Повѣрка нужды.[править]
I.[править]
Въ срединѣ зимы 1897 года въ N-скомъ благотворительномъ комитетѣ царилъ духъ сомнѣнія. Всякое заявленіе нужды изъ города-ли. изъ деревни, встрѣчалось съ большимъ недовѣріемъ, возникали разговоры о тунеядствѣ, о деморализаціи, придумывались самые невѣроятные способы, какими нуждающіеся могутъ обмануть благотворителя, измышлялись всевозможныя мѣры для пресѣченія гипотетическихъ злоупотребленій. На почвѣ этихъ разговоровъ возникъ новый терминъ въ лексиконѣ благотворительнаго комитета — «повѣрка нужды» и состоялось постановленіе «провѣрять нужду на мѣстѣ». Оказалось, однако, что рѣшить вопросъ въ засѣданіи комитета было гораздо легче, чѣмъ примѣнять это рѣшеніе на практикѣ. Въ городѣ повѣрка нужды кое-какъ наладилась; даже было обнаружено однажды, что отставной солдатъ Ермиловъ 69 лѣтъ, получавшій казенное пособіе въ размѣрѣ 3 рублей въ мѣсяцъ, ходилъ обѣдать въ безплатную столовую комитета. Всѣ были возмущены. Постановлено: исключить Ермилова изъ списка…
Но какъ устроить повѣрку нужды въ деревнѣ? Твердая рѣшимость комитета изобличать обманъ охватила его членовъ какъ разъ передъ тѣмъ, когда изъ пригородной деревушки Бугровки поступило въ комитетъ прошеніе о подобіи, съ приложеннымъ къ нему спискомъ нуждающихся, за подписью старосты и уполномоченныхъ сельскаго общества.
Нужно ѣхать кому нибудь въ Бугровку. Хоть и не далеко, а все же верстъ 15 будетъ. Не очень-то пріятно изъ города тащиться по холоду въ какую-то никогда невиданную деревушку. У городского человѣка и шуба-то подходящая для такого путешествія де всегда найдется. Но дѣлать нечего, постановили, — нужно исполнять. Взялся поѣхать въ Бугррику Афанасій Павловичъ Непынинъ.
Добродушнѣйшаго Афанасія Павловича точно муха какая ядовитая укусила. Согласившись на эту поѣздку, онъ главнымъ образомъ руководился желаніемъ кого-то уличить, разоблачить, захватить врасплохъ…
Нарядившись въ валенки, раннимъ утромъ выѣхалъ Афанасій Павловичъ изъ города.
Солнце взошло красное, залило, розовымъ блескомъ снѣжные сугробы, навѣянные наканунѣ, и вмѣстѣ съ бѣлыми полями снѣга слѣпило близорукіе глаза Афанасія Павловича, запрятавшаго свою маленькую фигурку въ огромную енотовую шубу. Не проѣхали и пяти верстъ, какъ онъ уже нетерпѣливо спросилъ ямщика Василія, долго-ли еще ѣхать. Словоохотливый ямщикъ довольно пространно объяснилъ, что недавно была мятель, что путь не наѣзженъ и что поэтому одну версту за двѣ считать слѣдуетъ. При этомъ онъ хлестнулъ лошадей, тощихъ, загнанныхъ, возбуждавшихъ своей худобой состраданіе Афанасія Павловича.
— Зачѣмъ ты бьешь? — сказалъ онъ. — Кормилъ бы лучше.
— Кормить дѣло хозяйское… Наше дѣло ѣздить…
— Хозяинъ-то видно ихъ совсѣмъ не кормитъ.
— Кормить-то нечѣмъ… Сѣновъ нѣтъ.
Василій распространился на тему о сѣнахъ. Какія были въ прошломъ году, у кого сохранились запасы, почемъ продали и т. п. Афанасій Павловичъ не слушалъ. Онъ весь былъ поглощенъ заботой о предстоящей повѣркѣ нужды. Никогда еще онъ этимъ мудренымъ дѣломъ не занимался. Покачиваясь, и подпрыгивая на ухабахъ, онъ размышлялъ о томъ, какъ слѣдуетъ приступить къ выполненію принятой на себя обязанности. И опять прежде всего поднялись въ немъ недовѣріе и подозрительность. Не узнали ли какъ нибудь бугровцы, что къ нимъ ѣдетъ членъ комитета повѣрять нужду? Не припрятали ли хлѣбъ, муку и другіе припасы? Какъ же тогда провѣрить ихъ? Войдешь въ избу, а тамъ все пусто… Посмотришь амбары… Но вѣдь амбары у нихъ стоятъ на задахъ… Какъ узнать, гдѣ чей амбаръ?.. Онъ можетъ быть свой хлѣбъ къ сосѣду въ амбаръ ссыпалъ… Какъ тутъ быть?
— Послушай, ямщикъ, какъ ты думаешь, знаютъ ли въ Бугровкѣ, что я сегодня пріѣду?
— Коли кто сказалъ, такъ знаютъ, — резонно. отвѣтилъ ямщикъ.
Этотъ отвѣтъ не понравился Афанасію Павловичу.
— Кто же могъ сказать? — сердито спросилъ онъ.
— Какъ мнѣ о томъ знать? — пожимая плечами, отвѣтилъ Василій.
— А какъ ты думаешь? Какъ по твоему мнѣнію? — заискивающе допрашивалъ хитрый Афанасій Павловичъ.
— Я такъ думаю: бугровскіе къ себѣ давно поджидаютъ… Голодомъ живутъ…
— А ты не бугровскій ли?
— Нѣтъ, я не здѣшній… Вчера изъ бугровскихъ Иванъ Гавриловъ къ нашему хозяину пріѣзжалъ. Онъ у нихъ въ Бугровкѣ богачемъ слыветъ… Тройка лошадей у него, коровы, домъ двухэтажный… А нынче видно и ему трудно стало: приходилъ къ нашему хозяину лошадь продавать. Лошади у него за первый сортъ… Сошлись ли нѣтъ, не знаю… Эхъ лошадки у него ловкія… Кабы всю тройку купить…Поѣхалъ бы!.. Ну-у… эй вы! — крикнулъ онъ вдругъ на лошадей, — десятый годъ на девятой верстѣ!..
Онъ опять ударилъ ихъ кнутомъ. Непынинъ уже не вступался за лошадей. Онъ нашелъ новую пищу для своей ненасытимой подозрительности.
— Когда Иванъ Гавриловъ былъ у васъ? Утромъ или вечеромъ? — спросилъ онъ.
— Съ базару приходилъ, утромъ…
— А-а! — съ удовольствіемъ воскликнулъ Непынинъ.
Встревоженный предположеніемъ, что Иванъ Гавриловъ могъ быть на станціи въ то время, когда туда явился посланный заказывать лошадей въ Бугровку; Афанасій Павловичъ успокоился, такъ какъ за лошадьми онъ посылалъ только наканунѣ вечеромъ. Но едва онъ сдѣлалъ это успокоительное умозаключеніе, какъ пришлось разстаться съ нимъ.
