Перейти к содержанию

Письмо из Рима (Сенкевич; Лавров)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Письмо из Рима
автор Генрик Сенкевич, пер. Вукол Михайлович Лавров
Оригинал: польск. List z Rzymu. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 410.

В Риме, собственно говоря, три города: новый, старый папский и древний. Топографически они не отделены друг от друга. Часто дома, выстроенные сегодня или вчера, стоят на древнеримских фундаментах, меж обыкновенных каменных построек, и там, и здесь возносится римская башня, главы церквей покоятся на античных колоннах, — одним словом, средневековая жизнь как плесень появлялась на развалинах языческого мира, потом, в свою очередь, повергалась в развалины, из которых новый человек сложил себе гнездо. Рим — это беспорядочная смесь трёх миров, и вследствие этого самый оригинальный город во всём мире. Его улиц пока ещё не коснулись ватерпас и циркуль: дома лепятся один над другим, то повышаются, то понижаются, то выступают целыми группами; улицы пропадают в каких-то тупиках, меж домами виднеются террасы, крепостные брустверы, башни, дворцы, церкви, развалины, гигантские откосы римских фундаментов, фонтаны, кресты, обелиски и опять узкие коридорообразные переулки, а на углах их изваяния Мадонны, освещённые светом лампад.

Следы древнего Рима видны на каждом шагу, но только следы. Вообще он погрузился в землю, столетия погребли его как усопшего человека и покрыли толстыми слоями земли, а на этой могиле зазеленела новая жизнь. Но теперешнее любопытство побуждает раскапывать старые могилы, — таким образом и откопали Римский форум.

Начиная от Капитолия вплоть до Колизея тянется древний Рим, ни в чём не смешивающийся с новым. Эта часть составляет отдельный квартал, лежащий на краю теперешнего города. Вид на него открывается почти неожиданно, и сначала даже трудно отдать себе отчёт в впечатлении, которое испытывает путешественник, когда, выбравшись из узких переулков, он сразу охватывает взглядом весь этот город развалин. Форум — огромный прямоугольник, ограниченный по сторонам Капитолием и Колизеем. Направо находятся Тарпейская скала и развалины дворцов цезарей, налево Мамертинская темница, храмы Антонина и Фаустины и, наконец, гигантские развалины храма Константина. Здесь были очаг и сердце древнего Рима, а ныне — конец современного. Сквозь щели арок, сквозь пустые окна вековых руин видны огороды, незастроенные участки земли, потом опять развалины и кучи камней, подёрнутые мглой отдаления, а дальше тянется печальная, широкая равнина римской Кампаньи.

Городского движения здесь почти нет, — не слышно грохота телег и пролёток. Колонны, то стоящие поодиночке, то ещё соединённые друг с другом, гордо возвышают свои верхушки; изящные линии во всех направлениях перекрещивают тёмную лазурь неба и вырисовываются на нём с необыкновенною чистотою и покоем; гигантские своды, как будто возведённые не человеческими руками, ничем не подпёртые, висят в воздухе, — и кажется вот-вот рухнут под собственною тяжестью; над всем веет какое-то неописуемое величие воспоминаний, тишины и смерти. Вокруг живёт только природа; во впадинах стен цезарских дворцов чернеют римские сосны, кое-где видна пальма, точно стройная колонна, оканчивающаяся капителью листьев; длинные травы, ползучие растения и мох цепляются за все выпуклости, впадины, щели и углы; над руинами кружатся птицы, и солнце льёт на них потоки света; но всё, что только вышло из рук человека, тихо и мёртво. Короче — это мёртвый город. Часто, в особенности летом и раннею осенью, когда иностранцы ещё не съехались, ни одна живая душа не возмутит этой тишины. Когда я, в полуденный час, блуждал среди этих колонн, то до меня издали долетал только слабый шум города, неясный, похожий скорее на журчанье отдалённого ручья, — я слышал только щебетанье птиц на карнизах, да стрекотание кузнечиков, спрятавшихся в каменные расщелины. Невольно вспомнились мне стихи Словацкого: «Здесь полевые кузнечики, спрятавшиеся от солнца, льющего потоки своего света на могилы, трещат, точно приказывая мне молчать. Страшный конец рапсодии — этот треск, который слышится среди могил! Это и проявление, это и песня тишины»[1].

