Нашъ «весенній» Сецессіонъ — пробный камень молодыхъ силъ. И за холстами этихъ молодыхъ мнѣ чудятся злорадныя лица нашихъ «знаменитыхъ»': не дойти молодымъ до ихъ Олимпа, не разсѣсться имъ на удобныхъ, всячески золоченыхъ сѣдалищахъ въ толстыхъ клубахъ ѳиміама!
Плохи молодые, такъ плохи, что при нѣкоторой строгости не быть бы и трети ихъ въ залахъ Сецессіона, да не быть бы и весеннему Сецессіону. Какое щемящее сердце безсиліе. Нужно совсѣмъ не любить искусства, нужно быть до безнадежности ослѣпленнымъ жалкимъ вниманіемъ къ своему «Я», чтобы спокойно выносить такое зрѣлище. И какъ хватаетъ сердца не только смотрѣть на эти мозглявые холсты, но еще и оффиціально одобрять ихъ и заниматься ихъ вѣшаніемъ? Висятъ они, впрочемъ, какъ попало, распредѣлѣленные, можетъ быть, по величинѣ рамъ, словно брошенные на стѣну безучастной, холодной рукой.
Большіе корифеи отсутствуютъ; средніе (второй генераціи) попадаются рѣдко. И слава Богу, потому что слѣдить за ихъ декадансомъ мало радости, Тѣ, отъ кого будто бы можно было ожидать чего-нибудь лѣтъ десять назадъ, — правда, не чего-нибудь большого, а хотя бы любви и нѣкотораго таланта, — гибнутъ на глазахъ. Нѣтъ даже бѣлаго мюнхенскаго треска въ техникѣ, бѣлыхъ мюнхенскихъ веселостей и шалостей кисти. Слабое мерцаніе… Коптящая, чадящая лампочка при послѣднемъ издыханіи… И въ то же время — разложеніе. Живописью мюнхенцы никогда не владѣли, да, кажется, по наивности своей и не подозрѣвали о ея существованіи. Но было жадное стремленіе къ изученію органическаго рисунка. Именно рисуночная форма во всѣхъ ея видахъ служила руководящимъ принципомъ школъ (за исключеніемъ, конечно, рисовальныхъ классовъ академіи, гдѣ искалась только либо гладкость въ техникѣ, либо протоколированіе морщинъ и всякихъ шишекъ, наростовъ и случайныхъ пятенъ въ лицѣ и тѣлѣ) и была мѣриломъ художественности произведенія въ глазахъ либеральныхъ жюри. Стоитъ вспомнить все вліяніе Stuck’а, поклонника «переливанія формы въ форму», по которымъ ручейками сбѣгаютъ свѣтовыя сплетенности! Или же — Habermann’а съ его спирально винтящимися округлостями щекъ, рукъ, носовъ. Или же, наконецъ, покойнаго Lenbach’а, упорно слѣдившаго за анатомическою построенностью ассиметрій. И, можетъ быть, и нынче на живыхъ, занимательныхъ и страстныхъ лекціяхъ профессора Mollier въ «Анатоміи» (гдѣ демонстрировалась, напр., спеціальная модель съ сильно развитымъ портняжнымъ мускуломъ), быть можетъ, и нынче тамъ такъ же унизаны скамьи, заполнены проходы, облѣплены стѣны жадными юными слушателями? Въ какое рѣшето проваливаются всѣ эти усилія? До мысли, что «неумѣніе» рисовать есть атрибутъ «модерности», наша молодежь еще не дошла, и тамъ, гдѣ ей удается поймать хоть какую-нибудь органическую форму, она ей спуску не даетъ и побѣдно выводитъ за ушко да на солнышко. А если эти случайно уловленныя формы никакъ не хотятъ связаться въ одно цѣлое и сыпятся во всѣ стороны, то это по неопытности! Но необыкновенно странно и прямо изумительно видѣть, какъ опытный и зрѣлый пейзажистъ «строитъ» мостъ, по которому нельзя ни проѣхать, ни пройти, который крылся носомъ въ землю и къ которому ведетъ дорога, дѣлающая тройное сальто-мортале въ воздухѣ…
Чудится какая-то большая, старая машина, десятки лѣтъ фабриковавшая холсты съ гусями, цвѣтами, телятами, дамами, лугами, охотниками, которую не пощадилъ зубъ времени, которая утратила точность и то и дѣло даетъ маху.