— Онъ разъ пять приходилъ, — сказалъ ямщикъ, выместивъ на лошадяхъ свое неудовольствіе ими. — Ему, вишь, и продавать то не хочется и не продать видно нельзя… Кормовъ у нихъ нѣтъ, у бугровскихъ то… Насчетъ кормовъ нынче страсть какъ трудно… Онъ и задумалъ одну лошадь продать, чтобы сберечь остальныя… А нашъ хозяинъ заупрямился: всю тройку, говоритъ, купить хочу… Иванъ же опять на своемъ стоить… Ему тройку продавать не охота…
— Что же, купилъ вашъ хозяинъ?
— Не знаю… До ночи разговаривали, а дѣла, кажись не кончили. Иванъ Гавриловъ вишь…
— Иванъ-то стало быть остался въ городѣ? — нетерпѣливо перебилъ Непынинъ, котораго раздражала болтливость Василія.
— Зачѣмъ?.. Нѣтъ, онъ ночью домой уѣхалъ…
Лошади, довольныя тѣмъ, что ямщикъ заговорился, пошли шагомъ; а въ одномъ мѣстѣ, гдѣ сани врѣзались въ свѣженаметенный, но уже замерзшій сугробъ, они и совсѣмъ остановились.
— Погоняй! — крикнулъ Афанасій Павловичъ сердито. — Съ тобой никогда не пріѣдешь.
Ямщикъ зачмокалъ, задергалъ возжами и сталъ хлестать правую пристяжную, которая у всѣхъ ямщиковъ на свѣтѣ является козломъ отпущенія за грѣхи всей тройки.
Афанасій Павловичъ не замѣчалъ этого усердія и не жалѣлъ больше лошадей. Онъ не сомнѣвался теперь въ злокозненности Ивана Гаврилова, который, имѣя впереди нѣсколько часовъ времени, могъ предупредить всю Бугровку о предстоящемъ посѣщеніи члена комитета. Мужики унесутъ все, припрячутъ и онъ очутится въ глупѣйшемъ положеніи обманутаго простофили… Стоитъ ли ѣхать въ такомъ случаѣ?.. Не лучше ли вернуться домой, выбрать другой день и, принявъ мѣры предосторожности, явиться въ Бугровку совершенно неожиданно?..
Какъ знать, можетъ быть Афанасій Павловичъ дѣйствительно вернулся бы въ городъ, если бы въ это время не показались на горизонтѣ маленькія, утонувшія въ снѣгу избы Бугровки. Чернѣющіе подъ большими бѣлыми шапками домики, съ ярко блестящими золотыми пятнами солнца на окнахъ, имѣли какой-то фантастическій видъ. Они казались издали игрушечными постройками, моделями жилищъ, забытыми въ іюлѣ и завѣянными снѣгомъ.
Непынинъ приказалъ подвязать колокольчикъ и пожалѣлъ, что давно не догадался сдѣлать это.
На деревенской улицѣ не было живой души, точно всѣ вымерли или ушли отсюда. Только расчищенные узкіе проходы въ снѣгу возлѣ дверей, да разметенные кое-гдѣ сугробы возлѣ воротъ свидѣтельствовали о присутствіи человѣка.
Афанасій Павловичъ весь отдался размышленіямъ о томъ, какъ лучше приняться за повѣрку нужды, какой составить планъ дѣйствій, но рѣшительно ничего не могъ придумать. Такъ и подъѣхалъ къ деревнѣ безъ всякаго опредѣленнаго плана.
II.[править]
Афанасій Павловичъ остановилъ ямщика у самаго въѣзда въ улицу, неподалеку отъ избы, сильно почернѣвшей отъ времени и какъ-то осѣвшей на одну сторону. Правый уголъ этой избы давно потерялъ очертанія прямой линіи; онъ въѣхалъ внутрь избы, словно изогнулся отъ навалившейся на него тяжести. Но эта корявая избушка знала лучшія времена, что видно было по выходившему на улицу крылечку, подъ крышей котораго сохранились остатки красиваго рѣзного орнамента.,
Непынинъ осторожно поднялся по кривымъ, обмерзшимъ ледяной корой ступенькамъ и постучалъ. Отвѣта не было. Онъ постоялъ нѣсколько секундъ въ нерѣшимости. Естественное чувство деликатности боролось въ немъ съ лихорадочной жаждой сыска. И послѣдняя побѣдила. Онъ толкнулъ дверь, которая безъ труда отворилась, и вошелъ въ избу. Тамъ было пусто.
— Есть тугъ кто нибудь? — сердито спросилъ Афанасій Павловичъ.
Отвѣта не было.
— Спятъ, что ли? — пробормоталъ онъ, крайне недовольнымъ тономъ.
Внутренность избы состояла изъ одной довольно большой свѣтлой комнаты и маленькаго темнаго закоулка, отдѣленнаго ютъ нея перегородкой и почти сплошь занятаго высокими парами, покрытыми изорваннымъ войлокомъ. Афанасій Павловичъ заглянулъ въ эту боковушку и не увидѣлъ ничего, кромѣ кучи какого-то тряпья да двухъ подушекъ въ глубинѣ наръ. Въ большой комнатѣ, въ углу подъ образами, стоялъ некрашеный столъ, за которомъ лежало что-то покрытое чистой тряпкой. Этотъ столъ и двѣ длинныя скамейки возлѣ него составляли всю мебель избы. Ни сундука, ни какого нибудь шкафчика съ посудой, ни одежды не было. Получалось впечатлѣніе какой-то особенной, нарочитой пустоты. Особенно поражало четыреугольное пустое мѣсто въ углу, на стѣнѣ между образами, густо затянутое нитями паутины. Большая печь была не топлена и стояла открытой; въ ней также ничего не было, кромѣ двухъ горшковъ и одной деревянной чашки, опрокинутыхъ вверхъ дномъ на шесткѣ. Въ избѣ было холодно.
Все это показалось чрезвычайно подозрительнымъ Афанасію Павловичу. Онъ заглянулъ подъ тряпку на столѣ и увидѣлъ нѣсколько разнокалиберныхъ и разноцвѣтныхъ кусочковъ хлѣба, очевидно, собраннаго изъ разныхъ мѣстъ; тамъ же, въ глиняномъ черепкѣ было немного крупной, темной соли. У Афанасія Павловича даже сердцебіеніе сдѣлалось отъ той, какъ ему казалось, подозрительной таинственности, которая его окружала. Онъ сѣлъ возлѣ стола и рѣшилъ, что не уйдетъ отсюда, пока не узнаетъ, въ чемъ дѣло. Если это театральная обстановка, то все будетъ открыто. Онъ не дастъ себя обмануть! Не даромъ онъ проѣхалъ двадцать верстъ (Афанасій Павловичъ нарочито прибавилъ) по этой ужасной дорогѣ, послѣ которой онъ чувствуетъ себя словно исколоченнымъ палками. Въ оба конца это будетъ сорокъ верстъ!.. Афанасію Павловичу еще никогда не приходилось совершать такого труднаго путешествія… Неужели стоитъ подвергаться такимъ неудобствамъ, чтобы, въ концѣ концовъ, остаться въ дуракахъ…
Не прошло еще и пяти минутъ, какъ Непынинъ вошелъ въ избу, а ему казалось, что онъ Богъ знаетъ сколько времени сидитъ здѣсь за столомъ. Не смотря на хорошую шубу, онъ начиналъ мерзнуть. Холодъ забирался откуда-то снизу, застывали ноги, колѣни; по спинѣ пробѣгала дрожь. Афанасій Павловичъ всталъ, прошелся по избѣ и заглянулъ въ окно, залитое солнцемъ, разукрасившимъ морозные узоры сверкающими брильянтами. Еще холоднѣй стало Афанасію Павловичу отъ этихъ брильянтовъ. Онъ потеръ пальцами стекло, подышалъ на него и ему удалось прочистить маленькое пятнышко въ ледяномъ покровѣ стекла. Тогда онъ увидѣлъ длинный, узкій дворъ, на противоположномъ концѣ котораго подъ навѣсомъ стояла группа людей. Непынинъ поспѣшно вышелъ изъ избы и направился къ нимъ.