И, действительно, под аккомпанемент этой песни я вошёл в эту могилу, которая вместе с тем казалась мне превращённою в камень и мрамор книгою великого Эпоса. Странные мысли приходят в голову путешественнику, когда он очутится здесь и станет глаз на глаз с прошедшим. Все воспоминания, всё, что он знает из истории Рима, всё, что он читал о нём, и что, несмотря на всю работу воображения, невольно казалось ему чем-то отрывистым, бессвязным, скорее какою-то историческою теориею, теперь облекается в осязаемые формы и выступает как истинная реальность. На всё это можно смотреть, до всего дотрагиваться. Это не смена сомнения достоверностью, — никто и не сомневался в этом, — а просто подтверждение слов фактами. И какое-то странное настроение охватывает, когда подумаешь: «Я здесь, я это вижу!» — наслаждение, берущее начало в любопытстве, которое пробуждает мир умерший и, кроме того, так не похожий на современный.

Тем временем глаз скользит по окружающим предметам, как будто испуганный их величием и падением. Всё здесь разрушено. Железная рука Роберта Гвискара[2] разрушила в конец всё, что пережило покорение готов и вандалов, и весь Форум кажется огромным разграбленным кладбищем, на котором хаос монументов напоминает деяния смерти. Колонны — одни поломанные в верхней части, другие у основания, — ещё обозначают границы святынь, но стволы большинства из них в беспорядке лежат на земле в разных направлениях: в одном месте торчит только цоколь, в другом ногой топчешь коринфский или ионический капитель, почти вросший в землю и подёрнутый мхом. Трава пробивается из спаев между каменными плитами, какими когда-то был выложен весь Форум. Множество пьедесталов, но без статуй, то стоят, то клонятся к падению, то лежат, нагромождённые друг на друга. Глаз открывает полустёртые надписи, в которых слово Divo[3] повторяется то и дело. В эпоху императоров такие статуи воздвигались божественным и обоготворяемым людям, а теперь мраморные члены этих «божественных» лежат в кучах мусора, почерневшие от пыли, покрытые плесенью, забытые. Всё пространство устлано осколками статуй. Здесь нагое туловище женщины без головы, рук и ног, дальше — мужская рука с могучими, узловатыми мускулами, головы без носов, ноги, торсы — то гигантские, то обыкновенной величины, и всё это страшно перепутано, одно на другом: печальные остатки, посреди которых распевают «конец рапсодии» кузнечики.

По временам зашедшему сюда кажется, что он в какой-то гигантской скульптурной мастерской. Невольно приходит в голову, каким жизненным искусством была скульптура для древнего мира, и никак не соглашаешься с Тэном, что время этого искусства уже миновало. В древние века, когда все были помешаны на пластике, скульптура являлась удовлетворением необходимой потребности, которую ощущал весь народ, — ныне, оно — искусственное растение, воспитываемое по желанию изысканного вкуса. Языческий артист творил, нынешний только подражает по известным правилам; язычник черпал из своего окружающего, из мира живущих представлений и понятий, — религиозных ли, или поэтических, — всё равно, — но, одним словом, был чистосердечен: нынешний художник не обращается к своему миру, не черпает из него, но должен искать темы в деяниях прошлого, умершего для него, не прочувствованного им. Новые времена выработали свою собственную поэзию, живопись, музыку и архитектуру, а в скульптуре мы не вышли из круга греческих богов, фавнов, нимф и героев. Но вместе с тем, эта столь маложизненная отрасль искусства когда-то была самою жизненною. За рубежом муравьиного, серого житья древнего классического города — храм, а в храме ряд статуй был действительно «ковчегом святым, сводом сопряжения, заветом вечного сближения между отжившим и живым»[4], и слово в слово можно повторить с поэтом[5], что в него «народ слагал в виде дани всю жизнь свою, свои мечты, геройский меч питомца брани, понятий нити, мыслей ткани и чувства свежие цветы»[6], свою религию, свою веру в силу и защиту богов. Эти храмы были как бы осязательным звеном, связывающим прошедшее с будущим, действительность с идеалом, человека с богом. И действительно, Форум был целым городом статуй. Варвары разоряли его, время разрушало и покрывало плесенью, засыпало землёю; музеи других государств грабили, и всё-таки ещё и теперь всё пространство около Via Sacra[7] и вся площадь Форума вымощена обломками этих статуй.

По мере того, как приближаешься к Колизею, исторические воспоминания овладевают тобою всё сильнее, а буквы S. P. Q. R.[8] нагоняют в голову целый ряд картин. Здесь, subtutela inviolati templi[9], посреди этого леса колонн и статуй собирались комиции. Выше, на горе, заседал сенат и прислушивался к голосу трибунов, замечания которых приводили в гнев и трепет patres conscriptos[10].

