«Аполлонъ», № 4, 1909
Есть пристрастія, которыхъ немножко стыдно. Мнѣ, напримѣръ, бываетъ пріятно, возвратясь домой послѣ сырой оттепели, у камина почитать сквозь дремоту какую-нибудь «легкую книгу», хотя бы «Трехъ мушкатеровъ». Наудачу открытая книга легко можетъ быть закрыта когда угодно и открыта въ другомъ мѣстѣ. Это не для всѣхъ обязательно, не для всѣхъ забавно, но большого преступленія въ этой послѣобѣденной слабости нѣтъ. Вотъ также пріятно, на другой день послѣ мучительствъ Анатэмы, было смотрѣть эту ловко скроенную и хорошо подогнанную къ силамъ Малаго театра пьесу англійскаго актера Деверэ. Въ ней всѣ достоинства и недостатки драмъ Сарду; быстрота движенія (убійства, танцы, веревочныя лѣстницы, скрытые въ стѣнахъ шкапы, перехваченныя записки, отравленія, предсказанія), несмотря на большую наивность всѣхъ этихъ штукъ, даетъ возможность смотрѣть ее безъ всякой скуки. Конечно, стиль вѣка взятъ очень поверхностно, это не тонкая миніатюра, а безжалостно размалеванная олеографія, но вѣдь всему свой часъ: часъ новелламъ Анатоля Франса и Анри де-Ренье и другой часъ — Дюма. Когда приходится ждать лошадей въ деревенской избѣ, тогда и крестный календарь, и страшный судъ, и коронація очень развлекательны. Кромѣ того, при настоящихъ условіяхъ театральныхъ возможностей, когда литературность и плохая литературность (Чириковъ, Найденовъ… такъ со ступеньки на ступеньку — до Карпова и другихъ) душитъ сцену, можетъ быть, только и возможны еще Генрихи Наварскіе, въ которыхъ нѣтъ ни капли литературности, но театральности больше чѣмъ нужно. Эта старая все больше и больше забываемая театральность, въ которой всѣ движенія и поступки героя, злодѣя, первой героини, наперсницы, комическаго вѣрнаго друга такъ точны и предопредѣлены, мнѣ лично мила. Для интеллигентной, разумномыслящей по Михайловскому или Плеханову, нашей публики все это, конечно, изжитые предразсудки. Но я признаюсь, когда мечта гимназистокъ, бенефиціантъ Глаголинъ, этотъ добрый и смѣлый Генрихъ, избѣжавшій благополучно въ теченіе пяти актовъ столько интригъ и козней, выходилъ раскланиваться и его осыпали цвѣтами, подъ гулъ неистовой галерки, я тоже не удержался и хлопнулъ раза два, три, хотя интеллигентный рецензентъ прогрессивной газеты, мой сосѣдъ, и смотрѣлъ на меня сокрушительно повторяя — «Стилизованный Шерлокъ Холмсъ». Ахъ, лучше Шерлокъ Холмсъ, чѣмъ либеральныя, бездарныя пошлости съ настроеніями и идеями!
Очаровательная комедія Лопе-де-Вега была поставлена очень кстати. Именно сейчасъ, когда на сценѣ царитъ безсиліе и безвкусіе современной драматургіи, когда — потому что нечего ставить — ставятъ Карпова, Туношенскаго, Чирикова, только дѣйствительно старое можетъ служить освѣжительнымъ клапаномъ и двигателемъ къ новому. Эта старинная комедія плаща и шпаги отличный предметный урокъ благороднаго вкуса и истинной театральности. Сыграли ее какъ всегда играютъ въ Михайловскомъ театрѣ на спектакляхъ для учащихся не очень хорошо, но и не совсѣмъ плохо, Тиме — пастушка-герцогиня была чаще мила, чѣмъ непріятна, хотя лучше всего ей удавались сцены вульгарныя, тогда какъ торжественныя, лукавыя и лирическія прошли у нея совсѣмъ блѣдно. Тонъ комедіи, почти переходящей въ буффонаду, былъ взятъ смѣлѣе, чѣмъ, напримѣръ, въ соотвѣтствующихъ сценахъ «Шейлока». Обстановка и костюмы — сборные, и поэтому къ режиссеру Озаровскому нельзя быть слишкомъ строгимъ, но все таки можно было бы для болѣе тонкой передачи стиля эпохи придумать еще что-нибудь, кромѣ живого козла и собачекъ у дамъ. Впрочемъ, вся молодая труппа такъ неумѣла или недаровита, что всѣхъ этихъ Медичи и мессеровъ приходилось навѣрно учить кланяться, ходить и читать, чему они все-таки выучились не очень хорошо. Конечно, нужно выпускать и молодежь, но жаль что на лучшій репертуаръ сезона приходится наибольшее количество этихъ школьныхъ, далеко не всегда удачныхъ опытовъ.
