вы не замедлите почувствовать благодѣтельнаго вліянія этого способа врачеванія: раздраженіе мозга вскорѣ успокоится и мелодія, мало по малу, вытѣснитъ изъ головы мысль, васъ угнетающую.
Вышеупомянутыя мелодіи приведены мною въ примѣръ потому, что я неоднократно испытывалъ на себѣ цѣлебное ихъ дѣйствіе. Но шутки въ сторону: для успѣшнаго врачеванія музыкою умственнаго напряженія необходимо избрать кровную, національную мелодію; въ подобныхъ мелодіяхъ есть какое-то сродство съ мыслію; изъ нея какъ бы образуется новое мелодическое начало, которое имѣетъ свойство убаюкивать ваши раздраженные нервы. Объяснить, на чемъ основано испытанное дѣйствіе, невозможно; но испытайте, и вы убѣдитесь въ правдивости моего показанія. Впрочемъ, прибѣгать къ описанному мною врачебному средству слѣдуетъ тогда только, когда умъ до крайности утомится; удобнѣе же не допускать мозга до болѣзненнаго раздраженія и разнообразить, по возможности, предметы вашихъ умственныхъ занятій. — Придерживаясь этой методы, и утомленный нѣсколько (каюсь чистосердечно) идиллическими романами, повѣстями и разсказами, въ которыхъ только и рѣчи, что о русскихъ мужичкахъ, живописно представленныхъ въ трезвомъ и нетрезвомъ видѣ, въ лаптяхъ или босикомъ, въ сермягахъ или въ поношенныхъ тулупахъ, а еще болѣе утомленный разговорами мужичковъ, которые изъясняются на сугубомъ нарѣчіи, котораго ни мы не понимаемъ, ни сами они, вѣроятно, не понимаютъ, — я, на дняхъ, для отдохновенія, прочелъ брошюру извѣстнаго прусскаго физика Рейхенбаха о новооткрытой имъ силѣ, которой онъ далъ названіе ода (l’od).
Рейхенбахъ утверждаетъ, что названіе это составлено имъ изъ слова, находящаго въ санкритскомъ языкѣ, съ присоединеніемъ къ нему древне-германскаго слова, и должно выражать «силу, или, вѣрнѣе сказать, токъ, всепроникающій и безпрестанно истекающій изъ всѣхъ одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметовъ, находящихся въ природѣ.» Судя по этому опредѣленію, вы можетъ быть, полагаете, что дѣло идетъ объ электричествѣ, галванизмѣ или магнетизмѣ! Вовсе нѣтъ! Для проявленія вышеупомянутыхъ токовъ, необходимы побудительныя причины; одъ же, по увѣренію Рейхенбаха, существуетъ въ природѣ повсемѣстно, и истекаетъ постоянно изъ всѣхъ предметовъ, въ видѣ менѣе или болѣе свѣтящагося разноцвѣтнаго вещества, Дѣло, кажется, странное, непонятное, и вы, вѣроятно, спросите: отчего же мы до сихъ поръ не замѣтили или не видали лучезарнаго свѣта г. Рейхенбаха.
Въ утѣшеніе, спѣшу васъ увѣдомить, что г. Рейхенбахъ и самъ не видалъ никогда новоткрытаго имъ свѣтящагося вещества. Для того, чтобъ насладиться этимъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ (собственное выраженіе автора брошюры), недостаточно быть человѣкомъ, т. е. самымъ совершеннымъ существомъ въ числѣ орудныхъ твореній, необходимо быть сенситивомъ (sensitif), то есть до крайности воспріимчивымъ, нѣчто въ родѣ растенія, извѣстнаго подъ именемъ не тронь меня (Mimosa pudica) (!!). Какихъ же именно людей Рейхенбахъ причисляетъ къ разряду сенситивовъ? Прошу выслушать подлинное объясненіе ученаго физика.
"Встрѣчали ли вы иногда людей, имѣющихъ непреодолимое отвращеніе къ желтому цвѣту? Г. Рейхенбахъ утверждаетъ, что онъ знаетъ весьма многихъ, ненавидящихъ этотъ цвѣтъ, хотя ничего не можетъ быть прелестнѣе и величественнѣе, говоритъ онъ, какъ, напримѣръ, при закатѣ солнца, золотисто-желтыя облака, сливающіяся съ лазурью небесною.
«На чемъ же основано это странное отвращеніе? Увидимъ далѣе. Съ другой же стороны, вы не найдете ни единаго человѣка, который не любилъ бы голубаго цвѣта!!» (Прошу припомнить, что я привожу здѣсь мысли и мнѣнія г. Рейхенбаха, а не собственныя мои умствованія.)
"Разница впечатлѣній, производимыхъ желтымъ и голубымъ цвѣтомъ, чисто ли оптическое т. е. происходящее отъ различія устройства человѣческаго глаза, или же зависитъ отъ того, что есть люди, способные ощущать утонченнѣйшія впечатлѣнія, не доступныя каждому человѣку?*
Послѣднее предположеніе подтверждается слѣдующими данными. "Многія даже весьма красивыя женщины (замѣчаетъ авторъ) не любятъ смотрѣться въ зеркало. (Вотъ по истинѣ, совершенно новое и весьма любопытное открытіе![6]) Для нѣкотораго рода людей отъ зеркала (все таки по словамъ Рейхенбаха) вѣетъ какимъ-то теплымъ, непріятнымъ воздухомъ, дѣлающимъ для нихъ созерцаніе собственнаго образа невыносимымъ!
"Вамъ не рѣдко случалось, продолжаетъ авторъ, встрѣчать въ омнибусахъ или въ ваггонахъ, на желѣзныхъ дорогахъ, людей, которые, не смотря на холодъ, непогоду, опускаютъ окна и наслаждаются сквознымъ вѣтромъ, къ крайнему неудовольствію спутниковъ, вовсе не нуждающихся въ столь сильномъ избыткѣ наружнаго воздуха. Вы, вѣроятно, осуждаете подобныхъ людей въ незнаніи правилъ общежитія; вы называете ихъ неучами, несносными, капризниками.
"Воздержитесь отъ вашихъ сужденій! Люди эти дѣйствуютъ подъ вліяніемъ особливыхъ причинъ, не доступныхъ еще всеобщимъ понятіямъ.
«Наконецъ есть люди, которые взбѣгаютъ большихъ собраній, не любятъ, чтобъ кто нибудь стоялъ близко позади ихъ; иные засыпаютъ предпочтительно на правомъ боку; другіе терпѣть не могутъ пожатія руки, и проч., и проч., и проч.» Всѣ эти причуды, по мнѣнію Рейхенбаха, имѣютъ свое значеніе, и находятся между собою въ тѣсномъ соотношеніи; такъ, напримѣръ, человѣкъ, ненавидящій желтый цвѣтъ, не любитъ смотрѣться въ зеркало; тотъ, который избѣгаетъ большихъ собраній людей, опускаетъ окна въ ваггонахъ, и любятъ сквозной вѣтеръ, и такъ далѣе. Вотъ какого рода людей Рейхенбахъ называетъ воспріимчивыми или сенситивами, отдавая, впрочемъ, первенство, въ отношеніи къ воспріимчивости, каталептикамъ, лунатикамъ и сомнамбуламъ. (Послѣднее слово, между прочимъ, не значитъ одно и то же, что лунатикъ.)
Въ дополненіе къ сенситивамъ, Рейхенбахъ говоритъ, что, если вы затрудняетесь, по означеннымъ признакамъ, найти таковыхъ въ здоровомъ состояніи, то обратитесь къ людямъ болѣзненнымъ, которые спятъ безпокойно, мечутся во время сна или кричатъ и разговариваютъ, людей, которые страдаютъ періодическими мигренями, разстройствомъ желудка, раздражительностью нервной системы, и проч., и проч. Подобные субъекты, почти всѣ безъ исключенія, принадлежатъ, по словамъ Рейхенбаха, къ разряду сенситивовъ! Все вышесказанное, хотя и странно отчасти, но не имѣетъ еще ничего необыкновеннаго или сверхъестественнаго; теперь же прошу прислушать, какъ Рейхенбахъ открываетъ вамъ новый фантастическій міръ.
«Отыскавъ, по указаніямъ, субъектъ съ свойствами сенситива, возьмите большой кусокъ горнаго кристалла, и положите его на уголъ стола или табурета такъ, чтобъ оконечности его не касаясь дерева. Предложите тогда избранному вами воспріимчивому субъекту, не дотрогиваясь до кристалла, приблизить къ нему ладонь лѣвой руки на четыре или на пять вершковъ; по прошествіи не болѣе полуминуты, субъектъ скажетъ вамъ, что отъ верхней точки кристалла исходитъ легкое и свѣжее дуновеніе, а отъ основаніи кристалла теплое. Свѣжее дуновеніе, по словамъ сенситива, пріятно и прохладительно, а теплое, напротивъ, производитъ чрезвычайно непріятное ощущеніе, которое, мало по малу, овладѣвая всею рукою, утомляетъ испытующаго.»
Рейхенбахъ заключилъ изъ этого, что, если воспріимчивый субъектъ ощущаетъ впечатлѣнія, не доступныя всѣмъ людямъ; если онъ чувствуетъ поперемѣнно теплое и свѣжее дуновеніе, исходящее изъ кристалла, то, можетъ быть, при нѣкоторыхъ извѣстныхъ обстоятельствахъ, и зрѣніе сенситива окажется изощреннѣе зрѣнія обыкновенныхъ людей. Въ слѣдствіе этого разсужденія, Рейхенбахъ, въ Маѣ 1844 года, сдѣлалъ слѣдующій опытъ. Въ совершенно темную комнату, въ которую не могъ проникать ни малѣйшій лучъ свѣта, Рейхенбахъ поставилъ большой кусокъ горнаго кристалла, и затѣмъ ввелъ въ означенную комнату дѣвицу Анжелику Штурманъ, въ присутствіи профессора медицины Липиха (собственныя имена въ этомъ случаѣ дѣло важное; иначе брошюра Рейхенбаха похожа была бы на восточно-фантастическій разсказъ). Дѣвица Штурманъ, будучи сенситивою высшаго достоинства, замѣтила, послѣ самаго непродолжительнаго времени, что вся кристалльная масса проникнута тонкимъ свѣтомъ, и что изъ верхней оконечности исходитъ голубое, трепещущее пламя въ четверть вышины, имѣющее форму тюльпана, и оканчивающееся легкимъ, прозрачнымъ дымообразнымъ паромъ. Рейхенбахъ перевернулъ кристаллъ и дѣвица Штурмамъ объявила, что изъ основанія кристалла, т. е. отъ тупой стороны, подымается густой, красножелтый паръ. Самъ Рейхенбахъ не видалъ ни голубаго, ни красножелтаго пламени; но, довѣряя словамъ дѣвицы Штурманъ (и въ послѣдствіи, какъ онъ говоритъ, тысячѣ другимъ сенситивамъ), онъ вписалъ въ лѣтописи науки новооткрытый имъ токъ, и назвалъ его небывалымъ именемъ ода. — Ученый физикъ утверждаетъ, что открытіе его поведетъ къ истолкованію множества загадочныхъ, таинственныхъ, непонятныхъ явленій въ природѣ, которымъ до сихъ поръ приписывали какое-то мистическое начало, и которыя въ сущности суть не что иное, какъ проявленіе ода. Что будетъ? Не знаю, а пока продолжаю фантасмагорическія сказанія г. Рейхенбаха, чтобы показать, до чего можетъ довести человѣка ненасытная любознательность всеиспытующаго разума. — Смѣлое воззрѣніе на болѣзнь, предостерегаетъ здороваго человѣка отъ недуга.
Открывъ въ кристаллѣ новый токъ, и придумавъ ему названіе, Рейхенбахъ принялся изучать его свойства, и вскорѣ убѣдился, что не все то освѣщаетъ, что свѣтитъ, и не все то согрѣваетъ, что грѣетъ. Напримѣръ: «возымите, говоритъ онъ, стеклянную длинную трубку, внутри пустую, или даже деревянный чубукъ, дайте его въ руку воспріимчивому субъекту, и прикажите ему выставить оконечность предмета на солнечные лучи, а самому оставаться въ тѣни. Вы думаете> что стеклянная труба или чубукъ согрѣются, и что субъектъ будетъ чувствовать теплоту? Вовсе нѣтъ! Пока оконечность будетъ находиться на солнцѣ субъектъ ощущаетъ пріятную прохладу, но какъ скоро трубка поставлена будетъ въ тѣнь, она немедленно согрѣется. Слѣдовательно, восклицаетъ Рейхенбахъ, есть весьма простыя обстоятельства, которыя не были еще изслѣдованы, и при которыхъ непосредственное дѣйствіе солнечнаго луча не только что не производитъ теплоты, но значительна охлаждаетъ предметъ самымъ неожиданнымъ образомъ.» Неожиданное явленіе (я думаю!!) холода, исходащаго изъ горячихъ солнечныхъ лучей, подало мысль Рейхенбаху, что это необычайное дѣйствіе происходить отъ присутствія ода въ солнечномъ свѣтѣ; въ слѣдствіе этого разсужденія онъ провелъ въ темную комнату проволоку, оставивъ снаружи одну изъ ея оконечностей. Лишь только солнечный лучъ коснулся до проволоки, то изъ оконечности ея, находящейся въ темной комнатѣ, показалось небольшое пламя, и вся проволока слегка освѣтилась. Рейхенбахъ, убѣдившись въ присутствія оды, направилъ плѣненный солнечный лучъ на призматическое стекло, и отразилъ полученную отъ того радугу на ближайшей стѣнѣ. Получивъ, такимъ образомъ, всѣ радужные цвѣта солнечнаго луча въ совершенно темной комнатѣ, физикъ приступилъ къ изслѣдованію ихъ свойствъ на воспріимчивость субъектовъ.
Когда субъектъ погружалъ стеклянную трубку или даже свой палецъ въ голубой или фіолетовый цвѣтъ призмы, то чувствовалъ пріятную прохладу, и напротивъ, ощущалъ теплое, тягостное впечатлѣніе, погружая его въ красный или желтый цвѣтъ. Этотъ опытъ доказываетъ, говоритъ г. Рейхенбахъ, что не должно приписывать одному капризу предпочтеніе, которое оказываютъ иные люли голубому цвѣту, въ ущербъ желтаго или краснаго. Тамъ, гдѣ мы видимъ одно различіе вкусовъ, скрывается глубоко-инстинктивное чувство, которое непреодолимо влечетъ ихъ къ неузнанному еще, тончайшему и, вѣроятно, благотворнѣйшему веществу. Г. Рейхенбахъ не удовольствовался знаніемъ, какія впечатлѣнія производятъ различные цвѣта радуги на чувства осязанія сенситивовъ; онъ вознамѣрился узнать, какое дѣйствіе производятъ онъ на вкусъ. Для произведенія этого опыта, онъ поставилъ одинъ стаканъ съ водою въ голубой цвѣтъ радуги, а другой въ красножелтый — и… o чудо!… Вода, которая находилась въ голубой полосѣ, оказалась прохладительною, пріятною и слегка кисловатою (словомъ сказать, настоящій лимонадъ); та же, которая стояла въ красножелтомъ цвѣтѣ, оказалась противною на вкусъ, тепловатою, горькою. — Разсказывая объ этомъ дивномъ опытѣ, г. Рейхенбахъ приходитъ въ восторгъ. «Пусть гг. химики, восклицаетъ онъ, разложатъ подобную воду и извлекутъ изъ нея горькое и кислое начало, столь чудно ей сообщенное солнечными лучами! Узнайте же, мм. гг., что изъ солнца и изъ луны истекаетъ безпрерывна могучая сила, которая, подобно свѣту я теплороду, наполняетъ собою вселенную! (sic.) Вскорѣ я докажу вамъ, какое огромное вліяніе имѣетъ на человѣка, а слѣдовательно и на животное, и на растительное царства новооткрытый мною дѣятель….»
Къ сожалѣнію, границы фельетона не имѣютъ безпредѣльности ода, и я принужденъ прервать сказанія о дивныхъ открытіяхъ г. Рейхенбаха на самомъ интересномъ мѣстѣ, судя по собственнымъ моимъ впечатлѣніямъ; но, какъ я взялся за перо, чтобъ угождать вамъ, а не себѣ, то буду ожидать отъ васъ увѣдомленія, желаете ли вы, или нѣтъ, чтобъ я продолжалъ разборъ брошюры Рейхенбаха? Нынѣ же почитаю долгомъ увѣдомить, что, сверхъ любопытныхъ открытій, находящихся въ брошюрѣ, въ сочиненіи г. Рейхенбаха замѣтно желаніе укротить нѣсколько порывы мистикомечтателей, которые приписываютъ магнетизму какую-то непонятную силу.
Умѣренность, или такъ сказать, le juste milieu (cpeдина) полезна вообще для человѣка: отыскать ее и умѣть не уклоняться отъ нея, составляетъ верхъ благоразумія человѣка.
Поздравьте меня, Ольга Петровна! Я вырвался на нѣкоторое время изъ душнаго города! Я на дачѣ, на берегу моря, или, вѣрнѣе сказать, на берегу… болота, которое, начинаясь трясиною, переходитъ постепенно въ зеленоватыя воды, усѣянныя осокою, далѣе покрывается тростникомъ, и наконецъ сливается съ голубыми волнами Финскаго Залива.
Съ помощью Гершелева телескопа, я могъ бы разглядѣть, какъ петербургскіе пароходы, величественно разрѣзывая прозрачныя воды, направляются въ урочные часы въ Петергофъ, Кронштадтъ и обратно. Въ настоящее время, за неимѣніемъ, вышеупомянутаго телескопа, я часто принимаю пароходы за чайки порядочнаго размѣра, а черноватые клубы дыма за микроскопическія облачка; но не смотря на то, видъ съ берега моего болота очаровательный, могу васъ увѣрить. А какой живительный воздухъ! Правда, что по одну сторону лѣтняго моего жилища, отъ пролегающаго петергофскаго шоссе, пыль стоитъ столбомъ, а съ другой стороны, при малѣйшей наклонности небеснаго свѣтила къ западному ложу отдохновенія, поднимается тонкій паръ, принимающій, въ сырыя свои объятія, сухія, алчущія облака дорожной пыли…. Но какое дѣло[7]! Воздухъ здѣсь отличный отъ петербургскаго. И какое спокойствіе! Какая тишина! Здѣсь не слышно, какъ:
"Въ двѣнадцать часовъ, по ночамъ….
Не барабанщикъ, а телѣги и разнородные экипажи, со стукомъ, со скрипомъ, бороздятъ каменную мостовую и потрясаютъ городскія зданія. Здѣсь ночная тишина прерывается подъ часъ лишь пѣснью филомелы, или искусною дробью сторожа по деревянной доскѣ. Зачѣмъ онъ стучитъ? Кого желаетъ разбудить, объявляя во всеуслышаніе о несомнѣнномъ присутствіи его на какой нибудь точкѣ обширнаго иногда владѣнія? Кого пугаетъ, хозяевъ или недобрыхъ людей? Разрѣшеніе этихъ вопросовъ остается покрытымъ мракомъ неизвѣстности! — наконецъ, прошу вѣдать, что у насъ здѣсь есть паркъ, съ тѣнистыми аллеями, съ принадлежащими къ нимъ птичками, съ извилистыми дорожками, съ искусственными и не искусственными лужайками, съ прудами стоячей воды, словомъ со всѣми принадлежностями образованнаго парка. — Хозяинъ дачи, на которой я пріютился на время, человѣкъ гостепріимный, онъ дозволяетъ гулять всѣмъ и каждому въ своихъ владѣніяхъ. Впрочемъ, если бъ онъ и не позволялъ то результаты вышли бы тѣ же самые, потому что посѣтители нашего парка, какъ увидите, люди предпріимчивые и безцеремонные.
Неподалеку отъ дома, помѣщающагося на склонѣ плоской возвышенности (только не Валдайской, разумѣется), двѣ дорожки, усыпанныя краснымъ пескомъ, берутъ свое начало, и, граціозно извиваясь, сбѣгаютъ къ широкому, зеленому лугу. Дорожки эти тщательно содержимыя, окоймлены кустами превосходныхъ, разноцвѣтныхъ, сиреней. — Сидя однажды на балконѣ, я замѣтилъ, что какая-то дама или дѣвица (вѣроятно дама, судя по развязнымъ ея пріемамъ), опустошала безъ пощады одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ кустовъ сирени. Я подошелъ къ опустошительницѣ, которая между тѣмъ успѣла уже наломать огромный букетъ цвѣтистыхъ сиреней, и замѣтилъ ей весьма учтиво, что она поступаетъ безжалостно въ отношеніи къ несчастному кусту сирени. Дама взглянула на меня чрезвычайно сурово, разбросала цвѣты но дорожкѣ и сказала съ презрѣніемъ: «Вотъ невидальщина какая ваша сирень! Да у меня самой ее, столько, что и куры не клюютъ!»
— Я охотно вѣрю, что у васъ и куры не клюютъ сиреней, сказалъ я, скромно улыбаясь, но зачѣмъ же ломать чужіе кусты?
Дама ничего не отвѣчала; но окинувъ меня взоромъ съ головы до ногъ, грозно прошла мимо, втаптывая въ песокъ несчастные цвѣтки сирени. Я отретировался, пристыженный, съ поникшей головой.
Въ другой разъ (это было прошлаго года, въ Августѣ мѣсяцѣ), мы собрались съ хозяиномъ и съ многочисленнымъ дамскимъ обществомъ за грибами. Надобно сказать, что нашъ паркъ славится въ околоткѣ изобиліемъ грибовъ. Дамы наши, въ ожиданіи обильнаго сбора, запаслись плетеными карзиночками; дома приготовлена была густая отличная сметана; шумно и весело отправилось все общество въ паркъ, вкушая, такъ сказать, заранѣе, удовольствіе поѣсть бѣлыхъ грибовъ, жареныхъ со сметаною на сковородѣ. Но едва дошли мы до завѣтной рощи, разсадника бѣлыхъ грибовъ, и сбирались было разсыпаться по всѣмъ направленіямъ, какъ глазамъ нашимъ представилось страшное зрѣлище… Между деревьями, почти на каждомъ шагу, виднѣлись человѣческія фигуры, въ классическихъ позахъ, исключительно присвоенныхъ искателямъ грибовъ! Ближе всѣхъ была дородная барыня, которая, нагнувшись всѣмъ тѣломъ къ землѣ, срывала въ ту самую минуту, какъ мы къ ней приблизились, прекрасный, молоденькій, твердый, глянцовитый бѣлый грибокъ. Услышавъ наше приближеніе, она выпрямилась, отерла платкомъ красное, лоснящееся лице, и сказала, оскаливъ черные зубы и указывая на плетеныя корзиночки нашихъ дамъ: «Кажись, и вы собрались за грибками?»
