Альфонсъ Додэ.
[править]Письмоводитель.
[править]«Брръ, какой туманъ!» сказалъ онъ выйдя на улицу. Онъ поскорѣй поднялъ свой воротникъ, закрылъ себѣ ротъ кашне и, съ опущенной головой, съ засунутыми въ задніе карманы рукаи, посвистывая, отправился въ должность.
Дѣйствительно, туманъ настоящій. На улицахъ еще ничего. Въ центрѣ большихъ городовъ туманъ держится не долѣе снѣга. Его разрываютъ крыши, поглощаютъ стѣны. Онъ теряется въ домахъ, по мѣрѣ того, какъ ихъ отпираютъ; и, благодаря ему, лѣстницы становятся скользкими, перила сырыми. Экипажа, прохожіе, снующіе туда и сюда, эти ранніе прохожіе, такіе торопливые и такіе бѣдные, прорѣзываютъ, разсѣеваютъ, уносятъ его. Онъ цѣпляется за одежду канцелярскаго писца, узкую, легонькую, за ватерпруфы швеекъ и магазинщицъ; остается на вуаляхъ, на большихъ клеенчатыхъ картонахъ. Но на набережныхъ, еще безлюдныхъ, на мостахъ, на рѣкѣ это тяжелый, плотный, неподвижный туманъ, сквозь который солнце свѣтитъ, какъ ночникъ сквозь матовое стекло.
Несмотря на вѣтеръ, несмотря на туманъ, человѣкъ, о которомъ идетъ рѣчь, отправился въ свою должность набережной. Онъ могъ выбрать другую дорогу, но рѣка, казалось, имѣла ли него какую-то таинственную привлекательность. Ему нравилось идти вдоль парапетовъ, прикасаться къ этимъ каменнымъ периламъ, истертымъ локтями фланёровъ. Но въ этотъ часъ, изъ такую погоду фланёры рѣдки. Однакожъ, кое-гдѣ встрѣчалась, отъ времени до времени, женщина съ узломъ, отдыхавши у парапета, или какой-нибудь бѣднякъ, облокотясь на него, стоялъ съ скучающимъ видомъ, наклонившись къ водѣ. И каждый разъ, — человѣкъ, шедшій въ должность, оборачивался, съ любопытствомъ смотрѣлъ на нихъ и потомъ на воду; словно какая-то тайная мысль соединяла въ умѣ его этихъ людей съ рѣкой.
Не весела была въ это утро рѣка. Туманъ, стоявшій надъ ея волнами, казалось, давилъ ее. При видѣ темныхъ крышъ, тянувшихся по берегамъ ея, и всѣхъ этихъ трубъ, неровныхъ и наклоненныхъ, которыя, скрещиваясь и дымясь, отражались посреди рѣки, воображенію представлялась какая-то громадная мрачная фабрика, на днѣ Сены, посылавшая оттуда въ Парижъ весь свой дымъ въ видѣ тумана. Но нашему прохожему эта картина, повидимому, не казалась столь грустной. Сырость проникала его насквозь. На немъ не было сухой нитки. Но онъ все шелъ, посвистывая съ веселой улыбкой на концахъ губъ. Онъ ужь давно сжился съ туманами Сены. О притомъ онъ зналъ, что тамъ, въ должности, ждетъ его теплый мѣхъ для ногъ, трескъ пылающей печи и маленькая чугунная доска, на которой онъ ежедневно приготовляетъ свой завтракъ. Скудныя радости маленькаго чиновника, тюремное счастье, знакомое только бѣднымъ, приниженнымъ существамъ, вся жизнь которыхъ проходитъ въ. какомъ-нибудь углѣ!
«Не забыть бы яблокъ купить», говорить онъ себѣ отъ времени до времени; и опять свиститъ и торопится. Увѣряю васъ, чтобы никогда не видали, чтобы кто нибудь шелъ въ свою должность съ такимъ веселымъ видомъ.
Набережная, все набережная, потомъ мостъ. Теперь онъ позади Notre-Dame. На этой оконечности острова, туманъ сильнѣе, чѣмъ гдѣ либо. Онъ надвигается съ трехъ сторонъ разомъ, до половины окутываетъ высокія башни, и скопляется у моста, словно хочетъ тамъ скрыть что-то. Человѣкъ останавливается. Это здѣсь.
Въ туманѣ, смутно различаются какія-то печальныя тѣни, какіе-то люди, присѣвшіе на троттуарѣ и чего то ожидающіе… И также, какъ у рѣшотокъ, больницъ и скверовъ, стоятъ лотки съ апельсинами, яблоками, бисквитами. Что за славныя яблоки! такія свѣжія, красныя… Онъ наполнилъ ими карманы, улыбаясь, торговкѣ, продрогшей и положившей ноги на свою грѣлку. Потомъ онъ толкнулъ дверь и прошелъ черезъ маленькій дворъ, гдѣ стояла запряжная тележка.
— Нѣтъ ли чего для насъ? спросилъ онъ мимоходомъ. Возчикъ, весь мокрый, отвѣчалъ ему. «Есть, сударь, и даже нѣчто очень хорошенькое».
Тогда онъ поспѣшно вошелъ въ свою канцелярію.
Вотъ гдѣ тепло, вотъ гдѣ чувствуешь себя хорошо! Печка трещитъ въ уголкѣ. Мѣхъ на своемъ мѣстѣ. Маленькое кресло ждетъ своего хозяина, у самаго окна. Туманъ, подобно гардинамъ вися надъ окнами, цропускаетъ въ нихъ мягкій и ровный свѣтъ. Большія книги съ зелеными корешками стоятъ на своихъ полкахъ. Настоящій кабинетъ нотаріуса.
