6 (18-го) ноября, то есть на другой день после сражения под Красным, мы рано поутру снялись с бивуака. В этот день наш переход был страшно утомителен и печален: началась оттепель, мы промочили ноги и до самого вечера стоял такой туман, что ни зги не было видно. Наши солдаты шли пока еще в порядке, но легко было заметить, что сражения предыдущих дней деморализовали их, а в особенности то, что они вынуждены были бросать своих товарищей, простиравших к ним руки. Тяжело было думать, что нас самих ожидает та же участь.
В этот день я особенно утомился; один солдат моей роты, по имени Лаббэ, очень преданный мне и как раз накануне потерявший свой ранец, заметив, что я бреду с трудом, предложил мне понести мой ранец. Зная его за хорошего малого, я доверил ему свое добро; конечно, это значило доверить свою жизнь, потому что там было немного больше фунта рису и крупы — запасы, случайно попавшие мне в руки в Смоленске и хранимые мною на случай последней крайности, которую я предвидел в скором времени, так как уже больше не было лошадей в пищу. В этот день император шел пешком, опираясь на палку.
Вечером опять подморозило и сделалась такая гололедица, что невозможно было удержаться на ногах; люди падали ежеминутно, и многие сильно расшиблись. Я шел в хвосте роты, по возможности стараясь не спускать глаз с солдата, несшего мой ранец; я даже начинал жалеть, что расстался с ним, и вечером решил непременно отобрать его назад, придя на место стоянки. Наконец настала ночь, да такая темная, что хоть глаз выколи. Поминутно я звал: «Лаббэ! Лаббэ!» Он всякий раз откликался. «Я здесь, сержант!» Наконец, когда я еще раз окликнул его, другой солдат ответил мне, что Лаббэ недавно упал, но что, вероятно, теперь опять плетется следом за армией. Я не особенно этим обеспокоился: вскоре нам предстояло остановиться и занять позицию на ночлег. Действительно, войска остановились на дороге и нас оповестили, что мы заночуем в окрестностях. В этот момент почти вся армия была в сборе; нехватало только армии маршала Неё — она отстала и ее считали погибшей.
В эту печальную ночь каждый устраивался как мог; нас собралось несколько унтер-офицеров и мы завладели ригой, так как находились возле селения, сами того не подозревая. Многие солдаты полка приютились вместе с нами; опоздавшие, увидев, что им негде поместиться, сделали то, что обыкновенно делается в подобных случаях: влезли на крышу, как мы их ни останавливали, и в одну минуту мы очутились всё равно что под открытым небом. Вслед затем нам пришли сказать, что подальше на дороге есть церковь — греческий храм — отведенная для помещения нашего полка, но что теперь она занята солдатами различных полков, шедших сами по себе, и что они никого не хотят впускать.
Осведомившись обстоятельно, где эта церковь, мы забрали с собой дюжину других унтер-офицеров и капралов и отправились туда. Искать пришлось недолго, церковь стояла у самой дороги; когда мы хотели войти, мы встретили сопротивление со стороны тех, кто занял ее раньше. Это было скопище немцев и итальянцев и даже французов — сперва они хотели напугать нас штыками, чтобы мы не входили; но мы отвечали им в том же духе и ворвались силой. Тогда они немного отшатнулись, и один итальянец крикнул: «Последуйте моему примеру, заряжайте ружья!» — А наши уже заряжены! — отвечал один фельдфебель из наших. И между нами готов был завязаться кровопролитный бой, как вдруг к нам подошло подкрепление. То были солдаты нашего полка: увидав, что с нами тягаться трудно и что мы с своей стороны не потерпим их присутствия, наши противники сочли за лучшее выйти из церкви и расположиться неподалеку.
На их беду, ночью мороз значительно усилился и сопровождался снегом и ветром. И вот, на другой день утром, уходя, мы нашли неподалеку от места нашей ночевки, на краю дороги, нескольких из этих несчастных, которых мы выгнали из церкви; слишком слабые, чтобы идти дальше, они погибли тут же у паперти. Другие попадали дальше в снегу, ища, куда приютиться. Мы прошли мимо этих мертвецов, не обмолвившись между собой ни единым словом. В сущности, какие грустные размышления должны были бы волновать нас перед картиной этих бедствий, в которых мы же были отчасти виноваты! Но мы дошли до того состояния, когда самые трагические случаи жизни стали для нас безразличны; мы готовы были пожирать людские трупы, когда у нас не окажется даже лошадей, чтобы ими питаться.
Час спустя после нашего выступления, мы прибыли в Дубровну, городок, частью населенный жидами; все дома его были выстроены из дерева; там император ночевал с гренадерами и егерями гвардии и с частью артиллерии. Мы застали их под оружием; они сообщили нам, что ночью вследствие фальшивой тревоги они принуждены были постоянно быть начеку; хуже этого трудно себе представить положение: ведь они надеялись провести ночь в жилых и отопленных домах, а вышло совсем иначе.
Мы прошли по этому деревянному городу и направились в Оршу. После полудня мы добрались до города, который оказался укрепленным и с гарнизоном, состоящим из солдат разных полков: то были люди, которые остались позади и которые явились, чтобы примкнуть к великой армии. Там находились также несколько жандармов и поляков. Увидав нас в таком жалком положении, эти люди были поражены, в особенности когда заметили громадное множество отсталых, шедших позади в беспорядке. Часть гвардии удержали в городе для поддержания порядка, а так как там нашелся мучной лабаз и немного водки, то нам роздали муки и водки в небольшом количестве. В этом городе мы нашли понтонные приспособления и много артиллерии с упряжью, но к несчастью сожгли суда, составлявшие мост, необходимый для перевозки орудий. Мы еще не знали, что ожидает нас на Березине, где мосты могли быть так полезны нам.
Нас оставалось всего 7—8,000 человек гвардии от прежних 35,000. Да из тех, которые еще крепились и продолжали идти мало-мальски в порядке, многие тащились с великим трудом. Как я уже говорил, император с частью гвардии находился в городе, остальные расположились на бивуаках в окрестностях. Ночью маршал Ней, которого считали погибшим, прибыл сюда же с остатками своего армейского корпуса; у него оставалось приблизительно от 2-х до 3-х тысяч людей, годных сражаться — и это из 70-ти тысяч! Нам рассказывали, как сильно обрадовался император, узнав, что маршал Ней спасся.