III.[править]
Вся семья хозяина избы Якова Смѣлкова собралась подъ навѣсомъ возлѣ больной лошади. Сквозь дырявую крышу изъ старой, гнилой соломы пробивались яркіе, холодные лучи зимняго солнца и падали свѣтлыми пятнами на грязную землю съ замерзшимъ навозомъ, на лежавшую, страшно худую, бѣлую лошадь, на людей, которые ее окружали. Яковъ Смѣлковъ, высокій, худой человѣкъ со свѣтлой клинообразной бородкой, стоялъ по ту сторону лошади и распутывалъ узлы веревочной сѣтки, въ которой когда-то возилось въ дорогу сѣно. Жена Смѣлкова, Марья, и трое дѣтей стояли въ разныхъ мѣстахъ вокругъ лошади и смотрѣли молча то на нее, то на ея хозяина.
He расположенный къ привѣтливости, Афанасій Павловичъ еще издали крикнулъ, не здороваясь:
— Чего вы тамъ собрались!
Всѣ оглянулись на него, но ничего не отвѣтили, пока онъ не подошелъ ближе.
— Вишь, конь лежитъ, — коротко сказалъ Яковъ.
— Давно?
— Со вчерашняго вечера.
— Не хорошо, — замѣтилъ Непынинъ. — Что съ нимъ?
Опять ему ничего не отвѣтили. Яковъ только взглянулъ на него спокойными голубыми глазами и снова углубился въ свое дѣло.
Какъ-то неловко стало Афанасію Павловичу отъ этого взгляда. Онъ вдругъ почувствовалъ неумѣстность своего поведенія относительно этихъ людей, которые такъ были поглощены своей заботой, что не обращали никакого вниманія на неожиданно появившагося неизвѣстнаго посѣтителя. Боевое настроеніе Афанасія Павловича вдругъ пропало. Онъ невольно заразился общимъ ожиданіемъ, когда Яковъ окончитъ свою работу и, молча, никъ всѣ, смотрѣлъ то на него, то на лошадь.
А Яковъ усердно дѣйствовалъ и руками, и зубами, съ трудомъ развязывая промерзшіе узлы веревки. Марья иногда подхватывала падавшую сѣтку, стараясь помочь мужу, но больше стояла неподвижно съ застывшимъ на лицѣ выраженіемъ тревоги, спрятавъ иззябшія красныя руки подъ передникъ. Она искоса взглянула раза два на Непынина равнодушными глазами, въ которыхъ не было даже любопытства, и потомъ не обращала на него никакого вниманія. Ея желто-блѣдное продолговатое лицо съ плотно сжатыми губами было неподвижно, точно застыло надъ одной, крѣпко засѣвшей въ головѣ мыслью.
Афанасій Павловичъ, совсѣмъ освободившійся отъ враждебной подозрительности, съ какой онъ подходилъ сюда, получилъ, наконецъ, способность понимать окружавшую его дѣйствительность. Приглядѣвшись къ стоявшимъ рядомъ людямъ, онъ прежде всего обратилъ вниманіе на то, какъ они плохо были одѣты. Яковъ былъ въ одномъ ватномъ стеганомъ жилетѣ, покрытомъ коричневой бумазеей. Но на немъ все-таки были и теплыя вещи: красный шерстяной шарфъ, петлей затянутый на шеѣ, съ рваными концами, сѣрые валенки съ разбитыми пятками и порыжѣлая отъ времени шапка съ барашковымъ околышкомъ; Марья же была совсѣмъ безъ всякаго верхняго платья. Бумазейная кофта такого же цвѣта, какъ мужнинъ жилетъ, прихваченная передникомъ изъ вылинявшаго пестро-розоваго ситца, также выцвѣтшая синяя юбка съ бѣлыми крапинками, да рыжіе, истоптанные короткіе башмаки — вотъ и вся ея одежда. Даже платка на головѣ не было — одна повязка. Афанасій Павловичъ недоумѣвалъ, какъ можно стоять на этакомъ холодѣ съ спокойно сложенными руками.
Теплѣе всѣхъ былъ одѣтъ старшій сынъ Смѣлкова, Ваня мальчикъ лѣтъ десяти. Онъ былъ закутанъ въ сѣрый материнскій платокъ, старый и рваный, но большой и теплый. Пропущенные на крестъ подъ мышки концы платка, завязанные, на спинѣ, спускались низко, чуть не до земли. На ногахъ у мальчика были отцовскіе сапоги, такіе громадные, что удивительно было, какъ онъ могъ въ нихъ ходить; обѣ ноги исчезали въ нихъ совершенно, напоминая извѣстную картинку кота въ сапогахъ. Черная истрепанная шапка съ торчавшими клочками ваты была по какимъ-то соображеніямъ вывернута на изнанку и спускалась ниже ушей, закрывая почти весь лобъ. Черезъ плечо у мальчика висѣла пустая холщевая сума, съ которой онъ ходилъ въ ближайшія деревни, а иногда и въ городъ собирать Христа ради. Ваня стоялъ возлѣ лошадиной головы. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ ломтикъ чернаго хлѣба, а правой подергивалъ изрѣдка короткую веревку, висѣвшую на шеѣ лошади, и говорилъ вполголоса, дѣловымъ тономъ, съ очень серьезнымъ выраженіемъ лица и глазъ:
— Вставай, Сѣрый… Ну — ну… вставай, вставай!..
Двѣ дѣвочки Смѣлковыхъ стояли у хвоста лошади. Нельзя было увидѣть, какъ онѣ одѣты, потому что, покрывшись съ головой отцовскимъ тулупомъ, онѣ стояли подъ нимъ, какъ въ палаткѣ, изъ которой выглядывали только ихъ побагровѣвшіе отъ холода носы.
