Гай Марий
Нам неизвестно третье имя Гая Мария, равно как и Квинта Сертория, управлявшего Иберией, и Луция Муммия, завоевавшего Коринф. За подвиги свои прозваны: Муммий — Ахейским, Сципион — Африканским, а Метелл —
Македонским. Этими примерами более всего Посидоний силится опровергнуть мнение тех, кто третье прозвание у римлян[1] почитает именем собственным, как, например, Камилл, Марцелл, Катон. Он говорит, что имеющие только два имени должны быть почитаемы безыменными. Однако он не заметил, что, рассуждая таким образом, сам делает безыменными всех женщин, ибо ни одной женщине не дается первое из имен, которое Посидоний собственно почитает именем. Что касается других имен, то одно из них — общее для всего рода, например Помпеи, Манлии, Корнелии, а у греков: Гераклиды, Пелопиды; другое же — прозвище, определяющее нрав человека или деяние или наружность с ее недостатками; таковы имена Макрин, Торкват, Сулла, подобно греческим Мнемон, Грип, Каллиник. Впрочем, разность в обычае и в употреблении этих названий подает повод к разным изъяснениям.
Что касается до наружности Мария, то виденный мною в галльском городе Равенне мраморный его истукан весьма хорошо выражает описываемую строптивость и суровость его нрава. Будучи от природы мужествен и склонен к войне, получив образование более военное, нежели гражданское, он не мог, сделавшись сильным, обуздывать своей пылкости. Говорят также, что он не учился греческому языку и не употреблял сего языка ни в каком важном деле, почитая смешным учиться наукам у учителей, которые сами были в рабстве у других. После второго триумфа своего, при посвящении одного храма давал он народу греческие зрелища. Он пришел в театр, сел и вскоре удалился. Когда бы кто, подобно Платону, который советовал несколько суровому Ксенократу приносить жертвы Харитам, когда бы кто убедил Мария приносить жертвы греческим Музам и Харитам, то его преславные военные подвиги не завершились бы столь неприлично, и в старости лет он не впал бы в дикость и свирепость от гнева, от безвременного любоначалия и ненасытной жадности; что все можно видеть из повествования о его деяниях.
Он произошел от родителей совсем неизвестных, бедных и работой себя содержавших. Отец его назвался также Марием, а мать Фульцинией. Он поздно увидел город и испытал городскую жизнь. Все свое время проводил в местечке Цереаты в Арпинской области[2], ведя жизнь, в сравнении с городской, образованной жизнью, несколько грубую, но целомудренную, воздержанную и более сходную с древним римским воспитанием. В первой раз был он в походе против кельтиберов, когда Сципион Африканский осаждал Нуманцию[3]. От полководца сего не укрылось, что Марий превосходил других юношей храбростью; что с великой легкостью привыкал к тому строгому образу жизни, который он ввел в войска, испорченные негою и роскошью. Говорят также, что Марий перед глазами полководца умертвил в единоборстве одного неприятеля. По этой причине Сципион старался возвышать его разными почестями. Некогда, после стола, между прочим говорили о полководцах. Некто из собеседников, в самом ли деле, будучи в недоумении или льстя Сципиону, спросил его, кого народ римский после него будет иметь вождем и защитником. Сципион, ударив тихо по плечу Мария, ниже его возлежавшего, сказал: «Может быть, этого!» Оба они были столь богато одарены природой, что один мог казаться великим с юношеских лет, а другой — по началу предугадать конец.
Марий, возбужденный словами Сципиона, как бы гласом божественным, с твердой надеждой вступил в гражданское поприще и получил достоинство народного трибуна, по старанию Цецилия Метелла, ибо как он, так и отец его искали покровительства Метеллова дома. Будучи трибуном, предложил он закон о подаче голосов и этим законом, казалось, в избраниях чиновников ограничивал власть сильнейших граждан. Консул Котта восстал против него и убедил сенат отвергнуть новый закон, а Мария призвать к оправданию себя в оном. Предложение было утверждено; Марий, войдя в сенат, не смутился и не потерял себя, как молодой человек, который только что достиг важного места в управлении без предварительных блистательных подвигов, но, позволяя себе ту надменность, которую могли бы внушать ему одни последующие его деяния, он грозил Котте заключением в темницу, если не уничтожит вынесенного решения. Котта обратился к Метеллу и требовал его мнения. Метелл встал и говорил в пользу консула, но Марий велел ликтору вести в темницу самого Метелла, который призывал на помощь других трибунов, но никто не помогал ему. Сенат уступил Марию и уничтожил решение. Марий с торжеством вышел из сената, предстал перед народом и утвердил свой закон, показавшись через то человеком неколебимым от страха, непреклонным из уважения к кому-либо, могущим восставать против сената и управляющим делами в угождение народу. Но вскоре после того он заставил граждан переменить о себе мнение, поступая в правлении совсем другим образом. Когда предлагаемо было о раздаче народу пшена, то Марий с великими упорством противился тому, одержал верх и привел себя в равное у обеих сторон почтение, уверивши всех, что он никому не угождал вопреки пользе общественной.
После трибунства искал он высшего эдильства. Это достоинство разделяется на два рода: одно пользуется креслом с изогнутыми ножками[4], на котором эдилы сидят, занимаясь делами общественными; другое, которое ниже первого, называется эдильством плебейским. По избрании почетнейших эдилов народ приступает к избранию низших. Марий, заметив, что он исключен из первого, немедленно начал домогаться другого, но этим поступком обнаружил свою дерзость и надменность. Он не имел и в этом успеха. В один день получив два отказа, чего ни с кем другим не случалось, он нимало не унизил своего высокомерия. Вскоре после того искал он претуры, но и в том едва не получил отказа. Наконец он был избран после всех и был обвиняем в том, что подкупил деньгами многих граждан. Подозрение более всего умножил служитель Кассия Сабакона, которого увидели внутри ограды, среди тех, кто подавал голоса. Этот Сабакон был близкий друг
Марию; он был призван к суду и объявил, что от жару захотелось ему пить, и просил воды; что служитель его пришел к нему с чашей и тотчас ушел, как скоро он напился. Сабакон был выключен из сената избранными впоследствии цензорами; он заслужил наказание либо за лжесвидетельство, либо за невоздержание. Свидетелем против Мария был приведен и Гай Геренний, который однако же объявил, что по римским обычаям не позволено представлять свидетельство против своих клиентов, и что закон увольняет от того патронов — так римляне называют покровителей, — а Мариевы предки и сам Марий были с самого начала клиентами дома Геренниев. Судьи признали законным отказ Геренния в свидетельстве. Но Марий против этого отвечал, что, получив в республике важное достоинство, он уже вышел из звания клиента. Это не совсем было справедливо, ибо не всякое достоинство освобождает получившего оное и род его от патронства, но закон дает это право лишь тем, кто удостоился почетного кресла[5]. Хотя в первые дни, в которые происходил суд, Марию было очень худо и мнения судей были против него, однако в последний день, вопреки всем ожиданиям, был он разрушен, ибо голоса как в его пользу, так и против него, были числом равны.
Будучи претором, он заслужил некоторую похвалу. После претуры досталась ему по жребию Внешняя Иберия[6]. Говорят, что он очистил от разбоев сию провинцию, находившуюся еще в диком и варварском состоянии; иберийцы тогда почитали разбой благороднейшим занятием. При вступлении в дела общественные, Марий не обладал ни богатством, ни красноречием, посредством которых управляли республикой люди, в то время отличаемые гражданами; однако надменность его, постоянство в трудах, простота в образе жизни были еще несколько уважаемы народом, и Марий оказываемыми ему почестями достиг такой силы, что вступил в брак с Юлией из знаменитого рода Цезарей. Племянником ее был Цезарь, который впоследствии сделался величайшим из римлян и по родству, отчасти подражал Марию, как сказано в его жизнеописании. Марию приписывают при том твердость души, которой доказательством служит сделанная над ним операция. Оба бедра его покрыты были распухшими жилами. Не терпя такого безобразия, решился он предать себя врачу. Он подставил ему одну ногу и, не будучи связан, не сделав никакого движения, не издав ни малейшего вздоха, с покойным лицом и с молчанием перенес чрезвычайные муки, причиненные ему резаньем. Когда врач хотел приступить к другой ноге, то Марий не утерпел, сказав: «Я вижу, что исцеление не стоит такой боли».
Цецилий Метелл[7], будучи избран консулом и полководцем в войне против Югурты, взял с собой Мария в качестве легата или наместника. Марий имел случай оказывать великие дела и знаменитые подвиги, но оставя заботу стараться, подобно другим, об умножении славы Метелла и трудиться для него, он уверил себя, что не Метеллом призван в легаты, но судьбою в благоприятнейшее время поставлен на поприще славы. Он всегда обнаруживал отличную храбрость и мужество. Эта война была сопряжена со многими затруднениями. Марий не страшился величайших трудов и не презирал самых малых. Равных себе в достоинстве превосходил благоразумием и прозорливостью; с последними воинами спорил о воздержании, твердости духа и перенесении трудов, чем приобрел великую от них благосклонность. Вообще кажется, что трудящемуся утешением бывает то, когда другие разделяют с ним труды добровольно, ибо, по-видимому, они через то как бы отнимают необходимость и принужденность, сопряженные с работой. Для римского воина самое приятное зрелище есть видеть полководца, едящего в присутствии всех простой хлеб, или лежащего на соломенной постели, или вместе с ним работающего при копании рвов и укреплений стана. Воины не столько уважают того полководца, который расточает им почести и деньги, сколько того, который участвует в трудах и опасностях их; они более любят того, который с ними, нежели того, который не заставляет ничего делать. Марий, поступая таким образом и привлекая к себе войско, вскоре наполнил Ливию и самый Рим славой своего имени. Из стана воины писали к своим родственникам, что война с варваром дотоле не прекратится, пока Гай Марий не будет избран консулом. Метелл явно показывал, что он тем оскорбляется, но более всего огорчила его участь Турпилия. Этот Турпилий издревле был соединен узами гостеприимства с домом Метелла, при котором он находился начальником над работниками[8]. Он охранял большой город Багу[9], не обижал нимало жителей, вел себя кротко и снисходительно и имел к ним доверие. Однако же горожане предали его тайно неприятелю; но приняв к себе Югурту, выпросили у него Турпилия, освободили, не сделав ему никакого оскорбления. По этой причине был он обвиняем в предательстве[10]. Марий находился в числе судей и не только сам нападал на него, но и настраивал против него других, так что Метелл принужден был против воли своей осудить на смерть Турпилия. Вскоре обвинение оказалось ложным; все принимали участие в печали Метелла. Марий один тому радовался, приписывал себе одному это дело, не стыдился говорить, что он пустил мстящую фурию на Метелла, как на убийцу человека, с которым связан был узами гостеприимства. Это было причиной явного между ними разрыва. Некогда Метелл, ругаясь над Марием, сказал ему: «Так, значит, ты, славный воин, намерен отправиться в Рим и домогаться консульства? Ужели не захочешь лучше быть консулом вместе вот с этим моим сыном?» (Сын Метелла был тогда еще очень молод[11].)
Однако Марий настоятельно требовал отпуска. Метелл многократно делал отсрочки; оставалось только двенадцать дней до консульских выборов, как Метелл отпустил его[12]. Марий в два дня и одну ночь проехал длинную дорогу от стана до моря, прибыл в Утику и принес жертвы до отплытия своего. Говорят, будто бы прорицатель объявил Марию, что боги предзнаменуют ему невероятно великое и выше всякой надежды благополучие. Одушевленный этим предсказанием, Марий отплыл и, пользуясь попутным ветром, в четыре дня переправился через море и явился народу, который желал его видеть. Один из трибунов представил его Собранию, перед которым Марий во многом винил Метелла и просил себе консульства, обещая либо умертвить, либо живого поймать Югурту. Народ избрал его торжественно; Марий немедленно начал собирать войско и, против законов и обычаев, брал в военную службу многих из неимущих граждан и рабов. Прежние полководцы всегда таковых отвергали. Они вручали оружие как некоторое отличие, достойным оное носить по своему достатку; принимающий оружие, казалось, давал в залог свое имущество. Однако не это было главной причиной ненависти к Марию; дерзкие речи его, исполненные высокомерия и ругательства, оскорбляли первейших в республике мужей. Он кричал, что консульское достоинство, им полученное, есть добыча, отнятая у неги и малодушия благородных и богатых; что ему можно хвастать перед народом собственными ранами, а не памятниками умерших и чуждыми изображениями[13]. Упоминая часто о полководцах, которые в Ливии не имели успеха в войне, каковы Бестия и Альбин[14], мужи знаменитейшего рода, но несчастные в своих предприятиях, называя их неискусными в брани, утверждая, что они не могли дать удачных сражений по своей неопытности, спрашивал он у предстоявших, ужели предки сих полководцев не захотели бы лучше оставить потомков, похожих на него, поскольку они сами не рождением своим, но доблестью и достохвальными делами сделались знамениты? Он говорил это не напрасно, не для хвастовства и не для того, чтобы навлечь на себя без пользы ненависть сильнейших. Народ, которому были приятны ругательства над сенатом и который всегда измеряет величие духа надутостью речей, побуждал его не щадить важнейших особ и угождать народной толпе.