8-го (20) числа мы простояли на месте весь день, и я всё искал солдата, которому поручил нести свой ранец, но напрасно. 9-го (21) мы выступили, но я так и не мог отыскать его; меня уверяли, что видели его, однако я начинал терять надежду.
Отойдя на некоторое расстояние от Орши, мы услыхали ружейные выстрелы; мы остановились на минуту, и к нам примкнуло несколько человек отсталых, застигнутых казаками. Они вступили в наши ряды, и мы продолжали путь. В числе отсталых, я опять принялся искать своего знакомого с моим ранцем, но так же неудачно, как и раньше. Ночевали мы в селении, где уцелела одна только рига, служившая почтовой станцией, да два-три дома. Селение называлось Когановым.
10-го (22) ноября, прескверно проведя ночь, мы рано поутру пустились в поход; шли мы с большими затруднениями по дороге страшно грязной вследствие оттепели. К полудню мы добрались до Тологина. В этом пункте ночевал император; пройдя Тологино, мы сделали привал. Все остатки армии очутились в сборе, мы встали по правую сторону дороги тесной колонной подивизионно.
Вскоре г. Цезарись, офицер нашей роты, пришел сообщить мне, что он видел Лаббэ, того самого солдата, который взялся нести мой ранец, у костра пекущим лепешки и что он приказал ему примкнуть к колонне. Тот отвечал, что явится немедленно, но вдруг налетел целый рой казаков, обрушился на отсталых, и так как Лаббэ принадлежал к числу их, то вероятно и его забрали в плен. Прощай мой ранец и его содержимое! А мне так хотелось привезти во Францию мои маленькие трофеи! С какой гордостью сказал бы я: «вот что я привез из Москвы!»
Не удовольствовавшись тем, что сообщил мне Цезарис, я захотел сам удостовериться, так ли всё это; вернулся назад до конца селения, которое я застал переполненным солдатами из всех полков, идущими вразброд и не знающими никакого начальства. В конце села я встретил их множество, готовых встретить казаков, если б им вздумалось явиться опять; вдали видно было, как те удаляются, уводя с собой пленных, захваченных ими, я также унося и мой бедный ранец — по крайней мере все мои поиски оказались тщетными.
Я шел посреди села, озираясь по сторонам, вдруг я увидел женщину в солдатской шинели, внимательно оглядывавшую меня. В свою очередь я присмотрелся к ней, и мне показалось, что я уже где-то видел ее. Так как меня легко было узнать по моей медвежьей шкуре, то она заговорила со мной первая, сказав, что видела меня в Смоленске. Тут и я узнал в ней ту самую женщину, что была в подвале. Она рассказала мне, что разбойники, с которыми она принуждена была оставаться дней десять, были захвачены в Красном перед нашим прибытием. Поместившись с ними в одном месте, она подвергалась побоям за то, что не соглашалась стирать их рубашек; потом она вышла за водой для стирки, но увидала русских, которые шли в её сторону, и не предупредив никого, убежала. Что касается её хозяев, то они сражались отчаянно, думая спасти свои деньги — а денег было у них много, прибавила она — особенно золота и серебра; но в конце концов они по большей части или были убиты, или ранены, или обобраны дочиста. Она же почувствовала себя спасенной только когда прибыла императорская гвардия.
Она рассказала также, что в Смоленске они предпринимали экспедицию ночью, после того, как я расстался с ними, и вернулись с чемоданами, но опасаясь, что я выдам их, переменили свое убежище, чтобы невозможно было отыскать его. Этому научил их баденский солдат. Там они оставались еще дня два, но так как они не знали, что делать с награбленным добром, то баденец и барабанщик отыскали жида; ему и продали вещи, которые они не могли тащить с собой, затем ушли за день до нас и от Смоленска до Красного три раза подвергались опасности быть забранными; в последний раз, встретив казаков, они захватили пятерых и раздев их, расстреляли, чтобы овладеть их одеждой. Они рассчитывали переодеться казаками нарочно, чтобы удобнее грабить своих же товарищей, отставших позади, а также чтобы не быть узнанными русскими. Имея шесть лошадей, они располагали начать разыгрывать эту роль как раз в тот день, когда их захватили. Женщина прибавила, что у них под одеждой казаков были надеты французские мундиры, и это давало им возможность быть и теми, и другими, смотря по надобности.
Она многое еще порассказала бы мне, да мне некогда было ее слушать. Я осведомился, с кем она теперь. Она отвечала, что ни с кем; на другой же день после того, как был убит её муж, она присоединилась кь тем людям, с которыми я ее видел. Теперь она идет одна, и если я соглашусь взять ее под свое покровительство, то она будет заботиться обо мне, и я окажу ей великую милость. Я согласился тотчас же на её просьбу, не сообразив, каково будет мое положение, когда я явлюсь в полк с супругой.
Идя со мною, она осведомилась, где мой ранец; я рассказал ей всю историю и как я его лишился; она отвечала, что мне нечего беспокоиться, у неё есть ранец битком набитый. Действительно, у неё был мешок за спиной и корзина в руках; она прибавила, что если я зайду куда-нибудь в дом или конюшню, то она даст мне смену белья. Я принял её предложение, но в ту минуту, как мы отыскивали подходящее местечко, раздался призыв: «к оружию!» и забили сбор. Я велел своей жене следовать за мной. Не доходя до стоянки полка, который я застал уже под оружием, я сказал жене, чтобы она подождала меня.
Когда я явился в свою роту, фельдфебель спросил меня, не узнал ли я чего про Лаббэ и мой ранец. Я отвечал, что нет и нечего об этом думать, но что вместо того я нашел себе жену. «Жену!» изумился он — «да зачем тебе она? Не для того, конечно, чтобы стирать тебе белье — ведь белья у тебя нет!» — Она мне даст белья. «А как же насчет пищи?» — Она будет есть то же, что и я.