Грустное предчувствіе сковало наши уста; мы хранили молчаніе. Тучная барыня продолжала, насмѣшливо улыбаясь:
— Поздно маленько собрались! Я съ своими дѣтками, спозаранковъ вышла за грибами; мы всѣ почти подобрали; почитай съ полвоза боровичковъ позапасли.
Хозяинъ поморщился. «Не худо было бы малую толику и для насъ оставить», сказалъ онъ наконецъ, съ недовольнымъ выраженіемъ въ голосѣ. «Здѣшніе грибы, кажись, не ваши?»
— Что вы это, батюшка! Грибки, я чай, не сѣютъ и не жнутъ; грибки Божья благодать; кто нашелъ ихъ, тотъ имъ и хозяинъ.!
«Однако жъ, позвольте, вы находите ихъ въ моей рощѣ — а владѣнія мои обведены оградой!»
— Великое дѣло ограда! Колья, да барочныя доски, больше ничего, отвѣчала презрительно толстая любительница грибовъ.
"Но вы подѣлитесь, по крайней мѣрѣ, съ нами, " сказалъ хозяинъ, полушутя, полусеріозно.
Барыня покраснѣла съ досады. — Что это вы, сударь, шутите, что ли? Что мы вамъ за батраки достались. Грибы даръ Божій, а собственный трудъ особое дѣло.
"Но я въ правѣ приказать отобрать у васъ всѣ грибы до одного, " возразилъ раздосадованный хозяинъ.
— Вотъ еще что выдумали! Слава Богу! обижать прохожихъ не кому не дозволено.
Высказавъ это нравоучительное поученіе, толстая персона величественно прошла мимо насъ, и, покачиваясь съ боку на бокъ, присоединилась къ своимъ чадцамъ и доѵочадцамъ, выжидающимъ окончанія щекотливаго разговора.
«Что ты будешь дѣлать съ людьми, имѣющими такія основательныя понятія о собственности!» воскликнулъ хозяинъ, махнувъ рукой. Тѣмъ дѣло и кончилось, а мы, между тѣмъ, къ величайшему нашему сокрушенію, возвратились домой съ пустыми руками.
Однако жъ безцеремоннымъ посѣтителямъ суждено было наконецъ вывести изъ терпѣнія нашего добродушнаго и гостепріимнаго хозяина.
Въ самомъ живописномъ уголкѣ сада поставлены у насъ качели, гимнастика и разнаго рода увеселенія. Мѣсто это хозяинъ особенно предпочитаетъ: тамъ разставлены скамьи и столики, выкрашенные яркою, свѣжею краской; травка подстрижена, дорожки подчищены, словомъ тамъ такъ, какъ быть подобаетъ.
Разъ собрались мы, послѣ обѣда, пить кофе въ монплезирѣ, (такъ назвалъ хозяинъ мѣсто, гдѣ находились качели). Вообразите же нашъ ужасъ, когда пришедъ въ монплезиръ, мы нашли тамъ формальное нашествіе варваровъ! На качеляхъ, съ визгомъ и крикомъ, качались дѣвочки; на гимнастикѣ лазили мальчишки; зеленая мурава красивой лужайки страдала подъ гнетомъ шести дюжихъ персонъ; на скамьяхъ и на столахъ красовались кулебяка, жареныя индѣйки, куры, ветчина; по красивымъ дорожкамъ валялись: замасляная, жирная бумага, яичная скорлупа, оглодки куриныхъ и телячьихъ костей, и проч. и прич. Рослый господинъ безъ сертука, въ одномъ жилетѣ, съ засученными рукавами, исправлялъ должность метрдотеля, и распоряжался какъ дома, напѣвая во все горло знаменитый романсъ Ванька-Танька.
Пускай бы въ другомъ мѣстѣ, подалѣе отъ дома, расположились докучливыя, безцеремонные посѣтителя, не велика бѣда! Но тутъ, въ любимомъ, въ хорошенькомъ, въ чистенькомъ монплезирѣ! Это было уже слишкомъ!
Хозяинъ вашъ побагровѣлъ отъ гнѣва, и спросилъ грознымъ голосомъ:
«По какому праву расположились вы здѣсь, какъ на постояломъ дворѣ, милостивый государь?»
Господинъ съ засученными рукавами прервалъ неохотно свое пѣніе, а дамы и съ мѣста не тронулись, только поправили платья и подобрали ноги.
— Какъ-съ? проговорилъ съ разстановкой рослый господинъ, вглядываясь пристально въ разгнѣваннаго хозяина. Въ первый разъ слышу! Извѣстное, кажись, дѣло, что въ саду позволяется всѣмъ гулять.
«Позволяется гулять — да! но не дозволяется превращать въ трактиръ любимаго моего мѣста, заставлять лавки жареною живностью, разбрасывать скорлупу и оглодки по дорожкамъ, мять и портить дернъ…»
— Фи! милостивый государь, какія вы выраженія употребляете! сказалъ пріосанившись рослый господинъ, продолжая между тѣмъ нарѣзывать кусочки ветчины, если не желаете имѣть у себя въ саду порядочныхъ посѣтителей, то поставьте у воротъ швейцара съ булавой, всякой и будитъ звать, что je vous prie — permettez!
«Швейцара я не поставлю, а васъ прошу уйти отсюда» закричалъ раздраженный хозяинъ. Съ этимъ словомъ дамы рѣшились наконецъ подняться съ мягкаго ихъ ложа отдохновенія, и, приговаривая «altons-nous-en, allons-nous-en!!», стали прибирать разбросанныя шляпки, зонтики, мантильи; но господинъ безъ сертука остановилъ ихъ величественнымъ движеніемъ.
— Постойте, mes dames! Признаюсь, хорошо гостепріимство! Удивительная патріархальность нравовъ и обычаевъ! Я ни за что не пригласилъ бы васъ гулять въ этотъ садъ, если бъ зналъ какого рода люди здѣсь проживаютъ. Уйти теперь намъ невозможно — дѣти еще ничего не ѣли. Хорошо, сударь, продолжалъ онъ, обращаясь къ хозяину: мы оставимъ негостепріимный вашъ садъ, и оставимъ навсегда, повѣрьте! прибавилъ онъ съ особымъ удареніемъ, какъ бы желая дать почувствовать, какой потерѣ подвергается хозяинъ за неосторожную вспышку. — Хорошо-съ, дайте мнѣ только накормить дѣтей. Эй, вы! Ваня, Миша, Маша, Саша, и пр. пр., закричалъ онъ громовымъ голосомъ, ступайте сюда! И съ невозмутимымъ хладнокровіемъ и полнымъ сознаніемъ своего достоинства господинъ въ жилетѣ принялся раздавать полновѣсныя тартинки многочислеянному своему потомству.
Мнѣ удалось уговорить нашего хозяина возвратиться пить кофе на балконъ. Въ тотъ же день всѣ калитки и ворота были заперты на ключъ, а къ забору прибиты досчечки съ надписью: Въ саду гулять не дозволяется.
На другое утро на всѣхъ досчечкахъ отрицательная частица не была выскоблена, а на слѣдующій день надписи вовсе исчезли. По прошествіи еще нѣсколькихъ дней, въ разныхъ мѣстахъ ограды оказались бреши, и въ саду, вдали отъ дома, стали показываться группы гуляющихъ.
Добродушный нашъ хозяинъ махнулъ рукой… Странное имѣютъ у насъ понятіе о правилахъ и условіяхъ общежитія нѣкоторые люди полуобразованнаго класса. Загородите дорогу, они непремѣнно постараются отстранить препятствіе, и проѣдутъ по ней, не помышляя, что чрезъ то портятъ, а можетъ быть и уничтожаютъ долговременный чужой трудъ; запретите ходить по лугу, и они непремѣнно избороздятъ его протоптанными дорожками.
Безпрекословная покорность постановленіямъ, уваженіе къ законамъ — составляютъ несомнѣнный признакъ высокаго образованія.
Невозможно, однако жъ, не сознаться, что нельзя слишкомъ обвинять средняго нашего сословія въ медленныхъ его успѣхахъ въ образованности. Оно и желало бы сблизиться съ образованнымъ обществомъ, но незнаніе иностранныхъ языковъ, къ которымъ такъ пристрастилось это общество, полагаетъ непреодолимыя преграды. Нынѣ, впрочемъ, предпочтеніе иностраннаго изглаживается; Русскіе учатся по-русски, и если не всѣ еще читаютъ русскія книги, то, по крайней мѣрѣ, иногда довольно ловко притворяются, что принимаютъ участіе въ успѣхахъ русской литературы. Отъ этого похвальнаго стремленія образовались (разумѣется, помимо людей истиннаго, высокаго образованія, число коихъ болѣе и болѣе увеличивается) три разнородные замѣчательные типа: 1) люди, которые, стараясь пріобрѣсть недостающій имъ навыкъ говорить и писать по-русски, искажаютъ родной языкъ; 2) отсталые люди (предпочтительно изъ средняго сословія), которые полагаютъ, что безъ иностраннаго нарѣчія нельзя обойтись, и въ слѣдствіе того искажаютъ иностранные языки, и 3) слишкомъ усердные любители русскаго корнесловія, которые безъ пощады преслѣдуютъ всѣ выраженія, заимствованныя изъ другихъ языковъ, и желаютъ замѣнить слова въ родѣ: билліардъ — шарокатомъ, кій — шаропихомъ, галоши — мокроступами, и т. д.
Представляю здѣсь примѣры въ подтвержденіе сдѣланныхъ мною подраздѣленій.
Въ весенній сезонъ Елагина мыса (à la pointe), я слышалъ, слѣдующій разговоръ между молодымъ человѣкомъ, принадлежащимъ къ первой категоріи, и пожилымъ господиномъ, принадлежащимъ ко второй.
«Говорятъ, что съ журналѣ… какъ бишь называютъ этотъ журналъ? такой толстый, въ оранжевой оберткѣ — да! въ отцовскихъ запискахъ, говорятъ, что тамъ пишутъ очень хорошо о Шинѣ!» — «Vous voulez parler, отвѣчалъ его собесѣдникъ, пріятно улыбаясь, des statistes (т. е. статьяхъ) dans les Отечественныя Записки sur le Китай.».
Вы скажете, что подобнаго рода оригиналы составляютъ исключенія? Конечно, но не менѣе того я яѵѣлъ право указать на нихъ, потому что они существуютъ, и вотъ вамъ примѣръ.
Съ первообразами третьей категоріи я имѣлъ случай встрѣтиться недавно, на каменно-островской музыкѣ.
Нѣсколько молодыхъ и не молодыхъ людей, пріятной и непріятной наружности, живописно группировались на Елагинскомъ мосту, вслушиваясь въ прекрасную кавалергардскую музыку. Во время отдыха музыкантовъ, одинъ изъ молодыхъ людей возвысилъ голосъ, и, указывая на клумбу цвѣтовъ, сдѣлалъ слѣдующее замѣчаніе:
«Когда-то выведутся у насъ изъ употребленія нелѣпыя заморскія названія? Зачѣмъ называть эти цвѣтки гортензіями, фуксіями, лиліями, и пp.? Вѣдь есть же цвѣтки подъ русскими именами: Анютины глазки, Иванъ да Марья, Не тронь меня; это хорошо и выразительно, и совершенно по-русски. Почему бы и эту заморщину, не переименовать въ красно-цвѣтъ, лилово-цвѣтъ, бѣло-цвѣтъ, и т. д. Да вотъ и эти деревья; продолжалъ любитель русскаго корнесловія, указывая на аллею, окоймляющую Малую Невку, отчего эти деревья называются тополями?!!»
— Нѣтъ, ужъ извини, братъ, прервалъ одинъ изъ присутствующихъ, тополи, слово чисто русскаго происхожденія!
«Какъ такъ?» спросилъ насмѣшливо первый ораторъ.
— А вотъ какъ! Однажды славянскіе рыбаки попали на необитаемый островъ, въ точности гдѣ, не знаю, и тамъ набрели на красивое деревцо съ серебристыми листьями. Дерево имъ понравилось; они его выкопали, перевезли осторожно на материкъ, посадили въ землю, окопали кругомъ, и ногами топали, топали…
"Да и назвали березой, " добавилъ какой-то проходящій весельчакъ. Я не слыхалъ продолженія корнесловнаго пренія, потому что одна весьма миловидная дама подозвала меня къ своей коляскѣ, желая знать причину хохота, разразившагося на мосту.
P. S. Имѣю честь увѣдомить, что безъименное письмо отъ неизвѣстнаго мнѣ какого-то жителя Черной Рѣчки, я получилъ, и употреблю всѣ возможныя старанія, для удовлетворенія пламеннаго желанія гласности, которое, по-видимому, сильно тревожитъ почтеннаго анонима. Предупреждаю, однако жъ, что для успѣха предпріятія потребуется довольно продолжительный срокъ времени, потому что я вынужденъ буду обратиться къ издателямъ журналовъ, печатаемыхъ на островахъ Тихаго Океана; у насъ же наврядъ ли найдутся такіе отважные корректоры, которые рѣшились бы пропустить безъ поправокъ посланіе славолюбиваго анонима. — Корректоръ Сѣверной Пчелы рѣшительно отказывается печатать слово прейти, вмѣсто пройти, теранилъ вмѣсто тиранилъ, въ жатый объемъ, вмѣсто въ сжатый объемъ, и такъ далѣе. Я очень хорошо понимаю, что корректоръ вашъ не правъ: возможно ли не допускать нововведеній такого глубокомысленнаго писателя, каковъ почтенный житель Черной Рѣчки, но что же дѣлать! Ни какія убѣжденія не могли склонить слишкомъ добросовѣстнаго корректора Сѣверной Пчелы исполнить мою просьбу. А, право, жаль, потому, что жители Черной Рѣчки (я забылъ сказать, что письмо подписано во множественномъ числѣ), очень недовольны моими статьями, и утверждаютъ, что я теранилъ ихъ зимою напыщенными фразами, говоря о музыкѣ, а теперь въ Петербургскихъ Письмахъ сбираюсь изъ пригоршни бросать въ стѣну горохъ, или представлять кукольную комедію, разыгранную при шарманкѣ, что я заставляю подписчиковъ Сѣверной Пчелы читать бредни, и проч. Вы видите, почтеннѣйший анонимъ, что я не изъ самости, какъ вы выражаетесь, не отдаю въ печать подлиннаго вашего посланія, а собственно изъ уваженія къ вамъ; ваше же мнѣніе на мой счетъ я дѣлаю гласнымъ — надѣюсь, вы довольны. Но, повторяю, жаль, очень жаль, что письмо жителей Черной Рѣчки не соглашаются помѣстить въ Сѣверной Пчелѣ: оно послужило бы явнымъ доказательствомъ, что для того, чтобъ быть писателемъ, недостаточно пламеннаго желанія гласности. Я обязанъ, однако жъ, изъявить совершенную мою благодарность неизвѣстному корреспонденту за высокое мнѣніе, которое онъ имѣетъ о моемъ безпристрастіи. Наговоривъ мнѣ множество любезностей, самыхъ щекотливыхъ для моего самолюбія, онъ мнѣ же поручаетъ напечатать его посланіе. Примѣрное простодушіе и утонченное званіе правилъ общежитія! Почтенный анонимъ оканчиваетъ письмо слѣдующею фразой:
«Мы много уже дѣлаемъ для Сѣверной Пчелы, что въ сужденіяхъ нашихъ не жалуемся ни слова въ другія газеты; въ чемъ и обѣщались Н. П. Гречу.»
Душевно желаю, чтобы другія газеты приняли жалобы корреспондента на собственныя же его сужденія (такъ кажется слѣдуетъ понимать угрозы анонима?) и наградили читающую публику великолѣпною прозою славолюбиваго жителя Червой Рѣчки. — Въ заключеніе считаю долгомъ объявить, что я всегда приму съ величайшею благодарностью, и постараюсь сдѣлать гласнымъ, всякое дѣльное, основательное и правильно написанное возраженіе.
Вы настоятельно требуете, чтобъ я отдалъ вамъ отчетъ о литературной дѣятельности вашей журналистики въ теченіе мая мѣсяца; вы желаете знать, какое впечатлѣніе произвели на нашу публику послѣднія творенія нашихъ литераторовъ, помѣщаемыя въ многорѣчивыхъ нашихъ журналахъ, и спрашиваете это съ такимъ теплымъ, живымъ участіемъ, что я, волею или неволею, обязанъ, по мѣрѣ возможности и по крайнему моему разумѣнію, удовлетворить вашему любопытству. Справедливо замѣтила ваша почтенная матушка, что ваши нервы еще разстроены, милѣйшая Ольга Петровна. Вы сочувствуете художествамъ, вы ищите, жаждете умственныхъ наслажденій; бѣлокурая ваша головка предается мечтательности, а мечтательность болѣе и болѣе развивается отъ уединенной вашей жизни: словомъ сказать, вы нервозны! У насъ же здѣсь нервы солидные, желудки исправные, не смотря на продолжительное, грозное повѣтріе; мечтать намъ не когда, до умственныхъ наслажденій намъ недосугъ; правда, мы, охотники до музыки, но лѣтомъ предпочитаемъ музыку шумную, съ турецкимъ барабаномъ и китайскими колокольчиками; любимъ, чтобъ оркестръ помѣщался на открытомъ воздухѣ, съ окружающими его зелеными скамьями; намъ надобно Цыганъ, Тирольцевъ, Кабиловъ, эквилибристовъ, прогулку по водѣ и по сушѣ, подъ тѣнію деревъ. Весь Петербургъ спѣшитъ насладиться чистымъ воздухомъ, и въ теченіе какихъ нибудь двухъ съ половиною мѣсяцевъ запастись имъ на остальную часть года. Вы видите, сколько у насъ занятій, какъ много развлеченій! Когда же намъ думать о литературѣ? Посудите сами!
Однако же, въ угожденіе вамъ, я прочелъ, отъ доски до доски, майскую книгу Отечественныхъ Записокъ! idem Современника, Библіотеки, Пантеона и Москвитянина; за неимѣніемъ нынѣ на лице общественнаго мнѣнія, не могу сообщить вамъ, какое впечатлѣніе произвели на публику произведенія, о которыхъ вамъ желательно звать; но, согласно вашему желанію, сообщу вамъ собственное, посильное мнѣніе.
Вы вѣроятно не разъ улыбались, читая статьи Жюль Леконта въ фельетонѣ Indépendance Belge.
Новѣйшая наша школа, желая опредѣлить его достоинство, назвала бы его вѣроятно шутникомъ, балагуромъ или, пожалуй, балясникомъ; го я не осмѣливаюсь употреблять о писателѣ столь живописныхъ выраженій, и скажу, что Жюль Леконтъ гоняясь безпрестанно за краснымъ словцемъ, часто спотыкается, или, попросту сказать, заговаривается. Нельзя однако же не согласиться, что иногда онъ попадаетъ въ цѣль весьма мѣтко, и что въ статьяхъ его бываютъ очень дѣльныя замѣчанія.
Въ фельетонѣ № 156-го, 5 іюня, Жюль Леконтъ осмѣиваетъ Парижанъ за восторженный пріемъ, сдѣланный ими гасконскому трубадуру Жасмену (poëte et perruquier, prix Monthyon, lauréat chevalier, pensionné et tout ce qu’on petit être, говоритъ фельетонистъ), а между тѣмъ поэзію Жасмена мало кто понимаетъ въ Парижѣ, потому что она писана на гасконскомъ нарѣчіи, которое, говоритъ Жюль Леконтъ, относится къ французскому языку, какъ віотійскій языкъ къ греческому (car le parler de Jasmin est au franèais ce qu'était le béotien au grec). Не менѣе того Французская Академія, блюстительница чистоты и правильности французскаго языка, привѣтствуетъ гасконскаго поэта, присуждаетъ ему премію, вѣнчаетъ его и чуть ли не сажаетъ на почетное мѣсто. «Удивительно какіе ученые люди, господа академики! восклицаетъ Жюль Леконтъ: сколько ихъ вы есть, всѣ они, должно быть, понимаютъ, поэтическое нарѣчіе (le patois poétique) гасконскаго поэта, потому, что нельзя же допустить, чтобъ академія увѣнчала поэта, не понимая его стихотвореній!?»
Я обратилъ ваше вниманіе на выходку юмористическаго фельетониста для того, чтобъ оправдать Редакцію Москвитянина, помѣстившую въ № 9-мъ, въ отдѣлѣ изящной словесности, повѣсть подъ названіемъ: Титъ Софроновъ Козонокъ. — Если Французская Академія присуждаетъ преміи за стихи, написанные на гасконскомъ нарѣчіи, то и Редакція Москвитянина имѣетъ полное право помѣстить на почетномъ мѣстѣ произведенія, въ которыхъ встрѣчаются слѣдующія простонародныя выраженія:
«Эко дѣло, матка! ну-ка, а! говорила одна баба другой. — Мужикъ-отъ, мужикъ-отъ какой былъ: здоровякъ, да дюжій такой, ражій, а? нука болѣсь-то что означаетъ, а? а-а-ахъ-ахъ!»[8]
Вы, можетъ быть, скажете, что языкъ этотъ не изященъ, что это даже вовсе не языкъ, а какое-то безсмысленное, полудикое лепетаніе, и что слѣдовательно въ отдѣлѣ изящной словесности подобныя выраженія не должны бы находить мѣста. Конечно, ваше возраженіе будетъ отчасти справедливо; но вспомните, что авторъ списываетъ съ натуры, что онъ жанристъ, какъ выразился недавно одинъ изъ современныхъ критиковъ, слѣдовательно и за то спасибо автору, что онъ не наградилъ насъ гораздо сильнѣйшими выраженіями, подслушанными имъ въ просторѣчіи,
Я привелъ въ примѣръ слова простаго мужичка; посмотримъ, какъ выражается самъ авторъ, удостоенный почетнаго мѣста въ Москвитянинѣ, когда онъ говоритъ отъ своего лица. Разсказывая о какомъ-то часовомъ мастерѣ, авторъ, описывая задорный его нравъ, и въ слѣдствіе того пристрастіе къ кулачнымъ боямъ, увлекается поэзіею этого возвышеннаго предмета:
«Ученый мужъ, говоритъ авторъ, оказался весьма напрактикованнымъ въ дѣлѣ рукобитія, и обѣщался тѣло часовыхъ дѣлъ мастера превратить въ подобіе раздробленныхъ, или въ ступкѣ истолченныхъ часовъ; увѣрялъ, что онъ у него скулы на скулы помножитъ, зубы въ дроби приведетъ!! (стр. 24.)