Но болѣе всего привлекала вниманіе Афанасія Павловича лежавшая передъ нимъ лошадь. Она поражала своей страшной худобой. Солнечный свѣтъ, падавшій сверху пятнами на крупъ и на бокъ лошади, особенно рѣзко оттѣнялъ угловатыя кости таза, совершенно выступавшія ребра и суженную острымъ хребтомъ спину. Казалось невѣроятнымъ, чтобы этотъ живой скелетъ могъ подняться и стоять на ногахъ. По мнѣнію Афанасія Павловича, дни лошади были сочтены. Но ни Яковъ Смѣлковъ, ни все его семейство не думали этого. Они твердо вѣрили, что, если только Сѣрому помочь подняться на ноги, то онъ начнетъ ѣсть и поправляться. Лишь бы только достать гдѣ нибудь корму! Больше двухъ недѣль Сѣрый питался полуразложившейся соломой изъ крыши своего навѣса, но вотъ уже второй день онъ отказывается отъ этого корма и не встаетъ со вчерашняго вечера. Вся семья была поглощена этой заботой, всѣ мысли были сосредоточены на лошади.
Впечатлительнаго Афанасія Павловича невольно захватило общее настроеніе. Онъ вдругъ такъ проникся заботой о судьбѣ лошади, что совсѣмъ забылъ о цѣли своего пріѣзда.
— Не дать ли ей сѣна? — спросилъ Афанасій Павловичъ.
Смѣлковъ покачалъ головой и улыбнулся.
— Во всей деревнѣ сѣна не найдешь, баринъ — сказалъ онъ.
— А у насъ есть въ саняхъ, у ямщика… Я принесу.
Онъ торопливыми шагами вышелъ за ворота, принесъ охапку сѣна и бросилъ ее поближе къ мордѣ Сѣраго. Ваня нагнулся, взялъ горсть сѣна, присѣлъ на корточки и сталъ совать его въ ротъ лошади.
— На… ѣшь, ѣшь…-- уговаривалъ онъ.
Но лошадь не брала сѣна. Она чуть-чуть приподняла голову, какъ бы протестуя противъ насилія Вани, а потомъ еще ниже опустила ее.
Какъ только Афанасій Павловичъ принесъ сѣно, младшая изъ дѣвочекъ, прятавшихся подъ тулупомъ, высунула бѣлокурую головку и во всѣ глаза смотрѣла на морду лошади. Видя, что Сѣрый относится безучастно къ приглашенію Вани, дѣвочка вдругъ выскочила изъ подъ тулупа и, прильнувъ лицомъ къ спинѣ Сѣраго, крѣпко прижалась къ нему. Она была въ одной кумачевой рубашкѣ и въ чулкахъ.
— Ѣшь сѣно! — сказала она. — Хоро-о-шее сѣно…
Но старшая сестра въ это время схватила ее за руку и быстро втащила къ себѣ подъ тулупъ.
— Ступайте въ избу! — сказалъ Яковъ дѣвочкамъ, но тѣ не обратили никакого вниманія на его слова.
Между тѣмъ Афанасія Павловича начинала раздражать медлительность, съ какой Смѣлковъ возился надъ распутываніемъ веревки. Его толстые, корявые пальцы, по мнѣнію Непынина, дѣйствовали совсѣмъ не такъ, какъ нужно. Онъ рѣшилъ помочь Якову; подошелъ къ нему и попробовалъ развязывать узлы съ другого конца веревки. Однако, это было не такъ просто, какъ казалось со стороны. Замерзнувшая веревка совсѣмъ не слушалась слабыхъ пальцевъ Афанасія Павловича. Онъ очень скоро сломалъ до крови ноготь и бросилъ свою неудачную попытку. Пришлось ждать терпѣливо, пока Яковъ сдѣлаетъ все самъ.
Когда всѣ узлы были, наконецъ, распутаны, Смѣлковъ и Марья, взявъ за концы веревку, встали впереди лошади и принялись втаскивать веревку подъ лошадь. Когда веревка прошла за переднія ноги лошади, Яковъ и Марья стали тащить ее кверху, стараясь поднять Сѣраго. Афанасій Павловичъ схватилъ Марьинъ конецъ веревки и вмѣстѣ съ нею тянулъ изо всѣхъ силъ. Веревка впилась въ истощенное тѣло Сѣраго. Всѣ въ одинъ голосъ стали кричать: «Ну!.. но!.. вставай, вставай!.. Но… Но… Но!..» Ваня суетился впереди Сѣраго; онъ то тащилъ его за веревку на шеѣ, то, схвативъ за гриву, плечомъ подталкивалъ его сбоку. Обѣ дѣвочки совсѣмъ высунулись изъ подъ тулупа и смотрѣли, дрожа отъ холода.
Лошадь только чуть-чуть покачнулась на сторону и уперлась мордой въ землю. Афанасій Павловичъ надрывался отъ усилій. Онъ сбросилъ шубу и, схватившись у самой земли за веревку обѣими руками, со всѣхъ силъ тащилъ ее кверху, энергично понукая Сѣраго. Къ сожалѣнію, онъ никакъ не могъ подладиться къ Якову и Марьѣ, чтобы дѣйствовать одновременно съ ними. То онъ тянулъ веревку, когда Яковъ ничего не дѣлалъ, вырывая ее у него изъ рукъ, то самъ выпускалъ ее какъ разъ въ то время, когда Яковъ энергично брался за дѣло.
Въ концѣ концовъ, лошадь совсѣмъ опрокинулась на сторону и чуть не сшибла съ ногъ Непынина и Марью. Всѣ опустили руки и смотрѣли на Сѣраго. Онъ лежалъ на боку, вытянувъ всѣ четыре ноги, съ далеко закинутой головой, совершенно неподвижно. Афанасій Павловичъ подумалъ, что лошадь умираетъ. Но вдругъ Сѣрый вскинулъ голову и рванулся всѣмъ тѣломъ. Однако ничего не вышло изъ этого усилія, голова опять безпомощно упала, и весь онъ по прежнему пластомъ растянулся на землѣ.
— Господи!.. Пресвятая Владычица! — испуганно воскликнула Марья. Ей также показалось, что лошадь сейчасъ кончится. Между тѣмъ на Афанасія Павловича эта попытка лошади подняться подѣйствовала ободряющимъ образомъ.
— Я позову ямщика! — сказалъ онъ и, какъ былъ въ одномъ пиджакѣ, пошелъ со двора на улицу.
IV.[править]
Ямщикъ Василій въ дѣлѣ подвѣшиванія лошадей оказался вполнѣ свѣдущимъ человѣкомъ. Это почувствовали всѣ съ перваго его слова.
— Не гоже вы дѣлаете, — сказалъ онъ, покачавъ головой, и слова его звучали такой авторитетной увѣренностью, что сразу покорили всѣхъ.
Василій прежде всего снялъ тяжелый армякъ изъ сѣраго солдатскаго сукна, подъ которымъ былъ короткій полушубокъ, и тотчасъ же принялся за дѣло. Своими увѣренными, рѣшительными пріемами онъ рѣзко отличался отъ медлительнаго, какъ бы нѣсколько растеряннаго Якова. Широкоплечій, плотный, невысокаго роста, съ живыми карими глазами, съ всклоченной черной бородой онъ былъ больше похожъ на цыгана, чѣмъ на русскаго крестьянина.
Василій вытащилъ веревку изъ подъ лошади и привязалъ одинъ ея конецъ къ перекладинѣ подъ крышей навѣса; другой конецъ веревки спускался къ переднимъ ногамъ Сѣраго, который по прежнему лежалъ неподвижно, растянувшись на землѣ.
