Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/V/ДО
 | Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← IV | Письма изъ Африки — V | VI → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Путевые очерки. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1894. — С. 46. |
Вышли мы изъ Суэца 2 февраля и почти весь день и слѣдующую ночь употребили на то, чтобы пройти Суэцкій заливъ. Красное море, какъ извѣстно, на сѣверѣ раздѣляется на два рукава, омывающіе Синайскій полуостровъ. Суэцкій заливъ хотя и шире другаго, но все-таки настолько узокъ, что путешественникъ не теряетъ изъ вида оба берега. День былъ погожій, вѣтеръ попутный, вслѣдствіе чего пароходъ распустилъ паруса. Чайки цѣлыми стаями провожали насъ и ныряли въ воду, когда изъ окошекъ кухни выбрасывали какіе-нибудь остатки. Пользуясь разрѣшеніемъ капитана, мы стали было охотиться на чаекъ, но достаточно подстрѣлить одну, видѣть, какъ она затрепещетъ по волнамъ своими ослабѣвающими крыльями, — въ другую стрѣлять не станешь. Когда одна чайка упадетъ, другія слетаются и кружатся надъ нею цѣлою толпою съ неимовѣрно-жалобнымъ пискомъ, точно хотятъ спасти ее, — и человѣку невольно кажется, что онъ совершилъ дурной поступокъ, призвалъ несчастіе на свою голову.
Становилось все теплѣе. Толстыя пальто, въ которыхъ мы выѣхали изъ Суэца, оказывались уже черезчуръ тяжелыми. Солнце начинало сильно пригрѣвать, хотя иногда и заходило за облака. Подъемъ температуры, хотя и постепенный, былъ такъ замѣтенъ, что я испытывалъ такое же впечатлѣніе, какое испытываетъ человѣкъ, входящій съ холода въ натопленную комнату. Но это былъ не зной, а скорѣе дыханіе мягкой и теплой весны. Съ полудня погода совсѣмъ установилась. На пароходѣ — ни малѣйшей качки, расположеніе духа у всѣхъ прекраснѣйшее.
За «lunch»[1] сѣло семь человѣкъ, включая сюда капитана, доктора, двухъ офицеровъ и молодаго человѣка, съ которымъ мы познакомились за утреннимъ кофе и который, какъ потомъ оказалось, ѣхалъ въ Багамойо на какой-то судебный постъ. Послѣ «lunch’а»[1] мы пошли осматривать пароходъ. Во второмъ и третьемъ классѣ ѣхало больше пассажировъ, въ числѣ которыхъ нѣсколько будущихъ чиновниковъ нѣмецкой колоніи въ Багамойо и Даръ-эсъ-Саламъ. Глядя на ихъ здоровыя фигуры, упитанныя гамбургскимъ пивомъ, я подумалъ: «каковы-то они будутъ черезъ годъ и многимъ ли изъ нихъ суждено вновь видѣть Германію?» На передней части корабля запахло, если такъ можно выразиться, центральной Африкой. Оказалось, что, кромѣ двухъ шлюпокъ, составляющихъ непремѣнную принадлежность судна, мы веземъ маленькій пароходикъ, предназначенный для плаванія по Викторіи-Ніанза. Пароходикъ былъ разобранъ на составныя части, а собрать его должна была особая экспедиція уже на берегу африканскаго озера. Мнѣ стало весело. Во-первыхъ, у меня мелькнула мысль, нельзя ли присоединиться къ этой экспедиціи, а во-вторыхъ, та отдаленная Африка, о которой я имѣлъ понятіе только изъ книжекъ, теперь представлялась какъ нѣчто достижимое. Я не разъ испытывалъ подобное чувство, въ особенности при видѣ памятниковъ стараго міра въ Римѣ, Аѳинахъ и Египтѣ. Мы всѣ знаемъ изъ книжекъ, что и Колизей, и Римскій форумъ, и Аѳинскій Парѳенонъ, и Сфинксъ, и пирамиды существуютъ, но, несмотря на это, они для насъ только теорія, только идеальное понятіе, и лишь тогда становятся объективнымъ и реальнымъ, когда мы ихъ окинемъ глазомъ, ощупаемъ руками. То же самое можно сказать и о заморскихъ краяхъ. Я писалъ уже раньше, что собственно эта замѣна идеи дѣйствительностью, это подтвержденіе книжной теоріи и составляетъ главную прелесть путешествія.