Тутъ уже видна авторская удаль: замѣтна живописность, краснорѣчіе. Не подумайте, чтобы содержаніе повѣсти уступало въ своемъ достоинствѣ живописности слога и красотѣ выраженія. О, нѣтъ!
Герой повѣсти, Титъ Софроновъ Козонокъ, въ настоящее время, какъ говоритъ самъ авторъ, бѣдный пьянчужка-крестьянинъ, былъ сынъ кучера, замѣчательнаго необыкновеннымъ глубокомысліемъ, разсудительностію и любовью къ лошадямъ; самъ же герой, т. е. Титъ, оказывается нравственности весьма сомнительной. „Вышедъ изъ ученья отъ часоваго мастера, онъ поневолѣ является въ усадьбу, и дворня (говоритъ авторъ) немедленно назвала его почему-то Козонкомъ, и это прозвище прилипло къ нему такъ крѣпко, какъ будто бы Титъ съ нимъ родился“. Между тѣмъ оказывается, что Титъ малый избалованный, вздорный, безнравственный; несмотря однако же на всѣ эти качества, онъ попадаетъ въ услуженіе къ молодому барину Александру Антоновичу, который также пустой человѣкъ, картежникъ, гуляка. Титъ помогаетъ Александру Антоновичу обвѣнчаться тайно съ какою-то Ульяной (потому только, замѣчаетъ авторъ, что Александръ Антоновичъ, въ пылу восторга, далъ ей страстную клятву жениться или умереть у ея ногъ); но Титъ и не думалъ вовсе о клятвахъ своего молодаго барина, а помышлялъ только, какъ бы угодить его страстямъ, вопреки волѣ отца Александра Антоновича. Чрезъ годъ по смерти своего родителя, сынокъ вступилъ во владѣніе его помѣстьями и пр. „Между тѣмъ, говоритъ авторъ, Титъ не могъ разстаться съ прежними привычками. Онъ по прежнему любилъ играть въ три листика съ темной, по прежнему любилъ выпить и надуть, кого можно, и пр.“ Достохнальное поведеніе, нечего сказать! Наконецъ Титъ Козонокъ надоѣдаетъ и барину и барынѣ (и читателямъ, скажу по секрету). Титъ, который тѣмъ временемъ женился на Аннушкѣ, „смазливенькой горничной съ масляными глазками, живыми манерами и самымъ бойкимъ языкомъ“, становится совершеннымъ негодяемъ, пьяницею, и даже воромъ смазливенькая Аннушка преобразовывается въ отвратительную, сварливую старуху, которая съ утра до вечера кричитъ на своего мужа, и, кажется, даже покушается на его личность, какъ выражается авторъ, и проч. и проч.
Долженъ ли журналъ, имѣющій справедливыя притязанія на образованность и на ученость, допускать въ свой составъ повѣсти въ родѣ Титъ Софроновъ Козонокъ? Могутъ ли быть полезны для изящной словесности выраженія въ родѣ: „Мужикъ-отъ, мужикъ-отъ какой былъ! а? нука болѣсь-то что означаетъ? а-а-ахъ-ахъ?“ Какую пользу можетъ принести описаніе характера безпутнаго человѣка, каковъ Титъ Софроновъ? Меня увѣрялъ одинъ почтенный, даровитый писатель, что необразованное крестьянское сословіе заслуживаетъ особеннаго вниманія романиста, что въ немъ онъ найдетъ обильную жатву.
Совершенная правда! Во всѣхъ сословіяхъ есть много достойныхъ людей, прекрасныхъ, типическихъ характеровъ; выберите одинъ изъ такихъ характеровъ, пожалуй, и въ крестьянскомъ быту, опишите его вѣрно, украсьте вашъ разсказъ хорошимъ слогомъ, живописными описаніями, и каждый образованный человѣкъ скажетъ вамъ спасибо. Посмотрите, напримѣръ, какая разница между повѣстями Титъ Софроновъ и Рыбаками г. Григоровича, которая печатается въ Современникѣ съ марта мѣсяца.
Какъ твердо обрисованъ характеръ Глѣба Савинова, истиннаго русскаго умнаго мужика, къ которому привязываешься отъ души, не смотря на его грубую, черствую оболочку. Какъ хорошо описанъ скромный и добрый Ваня (младшій сынъ Глѣба); какъ отъ природы благородны всѣ душевныя движенія чистаго его сердца. Г. Григоровичъ, избравъ крестьянскій бытъ для своего повѣствованія, конечно, не заставляетъ дѣйствующихъ своихъ лицъ говорить изысканнымъ языкомъ.
„Чтой-то за парень! говоритъ, напримѣръ, Глѣбъ Савинычъ, глядя на своего пріемыша Гришу. Чтой-то за парень! рослый, плечистый, на всѣ руки и во всякое дѣло парень! Маленечько вотъ только бычкомъ смотритъ, маленечько вороватъ, озорливъ, ну да не безъ этого! и въ хорошемъ хлѣбѣ мякина есть! И то сказать, я вѣдь потачки не дамъ: онъ вороватъ, да я узловатъ!“
Безъ сомнѣнія и Глѣбъ Савинычъ выражается не изящно, но какая же разница между этими простыми, удобопонятными выраженіями и исковерканнымъ русскимъ языкомъ автора повѣсти Титъ Софроновъ. Когда авторъ Рыбаковъ говоритъ отъ своего лица, то онъ выражается правильно, чисто, краснорѣчиво; въ повѣсти г. Григоровича замѣтно истинное чувство и проглядываютъ кой-гдѣ поэтическія описанія, какъ, напримѣръ, въ № III-мъ Сjвременника, стр. 86-я:
„Вечеръ былъ уже на исходѣ (говоритъ авторъ). Уже нагорный берегъ дѣлился темносинею стѣною на чистомъ, ясномъ небѣ; темный, постепенно понижающійся берегъ перерѣзывался еще кой-гдѣ въ отдаленіи свѣтло-лиловыми, золотистыми промежутками; то виднѣлись бока долинъ, затопленныхъ косыми лучами солнца, скрывавшагося за горой. Далѣе все завѣшивалось сквознымъ, розово-перламутровымъ варомъ. Холодная, зубчатая тѣнь, бросаемая берегомъ, быстро бѣжала впередъ, захватывая луга и озера, и только рѣка одна, отражавшая круглыя, румяныя облака, величественно еще сверкала въ темнозеленыхъ берегахъ своихъ.“
Согласитесь, что подобное описаніе изящнѣе краснорѣчиваго описанія кулачнаго боя въ Титѣ Софроновѣ, гдѣ скулу на скулу помножаютъ и зубы въ дроби приводятъ!! Въ повѣсти Рыбаки, г. Григоровичъ доказалъ вновь, что онъ писатель съ дарованіемъ, умѣющій владѣть русскимъ языкомъ, жаль только, что почтенный авторъ почитаетъ какъ бы обязанностью избирать предметомъ своихъ повѣствованій низшіе слои общества! Безъ сомнѣнія, повторяю, и въ простонародномъ быту есть превосходные, благородные типы, но, описывая ихъ, авторъ поневолѣ иногда прибѣгаетъ къ языку грубому, необработанному; обязанность же изящной словесности совершенствовать родной языкъ, а не искажать его. Конечно, нельзя не согласиться, что весьма полезно знакомить читателей съ нравами, обычаями, занятіями, промышленностію, пожалуй даже и съ языкомъ, нашихъ хлѣбопашцевъ, промышленниковъ и ремесленниковъ; но въ такомъ случаѣ зачѣмъ прибѣгать къ вымышленнымъ повѣствованіямъ? Разсказывайте, что видѣли на дѣлѣ, что слышали сами, и повѣрьте, васъ будутъ читать съ удовольствіемъ. Примѣромъ тому служатъ статьи г. Небольсина, подъ названіемъ Разсказы проѣзжаго о странствованіяхъ по Заволжью, Уралу и по Волгѣ (въ Отечественныхъ Запискахъ); статьи дѣльныя, практическія, полезныя и въ высшей степени занимательныя. Г. Небольсинъ не занимается пустыми вымыслами, во представляетъ русскій бытъ во всей его простотѣ и дѣйствительности. Въ Разсказахъ проѣзжаго можно почерпнуть много полезныхъ статистическихъ свѣдѣній; авторъ говоритъ, какъ человѣкъ бывалый, и о хлѣбопашествѣ, и о промыслахъ; ему хорошо извѣстны и крестьянскій бытъ, и бытъ ремесленника; поневолѣ вѣришь человѣку, который разсказываетъ о такихъ предметахъ, которые онъ самъ пересмотрѣлъ вдоль и поперегъ. Къ тому же г. Небольсинъ разсказываетъ увлекательно; слогъ у него бойкій, живой, правильный, и мѣстами живописный. Прочтите въ № 5-мъ Отечественныхъ Записокъ, стр. 14-я, въ Смѣси, какъ описана ярмарка въ селѣ Промзинѣ, и вы убѣдитесь, что можно и о ярмаркѣ говорить, не уклоняясь отъ правилъ изящнаго вкуса. Кстати, замѣтьте съ нѣкоторыхъ поръ большая часть современныхъ писателей предпочтительно описываютъ народный бытъ, какъ бы желая этимъ доказать, что образованный міръ не представляетъ болѣе ни какой занимательности для ихъ изысканій. Странное понятіе о предметахъ, но впрочемъ не новое! Въ Отечественныхъ Запискахъ помѣщена третья статья o Китаѣ г. Ковалевскаго. Редакція заслуживаетъ полной признательности за помѣщеніе подобныхъ дѣльныхъ и занимательныхъ статей; но, по какому непонятному заблужденію, та же редакція допускаетъ въ своемъ журналѣ выходки, напоминающія варварскія времена журналистики во Франціи, когда бывало литературные противники, выходя на чернильный бой, забывали всякое приличіе. По счастію времена эти прошли; вотъ почему мнѣ кажутся вовсе неумѣстными и не современными нападки на какого-то господина въ коричневомъ пальто и на ветерана-фельетониста, помѣщенныя въ Петербургскихъ Замѣткахъ Отечественныхъ Записокъ (Смѣсь, стр. 129-я.) Смѣяться надъ костюмомъ и шерстяными перчатками пожилаго человѣка неприличнѣе, чѣмъ ходить въ коричневомъ пальто съ роговыми пуговицами.
P. S. Виноватъ! Забылъ вамъ доложитъ, что въ 5-мъ нумерѣ Пантеона, исключая весьма миленькихъ стиховъ г. Данилевскаго и продолженія статьи г. Сѣрова o Moцартѣ (о которой если заговорить, такъ до конца года не кончишь), остальныя статьи переводныя. Requiescat in расе!
Исполняя изъявленное вами желаніе продолжать разборъ брошюры Рейхенбаха, о новооткрытомъ имъ дѣятелѣ (одѣ), почитаю неизлишнимъ увѣдомить васъ, что, еще до полученія вашего письма, я удостоился получить нѣсколько записокъ по этому предмету. Нѣжность почерка и деликатность выраженій ясно изобличаютъ, что лица, писавшія эти записки, принадлежатъ къ прекрасному полу: явное доказательство любознательности нашимъ дамъ. Въ одной изъ записокъ, между прочимъ, замѣчаютъ весьма вѣжливо, что, вѣроятно, я не имѣю притязанія выдавать фантазіи г. Рейхенбаха, за серіозное и дѣльное открытіе; что нѣтъ женщины, которая не любила бы смотрѣться въ зеркало, и что даже чѣмъ болѣе женщина увѣрена въ своей красотѣ, тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ прибѣгаетъ къ собственному созерцанію (послѣднее возраженіе касается не до меня, а относится къ редактору Сѣверной Пчелы), и пр. и пр.
Сужденія своего, на счетъ дѣйствительности существованія ода, я не излагалъ, но мнѣ кажется, что всякое умозрѣніе, если оно безвредно въ нравственномъ отношеніи, можетъ и должно занимать образованныхъ читателей. Мое дѣло довести до вашего свѣдѣнія, что такой-то философъ, или ученый, или литераторъ придумалъ то-то, а потомъ уже ваше дѣло, соображаясь съ вашими познаніями, собственнымъ мнѣніемъ или личнымъ вашимъ вкусовъ, принять или отвергнуть предлагаемыя мысли. Прочія полученныя мною записки ограничиваются приглашеніемъ продолжать описаніе мнимыхъ открытій г. Рейхенбаха, въ слѣдствіе чего, безъ дальнѣйшихъ отлагательствъ, приступаю къ дѣлу.
Въ четвертомъ письмѣ я описалъ, какъ сенситивы въ темной комнатѣ Рейхенбаха видятъ свѣтящійся одъ, исходящій изъ кристалла, и ощущаютъ то пріятную прохладу, то теплое, тягостное впечатлѣніе, по мѣрѣ того какъ они находятся подъ вліяніемъ голубаго или желтаго цвѣта ода. — Рейхенбахъ, продолжая свои наблюденія надъ способностью сенситивовъ видѣть въ потемкахъ, убѣдился, что изъ сѣвернаго полюса магнита исходитъ голубое, блистательное искрящееся пламя, а изъ южнаго полюса желто-красное. — „Если магнитъ, надъ которымъ вы производите наблюденія, довольно силенъ, то пламя возвысится до потолка, и отразится на немъ свѣтящимся кругомъ, въ два или три фута въ поперечникѣ. Самые любопытные и замѣчательные выводы получаются отъ сильнаго магнита, имѣющаго видъ лошадиной подковы; изъ обоихъ концовъ исходятъ разные роды пламени, высоко поднимающіеся параллельно одно подлѣ другаго, но не притягивающія другъ друга и не сливающіеся. Свѣтъ подобнаго магнита такъ изобиленъ, что ясно освѣщаетъ всѣ окружающіе предметы.“ Главный признанъ этого явленія заключается въ томъ, что сенситивы замѣчаютъ пламя не только въ оконечностяхъ магнита, но увѣряютъ, что вся масса проникнута легкимъ, бѣловатымъ свѣтомъ. „Это ясно доказываетъ“ говоритъ г. Рейхенбахъ, что замѣчаемый въ этомъ случаѣ свѣтъ происходитъ не отъ электричества или магнетизма, а изъ другаго, до сихъ поръ неизвѣстнаго источника, то есть, что это зависитъ отъ проявленія ода, коего дѣйствіе, сила, проникаемость ни въ чемъ не уступаютъ прежде извѣстнымъ токамъ.» Высказавъ этотъ афоризмъ. Рейхенбахъ дѣлаетъ слѣдующее предложеніе: «Съ нѣкоторыхъ поръ начали вновь сильно поговаривать о необычайномъ явленіи, которое, слишкомъ за восемьдесятъ лѣтъ предъ симъ, Месмеръ назвалъ животнымъ магнетизмомъ. Предки наши отвергали магнетизмъ, не вѣрили ему; отчего же нынѣ о немъ вновь заговорили? Что поддерживаетъ эту мысль? Обманъ воображенія, или дѣйствительность явленія? Дѣло объяснится при помощи ода, восклицаетъ Рейхенбахъ: имѣйте только терпѣніе продержать нѣсколько часовъ къ ряду воспріимчиваго субъекта въ совершенно темной комнатѣ.» Всѣ находящіеся въ той же комнатѣ предметы одушевленные и неодушевленные мало по малу, сдѣлаются видимы для сенситива. Однажды, продолжаетъ Рейхенбахъ, я поставилъ предъ извѣстнымъ ботаникамъ Эндлихеромъ горшокъ съ цвѣтами. Не смотря на совершенное отсутствіе свѣта, Эндлихеръ, къ величайшему своему удивленію, вскорѣ распозналъ и цвѣтъ, и форму находящагося предъ нимъ растенія. «Да это голубой цвѣтокъ, Glocinia speciosa coerulea!» воскликнулъ онъ почти съ ужасомъ. Послѣ первыхъ минутъ изумленія и восторга, ученый ботаникъ объявилъ, что сначала онъ, разумѣется, ничего не видалъ въ темной комнатѣ, но что вскорѣ цвѣтокъ сталъ, какъ бы отдѣляться, въ видѣ сѣроватаго облака, отъ окружающей его темноты, потомъ образовались въ различныхъ мѣстахъ цвѣтка свѣтловатыя точки, и наконецъ освѣтились нѣжнымъ, слабымъ свѣтомъ, вѣнчикъ, завязь, тычинки и пыльники; стебельки свѣтились замѣтнѣе, нежели листья, которые издавали свѣтъ нѣсколько матовый. Свѣтъ этотъ, по словамъ Эндлихера, исходитъ изъ самаго растенія! — Обратите вниманіе сенситива на собственную его особу, говоритъ Рейхенбахъ, и субъектъ скажетъ вамъ, что руки, ноги, грудь, словомъ все тѣло проникнуто какимъ-то необъяснимымъ свѣтомъ.
Руки кажутся длиннѣе обыкновенной ихъ формы; изъ оконечностей пальцевъ всходитъ родъ пламени, длина коего бываетъ различна, смотря по обстоятельствамъ (по какимъ именно, увидимъ далѣе); наконецъ субъектъ доведетъ до вашего свѣдѣнія, что свѣтъ, проникающій человѣческой тѣло, не вездѣ одинаковаго цвѣта. Права рука свѣтится голубымъ пламенемъ, а лѣвая желтокраснымъ, въ слѣдствіе чего первая нѣсколько темноватѣе, а другая ярче. Различіе это простирается вообще отъ головы до ногъ человѣка.
Изъ этого (конечно безпримѣрнаго явленія) Рейхенбахъ заключаетъ, что, подобно магниту или кристаллу, и въ человѣкѣ находятся положительные и отрицательные полюсы, присутствіе коихъ должно обозначаться, поперемѣнно, то свѣжимъ, то теплымъ ощущеніемъ. — Въ Августѣ 1845 года, Рейхенбахъ подвергнулъ Больмана (вѣнскаго столяра) слѣдующимъ испытаніямъ: завязавъ ему глаза, Рейхенбахъ приближалъ къ лѣвой рукѣ сенситива то правую, то лѣвую свою руку. Результатъ оказывался постоянно одинъ и тотъ же: отъ прикосновенія правой руки (и вообще всей правой стороны человѣка), субъектъ ощущаетъ прохладу, а отъ лѣвой теплоту. — «Опыты эти я распространилъ, говоритъ Рейхенбахъ, на кошекъ, курицъ, лошадей, собакъ, быковъ, на растенія (!), и постоянно получалъ отъ сенситивовъ одни и тѣ же показанія. Слѣдовательно вся природа проникнута въ изобиліи токомъ ода; вникните въ признаки этого чуднаго явленія, и загадочный вопросъ животнаго магнетизма, столь неправильноназваннаго этимъ именемъ, озарится для васъ новымъ свѣтомъ.»
Признаюсь, я вовсе не понимаю, почему Рейхенбахъ такъ возстаетъ противъ названія животнаго магнетизма! По благости Провидѣнія, мы менѣе или болѣе пользуемся электричествомъ, галванизмомъ и магнетизмомъ. Смотря по различію признаковъ, люди дали каждому току особое названіе; но что за бѣда, что иные называютъ животнымъ магнетизмомъ то, что Рейхенбаху угодно было назвать одомъ. — Посмотримъ, что будетъ далѣе.
«Когда я соединялъ, продолжаетъ Рейхенбахъ, правую мою руку съ лѣвою субъекта, то ощущалъ постоянно пріятное и прохладное чувство; если же я клалъ лѣвую въ лѣвую или правую въ правую, то субъектъ жаловался на теплое, непріятное, даже отвратительное ощущеніе.»
Изъ этого слѣдуетъ, что соединеніе рукъ изономодическое (т. е. однородное, лѣвая съ лѣвой или на оборотъ) всегда непріятно (!), a соединеніе гетерономодичское (т. е. лѣвая съ правой), напротивъ, пріятно. На этомь законѣ основано отвращеніе нѣкоторыхъ людей къ пожатію рукъ, потому что обыкновенно протягиваютъ другъ другу правую руку, что образуетъ изономодическое соединеніе. Правило это Рейхенбахъ распространяетъ на всѣ части человѣческаго тѣла, и увѣряетъ, что по этой причинѣ нѣкоторые люди не любятъ, чтобы кто либо стоялъ позади ихъ не вдальнемъ разстояніи, потому что въ такомъ случаѣ правая сторона приходится противу правой, a лѣвая противу лѣвой.
На этомъ неизмѣнномъ одическомъ законѣ, говоритъ съ важностью Рейхенбахъ, основанъ месмеризмъ, или, такъ называемый, животный магнетизмъ. Присовокупите къ сему увѣренность вашу (!), что изъ пальцевъ исходитъ значительное, тонкое пламя, весьма хорошо видимое сенситивами въ темнотѣ, что пламя это, или свѣтъ, ощущается воспріимчивыми субъктами на нѣкоторомъ разстояніи, иногда даже (смотря по воспріимчивости) на десяти, на двадцати или на тридцати шагахъ, и вы получите истолкованіе месмерическихъ явленій. Испытайте провести правою рукою по лѣвой сторонѣ хорошаго сенситива, субъектъ непремѣнно скажетъ, что онъ ощущаетъ пріятно-прохладное чувство, если вы будете производить ваши опыты въ темной комнатѣ, то сенситивы замѣтятъ, что изъ вашихъ пальцевъ исходитъ свѣтящееся вещество, которое какъ бы притягиваетъ и влечетъ за собою свѣтъ, исходящій изъ тѣла испытуемаго субъекта. Все это доказываетъ, что человѣческое тѣло проникнуто одомъ и весьма понятно (!!), что дѣйствія или манипуляціи (passes on manipulations), приводящія въ движеніе одъ, находящійся въ самой глубинѣ человѣческихъ органовъ, должны имѣть значительное вляніе на весь организмъ. Слѣдовательно сказанія месмеристовъ о дѣйствіяхъ магнетизма нельзя отвергать безусловно, a слѣдуетъ причислить животный магнетизмъ къ физіологическимь явленіямъ, основаннымъ на законахъ природы. — Можно надѣяться, говоритъ Рейхенбахъ, что дальнѣйшія изслѣдованія свойствъ ода и прилежное изученіе его вліяниія на организмъ, приведутъ къ полеззымъ результатамъ, и окажутъ дѣятельную помощь страждущимъ."
До сихъ поръ, какъ видите, Рейхенбахъ не научилъ еще, какъ употреблять его открытіе во врачебномъ отношенія, хотя и упоминаетъ будто бы ему удалось уничтожить конвульсіи и судороги.
Говорятъ, что этого достигаютъ и магнетизеры; но вотъ въ чемъ существенная разница. Магнитизеры производятъ пассы руками или дѣйствуютъ на субъектовъ (какъ увѣряютъ) силою воли; Рейхенбахъ же утверждаетъ, что можно произнести желаемое дѣйствіе не только руками, но и противоположными полюсами кристалла дли магнита (?).
