«Аполлонъ», № 2, 1909
Иванъ Новиковъ. Дыханіе земли. Изд. ж. «Искусство и Печатное дѣло». Кіевъ. 1910, ц. 1 р. 50 к.
Илья Гурвичъ. Облачныя ткани. СПб. 1910. ц. 75 к.
Аркадій Фыринъ. Голова Медузы. СПБ. Изд. «Богема». 1910, ц. 20 к.
Александръ Булдѣевъ. Потерянный Эдемъ. Москва. 1910, ц. 1 р. 75 к.
Сергѣй Городецкій. Собраніе стиховъ, т. I. Ярь. СПБ. 1909. Изд. т-ва М. О. Вольфъ. Ц. 1 р. 25 к.
Намъ кажется, что г. Новиковъ выросъ и живетъ на пчельникѣ. На русскомъ пчельникѣ, гдѣ растутъ мята, калуферъ и сладкія липы, а невдалекѣ — часовенка, но на полкѣ въ горницѣ стоятъ Фетъ, А. Блокъ и А. Бѣлый. Мягкія медовыя струи можно найти въ его стихахъ, но искать ихъ нужно въ толстой книгѣ среди массы ненужныхъ, кое-какихъ стихотвореній, испорченныхъ къ тому же крайне безвкусными иллюстраціями. Почти нѣтъ ни одной пьесы, которая была бы безъ кляксы. То «притянутыя за волосы» риѳмы, вродѣ:
Что изъ глубинъ души,
Зовутъ, зовутъ сіяя,
Помедли! Не спѣши,
Съ тобой хочу и я! Я…
Это — вовсе никакія риѳмы, какъ: «душой» — «хорошо-ль?», «жизнь» — «исчисль», «изъ улья (?)» — «мальчикъ я», «полюби» — «схвати» и т. д., то — неумѣстное употребленіе, интеллигентскихъ словъ:
Но легокъ и узоренъ
Въ небо брошенный э_с_к_и_з_ъ…
И не зналъ надменный геній,
Что зажегся въ этотъ часъ
Въ тайнахъ женскихъ н_а_с_т_р_о_е_н_і_й
Несгораемый алмазъ…
А то запоздалое «ненужное декадентство», вродѣ:
Міръ плыветъ. У ногъ бездонность,
Близость въ дальность влюблена,
Міромъ правитъ благовонность —
Дальноликая Она.
Лучшій отдѣлъ въ книгѣ — «Черная смородина». Если бы авторъ постарался избавиться отъ плохихъ вліяній, если бы построже относился къ своимъ стихамъ и выбралъ изъ книги, самое большее, одну ихъ четвертую часть, то могъ бы получиться милый томикъ; теперь искать эти разрозненныя черты въ огромной безвкусной книгѣ врядъ ли кому придетъ охота.
У г. Гурвича меньше изломанности и промаховъ, чѣмъ у г. Новикова, но меньше и свѣжести. Мы можемъ ихъ сравнивать, потому что оба въ удачныя минуты стремятся къ вольному и рѣзвому ритму, къ неожиданнымъ риѳмамъ и къ дѣтскости чувства. Напрасно только г. Гурвичъ беретъ иногда столь очевидно Бальмонтовскіе размѣры:
Дай волю кисти, дай волю краскамъ,
Воздвигни замки, разлей весну — и т. д.
Въ отдѣлѣ «Юнымъ днямъ» попадаются очень милыя строчки. Напримѣръ:
Оттепель-то, оттепель сегодня!
Тихъ и мягокъ вѣтерка полетъ;
Словно сжалилась рука Господня
Надъ землей, закованною въ ледъ.
Въ концѣ книги — «Китайская флейта» по переводамъ съ китайскаго Ал. Улара, Ганса Бетге и Юд. Готье. Было бы интереснѣй, если бы китайскую характерную ноту не приходилось различать въ довольно общихъ европейскихъ созвучіяхъ, но, можетъ быть, это вина уже не г. Гурвича, а переводчиковъ, трудами которыхъ онъ вдохновлялся. Во всякомъ случаѣ, длинноты и общія поэтическія мѣста мы склонны отнести не къ подлиннику, но то, что есть въ этихъ переводахъ мило-идиллическаго, разсудительно-буржуазнаго и изысканно-простаго, — очень пріятная находка. Намъ кажется, что г. Гурвичъ еще не совсѣмъ нашелъ себя, но достаточно владѣетъ стихомъ, чтобы начать воспитывать свой вкусъ и свой «голосъ», если таковой у него имѣется.