По возвращении Мария в Ливию Метелл, будучи побежден завистью, негодовал на то, что когда уже война была им кончена и ничего более не оставалось, как поймать Югурту, Марий, достигший почестей своей к нему неблагодарностью, прибыл для получения победного венца и должного ему одному триумфа. Он не мог сносить свидания с ним, но удалился, а Рутилий, бывший при нем наместником, вручил войско Марию. Однако Марий, при совершении своих подвигов, получил достойное за то наказание: Сулла отнял у него принадлежащую ему славу, так как он сам отнял ее у Метелла. Я скажу здесь вкратце, как это происходило; в жизнеописании же Суллы все обстоятельства изложены подробнее. Бокх, царь верхней Нумидии, был тестем Югурты. Пока тот воевал с римлянами, Бокх не оказывал ему важной помощи, ненавидя его за вероломство и страшась умножения его сил. Когда же Югурта, предавшись бегству и блуждая по разным странам, наконец прибегнул по необходимости к нему, как последней надежды своей, то Бокх принял его как просителя, более из стыда, нежели из благосклонности, и держал его у себя. Он притворялся, что просил за него Мария; писал ему, что его не выдаст и говорил о том с некоторой смелостью, но тайно умышлял предать его. Он звал к себе Луция Суллу, который был квестором при Марии и оказал Бокху в этом походе некоторые услуги. Сулла положился на его слова и отправился к нему. Сперва нумидийский владетель раскаялся и переменил мысли; несколько дней рассуждал сам с собою и был в недоумении: выдать ли Югурту или не отпускать и Суллы самого? Наконец он утвердился в прежних мыслях и предал Сулле Югурту живого. Это было первое семя того жестокого и непримиримого между Марием и Суллой раздора, который едва не испровергнул римской державы. Многие, завидуя Марию, говорили, что вся сила принадлежит Сулле; сам Сулла велел изобразить на печати Югурту, предаваемого ему Бокхом, и эту печать всегда носил с собой и употреблял во всех случаях. Таким образом раздражал он Мария, человека честолюбивого, сварливого и ни с кем делиться славой не умеющего. К этому побуждали его Мариевы неприятели, которые приписывали первые и важнейшие действия войны Метеллу, а окончание оной Сулле, дабы народ перестал более всех уважать Мария и обращать на него большее внимание.
Однако зависть, ненависть и клеветы на Мария были вскоре укрощены и рассеяны опасностью, которая угрожала Италии с запада. Республика имела нужду в великом полководце; она искала взорами кормчего, дабы себя ему предать и спастись среди бури столь жестокой брани. Ни один гражданин знаменитого рода или богатого состояния не домогался консульства во время тогдашних выборов. Марий, хотя отсутствующий, избирается всеми в консулы. С получением в Риме известия о захвате Югурты разнесся и слух о приближении кимвров и тевтонов. Сперва не верили многочисленности и силе наступающих войск; впоследствии оказалось, что молва о том была ниже самой истины. Вперед шло военных людей с оружиями до трехсот тысяч; за собой они вели многочисленнейшие толпы детей и женщин; они искали земли, которые бы могли питать такое множество, и городов, в которых бы им поселиться, подобно кельтам, которые, как им было известно, некогда заняли лучшую часть Италии, отняв ее у этрусков. По причине несообщительности их с другими народами и великого пространства земель, из которых они вышли, не было известно, какие они были люди, и откуда устремившись, подобно туче, нашли на Галлию и Италию. Полагали, что то были народы германские, из живших близ Северного океана, судя как по величине их тела и по голубым глазам, так и по тому, что германцы кимврами называют разбойников. Некоторые уверяют, что кельтская земля так велика и обширна, что от Внешнего моря[15] и северных областей обращается к востоку до Мэотиды и касается Скифии Понтийской; от чего произошло смешение этих народов. Они не все вдруг и не беспрерывно выходили, но каждый год, с наступлением весны, все продвигались вперед и в несколько лет пробежали войной всю обширную землю. Хотя они по частям имели разные прозвания; однако войско их называлось общим именем кельто-скифов. Другие говорят, что киммерийцы, известные древнейшим грекам, составляли небольшую часть всего народа и что от мятежа, между ними происшедшего, будучи принуждены скифами бежать, перешли в Азию через Мэотиду под предводительством Лигдамида. Большее и воинственнейшее их число, обитавшее на краю твердой земли при Внешнем океане, занимало земли лесистые и мало освещаемые Солнцем, по причине обширности и густоты дубрав, которые простираются до Герцинских лесов[16]. Они живут под таким небом, где полюс имеет большую высоту, по причине наклонения параллельных кругов, и мало отстоит от созвездия, над головой их возвышающегося; дни, долготой и краткостью равные ночам, разделяют время на две половины. Этим воспользовался Гомер в рассказе о киммерийцах в «Вызывании теней»[17]. Из этих-то мест устремились на Италию варвары, которые сперва называемы были киммерийцами, а в то время по справедливости названы кимврами[18]. Но все сказанное здесь нами более есть догадка, нежели основательное повествование. Что касается до их числа, то оное многими представлено более, а не менее того, которое выше показано. Будучи непреоборимы по ярости и смелости своей, быстротой и стремлением своим в военных действиях уподобляясь огню, они распространялись, и никто не мог устоять перед ними. Народы, через которые они проходили, были ими влекомы, как добыча за победителем. Многие римские войска, многие полководцы, защищавшие Заальпийскую Галлию, были ими захвачены и бесславно погибли[19]; сразившись с ними неудачно, они только направили на Рим их стремление. Варвары, победив всех, кто им ни попался навстречу, завладели бесчисленными сокровищами и решились нигде не поселяться, доколе не разрушат Рима и не опустошат Италию.
Римляне, получив с разных сторон известие о намерении их, звали Мария, дабы вручить ему предводительство над войсками. Он избран в другой раз консулом, хотя закон не позволяет избирать вновь консулом того, кто не находится в Риме, и до истечения определенного времени после первого консульства. Но народ выгнал из собрания тех, кто тому противоречил; он полагал, что не в первый ныне раз закон уступал пользе общественной; что настоящая причина не была маловажнее той, для которой против законов избран в консулы Сципион, хотя в то время римляне не боялись потерять свою страну, но желали только разорить Карфагенскую. Избрание было утверждено, и Марий из Ливии возвратился в Рим с войском к январским календам, в которые римляне начинают новый год. Он принял консульство и получил почести триумфа, показав римлянам зрелище, которого они не надеялись видеть, — плененного Югурту, над которым никто не думал, чтобы можно было одержать победу, пока будет в живых. Столько-то он был способен пользоваться всеми обстоятельствами, столько-то пылкость его нрава была сопряжена с величайшим пронырством! Уверяют, что в продолжение триумфа Югурта лишился ума; после оного был брошен в темницу. Когда одни содрали с него платье, другие, спеша вынуть из ушей золотые серьги, оторвали у него конец уха и столкнули в глубокую яму нагого, то он, исполненный страха, но горестно улыбаясь, сказал: «Геракл! Как холодна ваша баня!» Шесть дней боролся он в темнице с голодом и до последнего мгновения питался желанием и надеждой на продолжение жизни. Наконец он получил достойное злодействам своим наказание. Во время торжественного шествия Мария везено было три тысячи семь литров золота, пять тысяч семьсот семьдесят пять литров серебра и двести восемьдесят семь тысяч драхм наличными деньгами. После триумфа Марий собрал сенат на Капитолии. Забывшись ли или с грубостью пользуясь своим счастьем, вступил он в сенат в триумфальной одежде. Заметя неудовольствие сенаторов, он вышел, надел тогу с пурпуровой обшивкой и возвратился в сенат.
В походе Марий обучал свое войско, упражняя его в беге, в долговременной ходьбе и заставляя воинов носить на себе разные тяжести и самим готовить кушанье. По этой причине с тех пор трудолюбивых людей, с безмолвием исполняющих повеления, называют «Мариевыми лошаками». Некоторые приводят тому другую причину. Когда Сципион осаждал Нуманцию, то захотел осмотреть не только оружия и коней, но лошаков и возы, дабы у всех было все в готовности и в порядке. Марий представил свою хорошо откормленную лошадь и лошака, более всех других сильного, видного и ручного. Полководцу понравились Мариевы животные; он часто упоминал о них, и это подало повод в шутку называть всякого трудолюбивого и постоянного человека, хваля его, «Мариевым лошаком»[20].
С Марием, кажется, случилось следующее великое счастье: варвары, стремящиеся на Италию, как неким отливом, потекли к Иберии, и это подало время Марию обучать воинов, души их вооружить бодростью и, что всего важнее, сделаться им известным. Когда воины приучились ни в чем не проступаться и не оказывать неповиновения, то суровость его и неумолимость в наказаниях показались им не только справедливы, но и спасительны. Жестокость его гнева, грубый голос, дикость лица, к которым мало-помалу привыкли, почитали они страшными не для себя, но для неприятелей. Более всего нравилось воинам его беспристрастие, о котором рассказывают следующий пример. Гай Лузий, племянник Мария, служил в войске. Он был недурной человек, но нетверд против красоты. Под его начальством был некоторый молодой человек, по имени Трибоний. Лузий много раз старался его развратить, но, не имев в том успеха, в одну ночь послал служителя звать его к себе. Трибоний пришел, ибо законом запрещено не повиноваться призыву начальника. Он был введен в шатер и когда Лузий хотел насильно склонить его к своим желаниям, то Трибоний извлек меч и умертвил его. Это случилось во время отсутствия Мария, который, по прибытии своем, предал Трибония суду. Многие его обвиняли, никто не защищал. Трибоний смело предстал перед судьей; сам рассказал все происшедшее, представил свидетелей, видевших всегдашние покушения Лузия и богатые подарки, которыми хотел его обольстить. Марий уважил его, был доволен его поступком, велел подать венок, служивший римлянам наградой за отличие, и взяв его, украсил им Трибония, как человека оказавшего прекраснейшее дело в такое время, в которое были нужны хорошие примеры. Когда поступок сей возвещен был в Риме, то он немало способствовал ему к получению консульства в третий раз[21], а как с наступлением весны ожидали нападения варваров, то воины не хотели вступить в сражение с варварами под предводительством другого. Впрочем неприятель не явился так скоро, как его ожидали, и время консульства Мария проведено было опять в бездействии.
Настало новое избрание; другой консул, товарищ Мария, умер. Марий, оставя при войске Мания Аквилия, приехал сам в Рим. Многие из лучших граждан искали консульства. Луций Сатурнин, трибун, который управлял более других народом и которого Марий привлек на свою сторону, говорил народу и побуждал его избрать Мария в консулы. Марий с притворным равнодушием отказывался от начальства, говоря, что не имеет в оном надобности. Сатурнин кричал, что он, избегая военачальства, изменяет отечеству, в такой его опасности. Явно было, что он неискусно помогал Марию играть сие театральное представление. Однако народ, видя, что обстоятельства имели нужду в искусном и счастливом полководце, в четвертый раз избрал Мария консулом и соправителем ему дал Лутация Катула, человека, уважаемого знатными и не противного народу.
Марий, получив известие, что неприятели уже близко, поспешно перешел Альпы, укрепил стан свой при реке Родан и собирал в оном припасы в великом изобилии, чтобы никогда не быть принуждену, по недостатку в необходимом, дать сражение тогда, когда в том не видел явной пользы. Доставка съестных припасов морем была долговременной и стоила дорого. Марий сделал оное скорым и дешевым. Река Родан при впадении в море, будучи отражаема волнами во время прилива, принимала в себя много ила и песку, смешанных с грязью, отчего вступление в реку судов с припасами было трудно, медленно и опасно. Марий обратил к этому месту воинов, которые ничем не были заняты, заставил их рыть большой канал, пустил в него великую часть воды, которую привел к способному месту берега; здесь вода впадала в море устьем глубоким и удобным к принятию больших судов, и притом спокойным и безопасным от морских волн. Канал этот и поныне называется его именем[22].