При химическомъ сродствѣ или даже ори химическихъ соединеніяхъ, одъ также проявляется, по словамъ Рейxeнбaxa, въ менѣе или болѣе сильной степени. — "Откупорите, напримѣръ, говоритъ ученый физикъ, въ присутствіи сенситива и, разумѣется, въ темной комнатѣ, бутылку шампанскаго. Субъектъ вашъ вскрикнетъ отъ восторга! Съ выскочившею пробкою (шампанское Рейхенбаха, какъ видите, теплое, слѣдовательно не гастрономически приготовлено) подымется къ потолку огненная струя, окруженная свѣтлымъ, волнующимся, прозрачнымъ облачкомъ, и вся бутылка освѣтится бѣло-снѣжнымъ, тонкимъ пламенемъ. (Хорошо было бы приспособить это новое открытіе къ пиротехническимъ увеселеніямъ, но жаль, что подобный фейерверкъ видимъ будетъ только сенситивами Рейхенбаха.) — Такимъ образомъ Рейхенбахъ изслѣдовалъ множество химическихъ процесовъ, и всегда получалъ (въ глазахъ сенситивовъ) менѣе или болѣе свѣтящееся вещество. «Очевидно, восклицаетъ Рейхенбахъ, что въ природѣ есть множество весьма естественныхъ явленій, которыя не доступны и еще вашему разуму!»
Г. Рейхенбахъ долженъ былъ бы сказать, мнѣ кажется, что человѣческому разуму назначены предѣлы, предусмотрительною благостію Творца Вселенной. Сколькихъ величайшихъ душевныхъ наслажденій лишается человѣкъ если начинаетъ взвѣшивать на вѣсахъ утлой своей науки всѣ таинственныя явленія, встрѣчающіяся въ природѣ!!
Объяснить симпатію или антипатію посредствомъ ода, разбирать или разлагать чувствительность при помощи химическихъ процесовъ, значитъ посягать на обширность значенія Духовнаго начала, столь щедро дарованнаго человѣку.
Дальнѣйшее подробное описаніе открытія Реихенбаха, почитаю излишнимъ, скажу вкратцѣ, что ученый физикъ увѣряетъ, напримѣръ, между прочимъ, что человѣкъ, отгадывающій присутствіе воды подъ землею, и указывающій гдѣ слѣдуетъ рыть колодезь, ни что иное, какъ сенситивъ!
Рейхенбахъ полагаетъ, что со временемъ подобнаго рода люди будутъ весьма полезны для открытія руды, а мнѣ кажется, что геогнозія и минералогія представляютъ, по сему предмету, надежнѣйшія основанія.
Наконецъ Рейхенбахъ, который увѣрялъ, что правая сторона человѣка свѣтится голубымъ пламенемъ, а лѣвая красно-желтымъ, кажется, нѣсколько сбивается въ своихъ показаніяхъ, утверждая, что верхняя часть тѣла заключаетъ; въ себѣ отрицательный одъ, а нижняя положительный.
На этомъ основаніи, г. Рейхенбахъ совѣтуетъ ставить всегда кровать такимъ образомъ, чтобы голова обращена была къ сѣверу; положеніе это, по его мнѣнію, sine qua non сохраненія цвѣтущаго здоровья[9].
Въ заключеніе всего вышеозначеннаго, не худо, я полагаю, припомнить басню знаменитаго нашего баснописца «Мудрецъ и колодезь.»
Не подвергнулся бы и г. Рейхенбахъ участи мудреца? Чего добраго!
Въ удѣлъ чувствительному человѣку часто достается грусть. Грустить иногда и можно и должно; но не понятно, какъ образованный человѣкъ можетъ иногда скучать! Грусть овладѣваетъ душою при временной или вѣчной разлукѣ съ милыми сердцу; въ скорбныя минуты жизни мрачный покровъ застилаетъ окружающіе насъ предметы, ложится тяжелымъ свинцомъ на наши мышленія, но во всякомъ случаѣ чувство грусти, почерпая свое начало изъ благороднѣйшаго источника, часто превозмогая уныніе, возвышаетъ душу, очищаетъ наши помыслы, и придаетъ новый порывъ душевной дѣятельности. Скука же — это клеймо бездарности, признакъ слабаго или потухшаго воображенія, исчадіе лѣности и тунеядства. — Дозволено ли вамъ, Русскимъ, скучать, когда необъятное пространство благословенной нашей родины вызываетъ наблюдательность, открываетъ обильное полѣ для полезныхъ изысканій? Не должно ли восторженно биться сердце въ груди каждаго Русскаго при сознаніи, что со всякимъ днемъ величіе возлюбленнаго отечества растетъ и возвышается; что каждый шагъ могучей власти, управляющей земными судьбами Россіи, ведетъ ее къ новому величію. Безъ труда можно было бы доказать людямъ не дальновиднымъ, не свѣдущимъ и не благодарнымъ, гдѣ бы они и были, что многогласный говоръ надменныхъ западныхъ витій и промышленниковъ скрываетъ, подъ личиною заступничества, одно любостяжаніе, а что дивныя слова Россіи: Пойдемъ впередъ за Вѣру Православную истекаютъ изъ чистѣйшаго источника незыблемой Вѣры, и встрѣчаютъ сочувствіе и отголосокъ всѣхъ истинныхъ Христіанъ. — Душа рвется высказать многое на счетъ сего священнаго для васъ предмета; но самое величіе его оковываетъ мои уста, и я съ сокрушеніемъ вспоминаю, что письмамъ моимъ положены границы, изъ которыхъ выходить мнѣ не слѣдуетъ. Возвращусь же къ предметамъ скромнаго фельетона и скажу, что хотя я и не испытывалъ еще неблагороднаго чувства скуки, однако, на прошлой недѣлѣ, рѣшился, собственно изъ одной любознательности, оставить семейный кровъ и побывать въ ученомъ Дерптѣ. Конечно, вы не ожидаете отъ меня, чтобъ я углубился въ бездны премудрости, и описалъ бы вамъ подробно избранной системы преподаванія въ Дерптскомъ Университетѣ. Зачѣмъ браться не за свое дѣло? Во-первыхъ, я человѣкъ далеко не ученый, а во-вторыхъ и васъ наврядъ ли это будетъ интересовать. Въ слѣдствіе сего ограничусь сообщеніемъ вамъ нѣкоторыхъ впечатлѣній, произведенныхъ на меня какъ поѣздкою, такъ и самымъ Дерптомъ.
Я отправился изъ Петербурга въ почтовой каретѣ. Насъ было всего трое пассажировъ; одинъ помѣщался со мною въ каретѣ, а другой снаружи, въ кабріолетѣ. Оба спутника, по счастію оказались дерптскими студентами, слѣдовательно дорогою я могъ разспросить про университетъ и ознакомиться съ его обычаями. Признаюсь откровенно, я отъ природы не молчаливъ, а въ путешествіи и подавно; вотъ почему, не доѣзжая еще до второй станціи (Кипени), я узналъ уже, что сосѣдъ мой уроженецъ Казанской губерніи, что онъ нынѣ аптекарскій ученикъ, и отправляется въ Дерптъ для полученія степени провизора. Аптекарскій ученикъ, конечно лице не важное; но вскорѣ, къ величайшему моему удивленію и удовольствію, я убѣдился, что сосѣдъ мой, молодой человѣкъ, весьма образованный, получившій вовсе неодностороннее, а довольно универсальное воспитаніе. Въ разговорѣ вашемъ мы переходили отъ одного предмета къ другому; говорили о фармакологіи, о медицинѣ и различныхъ ея системахъ, о физикѣ, химіи, коснулись литературы и живописи, и даже поспорили о музыкѣ. Долго я не могъ сообразить, почему молодой человѣкъ, получившій такое многостороннее образованіе, добивается скромнаго званія провизора, и почему казанскій уроженецъ не оканчиваетъ курса въ Казанскомъ Университетѣ. Въ объясненіи этихъ загадочныхъ для меня вопросовъ помогла почтовая карета, которая имѣетъ чудное свойство сближать людей въ двѣнадцать часовъ времени болѣе, чѣмъ въ нѣсколько мѣсяцевъ знакомства на воздухѣ или въ гостиной. На слѣдующее утро я узналъ, что сосѣдъ мой лишился своего отца, не съ большимъ за годъ предъ симъ, что мать его, лифляндская уроженка, возвратилась на родину немедленно послѣ смерти мужа, что собесѣдникъ мой ѣздилъ въ Казань для окончанія кой-какихъ дѣлъ, относительно къ небольшему наслѣдству, доставшемуся ему послѣ покойнаго отца, которому онъ обѣщалъ не оставлять аптекарскаго поприща, и что, наконецъ, онъ, т. е. мой собесѣдникъ, рѣшается поселиться въ Дерптѣ, чтобы не разлучаться съ своею матерью, которой онъ единственная опора и утѣшеніе.
Все это просто, естественно и достойно всякаго уваженія. — "Но, помилуйте, « сказалъ я, всматриваясь въ свѣтлый и умный взоръ молодаго моего спутника, „съ вашимъ многостороннимъ образованіемъ, вы могли бы избрать занятіе получше и позанимательнѣе“ Неужели васъ не пугаетъ мысль, что вся ваша жизнь пройдетъ въ развѣшиваніи медикаментовъ, составленіи микстуръ, катаніи пилюль, и проч. и проч.? Пустое, заносчивое честолюбіе одна изъ злокачественныхъ язвъ человѣческой души: это неоспоримая истина. Но каждому образованному человѣку дозволено расширять, но возможности, горизонтъ своей умственной дѣятельности, и вамъ, напримѣръ, не мѣшало бы попытаться выйти изъ душной атмосферы аптекарской лабораторіи.»
Сосѣдъ мой улыбнулся. — "Судя по вчерашнему нашему разговору, вы, кажется, отьявленный врагъ аллопатическихъ лекарствъ, и это причиною, что званіе аптекаря кажется вамъ чѣмъ-то ужасающимъ. Чего добраго, мы, можетъ быть, въ вашихъ глазахъ, отравители рода человѣческаго, « прибавилъ онъ, заливаясь юнымъ, непритворнымъ смѣхомъ. „Отецъ мой провелъ тридцать лѣтъ своей жизни въ аптекарской лабораторіи, и, благодаря Бога, никого не отравилъ, и самъ не задохся въ душной атмосферѣ, какъ вы ее называете. Мысли его не помрачились, не притупились отъ однообразныхъ, какъ вы полагаете, аптекарскихъ занятій; напротивъ того, находясь ежедневно лицемъ къ лицу съ дивными врачебными средствами, изучая чудную, таинственную силу, сокрытую попеченіемъ и благостію Провидѣнія въ большей части растеній и минераловъ, отецъ мой возносился душею ко Всевышнему, и непрестанно благословлялъ всещедрость Его дѣяній. Лишь отцу моему, ему одному, обязанъ я своимъ воспитаніемъ; онъ, съ малолѣтства моего, внушилъ мнѣ, что нѣтъ сословія, ремесла, поприща жизни, которое человѣкъ не могъ бы облагородить строгимъ и честнымъ исполненіемъ своихъ обязанностей. — Подвизаться, по возможности, на пользу ближняго, вотъ единственная и дозволенная цѣль для честолюбія; но не придуманы еще вѣсы, на которыхъ люди могли бы взвѣсить доставленную пользу; наши граны, скрупулы, драхмы для этого не годятся. Одному предназначено подвизаться на пользу ближняго со славою, другому въ тѣни и забвеніи. Который изъ двухъ достигаетъ ближе предназначенной цѣли предъ лицемъ Всевышняго? Рѣшать не намъ! Я убѣжденъ, что отецъ мой исполнилъ честно и безукоризненно обязанности, доставшіяся ему въ удѣлъ: безмятежная Христіанская его смерть служитъ мнѣ въ томъ порукою. Зачѣмъ же мнѣ искать обширнѣе поприща? Зачѣмъ же мнѣ не довольствоваться участью, которою довольствовался этотъ почтенный отецъ? Одно меня немного смущаетъ, прибавилъ съ нѣкоторою грустью достойный молодой человѣкъ, переселеніе мое въ этотъ край. Но что же дѣлать! Въ Казани матушка моя скучала бы по возлюбленной своей родинѣ; матушка моя уже престарѣлыхъ лѣтъ, а я молодъ. Къ тому же въ Россіи, Русскому вездѣ родина, и кто же мнѣ мѣшаетъ утѣшаться мыслію, что я ѣду не въ остзейскій Дерптъ, а въ Юрьевъ Ярослава“.
Я съ особеннымъ чувствомъ пожалъ руку благородному коему собесѣднику, а между тѣмъ мы подъѣзжали къ Нѣвра. „Ville de funeste mémoire“ сказалъ бы Французъ. Конечно, по прошествіи 152-хъ лѣтъ, поминать лихомъ не слѣдуетъ, но признаюсь откровенно: при видѣ равнинъ, окружающихъ Нарву, досталось отъ меня памяти герцога фонъ-Крои. Нынѣ объ окрестностяхъ Нарвы можно выразиться словами одного изъ умнѣйшихъ нашихъ литераторовъ, который увѣрялъ, что „около Нарвы природа съ съ величайшими усиліями и похвальною дѣятельностію производитъ… вѣники!“
Почтовая карета свободно проѣхала по подъемному крѣпостному мосту, довольно легко взобралась на крутую вымощенную гору, но не такъ-то легко пробралась сквозь лабиринтъ маленькихъ, узенькихъ, извилистыхъ улицъ до мѣста своего назначенія. Я воспользовался часовою остановкою, назначенною для сдачи почты въ контору, и отправился взглянуть на знаменитый Нарвскій водопадъ. — Нарова, раздѣленная надвое врѣзавшимся въ нее утесомъ, падаетъ отвѣсно съ десяти-футовой вышины въ гранитное русло. Зрѣлище клубящейся бѣлоснѣжной пѣны, радужное отраженіе водяныхъ брызгъ, упорное стремленіе раздраженной препятствіемъ рѣки — все это безподобно! Но къ сожалѣнію, промышленость воспользовалась дивнымъ явленіемъ природы, и заставила его пилить доски, молоть зерно, толочь сѣмя! — Вообразите себѣ Аполлона Бельведерскаго, таскающаго на спинѣ кули съ мукою! Обидное униженіе! .
Въ Нарвѣ я пересѣлъ въ кабріолетъ, частію, чтобы насладиться предстоявшими хорошими видами, а болѣе для того, чтобъ познакомиться съ другимъ моимъ спутникомъ „La contrée c’est le décor et les habitants sont les acteurs du grand drame de la vie“ сказалъ какой то французскій писатель. Дѣйствительно, чтобъ хорошо узнать какую либо страну, необходимо изучить нравы и обычаи ея жителей. Второй мой спутникъ оказался студентомъ Дерптскаго Богословского Факультета. Представьте себѣ бѣлокурую, хорошенькую семнадцатилѣтнюю дѣвушку, съ розовыми щечками и свѣтлоголубыми глазами, и вы получите полное понятіе о наружности молодаго студента. Въ то время, какъ я усаживался подлѣ него въ кабріолетѣ, его болѣе всего безпокоило, какъ мнѣ казалось, густая пыль, поднимавшаяся отъ довольно быстраго движенія нашего экипажа. Миловидный студентъ усердно отъ нея отмахивался и платкомъ, и маленькою, толстою книжкой. Первою заботою моею было помочь новому моему сосѣду, и я сталъ также усердно отмахиваться. Не знаю, соединенныя ли наша усилія испугали пыль, или, можетъ быть, незамѣтный вѣтерокъ перемѣнилъ ея направленіе, только вскорѣ горизонтъ для насъ прояснился, и мы стали дышать свободнѣе. На этотъ разъ я не старался разнообразить разговора, зная заранѣе, что имѣю дѣло съ студентомъ Богословскаго Факультета: я только и говорилъ о предметахъ его науки. — Нельзя себѣ представить съ какимъ увлеченіемъ, съ какимъ неподдѣльнымъ восторгомъ молодой человѣкъ говорилъ о серіозныхъ своихъ занятіяхъ. Я не могъ довольно надивиться, что подобный юноша имѣетъ такой твердый и ясный взглядъ на столь отвлеченные предметы. Въ послѣдствіи я узналъ, что миловидный, дѣвообразный юноша — молодой человѣкъ двадцати двухъ лѣтъ, но не менѣе того, воззрѣніе его на богословскіе вопросы сдѣлало бы честь зрѣлому ученому. Я обратилъ, между прочимъ, особое вниманіе на замѣчательную фразу въ устахъ молодаго человѣка, находящагося еще въ полномъ развитіи страстей: „Чистота помышленій и дѣвственность ipso facto такъ же необходимы для сохраненія душевной чистоты, какъ опрятность нужна для тѣлеснаго здоровья.“ — Меня въ особенности поразило выраженіе лица молодаго предикатора въ то время, какъ онъ высказывалъ это неоспоримое, но, къ сожалѣнію, мало послѣдуемое правило. Взоръ юнаго ученаго былъ ясенъ и спокоенъ; всѣ черты его лица дышали такою правдивостію и убѣжденіемъ, что я не осмѣлился возражать, и перемѣнилъ предметъ разговора. Долго мы бесѣдовали съ новымъ моимъ знакомымъ: онъ, увлекаясь любимымъ своимъ предметомъ, а я, наслаждаясь чистотою и ясностію его воззрѣній. Наконецъ, смотря на его цвѣтущую молодость, у меня невольно вырвались слова: „Подумайте, однако же, не тягостно ли вамъ будетъ поселиться навѣкъ въ какой нибудь отдаленной деревушкѣ?“ — „Помилуйте, возразилъ онъ съ восторгомъ; да это верхъ моихъ желаній: удостоиться паствы значитъ для меня стать твердою ногою на избранной стезѣ. Всѣ мои сладчайшія надежды устремлены къ этой цѣли!“
Каково же мое счастіе, скажете вы, что я такъ удачно напалъ на двухъ примѣрныхъ молодыхъ людей, съ такими скромными желаніями! Какъ стали бы смѣяться наши спортсмены и полу-Французы (если бъ они читали по-русски) надъ аптекарскимъ ученикомъ, коего маршальскій жезлъ — степень провизора, и надъ студентомъ, коего верхъ надеждъ — пасторство въ отдаленнѣйшей деревушкѣ!
Французы мѣтятъ, по крайней мѣрѣ, въ министры или въ маршалы, но за то таково ихъ и французское дѣло!!
Скромность и ограниченность въ желаніяхъ говорятъ философы, ведутъ народы къ благоденствію.
Конечно, въ приведенныхъ мною случаяхъ, я, можетъ быть, удачно напалъ на хорошихъ людей, однако жъ я убѣжденъ, что если не желаешь безпрестанно рыться въ грязи человѣческихъ недостатковъ, то въ жизни открываешь чаще доброе, чѣмъ злое.
За Нарвою нѣтъ шоссе, или вѣрнѣе сказать, нѣтъ эпэкадама, то есть, не видно насыпи, полотна, канавъ и прочихъ принадлежностей искуственнаго шоссе, а между тѣмъ дорога прекрасная, твердая, накатанная, и даже въ песчаныхъ мѣстахъ тяжелый экипажъ не вязнетъ, не проваливается. Какъ это дѣлается, не знаю; но невольно позавидуешь, когда сравнишь эту дорогу съ нѣкоторыми другими.
Станціи за три до Пейпуса или Чудскаго озера, съ правой стороны видны живописные берега моря; потомъ верстъ на двадцать слишкомъ тянутся плоскіе и песчаные берега Пейпуса, далѣе виднѣются чисто обработанныя поля, сбереженныя рощи, и наконецъ показывается Дерптъ, осѣненный развалинами древней каѳедральной церкви. Наврядъ ли достославной памяти Великій Князь Ярославъ I узналъ бы въ городкѣ, съ высокими черепичными крышами, съ извилистыми улицами, крѣпость Юрьевъ, основанную имъ для охраненія Псковской Области. Въ городѣ все чисто, опрятно. Въ зданіи университета есть небольшіе, довольно полные зоологическіе и минералогическіе кабинеты; залы, гдѣ читаютъ лекціи, просторны и свѣтлы. Самый многолюдный Факультетъ Богословскій и немудрено: одинъ Дерптскій Университетъ снабжаетъ лицами духовнаго званія Остзейскія губерній и всѣ приходы лютеранскаго исповѣданія, находящіеся въ Россіи. Послѣ Богословскаго, числительностью, занимаетъ первое мѣсто Медицинскій Факультетъ. Достойны замѣчанія вновь сооруженная клиника, родильное отдѣленіе и анатомическій театръ. весьма удобно устроенный. Всѣ эти зданія, исключая главнаго корпуса университета, помѣщаются на горѣ, неподалеку отъ развалинъ древней каѳедральной церкви; въ которой значительная часть возобновлена для помѣщенія университетской библіотеки. На той же горѣ, или, вѣрнѣе сказать, на томъ же возвышеніи устроено прелестное гулянье, т. е. насажены тѣнистыя деревья, поставлены скамьи и проведены широкія дорожки. Видъ отсюда очаровательный и простирается на значительно далекое разстояніе. Нѣкоторые сравниваютъ этотъ видъ съ мѣстоположеніемъ Гейдельберга. Правдивость заставляетъ меня сказать, что притязаніе это нѣсколько тщеславно. Впрочемъ видъ съ Домъ-прогулки дѣйствительно прекрасенъ, но слѣдуетъ глядѣть вдаль и избѣгать близкихъ предметовъ, потому что вдоль самого гулянья, у подошвы возвышенія, тянутся деревянные полуразвалившіеся заборы, а за ними весьма полезные, но вовсе не поэтическіе овощи: рѣдька, морковь, капуста, и пр.
