Подземное жилище (Брюсов)/Зеркало теней, 1912 (ДО)
| ← В альбом | Подземное жилище |
Изъ сборника «Зеркало теней». Опубл.: 1912. Источникъ:  В. Я. Брюсов Зеркало теней. — М.: Скорпион, 1912 |
Пришла полиція; взломали двери
И съ понятыми внизъ сошли. Сначала
Тянулся низкій, сумрачный проходъ,
Гдѣ стѣны, — тусклымъ выложены камнемъ, —
Не отражали свѣта фонарей.
Въ концѣ была желѣзная, глухая,
Засовами задвинутая дверь.
Когда жъ, съ трудомъ, ее разбили ломомъ,
Глазамъ тупымъ и взорамъ равнодушнымъ
Служителей — открылся Первый Залъ.
Онъ заломъ пиршественнымъ былъ. Широкій
(Остатками отъ трапезы заваленъ)
Столъ занималъ средину. Высоко,
Надъ блюдами, въ большихъ хрустальныхъ вазахъ,
Желтѣли, отливали синимъ, рдѣли
Причудливые, нѣжные плоды,
Что ароматомъ, краскою и формой
Вліянье выдавали лучшихъ солнцъ,
Пылающихъ надъ тропиками. Рядомъ,
Какъ странныя растенья, извивались
Цвѣты венеціанскаго стекла,
И странными огнями отливала
Въ сосудахъ этихъ, тонкихъ, перегнутыхъ,
Винъ и ликеровъ, то какъ смоль густыхъ,
То какъ бериллъ таинственно-прозрачныхъ,
Властительная влага. Нѣжный духъ,
Смѣсь запаховъ, разнообразныхъ, острыхъ,
Качался въ воздухѣ, слегка залитомъ
Благоуханьемъ позднихъ, вялыхъ розъ,
Что тутъ же умирали въ длинныхъ, узкихъ,
На бѣлыхъ змѣй похожихъ, кувшинахъ.
Отдвинутыя отъ стола сидѣнья
И опрокинутые кѣмъ-то на полъ
Свѣтильники — давали угадать,
Что шумный пиръ былъ прерванъ вдругъ, что гости,
Оторваны отъ чашъ и отъ бесѣдъ,
Глотка не кончивъ, не дослушавъ шутки
Язвительной иль вольнаго намека,
Поспѣшно встали, на привычный зовъ, —
И съ шумомъ, съ говоромъ, быть можетъ съ пѣньемъ,
Прошли безпечно въ слѣдующій залъ.
Былъ залъ второй пристанищемъ объятій.
Глубокіе диваны по стѣнамъ
Упругой мягкостью пружинъ манили;
Пуховыя, атласныя подушки
Припасть къ нимъ грудью соблазняли; полъ
Былъ устланъ шкурами косматыхъ рысей
И россомахъ. Подъ самымъ потолкомъ
Качалась лампа на цѣпи короткой…
Здѣсь было жарко, душно, и томилъ
Духовъ пьянящихъ пряный, рѣзкій запахъ,
И съ нимъ сливался темный ароматъ
Усталыхъ тѣлъ, спаленныхъ страстью жгучей, —
Какъ будто месса ласкъ лишь отошла,
Какъ будто только-что былъ конченъ древній
Обрядъ служенья таинствамъ Любви…
И чудилось, что въ тускло-рдяномъ свѣтѣ,
Какъ рой тѣней, во всѣхъ нѣмыхъ углахъ,
Здѣсь люди, въ странныхъ сочетаньяхъ, бьются, —
Четы любовниковъ безумныхъ. Плечъ
Изогнутыхъ, головъ склоненныхъ, алыхъ
Открытыхъ губъ, полузакрытыхъ глазъ
Воображался хаосъ: ропотъ, лепетъ,
Упорный шорохъ и безстыдный стонъ,
И вдругъ внезапный, дикій вскрикъ менады,
Вскочившей въ изступленьи сладострастья,
Межъ тѣлъ поверженныхъ, друзей, подругъ,
Кричащей о видѣньи несказанномъ,
Хохочущей и плачущей такъ страшно,
Что новый пылъ вскипаетъ въ душахъ всѣхъ,
И всѣ на крикъ, какъ эхо, стонутъ тоже!
Мы въ третій залъ вошли. Онъ былъ огроменъ,
И въ глубинѣ его виднѣлась печь.
Здѣсь были странные приборы; — взгляды
Сперва терялись въ сочетаньяхъ блоковъ,
Веревокъ, брусьевъ, словно въ мастерской
Какой-то фабрики, но различали
Потомъ — скамью для бичеванья, стулъ
Съ гвоздями, дыбу, лѣстницу, колеса,
А по стѣнамъ всѣ образы плетей,
Большихъ щипцовъ и маленькихъ иголокъ, —
Изобрѣтенья Нюренбергскихъ дней…
Угрюмый запахъ, давній, неизмѣнный,
Инымъ не нарушаемый упоемъ,
По всѣмъ угламъ распростирала кровь.
Что здѣсь свершалось въ часъ, когда пылалъ
Вѣнцомъ багрянымъ красный горнъ? Какъ жутко
Метались тѣни при скачкахъ огня!
И въ этихъ вспышкахъ люди, словно бѣсы,
Метались тоже, въ дикомъ опьяненьи.