Между тем варвары разделились на две части. Кимврам досталось по жребию идти сверху через Норик[23] на Катула и ворваться в Италию. Тевтоны и амброны шли на Мария вдоль Лигурийского побережья. Кимвры встретили большое затруднение и остановились, но тевтоны и амброны, поднявшись скоро и пройдя страну, отделявшую их от Мария, появились перед его войском, числом несчетны, видом ужасны, языком и криками ни с кем не сходны. Они заняли великое пространство поля, и поставя стан свой, вызывали Мария к сражению. Этот полководец мало о том заботился; он удерживал в стане воинов; укорял жестоко тех, которые не могли обуздать своей ярости и непременно хотели сразиться. Он представлял всем, что честолюбие их не в том состояло, чтобы получить триумф и воздвигнуть трофей, но чтобы эту страшную тучу, эту грозу войны отразить и спасти Италию. Это говорил он частно другим предводителям и начальникам. Воинов же ставил на валу по очереди, приказывал им смотреть на неприятелей, приучая их таким образом к их виду и крикам, которые были необыкновенны и зверски. Он хотел, чтобы воины замечали их движения и приготовления, дабы со временем то, что представлялось воображению ужасным, сделалось в глазах их обыкновенным и не странным. Он был уверен, что все новое придает страшным предметам такие свойства, которых они не имеют; что привычка делает вовсе нестрашными те вещи, которые по существу своему ужасны. Смотря на варваров ежедневно, воины не только переставали мало-помалу изумляться, но воспламенялись яростью и желанием сразиться с неприятелями, которых угрозы и самохвальство были нестерпимы, ибо они не только разоряли и опустошали окрестности, но делали приступы к самому стану с великой наглостью и дерзостью, так что воины роптали и громко жаловались на Мария, до которого доходили их речи. «Ужели Марий, — говорили они, — заметивши в нас робость и малодушие, запрещает нам сразиться и держит нас, как слабых женщин, за замком и под стражей? Пойдем с смелостью, приличной свободным людям, и спросим его: ужели он ожидает, чтобы другие пришли сражаться за Италию, а нас намерен употреблять всегда как работников, когда понадобится рыть каналы, чистить грязь, переменять течение какой-нибудь реки? Для этого, по-видимому, упражнял он нас многими трудами! И эти-то дела, произведенные им в продолжении консульств, хочет показать гражданам по своем возвращении! Или страшит его участь Карбона и Цепиона, которых победили неприятели? Но они далеко отстояли от Мариевой доблести и славы; они предводительствовали войском гораздо худшим. При всем том похвальнее, произведши что-либо, подобно им, пострадать, нежели сидеть спокойными зрителями разорения союзников наших».
Марий слышал эти речи с удовольствием; он успокаивал воинов, уверяя их, что доверяет им, но что, по некоторым прорицаниям, ожидает времени и места победы. Он имел при себе сириянку, называемую Марфой, которая почитаема была прорицательницей и которую носили всюду весьма пышно на носилках. Марий приносил жертвы только тогда, когда она приказывала. Еще прежде того она хотела предстать перед сенатом и предрекать будущее, но была им отвергнута. Получив свободный вход к женщинам, она показала опыты своего дара им, особенно же Мариевой жене, у ног которой, сидя в амфитеатре, удачно предсказывала ей, который из гладиаторов победит. Жена Мария послала ее к своему супругу, который возымел к ней великое уважение. Большей частью она носима была на носилках, но когда надлежало приносить жертвы, то она сходила с носилок в двойной пурпуровой мантии, застегнутой на плече, держа в руке копье, украшенное повязками и венками. Это театральное представление приводило в недоумение: подлинно ли Марий уверен был в ее прорицаниях или притворялся и, действуя с нею заодно, показывал ее всем? То, что Александр Миндский пишет о коршунах, достойно удивления[24]. Два коршуна всегда показывались в войске перед совершением каких-либо подвигов и следовали за ним. Все их узнавали по медным их ошейникам. Воины, поймав их, надели им оные, потом выпустили. Они знали коршунов и ласкали их; когда показывались при выступлении их из стана, то все радовались и надеялись произвести что-либо хорошее.
В то время видимы были различные знамения, в которых однако ж не было ничего отличного и необыкновенного. Но из Америи и Тудертии[25], городов италийских, возвещено было, что ночью видимы были на небе пламенно образные копья и щиты, которые сперва носились в разные стороны, потом сталкивались и делали движения и обороты, какие производят сражающиеся воины. Наконец одни начали уклоняться, другие наступать, и таким образом все исчезли на западе. Примерно в то же время прибыл из Пессинунта[26] Батак, жрец Великой Матери богов, возвещая, что богиня из святилища своего изрекла: «Римляне одержат победу и окончат войну со славою». Сенат поверил его словам и положил соорудить богине храм в благодарность за победу. Но когда Батак предстал пред народом и хотел говорить о том же, то трибун Авл Помпей не позволил ему, называя его обманщиком, и с ругательством удалил от трибуны. Это самое обстоятельство послужило к утверждению слов жреца. Авл, по окончании собрания, не успел возвратиться в свой дом, как впал в столь сильную горячку, что о ней во всем городе говорили, и по прошествии семи дней умер.
Тевтоны, видя, что Марий стоит спокойно, предприняли осадить стан. Но они встретили со стана пущенные римлянами во множестве стрелы, потеряли несколько человек и потому решились идти далее, надеясь перейти Альпы свободно. Приготовившись к походу, начали они проходить мимо римского стана. Тогда-то обнаружилось несчетное их число. Говорят, что целые шесть дней продолжалось беспрерывное их шествие мимо стана Мариева. Они шли близко от оного и спрашивали у римлян со смехом: «Не пошлете ли чего к женам своим? Мы скоро у них будем».
Когда варвары прошли таким образом и продолжали путь свой вперед, то Марий, поднявшись с войском, шел за ними вслед. Он останавливался всегда близко от них, но избирал местоположения крепкие и окапывался, дабы провести ночь в безопасности. Таким образом идучи далее, пришли они к месту, называемому Аквами Секстиевыми[27], в недальнем от Альп расстоянии. По этой причине Марий готовился здесь дать сражение. Он занял станом своим местоположение крепкое, но в котором не было довольно воды, желая, как говорят, этим недостатком воспламенить ярость воинов. Когда многие их них на то роптали, замечая, что будут терпеть жажду, то Марий, показав рукою на реку, протекающую перед валом варваров, сказал: «Вот откуда должно брать воду, ценою крови своей!» — «Что же ты нас скорее не ведешь на них, пока кровь еще течет в нас?» — говорили воины. Марий спокойно отвечал: «Прежде должно нам укрепить стан». При всем неудовольствии своем, воины повиновались. Между тем многие служители войска, не имев воды ни для себя, ни для скотов, пошли толпой к реке, одни с секирами, а другие с мечами и копьями, взяв с собою кружки, дабы почерпнуть воды. Они решились сразиться с неприятелем, когда бы то потребно было. Сперва противились им немногие из варваров, после купанья; иные же еще купались. В этом месте текут источники теплых вод. Римляне застали варваров в такое время, когда они нежились и пировали, удивляясь красоте местоположения. На крики их многие к ним сбежались. Марию трудно было уже удержать воинов своих, которые заботились о спасении своих служителей. Между тем амброны, храбрейшие из варваров, которые прежде побеждали римлян, бывших под начальством Манлия и Цепиона, и которых было тридцать тысяч, поднялись и спешили надеть доспехи. Тела их обременены были пищей, но духом они были надменны и горды, бодры и веселы от вина; они устремились на римлян в беспорядке и с неистовством; не издавали шумных и нестройных криво, но ударяя своими оружиями с размером, выступали вместе, часто произнося свое собственное прозвание: «Амброны!» Они делали сие либо для ободрения себя, либо для объявления наперед своего имени противникам, думая тем устрашить их. Прежде всех италийских войск вышли против них лигурийцы, которые, услыша крик и поняв оный, отвечали им таким же криком, называя себя тем же именем, ибо лигурийцы издревле дают себе название амбронов. Это имя часто было обеими сторонами повторяемо перед начатием сражения. Предводители обеих сторон издавали тот же крик, стараясь одни других превзойти звуком голоса — чем дух воинов был более возбужден и воспламенен к битве.
Амброны, которым пресекала дорогу река, были принуждены переправляться через нее в неустройстве и не успели стать в боевой порядок, ибо лигурийцы напали на первых с великим стремлением и начали бой. Римляне спешили на помощь лигурийцам; они неслись на варваров с высот, опрокинули их и принудили отступить. Большая часть из них на самом берегу толкали и поражали друг друга; река наполнилась кровью и мертвыми телами. Те, кто перешел и не смел обратиться назад, были римлянами умерщвляемы и преследуемы до самого стана и до обоза. Здесь встречали их женщины, вооруженные мечами и секирами, издавшие пронзительные и неистовые вопли; они равно гнали тех, кто бежал к ним, и тех, кто их преследовал; одних как предателей, других как врагов. Они вмешались в толпу сражавшихся, голыми руками вырвали у римлян щиты, хватались за мечи их, терпели раны и отсечение частей тела, пребывая духом непобедимы до последнего дыхания. Таким образом, говорят, дано было на берегу реки сие сражение, более по случаю, нежели по предначертанию полководца.
Когда римляне, истребив столь много неприятелей, отступили назад и темнота покрыла землю, то, как обыкновенно бывает после блистательного успеха, не были они встречены ни победными пеанами, ни пирами и веселыми угощениями в шатрах, и, что всего сладостнее для ратников, счастливо сражавшихся, они не могли предаться спокойствию и сну; напротив того, провели ночь в беспокойстве и ужасе; стан их не был ни укреплен, ни обведен валом; еще многие сотни тысяч варваров оставались непобежденными. Убежавшие амброны к ним присоединились; все вместе издавали они жалобные вопли, подобные не плачу и стенанию человеческому, но вою и рыканию зверей, смешанному с угрозами и жалобами, которые, будучи произнесены таким множеством народа, раздавались в окрестных горах и между берегов реки. Вся равнина была наполнена ужасным шумом; сердца римлян были объяты страхом; сам Марий — изумлением; они ожидали в ночи сражения нестройного и беспорядочного. Однако варвары не вышли из стана своего ни ночью, ни на другой день; они употребили это время на приготовление себя к битве и приведение всего в устройство.
Между тем Марий выслал Клавдия Марцелла с тремя тысячами тяжело вооруженной пехоты в наклоненные дебри и покрытые деревьями лощины, простиравшиеся над станом варваров; он приказал ему стоять в засаде и как скоро неприятели вступят в сражение, то показатели вступят в сражение, то показаться позади их. Другие воины ужинали рано и легли спать. С наступлением дня Марий вывел их из стана и поставил в строй, а конницу выслал вперед на равнину. Тевтоны, увидя движение, не утерпели, чтобы римляне сошли на поле и сразились с ними; имея равные выгоды, они вооружились с великой поспешностью и яростью и устремились на холм. Марий, посылая в разные стороны военачальников, приказывал воинам стоять спокойно на своих местах и с терпением ожидать того времени, когда неприятели подойдут так близко, что можно будет достигать их; тогда пускать в них дротики, потом действовать мечами, а щитами теснить и опрокидывать; он думал, что, по причине скользкого места, удары неприятелей долженствовали быть бессильны и ограда их щитов не могла иметь твердости, ибо тела их, по неровности места, стали бы колебаться и находились как бы во всегдашнем волнении. Таким образом Марий увещевал воинов и собою подавал им пример, ибо в искусстве действовать оружием не уступал никому из них, а смелостью духа всех превосходил.
Наконец римляне восстали, напали на варваров и удержали их стремление вверх. Те, будучи теснимы, начали мало-помалу отступать в равнину; передние ряды их выстроились на ровном месте, но задние были в расстройстве и производили великий шум. Марцелл не пропустил сего благоприятного времени. Едва крик неприятелей простерся на холмы, как он, поднявшись со своим отрядом, напал на варваров с великим стремлением, издавал громкие восклицания и поражал их с тылу. Неприятели, теснимые Марцеллом, принуждая передние ряды обратиться и сражаться с ними, вскоре привели все войско в беспорядок. Недолго варвары, с двух сторон поражаемые, могли устоять против римлян; они пришли в расстройство и предались бегству. Римляне преследовали их. Более ста тысяч варваров были частью пойманы живые, частью умерщвлены[28]. Достались римлянам их шатры, обозы, деньги; все то, что не было расхищено, положили уступить Марию. При всем том, что он получил славную награду, однако никто не думал, чтобы сей полководец достойно был награжден за оказанные им услуги по причине предстоявшей отечеству великой опасности. Некоторые историки иначе повествуют, как о полученной Марием добыче, так и о числе погибших. Говорят, что массалийцы из костей убиенных сделали заборы вокруг своих виноградников и что поля, на которых мертвые тела сгнили, после зимних дождей так утучнели от вступившей в них глубоко гнилости, что произвели весной невероятное множество плодов. Это подтверждает справедливость слов Архилоха, который уверяет, что поля более всего тучнеют от убиенных тел. Некоторые замечают, что после больших сражений падают проливные дожди; от того ли, что бог какой-нибудь падающими с неба чистыми дождями очищает и омывает землю, или от того, что кровь и гнилость издают сырые и тяжелые испарины и сгущают воздух, который легко и от малейшей причины подвержен бывает великим переменам.