Въ Дерптѣ мнѣ захотѣлось побывать и въ окрестныхъ имѣніяхъ или на мызахъ, славящихся отличнымъ, раціональнымъ хозяйствомъ. Къ величайшему моему удовольствію, я былъ радушно принятъ однимъ гостепріимнымъ, истинно патріархальнымъ семействомъ. Не стану описывать, какъ проводили мы время на лифляндской мызѣ, скажу только, что часы протекали быстро въ занимательной бесѣдѣ съ умнымъ, образованнымъ хозяиномъ. Многочисленное и прекрасное семейство хозяина (въ полномъ смыслѣ слова прекрасное, потому что всѣ дѣти этого семейства отличаются красивою наружностію) не мало способствовало, веселымъ, ласковымъ и непринужденнымъ своимъ обхожденіемъ, къ пріятному препровожденію для меня времени. Два дня протекли для меня незамѣтно, а на третій радушный хозяинъ захотѣлъ показать мнѣ другое имѣніе, находящееся близъ Дерпта. Это уже не мыза и не дача, а настоящій замокъ съ многочисленными, богато-убранными комнатами, залами, съ картинною галереею, съ фамильными портретами, съ великолѣпною библіотекою, и пр. и пр. Хозяйство въ этомъ имѣніи доведено до замѣчательной степени совершенства. Тутъ не видать гибельнаго пароваго поля, разсадника сорныхъ травъ; здѣсь хромая соха неизвѣстна, а земля пашется прочнымъ непромашистымъ плугомъ; здѣсь бороны желѣзные и катки зубчатые. За то на поля приготовленный къ посѣву весело посмотрѣть, хоть — шаромъ кати: ни комочка, ни камешка! Кормовыя травы здѣсь косятъ по два и по три раза въ годъ. Ячмень въ мое время стоялъ еще темнозеленаго цвѣта, но тучныя, съ предлинными усами; яровая пшеница тянулась чистая наливная; рожь громоздилась почти сплошными копнами по полю! Замѣтьте однако же, что нынѣшнее лѣто погода была не совсѣмъ благопріятна для хлѣбопашества: почти постоянно стояли продолжительныя засухи, и, не смотря на то, урожай здѣсь удивительный! Толкуйте, послѣ этого, противъ раціональнаго хозяйства!
Но пора и честь знать! Теперь я записался, а у гостепріимнаго хозяина въ Лифляндіи чуть-чуть не зажился. По счастію, я вспомнилъ во-время, что надоѣдать никогда никому не должно, и исполненный пріятнѣйшихъ воспитанія, отправился на четвертый день моего пребыванія въ окрестностяхъ Дерпта на почтовую станцію, во время вечерняго проѣзда почтовыхъ каретъ. — Оба мѣста въ каретѣ оказались свободными, и я отправился въ путь, довольный на этотъ разъ, не зная самъ почему, случайному одиночеству. На противоположномъ концѣ города, у почтовой конторы, карета остановилась, и я замѣтилъ съ неудовольствіемъ, хотя и не могъ порядочно разглядѣть за неимѣніемъ фонарей и луннаго свѣта, что въ почтовой каретѣ приближалось нѣсколько лицъ обоего пола, съ явнымъ намѣреніемъ занять порожнія мѣста въ экипажѣ. Дѣйствительно, вскорѣ послышались назидательные совѣты на счетъ предстоящаго путешествія, потомъ начались проводы, прощанья, поцѣлуи; наконецъ дверцы кареты отворились, а возлѣ меня помѣстилась особа женскаго пола: мы тронулись съ мѣста, сопутствуемые окончательными прощальными восклицаніями. — Право не знаю, почему я былъ не въ духѣ, и мы проѣхали молча верстъ пять, шесть. Я сказалъ уже, что у насъ фонарей не было, а ночь была облачная, довольно темная; мнѣ показалось, однако же, что сосѣдка моя пристально всматривалась въ облака и въ кое-гдѣ мелькавшія звѣзды. Я принялъ это за желаніе съ ея стороны разсѣять окружающій насъ мракъ, и предложилъ зажечь свѣчу. Согласіе мнѣ было дано такимъ сребристымъ, мелодическимъ голоскомъ, что я поспѣшилъ черкнуть фосфорическою спичкой, и представьте же себѣ мой ужасъ, когда въ моей спутницѣ, въ той, съ которою я осужденъ былъ провести тридцать шесть часовъ въ четырехъ-футовомъ пространствѣ волшебной почтовой кареты, сближающей ѣдущихъ въ ней въ двѣнадцать часовъ времени болѣе, чѣмъ шестимѣсячное знакомство на воздухѣ, — вообразите же себѣ мой ужасъ, повторяю я, когда я увидѣлъ… прелестную, молодую Нѣмочку съ темносиними глазами, съ черными, шелковистыми локонами, съ нѣжнымъ, бѣлымъ цвѣтомъ лица, съ розовыми щечками, съ пурпуровымъ ротикомъ, и пр. и пр. Я такъ оторопѣлъ, что невольно потушилъ немедленно свѣчу, и мы вновь очутились въ совершенныхъ потемкахъ. Сосѣдка моя, кажись, засмѣялась, но я продолжалъ хранить молчаніе, Въ послѣдствіи мы, разумѣется, разговорились, и хотя рѣчь наша шла ни о медицинѣ, ни химіи, ни….. но прошу васъ быть увѣренной, милая Ольга Петровна, что разговоръ нашъ былъ весьма интересенъ, и въ высшей степени нравственно-поучительный.
Прошедшею зимою, въ статьѣ, написанной по поводу оперы Отелло, я пытался доказать, что меньшее или большее развитіе той или другой отрасли искусства зависитъ болѣе отъ направленія и требованія общаго вкуса, чѣмъ отъ выбора художниковъ. Съ перваго взгляда это предположеніе кажется вовсе неосновательнымъ. Возможно ли, чтобъ геніяльность подчинялась требованію толпы?» возразите вы, съ неудовольствіемъ. Конечно. Но геніяльный человѣкъ, не подчиняется, а увлекается вкусомъ большинства. Въ Греціи и у древнихъ Римлянъ скульптура предпочиталась живописи, потому что вся общественная жизнь Грековъ и Римлянъ происходила на открытомъ воздухѣ, а мраморъ и металлъ не боятся непогоды. Съ распространеніемъ Христіанства, а въ послѣдствіи съ сооруженіемъ великолѣпныхъ храмовъ, оказалась потребность въ живописи, и великіе живописцы стали появляться одинъ за другимъ.
Пока живопись не оставляла колыбели своей (Италіи), всѣ дѣятельныя силы художниковъ устремлены были на духовные предметы; съ распространеніемъ же ея въ другихъ странахъ, болѣе матеріяльное направленіе породило Фламандскую Школу, и произвело на свѣтъ фанъ-Дейка, Поль-Потера, Теніера, и пр. Въ Италіи религіозное направленіе имѣло такое же вліяніе и на музыку. Тамъ, въ пятнадцатомъ и шестнадцатомъ столѣтіяхъ, исключая духовной музыки, почти ничего не писали; симфоническая и такъ называемая камерная музыка обязана своимъ развитіемъ домосѣдкой (casaniére) Германіи. Недостатокъ хорошихъ голосовъ и самый нѣмецкій языкъ, не удобный для пѣнія, породили въ Германіи вкусъ къ инструментальной музыкѣ. Было бы время, и достало бы у васъ терпѣнія слушать, а то за доказательствами не стало бы дѣла, а пока обратите ваше вниманіе съ этой точки зрѣнія на литературу, и вы увидите, что и въ этой области человѣческаго разума дѣятельность геніяльныхъ людей вызывается требованіями эпохи. — Демосѳенъ, Цицеровъ и другіе были великими ораторами, потому что отъ нихъ требовали ораторскаго многословія, Гомеръ, Виргилій, Данте, Тассо писали стихами, а не прозою, потому что прозу ихъ, вѣроятно, не стали бы и читать. Долгое время гармонію стиха принимали за лиру поэта, и требовали, чтобъ созвучіе словъ прикрывало величіе мысли. Отчего Ламартинъ и Викторъ Гюго, величайшіе современные поэты, принялись писать прозою? Конечно, не отъ недостатка вдохновенія! Что же могло побудить ихъ отказаться отъ восторженной лиры, если не увлеченіе общаго вкуса? промышленное матеріяільное направленіе вѣка повело за собою разочарованіе къ поэзіи. Какая нужда въ созвучіи словъ для какого нибудь коммерческаго акта? Не описывать же въ стихахъ Эриксонову машину, или неудачныя попытки г. Петена управлять, по произволу, воздушными шарами? Безспорно, что въ большинствѣ людей, занимающихся чтеніемъ, каждый человѣкъ, взятый отдѣльно, имѣетъ и менѣе образованности и менѣе умозрительности, чѣмъ геніяльные писатели, озаряющіе, по временамъ, цѣлый міръ произведеніями своего ума; но отъ общей массы сужденій зависитъ всегда направленіе и искусствъ и литературы. Съ умноженіемъ числа читателей въ малообразованныхъ классахъ общества, писатели невольно и почти безсознательно стали поддѣлываться подъ вкусъ большинства читающей публики. Въ Америкѣ (въ Соединенныхъ Штатахъ), въ ежедневныхъ газетахъ, господствуетъ самый тривіальный тонъ; въ Англіи; Дикенсъ и Теккерей преклоняютъ также колѣни предъ кумиромъ популярности, и посвящаютъ свои неотъемлемые таланты почти исключительно описанію часто грязной и вовсе не поэтической дѣйствительности. На этомъ же основаніи и наша литературная дѣятельность ищетъ сочувствія и одобренія не отборныхъ цѣнителей, а большинства читателей, — описывая предпочтительно купеческій и крестьянскій бытъ, и почерпая, къ сожалѣнію, весьма часто свое вдохновеніе въ самыхъ жалкихъ и печальныхъ картинахъ пошлой дѣйствительности. Самый геніяльный человѣкъ все таки человѣкъ, и слѣдовательно понятно и даже извинительно, если онъ ищетъ сочувствія наибольшаго числа читателей, цѣнителей и помощниковъ; но критика должна ли подчиняться увлеченію большинства или выжидать минуты охлажденія чтобъ высказать свое мнѣніе? Въ этомъ я сомнѣваюсь. Мнѣ кажется что, обязанность критика итти всегда впередъ, не останавливаясь, по пути, проложенному изящнымъ вкусомъ. Но вотъ бѣда! многіе изъ гг. журналистовъ утверждаютъ, что у насъ нѣтъ нынѣ вовсе литературной критики! Куда же она дѣвалась? И наконецъ, что же подразумѣвается подъ словомъ критика? Разсмотримъ эти вопросы:
La critique est aisée,
Mais l’art est difficle.
т. е. "критиковать легко, а писать или вообще производить трудно, "говоритъ Детушъ; но это не опредѣленіе критики, а только критика на критику.
Лабрюэръ увѣряетъ, что «критика часто не искусство, а только ремесло, для котораго нужно болѣе силъ тѣлесныхъ, чѣмъ умственныхъ, и болѣе навыка, чѣмъ познаній.» Немного строгое, но довольно практическое замѣчаніе. Наконецъ Французскій Академическій Лексиконъ гласитъ слѣдующее: «эстетическая или литературная критика есть искусство обсуждать литературныя и художественныя произведенія, по законамъ возвышеннаго вкуса, указывая какъ на красоты ихъ, такъ и на недостатки.»
Коротко и не совсѣмъ ясно!
Легко сказать «обсуживать по законамъ возвышеннаго вкуса; но возможно ли подвести подъ одинъ уровень вкусы, даже возвышенные? Другое дѣло, если бъ было сказано „соображаясь съ извѣстными эстетическими правилами“, да и тѣ измѣняются, какъ оказывается на опытѣ.
Мнѣ кажется, что въ академическомъ опредѣленіи главное пропущено, т. е. что критика должна быть безпристрастна, что рецензентъ обязанъ не увлекаться постороннимъ мнѣніемъ, и, разбирая какое нибудь произведеніе, имѣть только его въ виду, забывая личность автора или художника (обстоятельство это весьма затруднительно при литературныхъ дружелюбныхъ или непріязненныхъ отношеніяхъ); наконецъ, критикъ необходимо долженъ быть человѣкомъ весьма образованнымъ и спеціально свѣдущимъ въ предметахъ, подлежащихъ его рецензіи. Добросовѣстный критикъ обязанъ предварительно изучитъ если не всѣ, то большую часть предшествовавшимъ образцовыхъ произведеній, прежде чѣмъ приступитъ къ разбору новѣйшихъ, потому что отчетливое сравненіе есть вѣрнѣйшее мѣрило въ изящныхъ произведеніяхъ. Для усугубленія этихъ почти непреодолимыхъ препятствій къ достиженію хорошей критики, присовокупите, что исключая направленія всеобщаго вкуса, или, вѣрнѣе сказать, направленія большинства, которое, по моему, имѣетъ огромное и рѣшительное вліяніе на искусства и литературу, есть множество частныхъ личныхъ вкусовъ, и что отъ критики требуютъ, чтобъ она имѣла въ виду воззрѣніе на предметы и этихъ частностей. Иные, напримѣръ, чрезвычайно любятъ историческіе романы, а другіе не могутъ терпѣть ихъ (въ томъ числѣ и остроумный „Новый Поэтъ“ Современника); молодые люди (обоего пола) страстно любятъ описаніе любовныхъ похожденій, со всѣми эпизодами и нѣжными подробностями, а люди положительные и (скажемъ по секрету) устарѣлые, охладѣвшіе, отзываются съ презрѣніемъ о таковыхъ описаніяхъ, и т. д.
Послѣ всего вышесказаннаго, вы можете себѣ представить, что я не имѣю ни какого притязанія выступить на трудное поприще литературнаго критика! У меня не станетъ на то ни силъ, ни умѣнья, ни даже охоты; однако же, чистосердечное сознаніе въ неспособности моей быть записнымъ критикомъ, не помѣшаетъ мнѣ постараться удовлетворить, по возможности, вашей любознательности, любезная Ольга Петровна, предлагая изрѣдка краткій обзоръ нашей журнальной дѣятельности.
Отдѣлы изящной словесности Пантеона и Библіотеки для Чтенія украшены въ Іюнѣ и въ Іюлѣ новыми попытками въ родѣ историческихъ романовъ. — Признаюсь, я вовсе не раздѣляю предубѣжденія „Новаго Поэта“ (въ Современникѣ) противъ историческихъ романовъ. Неужели почтенный рецензентъ получилъ отвращеніе къ литературнымъ произведеніямъ этого рода, читая Валтеръ-Скота? Не можетъ быть! Вѣроятнѣе, многотомныя повѣствованія Александра Дюма причиною негодованія „Новаго Поэта“, Александра Дюма, дѣйствительно, можно упрекнуть въ излишнемъ многословіи, пожалуй, даже въ невѣрности очертанія нѣкоторыхъ историческихъ лицъ; но, конечно, нельзя отказать ему въ остроуміи и въ увлекательности разсказа. По моему же мнѣнію, лучше имѣть не совершенно вѣрное понятіе о характеристикѣ второстепенныхъ историческихъ лицъ (что, впрочемъ, всегда можно исправить историческою повѣркою), чѣмъ вовсе не знать о ихъ существованіи. Безъ историческихъ романовъ или разсказовъ, многія лица ускользнули бы отъ нашего вниманія, и, мнѣ кажется, полезнѣе знать, что жилъ на свѣтѣ храбрый и достойный подполковникъ Симановъ, комендантъ Яикскаго городка (въ Палтеонѣ, Знахарь г. Савинова), чѣмъ слѣдить за похожденіями какого нибудь Тита Софронона Козанка (Москвитянинъ, № 10-й).
Простите великодушно! Мѣста и такъ ужъ мало осталось, а я забалтываюсь не въ мѣру. И такъ спѣшу вамъ сказать, что я, съ своей стороны, весьма благодаренъ г. Савинову за опытъ, его въ историческомъ повѣствованіи, помѣщенный имъ въ 6-мъ и 7-мъ нумерахъ Пантеона, подъ нѣсколько громкимъ названіемъ историческаго романа въ трехъ частяхъ.
Знахарь г. Савинова читается легко, съ удовольствіемъ, и, какъ первый опытъ автора въ этомъ родѣ, заслуживаетъ по моему мнѣнію, сочувствія и одобренія[10]. Вотъ, въ нѣсколькихъ словахъ, содержаніе новой повѣсти г. Савинова. Въ концѣ 1773, года пробирался къ Яикскому укрѣпленію, осажденному Пугачевскою сволочью, нѣкто Сила Львовичъ (названный въ послѣдствіи барономъ, но о фамиліи его нигдѣ не упоминается). Сила Львовичъ, принадлежалъ, по словамъ автора, къ эпохѣ, въ которую „наши русскіе дворяне, едва сбросивъ съ себя кору старины и невѣжества, завязавъ глаза и распустивъ поводья разума, офранцуживались съ охотою, какъ говорится, душей и тѣломъ до самыхъ оконечностей своихъ ногтей.“ Словомъ сказать, Сила Львовичъ, получивъ блестящее европейское воспитаніе, хотя и подверженъ былъ нѣкоторымъ странностямъ, но оказывается, въ теченій повѣсти, добрѣйшимъ, прелюбезнымъ малымъ съ возвышенною душею, доступною къ величайшимъ самопожертвованіямъ.
Вотъ какого рода молодой человѣкъ заѣхалъ въ глушь, и захолустье, въ степной городокъ Яикъ, гдѣ отдаленный его родственникъ, храбрый и достойный подполковникъ Симоновъ, а командуя, говоритъ авторъ, отборными молодцами, вѣрными слугами Престола, не смотря на всѣ ужасы, какими сопровождались взятіе и разореніе пугачевскими разбойниками крѣпостей Илецкой, Разсыпной, Озерной, Татищевской и Чернорѣчинской, рѣшился умереть на стѣнахъ своего маленькаго укрѣпленія, и отслужить присягѣ съ честію храбраго солдата.» — Семейство подполковника составляли: жена его Марья Ивановна, добрая, но довольно пустая старушка, и племянница, Варенька, прелестная, но нѣсколько своенравная дѣвушка, просватанная за поручика 7-й егерской команды Полстовалова, достойнѣйшаго храбрѣйшаго молодаго человѣка, но до крайности скромнаго, застѣнчиваго и даже робкаго предъ невѣстою, въ которую онъ влюбленъ безъ памяти. — Надобно сказать, что еще до прибытія въ крѣпостцу Яикъ, Сила Львовичъ, укрываясь отъ вьюги, встрѣтился съ Варенькою на какомъ-то постояломъ дворѣ, куда и прелестная дѣвушка (переодѣтая въ мужское платье для безопасности по дорогамъ, наполненнымъ пугачевскими разбойниками) попала по той же причинѣ. Встрѣча эта описана авторомъ весьма граціозно. Изъ объясненій; послѣдовавшихъ между Силою Львовичемъ и хорошенькою Варенькою, оказывается: 1) что дѣвушка возвращается въ никъ изъ Оренбурга подъ прикрытіемъ вѣрнаго и хитраго писаря Таликова, который выдаетъ себя за пугачевскаго приверженца и для пущей важности, за знахаря; 2) что подполковникъ Симоновъ былъ дядя Варенькѣ, равно какъ и Силѣ Львовичу. Изъ этого слѣдуетъ, что молодые люди, встрѣтившіеся случайно, на постояломъ дворѣ, находится въ родствѣ. Сила Львовичъ въ восхищеніи отъ этого открытія, и при семъ удобномъ случаѣ, разумѣется, влюбляется въ свою прелестную кузину. Начинаются различныя приключенія. На постоялый дворъ является шайка разбойниковъ; Таликовъ ворожитъ, по извѣстнымъ даннымъ, на манеръ знаменитаго Кирши (вообще вліяніе Юрія Милославскаго, г. Загоскина, весьма ощутительно въ произведеніи г. Савинова), и мнимому знахарю удается увезти Вареньку съ постоялаго двора. Съ своей стороны, Сила Львовичъ, спавшій богатырскимъ сномъ (!) при отъѣздѣ своей кузины, успѣваетъ ускользнуть отъ разбойниковъ, при содѣйствіи удалаго казака Бедорѣза и своего слуги Марки, который, пользуясь примѣромъ Таликова, выдаетъ себя также за знахаря. Слѣдовательно оказываются уже два знахаря, а не одинъ. Послѣ нѣкоторыхъ незначительныхъ похищеній, и Варенька, и Сила Львовичъ благополучно достигаютъ Яика, и главное дѣйствіе повѣсти сосредоточивается въ этомъ укрѣпленіи. Варенька любитъ своего жениха, достойнаго поручика Полстовалова, но необычайная его скромность (урокъ слишкомъ скромнымъ женихамъ!) подаетъ ей желаніе возбудить чувство ревности въ своемъ нареченномъ, и она кокетничаетъ съ блистательнымъ Силою Львовичемъ. Несчастный Полстоваловъ томится, страждетъ, но молчитъ. Наконецъ надъ гарнизономъ и жителями Яика обрушиваются ужаснѣйшія бѣдствія. Окруженные со всѣхъ сторонъ буйными ватагами, подъ предводительствомъ самого Пугачева, изнуренные частыми приступами и вылазками, защитники крѣпостцы только что не умираютъ съ голоду; но храбрый Симоновъ и не помышляетъ о сдачѣ, а напротивъ, грозитъ взбунтовавшейся черни, требующей сдачи крѣпости, взорвать и гарнизонъ и всѣхъ жителей на воздухъ, при малѣйшемъ покушеніи открыть ворота пугачевской сволочи. Между тѣмъ поручикъ Полстоваловъ, раненый въ плечо пулею, а кокетствомъ своей невѣсты съ пріѣзжимъ родственникомъ въ сердце, лежитъ, почти безъ чувствъ, на ложѣ страданіи. — Въ этомъ мѣстѣ повѣсти есть прекрасное эпизодическое лице — солдатъ Сапугольцевъ, ухаживающій за раненымъ поручикомъ. — Однажды, Сила Львовичъ, движимый, вѣроятно, чувствомъ состраданія, зашелъ къ страдальцу поручику, и, не желая прерывать минутнаго его забвенія, принялся разсматривать предметы, находившіеся въ скромной комнатѣ Полстовалова. Переходя отъ предмета къ предмету, сила Львовичъ напалъ на журналъ (!) поручика, и былъ пораженъ безпредѣльною, чистою, покорною любовью Полстовалова къ очаровательной Варенькѣ. «Совершенно теперь понимая, говоритъ авторъ, что любовь Петра Николаевича (поручика) слилась съ его сердцемъ, съ его думами и жизнію, баронъ великодушно рѣшился отказаться отъ своихъ исканій, не желая лишить бѣднаго молодаго человѣка единственнаго счастія, которое онъ впервые повстрѣчалъ въ своей жизни.» — Странно, что блистательный баронъ прежде объ этомъ не догадывался; какъ бы то ни было, но Сила Львовичъ ежедневно принимаетъ благородное намѣреніе сблизить жениха и невѣсту, и, не смотря на собственную любовь къ Варенькѣ, приступаетъ къ дѣлу: Полстовалова онъ утѣшаетъ, увѣряя, что присланъ къ нему его невѣстою, а Вареньку разочаровываетъ на свой счетъ, утверждая, что у него въ Москвѣ осталась невѣста, которая прекраснѣе Вареньки. — Пока великодушный Сила Львовичъ приводитъ въ исполненіе свои намѣренія, въ виду крѣпости появляется отрядъ Михельсона, и освобождаетъ ее отъ скопищъ пугачевскихъ. Счастливый Полстоваловъ оправляется отъ своихъ ранъ, и женится на прелестной Варенькѣ, а баронъ уѣзжаетъ въ Москву. Вотъ, въ нѣсколькихъ словахъ содержаніе, повѣсти г. Савинова. Знахарь или знахари, какъ видите, въ ней лица совершенно постороннія, и къ тому же знахорство — пружина уже довольно избитая, но не менѣе того, повторяю, новая повѣсть г. Савинова читается съ удовольствіемъ; въ ней замѣтно неотъемлемое дарованіе автора и неподдѣльное чувство, что, по моему мнѣнію, составляетъ одно изъ главнѣйшихъ достоинствъ писателя повѣстей. Я васъ спрашиваю, не полезнѣе ли прочитать даже въ видѣ романическаго разсказа, что происходило въ 1773 году въ крѣпостцѣ Яикѣ, и узнать, о дѣяніяхъ второстепенныхъ историческихъ лицъ, каковы напримѣръ, подполковникъ Симоновъ и поручикъ Полстоваловъ, чѣмъ слѣдить за пошлыми похожденіями какого нибудь Тита Софронова. Душевно желаю, чтобъ совѣты новѣйшей школы не совратили г. Савинова съ избраннаго имъ пути, а между тѣмъ дозволяю себѣ сдѣлать ему нѣкоторыя замѣчанія. — Во-первыхъ, не слѣдовало бы называть повѣсть, заключающуюся въ 160-ти страницахъ, громкимъ именемъ историческаго романа въ трехъ частяхъ, тѣмъ болѣе, что самая сжатость очерка характеровъ доказываетъ, что произведеніе г. Савинова повѣсть, а не романъ; во-вторыхъ, не худо было бы просмотрѣть повнимательнѣе корректуру своего сочиненія, ибо въ настоящемъ видѣ выходятъ обмолвки, весьма странныя; напримѣръ: въ 6-мъ нумерѣ, въ заглавіи, выставлено "Знахарь, историческій романъ «въ двухъ частяхъ», а въ 7-мъ нумерѣ, «въ трехъ частяхъ.» На стр. 10-й 7-го нумера поставлено небывалое слово ихлегическіе сюжеты, а на страницѣ 22-й иллидическое имя (вѣроятно, идиллическое), Конечно, подобные промахи ничтожны, но даровитый авторъ можетъ и долженъ ихъ избѣгать. Наконецъ, полагаю, послѣдняя фраза повѣсти совершенно неудачна.