Вскоре нам скомандовали формироваться в каре; гренадеры и егеря, а также остатки полков молодой гвардии сделали то же самое. В эту минуту прошел император с королем Мюратом и принцем Евгением. Император стал среди гренадеров и егерей и, обратившись к ним с речью, приличной случаю, объявил им, что русские караулят нас у Березины и поклялись, что ни один из нас не переправится через нее обратно. Затем, обнажив меч и возвызив голос, он воскликнул: «Поклянемся и мы в свою очередь, что скорее все умрем с оружием в руках, сражаясь, чем откажемся от намерения увидать Францию!» В один миг мохнатые шапки и кивера очутились на концах ружей и сабель и раздались крики: «да здравствует император!» К нам подобную же речь держал маршал Мортье, и мы отвечали ему с таким же энтузиазмом.
В виду плачевного положения, в котором мы находились, этот момент был глубоко торжественный, и на время мы позабыли о своих бедах. Будь русские у нас под руками и в шестеро многочисленнее нас, и тогда мы готовы были справиться с ними. На этой позиции мы оставались до того момента, когда правый фланг колонны начал движение.
Я не забыл о своей жене, и в ожидании момента, когда двинется наш полк, я вышел на дорогу за нею, но не нашел её. Ее унесло потоком в несколько тысяч людей корпусов принца Евгения, маршалов Неё, Даву и других корпусов, которые невозможно было стянуть и привести в порядок — три четверти всего количества людей было больных и раненых, а остальные были деморализованы и безучастны ко всему. Части эти корпусов, еще двигавшиеся в порядке, сформировались в колонну по левой стороне дороги, и там некоторые отсталые, проходя мимо, присоединялись к их значкам.
В эту минуту я увидал маршала Лефевра, возле которого я очутился невзначай. Он был один, шел пешком с палкой в руке посреди дороги и кричал зычным голосом со своим немецким акцентом: «Друзья, сомкнитесь! Лучше же образовать многочисленные батальоны, чем быть разбойниками и трусами!» Маршал обращался к тем, которые без всякого предлога не шли со своими корпусами, а отставали или заходили вперед, смотря как им было удобнее.
Я еще немного поискал жену свою — из-за белья, которое она мне пообещала и в котором я сильно нуждался, но это оказалось напрасным трудом: я уже не видал её и остался вдовцом, потеряв и ее, и свой ранец.
Пробираясь в толпе, я значительно перегнал свой полк и сел отдохнуть у покинутого бивуачного огня.
До самого Красного я всегда отличался веселым характером и старался ставить себя выше всех удручавших нас бед. Мне казалось, что чем больше опасностей и трудностей, тем больше для нас славы и чести. Я всё переносил с терпением, удивлявшим моих товарищей. Но после кровавых сражений под Красным, и в особенности после того, как я узнал, что двое моих друзей, двое велитов, кроме Белока и Капона, которых я видел мертвыми на снегу — один убит, а другой смертельно ранен — мое настроение изменилось. К довершению моих печалей, мимо нас проехали какие-то сани, и не имея пока возможности продолжать путь, люди находившиеся в них остановились возле меня. Я спросил, какого раненого они везут? Мне отвечали, что это офицер их полка. Оказалось, что это бедный Легран, который тут же и рассказал мне, каким образом он был ранен: его товарищ, Лапорт из Лилля, офицер того же полка, остался больной в Красном, но узнав, что его полк сражается и повинуясь влечению своей храбрости, отправился присоединиться к полку. Едва успел он встать в ряды, как бомбой ему раздробило обе ноги. Легран, увидав Лапорта, бросился к нему, но осколок той же гранаты попал ему в правую ногу.
Лапорт пал на поле сражения, а Леграна перевезли в город; его уложили на скверную русскую телегу, запряженную плохой лошаденкой, но в первый же день телега сломалась и к счастью для него неподалеку нашлись сани, у которых пала лошадь. Эти сани пригодились ему, иначе его пришлось бы бросить на дороге. Его сопровождало четверо солдат того же полка; так он путешествовал уже шесть дней. Я расстался с несчастным Леграном, пожав ему руку и пожелав ему счастливого пути. Он отвечал, что полагается на милость Божию и на преданность добрых людей, сопровождавших его. Затем один из солдат взял лошадь под уздцы, другой ударил ее хлыстом, и не без труда сани двинулись в путь. Я подумал про себя, что недалеко он уедет в подобном экипаже.
С этих пор я стал сам не свой: загрустил, зловещие предчувствия осаждали меня; голова горела, я заметил, что у меня лихорадка; не знаю, может быть это зависело отчасти от усталости; с тех пор как к нам примкнули остатки армейских корпусов, мы принуждены были выступать рано утром и находиться в движении до позднего вечера, не делая при всём том больших расстояний. Дни были до того коротки, что светало только в восемь часов, а смеркалось уже в четыре. Вот почему множество несчастных солдат заблудились или отстали, потому что к ночи всегда приходили на бивуак, где все корпуса смешивались. Слышно было в любой час ночи, как приходили люди и кричали слабыми голосами: «Четвертый корпус! Первый корпус! Третий корпус! Императорская гвардия!..» А другие, лежа в изнеможении, надеясь на помощь со стороны прибывающих, силились отвечать: «здесь, товарищи!» Всякий разыскивал уже не полк свой, а корпус армии к которому он принадлежал и который состоял всего разве из двух полков, между тем как две недели тому назад в состав его входили тридцать полков.
Никто уже не мог ничего сообразить и указать полк, который спрашивали. Многие, промаршировав целый день, принуждены были ночью отыскивать свой корпус. Но редко это удавалось; тогда не зная часа выступления, они вставали слишком поздно и просыпаясь убеждались, что находятся среди русских. Сколько тысяч людей были захвачены в плен и погибли таким образом!
Я продолжал стоять у костра, весь дрожа и опираясь на ружье. Трое людей сидело вокруг огня, молча и машинально наблюдая проходивших мимо; очевидно они сами не имели намерения пуститься в путь, так как у них не было сил. Я начал беспокоиться, не видя своего полка, как вдруг почувствовал, что кто-то дергает меня за медвежью шкуру. Это был Гранжье; он пришел предупредить меня, чтобы я не оставался здесь дольше — полк прошел. Но в глазах у меня было так темно, что глядя на него, я его не видел. — «А жена?» спросил он. Кто тебе сказал, что у меня есть жена? «Наш фельдфебель; но где же она?» — Не знаю; мне известно только, что у неё есть сумка за спиной, с переменой белья, в котором я очень нуждаюсь. Если встретишь ее, скажи мне. Она одета в серую солдатскую шинель; на голове у неё барашковая шапка, на ногах черные гэтры, а в руках корзина.