Берега были все видны, но безлюдные, пустынные. Окраска ихъ измѣняется, но рисунокъ остается вѣчно такимъ же. Человѣкъ не чувствуетъ того удовлетворенія, которое испытываетъ въ открытомъ морѣ, когда и взоръ его, и мысли теряются въ безбрежномъ пространствѣ, когда безконечность охватываетъ его со всѣхъ сторонъ. Онъ утрачиваетъ понятіе о собственномъ «я», а въ этомъ — великое успокоеніе. Здѣсь взоръ утомляется однообразіемъ контуровъ, какъ-то тѣсно становится между этими берегами.
Въ этотъ день я увидѣлъ великолѣпный закатъ солнца. Оно золотило и море, и землю, и воздухъ, и весь горизонтъ точно горѣлъ багрянымъ огнемъ. Въ этомъ огромномъ, необъятномъ потокѣ свѣта кроется что-то грустное, можетъ-быть, потому, что онъ изливается на пустыню. Я сошелъ зачѣмъ-то внизъ, въ салонъ, и испугался: «не пожаръ ли?» Столько огня врывалось сквозь западныя окна. Все было красное, словно озаренное бенгальскимъ огнемъ, и скатерть, и зеркала, и лица прислуги. Но продолжалось это не долго. Темнѣло такъ быстро, что, казалось, будто кто-то сѣетъ мракъ сквозь огромное сито съ неба на землю. Потомъ небо погасло, море сдѣлалось желѣзнаго цвѣта; внутри судна вспыхнулъ электрическій свѣтъ.
Послѣ обѣда я вновь вышелъ на палубу. Ночь, звѣзды… Млечный путь очень ясенъ, но Большая Медвѣдица стоитъ надъ горизонтомъ гораздо ниже, чѣмъ у насъ. Теплый вѣтеръ пропитанъ влажностью, большихъ волнъ нѣтъ, но море «разговариваетъ», какъ выражаются моряки. Я пошелъ на самую корму, къ рулю. Море было темное, но въ бѣлой, пѣнистой полосѣ, тянущейся за пароходомъ, по временамъ сверкали ярко-голубыя звѣзды, появляющіяся изъ глубины, то — красноватыя искры. Это — фосфоресценція.
Воздухъ чистъ удивительно. Вдыхаешь здѣсь полною грудью. Однообразный голосъ неутомимаго винта и шумъ моря убаюкиваютъ. Какъ хорошо думается и вспоминается! Кто хочетъ вернуться мыслію въ прошедшее, тотъ вернется и увидитъ его, какъ живое. Посреди этой ночи, посреди окружающаго безъ ясныхъ контуровъ, посреди неопредѣленной грусти, которою всегда пропитанъ мракъ, человѣкъ перестаетъ быть земною перстью и обращается въ мысль, которая летитъ куда хочетъ и воскрешаетъ что хочетъ: и дорогія минуты, и дорогія лица.
На слѣдующее утро мы уже выходили изъ залива въ открытое море. Съ лѣвой стороны въ свѣтѣ утра еще были видны очертанія горы Синая. Въ этой странѣ что ни собственное имя, то воспоминаніе о прошломъ, одно значительнѣе другаго. Человѣкъ такъ привыкаетъ къ этому, что, наконецъ, начинаетъ удивляться тому, что мало удивляется. Синай, казалось, выходилъ прямо изъ моря. Бока его еще можно было различить, но вершина, къ тому же и не особенно высокая, представлялась скорѣе розовымъ облакомъ, которое мало-по-малу начало сливаться съ другими облаками и таять въ отдаленіи.
Я попробовалъ снять фотографію съ Синайскаго мыса, но мы отошли уже черезчуръ далеко, и на фотографіи трудно отличить гору отъ моря.
Около полудня мимо насъ прошли два большіе парохода, по дорогѣ изъ Индіи въ Суэцъ, а подъ вечеръ на египетскомъ берегу показались горы Береники. Новая перемѣна одежды, потому что сдѣлалось еще теплѣе, хотя небо заволокло тучами, а море окрасилось въ оловянный цвѣтъ. Въ немъ было что-то зловѣщее. По временамъ оно совсѣмъ стихало, какъ будто бы хотѣло сосредоточиться и выдумать что-нибудь скверное. Но то была только пустая угроза. Ночь наступила ясная; въ тихой глубинѣ водъ длинными серебряными нитями отражались яркія звѣзды. Все море точно заткано ими.