Какой-нибудь Мирабо древних времён, — как Канулий, а впоследствии Лициний Столон, посреди шума и крика, не обращая внимания на нахмуренные брови и стиснутые зубы аристократов, повторяли своё, чреватое последствиями: «ut alterum ex plebe consulem fieri liceret[11], — а затем, — aedium, censorem»[12]. Тогда по Via Sacra[7] медленно двигались колесницы триумфаторов, а за ними, в оковах тащились цари варваров угрюмые, массивные, погружённые в мечтания о родной стороне; по бокам колесниц — ликторы с пучками розог и секирами, а дальше легионы, боевая добыча, орлы и радостный народ. В минуты невзгоды здесь гибли сенаторы от руки галлов, потом Гракхи от руки римлян. Сенат в Капитолии бледнел, а Сулла смеялся, когда стоны убиваемых долетали сюда из близкой Мамертинской темницы. В этих же темницах, среди ночной тиши, Цицерон с фонарём в руках заглядывал в глаза трупам сообщников Катилины и повторял как теперешний буржуа, дрожащий перед революцией, своё достопамятное: «jam non vivant!..»[13]

Всё это было, жило, действовало и миновало. Поколение за поколением сходило в могилу, и только народ статуй множился на Форуме. От Капитолия остался кусок стены, на котором Микеланджело построил дворец в стиле Возрождения; на Форуме от времени республики не осталось почти ничего, так что железный Гвискар громил только памятники империи. Но теперь и их немного. Уцелела только одна арка Септимия Севера. Вандалы и норманны обгрызли её до основания, как волки обгрызают кость мамонта, но не могли сокрушить её могучих связей. Капители колонн обстригли ножницы времени, мрамор пожелтел, барельефы стёрлись и отчасти покрылись пятнами, вся арка вросла в землю, но ещё держится крепко. Наконец, не считая стоящих дальше арок Тита и Константина, это единственный памятник чисто римской архитектуры на Форуме. Все остальные — дети Эллады.

Осталось ещё восемь колонн Юпитера, три — Кастора и Поллукса и несколько небольших колонн Сатурна. В большинстве случаев их верхушки ещё соединены лицевыми перекладинами, на которых видны остатки надписей; коринфский стиль преобладает всюду, то есть большинство колонн оканчивается роскошною, высокою капителью, широко развёртывающею свои листья и цветы; ионических с завитками по углам я видел немного; часто попадаются смешанные — ионическо-коринфские; гладких дорических, оканчивающихся кольцом и простым четырёхугольником, без всяких украшений, совсем нет. Когда я смотрел на колонны, которые стоят на Форуме, то мои исторические воспоминания отходили на задний план перед впечатлением его красоты. Гармония его построек как-то успокоительно действует на душу. То же самое я испытывал при виде Милосской Венеры в Лувре и Аполлона Бельведерского в Ватикане. В греко-римских храмах путешественника не охватывает дрожь как в угрюмых, тёмных притворах готических храмов; ум его не угнетает безумная фантазия индейских па́год, внимание не развлекается при виде избытка украшений новейших построек. Чары, заключающиеся в слове гармония, действуют иначе, — они основываются на полном равновесии всех сил души и впечатлений, на гармонии известного внутреннего успокоения. Подобные впечатления водворяют в душу умиротворение, — человек чувствует, что ему хорошо. В классических зданиях нет никакой исключительной мысли, которая брала бы верх над другими и старалась бы возвысить свой голос; есть только одно: гигантская мысль божественной гармонии, вполне соответствующая человеку и природе.

Повторяю: и природе, потому что эти колонны и капители также сливаются в общее, полное гармонии, целое со всем окружающим пейзажем, и с небом, и с солнцем. Покрытые зеленью равнины ещё более увеличивают их лёгкость и высоту, голубой фон неба выделяет белизну и словно смягчает линии их очертаний, а солнце оживляет, ярко вырисовывает то, что нужно, оттеняет и дополняет резьбу. Этим ионическим или коринфским колоннам нужна греческая или итальянская лазурь, греческое или итальянское солнце. Архитекторы рассчитывали на содействие этих факторов. Перенесённые в северные туманы, под серое небо эти прелестные цветы съёжились бы, уменьшились в объёме, увяли.