Гранжье, заметив, что я болен и в бреду, — как он мне потом рассказывал — взял меня под руку и вывел на дорогу, говоря: «Пойдем, нам и так не легко будет нагнать полк». Однако, мы настигли его, миновав несколько тысяч войск разного оружия, тащившихся с великим трудом; можно было предвидеть, что день будет смертельно тяжелый, хотя бы переход и не был очень длинен.
Так и было на самом деле: мы прошли через местечко, имени которого я не знаю, и где говорили, что император должен был заночевать (хотя он давно проехал мимо). Множество войск разного оружия останавливалось там; было уже поздно, а по слухам оставалось еще добрых два лье до места привала намеченного в большом лесу.
Дорога в этом месте очень широка и окаймлена с обеих сторон огромными березами. По ней удобно было следовать людям и повозкам, но когда настал вечер, то по всему её протяжению виднелись павшие лошади, и чем дальше мы подвигались, тем гуще она была усеяна повозками, издыхающими лошадьми, даже целыми упряжками, изнемогающими от усталости, а также и людьми, которые не будучи в силах идти дальше останавливались, располагались на бивуаках под большими деревьями, потому что, как они сами говорили, тут под рукой у них всё, чего они не найдут в другом месте: топливо для костров, на что пригодятся сломанные повозки, а вместо пищи — мясо тех лошадей, которыми завалена была дорога и которые уже начинали задерживать движение.
Давно уже я шел один в этой тесноте, стараясь добраться до того места, где мы должны были ночевать, чтобы наконец отдохнуть от этого тяжкого перехода, еще более затрудненного гололодицей, образовавшейся с тех пор, как опять подморозило по талому снегу, так что я ежеминутно падал; ночь застигла меня среди этих бедствий.
Северный ветер подул с новою яростью; с некоторых пор я потерял из виду своих товарищей; несколько солдат, изолированных, как и я, чуждых тому корпусу, к которому я принадлежал, тащились с трудом, делая сверхъестественные усилия, чтобы настигнуть колонны, от которой отделились, как и я. Те, к кому я обращался, не отвечали, у них не хватало сил. Другие падали в смертельном изнеможении, чтобы уже не встать.
Скоро я очутился совершенно один, не имея более никаких товарищей кроме трупов, служивших мне проводниками; прекратились даже высокие деревья, окаймлявшие дорогу. Было часов семь; снег, с некоторых пор валивший усиленно, препятствовал мне видеть направление пути; неистовый ветер уже смел все следы, оставленные колонной.
До сих пор я носил свою медвежью шкуру мехом наружу. Но предвидя суровую ночь, я надел ее мехом внутрь; ей я обязан тем, что мне посчастливилось в эту бедственную ночь выдержать 22-х градусный мороз; приладив медвежью шкуру на правом плече, с той стороны, откуда дул северный ветер, я мог идти таким образом целый час. За это время я однако прошел не больше ¼ лье; часто меня обволакивала снежная вьюга, и я принужден был поневоле поворачиваться и идти назад, и только по трупам людей и лошадей да по обломкам повозок я узнавал, что повернул назад; потом мне приходилось снова ориентироваться.
По временам показывалась луна, или северное сияние, какое часто бывает на севере; в те моменты, когда луна не затемнялась черными тучами, мчавшимися с страшной силой, я получал возможность рассмотреть предметы: я увидел, но очень еще далеко, тот большой лес, через который мы должны были пройти, прежде чем достигнуть Березины, ибо мы находились тогда уже в Литве. По моим расчётам, этот лес должен был отстоять еще на целое лье от меня.
К несчастью, меня начал одолевать сон, а в этих случаях сон — это предвестник смерти; ноги мои уже не в силах были двигаться. Силы были истощены вконец. Уже я падал раза два, задремав, и если б меня не пробуждала холодная влажность снега, я не мог бы устоять, и погиб бы, отдавшись непреодолимой сонливости.
Место, где я находился, было усеяно людьми и лошадьми, заграждавшими мне дорогу и мешавшими волочить ноги, потому что я уже не имел сил подымать их. Каждый раз как я падал, мне казалось, что меня остановил один из несчастных, валявшихся на снегу; часто случалось, что люди лежавшие при последнем издыхании на дороге, цеплялись за ноги проходивших мимо, умоляя их о помощи и иногда те, что нагибались, чтобы помочь товарищам, сами падали, чтобы уже не подняться.
Мннут десять я шел наобум, не придерживаясь никакого направления; я брел как пьяный; колени мои подгибались под тяжестью слабого тела. Словом, я чувствовал близость моего последнего часа… Вдруг, споткнувшись на саблю кавалериста, лежавшего на земле, я повалился во весь рост, ударившись подбородком о приклад ружья, и ошеломленный падением, не мог подняться. Я чувствовал сильную боль в правом плече, зашибленном моим ружьем, когда я падал. Понемногу оправившись и поднявшись на колени, я поднял ружье, но вдруг заметил, что изо рта у меня идет кровь я вскрикнул в ужасе и вскочил, весь дрожа от холода и страха.
Мой крик был услышан одним несчастным, валявшимся в нескольких шагах от меня, направо, по ту сторону дороги; слабый, жалобный голос поразил мой слух, и я отчетливо разобрал, что меня молят о помощи, меня, который сам в ней так нуждался. «Остановитесь! Помогите!» говорили мне. Затем жалобы прекратились. Тем временем я лежал смирно, всё прислушиваясь и озираясь, стараясь разглядеть стонавшего. Но ничего не слыша, я начинал думать, что ошибся. Чтобы в этом удостовериться, я принялся кричать что есть силы: «Где же вы там?» Эхо повторило дважды: «Где же вы там?» Тогда я подумал про себя: «Экое горе! Будь у меня товарищ по несчастью, мне кажется, я мог бы пройти хоть всю ночь, если б мы подстрекали друг друга!» Только что успел я это подумать, как раздался опять тот же голос, но еще более унылый: Идите к нам!»