4 февраля «Bundesrath»[2] прошелъ тропикъ Рака. Никогда въ жизни я не бывалъ такъ далеко на югѣ. Завтра мы должны быть, по увѣренію капитана, въ Бабъ-эль-Мандебѣ.
Красное море очень опасно по великому множеству подводныхъ рифовъ. Каждый капитанъ, который проходитъ его благополучно, получаетъ какую-то награду. Ночью дорогу облегчаютъ маяки, поставленные на разстояніи нѣсколькихъ миль на полуостровахъ или совсѣмъ безлюдныхъ островахъ.
Но корабли все-таки разбиваются, даже и днемъ, — для этого достаточно малѣйшей невнимательности капитана. Зато Бабъ-эль-Мандебъ, или «Врата Слезъ», выжимаетъ меньше слезъ, чѣмъ прежде. Бабъ-эль-Мандебъ и прежде былъ, и теперь опасенъ для мореходовъ, — здѣсь вихри пустыни и Краснаго моря вступаютъ въ драку съ муссонами Индійскаго океана и страшно вспѣниваютъ воду, которая кипитъ и волнуется, какъ въ пасти Харибды; но сильный пароходъ обращаетъ мало на это вниманія. Онъ только напрягаетъ свои силы, отвѣчаетъ гнѣвомъ на гнѣвъ и хлещетъ волну крыльями винта, какъ нѣкогда Ксерксъ хлесталъ ее розгами.
Издержки войны несутъ только пассажиры, которые представляютъ такія явныя доказательства своего миролюбія, что «лига мира» могла бы совершенно справедливо сдѣлать ихъ своими почетными членами.
Что касается меня, то я не оказался достойнымъ званія «лиги мира», — я былъ здоровъ. Долго держался я на палубѣ, смотря, какъ волны съ гуломъ и бѣшенствомъ разбиваются о грозныя скалы. Расходившаяся волна то ударитъ о бокъ парохода, то мелкими брызгами перекинется черезъ балюстраду и зальетъ всю палубу, точно хочетъ схватить кого-то и проглотить. Воздухъ весь пропитанъ соленою влагою. Сѣрый покровъ тучъ низко спустился надъ землею, и при этомъ угрюмомъ освѣщеніи отвѣсныя дикія скалы кажутся совсѣмъ черными. За пароходомъ опять появились тучи чаекъ.
Я сошелъ внизъ, прозвонили къ «lunch’у»[1], но въ салонѣ было хуже, чѣмъ на палубѣ. Вотъ такъ качка! Боковыя стѣны танцуютъ такъ, что каждая, по очереди, становится то чуть ни потолкомъ, то чуть ни поломъ. Вслѣдствіе этого салонъ поминутно измѣняетъ свою физіономію. Сидя на зашвартованномъ стулѣ, сознаешь себя то превознесеннымъ безъ всякой заслуги съ твоей стороны, то пониженнымъ безъ всякой вины. По временамъ меня наклоняетъ чуть не навзничь, а столъ становится надо мною въ такое положеніе, что, кажется, кушанья сами будутъ валиться въ ротъ. Проходитъ минута, я оказываюсь подъ столомъ, и тарелки выражаютъ нескрываемое желаніе убѣжать въ противную сторону, и убѣжали бы, еслибъ ихъ не удерживала рамка. Связи скрипятъ, пароходъ дрожитъ отъ энергическаго движенія винта. Чудесно!
На другой день мы просыпаемся въ Аденскомъ заливѣ. Море было взбудоражено весь день, палуба вся мокрая. Около часа дня на горизонтѣ начали вырисовываться скалы еще болѣе высокія, дикія, еще болѣе осыпавшіяся, чѣмъ въ Бабъ-эль-Мандебѣ. Это Аденъ.
Въ три часа мы вошли въ портъ.