Но что в особенности видно в классических постройках, так это неизмеримая вера древних людей в земную жизнь, в её значение и её счастье. Мы понимаем Ахиллеса, когда он говорит наполовину грустно: «Слушай, равнобожный Одиссей, я предпочитал бы быть рабом и жить на земле, чем как тень блуждать по полям Елисейским»[14]. И действительно, счастья, наслаждения и целей, которые может поставить себе человек, тогда искали только на земле. Отсюда и дополнение жизни гармониею поэзии, художества, скульптуры, музыки и архитектуры. Изящные искусства для нас являются тем, что заставляет забывать жизнь, отрешаться от неё, а для древних они составляли содержание, букет жизни. Средневековой монах, смотрящий на землю как на юдоль скорби, не мог выносить подобных храмов. Его храм рвался к небу стрельчатыми башнями, как рвалась и его душа… Средние века потеряли веру в настоящую жизнь, новые теряют веру в будущую… Право, иногда приходит охота спросить, зачем и чем мы будем жить?..

Но это забота будущего. Совершенно другие и менее горестные мысли возбуждает вид классических остатков Рима. Стоя на Форуме и отвернувшись от угрюмой арки Септимия Севера, мало-помалу забываешь, что ты в Риме, и кажется, что тебя окружает Греция. Все эти коринфские и ионические колонны, эти статуи — цветы греческого духа, его родные дети, идеалы. Здесь, в победоносном Риме, побеждённая Греция соорудила себе бессмертный памятник. Рим понимал и поддерживал только великую государственную идею, всецело посвятил ей себя, создал самое сильное правительство в мире, завоевал весь земной шар, захватил его, овладел им, пользовался им и повсюду распространил римскую власть. Греции не хватило на великий государственный синтез, но своею внутреннею историею она осветила великолепное развитие индивидуальности человека, и Рим рухнул под собственною тяжестью, а Греция не только возродилась в византийском царстве, но и в самом Риме пережила Рим. Современный афинянин! Юркий афинянин, «погорюй, подумай над памятником славы»[15]. В особенности подумай. Что за удивительные перемены судьбы! Раздумья о них не должны быть горьки.

Чрез арку Тита, стоящую у развалин дворца цезарей, путешественник проходит в Колизей. Эта арка — прекраснейший остаток чисто-римского зодчества; её огромные размеры и великолепные барельефы отличают её от арки Константина, стоящей на дороге к баням Каракаллы. Во внутренней, вогнутой стороне арки барельефы изображают триумфальное шествие легионов Тита, согбенных под тяжестью добычи, награбленной в Иерусалиме. Между другими предметами виден и знаменитый семисвечник из храма Соломона. Евреи из здешнего гетто далеко обходят этот памятник страшных для них событий. Пройдёшь арку и ты уже в пределах Колизея. Здесь царит безраздельно империя, а в голову прежде всего приходят, словно высеченные из камня, слова Тацита: «Ruerunt in servitutem patres, senatores, equites, plebs»[16]. Но на империю можно также смотреть как на реакцию человеческого духа против всепоглощающей идеи государства. Мир уже был побеждён, а гражданин, растлённый триумфами, терзался этою постоянною потребностью посвящения всех сил духа и тела государству. С другой стороны, человек захотел жить как индивидуум, не пропадая без следа в нирване государства, и сложил весь гигантский труд правления в руки одного цезаря, а сам отдыхал, забавлялся и веселился. Правда: ruerunt in servitutem[17], но зато цезарь Веспасиан воздвиг им Колизей, а Тит приказал убивать в нём тысячи людей и зверей. И народ был удовлетворён. Цезари купали его в банях, раздавали хлеб на рынках, баловали. Народ любил даже и Нерона, который был для него и главным интендантом, и главным шутом. Только более высокие головы подрезывались под общий уровень, но вкорень развратившейся толпе такой монетой и платили за её свободу. В особенности платили зрелищами. Теперь громады Колизея угрюмо смотрят пустыми просветами своих окон, но когда-то здесь, под аккомпанемент рычания зверей и хрипения умирающих, девяносто тысяч голосов выло: «Macte!»[18], пальцы поднимались кверху или опускались вниз; гладиаторы кричали: «Ave, Caesar! Moriturite salutant!»[19], по арене скользили германцы, галлы, гиганты-даки, люди, настолько же отличные от других как звери, которых поставляла Африка. Здесь же тихо умирали христиане. Потом этот адский хорал криков и стонов, то диких и бешеных, то отчаянных и горестных, умолк раз навсегда, а на арене, пропитанной кровью, посреди немого молчания, крест распростёр свои широкие объятия.