И юноши, и женщины, уставъ
Отъ долгихъ ласкъ бросались въ сладость боли,
И, изступленные, вбѣгали въ красный залъ
Съ гортаннымъ, неестественнымъ призывомъ,
Въ желаніи пытать и вѣдать пытку.
Другъ къ другу всѣ лобзаніемъ припавъ
Благовѣйнымъ, другъ на друга тутъ же
И на себя безумно ополчали
Бичи, и огненные брусья, и ножи.
И вольные страдальцы повторяли,
Огня укусъ и свистъ бича пріемля,
„Еще, о милый! о, еще! еще!“
И плечи предавая дыбѣ, груди —
Щипцамъ, и лядвія — иглѣ,
Въ восторгѣ утоляющемъ стонали,
Отъ мукъ, отъ радости, отъ сладострастья,
И страшенъ былъ ихъ многогласный стонъ,
Отъ красныхъ стѣнъ стозвучно отраженный…
И этотъ стонъ метался въ подземельи,
Стучался яростно во всѣ углы,
Вездѣ встрѣчая камень, кровь и пламя!
Четвертый залъ былъ явно предназначенъ
Для наслажденій сокровенныхъ. Шкапъ, —
Издѣліе голландца вѣка славы, —
На полкахъ вощанныхъ ряды хранилъ
Завѣтныхъ снадобій и тайныхъ ядовъ.
Тамъ былъ морфинъ, и опій, и гашишъ,
Эфиръ и кокаинъ, и много разныхъ
Средствъ, открывающихъ лучистый путь
Къ искусственнымъ эдемамъ: были склянки
Съ прозрачной жидкостью, и съ темной пастой,
И съ горстью соблазнительныхъ пилюль.
По комнатѣ, чуть слышный, но зловѣщій
Разлитъ былъ запахъ, проникавшій въ мозгъ.
Убранство зала было просто, строго:
Диваны жесткіе, и кресла, и ковры,
И въ глубинѣ — китайскія цыновки,
А передъ ними маленькія лампы,
Чтобъ разжигать на медленномъ огнѣ
Индійскій опій, что янтарной каплей
На остріѣ иглы дрожитъ и меркнетъ,
Предъ тѣмъ какъ стать коричневымъ зерномъ…
Однообразно-сѣры были стѣны,
Налетомъ дыма ѣдкаго покрыты:
Ни украшеній, ни картинъ, и только
Вдоль потолка тянулся длинный фризъ
Изъ разныхъ тѣлъ, причудливо сплетенныхъ,
Животныхъ, птицъ, драконовъ и людей.
Когда огнистой пробѣжавъ по жиламъ
Струей, овладѣвалъ сознаньемъ ядъ
И крылья расширялъ воображенья,
И взорамъ остроту давалъ, и слуху
Утонченность, — какихъ тогда рѣчей,
Блестящихъ, быстрыхъ, странныхъ, изощренныхъ,
Здѣсь скрещивались тонкіе клинки!
И послѣ, въ часъ, когда морфинъ безвольный,
Иль яростный эѳиръ, своихъ друзей
Роняли въ сладко-темную дремоту;
Когда гашишъ палящій разверзалъ
Врата видѣній, и священный опій
Плотскія узы тѣла разрѣшалъ
И узы мѣста, времени и вѣса, —
О, какъ тогда, передъ померкшимъ взоромъ,
Преображался этотъ хитрый фризъ!
Какъ эти изваянья оживали,
Расцвѣчивались красками, и вдругъ,
Сорвавшись съ мѣста, въ буйномъ ликованьи,
Бросались въ неудержный хороводъ,
И за собой безвольныхъ увлекали
Въ пространство безпредѣльное, въ міръ звѣздъ,
Гдѣ между свѣточей небесныхъ, — алыхъ,
Зеленыхъ, синихъ, желтыхъ, золотыхъ, —
Какъ радуга, плѣнительныхъ и острыхъ,
Какъ молнія, — кружили и кружили…
И мы вошли въ послѣдній залъ. Онъ былъ
Пустъ. Только у стѣны одной стоялъ
Высокій идолъ Будды. Весь нагой,
И руки крѣпко сжавъ на животѣ,
Смотрѣлъ онъ вдаль неизъяснимымъ взоромъ.
Все въ этомъ взорѣ было: отрицанье
Земного и прощенье всякихъ дѣлъ,
И обѣщанье сладостной нирваны.
И былъ наполненъ весь пустой просторъ
Тѣмъ взоромъ. Можно было бъ годы
Стоять предъ идоломъ и углублять
Свой взоръ въ его, свой духъ въ его сознанье,
И были бъ безконечны переходы
По міру тайнъ блуждающей души…
А у другой стѣны, напротивъ, жалко,
Весь скорченный, простертъ былъ полутрупъ, —
Красивый, стройный юноша, хозяинъ
Подземнаго жилища. Онъ одѣтъ
Былъ въ черный фракъ, въ петлицѣ бился ландышъ,
Но грудь сорочки вся была въ крови
И близъ валялась бритва. Было видно,
Что горло перерѣзалъ онъ себѣ.
Его глаза сознательно смотрѣли,
Была въ нихъ гордость и почти усмѣшка,
Хоть губы были болью сведены,
Но говорить не могъ онъ. Свѣтъ фонарный
Пятналъ его безкровное лицо
И судорожно сдавленные пальцы.
Мы подняли его и понесли,
Но прежде, чѣмъ дошли до внѣшней двери,
Безъ дрожи и безъ крика онъ скончался.
1910.