— Еще веревку надо, — сказалъ ямщикъ, обращаясь къ Якову, Тотъ ничего не отвѣтилъ, только пожалъ плечами. Другой веревки не было.
— Давай возжи, что стоишь! — сердито крикнулъ Василій, сдвигая привязанную веревку ближе къ столбу навѣса.
— Возжей-то нѣтъ, — сконфуженно произнесъ Яковъ и поглядѣлъ зачѣмъ-то на стоявшіе посреди двора дровни.
— Э — хъ! — воскликнулъ Василій. — Какъ же быть-то? — спросилъ онъ, взглянувъ на Афанасія Павловича.
— Возьми свои, — отвѣтилъ тотъ.
Василій неодобрительно тряхнулъ головой, но все-таки принесъ свою пристяжную возжу и укрѣпилъ одинъ конецъ ея на той же перекладинѣ надъ крупомъ лошади. Всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ наблюдали за его дѣйствіями. Въ особенности Ваня впился въ него своими большими голубыми глазами и съ лихорадочнымъ любопытствомъ слѣдилъ за каждымъ его жестомъ. Дѣвочки также высунули головы изъ своего шалаша, причемъ меньшая все порывалась выскочить оттуда, и у нихъ шла непрерывная борьба съ старшей сестрой.
Когда обѣ веревки были привязаны, и ямщикъ, сильно потянувъ ихъ, убѣдился въ прочности перекладины, онъ сказалъ:
— Надо чѣмъ нибудь обернуть веревку… Нѣтъ ли чего у васъ?
Марья живо сбѣгала въ избу и принесла два куска войлока, которымъ Василій обмоталъ веревки, протянувъ ихъ предварительно съ помощью Якова и Афанасія Павловича подъ туловище лошади. Нетерпѣливый Афанасій Павловичъ тотчасъ же схватился тащить веревку и даже увлекъ своимъ примѣромъ покладистаго Якова. Но ямщикъ остановилъ ихъ.
— Не больно поднимешь — сказалъ онъ. — Вишь, какъ раскинулась! — прибавилъ Василій, кивнувъ въ сторону лошади.
Еще не всѣ приспособленія были готовы. Василій втащилъ подъ навѣсъ дровни и приставилъ ихъ близко къ спинѣ лошади; затѣмъ свободные концы веревокъ онъ закинулъ черезъ другую перекладину и велѣлъ держать ихъ крѣпко Марьѣ и Афанасію Павловичу. Самъ же онъ вмѣстѣ съ Смѣлковымъ взобрались на дровни и, схватившись каждый за свою веревку, стали поднимать Сѣраго. По мѣрѣ того, какъ они тащили веревки кверху, вмѣстѣ съ повисшимъ на нихъ тѣломъ лошади, Марья и Афанасій Павловичъ тянули спускавшіеся съ перекладины концы веревокъ внизъ, давая такимъ образомъ возможность Якову съ Василіемъ передохнуть и взяться за дѣло снова.
Ваня, спрятавъ свой кусокъ хлѣба на груди подъ платокъ, схватилъ обѣими руками челку Сѣраго, намѣреваясь поднять его голову. Но лошадь сама подняла ее. Она снова рванулась, заболтала ногами и чуть не стащила съ дровней ямщика и Смѣлкова, но, послѣ тщетныхъ усилій встать на ноги, безпомощно повисла на веревкахъ.
— Держите крѣпче! — скомандовалъ Василій.
Афанасій Павловичъ и безъ того напрягалъ всѣ силы. Не смотря на то, что онъ былъ безъ шубы и что морозный вѣтеръ задувалъ подъ навѣсъ, на лбу его выступилъ потъ. Веревка такъ больно рѣзала руки, что онъ со страхомъ смотрѣлъ на образовавшіяся на нихъ багровыя полосы и завидовалъ Марьѣ, что она обмотала руки передникомъ. Афанасію Павловичу представилось, что вотъ-вотъ кровь брызнетъ у него изъ подъ впившейся въ тѣло веревки. Онъ уже хотѣлъ просить позволенія надѣть забытыя въ шубѣ перчатки, да какъ разъ въ это время раздалось приказаніе Василія держать крѣпче. Нечего дѣлать… Афанасій Павловичъ совсѣмъ повисъ на веревкѣ. Ему казалось, что все это тянется ужасно долго, хотя на самомъ дѣлѣ не прошло и двухъ минутъ.
— Тяни сильнѣй! — крикнулъ опять Василій.
Затѣмъ онъ быстро соскочилъ съ дровней, подлѣзъ подъ лошадь и приподнялъ ее своей широкой спиной, такъ что она сразу встала на ноги. Это случилось такъ скоро, что Афанасій Павловичъ упалъ на колѣни, не успѣвъ схватиться какъ слѣдуетъ за веревку.
Между тѣмъ Сѣрый, поддерживаемый двумя веревками, дрожалъ всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ.
— Стоитъ! — въ одинъ голосъ воскликнули обѣ дѣвочки, которыя давно уже освободились изъ подъ тулупа и стояли въ однѣхъ рубашенкахъ съ синебагровыми лицами, причемъ младшая обпяла ногу лошади, а старшая испуганно смотрѣла на упавшаго Афанасія Павловича.
Къ Непынину, наконецъ, пришелъ на выручку Василій. Онъ закрѣпилъ концы веревокъ на перекладинѣ и освободилъ Афанасія Павловича и Марью отъ ихъ обязанностей. Марья только теперь замѣтила своихъ дѣвочекъ и сердито крикнула имъ: «Пошли въ избу»! Повидимому, она намѣревалась подкрѣпить свое приказаніе болѣе внушительными средствами, потому что направилась къ дѣвочкамъ; но, прежде чѣмъ она успѣла обойти Сѣраго, старшая сестра схватила младшую за руку и, юркнувъ подъ животомъ лошади, обѣ дѣвочки бѣгомъ пустились въ избу.
Смѣлковъ вытащилъ дровни изъ подъ навѣса, а Непынинъ съ Василіемъ смотрѣли на Сѣраго. Ямщикъ былъ очень доволенъ результатомъ своей дѣятельности, и къ нему вернулась его словоохотливость.
— Ничего… стоитъ…-- сказалъ онъ, подмигнувъ Афанасію Павловичу. — Холодно ей… трясется… покрыть бы ее надо…. Нашъ хозяинъ вотъ этакую самую лошадь купилъ у мужика въ Кривомъ Углу. Издыхала совсѣмъ: ни корму, ни воды не брала… Онъ ее за пять съ полтиной купилъ… На счастье, говорить… Деньги отдалъ, а лошадь-то у мужика оставилъ… Да и взять-то ее не было никакой возможности, потому лежитъ… ни съ мѣста. Привезъ онъ къ мужику корму… Питье ему ветеринаръ какое-то прислалъ. Подвѣсили мы вотъ этакъ же лошадь; полстью ее укутали… противъ холода… чтобы значитъ согрѣть… И велѣлъ онъ мужику за лошадью смотрѣть… Сѣна ему полтора пуда оставилъ, овса полмѣры… Лошадь-то и поправилась… На четвертый, вишь, день со двора свели. Мужику, хозяину стало быть прежнему, нашъ хозяинъ сорокъ копѣекъ на чай далъ… Вѣрное слово, далъ… Истинно говорю…
Василій долго бы еще говорилъ, если бы не услышалъ съ улицы скрипъ саней и лошадиный топотъ. Онъ поспѣшно схватилъ армякъ и побѣжалъ за ворота.