Какое удовольствіе испытываешь, когда движеніе пароходнаго винта ослабѣваетъ, пароходъ уменьшаетъ ходъ, и ты видишь передъ собою спокойную воду, на ней суда отдыхающія, точно стадо за крѣпкою изгородью, разноцвѣтные флаги разныхъ державъ, а вдали, на берегу, дома съ блестящими на солнцѣ окнами! Всякій портъ кажется хорошимъ помѣщичьимъ домомъ и манитъ къ себѣ своимъ гостепріимствомъ. На этотъ разъ впечатлѣніе мое испортилъ видъ трехъ мачтъ, торчащихъ изъ воды. Здѣсь два парохода компаніи «Messageries Maritimes»[3] столкнулись другъ съ другомъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Людей спасли, но одинъ изъ пароходовъ сейчасъ же пошелъ на дно и служитъ теперь убѣжищемъ для крабовъ, омаровъ и прочей челяди Амфитриты.
Когда «Bundesrath»[2] входилъ въ портъ, все, что жило на немъ, вышло на палубу, и удовольствіе, о которомъ я говорилъ раньше, выражалось на всѣхъ лицахъ. Мы стали около большаго англійскаго парохода, который шелъ, должно быть, изъ Австраліи, и также, какъ мы, только-что прибылъ, потому что выбрасывалъ изъ себя клубы пара, будто хотѣлъ стряхнуть съ себя всѣ слѣды утомленія. А вотъ издали, мѣрнымъ движеніемъ веселъ, приближается къ намъ большая лодка, а въ ней виднѣются чалмы матросовъ-индусовъ и бѣлые шлемы англійскихъ санитарныхъ и портовыхъ чиновниковъ. За большою лодкою идетъ масса другихъ съ неграми. Нѣкоторыя лодки такъ малы и узки, что по временамъ совсѣмъ исчезаютъ въ закругленіяхъ волнъ, но черезъ минуту появляются вновь. Шайка черныхъ окружила насъ со всѣхъ сторонъ, — крики, шумъ, приглашенія помѣститься именно въ его лодку. При видѣ этихъ нагихъ фигуръ, опоясанныхъ только лоскутомъ вокругъ бедеръ, этихъ черныхъ рукъ, этихъ волнистыхъ волосъ, покрытыхъ скорлупою известки, я въ первый разъ почувствовалъ, что это совсѣмъ другой міръ, — міръ почти тропическій. Оказалось, что маленькія лодки заняты подростками-неграми, которые спеціально занимаются ловлей денегъ, если кто-нибудь броситъ монету съ палубы. Въ каждой лодкѣ два, три, четыре негритенка, и я до сихъ поръ не понимаю, какимъ образомъ эта скорлупа можетъ удержать ихъ всѣхъ на поверхности, какъ она каждую минуту не опрокинется. Всякая волна захлестываетъ ее, а негритенки вычерпываютъ воду ногами. Но вотъ съ палубы летитъ первая монета, и нѣсколько черныхъ тѣлъ стремглавъ бросаются въ воду. Видно только дюжину черныхъ ногъ, съ огромными ступнями и бѣлыми подошвами, — черезъ минуту видно, какъ эти тѣла въ глубинѣ сплетаются, бьются, точно карпы за кусокъ хлѣба, потомъ не видно ничего. Наконецъ, на поверхности появляются курчавыя головы. Счастливый побѣдитель торжественно показываетъ монету и, за отсутствіемъ кармана, прячетъ ее въ ротъ.
За это время лодки остаются на произволъ судьбы, а негритенки плаваютъ, какъ пробка на водѣ. Вещь невѣроятная, но они иногда плаваютъ такимъ образомъ около парохода въ теченіе половины дня. Фокусы съ ловлею денегъ я видѣлъ и въ Неаполѣ, и въ Портъ-Саидѣ, но такихъ пловцовъ, какъ здѣсь и въ Обокѣ, не видалъ нигдѣ.
Кстати, въ Аденскомъ заливѣ, какъ и вообще во всѣхъ индійскихъ водахъ, нѣтъ недостатка въ акулахъ, но, очевидно, онѣ считаютъ черныхъ пролетаріевъ за какія-нибудь родственныя существа.