Теперь здесь нет креста. Светские власти приказали его убрать. Наконец и возвышался-то он среди развалин. Гигантское здание начало разваливаться само по себе; норманн Гвискар отчасти разрушил его, остальное сделало время и человеческая жадность. Quod non fecerunt barbarae, fecere Barberini![20] Дворцы Барберини и Фарнезе построены из кирпичей, похищенных из Колизея, — а потом целые века его грабил, кто хотел. Только при Наполеоне начали как будто поправлять крышу, сложили или, вернее, подновили несколько сводов, но попытки эти были, по отношению к целому, только каплею в море. Вся масса до сих дней возвышается почти бесформенною, почерневшею грудою, мёртвою и почти непохожею на дело рук человеческих. Я видел Колизей и при свете солнца, и лунною ночью. Ночью он почти страшен своею громадою, разрушением и запустением. Теперь в нём живут лишь скорпионы, летучие мыши и молчание.

Под сводом арки Константина выходишь на дорогу, ведущую к баням Каракаллы. Дорога прелестная, перерезанная маленькими овражками, вершины которых покрыты зонтичными соснами, а бока обсажены виноградом и высокой кукурузой. Всё кругом носит итальянский отпечаток: всё мягко, светло, и взор тонет в прозрачной лазури неба. Тишину прерывает только щебетанье воробьёв на деревьях, — движения здесь очень мало. Я встретил только одну телегу, высокую, нагруженную до верха, с мулами, обвешанными бубенчиками, — и больше ни одной души. Дорога извивается так, что бани открываются совершенно неожиданно. Я заплатил франк, вошёл, осмотрелся и невольно начал спрашивать себя: «Где я?» Колизей, по сравнению с этими развалинами, кажется малым. Ни одно современное здание не даёт понятия о размерах бань Каракаллы. Огромные, молчаливые комнаты открываются одна за другою.

Я поднимаю глаза к небу, потом опускаю к подножию стен, и эти стены, с кирпичами, которые время покрыло стекловидным налётом, высокие, выщербленные наверху, заросшие густою зеленью, кажутся мне скалами, окружающими какую-то горную долину. Стаи галок, с криком перелетающих с вершины одной стены на другую, ещё более увеличивали это заблуждение. Остатки сводов, повисших в воздухе, огромные глыбы камней, валяющихся всюду — чистый хаос. По временам мне казалось, что я где-то в горах, в каком-то американском каньоне[21]. Глухо здесь как и в тех горах, просторно и пусто, только галки кричат, зато шум города почти вовсе не доходит. А ведь это дело рук человеческих! Это бани Каракаллы! В углах ещё лежат обломки статуй, туловища, головы, а там, где трава и вереск не покрывают земли, виден великолепнейший мозаичный пол, с изображением цветов, людей и зверей. Я обошёл все комнаты, по жалким остаткам лестницы вскарабкался наверх высокой стены, откуда легче мог охватить глазами всё окружающее. Громадность этой постройки решительно превосходит все наши понятия, — конечно, это дело природы, вокруг скалы и скалы! Но обломки кирпичей с шумом начали обсыпаться из-под моих ног, — нужно было сойти, тем более, что и солнце клонилось к закату. Последние его лучи бросали золотые пятна на выщербленные стены, галки заснули, только небо краснело всё больше и больше; голос сторожа, громким эхом отдающимся в развалинах, заставил меня сойти вниз. Дойдя до заворота дороги, я ещё раз оглянулся назад. При свете зари развалины казались красными как кровь. Наконец я вышел на дорогу, ведущую к арке Константина. Долго она была пуста, а теперь на ней виднелись толпы крестьян и девушек, вероятно, они возвращались домой с работы и пели хором песни. Свежие и звучные голоса красиво раздавались среди вечерней тишины. Тем временем смеркалось всё больше и больше, — спустилась ночь, но ночь итальянская, тёплая, звёздная. Месяц уже набросил на Форум и Колизей волшебную сеть своих бледных лучей. Поющая толпа ещё долго шла вместе со мной и расплылась только в лабиринте узких переулков, окружающих Капитолий.

Примечания

[править]
  1. Необходим источник цитаты
  2. Нормандский выходец, знаменитый своими подвигами в Италии в XI столетии и впоследствии возведённый папой Николаем II в сан герцога Апулийского и Калабрийского. Прим. пер.
  3. лат.
  4. Необходим источник цитаты
  5. Мицкевичем. Из «Конрада Валленрода». Прим. пер.
  6. Необходим источник цитаты
  7. а б лат. Via SacraСвященная дорога. Прим. ред.
  8. лат. S.P.Q.R. (Senatus Populusque Romanus) — Сенат и народ Рима. Прим. ред.
  9. лат.
  10. лат.
  11. лат.
  12. лат.
  13. лат.
  14. Необходим источник цитаты
  15. Необходим источник цитаты
  16. лат.
  17. лат.
  18. лат.
  19. лат.
  20. лат.
  21. Ущелье.