Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/II/ДО
| ← I | Письма изъ Африки — II | III → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 14. |
Доки, маяки, магазины, куча самыхъ обыкновенныхъ желтыхъ и красныхъ домовъ, возвышающихся на желтой отмели, это — Портъ-Саидъ. Еще пароходъ не остановился, еще мы стоимъ на палубѣ, съ биноклемъ въ рукахъ, но всѣмъ ясно, что городъ не заслуживаетъ никакого вниманія. И тамъ, и здѣсь возвышаются башни церквей, и тамъ и здѣсь блеститъ на солнцѣ стройный минаретъ, словно свѣча, освѣщающая городъ; но все это новое, вчерашнее, не имѣющее характера Востока. Да и городъ возникъ вчера, при постройкѣ канала.
До этого здѣсь была куча песку, обиталище чаекъ, цаплей, фламинго и пеликановъ, которые жили здѣсь въ ненарушимомъ покоѣ, потому что даже рыбачьи ладьи не навѣщали эту песчаную отмель. Начали рыть каналъ, и городъ выросъ сразу, какъ грибъ, а птичьи сеймы должны были выискивать для себя другія песчаныя кучи, благо это не трудно, — ими полонъ весь здѣшній лабиринтъ. Старый пелузійскій рукавъ Нила положительно затканъ этими песчаными кучами. Повсюду, куда глазомъ ни кинь, видны эти кучи, отмели, валы и искусственныя плотины, которые возвела или укрѣпила рука человѣка. И все это раздѣлено излучистыми полосками воды, перепутанными такъ, что среди этого хаоса неопытный путешественникъ не знаетъ, гдѣ кончается море, гдѣ начинаются воды озера Мейзалехъ, что принадлежитъ Африкѣ, что Азіи.
И въ самомъ дѣлѣ, ни одна изъ этихъ отмелей, — значитъ, и та, на которой возвышается Портъ-Саидъ, — не принадлежитъ ни Азіи, ни Африкѣ, а морю. По всей ширинѣ дельты Нилъ, черезъ всѣ рукава и всѣ каналы, извергаетъ въ море черный илъ, принесенный изъ Африки; а море, какъ бы разгнѣванное за то, что рѣка грязнитъ прозрачность его водъ, бросаетъ въ него пескомъ и закупориваетъ ея устье. Поэтому въѣздъ во всѣ египетскіе порты труденъ и даже въ Александрію сколько-нибудь большое судно не можетъ войти безъ лоцмана.
Обходятся безъ лоцмановъ только австрійскія суда, управляемыя далматинцами. А съ далматинцами въ мореходномъ искусствѣ и знаніи Средиземнаго моря не сравняются даже англичане. Можетъ-быть, ихъ умѣньемъ и объясняется битва подъ Лиссой и побѣды Тегетгофа. Но возвратимся въ Портъ-Саидъ. Что, дѣйствительно, составляетъ всю его прелесть, такъ это необъятное пространство воды и земли, на которой стоитъ городъ. Вслѣдствіе этого городъ кажется крохотнымъ свѣтлымъ пятнышкомъ, затеряннымъ среди двухъ необъятныхъ лазурныхъ пространствъ. Скажешь: онъ существуетъ только для того, чтобы солнечные лучи могли на чемъ-нибудь сосредоточиться и что-нибудь разсвѣтить.
А судно наше все приближается къ пристани. Бурное движеніе винта смягчается, и мы входимъ въ портъ. Входимъ, и десятки большихъ и малыхъ лодокъ окружаютъ «Равенну». Городъ, какъ я говорилъ, не имѣетъ никакого характера; но посмотрѣлъ я на эти лодки и сказалъ самому себѣ: «а вѣдь это Востокъ!» Еще балюстрада парохода заперта, трапъ не спущенъ, а ужь тамъ, внизу, кипитъ, какъ въ котлѣ. Что за шумъ, что за крикъ, что за ярмарка! Арабы, бедуины, суданцы, полуодѣтые, съ голою грудью, въ яркихъ фескахъ, кричатъ во все горло и отпихиваютъ другъ у друга ладьи веслами и баграми. Каждому хочется первому попасть на пароходъ и вырвать вещи пассажировъ, высаживающихся въ Портъ-Саидѣ. При видѣ этихъ раскраснѣвшихся лицъ, выпученныхъ глазъ, зубовъ, сверкающихъ изъ-за черныхъ или синеватыхъ губъ, прислушиваясь къ словамъ, которыя непремѣнно должны выражать высшую степень ярости, подумаешь, что эти люди вотъ-вотъ схватятся и начнутъ другъ другу перегрызать горло. Ничуть не бывало. Они продѣлываютъ это нѣсколько разъ въ день съ прибытіемъ каждаго судна. Таковъ ужь восточный способъ добыванія заработка. А когда они, на подобіе кровожадныхъ корсаровъ, явятся на палубѣ, — палка флегматичнаго англичанина сразу приводитъ ихъ въ порядокъ.