Аденъ, какъ и Суэцъ, состоитъ изъ двухъ частей: одна (портъ) называется Стимеръ-Пойнтъ, другая (собственно городъ) лежитъ на пять или на шесть километровъ дальше. Такъ какъ нашъ капитанъ объявилъ, что «Bundesrath»[2] простоитъ только два часа, то ѣхать въ городъ у насъ времени не было. Я далъ себѣ слово на обратномъ пути осмотрѣть и городъ, и гигантскія цистерны, высѣченныя въ скалахъ португальцами и еще болѣе расширенныя англичанами. Имъ-то собственно обязаны жизнью и городъ, и портъ, потому что въ самомъ Аденѣ нѣтъ ни капли прѣсной воды. Мѣстности болѣе безплодной, болѣе враждебной всякому существованію нѣтъ на свѣтѣ. Въ городѣ, въ портѣ и во всѣхъ окрестностяхъ не встрѣтишь не только дерева или травки, но даже и мха. Голыя скалы, раскалившись днемъ на солнцѣ, ночью испускаютъ теплоту и поднимаютъ температуру до степени неизвѣстной ни въ Индіи, ни въ Занзибарѣ. Передъ приходомъ человѣка здѣсь не было никакого живаго существа, но человѣкъ пробился въ эту обитель смерти, захотѣлъ въ ней поселиться, — поселился и вызвалъ жизнь, даже шумную жизнь.
Иногда, весною преимущественно, надъ Аденомъ проносятся страшныя бури. Тучи, гонимыя противными вихрями, сталкиваются другъ съ другомъ и заливаютъ скалы потоками проливнаго дождя. Тогда цистерны наполняются до краевъ, — этого запаса хватаетъ жителямъ на два года.
Цистерны находятся на разстояніи нѣмецкой мили отъ города, и посмотрѣть на нихъ не было никакой возможности, поэтому мы рѣшили ѣхать въ Стимеръ-Пойнтъ. Для этого нужно было сѣсть въ первую попавшуюся лодку и приказать везти себя къ берегу. Гребцы наши были сомалисы, съ противоположнаго берега Африки, совершенно голые, если не считать куска матеріи, опоясывающаго бедра, съ головою, покрытою скорлупою засохшей известки. Черты ихъ лица почти не разнятся отъ европейскихъ, — носы не широкіе, губы не особенно толстыя; прогнатизмъ между ними вещь рѣдкая и замѣчается только въ ихъ помѣси съ галласами. Общее строеніе тѣла тоже отличается отъ негритянскаго, — сомалисы стройны, плечи и руки ихъ менѣе геркулесовскія. Это могучее племя заселяетъ почти все прибрежье отъ тѣснины Бабъ-эль-Мандеба и мыса Гвардафуи на сѣверѣ вплоть до Момбасса на югѣ. Народъ они очень подвижной, — ихъ встрѣтишь массами въ Аденѣ, въ Массавѣ, во французскомъ Обокѣ и въ англійскомъ Берберѣ. Съ южнымъ муссономъ они спускаются до Занзибара, гдѣ я видѣлъ ихъ сотнями. По большей части это — грабители и измѣнники, — бо́льшихъ предателей, чѣмъ эти хамиты, кажется, нѣтъ во всей Африкѣ. Путешественники, которые хотѣли навѣстить ихъ край, пробовали неоднократно составлять караваны изъ цивилизованныхъ сомалисовъ, набранныхъ въ Аденѣ. Но караванъ, составленный такимъ образомъ, начиналъ съ того, что перерѣзывалъ горло своему начальнику и грабилъ его товары. Мало путешественниковъ посѣщало ихъ поселенія, потому что они убиваютъ всякаго безъ милосердія. Миссіонеры тоже ничего съ ними не могутъ подѣлать. Сомалисы — фанатическіе мусульмане, живущіе въ вѣчномъ опасеніи, что край ихъ, рано или поздно, подпадетъ подъ владычество какой-нибудь европейской державы. Въ этомъ намѣреніи въ особенности они заподозрѣваютъ итальянцевъ, и заподозрѣваютъ не безъ основанія, потому что побережье Сомали въ бо́льшей части уже причислено къ «сферѣ итальянскихъ интересовъ».