Какъ бы не надѣясь ни на эту бѣдную молодость, ни на свои силы или, напротивъ, гордо подставляя грудь ударамъ конкуренціи, правленіе Сецессіона рѣшилось въ этомъ году на крупный шагъ: къ участію въ лѣтней международной выставкѣ (съ половины мая по октябрь включительно) приглашены всѣ члены берлинскаго Сецессіона («миръ снова заключенъ!») и всѣ русскіе художники, участвовавшіе прошлымъ лѣтомъ въ Glaspalast’t и усердно одобренные нашимъ оффиціальнѣйшимъ критикомъ, барономъ Ostinil… Итакъ, вѣроятно, мы снова увидимъ не только Рѣпина, Нестерова, А. Васнецова и т. д. и т. д., но и Зарубина, и Столицу и, быть можетъ, даже Кондратенко, котораго «коллекція колоссальныхь картинъ» была только что выставлена въ …. Аугсбургѣ. Повидимому, даже чины канцеляріи Сецессіона очень одобрительно относятся къ русскому искусству.
Надо же подготовиться къ лѣту, которое будетъ богато разными событіями и привлечетъ несмѣтныя толпы и нѣмецкихъ, и иноземныхъ пріѣзжихъ. Эти событія будутъ, конечно, разнаго сорта. Начиная отъ «выставки Востока», въ огромныхъ помѣщеніяхъ «Большой Мюнхенской Выставки» (на Theresienhöhe), которая непремѣнно будетъ исключительно богатой и интересной, и кончая исключительно неинтересными и всемірно знаменитыми народными представленіями Страстей Господнихъ въ деревнѣ Oberammergau, куда будутъ изъ Мюнхена даже по воздуху летать. Между этими крайними пунктами распредѣляются всевозможныя предпріятія: большая выставка безжюрійныхъ (съ мая — все лѣто), музыкальныя торжества въ памяти Шумана (май — «Большая Выставка»), «недѣли» Вагнера, Моцарта, Р. Штрауса (Prinz Regententheater), конечно, Сецессіонъ, Glaspalast, Мюнхенскій Художественный Театръ (на «Большой Выставкѣ»), всевозможныя выставки въ частныхъ салонахъ, среди которыхъ, вѣроятно, первое мѣсто займетъ все та-же коллекція въ 40 вещей Manet (путешествующая изъ Берлина черезъ Мюнхенъ въ Нью-Іоркъ, Лондонъ и Парижъ) и — не послѣднее — сентябрьская выставка (въ той-же галлереѣ Thannhauser’а) «Новаго Художественнаго Общества», на которой въ первый разъ должны быть представлены общей картиной французскія, русскія, нѣмецкія, швейцарскія самыя молодыя и (проникнутыя общимъ духомъ) теченія въ искусствѣ. Эта послѣдняя выставка отправится затѣмъ, такъ же, какъ и первая, по Германіи на всю зиму и весну 1911 года.