Балюстрада уже открыта, трапъ опускаютъ внизъ. Внизу соперничество лодочниковъ принимаетъ видъ морскаго сраженія; крикъ становится еще болѣе неистовымъ. Я высаживаюсь не въ Портъ-Саидѣ, — мнѣ не зачѣмъ оберегать свои чемоданы, — значитъ, это меня интересуетъ въ малой степени. Носы лодокъ облѣпили трапъ со всѣхъ сторонъ, — негдѣ и булавки воткнуть. Со всѣхъ сторонъ къ путешественникамъ протягиваются черныя руки. Изъ насъ сходятъ съ парохода немногіе, но многимъ хочется посмотрѣть городъ: пароходъ стоитъ три часа. Поѣду и я, но сначала мнѣ хочется присмотрѣться къ этой суматохѣ, къ этимъ экзотическимъ фигурамъ, освѣщеннымъ африканскимъ солнцемъ. Арабы, преимущественно торговцы, пробрались уже наверхъ, — палуба утрачиваетъ свой холодный англійскій характеръ и обращается въ живописный базаръ, на которомъ продаютъ циновки, восточныя ткани, кораллы, деревянныя издѣлія и т. п.
Въ одномъ мѣстѣ кучка англичанъ глазѣетъ на арабскаго фокусника; другіе, перегнувшись черезъ перила, смотрятъ, какъ молодой бедуинъ, нагой до пояса и точно выкованный изъ бронзы, ныряетъ на дно за монетами, которыя бросаютъ ему сверху. Послѣ пятидневнаго морскаго плаванія, однообразнаго и немного скучнаго, это движеніе и горячечная, не свойственная Европѣ жизнь не лишена своей прелести.
Мы садимся въ лодку и ѣдемъ въ городъ. Кромѣ обитателей, въ немъ нѣтъ ничего интереснаго. Улицы перекрещиваются подъ прямыми углами, дома безъ всякаго характера, на европейскихъ стѣнахъ восточная грязь — вотъ и все. Только на окраинахъ города нѣсколько арабскихъ домовъ, затерянныхъ среди кучъ сора и песка, а возлѣ нихъ масса грязныхъ дѣтишекъ и вислоухихъ, безрогихъ козъ. На главныхъ улицахъ сутолока такая же, какъ и у парохода. И думать нечего о спокойной прогулкѣ или разговорѣ съ товарищемъ. За каждымъ европейцемъ летятъ десять арабовъ, трещатъ по-англійски, по-французски, по-итальянски, или на томъ смѣшанномъ жаргонѣ, который на Востокѣ называется «Lingua franca»[1]. Одни напрашиваются быть драгоманами, другіе тащатъ въ лавки, третьи сами продаютъ разныя мелочи, и въ теченіе часа съумѣютъ оглушить и надоѣсть до послѣдней степени. Отъ арабской назойливости мы скрылись въ какой-то кофейнѣ, состоящей изъ двухъ залъ: въ одной комнатѣ игралъ оркестръ, состоящій изъ дюжины страшно набѣленныхъ нѣмокъ, въ другой трещала рулетка. Нужно было возвращаться домой, на пароходъ. «Равенна» нагрузилась углемъ, развела пары, и мы, миновавши длинный каменный молъ, вступили въ каналъ.
О каналѣ можно сказать, что онъ, какъ и все великое, съ перваго взгляда представляется скромнымъ. Столько наслушаешься о его грандіозности, что поневолѣ ожидаешь чего-то необыкновеннаго и испытываешь разочарованіе. Исторія его полна славы, о его значеніи можно было бы написать цѣлые томы, но на видъ онъ представляется лентой воды, заключенной въ песчаные берега, не шире ста метровъ, — пространство, на которомъ съ трудомъ разойдутся два большихъ судна. Всякій французскій или бельгійскій каналъ производитъ такое же впечатлѣніе. Разница въ томъ, что Суэцкій каналъ раздѣляетъ двѣ части свѣта и соединяетъ ихъ съ третьей, то-есть, открываетъ для Европы весь востокъ Африки и югъ Азіи.
Съ одной стороны низкая дамба охраняетъ каналъ отъ водъ озера Мейзалехъ, съ другой — разстилается дикая пустыня.