— Возжу-то ослобони! — крикнулъ онъ уже изъ воротъ Якову.
Между тѣмъ Смѣлковъ во время рѣчи ямщика укутывалъ Сѣраго своимъ тулупомъ. Афанасій Павловичъ, давно надѣвшій шубу, Марья и Ваня внимательно слушали разсказъ Василія. Непынинъ проникся такой жалостью къ неизвѣстному мужику, которому пришлось ухаживать за проданной лошадью и потомъ смотрѣть, какъ ее уводили со двора, что ему страстно захотѣлось непремѣнно спасти Сѣраго, которому, быть можетъ, угрожала такая же, если не худшая, участь. Пока Василій говорилъ, Афанасію Павловичу хотѣлось разсказать Якову, зачѣмъ онъ пріѣхалъ, обѣщать ему скорую помощь, вообще, сказать ему что нибудь утѣшительное. Но, когда ямщикъ ушелъ, Непынинъ почему-то растерялся, совсѣмъ не находилъ словъ к стоялъ почти съ такимъ же видомъ ротозѣя, какъ Ваня, смотрѣвшій на Сѣраго съ полуразинутымъ ртомъ. Особенно его смущали пытливые взоры Марьи, которая вдругъ начала присматриваться къ нему съ такимъ удивленіемъ и любопытствомъ, какъ будто только что увидѣла его.
— Я пріѣхалъ…-- началъ, было, Афанасій Павловичъ, подъ давленіемъ этихъ взглядовъ, и замялся, не зная, что сказать дальше.
Къ счастью, въ это время къ воротамъ подъѣхали сани, и всѣ стали смотрѣть туда. Изъ саней вылѣзъ старикъ съ большой бѣлой бородой, весь въ инеѣ и ледяныхъ сосулькахъ. Старикъ вошелъ во дворъ, неся на плечѣ большой мѣшокъ, наполненный отрубями. Въ другой рукѣ онъ держалъ старую, узловатую веревку. Положивъ мѣшокъ на дровни, онъ бросилъ веревку на землю и сказалъ, обращаясь къ Смѣлкову:
— He взялъ Митричъ возжей. Больно, говорить, плохія… Ни къ чему, говоритъ, мнѣ эта старая веревка… За хомутъ, дугу и сѣделко назначилъ два рубля. Мѣшокъ отрубей далъ, да рубль денегъ.
Съ этими словами старикъ закинулъ полу своего тулупа и досталъ изъ кармана мелкія деньги, серебряныя и мѣдныя. Яковъ, повидимому, не слушалъ, что говорилъ ему пріѣзжій. Онъ взялъ свои отвергнутыя возжи и ушелъ подъ навѣсъ, чтобы замѣнить ими веревку ямщика. За то Марья все свое вниманіе сосредоточила на старикѣ. Это былъ ея отецъ, крестьянинъ сосѣдней деревни, который мимоѣздомъ согласился от везти въ закладъ упряжь Смѣлкова. Марья смотрѣла на отца лихорадочно бѣгающими, тревожными глазами, быстро соображая, чего бы попросить у него, пока онъ не уѣхалъ. Но старикъ угадалъ мысли дочери и заторопился.
— Возьми деньги-то — сказалъ онъ, пересчитавъ деньги и суя ихъ въ руку Марьи. — Мнѣ недосужно…
Но Марьѣ не хотѣлось, чтобы отецъ такъ скоро уѣхалъ. Какъ бы не замѣчая его протянутой руки, она подошла къ мѣшку съ отрубями, не торопясь развязала его и заглянула въ средину.
— Пшенишныя…-- замѣтилъ старикъ.
Но Марья думала не объ этомъ. Мысли ея были по здѣсь, а въ родной деревнѣ, на отцовскомъ гумнѣ, въ отцовскомъ амбарѣ, въ отцовской избѣ, въ маленькой кладовушкѣ, гдѣ она знала каждый уголокъ, каждую полочку… Она думала, сколько у отца есть еще ржаной соломы; много ли еще осталось овсяной мякины, въ той кучѣ, что лежала подъ снѣгомъ на гумнѣ; что въ амбарѣ должна бы быть еще и просяная мякина въ закромѣ; что квашеной капусты была большая кадка, что, можетъ быть, найдутся еще картофель и пшено…
А старикъ словно читалъ мысли дочери. Онъ старался не смотрѣть на нее, хотя думавъ о томъ же, что и она. Онъ дѣлалъ видъ, что интересуется тѣмъ, что дѣлаетъ Яковъ подъ навѣсомъ, и въ то же время разсуждалъ про себя, что помочь дочери никакъ невозможно, что кормовъ у него осталось только-только для своей скотины, что Богъ знаетъ, какая будетъ зима, что муку они сами давно покупаютъ… пшена осталось чуть-чуть… капусты же дѣйствительно есть еще достаточно…
Онъ подошелъ къ дочери и, снова отдавая ей деньги, которыя Марья, наконецъ, взяла, сказалъ:
— Капусты пришлю ужо… Андрюшка принесетъ, либо Сашка сбѣгаетъ…
И съ этими словами онъ торопливо пошелъ со двора. Марья послѣдовала за нимъ, молча провожая его глазами. Обѣщаніе старика не только не удовлетворило ее, но вызвало въ ней новое желаніе. Ей вдругъ захотѣлось непремѣнно самой побывать у отца, посмотрѣть на все, что у него есть… Не для чего ходить ни Андрюшкѣ, ни Сашѣ… Не для чего имъ приходить въ пустую, холодную избу… Хотѣлось ей сказать это отцу, да языкъ не повернулся. И торопился ужъ очень старикъ; прежде, чѣмъ она подошла къ воротамъ, уѣхалъ… Марья остановилась у забора и смотрѣла вслѣдъ удаляющимся санямъ…
Между тѣмъ Яковъ отвязалъ возжу Василія, замѣнивъ ее своей, и понесъ ее ямщику на улицу. Подъ навѣсомъ остались только Афанасій Павловичъ и Ваня. Оба они смотрѣли на Сѣраго и были, повидимому, всецѣло поглощены имъ. Непынинъ все находилъ утѣшительные признаки. Лошадь какъ будто меньше дрожала, какъ будто тверже держалась на ногахъ, что было замѣтно въ особенности послѣ того, какъ Яковъ, перемѣняя возжу, значительно ослабилъ веревки. Афанасій Павловичъ былъ озабоченъ теперь вопросомъ о томъ, будетъ ли ѣсть лошадь? Онъ думалъ также, что хорошо было бы купить для нея хоть немножко овса… Только достанешь ли его здѣсь въ деревнѣ?.. Овесъ она, навѣрное, стала бы ѣсть…
По всей вѣроятности, Ваня былъ озабоченъ такими же мыслями, какъ и Афанасій Павловичъ, потому что онъ собралъ разбросанное на землѣ сѣно и снова поднесъ его къ мордѣ лошади.