После сражения Марий выбрал из варварских оружий и полученных корыстей самые блистательные и сохранившиеся в целости, которые могли придать большую красоту триумфу, а все другие собрал в кучу на огромном костре и принес из них великолепную жертву. Все войско стояло вокруг в оружиях и венках; сам Марий, препоясавшись по римскому обычаю, и в мантии, обшитой пурпуром, взял зажженный факел, поднял его к небу обеими руками и хотел пустить в костер, как в то самое время быстро прискакали к нему верхом некоторые из приятелей его. Все стояли в безмолвии и ожидании, наконец они приблизились, соскочили с коней, взяли Мария за руку, возвестили ему, что он в пятый раз избран консулом, и вручили ему письма, касательно его избрания. Радость войска от приятного извещения, полученного во время победного торжества, была неописанная. Воины производили оружиями своими шум и стук, издавали веселые крики, а военачальники украшали Мария лавровыми венками. Он зажег костер и совершил жертвоприношение.
Но то существо, которое не оставляет никакому необыкновенному благополучию чистой и совершенной радости, но смешением благ и зол возмущает жизнь человеческую — судьбой ли должно его назвать, или негодованием богов, или необходимостью вещей — по прошествии немногих дней довело до слуха Мария известие о том, что случилось с соправителем его Катулом. Это известие, подобно туче, поднимающейся во время тихой и ясной погоды, навело на Рим страх и смятение. Катул, стоявший против кимвров, решился не охранять более проходов Альпийских гор, опасаясь сделаться слабее, когда бы принужден был разделять силы свои на многие части. Он спустился в Италию, стал за рекой Натизон, укрепил с обеих сторон переправы твердым валом и навел мост через реку, дабы можно было подавать помощь стоявшему за рекой войску, когда бы варвары, пробравшись сквозь узкие проходы, захотели напасть на тамошние укрепления. Эти народы были исполнены такой дерзости и такого презрения к своему неприятелю, что, более для показания им своей крепости и смелости, нежели для произведения чего-либо полезного, ходили голые в снежную погоду по льду и по глубоким снегам, взбирались на высоты гор, подкладывали под себя свои широкие щиты, спускались на них сверху и неслись по крутизнам гладким и скользким в глубокие пропасти. Наконец они поставили стан свой близ римского, осмотрели переправу и решились засыпать реку. Они срывали окрестные холмы; подобно гигантам, бросали в реку вырванные с корнями деревья, оторванные куски скал и груды земли и обращали вспять ее течение. Они пускали в подпоры, поддерживающие мост, великие тяжести, которые, несясь по воде, ударяли в него и потрясали его основания. Большая часть воинов приведена была от того в такой страх, что оставила большой стан и отступила. В этом случае Катул доказал, как достойному и совершенному полководцу прилично, что он собственную славу ставил ниже славы сограждан своих. Не могши убедить воинов оставаться, видя, что они отступали с робостью, велел он поднять знамя, пошел бегом вперед сам и первый предводительствовал отступающими, дабы бесчестие падало на него одного, а не на отечество, желая показать тем, что воины не бегут, но отступают, следуя за полководцем своим. После этого неприятели заняли стоявшее на той стороне Натизона укрепление. Защищавших оное римлян, храбрейших мужей, и достославно за отечество жертвовавших жизнью, они уважили и отпустили, заставив их поклясться перед медным волом[29], который впоследствии был у них отнят и перенесен в дом Катулов, как первенец победы, — варвары нашли область без всякой защиты, рассеялись по оной и опустошали ее.
Между тем Марий призван был в Рим. Он приехал; все думали, что он вступит с триумфом; сенат охотно определил ему оный, но Марий от того отказался, или потому, что не хотел лишить этой чести воинов и сподвижников своих, или потому, что желал ободрить унывавший в тогдашних обстоятельствах народ, оставляя в залог Риму славу первых дел своих и надеясь еще более возвеличить оную последующими подвигами. Он говорил народу речь, приличную обстоятельствам, отправился к Катулу, ободрил его и воинов своих вызвал из Галлии. По прибытии их, Марий переправился через реку Эридан[30] и принимал меры для удержания неприятеля от вступления внутрь Италии. Эти варвары отлагали сражение, говоря, что ожидали к себе тевтонов, и удивлялись медленности их, или в самом деле не зная, что они истреблены, или притворяясь, что не верят этому, ибо жестоко секли тех, кто приходил к ним с этим известием. Наконец они послали к Марию, требуя себе и братьям своим земли и городов для жительства. Марий спросил посланных, кого они разумеют под именем братьев. «Тевтонов», — отвечали посланники. Все засмеялись, и Марий, шутя над ними, сказал: «Оставьте братьев своих — у них есть земля, и они вечно иметь ее будут; они же от нас ее получили!» Посланники поняли насмешку и ругали Мария, грозя ему, что будет наказан теперь кимврами, а потом тевтонами, когда к ним придут. «Да они здесь, — сказал Марий, — не хорошо вам уйти, не обнявши прежде своих братьев». Сказав это, он велел привести в оковах царей тевтонских, которые были пойманы в Альпах секванами[31]. Когда об этом возвестили кимврам, то они немедленно двинулись на Мария, который стоял спокойно в стане и охранял его.
Говорят, что перед этим сражением в первый раз введена Марием перемена в дротиках. Кончик древка, входящий в железо, сперва был прикреплен двумя железными гвоздями. Марий велел один гвоздь оставить по-прежнему, а другой вынув, вставить вместо его деревянный тонкий гвоздь. Намерение его было то, чтобы дротик, воткнувшийся в щит неприятельский, не торчал прямо на нем, но чтобы наклонился к железу, как скоро бы деревянный гвоздь переломился, а древко, которое держалось крепко на другом гвозде, тащилось бы по земле, по причине согнутия железа.
Бойориг, царь кимвров, приблизившись к стану на коне с немногими воинами, вызывал Мария и предлагал ему назначить день и место, на котором бы могли оба войска сразиться и решить судьбу области. Марий отвечал, что у римлян никогда не было в обычае просить совета у врагов своих касательно сражений; однако он в этом хочет угодить кимврам. Назначен был третий после того день, а месту сражения положили быть равнине близ Верцелл[32]. Место это было выгодно и для римлян, которые могли действовать конницей, и для кимвров, которые могли растянуть многочисленное свое войско. Настал назначенный день, и обе стороны устроились. У Катула было двадцать тысяч триста человек, а у Мария тридцать две тысячи. Он разделил свою силу по обеим сторонам, а Катула поставил в середину, как пишет Сулла[33], который находился в этом сражении. Он говорит, что Марий положил таким образом свою силу по крылам, надеясь напасть сбоку на неприятельские фаланги, дабы победа была приписана одним его воинам, а Катул вовсе не участвовал в этом деле и даже не дрался с неприятелем, ибо центр, как обыкновенно бывает в длинном строю, составил некоторую впадину, а крылья вытянулись вперед. Катул сам, как говорят, оправдываясь в своих движениях, упрекал Мария в злоумышлении против себя. Кимврская пехота выступила спокойно из укреплений своих. Она составляла четвероугольник, равный в длину и ширину; каждый бок ее строя занимал пространство тридцати стадиев. Конница, состоявшая из пятнадцати тысяч, появилась с великим блеском. На шлемах всадников изображены были страшные звери с ужасными пастьями и странными видами; над ними возвышались длинные перья, подобно крыльям; отчего они казались выше, нежели они были в самом деле; они были покрыты железными бронями и блистали белыми щитами. Каждый из них имел при себе по два дротика, а сошедшись с неприятелем, они действовали большими и тяжелыми саблями.
Однако в то время не напали они на римлян спереди, но, отклонившись несколько вправо, продолжали идти вперед, дабы поставить их между собой и пехотой, на левой стороне устроенной. Римские полководцы поняли их умысел, но не успели удержать своих воинов. Один из них вскричал, что неприятели бегут, и все пустились преследовать их. Между тем пехота варваров наступала, двигаясь подобно беспредельному морю. Тогда Марий, умыв руки, поднял их к небу и сделал обет принести богам гекатомбу. Равномерно и Катул, подняв руки, молился и обещал праздновать Счастье того дня. Говорят, что по принесении жертв, когда Марию показаны были закланные животные, то он воскликнул: «Победа моя!» Когда двинулись к нападению, то, как повествует Сулла, с Марием случилось несчастье, которое должно почитать наказанием богов. Поднялась столь густая пыль, что сокрыла оба войска, и Марий, устремившись к преследованию неприятеля, не попал на него, но прошел мимо его фаланги, долго блуждал по полю. Между тем Катул случайно сошелся с варварами; сражение производилось им и воинами его, в числе коих находился и Сулла, как он сам о том пишет. Римлянам содействовали зной и солнце, прямо ударявшее на кимвров. Будучи крепки к перенесению холода, воспитанные, как сказано выше, в местах тенистых и холодных, они не могли снести жар. Пот лился с них, они запыхались и закрывали щитами лица свои. Сражение дано было после летнего поворота солнца, по римскому счислению, три дня перед новолунием месяца секстилия, который ныне называется августом. К ободрению римлян послужила и пыль, сокрывшая от них неприятелей, ибо они не могли видеть несчетного числа войска их. Сделав стремительное нападение, всякий римлянин бился с теми, кто ему попадался, не будучи наперед устрашен их видом. Римляне столько были привычны ко всем трудам и работам, что ни один из них не вспотел и не утомился, хотя жар был несносный и нападение учинено бегом. Катул об этом сам повествует[34], превознося похвалами воинов своих.
Самая большая и самая храбрая часть неприятелей в этом месте изрублена. Дабы ряды их не расстроились и не были прорваны, передовые воины варваров были соединены между собой длинными цепями, которые были привязаны к их поясам. Римляне преследовали бегущих в их стан, где были зрителями ужаснейших происшествий. Женщины, стоя на телегах в черном платье, убивали одни мужей, другие братьев или отцов своих; они душили малых детей своими руками, бросали их под колеса и под ноги возовых скотов и сами себя умерщвляли. Говорят, что одна из них повесила себя на краю дышла, а дети ее висели на веревке с обеих ее ног. Мужчины, по недостатку в деревьях, привязывали шеи свои к рогам или бедрам волов; потом кололи их рожнами; волы бежали, тащили их и топтали ногами. Вот каким образом они истреблялись! Несмотря на то, что они погибали такими средствами, поймано было живых более шестидесяти тысяч. Говорят, что число умерших вдвое более[35].
Мариевы воины расхитили все богатство, но корысти, знамена и трубы принесены были в стан Катула, чем он наиболее доказывал, что победа одержана им. Между воинами, как легко можно понять, также происходили прения о победе, для прекращения которых избраны были, как бы судьями, пармские посланники, там находившиеся. Катуловы воины водили их по мертвым телам неприятелей и показывали им, что они были пронзены их дротиками, которые можно было узнать по имени Катула, вырезанного на древке. При всем том весь подвиг был приписан Марию, по причине первой победы и по важности его достоинства. В особенности народ называл его третьим основателем Рима[36], ибо он отразил опасность, которая была не менее галльской. Все они, веселясь в домах своих с детьми и женами, приносили Марию, равно как и богам, начатки ужина и возлияний. Они изъявляли желание, чтобы он один имел почести триумфа два раза; однако он этого не сделал, но отправил триумф вместе с Катулом[37], желая и в счастии казаться умеренным. Может быть, боялся он и воинов Катула, которые были готовы воспрепятствовать его триумфу, когда бы их начальник не имел участия в этой почести.
Он был возведен в пятый раз на консульское достоинство. Никто столь сильно не желал быть консулом в первый раз, как Марий в шестой. По этой причине ласкал он народу, старался ему угождать, поступая, таким образом, не только против важности достоинства своего, но против собственных свойств; он хотел казаться кротким, снисходительным и благосклонным к народу, не будучи нимало рожден таковым. Говорят, что в общественных делах и в народных беспокойствах он был самый робкий человек, по причине великого его честолюбия. Твердость его духа и непоколебимость среди военных опасностей оставляли его в Народном собрании; он терялся от малейшей похвалы или хулы. Говорят однако, что некогда он включил в число римских граждан тысячу камерийцев[38], которые с отличным мужеством действовали в сражении, хотя это казалось противозаконным. Когда некоторые его в том упрекали, то Марий сказал, что звук оружий мешал ему слышать гласа закона. При всем том, кажется, он более всего боялся и приходил в робость от криков Народного собрания. Находясь при войске, он имел великую важность и силу, по причине нужды, которую имели в нем, но в гражданском управлении другие отнимали у него первенство, и потому он искал, для защиты своей, благосклонности и любви народной. Желая быть сильнейшим, он не заботился о том, чтобы быть самым лучшим.
Он навлек на себя ненависть всех аристократов. Более всех он страшился Метелла, против которого оказался неблагодарным, и который, по природе своей и по истинной любви к добродетели, противился тем, кто непозволительными средствами вступал в доверие народа и льстил ему. Марий вознамерился изгнать его из города. Привязав к себе Главция и Сатурнина, самых наглых людей, имевших в своем распоряжении множество неимущего и беспокойного народа, он с помощью их ввел разные законы.