В эту минуту показалась луна, и я увидал шагах в десяти от меня двух людей — один лежал, другой сидел возле. Направившись в ту сторону, [я] с трудом добрался до них вследствие наполненого снегом рва, отделявшего дорогу. Я заговорил с тем человеком, который сидел; он захохотал как безумный и проговорил: «Друг мой — смотри, не забудь же!» И опять рассмеялся. Я убедился, что [эт]о смех смерти. Другой, которого я считал мертвым, еще был жив, и слегка повернув голову, промолвил эти последние слова, которых я век не забуду: «Спасите моего дядю, помогите ему — а я умираю!»
В том, который говорил со мной, я узнал тот самый голос, что молил меня о помощи; я сказал ему еще несколько слов, но он уже не отвечал мне. Тогда, обратившись в сторону первого, я старался подбодрить его встать и пойти со мной. Он смотрел на меня, не произнося ни слова; я заметил, что он закутан в толстый плащ, подбитый мехом, но старается сбросит его. Я хотел помочь ему подняться, но это оказалось невозможным. Держа его за руку, я убедился, что на нём эполеты высокопоставленного офицера. Он заговорил со мной о смотре, о параде и наконец повалился на бок, лицом в снег. Мне пришлось оставить его, я не мог оставаться дольше, не подвергаясь опасности разделить участь этих двух несчастных. Я провел рукой по лицу первого; оно было холодно, как лед. Он был мертв. Рядом валялось нечто вроде ягдташа, который я поднял, надеясь найти в нём что-нибудь для себя пригодное. Но там оказались только тряпки и бумаги. Я забрал всё это.
Выбравшись на дорогу, я продолжал идти, но медленно, часто прислушиваясь — мне всё казалось, что кто-то жалобно стонет.
Надежда встретить какой-нибудь бивуак заставляла меня по возможности ускорить шаг. В одном месте дорога была почти совершенно заграждена лошадиными трупами и поломанными повозками. Вдруг я поневоле отдался слабости и опустился на шею дохлой лошади, лежавшей поперек дороги. Вокруг лежали без движения люди различных полков. Я различил между ними несколько солдат молодой гвардии, которых легко было узнать по киверам; потом я сообразил, что часть этих людей умерли в то время, как старались разрезат труп лошади, чтобы съесть его, но у них не хватило силы, и они погибли от холода и голода, как это случалось каждый день. В этом печальном положении, очутившись один среди обширного кладбища и страшного безмолвия, я отдался мрачным мыслям: я думал о своих товарищах, с которыми был разлучен каким-то роком, думал о своей родине, о своих близких — и заплакал как ребенок. Пролитые слезы немного облегчили меня и вернули мне потерянное мужество.
Я нашел у себя под рукой, у самой головы лошади, на которой сидел, маленький топорик, какой мы всегда носили с собой в каждой роте во время похода. Я хотел употребить его, чтобы отрезать кусок мяса, но не мог, до такой степени труп закоченел от мороза — совершеннейшее дерево. Я истощил последние силы, одолевая лошадь, и повалился в изнеможении, зато немного согрелся.
Подымая топорик, вывалившийся у меня из руки,я заметил, что отколол несколько кусков льду. Оказалось, что это лошадиная кровь; вероятно кровь выпускали, прежде чем убить лошадь. Я подобрал, на сколько мог, больше этих кусочков крови и тщательно спрятал их в ягдташ; потом я проглотил несколько кусочков этого льда; это подкрепило меня, и я продолжал свой путь, отдавшись в руки Божия; всё время я старался переходить с правой стороны на левую, что бы избегнуть трупов, усеивших дорогу; останавливался и пробирался ощупью в потемках каждый раз, как темная туча набегала на луну, и ускорял шаг по направлению к лесу всякий раз, как показывалась луна.
Через некоторое время я увидал вдали перед собой какой-то предмет, который я сперва принял за зарядный ящик; но подойдя ближе увидал, что это просто сломанная повозка маркитантки одного из полков молодой гвардии; я встречал ее несколько раз после Красного везущей двух раненых фузелеров-егерей гвардии.
Лошади, везшие повозку, были мертвы и частью съедены или разрезаны на куски; вокруг повозки валялось семь трупов, почти обнаженных и до половины занесенных снегом; на одном только был надет овчиный тулуп. Я подошел к трупу, желая его рассмотреть, а в сущности для того, чтобы стащить с него тулуп. Нагнувшись, я узнал, что это женщина. Вероятно, она еще подавала признаки жизни, когда принуждены были ее оставить, и благодаря этому несчастная была обязана тем, что с неё не содрали одежду.
В том положении, в каком я находился, чувство самосохранения было всегда моей первой мыслью; вот почему необдуманным движением я хотел попытать свои силы, чтобы отрезать кусок лошади, забыв о том, что за минуту перед тем я свалился от слабости, стараясь сделать то же самое. Тем не менее я взял топор в обе руки и стал рубить лошадь, находившуюся еще в оглоблях повозки, но как и в первый раз, это оказалось напрасным трудом. Тогда мне пришло в голову засунуть руку внутрь лошади и попробовать вытащить оттуда сердце, печенку или другой какой орган. Но я чуть не отморозил себе руку; к счастью пострадал только один палец на правой руке, который еще не зажил, когда я прибыл в Париж, в марте 1813 года.
Наконец, не будучи в силах оторвать ни клочка мяса, чтобы поесть конины хотя бы в сыром виде, я решился заночевать в повозке, оказавшейся крытой; я еще не заглядывал внутрь её в уверенности, что не найду там ничего съестного: я подошел к трупу женщины, намереваясь снять с неё овчиный тулуп для себя, но не мог своротить ее с места. Однако я не отчаявался. У неё стан был затянут ремнем или ружейной перевязью, и чтобы снять его, мне надо было повернуть тело так, чтобы пряжка очутилась с другой стороны. Для этого я взял ружье в обе руки и поддел его под тело так, чтобы ружье служило мне рычагом. Но только что я начал действовать, как раздирающий душу крик раздался извнутри повозки. Я оборачиваюсь; опять крик: «Мари, дай мне пить, я умираю!» Я опешил. Через минуту тот же голос простонал: «Ах, Боже мой!» Я сообразил, что это несчастные раненые, покинутые помимо их ведома. Действительно, так и было.