Любопытный это народъ. Болѣе дикіе и хищные, чѣмъ прочіе негры, они значительно превышаютъ ихъ умомъ и промышленностью. Ихъ оружіе, въ особенности луки и ножи, чрезвычайно красиво. По этому поводу я вступилъ съ сомалисами, позже, въ Занзибарѣ, въ сношенія и убѣдился, что, кромѣ вышеозначенныхъ достоинствъ, они еще мошенники и комедіанты. Чрезвычайно интересно и полезно было бы изслѣдованіе верховьевъ ихъ главной рѣки Джуба. Это одинъ изъ самыхъ малоизвѣстныхъ уголковъ Африки. Но путешественникъ, который предпринялъ бы такую экспедицію, долженъ нанять двѣнадцать вооруженныхъ суданцевъ или занзибарцевъ, за исключеніемъ прислуги при багажѣ. Иначе его прогонятъ съ верховьевъ рѣки или убьютъ, какъ это бывало со всѣми его предшественниками.
Гребцы наши были молодые люди, отъ 18 до 20 лѣтъ. Одинъ изъ нихъ, какъ только мы сѣли въ лодку, затянулъ пѣсню съ погребальнымъ напѣвомъ. Пѣсня эта, вмѣстѣ съ тѣмъ, оказалась и командой для другихъ гребцовъ. Черныя тѣни и бѣлыя головы наклонялись мѣрно подъ звуки напѣва до тѣхъ поръ, пока, черезъ полчаса, не прибыли въ портъ. И еще разъ я подумалъ: «да, это совсѣмъ другой міръ!» Солнце склонялось уже къ Африкѣ, и дома, и скалы, и воздухъ были залиты красноватымъ свѣтомъ; жара стояла страшная, и въ этомъ раскаленномъ воздухѣ мечутся сотни арабовъ, индусовъ, сомалисовъ, галласовъ. Все это голое или полуодѣтое, все отчаянно ворочаетъ бѣлками глазъ, смѣется, болтаетъ, выпрашиваетъ милостыню, размахиваетъ руками, тащитъ въ разныя стороны; все это кажется страннымъ и слегка отдаетъ чертовщиной. Едва мы высадились, какъ насъ окружила кучка дѣтей, совершенно голыхъ, и начала выпрашивать подачку. Были тутъ и четырехъ и пятилѣтнія смѣшныя фигурки, точно искусственныя, съ круглыми, кудрявыми головками, съ глазами, похожими на жемчужины, оправленныя въ черное дерево. Прыгаютъ они на своихъ тоненькихъ ножкахъ, какъ блохи. Эти группы людей всѣхъ цвѣтовъ кожи, эта нагота взрослыхъ и дѣтей, порывистыя движенія, говоръ многоязычной толпы напоминаютъ какую-то тропическую оргію. Вновь пріѣхавшему человѣку кажется, что онъ спитъ, но этотъ сонъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и кошмаръ, — въ немъ кроется что-то горячечное и зловѣщее. Смотря на этотъ муравейникъ людей, испытываешь впечатлѣніе, будто смотришь на сплетшихся въ клубокъ червей. Притомъ, здѣсь жизнь сосредоточивается и кипитъ только въ отдѣльныхъ точкахъ, а вокругъ огромныя пространства, пустыя и молчаливыя, отъ которыхъ на этотъ шумливый маскарадъ вѣетъ уныніемъ и смертью.
Изрѣдка въ черной или оливкой толпѣ промелькнетъ бѣлый шлемъ европейца, преимущественно англичанина. Лицо его блѣдно, истощено, въ глазахъ выраженіе тоски и изнуренія. Англичане засѣли въ Аденѣ потому, что здѣсь средина пути до Индіи, это разъ; потомъ, завели огромную каменноугольную станцію (даже и укрѣпили ее), что дѣлаетъ ихъ хозяевами Индійскаго океана. Но, какъ бы то ни было, жизнь въ Аденѣ, это — изгнаніе.
Мы взяли экипажъ и поѣхали на почту. Что это за великое и добродѣтельное учрежденіе «Poste restante»[4]! Пріѣзжаешь въ первый разъ въ жизни въ Аденъ и застаешь ожидающія тебя письма, напримѣръ… изъ Закопа́наго. Вамъ кажется, что съ вершины этой вавилонской башни вы услыхали голосъ близкаго и дорогаго человѣка. И среди новыхъ мѣстъ, новыхъ людей идешь съ головою, поникшею надъ письмомъ, погрузишься въ него всѣми мыслями и не интересуешься тѣмъ, что дѣлается вокругъ.