Он привел в Рим воинов, смешивал их с гражданами и успел одержать верх над Метеллом. Повествует Рутилий, человек правдолюбивый и добрый, но личный неприятель Мария, что тот достиг в шестой раз консульства[39], раздав между трибами великое количество денег, которыми лишил власти Метелла. Валерия Флакка принял он более как служителя, нежели как товарища в консульстве. Кроме Валерия Корвина[40], никто прежде его не был столько раз возведен на консульское достоинство, но от первого консульства Корвина до последнего прошло, как говорят, сорок пять лет, а Марий после первого консульства получил еще пять как единый дар судьбы. В последнем консульстве навлек он на себя неудовольствие граждан тем, что содействовал и покровительствовал Сатурнину в дурных его делах, из которых одно есть умерщвление Нония. Этот был соперником Сатурнину в искании трибунства, и был убит им.
Сатурнин, сделавшись трибуном, предложил закон о раздаче земли[41]. Этим законом постановлено: чтобы сенат обязался клятвой принять то, что народом будет утверждено, и ни в чем не прекословить. Марий притворился в сенате, что отвергает эту статью; он говорил, что не примет клятвы, и что, по мнению его, ни один из здравомыслящих людей на то не согласится; что хотя бы предлагаемый закон не был вреден, однако было бы постыдно для сената принимать насильственно то, что ему следовало бы принять свободно и непринужденно. Он говорил так, но мыслил иначе; он хотел только завести Метелла в неизбежные сети. Почитая ложь и обман частью добродетели и великих способностей, он имел намерение нимало не заботиться о том, что обещал перед сенатом; зная же Метелла как человека твердого, почитающего истину, как говорит Пиндар, началом великой добродетели, он хотел его связать своим отречением перед сенатом, а когда бы Метелл не принял клятвы, то он намеревался возбудить против него непримиримую вражду народа. Ожидание его исполнилось. Метелл объявил, что не примет клятвы, и сенат тогда разошелся. По прошествии нескольких дней Сатурнин призвал сенат к трибуне и принуждал его принять клятву. Марий предстал; все умолкли и обратили на него внимание. Но Марий предал забвению то, что объявил прежде в сенате с такой смелостью. Он говорил, что у него не так толста шея[42], чтобы всегда держаться того мнения, которое однажды объявил о столь важном деле; что он готов клясться и повиноваться закону, если это закон. Он прибавил это премудрое заключение как будто бы для прикрытия стыда своего. Народ, радуясь, что Марий произнес клятву, восплескал руками и превозносил его. Но лучшие граждане были объяты унынием и чувствовали ненависть к Марию за его перемену. Боясь народа, они все поклялись по очереди, до Метелла. Но Метелл, несмотря на усиленные просьбы своих друзей, чтобы он клялся и не подвергал себя тяжкому наказанию, каким Сатурнин грозил тем, кто не принял бы клятвы, нимало не унизился духом и не произнес клятвы. Пребывая твердым в своих мыслях, он был готов все снести, дабы не сделать ничего постыдного, и вышел из Народного собрания. Он говорил друзьям своим, что делать зло дурно; поступать хорошо, без всякой для себя опасности, дело обыкновенное, но что одному добродетельному человеку свойственно поступать так, как должно с опасностью для себя. Сатурнин тотчас предложил, чтобы консулы объявили Метелла лишенным огня, воды и крова. Самая низкая часть народа была в готовности умертвить его. Лучшие граждане страшились за Метелла, прибежали к нему и окружили его. Метелл не позволил, чтобы граждане за него производили мятеж, в чем поступил весьма благоразумно. Он говорил: либо дела поправятся, народ раскается в своих поступках и я возвращусь, будучи им призван; либо дела останутся в таком же положении, и тогда лучше быть далее от Рима. В жизнеописании Метелла будет сказано, какое уважение и какую благосклонность приобрел он у всех в своем изгнании и каким образом любомудрствуя, провел жизнь свою в Родосе.
Марий, будучи принужден за услугу, оказанную ему Сатурнином, смотрел равнодушно, как он наглыми и насильственными поступками дерзал на все, не чувствовал, сколь тяжкий республике нанес удар тем, что дал ему волю стремиться явно, посредством оружий и убийств, к самовластью и к ниспровержению правления[43]. Стыдясь лучших граждан, угождая народной толпе, он сделал наконец поступок чрезвычайно низкий, обнаруживающий двуличного человека. Когда первейшие мужи в республике пришли к нему ночью и просили присоединиться к ним против Сатурнина, то Марий в то же самое время впустил Сатурнина к себе другими дверьми, без их ведома. Потом объявил как одной, так и другой стороне, что он одержим некоторой болезнью, бегал попеременно то к Сатурнину, то к вельможам, поощряя и воспламеняя еще более друг против друга. Однако сенат и римские всадники, негодуя на происходящее, соединились между собою. Марий привел на площадь вооруженных людей и преследовал мятежников до Капитолия. По недостатку в воде, они принуждены были к сдаче, ибо Марий отрезал каналы, которыми получали воду. Не в силах долее держаться, они звали Мария и сдались ему, полагаясь на так называемую общественную Верность. Марий употребил все средства, чтобы спасти их, но все старания его были бесполезны; едва пришли они на площадь, как были умерщвлены народом. С этого времени сделался он ненавистным и знатным и простому народу. Вскоре настало время избрания цензоров; Марий не искал этого достоинства, как все того ожидали. Он допустил других низших граждан искать его, боясь получить в том отказ. Между тем притворно говорил, что не хотел многих огорчить строгим исследованием их нравов и образа жизни.
Когда предложено было о возвращении Метелла в отечество, то Марий, и словом и делом тщетно силившись этому препятствовать, наконец перестал противоречить. Народ принял охотно это решение[44], и Марий, не стерпя видеть возвращения Метелла, отплыл в Галатию и Каппадокию, под предлогом принести Матери богов обещанные ей жертвы, но истинная причина его отъезда была другая, сокрытая от народа. Будучи неспособен к мирной жизни, неискусен в гражданских делах и обязан своим возвышением одной войне, он видел, что от бездействия и мира уменьшалась сила его и увядала слава. По этой причине он искал случая к новым предприятиям, надеясь возмутить царей, возбудить к войне Митридата, который был к тому склонен, наполнить Рим новыми триумфами, а дом свой — понтийской добычей и царским богатством. Хотя Митридат принял его дружелюбно и с отличным уважением, однако Марий не смягчил своей надменности и нимало не сделался снисходительным. Он сказал Митридату: «Царь! Либо постарайся быть могущественнее римлян, либо исполняй безмолвно их приказания». Этими словами привел в изумление Митридата, которому только по слуху известна была смелость римлян, а тогда в первый раз видел ее сам.
По возвращении своем в Рим Марий построил дом близ площади, или не желая, как сам говорил, чтобы ищущие его благосклонности беспокоились и ходили далеко, или почитая отдаление причиной тому, что не многие ходили к нему в дом и не искали его покровительства, подобно как искали в других. Но в этом ошибался. Он уступал другим в способности говорить приятно, не имел потребных в гражданских делах сведений и потому был пренебрегаем, как военное оружие в мирное время. Не столько досадовал он, когда другие одерживали над ним верх и более были уважаемы, сколько печалил его Сулла, возвышавшийся по ненависти сильных к нему и почитавший раздор свой с Марием основанием своего счастья. Когда же Бокх, царь нумидийский, будучи объявлен союзником римского народа, поставил на Капитолии статуи Победы, держащие трофеи, а близ их, в золотых изображениях, Югурту, передаваемого от него Сулле, то Марий был вне себя от ярости и честолюбия; ему казалось, что Сулла присваивает себе славу его дел; он готовился силой ниспровергнуть эти памятники. Сулла противился ему всеми средствами; едва не вспыхнул мятеж, если бы союзническая война, постигшая неожиданно Рим, не укротила его. Самые воинственные и многолюдные народы Италии составили союз против Рима и едва не разрушили его владычества[45]. Столько-то они были сильны, не только числом оружий и мужеством воинов, но смелостью и искусством их полководцев, не уступающих римским! Война эта была подвержена разнообразным переменам и переворотам счастья; она придала Сулле столько славы и могущества, сколько лишила оных Мария. Этот полководец показался медлительным в предприятиях, нерешительным, недеятельным — от того ли, что старость погасила в нем бодрость и жар (тогда ему было более шестидесяти пяти лет) или, как сам говорил, оттого, что ослабли его нервы, что не мог владеть телом своим, и из одного стыда, не по силам, предпринял сей поход. Несмотря на то, и в этом состоянии одержал он знаменитую победу и умертвил шесть тысяч неприятелей. Он не допустил их получить никакой над собой выгоды и с равнодушием смотрел, как они обвели его валом, смеялись над ним, вызывали к сражению. Марий этим нимало не был тронут. Помпедий Силон, который среди италийцев имел великую важность и силу, говорил ему: «Если ты, Марий, великий полководец, то выходи и сражайся с нами!» Марий отвечал: «Если ты великий полководец, то принуди меня сражаться тогда, когда я того не хочу!» Некогда неприятели подали ему удобный случай напасть на них, но римляне оробели. Когда обе стороны разошлись, то Марий собрал воинов своих и сказал им: «Я в недоумении — кто трусливее, неприятели или вы. Они не могли видеть хребта вашего, а вы их затылка». Наконец он сложил с себя предводительство по причине телесной слабости.
Война в Италии клонилась уже к окончанию; многие в Риме искали предводительства в войне против Митридата посредством народных ораторов. Против ожидания всех, трибун Сульпиций, человек самый наглый, выставил Мария и предлагал избрать его проконсулом против Митридата. Народ разделился; одни держались стороны Мариевой, другие призывали Суллу, а Марию советовали ехать в Байи[46] к теплым водам и лечиться, ибо, по признанию его самого, он ослаб от старости и ревматизма. В Байях близ Мизен имел он великолепный дом, где проводил жизнь столь роскошную и изнеженную, что она более была прилична женщинам, нежели мужу, совершившему столько походов и бывшему в столь многих сражениях. Говорят, что Корнелия[47] купила дом сей за семьдесят пять тысяч драхм, а по прошествии недолгого времени Луций Лукулл дал за него два миллиона пятьсот тысяч драхм. Столько-то быстро возросла пышность, и до такой степени нега усилилась среди римлян! Марий, побуждаемый честолюбием, более приличным молодому человеку, стараясь превозмочь старость и слабость свою, ежедневно ходил на Марсово поле и, упражняясь вместе с юношами, показывал, что и в оружиях был легок телом; что твердо сидел на коне, хотя, по старости своей, был он неповоротлив, толст и дебел. Многим нравились его поступки; приходя на Марсово поле, некоторые с удовольствием взирали на его честолюбие и на соревнование в подвигах с юношами, но лучшие граждане не могли не жалеть о жадности и славолюбии его, ибо, сделавшись из человека бедного богатейшим, из незначащего величайшим, не знал он пределов своему счастью. Не довольствуясь тем, что был всеми уважаем и что спокойно наслаждался настоящим, он как будто бы во всем терпел недостаток и после таких триумфов, после такой славы, в глубокой старости своей увлекался желанием ехать в Каппадокию и к Эвксинскому Понту, дабы сразиться с Архелаем и Неоптолемом, царскими сатрапами. Причина, которую Марий приводил к своему оправданию, казалась совсем неосновательной; он говорил, что хотел учить военному искусству сына своего, находясь сам при войске.
Вот что обнаружили скрывавшиеся с давнего времени в теле республики недуги и болезни, когда Марий употребил наглость Сульпиция, как приличнейшее к погибели общества орудие. Этот трибун, будучи почитателем Сатурнина и ревнуя ему, обвинял его только в том, что он был не смел и не решителен в делах. Что касается до него, то он, нимало не отлагая своих намерений, собрал шестьсот римских всадников, служивших ему телохранителями, и назвал их антисенатом. С вооруженной толпой прибыл он в Народное собрание, созванное консулами. Один из консулов убежал; Сульпиций поймал его сына и умертвил. Другой консул, Сулла, будучи ими преследуем близ Мариева дома, неожиданно для всех вбежал в оный. Гонители, не заметя этого, пробежали мимо. Говорят, что Марий сам выпустил его безопасно другими воротами и что он не убежал в дом Мария, но был туда приведен насильно для совещания о том, что против воли его предлагал на утверждение Сульпиций; что этот трибун окружил его воинами с обнаженными мечами и в таком состоянии провожал до Мариева дома; что, наконец, оттуда вышел на площадь и, по желанию своих противников, объявил постановления свои недействительными. После этого Сульпиций, одержав уже верх, заставил избрать Мария полководцем. Марий готовился выступить в поход. Он выслал двух военных трибунов для принятия войска Суллы. Но Сулла успел возбудить к гневу воинов, которых число простиралось до тридцати пяти тысяч пехоты, и повел их прямо на Рим. Воины напали на военных трибунов, посланных Марием, и умертвили их. Марий с своей стороны умертвил в Риме многих друзей Суллы и объявил вольность рабам, которые бы пристали к нему. Однако явилось только не более трех человек. Марий сделал малое сопротивление вступавшему в Рим Сулле, был принужден уступить ему и убежал. Как скоро вышел из города, то единомышленники его рассеялись; с наступлением темноты он удалился в Солоний, одно из поместий своих. Он послал сына своего взять все нужное из поместья тестя своего Муция, бывшего не в дальнем оттоле расстоянии. Между тем, не дождавшись его, имея при себе Грания, своего пасынка, сошел в Остию, где Нумерий, один из его друзей, приготовил для него корабль, на котором и отплыл. Молодой Марий, пришед в Муциевы поместья, собрал все нужное и приготовился к отъезду, но день его застал, и он не мог со всем скрыться от своих неприятелей. Несколько конных приехали к тому месту, подозревая, что он там находился. Смотритель над полями увидел их издали, спрятал молодого Мария в телеге, везущей бобы, и, запрягши волов, ехал навстречу конным, направляя путь свой к городу. Таким образом молодой Марий, будучи привезен в дом жены своей, взял то, в чем имел нужду, ночью прибыл на берег моря, сел на корабль, отправлявшийся в Ливию, и пустился в море.