Впечатлѣніе очень пріятной рѣзвости и молодости, безъ хулиганства и безвкусія, производитъ книга А. Фырина. Мы подозрѣваеліъ, что новаго поэта не существуетъ, какъ не существовало Кузьмы Пруткова, и даже, -что это трудъ коллективный, но во всякомъ случаѣ «Голова Медузы» — книга живая, написанная со вкусомъ и талантливо. Напрасно только, расшалившись, авторъ такъ перевираетъ стихи Пушкина:
Продолговатый и прозрачный,
Какъ п_е_р_с_и (вм."персти") дѣвы молодой-
Нужно знать все-таки, съ кѣмъ шутишь. Въ общемъ книга очень свѣжая и написана людьми способными. Желательно было бы узнать ихъ безъ маски и не въ исключительно пародирующихъ стихотвореніяхъ. Къ концу рѣзвость будто нѣсколько уменьшается; нѣкоторая вялость и робость чувствуются въ послѣднихъ 3—4 пьесахъ.
О блѣдной и безсильной кннгѣ г. Булдѣева не стоило бы говорить, если бы авторъ въ предисловіи не выставилъ тезисъ, требующій разъясненій. Г. Булдѣевъ скорбитъ объ утратѣ «наивности» — «первоосновы нашей души» и отправляется въ глубь прошлаго искать этотъ потерянный Эдемъ. И знаете-ли, гдѣ онъ его находитъ? Не у Гете, Пушкина и другихъ «Naivedichter», а у Ратгауза, Галиной и въ лучшемъ случаѣ у Надсона, который, повидимому, служитъ автору недосягаемымъ образцомъ. Простите, но я въ первый разъ слышу, чтобы плоскость и трафаретность назывались наивностью, которую я тоже ставлю очень высоко. Потому изъ всей книги г. Булдѣева я болѣе всего цѣню его опредѣленіе себя, какъ «наивнаго поэта», такъ какъ здѣсь авторъ дѣйствительно достигаетъ наибольшей «наивности». Если же въ блѣдныхъ, неотдѣланныхъ, подражательныхъ худшимъ образцамъ, стихахъ авторъ думаетъ найти вновь «Потерянный Эдемъ», то намъ остается только радоваться, что такой Эдемъ потерянъ и… не найденъ.
Въ первомъ томѣ г. Городецкимъ собраны стихотворенія, вошедшія въ «Ярь» и «Перунъ», съ прибавленіемъ ненапечатанныхъ прежде, но современныхъ этимъ книгамъ стиховъ. Такимъ образомъ, переиздавая большимъ томомъ черезъ четыре года свои произведенія, авторъ какъ бы держитъ экзаменъ, — и выдерживаетъ его съ честью. Что было яркаго, не поблекло, что было временнаго и ненужнаго — какъ-то растворилось и сдѣлалось менѣе замѣтнымъ. Новымъ является болѣе стройное распредѣленіе матерьяла и предисловіе съ послѣсловіемъ автора, гдѣ онъ высказываетъ свой взглядъ на самого себя, на своихъ хулителей и на все общество, а напослѣдокъ снова прокрикиваетъ (но какъ-то еще менѣе убѣдительно, чѣмъ прежде) знаменитое:
«Мы вѣдь можемъ, можемъ, можемъ!»'