Достойный, благородный Сила Львовичъ, исполнивъ великодушный свой подвигъ, и оставляя на вѣкъ соединенную имъ чету, вопреки собственнымъ пламеннымъ чувствамъ къ Варенькѣ, обращается къ своему слугѣ съ словами: "Марка, поправъ мнѣ очки! Это лишняя фраза обдаетъ холодомъ читателя, и бросаетъ невыгодную, смѣшную тѣнь на главное дѣйствующее лице повѣствованія.
Другой опытъ историческаго повѣствованія помѣщенъ въ седьмой книжкѣ Библіотеки для Чтенія, подъ скромнымъ названіемъ: Лейтенантъ и поручикъ, быль временъ Петра Великаго, сочиненіе г. Масальскаго. Я дождусь ея окончанія, и тогда сообщу вамъ, какое впечатлѣніе произвела она на меня.
Въ Отечественныхъ Запискахъ (въ Іюнѣ и въ Іюлѣ) помѣщены первыя двѣ части романа г. Михайлова: Марья Ивановна. Конечно, г. Михайловъ писатель, подающій большія надежды, и даже съ замѣтнымъ дарованіемъ: въ новомъ его произведеніи нѣтъ недостатка ни въ бойкости слога, ни въ живописности описанія; но, къ сожалѣнію, выборъ характеровъ дѣйствующихъ лицъ несовсѣмъ удаченъ. Герой его романа человѣкъ пустой, слабый, безхарактерный, не имѣющій ни цѣли, ни возвышенныхъ желаній; героиня его сварливая, необразованая и, по-видимому, безнравственная женщина. Отецъ героини, добрый колпакъ или тюфякъ (по выраженію г. Писемскаго), впрочемъ, это лице превосходно очерчено авторомъ. Мать, несносная баба, которая только что не бьетъ мужа, и такъ далѣе, всѣ, безъ исключенія, дѣйствующія лица представляютъ жалкіе типы, съ которыми и въ жизни скучно встрѣчаться, а въ изящныхъ произведеніяхъ коихъ цѣль возвышать нашу душу, и подавно.
Въ седьмой книжкѣ Современника напечатанъ разсказъ г. Полонскаго Тифлисскія сакли. Г. Полонскій — жертва современнаго равнодушія къ стихамъ; по призванію, онъ поэтъ, и только непреодолимая потребность въ сочувствіи, столь свойственная всѣмъ людямъ съ дарованіемъ, вынудила его, какъ мнѣ кажется, писать прозою.
Въ Тифлисскихъ сакляхъ нѣтъ, такъ сказать, ни плана, ни завязки, ни рѣзкихъ характеровъ, а между тѣмъ читаешь ихъ съ удовольствіемъ. Не знаю, понятно ли вамъ будетъ мое объясненіе; во, читая разсказъ г. Полонскаго, я чувствовалъ какое-то музыкально-мелодическое ощущеніе. Не доказываетъ ли это, можетъ быть, что и у автора звучали въ душѣ поэтическія струны въ то время, какъ онъ писалъ прозою свое повѣстнованіе.
Я желалъ бы промолчать о разсказѣ, носящемъ названіе Деревенская интрига, но знаю, что вы потребуете у меня отчета объ изящномъ отдѣлѣ тринадцатой книжки Москвитянина, и, волею неволею, долженъ васъ предостеречь противъ Деревенской интриги, тѣмъ болѣе, что разсказъ этотъ не лишенъ занимательности, а между тѣмъ основанъ на безнравственномъ поступкѣ женщины высшаго круга, слѣдовательно образованной, которая, переодѣтая крестьянкою, а въ послѣдствіи служанкою, заводитъ интригу съ молодымъ новопріѣзжимъ сосѣдомъ!!
Надѣюсь, что на этотъ разъ журналистика наша не заслуживаетъ упрека въ скудости по части отдѣловъ изящной словесности: во всѣхъ книжкахъ, безъ исключенія, есть что нибудь менѣе или болѣе замѣчательное. Говорить объ ученой части нашихъ журналовъ не мое дѣло, но я съ наслажденіемъ прочелъ статью г. Шполевскаго, подъ названіемъ: Путешествіе по Полѣсью и Бѣлорусскому краю, въ седьмой книжкѣ Современника. Почтенный путешественникъ достойный соревнователь г. Небольсина. У г. Шполевскаго нѣтъ, можетъ быть, практической наглядности, для мелочей крестьянскаго и ремесленнаго быта, какъ у автора Разсказовъ проѣзжаго, но онъ обладаетъ такою же живостію изложенія, и, кажется, имѣетъ болѣе свѣдѣній въ археологіи.
Пора кончить — а не хотѣлось бы. Погода у насъ дождливая, сырая, непріятная! Поневолѣ вспомнишь славной памяти Тредьяковскаго:
«О лѣто, лѣто ты любовно,
Но увы! лишь кратко — словно!»
P. S. Вскрываю письмо, чтобъ обратить ваше вниманіе на прелестный, живой, истинно національный очеркъ русскихъ ямщиковъ В. Толбина, напечатанный въ 7-мъ нумерѣ Пантеона. — Прочтите, пожалуйста! Я радовался и смѣялся отъ души, такъ вѣренъ показался мнѣ этотъ извѣстный тисъ. "Ямщикъ, « говоритъ, авторъ…» «какъ вамъ опредѣлить съ Германскою точностію, что такое именно ямщикъ? Онъ крестьянинъ и не крестьянинъ, потому что рукамъ его некогда держать борову и соху: онъ, скорѣе, промышленникъ, торгующій пространствомъ и временемъ, человѣкъ, богатѣющій отъ быстроты и постояннаго сбыта живаго, мыслящаго груза отъ извѣстнаго ему мѣста до извѣстнаго вамъ.» Это уже не наборъ пустыхъ словъ, а кованыя, неподдѣльнаго золота, сжатыя мысли. Остальное все взято живьемъ изъ природы, и передано животрепещущею рѣчью (nu langage palpitant). Прошу васъ также замѣтить, въ томъ же нумерѣ Пантеона, весьма замѣчательную статью г. Бранта подъ заглавіемъ Замѣтки о русской журналистикѣ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Изъ нея вы усмотрите, какія услуги въ литературномъ дѣлѣ оказала Сѣверная Пчела въ 28-ми-лѣтнее свое существованіе, и прочтете, съ большимъ удовольствіемъ краткія, но весьма интересныя характеристики Полеваго, Измайлова и Воейкова — какова же наша современная журналистика! Что это съ нею сдѣлалось? Дай Богъ ей здоровья! и въ лѣтніе мѣсяцы не кейфуеть! Молодцемъ отличилась!
….. На дняхъ я прочелъ (въ № 232-мъ Indépendance Belge) фельетонъ Александра Дюма (la béte noire) толстыхъ нашихъ журналовъ), и признаюсь, удивился живости, огню и находчивости этого заслуженнаго представителя легкой французской литературы.
Издатель Indépendance Belge просилъ Дюма написать нѣсколько строкъ объ испанской танцовщицѣ Петрѣ Камарѣ (Petra Camara), по случаю пріѣзда ея въ Брюссель. Дѣло простое, обычное и вовсе не головоломное! Другой фельетонистъ составилъ бы біографическій очеркъ танцовщицы, назвалъ бы немъ города, гдѣ она танцовала, испестрилъ бы свою статью цифрами, числами, годами; изукрасилъ бы ее напыщенными метафорами и похвалами. Дюма не удовольствовался этимъ. По случаю пріѣзда Петры Камары въ Брюссель, онъ представилъ живую характеристику испанскаго быта; мысленно перенесъ читателей въ живописную Андалузію, и минутно заставилъ ихъ жить и дышать жизнію сыновъ знойнаго юга. Съ пріѣздомъ новой танцовщицы въ Брюссель, мы узнали, что поцѣловать руку, по французскому обычаю, почитается Испанкою за оскорбленіе; что у каждой изъ этихъ черноглазыхъ, пламенныхъ дѣвъ есть свой novio, то же почти, что италіянскій patito, т. е. вздыхатель, страдалецъ, который томится нерѣдко годъ и два, прежде чѣмъ получитъ право почтительно прижать къ устамъ своимъ кончики розовыхъ пальчиковъ своей возлюбленной, что … но мало ли чего мы не узнали изъ статьи Дюма, и все это по поводу объявленія о пріѣздѣ въ Брюссель новой танцовщицы. По возможности, я постараюсь передать вамъ одушевленный разсказъ Дюма, но наврядъ ли мнѣ удастся выразить его искрометную, огненную рѣчь.
Вы уже знаете, какъ Дюма кичится свою извѣстностью; онъ при всякомъ удобномъ случаѣ доводитъ до свѣдѣнія публики, что его знаютъ и цѣнятъ во всей Европѣ, въ Азіи, въ Африкѣ и въ Америкѣ. Иногда смѣшитъ меня это притязаніе, но, признаюсь, не имѣю духа сердиться на эту слабость трудолюбиваго автора. Въ статьѣ, которую я намѣреваюсь вамъ передать, Дюма не преминулъ упомянуть, что разгнѣванная Петра Камара немедленно умилостивилась, когда узнала, что дерзкій смертный, покусившійся поцѣловать ея ручку, вопреки принятымъ обычаямъ въ Испаніи, ни кто другой, какъ знаменитый Дюма. Послѣ того прелестная Испанка не только не гнѣвалась болѣе, во какъ она, такъ и другія первыя танцовщицы, Anita (Анита) и Carmen (Карменъ), подставили хорошенькія свои головки подъ родительскіе поцѣлуи толстыхъ, арабскихъ губъ Дюма, и предложили устроить, въ честь знаменитаго писателя, домашніе танцы, увѣряя, что танцы ихъ на театрѣ въ сравненіи съ домашними, то же, что снятое молоко предъ густыми сливками. Дюма, разумѣется, принялъ съ восторгомъ подобное предложеніе. И вотъ дня черезъ два послѣ перваго знакомства съ этими цвѣтками Андалузіи, бабочками Гренады, пчелками Севильи, какъ называетъ Дюма испанскихъ танцовщицъ, вечеромъ, въ одномъ изъ кофейныхъ домовъ Севильи собралось довольно значительное общество, составленное преимущественно изъ Испанцевъ. Представительницами Терпсихоры были три вышеупомянутыя танцовщицы: Петра, Анита и Карменъ. Зала, въ которой собралось общество, не блистала своимъ убранствомъ: стѣны ея были выкрашены мѣломъ; низенькій потолокъ поддерживался толстыми, неуклюжими балками; полъ устлавъ краснымъ четвероугольнымъ плитнякомъ. Четыре плохо горѣвшія лампы освѣщали залу, а бальный оркестръ состоялъ изъ смуглаго Цыгана, съ сигаркою въ зубахъ и гитарою за спиной. Обстановка, какъ видите, не затѣйливая, къ тому же и самые костюмы мужчинъ полу-французскіе, полу-испанскіе, т. е. снизу обыкновенные европейскіе сапоги и исподнее платье, на плечахъ андалузская куртка, а на головѣ испанскій sombrero, шляпа съ широкими полями и съ остроконечною тульей, обвязанною лентами, все это не придавало изящнаго вида собравшемуся обществу мужчинъ. Но за то Петра, Анита и Карменъ отдѣлялись отъ мрачной толпы, какъ яркія звѣздочки на темномъ небѣ. Ихъ газовыя бѣлыя юбочки, черные или голубые корсажи, шитые золотомъ или серебромъ, ихъ причудливыя прически съ ленточками, съ блестками, съ бахрамой, чудно красовались и приковывали взоры толпы.
Когда всѣ приглашенные на хореографическое торжество собрались, говоритъ Дюма, раздались звуки цыганской гитары. Карменъ, какъ младшая изъ танцовщицъ, не ожидая приглашенія, немедленно встала, и, сбросивъ съ плечъ мантилью, вступила въ небольшое пространство, оставленное посреди залы для танцевъ. Зрители, окружавшіе танцующихъ, представляли въ это время амфитеатръ человѣческихъ головъ. Первый рядъ присутствовалъ при зрѣлищѣ почти лежа, второй сидя, а остальные, стоя или взобравшись на стулья и касаясь головами потолка. Танецъ, исполненный Карменъ, не возбудилъ особеннаго восторга. Это было вступленіе пpeлюдія, такъ сказать, въ послѣдующимъ наслажденіямъ.
Послѣ Кармемъ въ кружокъ взошла Анита. «El vito! el vito!» закричали нѣсколько голосовъ. Я присоединился къ нимъ, не зная самъ чего требую. Однако же, по первымъ звукамъ прелюдіи, я догадался, что el vito — танецъ живой, характеристическій. Это что-то въ родѣ сотрясенія (vibratio), начинаемаго съ томностію и безпечностью скучающей женщины, принимающаго мало по малу нетерпѣливый характеръ раздраженной женщины, и наконецъ танецъ оканчивается бурными порывами почти помѣшанной женщины.
Описать этотъ танецъ не возможно; у пера недостаетъ для того красокъ, а у кисти движенія. — Перегнутый ставъ, заброшенная назадъ граціозно головка, пламенные взгляды этихъ дщерей полуденнаго солнца, называемыхъ Испанками, всего этого нельзя выразить холодными словами. Но что всего замѣчательнѣе, что ускользаетъ отъ понятій сѣверныхъ жителей, и въ чемъ, однако же, вы убѣдитесь, увидавъ красивыхъ испанскихъ танцовщицъ, то, что странныя, необычайныя ихъ движенія дышутъ сладострастіемъ, не выходя изъ предѣловъ приличія, какъ древнія изящныя обнаженныя статуи не оскорбляютъ цѣломудрія.
Успѣхъ Аниты былъ чрезвычайный. Всѣ sombrero (шляпы) повержены были къ ея стопамъ. Этотъ странный обычай изъявленія восторга требуетъ, чтобъ танцовщица, съ своей стороны, для изъявленія своей благодарности, выбрала одну изъ шляпъ, и потоптала ее порядкомъ своими гибкими ножками.
Избрать чью нибудь шляпу, значитъ оказать ея владѣльцу вниманіе и почетъ.
Анита, не медля, выбрала мою шляпу, вскочила на нее съ быстротою и ловкостью миленькаго котенка, и топтала ноженками до тѣхъ поръ, пока не превратила ее въ блинъ. Мнѣ оставалось только благодарить за оказанную мнѣ почесть. По окончанія el vito, Аниту окружили и осыпали похвалами. Самая утонченная похвала заключается въ эпитетѣ salada! т. е. соленая! что, однако же, не обозначаетъ, чтобъ Анита пересолила въ своихъ танцахъ.
Прошло нѣсколько минутъ общаго увлеченія, говора и восклицаній; кружокъ вновь образовался, и въ него вошла, или, точнѣе сказать, впорхнула легкокрылая птичка, перлъ танцовщицъ — обворожительная Петра Камара. Всѣ присутствующіе Испанцы съ неистовствомъ и въ одинъ голосъ закричали l’ole! l’ole! и я разумѣется, присоединилъ свой голосъ къ прочимъ.
Какъ вамъ объяснить, что такое танецъ, называемый l’oie? Право не знаю! Все дѣло въ выразительности. Въ немъ каждое движеніе живописно и дышитъ южною нѣгою! Это нѣчто похожее на пирическій греческій танецъ или шику индійскую; во всякомъ же случаѣ l’ole есть самый увлекательный, упоительный танецъ, который когда либо удавалось мнѣ видѣть на свѣтѣ, и мнѣ понятно, почему Испанцы приходятъ отъ него въ неописанный восторгъ.
Такъ случилось и на этотъ разъ. Трудно представить себѣ, какъ впечатлѣніе зрителей видимо росло, возвышалось; какъ наконецъ вся зала огласилась продолжительными, неумолкаемыми кликами, и какъ всѣ sombrero, всѣ до одного, полетѣли къ ногамъ неподражаемой, чудной танцовщицы.
Да, повторяю, танецъ этотъ восхитителенъ, и Петра обворожительна, тѣмъ болѣе, что l’ole въ сущности не танецъ, и Петра по нашимъ понятіямъ вовсе не танцовщица.
По-моему, наши танцовщицы[11] представляютъ самое печальное зрѣлище; онѣ подпрыгиваютъ съ видимымъ напряженіемъ; трудъ, усталость проглядываютъ въ постоянной стереотипной улыбкѣ, украшающей ихъ уста. Ревностныя ихъ усилія устремлены на одинъ предметъ — затмить, хотя на минуту, воспоминанія о Фанни Эльслеръ или Тэліони!! Жалкая цѣль! Напрасныя усилія! Танцовщицы-наши усердно приводятъ въ движеніе однѣ ноги, и изрѣдка только, какъ бы невзначай, взмахиваютъ руками. Но въ Испаніи совершенно иначе. Танецъ тамъ доставляетъ величайшее наслажденіе самой танцовщицѣ; танецъ проникаетъ все ея существо! За то посмотрите: вся она оживляется! Каждый мускулъ, каждая жилка приходятъ въ движеніе: глаза, руки, грудь, плечи трепещутъ и сопровождаютъ малѣйшее движеніе ногъ. Испанка то подпрыгиваетъ или нетерпѣливо топаетъ ножкой, то сладострастно вскрикиваетъ, то изгибается какъ змѣя или скачетъ какъ разъяренная львица! Смотрите!! На кончикахъ своихъ гибкихъ пальчиковъ она медленно крадется къ мужчинѣ, тихо обходитъ его кругомъ, и вдругъ, какъ испуганная лань, быстро отъ него отскакиваетъ, и потомъ вновь ближе и ближе къ нему подходитъ, обдавая его теплою магнетическою струею, исходящею лавою изъ воспламененныхъ страстію персей и ланитъ. Понятно, что мужчины чувствуютъ приближеніе этого живаго тока наслажденія! Понятно, что и къ нимъ переходитъ огнь обаятельной женщины: они трепещутъ, содрогаются, слѣдя за каждымъ ея движеніемъ, и вскорѣ неистовые крики и восклицанія выражаютъ ихъ впечатлѣнія.
По правдѣ сказать (это уже я говорю, а не Дюма), описаніе l’ole переходитъ нѣсколько за предѣлы изящнаго; кисть увлеченнаго писателя становится въ этомъ мѣстѣ слишкомъ грубою, матеріяльною, но я не почелъ себя въ правѣ выпустить эти строки изъ характеристическаго фельетона Дюма, хотя и смягчилъ ихъ по возможности.
Вотъ въ чемъ собственно состоитъ, продолжаетъ Дюма, танецъ, называемый l’ole. Танцовщица беретъ сама или принимаетъ изъ чьихъ либо рукъ, первую попавшуюся шляпу, но не нашу глупую, круглую шляпу, а кокетливое sombrero Андалузіи. Танцовщица начинаетъ съ того, что надѣваетъ sombrero къ себѣ на голову различными манерами, то на бекрень, какъ шалунъ, то назадъ, какъ Англичанинъ, то на лобъ, какъ ворчаливый педагогъ.
И такъ Петра нѣкоторое время примѣряла sombrero, измѣняя, по мѣрѣ надобности, выраженіе своего хорошенькаго личика, и продолжая скользить по полу съ соотвѣтствующими движеніями представляемаго ею лица наконецъ подлетала къ одному изъ зрителей, снимала шляпу и округляла ручку, какъ бы желая надѣть sombrero на голову избраннаго; но при первомъ движеніи счастливца, ускользала и, съ легкостью призрака переносилась въ противоположную сторону!
Не возможно описать съ какою быстротою и граціею производила Петра свои движенія! Ни какая легкокрылая бабочка, ни какая колибри не перепархиваетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ милѣе, быстрѣе и легче.
Такъ какъ хореграфическое торжество давалось въ честь мою, то sombrero окончательно остался на моей головѣ.
Настала минута отдыха. Кажись, l’ole утомилъ всѣхъ жгучими своими впечатлѣніями!!
Подали угощенія. Но какія угощенія? На 60 или болѣе человѣкъ какую нибудь дюжину бутылокъ монтиласкаго вина. — Вамъ покажется это весьма страннымъ, тѣмъ болѣе, что подобные балы или праздники, зовите какъ угодно, бываютъ весьма рѣдко; ими угощаютъ только самыхъ почетнымъ иностранцевъ, а между тѣмъ и убранство залы, какъ видно, было не затѣйливое, и угощеніе не завидное. Конечно, въ числѣ присутствующихъ находились и богатѣйшіе гидальго, которымъ ничего не стоило бы бросить тысячи для подобнаго удовольствія; но за то были тутъ и бѣдные дворяне, для которыхъ и нѣсколько дуро составляетъ счетъ.