Старый Марий был несом попутным ветром вдоль берегов Италии. Боясь сильнейшего из жителей города Таррацины[48], по имени Геминия, который был ему врагом, он велел мореплавателям удаляться от пристани города. Они хотели исполнить его желание, но ветер начал дуть со стороны моря; поднялась сильная буря, и малое судно не могло противиться ярости волн. Марий страдал от морской болезни; пловцы с великими усилиями достигают берега близ Цирцей. Между тем непогода усиливалась; припасы уменьшались. Они вышли на берег и бродили без всякой цели, как случается в великой крайности, когда человек бежит от настоящего, как самого тяжелого, а всю надежду свою полагает на неизвестное. Страшна была для них земля; страшно море; ужасно встретиться с людьми, ужасно не встретиться с ними, по причине крайнего во всем недостатка. Было уже довольно поздно, как попалось им навстречу несколько пастухов. Эти ничего у себя не имели, но, узнав Мария, советовали ему немедленно удалиться, ибо видели многих искавших его конных, которые только что проехали. Дошедши до последней крайности и видя своих спутников изнемогающих от голода, Марий удалился с дороги, вошел в густой лес, где провел ночь самую беспокойную. На другой день, собравшись с силами, будучи понуждаем голодом и желая действовать еще телом своим прежде, нежели дойти до совершенного изнеможения, он пошел к берегу, ободрял спутников своих, просил их не терять бодрости, не лишаться последней надежды, которою он сам льстится, полагаясь на древние предсказания. Он рассказал им, что, будучи еще очень молод и живя в деревне, он однажды полою плаща подхватил орлиное гнездо, в котором было семь птенцов; что родители его, придя от того в удивление, спрашивали о том прорицателей, которые объявили, что Марий будет славнейшим человеком и что определено ему семь раз получить величайшую в республике власть. Одни говорят, что это в самом деле случилось с Марием; другие уверяют, что спутники его в то время и в продолжение бегства слышали от него эти рассказы и поверили происшествию, совершенно ложному, ибо известно, что орел не рождает более двух птенцов. Мусей обманывается, говоря, будто бы орел сносит три яйца, высиживает двух птенцов и выкармливает одного. Впрочем, все в том согласны, что Марий во время бегства своего и в самых крайностях говорил, что будет консулом в седьмой раз.
Уже были они не более двадцати стадиев от Минтурн[49], италийского города, как увидели отряд конницы, издали скачущей к ним. По счастью, в то время два грузовые судна плыли близ того места. Марий и его спутники побежали изо всей силы к берегу, бросились в воду и плыли к судам. Граний приплыл к одному из них и переехал на остров, лежащий против берега, называемый Энарией[50]. Марий по причине своей тяжести и неповоротливости, был поднят двумя служителями с великим трудом и посажен на другой корабль. Между тем конница наступала и с берегу приказывала мореходам или пристать к земле, или выбросить Мария в море и продолжать, куда хотят, путь свой. Марий просил и умолял со слезами корабельщиков, которые в короткое время несколько раз переменяли мысли и намерение; наконец отвечали они конным, что не выдадут Мария. Конные удалились с угрозами, а мореходы, снова переменив мысли, пристали к земле. Они бросили якорь близ реки Лирис, которая, при впадении своем в море, составляет болото, и просили Мария выйти на берег для принятия пищи и успокоения утружденного тела своего, пока настанет благоприятная погода. Они уверяли его, что это происходит в определенное время, когда морской ветер утихнет и с болот начинает дуть ветер довольно сильный. Марий поверил им; служители вывели его на землю; он лег на траву, нимало не помышляя о том, что его ожидало. Мореходы взошли на судно, подняли якорь и пустились в море, почитая непристойным выдать Мария и небезопасным спасать его. Таким образом Марий один, оставленный всеми, долго лежал на берегу моря безгласен. Собрав наконец силы свои, шел он далее с великим трудом местами непроходимыми. Перейдя глубокие болота, рвы, наполненные водой и глиной, наконец достиг хижины старика, который тут работал, пал перед ним и просил быть ему спасителем, помочь человеку, который, избегши настоящего бедствия, воздаст ему награду, превышающую все его надежды. Старик, узнавши ли его или судя по его виду, что он человек необыкновенный, отвечал ему, что если хочет отдохнуть, то на это довольно его хижины; если же он скитается, избегая кого-либо, то может спрятать его в другом безопаснейшем месте. Марий просил его это сделать, и старик привел его в болото, велел ему прижаться к одной яме близ реки, навалил на него тростнику и других ветвей самых легких, которые могли его скрывать, не причиняя ему вреда. По прошествии краткого времени послышался Марию шум и стук, исходивший со стороны хижины. Геминий из Террацины послал людей искать его. Некоторые из них пришли случайно к тому месту, стращали старика, кричали на него и говорили, что он принял к себе и скрывает врага римского народа. Марий встал с того места и, раздевшись, вошел в болото, где вода была самая густая и грязная. И это было причиной, что он был открыт искавшими его. Они вытащили его из болота нагого, покрытого грязью, увели в Минтурны и предали городским правителям. По всем городам разослано уже было объявление искать везде Мария[51]; поймавшим же его повелевалось умертвить. Однако правители Минтурны рассудили наперед между собою посоветоваться. Они велели содержать Мария в доме некоторой женщины, по имени Фанния, которая, казалось, не доброхотствовала ему по некоей старой причине. Эта Фанния была в замужестве за Тиннием. Она с ним развелась и требовала обратно своего приданого, которое было весьма важно. Тинний обвинял ее в несохранении супружеской верности. Марий, будучи консулом в шестой раз, судил это дело, при производстве которого оказалось, что Фанния была дурного поведения, а муж ее, зная то, женился на ней и долго жил с нею. Марий, негодуя на обоих, велел мужу возвратить приданое жене, а ее в знак бесчестия приговорил к выплате четырех медных монет[52]. Однако Фанния тогда не возымела к нему чувств женщины оскорбленной; не только не питала к нему злобы, но старалась по возможности покоить и ободрять его. Марий с своей стороны хвалил ее великодушие и уверял ее, что он покоен и ничего не боится, ибо увидел хорошее знамение; оно было следующее: когда приводили его к дому Фаннии, и ворота были отворены, то выбежал осел, чтобы напиться в близтекущем источнике; осел взглянул на него быстро и весело, сперва остановился против него, потом издал громкий крик и в радости вспрыгнул перед ним. Марий заключил из сего, что боги предзнаменовали ему спасение более через море, нежели через землю, ибо осел, оставя сухую пищу, обратился от него к воде. Он разговаривал о том с Фаннией и лег отдохнуть, приказав запереть дверь покоя.
Между тем правители Минтурны, советуясь между собою, положили без отлагательства времени умертвить Мария. Никто из граждан не мог на это решиться. Один всадник, родом галл, или, как другие говорят, кимвр, взял меч и пошел в его покой. В той стороне, где Марий лежал, было несколько темно. Воину, говорят, показалось, что из глаз Мария изливалось большее пламя и послышался исходящий из темного места громкий голос: «Несчастный! Дерзнешь ли ты умертвить Гая Мария?» Варвар тотчас вышел из покоя бегом, бросил меч и, уходя из дому кричал: «Нет! Я не в состоянии умертвить Гая Мария!» Все приведены были в изумление; жалость и раскаяние заступили место прежних мыслей; граждане упрекали себя в принятии намерения беззаконного и неблагодарного против мужа, спасшего некогда Италию; им казалось жестоким отказать ему в помощи: «Пусть он убежит, куда хочет, — говорили они, — пусть в другом месте совершится над ним определение судьбы; мы только молим богов, да не прогневаются на нас за то, что изгоняем из своего города нагого и убогого Мария». Эти рассуждения заставили всех собраться к Марию и окружить его; граждане провожали его до моря. Всякий старался оказать ему какую-либо услугу; все спешили; однако от сего самого произошла некоторая медленность. Роща так называемой Марики[53], к которой жители имеют великое почтение, стоит на дороге, ведущей к морю; из оной не позволено выносить то, что однажды в нее внесено; обойти же рощу было далеко. Наконец один из старейших вскричал, что нет никакой дороги неприступной и непроходимой, когда через нее должно спасти Мария; он первый взял некоторые вещи из тех, которые несли на корабль, и пошел через рощу. Все нужное было ему скоро доставлено с великим усердием; некий гражданин по имени Белей дал ему свой корабль, на котором он и отправился. Впоследствии Марий велел изобразить это происшествие в картине, которую поставил в храм Марики.
Он отправился, пользуясь в плавании попутным ветром. Случайным образом был занесен к острову Энарию, где нашел Грания и других друзей своих, с которыми отправился в Ливию. Недостаток в воде принудил их пристать к берегам Сицилии у Эрика. В то время охранял места эти римский квестор, который едва не поймал вышедшего на берег Мария. Он успел умертвить шестнадцать человек, которые черпали воду; Марий поспешно отправился, переплыл море и пристал к острову Менинг[54], где в первый раз получил известие, что сын его спасся с Цетегом и что идет к нумидийскому царю Гиемпсалу, дабы просить у него помощи. Марий несколько отдохнул; он осмелился из острова сего перейти в Карфаген. Претором Ливии был тогда Секстилий, римлянин, которому Марий не оказал ни добра, ни зла. Марий ожидал, что он по крайней мере из сострадания окажет ему пособие. Но едва вышел на берег со своими друзьями, как посланный от Секстилия служитель предстал перед ним и сказал: «Претор Секстилий запрещает тебе, Марий, выходить на берег ливийский; в противном случае он, исполняя постановления сената, поступит с тобою, как с врагом римлян». Марий, услышав это, впал в такую горесть и смятение, что не находил слов отвечать ему. Долгое время пробыл он в покое, бросая на служителя суровые взоры. Когда он спросил его, какой ответ прикажет дать претору, то Марий, с тяжким вздохом, отвечал: «Скажи, что ты видел Гая Мария изгнанником, сидящим на развалинах Карфагена!» Этим ответом весьма прилично представил он участь того города и превратности своей жизни в пример и наставление другим.
Между тем нумидийский царь Гиемпсал был в нерешимости; он оказывал уважение молодому Марию, но когда тот хотел от него ехать, то под разными предлогами его удерживал. Можно было догадаться, что он отлагал отъезд его не с добрым намерением. Однако к спасению его послужило некоторое обыкновенное происшествие. Молодой Марий, который был лицом прекрасен, возбудил сострадание своим несчастным положением в одной из царских наложниц. Сострадание было началом страстной любви. Сперва Марий отвергнул предложение ее, но, не видя другого средства к своему спасению и уверившись, что любовь этой женщины не клонилась к удовлетворению только ее страсти, но имела важнейшую цель, принял знаки ее благосклонности. Она подала ему способ убежать вместе со своими друзьями и отправиться к отцу. Наконец отец с сыном сошлись, обняли друг друга и направили путь к морю. На дороге увидели двух сражавшихся скорпионов; это показалось Марию весьма неблагоприятным знамением. Они сели тотчас на рыбачью лодку и переправились на остров Керкина[55], отстоявший недалеко от твердой земли. Не успели выйти на берег, как увидели царскую конницу, которая прискакала к тому месту, откуда они отправились. Опасность, которой тогда избежал Марий, была не менее всех других.
Между тем в Риме получено было известие, что Сулла ведет войну в Беотии с Митридатовыми полководцами. Консулы были в раздоре между собою и принялись за оружия[56]. Они сразились, и Октавий, одержав верх, изгнал Цинну, который хотел управлять самовластно, и вместо его сделал консулом Корнелия Мерулу. Цинна собрал в разных областях Италии войско[57] и вел с Октавием войну. Марий, узнав о том, взял из Ливии некоторое число мавританской конницы и убежавших из Италии граждан, всего не более тысячи человек, и пустился в море. Он пристал к тосканскому городу Теламону и обещал вольность рабам. Он убедил присоединиться к нему сильнейших из тамошних земледельцев и пастухов, людей свободных, которые стекались к нему на берег, будучи привлечены славой его имени. Через несколько дней он набрал многочисленное войско и вооружил сорок кораблей. Зная, что Октавий был лучший человек и хотел управлять республикой справедливейшим образом, что Цинна был Сулле подозрителен, и настоящему образу правления противником, Марий решился передать ему себя со всею своей силою. Он послал сказать ему, что готов исполнить его приказания, как консула. Цинна принял охотно это предложение, дал ему название проконсула и послал к нему ликторов и знаки достоинства. Но Марий сказал, что эти украшения не приличествовали его положению. Он носил дурное платье и с самого дня его бегства не стриг волос и не брил бороды. Ему тогда было за семьдесят лет; он ходил медленными шагами, желая тем показать себя достойным сострадания. Но с жалостной наружностью смешана была свойственная ему суровость, и он еще более казался страшным. Печаль обнаруживала ярость его, не униженную и успокоенную, но более освирепевшую от несчастий.