— Не станетъ онъ ѣсть сѣна, да и сѣно-то плохое, прѣлое, — сказалъ Непынинъ.
Сѣрый, дѣйствительно, отнесся по прежнему равнодушно къ сѣну, даже сталъ отворачиваться, когда мальчикъ слишкомъ настойчиво совалъ ему въ ротъ. Тогда Ваня бросилъ сѣно, вынулъ изъ подъ платка свой кусокъ хлѣба и, послѣ нѣкотораго колебанія, предложилъ его Сѣрому. Сѣрый тихонько заржалъ и потянулся къ хлѣбу.
— Вишь ты! — воскликнулъ мальчикъ, и лицо его озарилось веселой улыбкой. — Хлѣба захотѣлъ…-- продолжалъ Ваня. — Ну, ѣшь, ѣшь хлѣбъ… Ну, ѣшь…
Онъ отламывалъ маленькіе кусочки, клалъ на ладонь и давалъ Сѣрому, который жадно ловилъ ихъ своими отвисшими губами. Когда весь кусокъ былъ съѣденъ, Ваня поглядѣлъ на Сѣраго, покачалъ головой, показалъ ему пустую суму, молча повернулся и пошелъ со двора, не обращая ни на кого вниманія. Тяжело тащились, скрипя по снѣгу, его большіе сапоги.
Афанасій Павловичъ, любовавшійся сценой кормленія Сѣраго, также послѣдовалъ за Ваней, чтобы сообщить новость Якову, разговаривавшему на улицѣ съ ямщикомъ.
— Нельзя ли здѣсь гдѣ нибудь купить хлѣба? — спросилъ Непынинъ.
— Наврядъ, — отвѣтилъ Смѣлковъ. — Недѣли двѣ у насъ не пекли…
— Неужели во всей деревнѣ нельзя достать куска хлѣба за деньги? спросилъ, изумляясь, Афанасій Павловичъ.
— Развѣ у Ивана Гаврилова спросить?.. Не привезъ ли изъ города? — отвѣтилъ Яковъ.
— Гдѣ же этотъ Иванъ Гавриловъ?
— Я знаю, — сказалъ ямщикъ.
Непынинъ далъ Василію деньги и послалъ его къ Ивану Гаврилову съ убѣдительнымъ наставленіемъ непремѣнно привезти хлѣба. Ямщикъ уѣхалъ. Теперь Афанасій Павловичъ, наконецъ, рѣшилъ, что наступилъ удобный моментъ объяснить Смѣлковымъ цѣль своего пріѣзда и разспросить подробно о положеніи деревни. Онъ вернулся во дворъ вмѣстѣ съ Яковомъ, сѣлъ на дровни и сказалъ дѣловымъ, оффиціальнымъ тономъ:
— Я сюда пріѣхалъ по дѣлу… Отъ вашихъ бугровцевъ поступило въ комитетъ прошеніе о пособіи… Я пріѣхалъ узнать, въ чемъ ваша нужда и чѣмъ вамъ можно помочь…
Заслышавъ дѣловой тонъ, Яковъ снялъ шапку. Марья, стоявшая возлѣ забора, все еще смотрѣла въ ту сторону, куда уѣхалъ отецъ. Теперь тамъ медленно двигалась, раскачиваясь, маленькая фигурка Вани. Услышавъ слова Непынина, Марья быстро вытерла рукой бѣжавшія по лицу слезы и рѣшительными шагами направилась къ Афанасію Павловичу.
— Пожалуйте въ избу, — приглашалъ между тѣмъ Яковъ.
Но, прежде чѣмъ Непынинъ успѣлъ отвѣтить, Марья бросилась къ его ногамъ съ такой поспѣшностью, какъ будто боялась, что онъ убѣжитъ отъ нея. Стоя на колѣняхъ, она поклонилась ему до земли и, уже не обращая вниманія на слезы, застилавшія глаза, потокомъ бѣжавшія по лицу, она схватила Непынина за полу шубы и быстро заговорила:
— Помогите, баринъ миленькій… Пропадаемъ мы… Охъ, пропадаемъ… Помочи намъ ни откуда нѣтъ… Нужда у насъ горькая… Охъ, горькая!.. Охъ… Охъ… Баринъ миленькій… Ребятишки малые…
Афанасію Павловичу съ трудомъ удалось заставить подняться плакавшую женщину.
— Что вы, что вы?.. — повторялъ онъ растерянно. — Я постараюсь, непремѣнно постараюсь помочь вамъ…
Но Марья не слушала его, и не было никакой возможности остановить ея плачъ и крики. Видно давно накоплялась въ душѣ жгучая потребность слезъ и жалобъ. Яковъ молча стоялъ, опустивъ голову. Онъ не пытался остановить жену и, можетъ быть, въ душѣ былъ доволенъ, что она взяла на себя тяжелую для него обязанность просить барина. Но и присутствовать въ качествѣ молчаливаго свидѣтеля было не легко. Яковъ осторожно посторонился, подождалъ двѣ-три секунды, а потомъ взялъ на плечи мѣшокъ съ отрубями и ушелъ въ избу.
А Марья заливалась горькимъ плачемъ и говорила, вытирая изрѣдка лицо передникомъ:
— Взойдите въ защиту… Отъ голоду пропадаемъ… Отъ холоду пропадаемъ… Разувши, раздѣвши сидимъ… Все въ закладъ отнесли… Одежу всю заложили, самоваръ отдали, телѣгу отдали… Господи, Царица Небесная!.. Образъ святой… Икону святую Николая угодника отдали!.. Нынче вотъ отецъ послѣдній хомутъ заложилъ… Закладывать больше нечего… Возжей-то не взялъ… Плохія, говоритъ… Ни къ чему… Владычица пресвятая!.. Куда намъ кинуться… гдѣ чего найти?.. Всей деревней безъ хлѣба сидимъ… Сколько времени хлѣба не пекли… Господи!.. Охъ, охъ, охъ!..
Она закрыла лицо руками и передникомъ и плакала безъ словъ. Жутко было Афанасію Павловичу слушать эти жалобы, которымъ не предвидѣлось конца. Никогда еще ему не приходилось сталкиваться съ нуждой, которая бы такъ громко кричала о себѣ, такъ непосредственно соприкасалась съ нимъ. Послѣ всего, что онъ видѣлъ во дворѣ этого разореннаго хозяйства, слова и вопли Марьи мучительно отзывались въ его душѣ. Короткія реплики, которыми онъ пытался остановить, успокоить Марью, не только не достигали цѣли, но давали пищу новому потоку словъ и рыданій. На его замѣчаніе, что въ будущемъ хозяйство ихъ еще можетъ поправиться, Марья опустила руки, примолкла на мгновеніе и покачала головой.