Я влез на остов лошади в оглоблях, оперся на край повозки и спросил, что нужно. Мне с трудом отвечали: «Пить».
Я вспомнил о кусочках обледенелой крови, спрятанных мною в ягдташ, и хотел спуститься за ними, вдруг луна, светившая мне некоторое время, спряталась за большую черную тучу; думая, что ставлю ногу на что-то твердое, я оступаюсь и падаю на три трупа, лежавших рядом. Ноги мои очутились выше головы, поясницей я упирался в живот мертвеца, а лицом на его руку. За последний месяц я привык спать в подобной компании, но тут — оттого ли, что я был один одинешенек, но мной овладело чувство сильнее простой трусости. Мне казалось, что это кошмар; на мгновение я лишился языка. Я был как безумный и вдруг принялся кричать, точно меня кто держит и не хочет отпустить. Несмотря на все мои усилия, я не мог встать. Наконец, я хочу подняться упираясь на руки, но невзначай попадаю рукой в лицо мертвеца, а один из моих пальцев засовывается ему в рот.
В этот миг выплывает луна, и я могу разглядеть всё окружающее. Меня охватывает дрожь, я теряю точку опоры и снова падаю. Вдруг всё изменяется. Вместо страха мною овладевает какое-то неистовство. Я встаю, ругаясь и задеваю руками, ногами за лица, туловища, конечности, словом за что попало. Я с проклятиями устремляю глаза в небо, точно посылая ему вызов; не помню, может быть я даже ударил беспомощных бедняков, валявшихся у меня под ногами.
Немного успокоившись, я решил заночевать в повозке возле раненых, чтобы защитить себя хоть от дурной погоды. Я взял кусок обледенелой крови из своей сумки и влез в повозку, ощупью отыскивая человека, просившего пить и теперь не перестававшего стонать, хотя слабо. Приблизившись, я убедился, что у него ампутирована левая нога.
Я спросил, какого он полка, но не получил ответа. Тогда, пощупав его голову, я с трудом сунул кусочек обледенелой крови ему в рот. Тот, что лежал с ним рядом, был холоден и тверд, как мрамор. Я попробовал спустить его с повозки, чтобы занять его место, дождаться дня и ехать дальше с теми, которых я предполагал назади, но мне это никак не удавалось. У меня не хватало сил своротить тело, и так как край повозки был чересчур высок, то я не мог сбросить тело вниз. Видя, что другому раненому остается жить разве несколько минут, я прикрыл его двумя шинелями покойника, и стал шарить, не найду ли в кибитке чего-нибудь, что бы пригодилось мне. Не найдя ничего, я стал заговаривать с раненым, но не получал ответа. Я провел рукой по его лицу — оно уже застыло и во рту еще торчал кусочек льду, всунутый мною. Он покончил и с жизнью, и с страданьями. Не имея возможности оставаться здесь дольше, если я не хотел подвергаться опасности погибнуть, я собрался уходить, но перед тем мне хотелось взглянуть на мертвую женщину; я думал, что это Мари, маркитантка, которую я хорошо помнил: она была моя землячка. Воспользовавшись светом луны, выплывшей из-за туч в эту минуту, я нагнулся к ней, но удостоверился по её росту и лицу, что это не она, а какая-то незнакомая мне женщина.
И вот я взял ружье под мышку, как охотник, забрав две сумки — одну из красного сафьяна, другую из серой парусины, найденную мной перед тем, положил себе в рот кусочек обледенелой крови, и засунув обе руки в карманы панталон, пустился в путь. Было уже часов девять, снег перестал, ветер дул уже с меньшей силой и мороз слегка спал. Я направился по прежнему к лесу.
Через полчаса луна исчезла как по волшебству. Хуже этого со мной ничего не могло случиться. Я остановился на минуту, стараясь ориентироваться, опершись на ружье и стуча ногами, чтобы не замерзнуть, пока не вернется свет. Но я обманулся в своих ожиданиях — луна словно сгинула.
Между тем глаза мои начали привыкать к потемкам, и я мог двигаться по немногу. Вдруг мне показалось, что я иду уже не по той дороге; естественно склонный к тому, чтобы избегать северного ветра, я повернулся к нему совсем тылом. В этом я убедился, не встречая больше на пути никаких обломков и следов прохождения армии.
Не знаю, сколько времени я шел в этом направлении — может быть с полчаса — когда я заметил уже слишком поздно, что нахожусь на краю пропасти, и скатился вниз на глубину около сорока футов. Правда, скатился не вдруг — три раза меня останавливали кусты. Думая, что уже всё кончено, я закрыл глаза и предал себя воле Божией. Пришлось катиться до самого дна, и наконец я наткнулся на какой-то выпуклый предмет, глухо зазвеневший, когда я на него упал.
В первую минуту я не мог очнуться, но так как уже ничто меня больше не удивляло после всего испытанного, то я скоро пришел в себя. Заметив, что ружье вывалилось у меня из рук, я принялся искать его, но должен был от этого отказаться и ждать рассвета.
Я вытащил саблю из ножен и ничего не видя, побрел вперед, ощупывая путь саблей. Тогда-то я убедился, что предмет, на который я свалился, был ничто иное, как зарядный ящик; я обошел его кругом, как и остовы двух лошадей, оказавшиеся впереди.
Желая найти место более удобное, чтобы провести ночь, я остановился, присматриваясь и стараясь что-нибудь разглядеть сквозь потемки; через некоторое время я почувствовал в ногах теплоту. Нагнувшись, я удостоверился, что нахожусь на месте где был костер, еще и теперь не совсем потухший.