Человѣкъ, который жаждалъ ее видѣть, прежде всего, задаетъ вопросъ: такова ли она, какою онъ воображалъ ее себѣ?
Песокъ и небо, — въ этихъ двухъ словахъ умѣщается пустыня, но не умѣщается ея душа. Трудно опредѣлитъ ее, также какъ трудно въ первую минуту дать себѣ отчетъ въ первыхъ впечатлѣніяхъ, но пройдетъ извѣстное время — и почувствуешь отлично, что между песками и небомъ есть что-то такое третье, что составляетъ сущность всей вещи. Это — невыразимая мертвенность, такая страшная, что до сихъ поръ ты не имѣлъ о ней никакого понятія. Песокъ, взволнованный такъ, какъ волнуется водяная поверхность отъ дуновенія вѣтра, кажется окаменѣлымъ, надъ нимъ небо лоснится, какъ глаза умершаго человѣка, черезъ которые уже не просвѣчиваетъ душа. Здѣсь въ первый разъ понимаешь, что пустыня можетъ быть живою или мертвою… Въ открытомъ морѣ, гдѣ глазу не на чемъ остановиться, кромѣ безбрежной водной равнины, и тамъ чувствуется какое-то движеніе. А здѣсь — край оцѣпенѣнія. Тишь на морѣ — это отдыхъ стихій. Спокойствіе пустыни — оцѣпенѣніе. Здѣсь живетъ все, что соединяется съ понятіемъ смерти: и необычайный ужасъ, и страшная тишь, и раздирающая тоска, которая налетаетъ на человѣческую душу откуда-то изъ глубинъ пустыни, охватываетъ ее, сжимаетъ и наполняетъ тревогой. Тревога эта возрастаетъ до того, наконецъ, что человѣкъ не можетъ бороться съ нею и задаетъ себѣ вопросъ, откуда она происходитъ? Но отвѣтить на это не трудно. Въ пустынѣ поймешь все, изъ чего складывается смерть, не поймешь только милосердія. Въ этихъ жесткихъ песчаныхъ холмахъ, въ этомъ жесткомъ небѣ заключается что-то неумолимое; по-просту говоря, невыразимо гнетущее впечатлѣніе производитъ то, что съ этого мертваго неба никто не смотритъ, въ этихъ изжелта-бѣлыхъ пескахъ никто не слышитъ, — въ этой пустынѣ тщетно бы отчаяніе взывало о помощи. Отсюда и угнетеніе, отсюда и тревога, отсюда и страхъ. Еслибъ пустыня представлялась человѣку враждебной, она была бы менѣе страшна: тамъ, гдѣ есть враждебный элементъ, тамъ возможна борьба, напримѣръ, во время бури на морѣ; но пустыня только объективно-равнодушна, а такое мертвенное равнодушіе заключаетъ въ себѣ нѣчто болѣе поразительное, чѣмъ разнузданный гнѣвъ.
Я не видѣлъ урагана, волнующаго пески пустыни; но въ ураганѣ есть, по крайней мѣрѣ, движеніе и страсть, а вмѣстѣ съ тѣмъ и жизнь, въ силу которой пустыня уподоблялась бы остальному міру, въ тишинѣ же и молчаніи она кажется уголкомъ какой-то планеты-кладбища, гдѣ все угасло, все недвижимо.
Наступилъ вечеръ. Солнце погружалось въ водахъ озера Мейзалехъ. Пески на арабской сторонѣ принимали розовый оттѣнокъ, который постепенно переходилъ въ лиловый тонъ, все болѣе и болѣе нѣжный и блѣдный. Но и эти мягкіе тоны не отнимали у пустыни ея сухости и библейской суровости. Трудно разсказать, до какой степени мнѣ здѣсь на каждомъ шагу припоминалась Библія. Позже я видѣлъ возлѣ Тель-эль-Кебира цѣпь верблюдовъ, идущихъ черезъ пустыню. Тянутся они длинной линіей, одинъ за другимъ, качая своими вьюками, передъ каждымъ изъ нихъ человѣкъ въ длинной одеждѣ, съ тюрбаномъ на головѣ. И фонъ и картина — совсѣмъ страница изъ Ветхаго Завѣта. Настолько же грустные, безъискусственные, полные важности и вѣковѣчной традиціи, они скорѣе кажутся библейскими призраками, чѣмъ дѣйствительностью. Глядя на нихъ, трудно повѣрить, что живешь въ настоящее время.
Такія картины составляютъ обаяніе пустыни.
Примѣчанія[править]
- ↑ итал. Lingua franca — Франкскій языкъ. Прим. ред.