Вдоль каменной портовой набережной тянется въ Стимеръ-Пойнтѣ рядъ высокихъ домовъ, выстроенныхъ европейцами и потому ничѣмъ другъ отъ друга не отличающихся. Единственнымъ украшеніемъ служатъ навѣсы, подъ которыми кроются агентства, кофейни и лавки. У этихъ лавокъ сто́итъ остановиться, потому что въ нихъ продается все, что характеризуетъ экваторіальный поясъ. Здѣсь увидишь шкуры львиныя, тигровыя и леопардовыя, индійское оружіе, японскую бронзу и лакированныя издѣлія, страусовыя перья, великолѣпныя мѣдныя вещи изъ Бомбея и Калькутты, матеріи, тканыя въ Мадрасѣ и Кашмирѣ, вѣера изъ павлиньихъ перьевъ, кораллы, мѣшки рису, связки корицы и сахарнаго тростника, лошадиные хвосты, окрашенные въ красную краску, слоновые клыки и тысячи другихъ неизвѣстныхъ предметовъ, которые блестятъ изъ мрака своими теплыми красными и желтыми красками съ металлическимъ отливомъ. Солнце здѣсь заходитъ быстро, и ночь подкрадывается нечаянно. Пора возвращаться, — пароходъ скоро долженъ идти. Мы съ товарищами разбрелись по лавкамъ и должны разыскивать другъ друга. У берега меня снова окружаетъ толпа черныхъ разбойниковъ и маленькихъ негритянскихъ блошекъ на тоненькихъ ножкахъ. Одни чуть не силой зазываютъ меня въ лодку, другіе скачутъ и попрошайничаютъ. Съ каждою минутою назойливость ихъ возрастаетъ, мое терпѣніе, напротивъ, уменьшается, но вдругъ все разсыпалось въ разныя стороны. Что случилось? Приближается англійскій полиціантъ, индусъ. Онъ всегда готовъ унижаться передъ бѣлымъ, какъ существомъ высшимъ, но для цвѣтныхъ палки не жалѣетъ. Въ случаѣ нужды, онъ дѣйствуетъ ею и при чрезмѣрномъ возвышеніи цѣнъ въ лавкахъ.
Тѣмъ временемъ мои товарищи отыскиваются, къ берегу причаливаетъ тяжелая арабская лодка, и мы садимся. Насъ четверо, включая сюда пароходнаго эконома. Онъ дѣлалъ разныя закупки, а теперь за нимъ вносятъ въ лодку говяжьи туши, бѣлыхъ барановъ съ черными головами, мѣшки картофеля и какія-то овощи, привезенныя изъ Англіи или изъ Индіи, потому что здѣсь ничего не родится. Поднимаютъ парусъ, и лодка начинаетъ колыхаться на волнахъ. Насъ окружаетъ мракъ, но вода великолѣпно свѣтится по обѣимъ сторонамъ фосфорическимъ свѣтомъ. Теперь уже не отдѣльныя голубыя звѣзды выскакиваютъ изъ глубины, а цѣлые снопы брилліантовъ.
А, между прочимъ, гдѣ же «Bundesrath»[2]? На огромномъ темномъ пространствѣ рейда свѣтятся окна нѣсколькихъ пароходовъ, какъ окна деревенскихъ лачугъ; еслибы среди ночи послышался лай собакъ или раздалось бы пѣніе пѣтуха, иллюзія была бы полная. Но и безъ того по временамъ мнѣ кажется, что мы приближаемся къ деревнѣ… Подошли, наконецъ, къ черному боку какого-то парохода, — не «Bundesrath»[2]. Подошли къ другому, — тоже не «Bundesrath»[2]. Начинаемъ спорить. Оказывается, что одинъ изъ моихъ товарищей хорошо помнитъ, гдѣ стоитъ «Bundesrath»[2], и указываетъ направленіе.