Всѣ объясненія автора звучатъ спутанно, пророчески и недостаточно обоснованно, черезъ подогрѣтый задоръ слышится глубокое сомнѣнье въ собственныхъ силахъ, въ крикахъ — отсутствіе вѣры въ то, что кричитъ, въ фасончикахъ (вродѣ названія мѣсяцевъ, откровенничанія съ публикой по поводу «непригодности нѣкоторыхъ стихотвореній» и т. п., усталость и, главное, отсутствіе вкуса. Но, Богъ съ ними, съ послѣсловіями, предисловіями, средисловіями и другими словіями. «Отъ слова не станется», и книга все равно остается той же дорогой намъ книгой, что бы авторъ ни выдѣлывалъ на ея обложкѣ. Самое цѣнное изъ замѣчаній г. Городецкаго это то, что книга его — какъ бы разрозненные листы, пѣсни какого-то большого эпоса. Это не только вѣрно, но и придаетъ всей «Яри» главную привлекательность и значительность, какую она можетъ имѣть, особенно въ отдѣлѣ «Ярь». Номы долго думали, чѣмъ объяснить то явленіе, что читаются эти «миѳическія» строчки очень странно. Будто читаешь книгу, написанную на мало знакомомъ языкѣ, когда лѣнь заглядывать въ словарь. Чувствуешь, что, должно быть, хорошо, слышишь жизненное біеніе ритма, но смыслъ и образы улавливаешь смутно, и языкъ порою поражаетъ какимъ — то экзотическимъ варварствомъ. Намъ кажется, что, во-первыхъ, это происходитъ отъ смутности самыхъ мыслей и образовъ, напр.:
И если скудность воззоветъ,
Взалкавъ, міры иные,
Пусть тьма уродствомъ изойдетъ
Въ просторы злые.
Безъ звуковъ, свѣтовъ и цвѣтовъ
Отцу да будетъ чадо:
Горѣлыхъ кубовъ и шаровъ
Шальное стадо.
или отъ крайней темноты и хаотическаго способа выраженія, напр.:
Въ гулкой пещерности,
Въ тьмѣ отдаленія,
Самодовлѣнія,
Богомъ зачатая
Ярь непочатая,
Дщерь неизмѣрности,
Щедрыхъ страстей,
Сонно колышется,
Матерью слышится,
Влажно просторною
Взороілъ проворною
Чревныхъ очей.
или отъ смѣшенія старо-русскихъ словъ съ интеллигентскими или Бальмонтовскими украшеніями:
Былъ такъ близокъ, виденъ, внятенъ
Г_о_л_о_с_ъ к_р_о_в_и и л_ю_б_в_и.
Бѣлый садъ,
Луноводъ,
Выпьетъ кровь,
Это — лунная любовь.
И опять,
Бѣлъ и тихъ,
Паутину будетъ ткать,
Свѣто-сѣти излучать
Для другихъ.
Самый русскій складъ очень модернизованъ, не съ большимъ вкусомъ («лѣсомъ-лѣшанькой», «разгуляньице» и многое другое), что придаетъ всему характеру нѣкоторую фальшивость. Нашимъ правнукамъ будетъ этотъ «руссизмъ» казаться тѣмъ, чѣмъ намъ кажется руссизмъ Вельтмана. Я вовсе не сравниваю значеніе Городецкаго съ мѣстомъ Вельтмана въ нашей литературѣ, но извѣстный очень личный, романтическій и немного бутафорскій русскій складъ до извѣстной степени ихъ роднитъ больше, чѣмъ, скажемъ, того же автора «Яри» съ гр. Ал. Толстымъ (авторомъ «Трилогіи»). Городецкій творитъ не только миѳы, но и цѣлыя страны (циклъ Таръ); это имѣетъ, можетъ быть, большое поэтическое значеніе, но миѳотворческую дѣйственность не большую, чѣмъ дѣтскія игры въ свою исторію и географію. Гораздо болѣе дѣйствененъ и остеръ культъ дѣторожденія и зачатія, почти фаллическій, очень остро чувствуемый во всей книгѣ Городецкаго.
Можно любить или не любить этотъ первый томъ, но нельзя не цѣнить его, какъ явленіе для своего времени неожиданное, значительное и знаменательное.
Хотѣлось бы, чтобы вторымъ томомъ были совсѣмъ новые стихи, которые бы продолжали «Ярь», а не перепечатка «Дикой Воли» и особенно не разсказы, о которыхъ друзья поэта и онъ самъ должны были бы забыть, а всѣ, цѣнящіе его талантъ, приняли бы молча и съ любовью это забвеніе.
Такъ любимому другу прощаютъ опрометчивое слово, забываютъ его, а настоящія слова цѣнятъ, помнятъ и повторяютъ.