По прибытии своем к Цинне он приветствовал его, говорил речь воинам, приступил к делу немедленно и произвел великую во всем перемену. Во-первых, судами своими пресекал привоз в Рим хлеба, грабил купцов и завладел всеми припасами; потом, плавая вдоль берега, покорял приморские города. Наконец взял он и Остию посредством измены, предал ее грабежу и многих жителей умертвил. Он навел мост через реку и тем совершенно отрезал врагам своим подвоз с моря припасов. Потом, поднявшись с войском, шел он прямо на Рим и занял холм, называемый Яникул. Октавий не столько вреда приносил обществу своим неведением, сколько строгим исполнением законов, ибо через то оставлял в бездействии лучшие меры. Когда многие советовали призвать рабов и объявить их вольными, то он отвечал, что не сделает рабов членами отечества, из которого, защищая законы, изгнал Гая Мария. В то время прибыл в Рим Метелл, сын Метелла, предводившего войском в Ливии и изгнанного из Рима происками Мария. Он превосходил Октавия военным искусством. Воины, оставя Октавия, перешли к Метеллу; они просили его принять на себя начальство и спасать республику; они уверяли, что будут сражаться храбро и одержат победу, если только будут иметь искусного и деятельного полководца. Метелл вознегодовал на них и велел им возвратиться к своему консулу; воины перешли к неприятелю и передались ему. Метелл, отчаявшись в спасении отечества, оставил тайно Рим. Октавия удерживали в Риме некоторые халдейские гадатели и толкователи сивиллиных книг, уверявшие его, что все хорошо будет. Кажется, что сей муж, хотя благоразумнейший из римлян, неуловляемый лестью и сохранивший важность консульства во всей силе отечественных законов и обычаев, как неизменных образцов, имел слабость быть преданным суеверию и более времени провождал с гадателями, нежели с людьми опытными в гражданских и военных делах. До вступления в Рим Мария посланными наперед воинами был он свержен с трибуны и умерщвлен[58]. Говорят, что по убиении его найдена у него под платьем халдейская таблица. Странный случай! Из двух знаменитых полководцев Мария спасло, а Октавия погубило великое внимание к гаданию.
Дела уже в таком состоянии находились, когда сенат, собравшись, отправил к Цинне и Марию посланников с прошением вступить в город и щадить граждан. Цинна, как консул, сидя на креслах, занимался делами и дал посланникам кроткий и благосклонный ответ. Марий стоял подле него; он ничего не говорил, но суровость его лица и зверские взоры доказывали, что он наполнит Рим убийствами. Наконец они поднялись и шли к городу. Цинна вступил, окруженный хранителями, а Марий, остановившись у городских ворот, с насмешкой, исполненною гнева, говорил, что он изгнанник; что законы запрещают ему вступать в отечество; что если оно имеет нужду в его присутствии, то надлежит новым постановлением уничтожить прежнее. Как будто бы он был человек, покорный законам, и вступал в город свободный! Он созвал народ. Три или четыре трибы не успели еще подать свои голоса, как он, оставив притворство и изгнаннику приличное оправдание, вступил в город, сопровождаемый отборнейшими воинами из числа приставших к нему рабов, которых назвал «бардиеями»[59]. Эти воины, по одному его слову или мановению, начали убивать граждан. Наконец, когда Марий встретился с сенатором Анхарием, бывшим претором, и не приветствовал его, то воины повергли Анхария перед ним и поражали мечами. После того каждый раз, когда Марий не отвечал на приветствия и поздравление кого-либо, то это было знаком к умерщвлению его немедленно среди улицы. По этой причине самые друзья его со страхом и трепетом приближались к нему, дабы приветствовать его. По умерщвлении великого множества людей Цинна, пресыщенный убийством, успокоился. Но ярость Мариева была во всей силе и, алкая новых жертв, ежедневно постигала всех тех, которые сколько-нибудь были ему подозрительны. Все дороги, все города были наполнены воинами, которые преследовали и искали бегущих и скрывавшихся. Тогда обнаружилось явно, что верность дружбы и гостеприимства не тверда против перемен счастья. Весьма не много было людей, не изменивших тем, кто искал у них убежища. Тем более удивления и почтения заслуживают служители Корнута, которые спрятали дома господина своего и, взяв тело одного из умерщвленных, повесили его за шею, надели ему золотой перстень и показывали Мариевым воинам. Они украсили его и хоронили, как бы то был настоящий их господин. Никто не возымел никакого подозрения, и Корнут был отвезен служителями своими в Галлию.
Марк Антоний, славный оратор[60], не был столь счастлив, как Корнут, хотя имел доброго друга. Этот друг был человек бедный, простого звания. Приняв в дом свой знаменитейшего гражданина и желая угостить его по возможности лучше, он послал служителя своего купить вина у одного из ближайших продавцов. Служитель выбирал вино с большим старанием и велел продавцу отпустить ему лучшего. Это побудило продавца спросить: по какой причине не покупает он, по своему обыкновению, дешевого и молодого вина, но лучшего и дорогого? Служитель простосердечно отвечал ему, как человеку коротко знакомому, что господин его угощает Марка Антония, которого скрывает у себя. Как скоро служитель удалился, то продавец, человек нечестивый и злобный, сам пошел поспешно к Марию, который тогда ужинал, был ему представлен и объявил, что предает ему Марка. Услыша это, Марий от радости громко вскричал, плескал руками, едва сам не вскочил и не побежал к тому месту, но был удержан друзьями своими. Он послал Анния с воинами с приказанием принести голову Антония. Придя к тому дому, Анний остановился у дверей, а воины по лестницам взошли в комнату, где находился Антоний. Увидя его, никто не мог решиться убить его; один другого побуждал к исполнению данного им приказания. Столь волшебны и сладостны были слова мужа сего, что когда он начал говорить и просить их не лишать его жизни, то никто не осмелился коснуться его, ни прямо на него взглянуть. Все они наклонили головы и проливали слезы. Медленность их заставила и Анния взойти; он видит Антония говорящего; воинов, изумленных и очарованных речами его, бранит их, бросается на Антония и сам отсекает ему голову.
Лутаций Катул, тот самый, который был консулом вместе с Марием и одержал над кимврами победу, узнавши, что Марий сказал просившим за него только эти слова: «Он должен умереть!», затворился в своей комнате, зажег в ней множество угольев и задушил себя дымом.
Обезглавленные тела убиенных были выбрасываемы на улицы и попираемы ногами[61]; не было в сердцах жалости; ужас и трепет обнимали души всех при воззрении на эти позорища. Более всего оскорбляло народ неистовство так называемых бардиеев. Они в домах умерщвляли хозяев, насиловали жен, срамили детей; ничто не могло остановить их грабежа и убийства. Наконец Цинна и Серторий, согласившись между собою, напали на них, спящих в стане, и всех умертвили.
В то самое время, как будто бы ветер переменился, со всех сторон получаемы были известия, что Сулла, окончив с Митридатом войну и взяв обратно отнятые им провинции, возвращается в Рим с многочисленной силой. Этот слух на короткое время остановил и облегчил неизреченные бедствия римлян, ибо они ожидали скорой войны. Марий избран консулом в седьмой раз в январские календы в первый день нового года. По избрании своем, показавшись народу, велел он свергнуть с Тарпейской скалы некоего Секста Лициния. Это показалось приверженцам его и всему городу верным предзнаменованием зол, имеющих их постигнуть. Марий сам, изнемогая от трудов, имея утружденную и обессиленную заботами душу, которая трепетала при помышлении о новых бранях, новых трудах и опасностях по испытании уже столь многих бедствий и ужасов, терял бодрость. Он знал, что надлежало бороться уже не с Октавием и Мерулой, предводителями беспокойных скопищ и мятежной толпы; что идет на него тот самый Сулла, который прежде изгнал его из отечества и который ныне Митридата оттеснил к Понту Эвксинскому. Будучи мучим мыслями, имея всегда перед глазами долговременное свое скитание, бегство, опасности, на море и на суше претерпенные, он впадал в ужас; ночные страхи, грозные сновидения не давали ему покоя; казалось ему, что он слышал всегда эти слова:
Ужасно логово львиное, хотя и нет в нем льва. |
Более всего боялся он бессонницы и потому предался пьянству не по летам своим, дабы сном удалить от себя заботы. Получаемые с моря известия ввергали его в новый ужас. С одной стороны, страх о будущем, с другой — бремя и горесть настоящих бед были причиной, что малейшее потрясение могло причинить ему болезнь. Он страдал колотьем в боках, как пишет философ Посидоний, который уверяет, что был к нему впущен во время его болезни и говорил с ним о делах, касающихся его посольства. Но историк Гай Пизон[62] повествует, что Марий некогда после ужина прогуливался с друзьями своими, с которыми разговаривал о том, что с самого начала с ним случилось. Рассказав им о разных превратностях своего счастья, он прибавил наконец, что благоразумному человеку неприлично полагаться долее на счастье. После этих слов простился он со всеми, с ним бывшими, лег на постель и, пролежав семь дней сряду, умер. Некоторые говорят, что в самой болезни совершенно обнаружилось его честолюбие. Он впал в странное помешательство ума; ему казалось, что ведет войну с Митридатом; делал разные телодвижения и обороты, издавал частые крики и восклицания так, как делал во время самой битвы. Столько-то, из честолюбия и ревности, глубоко и неизгладимо вкоренились в его сердце желание и страсть иметь предводительство в войне! Проживший семьдесят лет, будучи возведен в консульское достоинство семь раз, чего ни с одним человеком до него не случилось, обладая имением и богатством, которые были достаточны для многих царей вместе, оплакивал он участь свою и жалел, что умирает не удовлетворившим своему желанию!
Сколь различен конец Платона! Когда приблизилась смерть его, он благодарил благого Гения и судьбу свою за то, что он создан человеком, а не зверем; что родился греком, а не варваром; и что, наконец, случилось ему родиться во времена Сократа. Говорят, что и Антипатр Тарсский, исчисляя перед смертью все счастливые происшествия своей жизни, не забыл и благополучного плавания из отечества своего в Афины; он считал великим благом всякое деяние судьбы, как доброго друга, и сохранял оное до конца дней в своей памяти, которая служит человеку вернейшим хранилищем благ. Но неблагодарные и неразумные люди со временем теряют воспоминание о том, что с ними было. Не сберегая и не оставляя у себя ничего, оскудевая всегда в земных благах, но питаясь надеждой, они взирают только на будущее, а настоящим пренебрегают. Хотя первому судьба может воспрепятствовать, а все другое от нас неотъемлемо, — при всем том, отвергая от себя блага судьбы, как чуждые, они мечтают только о неизвестном и тем получают достойное наказание. Они собирают и копят внешние блага прежде, нежели положено им твердое основание рассудком и благоразумным образованием, и потому не могут насытить алчности души своей.
Марий умер в семнадцатый день своего седьмого консульства. Римляне чрезвычайно обрадовались и ободрились, как бы освободясь от жестокого тираннства. Не много дней прошло, и они почувствовали, что на место старого тиранна заступил тиранн молодой, во всем цвете лет своих. Сын Мария явил подобную жестокость и зверство, умерщвляя лучших и отличнейших граждан. Сперва оказал он смелость и неустрашимость против неприятелей и потому прозван был сыном Ареса, но вскоре делами своими обнаружил совсем другие свойства и по этой причине переименован сыном Афродиты. Впоследствии он был заперт Суллой в Пренесте, где тщетно применял все средства к спасению своей жизни. Наконец, видя, что город подпадал неизбежному плену, он сам себя умертвил[63].
- ↑ …третье прозвание у римлян… — У римлян первое имя (praenomen) отличало одного человека от другого; таковы суть имена Марк, Луций, Публий, Квинт, Авл, Гай и проч. Второе имя (nomen gentilitium) означало род — Корнелий, Туллий, Кассий, Помпей. Третье имя (cognomen) служило для обозначения особых качеств того или иного человека или рода в целом — например, Сципион, Лентул, Цицерон, Катон. К этим трем именам придавалось еще четвертое (agnomen), которое принадлежало одному лицу, — Африканский, Цензорин, Азиатский, Македонский, Назика и проч. В первые годы республики более было в употреблении первое собственное имя, в позднейшие времена чаще употребляли имена третье или четвертое.
- ↑ …в Арпинской области… — Арпин — город вольсков, потом самнитов на реке Фибрен, отечество Цицерона.