Вопросъ о необходимости, ненужности, о зловредныхъ вліяніяхъ жюри или его упраздненія продолжаетъ занимать художниковъ. И не только ихъ. Въ консервативной и клерикальной («черной») прессѣ возникаетъ опасеніе, что безжюрійность можетъ еще шире открыть ворота… безнравственности («ахъ, кто до кого, а я до Параски!»). И съ радостью и торжествомъ цитируются слова изъ рѣчи проф. мюнхенскаго университета и «главнаго медицины совѣтника» von Gruber’а: «, ни искусство, ни литература не являются для націи безусловно необходимыми, по безусловно необходима здоровая молодежь! Вся совокупность всѣхъ взятыхъ вмѣстѣ художественныхъ произведеній не представляетъ такой важности, какъ здоровье нашей молодежи. Буря, которая уничтожила бы все самое высокое и самое благородное, что когда бы то ни было создано было искусствомъ, во всякомъ случаѣ, была бы желательнѣе, чѣмъ гибель въ болотахъ декадентства»!.. Вотъ какую муть каракатицы можетъ напустить истинно позитивный медицинсовѣтникъ! — "Пока, — пишетъ по этому поводу одинъ мюнхенскій художникъ, — нѣмецкіе профессора будутъ въ такой мѣрѣ служить реакціи, до той поры не принесетъ намъ никакихъ измѣненій и будущее, и нѣмецкая культура останется фразой. Вотъ въ чемъ наша злоба дня'! А жизнь между тѣмъ медленно и съ тугими усиліями, но идетъ впередъ. Пока мюнхенцы оборвались на первомъ опытѣ безжюрійной выставки и обѣщаютъ дать необыкновенно интересный второй, пока прусское министерство культа собирается дать берлинцамъ помѣщеніе на лертскомъ вокзалѣ для безжюрійной же выставки, «если за ея качество поручатся и цѣнные художники», — зашевелилась уже и провинція: не болѣе, не менѣе какъ Данцигъ уже такую выставку видѣлъ. Она была чрезвычайно бѣдна, чѣмъ, разумѣется, никого не удивила.
Я думаю, что люди, склонные прежде и больше всего къ благому прозябанію, гораздо меньше разстраиваются всякими безжюрійными, т. е. элементами неоффиціальными, чѣмъ безпокойностью и непосѣдливостью такого высокооффиціальнаго лица, какъ тайный совѣтникъ ѵ. Tschudi. Особенно раздражительно постоянное ожиданіе самыхъ неожиданныхъ казусовъ.
Перевернувъ всю Старую Пинакотеку вверхъ дномъ (а ужъ какъ всѣ были увѣрены, что для такого предпріятія никакихъ человѣческихъ силъ не хватитъ никогда!}, Tschudi и не думаетъ успокоиться. Работая неустанно, принимая всякаго лично во всякое время, онъ успѣваетъ побывать то въ Парижѣ, то во Флоренціи, то въ разныхъ провинціальныхъ баварскихъ музеяхъ, съ которыми мѣняется картинами, создавая изъ каждаго города свою «монументальную картину», писанную не красками, а картинами же. И постоянно встрѣчаешь его въ самой галлереѣ Пинакотеки, серьезнаго, углубленнаго, долго, долго глядящаго то на Тиціана, то на старыхъ фламандцевъ, то на купленнаго имъ и столько испортившаго консервативной крови — Греко. Его непатріотичность, со страхомъ ожидаемыя покупки въ государственную галлерею всякихъ сумасшедшихъ чужестранцевъ не даютъ покоя. Не проходитъ недѣли безъ газетныхъ и даже журнальныхъ нападокъ на него, на которыя онъ отвѣчаетъ спокойно и подчасъ зло, вооруженный всѣмъ своимъ знаніемъ и чувствомъ. Да, то ли дѣло былъ старый директоръ, даже имени котораго никто не зналъ! Конечно, русскій читатель знаетъ объ этихъ неудачныхъ атакахъ, какъ, навѣрное, знаетъ о безпокойныхъ, путаныхъ, безконечныхъ обсужденіяхъ берлинской «Флоры». Чудесный случай для многихъ охотниковъ, желающихъ подкопаться и убрать такія препоны, какъ Чуди и Боде, которые никакъ не хотятъ вести себя благонравно и плыть по общему теченію. Ну, вотъ и мутится вода, и всякій соръ выплываетъ наружу… Но лучше соръ наверху, чѣмъ — на днѣ спокойной, мутной рѣки — всякая тина.