— Ой нѣтъ… нѣтъ!.. — воскликнула она съ какимъ-то испугомъ, какъ бы опасаясь, что эти мысли помѣшаютъ барину помочь ихъ нуждѣ. — Пропало наше хозяйство!.. Ой пропало… пропало?.. Баринъ добрый, самъ видишь, какое хозяйство!.. Что у насъ есть?.. Ничего нѣтъ… Хозяйство наше пропащее и мы пропащіе… Разорилась хозяйство-то наше.. Овцы были, куры были, корова была… Господи, гдѣ все?.. Куры отъ морозу подохли, корову для корму продали, овецъ за подати отбили… Лошадь послѣдняя издохнетъ… Вотъ наше хозяйство какое!.. Коли Господь голодомъ не уморитъ, по міру пойдемъ… А хозяйству ужъ не быть… Ой, не быть нашему хозяйству. Въ кабалу пойдемъ… Пустая изба не хозяйство… Душу бы сохранить… Ребятишекъ малыхъ жалко… Пожалѣйте насъ, баринъ добрый…
Утѣшая плакавшую женщину, Афанасій Павловичъ, не зная, что сказать, напомнилъ ей, что свѣтъ не безъ добрыхъ людей. Но Марья и въ этомъ не видѣла утѣшенія.
— У людей-то хуже нашего, — сказала она. — Изъ каждой избы все по вынесли… У Петра Иванова девять душъ раздѣвши голодомъ живутъ… у солдата Ефимова пять душъ безъ матери, маленькіе всѣ… послѣдняя лошадь у него пропала… у брательника у нашего нынче утромъ лошадь издохла.. у Никитишны вдовы корова околѣла… Все она продавать собиралась, да не продала… некому" вишь, ей… у Воронихи Алены ребятишки съ голоду въ боли лежатъ… у Ефима Петрова… Охъ, Господи!..
Не могъ дальше слушать Афанасій Павловичъ. Въ головѣ у него все спуталось. Онъ пересталъ понимать, что говорила Марья: слова ея, ея всхлипыванія и вздохи дѣйствовали на него, словно тупые удары по головѣ. Какъ бы инстинктивно спасаясь отъ нихъ, онъ обставилъ ее на полусловѣ и вышелъ на улицу посмотрѣть, не возвращается ли ямщикъ. На улицѣ онъ глубоко вздохнулъ, точно освободился отъ тяжести. Ямщика не было. Афанасій Павловичъ увидѣлъ его на другомъ концѣ деревни. На улицѣ во многихъ мѣстахъ показались люди: они стояли неподвижными группами возлѣ своихъ дворовъ и смотрѣли на Афанасія Павловича. Онъ боялся вернуться во дворъ Смѣлковыхъ и, увидѣвъ людей, боялся идти, какъ хотѣлъ, къ ямщику; боялся, какъ бы они всѣ не обступили его и не начали говорить такъ же, какъ Марья. Онъ постоялъ, съ минуту въ нерѣшимости; какъ вдругъ изъ сосѣдняго двора показались два крестьянина съ усиліемъ волочившіе за собой синерозовый трупъ ободранной лошади.
— Что это? — воскликнулъ Непынинъ, не сразу разобравшій въ чемъ дѣло.
Онъ поспѣшно вернулся во дворъ Якова Смѣлкова. Къ счастью, Марья не ждала его, хотя была на дворѣ; она несла въ избу маленькую охапку хвороста. Только теперь замѣтилъ Афанасій Павловичъ, что одна сторона хворостяной ограды двора была разобрана почти до самой земли.
Изъ избы вышелъ. Яковъ съ измятымъ, заржавленнымъ ведромъ, въ которомъ были отруби, смоченные водой и посыпанные солью, и направился подъ навѣсъ къ лошади. Сѣрый повернулъ голову къ приближающемуся хозяину, привѣтливо, заржалъ и потянулся мордой къ ведру; потомъ онъ жадно началъ ѣсть отруби.
У Афанасія Павловича, послѣдовавшаго за Яковомъ къ Сѣрому, даже сердце забилось отъ радости при видѣ этого лошадинаго аппетита. Онъ ощутилъ въ себѣ твердую рѣшимость помочь бугровцамъ и въ двухъ словахъ сказалъ, наконецъ, Якову, что похлопочетъ объ нихъ въ комитетѣ.
— Покорнѣйше благодаримъ, ваша милость, — отвѣтилъ Яковъ низко кланяясь. — Дай Богъ вашему здоровью всякаго благополучія за безпокойство объ насъ…
Ямщикъ вернулся и возвратилъ деньги. Иванъ Гавриловъ не продалъ хлѣба, но изъ уваженія къ барину далъ небольшой кусокъ, тщательно завернутый въ тряпицу, которую велѣлъ прислать назадъ. При этомъ ямщикъ началъ разсказывать, какъ спорили Иванъ съ женой о томъ, продать ли барину хлѣба или нѣтъ, но Афанасій Павловичъ перебилъ его, услалъ къ лошадямъ и заторопился ѣхать.
— А къ другимъ, стало, не пойдете? — спросилъ ямщикъ, когда, провожаемые хозяиномъ, они выходили на улицу.
Афанасій Павловичъ ничего не отвѣтилъ, но, усаживаясь въ сани, невольно оглянулся и увидѣлъ, что стоявшіе возлѣ дворовъ люди, мужчины, женщины, дѣти собрались въ кучку и медленно подвигаются къ двору Якова Смѣлкова.
— Скажите имъ, что просьба ихъ будетъ уважена! — сказалъ Непынинъ Смѣлкову, — Трогай! — крикнулъ онъ ямщику.
Василій ударилъ кнутомъ правую пристяжную, задергалъ возжами и шибко погналъ продрогнувшихъ на холодѣ лошадей.
V.[править]
Въ слѣдующемъ засѣданіи комитета съ Афанасіемъ Павловичемъ не было никакой возможности разговаривать. Онъ просто оглушилъ всѣхъ своимъ громкимъ, пискливымъ голосомъ, доказывая необходимость помочь бугровцамъ. Къ сожалѣнію, средства комитета были такъ ничтожны, что, если бы все рѣшили отдать въ Бугровку, то и въ такомъ случаѣ помощь была бы весьма не значительна. Но Афанасій Павловичъ поднялъ кутерьму на весь городъ: ходилъ въ земскую управу, къ губернатору, въ Красный Крестъ и надоѣлъ всѣмъ смертельно. Онъ добился все-таки, что по списку, представленному бугровцами, имъ было отправлено по два пуда муки на душу и по 3 пуда подсолнечныхъ жмыховъ на лошадь.
За четыре дня, въ теченіе которыхъ продолжались хлопоты Афанасія Павловича, въ комитетъ поступили прошенія изъ Ивановки, Кривого Угла, Сосновки, Прудковъ и Неплюевки. Непынинъ не ѣздилъ больше повѣрять нужду, но энергія его не ослабѣла. Онъ всю зиму хлопоталъ и суетился и не могъ успокоиться до тѣхъ поръ, пока не добивался хоть какой нибудь помощи по каждому крестьянскому прошенію. Правда, никто уже не получилъ такъ много, какъ досталось бугровцамъ…