- ↑ …когда Сципион Африканский осаждал Нуманцию. — Сципион Африканский Младший (ок. 185—129 до Р. Х.) — римский полководец и политический деятель, консул 147 и 134 годов до Р. Х., приемный внук Сципиона Старшего. В первое консульство захватил и разрушил Карфаген, завершив 3-ю Пуническую войну, во второе — подавил восстание нумантинцев в Испании. Нуманция — город в Северной Испании, недалеко от истока реки Дуро.
- ↑ …пользуется креслом с изогнутыми ножками… — Это кресло называлось «курульным» (Sella curulis) и было украшено слоновой костью. На нем сидели не только эдилы, но и преторы с консулами, почему консульские и преторские должности называли Magistratus curules.
- ↑ …он уже вышел из звания клиента. Это не совсем было справедливо, ибо не всякое достоинство освобождает получившего оное и род его от патронства, но закон дает это право лишь тем, кто удостоился почетного кресла. — От клиентства освобождали консульство, претура и высшее эдильство.
- ↑ Внешняя Иберия. — Внешняя Иберия — юго-западная часть Испании.
- ↑ Цецилий Метелл… — Квинт Цецилий Метелл — консул с Марком Юнием Силаном в 645 году от основания Рима, за 109 до Р. Х. Был прозван Нумидиком, поскольку воевал с Югуртой, нумидийским царем.
- ↑ …при котором он находился начальником над работниками. — Начальник над работниками (Praefectus Fabrorum) — важный чин в римском войске. В Древнем Риме существовала Collegia Fabrorum (Коллегия работников), чьим символом был двуликий Янус.
- ↑ …большой город Багу… — Бага — торговый город в Нумидии.
- ↑ …выпросили у него Турпилия, освободили, не сделав ему никакого оскорбления. По этой причине был он обвиняем в предательстве. — Жители Баги убили всех римских воинов, спасся только Турпилий. Это и послужило основой подозрения, которое на него пало.
- ↑ Сын Метелла был тогда еще очень молод. — По свидетельству Саллюстия, сыну Метелла, известному впоследствии под прозванием Пия, было тогда 20 лет; чтобы получить консульство, надлежало достигнуть 43 лет.
- ↑ …оставалось только двенадцать дней до консульских выборов, как Метелл отпустил его. — Метелл отпустил Мария за двенадцать дней до консульских выборов, надеясь, что тот не приедет в Рим вовремя, но обманулся в своих расчетах.
- ↑ …что ему можно хвастать перед народом собственными ранами, а не памятниками умерших и чуждыми изображениями. — Патриции хранили изображения своих предков, сделанные из мрамора или металла. Марий как человек новый (novi, см. примеч. к жизнеописанию Марка Катона) не мог представить ничего подобного.
- ↑ …каковы Бестия и Альбин… — Луций Кальпурний Бестия — консул 111 года до Р. Х., Спурий Постумий Альбин — консул 110 года. Они вели войну против Югурты, но не преуспели, во многом по причине хитрости Югурты.
- ↑ …от Внешнего моря… — Имеется в виду Северное море.
- ↑ …до Герцинскихлесов. — Имеется в виду Гарц на территории современной Германии. Иногда Герцинским называли Тюрингский лес.
- ↑ …в рассказе о киммерийцах в «Вызывании теней». — См. «Одиссея», XI, 14-19.
- ↑ …в то время по справедливости названы кимврами. — Плутарх хочет сказать, что германцы кимврами называли разбойников.
- ↑ Многие римские войска, многие полководцы, защищавшие Заальпийскую Галлию, были ими захвачены и бесславно погибли… — В 640 году от основания Рима, за 114 лет до Р. Х., кимвры только приблизились к Альпам. В следующем году консул Папирий Карбон был разбит кимврами при Норее; однако и после этого они не вторглись в Италию. Кимвры утвердились на северной стороне Альп и соединились с тигуринами, гельветским племенем. Римляне послали против них войско; консул Кассий Лонгин и его товарищ Марк Аврелий Скавр были разбиты «варварами» в 647 году от основания Рима, причем первый погиб. Кимвры двинулись в Галлию, объединились с амбронами и вновь разбили за рекой Родан 80-тысячное римское войско под предводительством консула Манлия Максима и проконсула Квинта Сервилия Цепиона (105 до Р. Х.). Эти поражения внушили римлянами такой страх, что они ожидали тех же ужасов, какими запомнилось нашествие галлов.
- ↑ …и это подало повод в шутку называть всякого трудолюбивого и постоянного человека, хваля его, «Мариевым лошаком». — Еще уверяют, что воины были названы так потому, что Марий заставлял их носить на себе свои вещи для сокращения обозов.
- ↑ …к получению консульства в третий раз… — Марий был консулом в третий раз в 651 году от основания Рима, за 103 года до Р. Х., вместе с Луцием Аврелием Орестом.
- ↑ Канал этот и поныне называется его именем. — Этот канал назывался Fossa Mariana. Он начинается близ нынешнего французского города Арль и тянется до Средиземного моря. По окончании войны Марий подарил его городу Марселю за оказанную помощь.
- ↑ …через Норик… — Норик — область восточных Альп, часть нынешней Баварии и Австрии.
- ↑ То, что Александр Миндский пишет о коршунах, достойно удивления. — Об этом сочинителе ничего не известно. Минд — город в Карии, области Малой Азии.
- ↑ …из Америи и Тудертии… — Америя, Тудертия — города в Умбрии.
- ↑ …из Пессинунта… — Пессинунт — древний галатский город у горы Диндим во Фригии, центр почитания богини Кибелы.
- ↑ …к месту, называемому Аквами Секстиевыми… — Аквы Секстиевы (Aquae Sextiae) — первый город, построенный римлянами в Галлии в 630 году от основания Рима, получил свое имя от основателя Гая Секстия. Ныне город Экс недалеко от Марселя.
- ↑ Более ста тысяч варваров были частью пойманы живые, частью умерщвлены. — По уверению Ливия убито 200 тысяч человек, в плен взято 90 тыс. человек. Сражение состоялось в 652 году от основания Рима, за 102 года до Р. Х.
- ↑ …заставив их поклясться перед медным волом… — Назначение этого вола неизвестно; быть может, кимвры поклонялись ему как богу.
- ↑ …через реку Эридан… — Эридан — мифическая река, отождествлявшаяся с рекой По.
- ↑ …пойманы в Альпах секванами. — Секваны — кельтское племя, жившее между Сеной и Роной.
- ↑ …а месту сражения положили быть равнине близ Верцелл. — Верцеллы (ныне Верчелли) — город в Северной Италии, в области Пьемонт. Равнина, на которой было дано сражение, называлась Сampi Paudii.
- ↑ …как пишет Сулла… — Сулла написал историю своей жизни «Commentarii de rebus suis». Закончить сочинение он не успел.
- ↑ Катул об этом сам повествует… — Лутаций Катул сочинил историю своего консульства. Цицерон говорит, что в стилистике он подражал Ксенофонту
- ↑ Говорят, что число умерших вдвое более. — В этом сражении, по уверению Тита Ливия, было убито 140 тыс. неприятелей. По словам Веллея Патеркула, римского историка, римлян погибло 300 человек.
- ↑ …народ называл его третьим основателем Рима… — Вторым основателем Рима называли Камилла.
- ↑ …но отправил триумф вместе с Катулом… — Марий был консулом, а Лутаций — проконсулом.
- ↑ …тысячу камерийцев… — Неизвестно, кого здесь разумеет Плутарх, — жителей ли Камерина, города умбров, или Камерии, города сабинян.
- ↑ Повествует Рутилий, человек правдолюбивый и добрый, но личный неприятель Мария, что тот достиг в шестой раз консульства… — Публий Рутилий Руф — римский историк и философ-стоик, консул 105 года до Р. Х., автор «Истории Рима» и собственного жизнеописания. Вскоре после шестого консульства Мария Рутилия обвинили в хищениях и изгнали из Рима. Марий был консулом в шестой раз в 654 году от основания Рима.
- ↑ Кроме Валерия Корвина… — Марк Валерий Корвин (371—271 до Р. Х.) — римский полководец, шестикратный консул. Первый раз был избран консулом на 23-м году жизни, за 348 лет до Р. Х. в награду за победу в поединке над чрезвычайно рослым галлом.
- ↑ …предложил закон о раздаче земли. — Аппиан пишет, что этот закон касался земель, которыми завладели кимвры в Северной Италии и которые отняты были у них Марием; по данной причине эти земли уже принадлежали римлянам, а не прежним хозяевам.
- ↑ Он говорил, что у него не так толста шея… — Этим он хотел сказать, что не был высокомерным и горделивым, ибо толстая шея почиталась признаком надменности.
- ↑ … что дал ему волю стремиться явно, посредством оружий и убийств, к самовластью и к ниспровержению правления. — Сатурнин имел намерение сделаться властелином Рима, сообщники называли его царем.
- ↑ Народ принял охотно это решение… — Сенат и лучшие граждане желали возвращения Метелла в Рим. Общему желанию противился долгое время народный трибун Публий Фурий, сын вольноотпущенника, несмотря на то, что сын Метелла пал к его ногам в присутствии народа и со слезами умолял его. За свою любовь к отцу молодой Метелл был прозван Пием, то есть благочестивым. В следующем году Фурий был обвинен по этому делу своим преемником, трибуном Гаем Капулеем, и растерзан гражданами.
- ↑ Самые воинственные и многолюдные народы Италии составили союз против Рима и едва не разрушили его владычества. — Народы Лация, которые считались союзниками Рима и оказывали ему поддержку, многократно требовали равных прав с римлянами. Народный трибун Марк Ливий Друз сделал по этому поводу предложение, которое отвергли, а сам Друз был убит в Народном собрании неизвестно кем. Это дало повод союзникам восстать против римлян. Первые подали пример марсы, с которыми заключили союз пелигны, самниты, кампанцы и луканцы. Война началась в 663 году от основания Рима, за 91 год до Р. Х., продолжалась три года с переменным успехом и была прекращена больше благодаря благоразумию сената, нежели силе.
- ↑ …советовали ехать в Байи… — Байи — город в Кампании, известный своими горячими сернистыми источниками. Богатейшие римляне старались иметь поместья в этой области.
- ↑ …что Корнелия… — Корнелия — жена Мария.
- ↑ …города Таррацина… — Таррацина — италийский город на южном краю Помптинских болот в области вольсков.
- ↑ …от Минтурн… — Минтурны — город на границе с Кампанией недалеко от устья реки Лирис.
- ↑ …называемый Энарией. — Энария, или Питекуса, — остров у берегов Кампании.
- ↑ По всем городам разослано уже было объявление искать везде Мария… — После того как Марий бежал, консулы Сулла и Помпей остались в Риме абсолютными властителями и объявили Мария и его сообщников врагами отечества.
- ↑ …приговорил к выплате четырех медных монет. — Этот штраф наложили более в бесчестие, нежели в наказание.
- ↑ …так называемой Марики… — Марика — италийская нимфа, почитавшаяся у реки Лирис близ Минтурн в посвященной ей роще. Отождествлялась с Венерой.
- ↑ …пристал к острову Менинг… — Остров Менинг расположен у берегов Северной Африки близ Малого Сирта.
- ↑ …на остров Керкина… — Остров Керкина расположен к северу от Менинга.
- ↑ …консулы были в раздоре между собою и принялись за оружия. — Гней Октавий и Луций Корнелий Цинна были консулами в 667 году от основания Рима, за 87 лет до Р. Х., еще до отъезда Суллы. Цинна клялся Сулле держаться его стороны, но едва тот отправился в поход, как Цинна решил призвать обратно Мария и, будучи противником аристократии, предложил законопроект, по которому всем полугражданам и вольноотпущенникам даровались недостающие права. Октавий противился его замыслам. Вскоре на форуме произошло жестокое вооруженное столкновение, в ходе которого было убито до 10 тыс. человек. Цинна отрешили от консульства и принудили покинуть Рим.
- ↑ Цинна собрал в разных областях Италии войско… — Римские союзники, требования которых поддерживал Цинну, стекались к нему в таком количестве, что вскоре собралось у него тринадцать легионов.
- ↑ …был он свержен с трибуны и умерщвлен. — Голова этого консула была выставлена на всеобщее обозрение.
- ↑ …которых назвал «бардиеями». — Происхождение этого названия неизвестно. Некоторые полагают, что это были иллирийцы.
- ↑ Марк Антоний, славный оратор… — Марк Антоний — знаменитый римский оратор, дед триумвира Марка Антония. Цицерон, который слышал его, удивлялся его красноречию.
- ↑ Обезглавленные тела убиенных были выбрасываемы на улицы и попираемы ногами… — Головы всех знаменитых особ выставили на площади; под угрозой смертной казни было запрещено хоронить их тела.
- ↑ …историк Гай Пизон… — Гай Пизон — римский философ-стоик.
- ↑ …он сам себя умертвил. — Он умер через четыре года после своего отца. См. жизнеописание Суллы.