Тотчас же я ложусь наземь, и засунув руки в золу, чтобы согреть их, по счастью, нахожу несколько угольков, которые собираю с большим трудом и осторожностью. Затем начинаю дуть и извлекаю из них несколько искр, отлетевших мне в лицо и на руки. Но где найти топлива, чтобы поддержать огонь? Я не решался отойти от него — этот огонь должен был спасти мне жизнь, а пока я отошел бы, он мог погаснуть. Опасаясь такой случайности, я оторвал кусок от своей рубашки, изношенной до лохмотьев, свернул из него фитиль и зажег его. Потом, пошарив вокруг себя, я набрал несколько кусочков дерева, валявшихся тут же и при помощи терпения успел не без труда разжечь костер. Скоро затрещало пламя; тогда, собрав всё топливо, какое только удалось отыскать, я развел большой огонь, так что мог различать все предметы, находившиеся в пяти-шести шагах от меня.
Прежде всего на зарядном ящике я прочел крупную надпись: императорская гвардия, генеральный штаб. Сверху красовался орел. Затем, вокруг и на всём расстоянии, какое я могь окинуть глазом, земля была вся усеяна касками, киверами, саблями, латами, продавленными сундуками, пустыми чемоданами, разрозненной и порванной одеждой, седлами, роскошными чепраками и множеством разной разности. Но не успел я охватить взором всё окружающее, как сообразил, что я нахожусь вероятно неподалеку от казацкого бивуака. Тотчас же мной овладел страх, и я побоялся поддерживать огонь. Нет сомнения, думал я про себя, что этот пункт занят русскими, потому что если б это были французы, то тут виднелись бы большие костры; наши солдаты, вознаграждая себя за недостаток пищи, усердно грелись, когда могли, а здесь вдобавок топлива вволю. Я не мог взять в толк, как это местечко, где я находился, укрытое от ветра, не было выбрано для ночевки. Словом, я недоумевал, не знал, что мне делать — уходить или оставаться…
Покуда я предавался этим размышлениям, мой огонь значительно ослабел, но я не решался подложить в него топлива. Но желание отогреться и отдохнуть несколько часов преодолело мои опасения, я набрал столько топлива, сколько было возможно, сложил его в кучу под рукой, чтобы не вставать за ним каждый раз и греться до утра. Под себя я подложил несколько чепраковь, потом, завернувшись в свою медвежью шкуру и улегшись спиной к ящику, я расположился провести таким образом остаток ночи. Подкладывая топлива в костер, я заметил между обломками ребра лошади, уже отчасти обглоданные, но на них оставалось еще достаточно мяса, чтобы утолить голод, начинавший терзать меня. Хотя эти кости были вывалены в золе и в снегу, но при данном положении они оказались для меня сущим кладом. Со вчерашнего дня я съел всего половину вороны, поднятой мной на дороге, да несколько ложек похлебки из крупы, пополам с овсяной соломой и рожью, посоленной порохом.
Едва успела моя котлетка согреться, как я принялся грызть ее, не смотря на золу, служившую ей приправой. Во время этой скудной трапезы я поминутно озирался, не видать ли чего тревожного.
С тех пор как я попал в этот овраг, положение мое несколько улучшилось. Я уже не тащился на холоду, был в защите от ветра и мороза, грелся у костра и закусил хоть немного. Но я был до того утомлен, что заснул не окончив есть, но сном беспокойным, прерываемым сильными болями в пояснице — точно кто поколотил меня. Не знаю, сколько времени я отдыхал, но когда я проснулся, еще не похоже было на близкий рассвет — в России ночи длинны, летом наоборот, ночей почти совсем нет.
Засыпая, я положил ноги в золу и когда проснулся, они были у меня теплые. Я знал по опыту, что хороший огонь прогоняет усталость и утишает боли — поэтому я намеревался развести костер, употребив на это зарядный ящик и добавив к нему всё, что только способно гореть. Сейчас же подобрав всё топливо, какое мог найти, а также разбитые сундуки, я подготовил костер — оставалось только поджечь его. Однако я еще подождал некоторое время, рассуждая, что если до сих пор мой огонь не навлек на меня неприятности т. е. патруль казаков, то это только потому, что он был мал и на дне оврага, не то будет, когда вспыхнет весь зарядный ящик.
Наконец пламя стало разгораться и дало мне возможность разглядеть всё окружающее. Вдруг я увидел слева нечто приближающееся ко мне; сперва я думал, что это какой-нибудь зверь — в России много водится медведей, особенно в этом краю; я был почти уверен в своем предположении, так как это существо двигалось на четвереньках. Оно находилось от меня уже в шагах десяти, а я всё еще не мог его рассмотреть. Наконец я убедился, что это человек. Должно быть раненый, подумалось мне, несчастный привлеченный огнем и жаждущий погреться. Опасаясь нападения, я насторожился, и взяв свою саблю лежавшую возле, я сделал несколько шагов навстречу субъекту, крикнув ему: «Кто ты такой?» В то же время я приставил ему к спине острие сабли, узнав, что это русский, истый казак, с длинной бородой.Он поднял голову, униженно склонился передо мной и проговорил: «Добрый француз!» и еще другие слова, которые я отчасти понял и которые выражали страх. Если б он умел угадывать, он понял бы, что и я испугался не меньше его. Он встал на колени, показывая мне, что у него саблей разрублено лицо. Я заметил, что в этом положении голова его приходилась вровень с моими плечами — он вероятно был ростом выше шести футов. Я знаком пригласил его приблизиться к огню. Тогда он объяснил мне, что у него еще другая рана — пулей в низ живота. Что касается сабельной раны, то она была страшна: ото лба она шла вдоль всего лица и заканчивалась на подбородке, теряясь в бороде — видно тот, кто нанес ее, не щадил силы. Он лег на спину, чтобы показать рану на животе — пуля прошла на вылет. Я удостоверился, что он безоружен. Потом он лег на бок, уже не говоря ни слова. Я сел напротив, наблюдая его. Засыпать мне не хотелось, я намеревался привести в исполнение свой замысел, сжечь зарядный ящик до наступления утра, а потом уже уйти. Но тут мной овладела новая тревога — что если в ящике порох!