Подходимъ мы съ трудомъ, потому что нашъ пароходъ окруженъ массою фелюкъ, которыя привезли каменный уголь. Переходъ съ лодки на высокую палубу сопровождается гимнастическими упражненіями. Стоитъ пора полнаго прилива; вода въ портѣ не волнуется, но то поднимется, то опустится, а вмѣстѣ съ нею и мы то почти на уровнѣ парохода, то уйдемъ чуть не подъ его дно. Нужно уловить удобную минуту, схватиться за перила трапа, ощупать ступеньку ногами и жарить во всю мочь наверхъ, иначе лодка, если ее подниметъ опять, можетъ прищемить руку, ногу, а то и всего изможжить. Сальто-мортале однако удается намъ вполнѣ, и вскорѣ мы оказываемся на палубѣ, и не только мы, но и бараны, говяжьи туши и мѣшки съ картофелемъ. «Bundesrath»[2] и не думаетъ двигаться. Капитанъ или нарочно далъ намъ такой короткій отпускъ, или самъ обсчитался. Пароходный кранъ съ отмѣннымъ рвеніемъ таскаетъ уголь, а колеса и желѣзныя цѣпи грохочутъ такъ, что разговаривать и думать нечего. Мы помѣщаемся на палубѣ, потому что въ каютахъ невыносимо душно. Около десяти часовъ вечера приходитъ маленькій пароходикъ, везетъ какія-то бѣлыя, фантастическія фигуры, видныя издали при свѣтѣ его фонарей. Вдругъ разносится вѣсть, что это — гаремъ, который поѣдетъ съ нами до Занзибара. Караулъ! Гаремъ! Можно десять лѣтъ жить на Востокѣ и не видать гарема такъ близко. Воображеніе наше начинаетъ работать, а дѣло идетъ своимъ порядкомъ. Пароходикъ уже причалилъ къ намъ. Перегнувшись черезъ перила, мы жадно смотримъ на перегрузку барынь, а перегрузка не легка, потому что вода подбрасываетъ пароходикъ такъ же, какъ и нашу лодку. Дамъ четыре штуки, съ ними одинъ опекунъ безъ бороды и безъ усовъ. Лицъ не видно: дамы обернуты бѣлыми простынями съ ногъ до головы; но ручки мы видимъ, потому что нужно же держаться за перила, и ножки тоже. Одна пара ручекъ черная, а одна пара ножекъ такая огромная, что могла бы удовлетворить хоть великаго муфтія. Но à la mer comme à la guerre[5]. Мысль, что гаремъ пойдетъ съ нами до Занзибара, что если онъ и не будетъ садиться за столъ, то съ нимъ можно сталкиваться на палубѣ или въ корридорахъ, утѣшаетъ насъ необыкновенно. Капитанъ, — онъ по поводу возни съ углемъ пришелъ въ самое скверное настроеніе духа, — теперь начинаетъ смотрѣть бодрѣе. Мы узнаемъ отъ него двѣ вещи: первое, что гаремъ ѣдетъ въ первомъ классѣ; второе, что онъ ѣдетъ въ кредитъ.
— Что касается евнуха, то я этого франта упаковалъ во второй классъ.
— Гм… тѣмъ лучше.
— Ну, а если эти дамы не заплатятъ въ Занзибарѣ? — спрашиваетъ кто-то изъ насъ.
Старый морякъ прищуриваетъ одинъ глазъ: нѣтъ, онъ въ убыткѣ не останется.
Тѣмъ временемъ дамы занимаютъ двѣ противоположныя каюты, запираются наглухо и ложатся спать. И мы слѣдуемъ ихъ примѣру, хотя кранъ все еще трещитъ, цѣпи визжатъ, а пароходъ дрожитъ всѣмъ корпусомъ.
Заснуть трудно, но мало-по-малу погружаешься въ полусонъ, полный лодокъ, сомалисовъ, галласовъ, индусовъ, свѣтящейся воды и бѣлыхъ фигуръ женщинъ, похожихъ на какіе-то гигантскіе свертки. Все это танцуетъ въ головѣ, сливается, разсыпается и пропадаетъ въ туманѣ соннаго опьяненія. Вдругъ наступаетъ тишина, — я просыпаюсь и сознаю, что кранъ пересталъ работать, и мы двинулись въ путь. И дѣйствительно, сквозь стѣну каюты слышенъ широкій, унылый плескъ волны, — судно начинаетъ качаться и укачиваетъ до тѣхъ поръ, пока остатки сознанія совсѣмъ не расплывутся въ этомъ движеніи, плескѣ и мракѣ.