Въ одномъ частномъ домѣ для немногочисленной публики были поставлены двѣ сцены изъ драмы Мережковскаго «Павелъ».
Это былъ странный спектакль, не было сцены не было декорацій, собственно не было и зрителей, просто собралось нѣкоторое количество знакомыхъ и полузнакомыхъ гостей въ большой залѣ, размѣстились по стариннымъ диванамъ и кресламъ, и вдругъ на секунду электричество погасло, и когда зажглось только въ глубинѣ комнаты, тамъ вмѣсто желтыхъ ширмъ, на которыя никто не обращалъ особеннаго вниманія, въ томно задумливой позѣ на диванчикѣ лежалъ, опустивъ на полъ руку съ волюмомъ Руссо, Александръ, а Психея — Елисавета сидѣла подлѣ него, тихо перебирая струны арфы. Очень скоро, конечно, выяснилось, что Елисавета — достаточно извѣстная актриса Мусина, Александръ — Голубевъ, а явившійся потомъ Павелъ — Озаровскій. Но первое необычайное и на сценѣ недостижимое впечатлѣніе какой-то подлинности придало всей постановкѣ, интересно задуманной Мейерхольдомъ, особую остроту. Обѣ сцены, врядъ ли не самыя удачныя изъ всей трагедіи, были разыграны очень не плохо; фрагментъ, какъ всегда манилъ воображеніе, давая возможность фантазіи зрителей представлять другія сцены, которыя, можетъ быть, при театральномъ воплощеніи много бы потеряли изъ этой остроты необычайности.
Врядъ ли многіе даже знаютъ, гдѣ помѣщается этотъ своеобразный театръ, работающій подъ руководствомъ П. П. Гайдебурова уже третій сезонъ. Дѣйствительно, ѣхать надо къ чорту на кулички по какимъ-то пустырямъ, за Обводный каналъ. И самый видъ этого «дома» и вся атмосфера и надписи по стѣнамъ — «просятъ сѣмячекъ и орѣховъ на полъ не бросать» — все это такъ далеко отъ торжественныхъ, пышныхъ театральныхъ залъ. А между тѣмъ этотъ театръ — одинъ изъ наиболѣе сохранившихъ древне-священное назначеніе театра, театра, возбуждающаго не мысль, не сознаніе, а странныя мечты о невозможномъ, о ярко-праздничномъ, о не совсѣмъ понятномъ, но желанномъ. — Этотъ театръ въ настоящую минуту возможенъ только, какъ театръ народный.