Онъ отдыхаетъ. Онъ у себя.
Прежде чѣмъ приняться за работу, онъ отворилъ шкапъ, вынулъ оттуда люстриновые рукава, которые надѣлъ аккуратно, маленькое глиняное, красное блюдо, кусочки сахару, оставшіеся отъ кофе, и началъ чистить свои яблоки, посматривая вокругъ себя съ самодовольствіемъ. И въ самомъ дѣлѣ, нельзя было найти канцеляріи свѣтлѣй, веселѣй и въ большемъ порядкѣ. Но одно было странно… со всѣхъ сторонъ слышался шумъ воды; онъ окружалъ васъ, точно вы находились въ каютѣ. Внизу пѣнистыя волны Сены дробились съ ропотомъ объ арки моста, разбивались объ оконечность этого острова, вѣчно загроможденную досками, бревнами, сваями… Въ самомъ домѣ, вокругъ всей канцеляріи безпрерывно струилась, шумѣла вода, какъ будто ее лили полными кувшинами, или въ домѣ производилась огромная стирка. Я не знаю почему, но даже слушая только этотъ шумъ, вы чувствовали холодъ. Вы слышали, что вода падаетъ на что-то жесткое, на широкія плиты, скатывается на мраморные столы, кажется отъ этого еще холоднѣй.
Что же это все мыли, въ этомъ странномъ домѣ? Какое несмываемое пятно?
По временамъ, шумъ прекращался; и тогда, гдѣ-то тамъ въ глубинѣ, одна за другой падали капли, какъ послѣ оттепели или большаго дождя… Можно было подумать, что это туманъ, скопившійся на крышахъ, на стѣнахъ, таетъ отъ теплоты печей, и каплетъ, каплетъ не переставая.
Но человѣкъ не обращалъ ни на что вниманія. Онъ весь отдался своимъ яблокамъ. Они уже начинали шипѣть на красномъ блюдѣ; и въ комнатѣ пахло жженымъ сахаромъ. Эта пѣсенка мѣшала ему слышать шумъ воды, зловѣщій шумъ.
— Г. письмоводитель, пожалуйте!.. раздался чей-то хриплый голосъ, въ задней комнатѣ.
Онъ бросилъ взглядъ на свои яблоки и съ сожалѣніемъ вышелъ изъ комнаты. Куда онъ пошелъ? Изъ двери, отворившейся на минуту, пахнуло холодомъ, отзывавшимся болотомъ; передъ глазами мелькнуло сушившееся на веревкахъ тряпье, полинялыя блузы, ситцевыя платья… Одно изъ нихъ было повѣшено за рукава, во всю длину; и вода текла, текла съ него.
Онъ кончилъ свое дѣло и, вернувшись въ комнату, положилъ за столъ разныя бездѣлушки, всѣ вымоченныя. Потомъ подошелъ въ огню и сталъ отогрѣвать свои покраснѣвшія отъ холода руки.
— Просто съ ума сойдешь въ такую погоду, сказалъ онъ себѣ, дрожа. — Что это на нихъ на всѣхъ нынче нашло? Отогрѣвшись, онъ принялся завтракать на своемъ письменномъ столѣ и, въ тоже время, раскрылъ свою книгу. Не переставая ѣсть, онъ перелистывалъ ее, съ нѣкоторой гордостью. Эта толстая книга содержалась въ такомъ порядкѣ! Пряныя строчки, заголовки, написанныя синими чернилами, слѣды золотого песку на чернилахъ на каждой страничкѣ протечная бумага… изящество, тщательность…
Дѣло, должно быть, шло хорошо. На лицѣ его выражалось то пріятное чувство, какое испытываетъ казначей, у котораго къ концу года всѣ счета оказались въ исправности. Между тѣмъ, какъ онъ наслаждался созерцаніемъ своей толстой книги, двери въ сосѣдній валъ отворились; тамъ звучали шаги толпы, ходившей по каменнымъ плитамъ. Всѣ говорили вполголоса, какъ въ церкви.
— Какая молоденькая! Вотъ жалость!..
Толкотня… шопотъ. Но что ему за дѣло до ея молодости. Онъ спокойно доѣдаетъ свои яблоки и разглядываетъ предметы, только что принесенные имъ: наперстокъ, весь полный песку, портмонне, въ которомъ лежитъ су, маленькія заржавѣвшія ножницы, до такой степени заржавѣвшія, что ихъ уже никогда не будутъ употреблять (о да! никогда, никогда)! и книжка съ аттестатомъ работницы, и съ прилипшими одна къ другой страницами; письмо, совсѣмъ стертое и изодранное, гдѣ можно было разобрать только нѣкоторыя слова: «ребенокъ… нѣтъ ден…. кормилицѣ за три мѣс….»
Письмоводитель пожалъ плечами, какъ бы говоря:
— Все это мы знаемъ.
Потомъ онъ взялъ перо свое, тщательно сдулъ крошки хлѣба, упавшія на книгу, сдѣлалъ движеніе, чтобъ удобнѣе положить руку, и своимъ красивымъ, ровнымъ почеркомъ написалъ имя, которое ему удалось разобрать на измокшемъ аттестатѣ.
«Фелиси Рамо, полировщица, семнадцати лѣтъ».