Только что эта мысль мелькнула в моей голове, как при всей моей усталости я встал и перескочил одним прыжком через костер и несчастного раненого, и отбежал шагов на двадцать влево, но споткнулся об латы, попавшие мне под ноги, и растянулся во весь рост. Мне посчастливилось не ушибиться при этом падении, а между тем я мог бы наткнуться на обломки оружия, разбросанного в этом месте; в этом я мог убедиться, когда стало светать. Поднявшись, я пошел пятясь и устремив глаза на то место, которое покинул, точно был уверен, что в самом деле есть порох в ящике и его сейчас взорвет. Мало-помалу придя в себя от испуга, я вернулся на место, так безрассудно мною оставленное, потому что на расстоянии 20-ти шагов я был в безопасности только против огня.
Я поднял куски воспламенившегося дерева и осторожно поднес их на то место, где упал, затем подобрал латы, на которые споткнулся, чтобы ими забирать снег и тушить огонь. Но только что я приступил к этому делу, как раздался сигнал труб. Прислушавшись внимательно, я узнал сигнал русской кавалерии — из чего я заключил, что она близко. При этих родных звуках казак поднял голову. Я старался, наблюдая его, подметить на его лице, каковы были его мысли — огонь освещал его достаточно, чтобы я мог различить его черты. Очевидно, и он тоже пытался узнать, какое впечатление произвели на меня эти неожиданные звуки. Кстати я мог рассмотреть, что у этого человека самая отталкивающая наружность: геркулесовское сложение, косые глаза, глубоко сидящие под низким нависшим лбом; его волоса и борода, жесткие и рыжие, придавали его физиономии дикий вид. Я заметил в то же время, что он страшно страдает от своей раны: он корчился как от сильных судорог и по временам скрипел зубами, похожими на звериные клыки.
Я прервал свое занятие и, не зная что делать, тупо прислушивался к музыке. Вдруг позади меня раздадся другой шум. Я оборачиваюсь. Можете судить о моем испуге: зарядный ящик разверзается как могила и из глубины его подымается фигура необычайной вышины, белая как снег с головы до ног, точно фигура командора в «Каменном госте»; одной рукой она поддерживала крышку ящика, а в другой держала обнаженную саблю. При появлении такого страшилища, я отступаю на несколько шагов и обнажаю саблю. Ни слова не говоря, я гляжу на него, ожидая, чтобы он заговорил первый, но вижу, что мой призрак в затруднительном положении, старается выпутаться из большого капюшона, опущенного на лицо. Этот капюшон был прикреплен к длинному белому плащу и мешал ему видеть всё окружающее, и так как он делал это движение той рукой, что держала саблю, то не мог освободить себе голову, не рискуя уронить на себя крышку ящика, которую поддерживал левою рукой.
Наконец, нарушив молчание, я спросил его нетвердым голосом: «Вы француз?»
— «Ну да, конечно, француз, хорош вопрос! А вы торчите тут передо мной и не можете помочь мне выйти из моего гроба. Эге, товарищ, вы струсили!»
— «Это правда, но вы могли быть таким же точно человеком, как и тот, что лежит здесь, перед костром!»
Во время этого разговора я помог ему выйти. Очутившись на земле, он сбросил свой большой плащ. Вообразите мое удивление и мою радость, когда я узнал в этом призраке одного из моих самых старых товарищей, гренадера старой гвардии, Пикара, которого я не видал со времени последнего нашего смотра императором в Кремле, моего старого однокашника, с которым я начал свою военную службу, так как поступив в велиты, я был с ним в одной роте и даже в одном взводе. Вместе с ним я участвовал в сражении при Иене, Пултуске, Эйлау, Эйлсберге и Фридланде. Потом, после тильзитского мира, я расстался с ним, но в 1808 году опять с ним встретился на испанской границе в лагере Мора, где он пять месяцев состоял под моей командой, так как я был капралом, и далее мы проделали вместе все кампании, хотя уже и не в одном полку.
Пикару трудно было узнать меня — так я изменился и такой я был жалкий, а отчасти и вследствие моей медвежьей шкуры и темноты. Мы с удивлением смотрели друг на друга. Я поражался, что вижу его таким опрятным и здоровым, а он — найдя меня таким тощим, похожим, как он говорил, на Робинзона Крузе. Наконец он заговорил: «Скажите мне, мой земляк, сержант, или как вам там угодно, какими судьбами я имею счастье найти вас здесь ночью и в обществе этого скверного калмыка — ведь это калмык; посмотрите его глаза! Он был здесь вчера с пяти часов, но потом куда-то исчез, вот почему я удивился, что вижу его».
Я рассказал Пикару, как я увидал его и как он меня напугал. — «Но вы-то, земляк, спросил он меня, какими путями вы попали сюда, да еще ночью?» — Прежде чем вам рассказать всё это, я спрошу вас, нет ли у вас чего-нибудь поесть? — «Как же, сержант, есть кусочек сухаря!» Он открыл свой ранец и вытащил оттуда кусок сухаря, величиной в ладонь, я схватил его и немедленно пожрал, так как с 15-го (27-го) октября мне не приводилось есть хлеба (кроме того маленького кусочка, который дал мне Гранжье в Смоленске, 29-го октября (10-го ноября). Поедая сухарь, я спросил: «А что, Пикар, нет ли у вас водки? — Нет, земляк. «А между тем, я как будто слышу запах водки.» Вы правы, отвечал он, вчера, когда разграбили вот этот зарядный ящик, там нашли бутылку водки, но люди поссорились из-за неё, разбили ее и она погибла». Я пожелал видеть, где это случилось. Он показал мне место; тогда я собрал кусочки снега, пропитанные водкой, как я это делал с замороженною конской кровью. «Вот так смекалка, проговорил Пикар. А я и не догадался бы. В таком случае здесь окажется достаточно водки, чтобы мы могли подкутить; кажется, в ящике было несколько бутылок!»
Съеденный мной кусок сухаря и пригоршня снега с водкой очень подкрепили меня. Тогда я рассказал Пикару всё, что со мной случилось со вчерашнего вечера. Пикар слушал, и ему трудно было поверить моим приключениям, так они казались невероятными; но его удивление усилилось, когда я подробно изложил ему бедственное положение армии, его полка и всей императорской гвардии. Читатель этих записок удивится, почему Пикар не знал всего этого; но я сейчас всё это объясню.