Конечно, сейчасъ же возникнетъ лукавый вопросъ, кого считать народомъ и какъ разгадать, зачѣмъ пришли смотрѣть Ромео и Юлію, эти хихикающія въ антрактахъ дѣвицы съ кудерками и въ новыхъ галошахъ (высшій шикъ), сосредоточенные подвыпившіе мастеровые, мальчишки, снующіе подъ ногами, высокомѣрные франты въ розовыхъ галстухахъ изъ фабричныхъ конторщиковъ. Можетъ быть, такъ себѣ потолкаться, похихикать, поглазѣть на народъ. Мнѣ самому приходилось одно время принимать близкое участіе въ спектакляхъ для рабочихъ при одной глухой деревенской фабрикѣ. И этотъ вопросъ, для чего собственно приходятъ на эти съ такимъ трудомъ и любовью устраиваемыя народныя представленія, всталъ и передо мной мучительной загадкой. Одно я знаю и по своему опыту и по наблюденіямъ въ народныхъ театрахъ и по разсказамъ лицъ, близкихъ къ этому дѣлу, что не только пошататься собирается публика въ далекій отъ чистыхъ кварталовъ домъ графини Паниной; но — когда смотритъ Гете, Шиллера, Шекспира, — какая-то связь между сценой и заломъ существуетъ, по своему, какъ для каждаго нужно, воспринимаетъ зала образы чужихъ, далекихъ, не совсѣмъ понятныхъ, быть можетъ, геніевъ. Театръ интеллигентный уже давно не поражаетъ и не потрясаетъ; это пріятная и благородная забава, которая въ лучшемъ случаѣ слегка пьянитъ. Мы любуемся постановками Художественнаго театра, замѣчаемъ съ удовольствіемъ каждую дверную ручку, м.ы умиляемся игрой старыхъ актеровъ Александринки, но необычайнаго, поражающаго мы не ищемъ и не находимъ въ театрѣ. Рѣдко-рѣдко какое-нибудь отдѣльное событіе вродѣ балета въ «Князѣ Игорѣ» напомнитъ, что театръ можетъ быть не только сладкимъ лимонадомъ, но и таинственнымъ напиткомъ изъ тысячелѣтнихъ погребовъ, дурманящимъ голову и валящимъ съ ногъ.
Если вспоминать дѣтство, первый выѣздъ въ театръ, рѣдкій человѣкъ не вспомнитъ этого дурмана, этихъ мучительныхъ и сладкихъ грезъ, которыя не кончались въ ту минуту, какъ занавѣсъ опускался и погасала рампа. Какимъ возмутительнымъ кощунствомъ казалось тогда равнодушіе взрослыхъ, которые, еще не выходя изъ храма, могли уже думать о галошахъ, ворчать на капельдинера, торговаться съ извозчиками.
И если этотъ театръ перваго дѣтскаго восторга возможенъ, то только тамъ въ глухихъ захолустьяхъ, на далекихъ улицахъ рабочихъ кварталовъ, гдѣ кое-какъ, съ кое-какими декораціями не играютъ, а совершаютъ древнее дѣйство, для насъ невозможное, можетъ быть и не желанное.
Какъ-то мнѣ пришлось ставить въ нашемъ фабричномъ театрѣ «Русалку» и «Скупого рыцаря». Черезъ нѣсколько недѣль въ деревнѣ, верстъ за двадцать отъ насъ, слышалъ я рецензію о нашемъ спектаклѣ отъ деревенской бабы, которая сама его не видѣла, по которой сноха разсказывала. «ужъ такая красота, такая красота. Не въ жисть не видѣла». И тщательный пересказъ совершенно своеобразно понятаго содержанія Пушкинскихъ трагедій, постоянно прерываемый возгласами «красота», доказалъ мнѣ лично совершенно несомнѣнно, что какъ-то поразили мы нашими убогими костюмами и доморощенной игрой воображеніе хотя бы одной снохи.
Не знаю, насколько народные театры вообще и домъ Паниной въ частности достигаютъ своего назначенія, но стремленіе Гайдебурова — именно создать такой народный театръ красоты. Отсюда репертуаръ — почти исключительно изъ классическихъ пьесъ или ставятся пьесы бытовыя по возможности не натуралистическимъ способомъ. Здѣсь шла «Антигона», «Вильгельмъ Тель», «Ромео и Юлія», «Романтики» Ростана. А когда въ какой-то бытовой пьесѣ былъ выпущенъ живой пѣтухъ, все вниманіе зрителей настолько было занято имъ, что для всего остального ничего не осталось и исчезла греза снохи: «ужъ такая красота, такая красота».
Много такихъ снохъ могъ бы замѣтить внимательный и непредубѣжденный наблюдатель въ народномъ домѣ графини Паниной.