Это удовольствіе Испанцы желали сдѣлать доступнымъ каждому, чтобъ и богатый, и бѣдный наслаждались одинаково обворожительными улыбками прелестныхъ вашихъ волшебницъ, и любовались ихъ упоительными танцами.
Я выпилъ, какъ и прочіе, стаканъ густаго монтиласкаго вина, доставшагося на мою долю, а между тѣмъ посматривалъ на Петру, которая, только омочивъ пурпуровыя свои губки въ стаканѣ вина, отдала его стоявшему подлѣ вся Испанцу, поручивъ доставить его ко мнѣ.
"Отъ Петры Камары, " сказалъ мнѣ съ важностью посланный.
Я посмотрѣлъ вопросительно на моего сосѣда.
«Пейте до дна, сказалъ онъ мнѣ въ полголоса: это новая учтивость со стороны Камары».
Я выпилъ, не останавливаясь. Петра поблагодарила меня взглядомъ. И что за глаза! Вы увидите: длинные, бархатные, похожіе на глаза испуганной серны.
Минутъ черезъ пять та же самая продѣлка повторилась съ Анитою. Наконецъ дошла очередь до Карменъ; но Карменъ, какъ самая младшая, не имѣя еще nivio для посылокъ, сама подошла ко мнѣ, и подавая стаканъ, сказала, потупивъ глазки:
«Хотя я и не имѣю достоинствъ Петры и Аниты, но не сдѣлаете ли вы мнѣ ту же честь, которую оказали имъ.»
Я выпилъ вино и возвратилъ стаканъ.
«Теперь, сказала Карменъ съ чувствомъ, я сохраню этотъ стаканъ во всю свою жизнь!»
(Oh! Monsieur Dumas! oh!!
Между тѣмъ настало время ужинать; въ залѣ накрыли наскоро три стола; за каждымъ изъ нихъ предсѣдала одна изъ вашихъ фей. Ужинъ былъ не слишкомъ изобильный и вовсе не вычурный: два, три блюда самыя простыя. Нѣсколько бутылокъ туземнаго вина — и только; а между тѣмъ трудно себѣ представить до какой степени ужинъ былъ оживленъ! Пили мало, потому что и вина было немного, но всѣ казались упоенными. Упоенные собственнымъ веселіемъ, упоенные жизнію, кто пѣлъ, кто декламировалъ стихи въ честь одной изъ танцовщицъ, кто брянчалъ на гитарѣ, кто просто кричалъ, произнося несвязныя слова, изобличавшія душевное волненіе.
Наконецъ говоръ, смятеніе, восторгъ достигли до крайнихъ предѣловъ, и вдругъ десятки голосовъ разразились крикомъ.
«Petra, Petra, el vito! el vito! Petra на столъ!!»
Петра не долго колебалась. Сначала она встала и окинула взоромъ толпу. Крики усилились. Петра поставила ножку на стулъ. Крики еще усилились. Петра выпрямилась на стулѣ. Толпы съ шумомъ оставили другіе столы и лавою кинулись къ тому, возлѣ котораго стояла Петра. Еще порывъ криковъ и восторга — и Петра, какъ птичка, вспорхнула на столъ!!…
Но… stop — довольно! Какъ порхала эѳирная Петра по столу, какъ потомъ она плясала фанданго съ нѣжною Анитою, чѣмъ кончилось это угорѣлое празднество, отъ чего разбился стаканъ, который Карменъ обѣщалась сохранить на память Дюма во всю жизнь, все это предоставляю желающимъ прочитать въ Indépendance Belge. Я желалъ показать, что хотя Дюма нѣсколько и многословенъ (это правда), хотя подъ часъ онъ и не жалѣетъ яркихъ красокъ, для описанія грубой существенности (что совершается всегда вопреки изящнаго вкуса и эстетическаго чувства), однако никакъ нельзя отказать ему въ дарованія, въ мысляхъ; нельзя не согласиться, что слогъ его оживленъ, и что, наконецъ, не каждому прійдетъ въ голову сдѣлать живой, характеристическій очеркъ цѣлой страны, для того только, чтобы объявить, что новая танцовщица пріѣхала въ такой-то городъ.
Я полагаю, что въ жизни вообще не мѣшало бы брать примѣръ съ пчелы (не пугайтесь, гг. журналисты, не съ Сѣверной, а съ настоящей пчелы). Трудолюбивая пчелка собираетъ медъ и съ пышныхъ и съ скромныхъ цвѣтовъ, а до ядовитыхъ соковъ не касается, хотя зачастую они находятся подлѣ, на томъ же цвѣткѣ, съ котораго пчелка собираетъ свои душистые соты. — Vale!
Stop! Англійскій stop то же, что русскій стой! только въ звукѣ англійскаго слова болѣе силы и выразительности, чѣмъ въ русскомъ. Вѣроятно, это зависитъ отъ согласной буквы, которая плотнѣе замыкаетъ слово stop, чѣмъ двѣ гласныя, которыя, въ словѣ стой разносятъ, улетучиваютъ, такъ сказать, звукъ.
Долгое время я не обращалъ ни какого вниманія на выразительность слова stop, пока особенный случай не вынудилъ меня питать къ нему, и оказывать ему полное уваженіе.
Однажды, стеченіе благопріятныхъ обстоятельствъ доставило мнѣ удовольствіе плаванія на военномъ пароходѣ. Смѣло скажу, что кто ѣздилъ только на частныхъ пароходахъ, тотъ не испыталъ наслажденія путешествовать по морю, подъ прикрытіемъ строжайшаго порядка, дисциплины и совершеннаго знанія дѣла. На частномъ пароходѣ человѣкъ все таки представляетъ собою самостоятельную единицу, онъ путешественникъ, отданный на время на попеченіе шкипера, но звѣно, соединяющее его съ землею, не совсѣмъ еще прервано. На военномъ же пароходѣ есть только капитанъ, т. е. воплощенная мысль, разумъ и власть, и орудіе или вспомогательная сила — экипажъ, долженствующій двигать и охранять корабль. Остальныя личности исчезаютъ, и частный человѣкъ, попавшій случайно на военный корабль, теряетъ на время своя права гражданства, утрачиваетъ свою субъективность, до тѣхъ поръ, пока не высадятъ его на берегъ. Вѣроятно на твердой землѣ мнѣ никогда не пришла бы въ голову мысль поручить охраненіе собственной моей особы кому либо другому; но на зыбкой, вѣроломной, бурной стихіи, я ощущалъ необычайное удовольствіе помышлять, что я нуль, что особа моя не существуетъ, но что капитанъ, заботясь о сохраненій корабля, охраняетъ и меня. Въ слѣдствіе этого убѣжденія мною овладѣла какая-то невыразимо пріятная безпечность, какое-то dolche far niente; не думая вовсе о своей особѣ, я вполнѣ предавался созерцанію окружающей меня безпредѣльности. Мнѣ кажется, что если бъ насъ достигла ужаснѣйшая буря, или даже и кораблекрушеніе, то и тогда я оставался бы спокойнымъ, предоставивъ себя вполнѣ попеченіямъ капитана.
И то правду сказать, что капитанъ, подъ покровительствомъ котораго мнѣ посчастливилось плавать на военномъ пароходѣ, заслуживалъ полной довѣренности. Молчаливый и угрюмый отъ природы, онъ былъ не словоохотливъ, не сообщителенъ, но всѣ его мысли, заботы, попеченія были ежеминутно сосредоточены на единственномъ предметѣ — на ввѣренномъ ему пароходѣ. Съ утра до вечера, онъ осматривалъ со вниманіемъ каждую снасть, каждый шкотъ; не проходило часа или двухъ, чтобъ онъ не заглянулъ въ машинное отдѣленіе и не освидѣтельствовалъ всего, отъ поршней др кочерги кочегаровъ; каждый гвоздикъ, планочка, каждое пятнышко на палубѣ, ничто не ускользало отъ его орлинаго взора.
Въ теченіе пяти или шести дней моего пребыванія на пароходѣ, я не слыхалъ отъ капитана другихъ словъ, какъ только относящихся къ прямымъ его обязанностямъ. «Сколько узловъ?» бывало спроситъ отрывисто, или «которая стклянка?»,[12] и такъ далѣе. За то любо было посмотрѣть, въ какой дисциплинѣ находились всѣ мы у него, отъ перваго до послѣдняго! За десять шаговъ отъ него, бывало, шапку ломаемъ или руку къ козырьку прикладываемъ. Когда капитанъ нашъ прохаживался по палубѣ, то каждаго встрѣчнаго обдавалъ какимъ-то холодомъ, сопряженнымъ, однако жъ, съ чувствомъ невольнаго почтенія. Нашему брату, случайному пассажиру, и въ голову не приходило закурить, напримѣръ, сигару на палубѣ. Куда! капитанъ, того гляди, и сигару, и пассажира за бортъ спровадитъ. — И такъ на пароходѣ у насъ все шло чинно, порядочно и пока обстояло благополучно. Однажды, послѣ долгаго плаванія, мы зашли въ одинъ портъ; капитанъ съѣздилъ на берегъ, сдалъ какія-то депеши, и въ тотъ же вечеръ, при боковомъ вѣтрѣ, мы вновь вышли въ открытое море. Съ каждымъ поворотомъ колеса, вѣтеръ свѣжѣлъ и крѣпчалъ. Убрали сначала лисели, потомъ вскорѣ и остальные паруса; кажись, убавили ходу, а возвращаться въ портъ капитанъ и не думалъ: не такого нрава былъ человѣкъ! Ужъ если пошелъ, такъ впередъ, а до попятнаго онъ былъ не охотникъ. Между тѣмъ, вѣроломная стихія не на шутку расходилась. Порывистый вѣтеръ вылъ, словно сотни тысячъ жалобныхъ голосовъ; кругомъ ни зги не видать, лишь мерцаютъ бѣлыя, длинныя пѣнящіяся ленты валовъ. — Я засмотрѣлся на бушующую стихію, и не обращалъ ни какого вниманія на то, что происходило на пароходѣ. Около полуночи, я собрался было на покой, какъ вдругъ замѣтилъ, что, не смотря на позднее время, почти весь экипажъ находился на палубѣ и ожидалъ, въ совершенномъ молчаніи, какихъ-то приказаній. Это меня заняло, тѣмъ болѣе, что я увидѣлъ подлѣ рулеваго, при слабомъ освѣщеніи фонаря, капитана и штурмана, которые внимательно разсматривали карту, дѣлали вычисленія и часто посматривали на компасъ. — Вдругъ капитанъ взялъ рупоръ, и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, по направленію къ машины, закричалъ громовымъ голосомъ: «Stop машина! Изъ бухты вонъ! Отдать якорь!» Не прошло минуты, какъ пароходъ дрогнулъ отъ напряженія цѣпи забравшаго якоря, и медленно повернулся нѣсколько по направленію вѣтра; въ то же время за лѣвымъ бортомъ послышался трескъ, и нижняя часть одного колеса разлетѣлась въ дребезги. Капитанъ нагнулся за бортъ, пристально посмотрѣлъ на мутныя пѣнящіяся волны, и, убѣдившись, что якорь забралъ, проговорилъ сквозь зубы: «А проклятый, какъ разъ тутъ!» Дѣло въ томъ, что, съ самаго выхода изъ порта, вѣтеръ, не смотря на усилія паровъ, уклонялъ насъ мало по малу къ берегу: капитанъ разсчиталъ, съ математическою точностью, что при этомъ уклоненіи намъ не миновать извѣстнаго ему какого-то камня или утеса, и громовымъ своимъ stop спасъ пароходъ отъ явной погибели.
Вѣтеръ и море, какъ бы негодуя сами на себя за упущенную добычу, вскорѣ стихли, и на слѣдующее утро, при хорошей, ясной погодѣ, исправивъ незначительное поврежденіе въ колесѣ, мы продолжали свой путь.
Не знаю отчего я вздумалъ полюбезничать съ вашимъ угрюмымъ капитаномъ, и, принявъ самое умильное выраженіе лица, подошелъ къ нему во время его прогулки но палубѣ. "Признаться сказать, ночью дѣло выходило серіозное, замѣтилъ я, пріятно улыбаясь, и, безъ вашего совершеннаго званія мѣстности и вашего хладнокровія, пароходу не сдобровать бы. Впрочемъ и вы, кажется, капитанъ, не совсѣмъ были спокойны, потому что обмолвились и вмѣсто «стой машина» скомандовали «stop машина! — „Обмолвки тутъ нѣтъ ни какой, отвѣчалъ отрывисто капитанъ: такъ и слѣдуетъ говорить stop, а не по вашему стой! У всякаго сословія свой нравъ и обычай; вы, земляки, отвѣчаете, когда у васъ спрашиваютъ сдѣлано ли такое-то дѣло, готово, а мы отвѣчаемъ есть: это коротко и ясно! Ошибки тутъ не было, сударь, вы какой, а всякій сверчокъ знай свой шестокъ, вотъ это такъ славная поговорка! Охъ, ужъ эти мнѣ земляныя груши!!“ проворчалъ капитанъ, поворачиваясь ко мнѣ спиною, и желая, вѣроятно, намекнуть, что я земляное, а не морское произрастеніе. Моя физіономія изъ сладкой и улыбающейся превратилась въ довольно кислую, но съ тѣхъ поръ я получилъ необыкновенное уваженіе къ слову stop, и вскорѣ открылъ въ немъ тму не подозрѣваемыхъ мною достоинствъ. Я убѣдился, что выразительнымъ словомъ stop можно отклонять и укрощать дурныя наклонности, вредныя искушенія и даже бурныя страсти; въ слѣдствіе этого я принялъ слово stop за вѣрнаго спутника моей жизни, и совѣтую… многимъ прибѣгать къ его спасительному вліянію.
Вообразите себѣ, напримѣръ, молодаго человѣка, вынужденнаго, непогодою или другими какими обстоятельствами, искать убѣжища подъ кровомъ всѣмъ пріютъ дающеи красной невской кареты. Молодой человѣкъ машетъ, экипажъ пріостанавливается; молодой человѣкъ, не касаясь подножки, ловко проникаетъ въ карету, дверцы съ шумомъ захлопываются, и онъ садится рядомъ съ хорошенькою, быстроглазою особой. Сосѣдка молодаго человѣка прилично и даже изящно одѣта: на ней маленькая шляпка съ полуопущеннымъ вуалемъ, модный бурнусъ; у нее пурпуровый ротикъ, бѣленькіе зубки, и пр. и пр. Съ каждымъ новымъ пассажиромъ, кучеръ кареты круто сдерживаетъ своихъ пегасовъ, отчего происходитъ невольное столкновеніе. При этомъ движеніи хорошенькая особа кокетливо улыбается, кусая себѣ губки, а воображеніе молодаго человѣка начинаетъ разыгрываться. Онъ внимательнѣе всматривается въ свою сосѣдку, заговариваетъ съ нею, и когда она, дернувъ за шнурокъ, выходитъ у Литейной, то и онъ покидаетъ карету. Хорошенькая особа, оправивъ складки своего не много измятаго платья, направляетъ шаги къ Литейной, не позабывъ бросить испытующій взоръ на своего минутнаго спутника; молодой человѣкъ колеблется…» но стоитъ ему произнести магическое слово stop, и онъ очутится на Владимірской улицѣ, спиною къ Литейной, сознавая ясно, что увлеченіе тутъ не умѣстно, и что за хорошенькою женщиной, которая съ первой встрѣчи смотритъ на васъ умильно, слѣдить не подобаетъ.
Но энергическое слово stop полезно и не для однихъ молодыхъ людей. Случается, что человѣкъ зрѣлый, семейный, пожелаетъ взглянуть на пресловутыя вечернія увеселенія минеральныхъ водъ. Почему же нѣтъ? Отчего не полюбоваться великолѣпною, замысловатою иллюминаціею, пестрою толпою, и не усладить своего слуха прекраснымъ оркестромъ Гунгля? Но вотъ проходитъ часъ за часомъ, свѣтящіяся гирлянды, транспаранты мало по малу потухаютъ, а на зеленыхъ столикахъ тамъ и сямъ появляются зажженыя свѣчи; толпа въ саду рѣдѣетъ, и все принимаетъ новый видъ. Степенный человѣкъ останавливается на ступеняхъ, ведущихъ въ залы, желая въ послѣдній разъ окинуть взоромъ полуопустѣвшую арену минувшаго праздника, и вотъ до него долетаютъ веселый говоръ, чоканье стакановъ, непритворный, юный, увлекательный смѣхъ За однимъ столомъ онъ слышитъ знакомые мужскіе голоса и незнакомые женскіе; шампанское льется пѣнистою, желтою струею; кипятъ живыя, искрометныя рѣчи! Былое мгновенно возстаетъ въ памяти степеннаго человѣка: онъ припоминаетъ недавно минувшую пылкую молодость, дѣлаетъ шагъ, другой по направленію къ приманчивому столу, но вдругъ произноситъ рѣшительный stop, и твердыми шагами оставляетъ садъ, сознавая, по милости магическаго слова, что семейный человѣкъ долженъ обдумывать каждый свой шагъ, и не подвергать себя опасности краснѣть при встрѣчѣ съ знакомыми незнакомками.
Но услуги, оказываемыя чуднымъ словомъ въ указанныхъ мною случаяхъ, ничто еще въ сравненіи съ его пользою въ истинно-нравственныхъ недугахъ. Сгруснется вамъ, сердце сжимается и чувствуетъ печальную истому, душа жаждетъ сочувствія, и вотъ, подъ личиною благородныхъ чувствъ самопознанія и любви къ ближнему, самолюбіе опутываетъ, какъ паутиною, сокровеннѣйшіе изгибы вашей души; демонъ самохвальства шепчетъ вамъ на ухо раскаленнымъ дыханіемъ: Не ты ли пламенно любишь родъ человѣческій? Не ты ли гнушаешься порока? Не дышитъ ли каждое твое слово благонамѣренностью? И ты одинокъ! Кругомъ тебя пустыня! Кто тебѣ сочувствуетъ? Кто тебя одобряетъ?" И тлетворное вліяніе самохвальства болѣе и болѣе отуманиваетъ ваши понятія; ядовитое начало проникаетъ глубже и глубже въ ваше мышленіе, но…. stop! довольно! восклицаетъ торжествующій вашъ разумъ. Прочь уныніе! Прочь самохвальство! Опомнись самолюбивый! Такихъ людей какъ ты, тма тмущая на свѣтѣ; ты жаждешь похвалы, но стоишь ли ея? Смирись, и пади ницъ предъ Провидѣніемъ! Со слезами умиленія благодари всечасно за жребій, доставшійся тебѣ въ удѣлъ! Ты сѣтуешь на твое одиночество, ты говоришь, что кругомъ тебя пустыня, а у тебя есть семья есть скромный пріютъ! Ты жалуешься на порывы твоего воображенія, но радуйся, что ты понимаешь щебетаніе птичекъ, говоръ ручья; радуйся, что умѣешь наслаждаться твореніями Зиждителя при видѣ моря, облаковъ, ври созерцаніи восхода или заката солнца!!… И повѣетъ на васъ теплою отрадою, и освободится душа отъ гнусныхъ узъ самолюбія, и легко и весело станетъ на сердцѣ!
Признаюсь откровенно, что и мнѣ, по поводу «Петербургскихъ посланій» самолюбіе не рѣдко, подъ благовиднымъ предлогомъ участія, шептало на ухо слово stop! "Писать подобныя письма, говорило оно, то же, въ умственномъ отношеніи, что размѣнивать золотую монету на мельчайшія мѣдныя деньги. Если неимущему достанется какая нибудь полушка, что пріобрѣтетъ онъ на нее? Съ трудомъ кусокъ черстваго хлѣба! А если собрать мѣсячную лепту воедино, такъ достанется бѣдному цѣлый калачъ, да пожалуй еще и на пару горячаго чая.
«Фельетонъ можно сравнить, продолжало шептать самолюбіе, съ лимономъ, или вѣрнѣе еще — съ яйцемъ, сваренымъ въ смятку; утромъ, за завтракомъ, пожалуй, найдется охотникъ, который осторожно выпуститъ изъ него желтокъ въ хрустальную рюмку, а скорлупу съ бѣлкомъ выбросить за окошко, и прохожій, не обращая на нее вниманія, втопчетъ ее въ грязь», и проч., и проч. Вотъ что не разъ шептало мнѣ самолюбіе, но я отвергнулъ коварныя и самолюбивыя наущенія по слѣдующимъ побудительнымъ причинамъ.
Въ обширномъ саду лѣтняго моего пребыванія, сирени давно уже отцвѣли, но за то всѣ клумбы наполнены роскошнѣйшими, разноцвѣтными и разнородными даліями (георгинами). Къ величайшему моему удовольствію, всѣ двери и калитки вашего сада попрежнему отворены для проходящихъ посѣтителей. На дняхъ, совершая утреннюю мою прогулку, я напалъ на двухъ миловидныхъ гулявшихъ дамъ; онѣ не замѣчали меня, и одна изъ нихъ, подойдя къ удивительной, двуцвѣтной бархатнаго отлива даліи, собиралась, кажется, сорвать ее, но подруга остановила ее: «Что ты дѣлаешь, Вѣра? сказала она съ живостью вспомни опустошительницу сиреней!»[13] И обѣ хорошенькія даны громко засмѣялись и прошли мимо цвѣтовъ. Я сконфузился, покраснѣлъ, и спрятался за кустъ, забывъ, что эти дамы меня и не знаютъ, и, конечно, не могутъ догадаться, что предъ ними находится сатирическій пѣвецъ дѣяній людей, имѣющихъ не совсѣмъ основательныя понятія о приличіяхъ и неприкосновенности правъ собственности. Однако же, не смотря на минутное мое замѣшательство, я несказанно обрадовался услышанному мною замѣчанію. Что, если, подумалъ я, изъ нѣсколькихъ тысячъ людей, читающихъ Сѣверную Пчелу, хотя сотая доля обратитъ вниманіе на мои письма, въ такомъ случаѣ есть надежда, что найдутся люди, которые, раздѣляя мои мнѣнія, проникнутся убѣжденіями: 1) что можно описать безъ грубой полемики, безъ сплетней и личностей, довольствуясь предѣлами, означенными благоразуміемъ.[14] 2) Что мода, передаваясь почти безсознательно отъ человѣка къ человѣку, принимаетъ часто не совсѣмъ благоразумное направленіе, и что слѣдовательно уклоняться отъ ея вліянія, бываетъ иногда полезно и въ нравственномъ, и въ физическомъ отношеніяхъ. 3) Что безпрекословная покорность постановленіямъ и уваженіе къ законамъ составляютъ несомнѣнный признакъ высокаго образованія. 4) Что повѣсти въ родѣ «Тита Софронова Казанка» не представляютъ утѣшительнаго явленія въ литературѣ, какъ въ нравственномъ, такъ и въ физіологическомъ отношеніяхъ. 5) Что не слѣдуетъ злоупотреблять дивной способности мышленія, столь щедро дарованной вамъ Провидѣніемъ, и что нѣтъ необходимости стараться подводить подъ законы утлой нашей науки то, чему предназначено оставаться тайною для нашего разума. 6) Что ограниченность въ желаніяхъ, умѣніе довольствоваться своею судьбою, суть чувства, ведущія народы къ благоденствію, и что человѣкъ, который не безпрестанно роется въ грязи людскихъ недостатковъ, а смотритъ съ возвышенной точки на жизнь, открываетъ болѣе добраго, чѣмъ злаго. 7) Что журналистика не должна быть почитаема дѣломъ торговымъ, промышленнымъ, и что приступать къ изданію журнала можно только по призванію; что рецензентъ долженъ поступать добросовѣстно и не карать другихъ журналовъ собственно изъ однихъ видовъ корыстолюбія. 8) Что слѣдуетъ, подобно настоящей пчелкѣ, собирать медъ съ цвѣтовъ, не касаясь ядовитаго начала, и не должно отвергать безусловно произведеній, потому что въ нихъ и въ хорошемъ находятся кой-какіе недостатки. И наконецъ 9) что силою нравственной воли, дарованной намъ Всевышнимъ, мы можемъ избѣгать искушеній, отталкивать душевные недуги самохвальства и унынія, и довольствоваться вполнѣ исполненіемъ скромныхъ нашихъ обязанностей.
Если надежды мои осуществятся, то мнѣ не дозволено роптать на ничтожество и на скромность лѣтнихъ моихъ занятій, а, напротивъ, слѣдуетъ утѣшаться мыслію, что и я принесъ убогую лепту въ сокровищницу общественной пользы.
Раскаяніе овладѣло иною! Бесѣдуя съ вами почти о всѣхъ нашихъ журналахъ (исключая, разумѣется, учено-спеціальныхъ, какъ, напримѣръ, Военно-Медицинскій Журналъ, въ которомъ появляются прекрасныя и въ высшей степени любопытныя статьи), я ни разу не упомянулъ объ одномъ весьма полезномъ изданіи, которое другіе журналы не превозносятъ[15], о которомъ мало говорятъ, не выписываютъ подробно его оглавленія, а между тѣмъ этотъ полезный журналъ расходится довольно въ значительномъ числѣ экземпляровъ, и въ тиши, безъ шума, безъ громкихъ объявленій, достигаетъ мало по малу своей благородной цѣли. Этотъ журналъ, на который я отъ души желаю, чтобъ вы обратили вниманіе, носить скромное названіе! Журналъ для дѣтей[16]. Дѣйствительно, со держаніе его можно уподобить дѣтской невинной душѣ; этотъ журналъ вмѣщаетъ въ себѣ только чистые помыслы, безукоризненную нравственность и незыблемое религіозное чувство. И не одни дѣти найдутъ въ немъ полезное и поучительное: каждый благомыслящій человѣкъ прочтетъ его съ наслажденіемъ. Конечно, читатели, ищущіе бурныхъ впечатлѣній, люди, жаждущіе описаній пошлой, грязной дѣйствительности не найдутъ въ немъ пищи для ихъ любознательности, но кто дорожитъ чистотою роднаго языка, любитъ изящное и не гнушается почерпать полезныя свѣдѣнія и въ зрѣлыхъ лѣтахъ, сознавая, что всепознаніе не свойственно человѣку, тотъ смѣло можетъ прибѣгнуть къ журналу г. Чистякова, и я не сомнѣваюсь, что они отъ души поблагодарятъ почтеннаго издателя за его полезное предпріятіе. Въ подтвержденіе вышесказаннаго я приведу нѣсколько примѣровъ изъ Журнала для дѣтей, и вы убѣдитесь, что мысли и воззрѣнія, въ немъ встрѣчающіяся, годятся и не для одного дѣтскаго разума. Журналы наши жалуются, что и нынѣ у насъ нѣтъ литературной критики, что нѣтъ основательной оцѣнки произведеній изящной словесности: не угодно ли заглянуть въ журналъ г. Чистякова за прошедшій 1852 годъ?[17] Вы найдете тамъ: 4) разборъ стихотворенія Пушкина: Два ключа; 2) разборъ Урожая, Кольцова; 3) разборъ стихотворенія Разбитый корабль, Козлова; 4) idem Отвѣтъ Анониму, Пушкина и 5) idem народной пѣсни: Ужь какъ палъ туманъ на сине море.
Въ стихотвореніи Два ключа, Пушкинъ упоминаетъ, какъ вамъ извѣстно, о живой и мертвой водѣ. Вотъ какъ авторъ разбора объясняетъ это баснословное преданіе: «Въ каждомъ народномъ повѣрьѣ и преданіи есть хотя тѣнь истины или иносказательное аллегорическое изображеніе мысли. Разсказъ о колодезяхъ живой и мертвой воды, можетъ быть, служитъ темнымъ указаніемъ на минеральные цѣлебные ключи нашего Кавказа. Сказка о зміѣ-горынычѣ произошла отъ того, что тамъ, въ самомъ дѣлѣ, множество змѣй такъ что истребить ихъ, конечно, нѣтъ возможности; сбей одну змѣиную голову, покажутся другія. Спрыснутый мертвою водою человѣкъ, живъ, но спитъ непробудно: это, можетъ быть, выражаетъ мысль, что усыпленіе есть видъ смерти, что сонный человѣкъ живетъ не полною жизнію. — Преданіе о живой водѣ было и у Индійцевъ: они говорили, что истоки рѣки Ганга не доступны потому, что охраняются тремя змѣями, и пр.» Далѣе авторъ, разбирая происхожденіе слова вѣдьма, говоритъ, что оно происходитъ отъ слова вѣдать, знать, слѣдовательно значитъ — знахарка, колдунья, волшебница. «Такимъ образомъ въ простодушномъ понятій русскаго крестьянина, продолжаетъ авторъ, мысль о знаніи сливается въ одно съ мыслію о чемъ-то сверхъ-естественномъ, чудномъ, таинственномъ, очаровательномъ. Удивительный намекъ на то, что знаніе есть открытіе вѣчнотворящихъ, непостижимо могучихъ силъ природы, тайныхъ свойствъ минераловъ, растеній; животныхъ, и проч.»
Разбирая значеніе нѣкоторыхъ эпитетовъ въ стихотвореніи Пушкина, авторъ обращаетъ вниманіе читателя на слѣдующіе стихи:
«Течетъ волной живою,
По камнямъ весело журча.»
"Точно, говоритъ онъ, живой ручей оживляетъ мертвую тишину своимъ неумолкаемымъ говоромъ; оживляетъ однообразіе, мертвенность пустыни, чуждой всякаго движенія, своими игривыми струями, которыя вѣчно куда-то бѣгутъ, торопятся, догоняя и перегоняя другъ друга. Онъ же несетъ жизнь цвѣтамъ и деревьямъ, " и проч.
Рецензентъ не упускаетъ случая указать и на недостатки стиховъ, въ случаѣ надобности.
«Чета духовъ съ начала міра,
Безмолвная на лонѣ мира,
Дремучій берегъ стережетъ.»
Актеръ разбора замѣчаетъ, что міра и мира — плохія рѳины. Это не подобозвучіе, говорятъ онъ, а однозвучіе; за то его поражаетъ, по справедливости, эпитетъ дремучій берегъ. «Слово дремучій обыкновенно употребляютъ только для означенія глухаго, темнаго лѣса, но Пушкинъ сдѣлалъ изъ него новое, счастливое употребленіе въ своемъ гармоническомъ стихѣ, и выразилъ вдругъ, и пустырь, и глушь, и безмолвіе береговъ мертваго ручья.»
Во второй изъ вышепоименованныхъ статей, авторъ разбираетъ прекрасное стихотвореніе Кольцова Урожай! Вотъ истинная народная поэзія! Тутъ каждое слово мысль, каждый стихъ живая картина. Языкъ, которымъ выражается поэтъ въ этомъ стихотвореніи, конечно, не ученый, не книжный, такъ сказать; тутъ не найдете, однако же, выраженій въ родѣ слѣдующихъ мужикъ отъ мужикъ-отъ какой ражій; тутъ скулу на скулу не помножаютъ, зубы въ дроби не приводятъ[18], а между тѣмъ читатель сознаетъ, что стихи Кольцова писаны простонароднымъ языкомъ, но языкомъ поэтическимъ, возвышеннымъ! Да, возвышеннымъ, потому что высокія чувства и въ уста народа влагаютъ возвышенныя рѣчи. Подражать и въ изящной словесности подобной рѣчи можно и даже должно, потому что это значитъ усвоивать себѣ духъ народнаго слова, но выставлять на показъ глупыя, безграмотныя рѣчи, не слѣдуетъ.
Привожу подлинныя слова автора разбора стихотворенія Кольцова:
«Весною прошелъ дождь; мужики обрадовались, поѣхали сѣять, посѣяли, помѣшали землю и заскородили. Уродился славный хлѣбъ, созрѣлъ. Они сняли его свозили и склали въ скирды. Вотъ и все, о чемъ тутъ говорится. Вещи самыя простыя, занятія обыкновенныя, работа черная, и народъ черный!…. Зачѣмъ бы кажется и писать объ этомъ? Но, однакожъ, чувствуешь, что описаніе, сдѣланное Кольцовымъ, имѣетъ въ себѣ много привлекательнаго: оно оставляетъ въ душѣ такое же впечатлѣніе, какъ будто сейчасъ былъ въ деревнѣ, въ полѣ, на свѣжемъ воздухѣ, на солнцѣ, на крестьянскихъ работахъ, среди плодородныхъ волей, среди богатыхъ жатвъ, и видѣлъ въ добрыхъ и умныхъ лицахъ поселянъ, сквозь грубыя черты, сквозь загаръ, пробивающееся выраженіе довольства и сознаніе благороднаго труда. Отъ чего жъ бы это? Не отъ того ли, что стихотвореніе кто написано просто? Или, можетъ быть, тутъ незамѣтно чувствуешь всю важность, все высокое значеніе скромныхъ и тяжелыхъ крестьянскихъ работъ, плодомъ которыхъ бываетъ даръ Божій — хлѣбъ, главное богатство народа, источникъ всякаго другаго богатства? Или отъ того, что земледѣліе есть самое чистое, самое невинное занятіе; что земледѣлецъ никогда не разлучается съ природой работаетъ съ ней заодно, что его грѣетъ солнце, освѣжаетъ дождь и прохлада утренняя, и прохлада вечерняя, что онъ безпрерывно видитъ зелень, цвѣты, небо, каждую минуту чувствуетъ красоту, стройный ходъ созданія и незамѣтно, въ простотѣ душевной, проникается благоговѣніемъ къ Творческой Силѣ, объемлющей и хранящей все Своею безконечною любовью.» и пр
Какія прекрасныя мысли! какое безподобное воззрѣніе на предметы, описанные поэтомъ. Продолжая обзоръ стихотвореній Кольцова, авторъ обращаетъ вниманіе читателя на слѣдующіе стихи:
За одно съ весной
Пробуждаются
Ихъ завѣтныя
Думы мирныя.
"Весной, говоритъ рецензентъ, все въ природѣ начинаетъ работать, все спѣшитъ, торопится какъ можно скорѣе и во-время сдѣлать свое дѣло. И у крестьянъ первыя заботы о своевременномъ трудѣ. Весна говоритъ имъ что надо дѣлать; закипѣвшая дѣятельность (дѣятельность природы) вызываетъ и ихъ на поле.
"Но плодотворный воздухъ, плодотворный дождь, плодотворное солнце, сохраненіе сѣмянъ, развитіе и возрастаніе ихъ, все это дѣло Божіе, тайна Божія.-- И вотъ крестьяне, приготовивъ все къ посѣву, съ благоговѣніемъ остановились предъ этой непостижимой тайной, и эту-то:
"Третью думушку
Какъ задумали
Богу — Господу
Помолилися.
"И Богъ благословилъ ихъ трудъ! Поэтъ, которому нѣтъ ничего чужаго ни въ природѣ, ни въ людяхъ, Христіанинъ и мыслитель, приходитъ и радуется. — И какъ не радоваться? Посмотрите, какая чудная картина:
"Выше пояса
Рожь зернистая
Дремитъ колосомъ
Почти до земли;
Словно Божій день,
На всѣ стороны,
Дню веселому
Улыбается,
Золотой волной
Разбѣгается.
"Природа и человѣкъ сдѣлали свое дѣло и небо озолотило его.
"Но вотъ работы кончены; все пожато, свезено, складено. Для немыслящаго, неразумнаго существа этого бы и довольно: только ѣшь, пей, вотъ, и все тутъ; для природы неодушевленной — зрѣлостью плода, образованіемъ сѣмени, вполнѣ достигнута цѣль.
"Но человѣкъ, послѣ матеріяльнаго труда, возвращается къ душевному чувству. — Онъ съ благоговѣніемъ началъ, онъ съ благоговѣніемъ и завершаетъ свой трудъ. Когда уже укатилось лѣтнее солнце и земля захолодѣла, въ немъ осталась и навсегда сохранится сердечная теплота — скромный символъ, который:
…."Жарко свѣча
Поселянина
Предъ иконою
Божьей Матери."
Какъ въ этомъ разборѣ все просто высказано, но какъ ясно и вѣрно возрѣніе рецензента, какъ сочувствуетъ онъ мыслямъ поэта, и какъ хорошо умѣетъ понимать ихъ. Приведенныхъ примѣровъ, кажется, достаточно, чтобъ доказать, что въ Журналѣ дли дѣтей мысли не совершенно дѣтскія, и что критическіе обзоры, въ немъ помѣщаемые, если не отличаются ѣдкимъ, саркатическимъ тономъ, то, по крайней мѣрѣ, согрѣты истиннымъ чувствомъ и совершеннымъ сочувствіемъ къ обозрѣваемому предмету. — Въ текущемъ году въ № 28-мъ помѣщена статья подъ названіемъ: «Картины изъ древней Индійской поэзіи.» «Всѣ народы, говоритъ авторъ въ началѣ этой статьи, болѣе или менѣе любятъ поэзію. Она содѣйствуетъ счастію людей, потому что смягчаетъ ихъ нравы; она составляетъ украшеніе ихъ жизни, потому что знакомитъ съ духовными нравственными наслажденіями, а кто находитъ удовольствіе въ размышленіи, въ чтеніи умныхъ и изящныхъ сочиненій, тотъ и въ помыслахъ, и въ разговорахъ, и въ поступкахъ будетъ благороденъ и нравственно чистъ. Его чувству противно всякое дѣло, которое клонится ко вреду другаго, всякое слово, которое своею жесткостію, грубостію можетъ оскорбить другаго.»
Не худо было бы и нашимъ современнымъ писателямъ повѣстей прочесть и даже затвердить эти строки, авось они тогда убѣдились бы, что назначеніе не одной поэзіи, но и вообще изящной словесности смягчать нравы и быть украшеніемъ вашей жизни, возвышая душу до области духовныхъ и нравственныхъ наслажденій. Но, увы, нынѣ писатели по большой части предпочитаютъ потворствовать вкусу необразованныхъ читателей; имъ нужно одобреніе большинства, и они льстятъ толпѣ. Странная вещь! Какъ отзоветесь вы о человѣкѣ, который станетъ предъ вами превозносить какого нибудь богатаго, но невѣжественнаго мецената, называя тупоуміе его — прозорливостію, неряшество и неопрятность — оригинальностію, достойною подражанія, вспыльчивую его свирѣпость — твердостію характера? Конечно, вы назовете подобнаго человѣка, по малой мѣрѣ, льстецомъ, а между тѣмъ, есть люди, которые, безъ зазрѣнія совѣсти, дѣлаютъ то же самое. Они превозносятъ червь, и превозносятъ въ ней именно то, что достойно порицанія. Необразованность ея они называютъ первобытною невинностью и чистотою нравовъ, неопрятность — похвальнымъ презрѣніемъ къ изнѣженности и удобствамъ жизни, грубость выраженій — живымъ языкомъ народа, и всячески стараются подражать ему. — заблужденіе это дошло до того, что недавно одинъ писатель, разсказывая, какъ плотный парень считалъ поросенковъ (!) т. е. окунывался безъ отдыха — множество разъ, пришедъ въ такой восторгъ, что воскликнулъ съ увлеченіемъ: «О русская удаль!! русская мощь!! промолвилъ я (т. е. авторъ) съ благоговѣніемь, 250 разъ, навѣрное 300 нырнуть безъ отдыха! И это не почемъ, такъ, шутя»….[19] Какъ вы полагаете, стоитъ ли благоговѣть предъ подобнымъ предпріятіемъ? Кстати скажу, что разсказъ, изъ котораго я выписалъ вышеприведенное странное восклицаніе, самъ по себѣ хорошъ и трогателенъ; но, къ сожалѣнію, онъ испорченъ притязаніемъ передать въ точности простонародный языкъ, и передать не такъ какъ передаетъ намъ его Кольцовъ, т. е. во всей его наивной поэзіи и живописности, нѣтъ, во всей его грубости и неправильности.
Въ разсказѣ, о которомъ идетъ рѣчь, безпрестанно встрѣчаются слова въ родѣ слѣдующихъ: надатъ, напратно легше, што, некруты, бяды (вмѣсто бѣды) и такъ далѣе. Я удивляюсь, какъ это еще набираютъ въ типографіи подобныя слова, какъ понимаютъ смыслъ фразы, какъ догадываются, что напратно значитъ напрасно, и къ чему служатъ послѣ этого грамотные корректоры: каково-то имъ просматривать подобныя корректуры? — Хвалгге, гг. писатели, хвалите отъ души и перенимайте, сколько угодно, хорошія качества и добродѣтели нашего народа; превозносите пламенную его любовь къ отечеству, безпредѣльную къ Православію; восхваляйте его смиреніе и умѣренность желаній, умѣнье довольствоваться малымъ; но, ради Бога, не потворствуйте его необразованности, грубости и порокамъ.
Виноватъ! увлекся. Простите великодушно! Въ заключеніе скажу вамъ, что въ Журналѣ для дѣтей, когда рѣчь идетъ о нашихъ православныхъ мужичкахъ, то превосходныя ихъ качества описываются яркими красками, разговоры ихъ передаются живымъ, естественнымъ языкомъ, но о варварскомъ нарѣчіи и о косноязычіи и помина нѣтъ. — Сверхъ вышеупомянутыхъ разборовъ, въ прошломъ 1852 году, въ Журналѣ для дѣтей были помѣщены многія весьма замѣчательныя статьи, по части астрономическихъ, физическихъ и естественныхъ наукъ. Описанія луны, солнца, созвѣздій, туманныхъ пятенъ, и проч.; теоріи различныхъ термометровъ; о пчелахъ и пчеловодствѣ; о воздушныхъ шарахъ, и проч. По части, исторической и географической: Древняя Шотландія; Путешествіе по Сахарѣ изъ Уадая въ Марзанъ; Александръ Македонскій и Дарій; Прутскій походъ Петра Великаго; Калифорнія, и проч., и проч. По части повѣствовательной: прекрасный разсказъ подъ названіемъ: Какъ поймать солнечный лучъ; Святославъ князь Липецкій, и проч., и проч., всего не перечтешь! Словомъ, въ 52-хъ нумерахъ, составляющихъ годовое изданіе, заключается 800 страницъ, и на каждой страницѣ вы непремѣнно найдете что нибудь или поучительное, или занимательное: каждый нумеръ украшенъ прекрасными картинками, и, не смотря на изящность изданія, не смотря на разнообразіе предметовъ (что необходимо увеличиваетъ расходы подобнаго предпріятія), издатель, желая сдѣлать Журналъ для дѣтей доступнымъ наибольшему числу семействъ, назначилъ ему умѣренную плату — 5 р. сер. Весьма сожалѣю, что я лично не знакомъ съ г. Чистяковымъ. Хотѣлось бы пожать ему съ чувствомъ руку, и поблагодарить отъ души.
- ↑ Извѣстно, что оперы Моцарта съ большимъ трудомъ проникли въ Италію, успѣхи же Манера и Мейербера представляютъ рѣдкое исключеніе.
- ↑ Описаніе столичнаго города С. Петербурга, сочиненіе Ѳ. Безака 1894 года.
- ↑ Dictionnaire national, tome 2, page 307.
- ↑ Забавникъ.
- ↑ См. письмо первое, введеніе.
- ↑ А между тѣмъ оно дѣйствительно существуетъ. Рейхенбахъ выразился не довольно точно: не любятъ смотрѣться въ зеркало женщины, увѣренныя въ своей красотѣ.
- ↑ Вы замѣчаете, что я поэтизирую на старинный ладъ; но, не безпокойтесь, это только такъ, съ радости!
- ↑ № 9 Москвитянинъ стр. 10.
- ↑ Замѣтимъ кстати, что г. Мочульскій, въ брошюрѣ, подъ названіемъ «О физическомъ условіи холернаго начала», вышедшей въ нынѣшнемъ году, высказалъ подобную же теорію Случайная ли эта встрѣча мыслей или заимствованіе? не знаю.
- ↑ Шихъ-Мансуръ того же автора, кажется, несовсѣмъ принадлежитъ къ историческимъ повѣствованіямъ.
- ↑ Прошу не забыть, что все это слова Дюма, а не мое мнѣніе.
- ↑ Сколько узловъ? т. е. какъ быстро идетъ пароходъ? Которая стклянка? т. е. который часъ?
- ↑ См. письмо П. П. 155-й Сѣв. Пчелы.
- ↑ Смотри Введеніе V 122-й Сѣверной Пчелы и послѣдующіе №№ 127, 155, 160, 172, 182, 187, 193, 199. Означенные нумера соотвѣтствуютъ по порядку вышеприведеннымъ девяти параграфамъ.
- ↑ Въ Сѣверной Пчелѣ Ѳ. Б. не разъ указывалъ публикѣ на это полезное изданіе. Ред.
- ↑ Журналъ для дѣтей издается М. Б. Чистяковымъ.
- ↑ Я говорю предпочтительно о Журналѣ для дѣтей за 1852 годъ, потому что нумера за этотъ годъ переплетены у меня въ одну книгу.
- ↑ См. № 10-й Москвитянина.
- ↑ См. № 14-й Москвитянина, стр. 58, разсказъ Рыбакъ.