Полгода в Алтае (Потанин)/РС 1859 (ДО)

Полгода в Алтае
авторъ Григорий Николаевич Потанин

Опубл.: 1859. Источникъ: az.lib.ru

Полгода въ Алтаѣ.

I.

Томскую губернію можно раздѣлить на три полосы. Сѣверная, мѣстами болотистая, покрытая березовыми дубровами, на крайнемъ сѣверѣ превращается въ Барабу. Средняя состоитъ изъ бугристыхъ песковъ, на которыхъ растутъ сосновые лѣса; внутри этой полосы много озеръ, соленыхъ, горькихъ и прѣсныхъ, въ которыхъ водятся одни караси; на ровныхъ безлѣсныхъ степяхъ этой полосы въ большихъ размѣрахъ сѣютъ дорогую или сложную пшеницу. Наконецъ южная часть Томской губерніи занята Алтайскими горами.

Средняя полоса особенно характеристически отличается отъ всѣхъ частей западной Сибири. Предѣлы ея точно опредѣляются со всѣхъ сторонъ линіей, означающей опушку сосновыхъ боровъ, которыми она наполнена. На западѣ линія эта начинается у устья рѣчки Шульбы, впадающей въ Иртышъ, выше города Семипалатинска, и тянется вдоль Иртыша на сѣверъ, постепенно удаляясь отъ этой рѣки; около Коряковской станицы эта линія отстоитъ уже отъ Иртыша на 70 верстъ и поворачиваетъ на востокъ, пересѣкаетъ дорогу изъ Каинска въ Барнаулъ въ деревнѣ Качки и достигаетъ рѣки Оби у города Колывани; на югѣ отъ устья Шульбы опушка сосновыхъ боровъ идетъ на Барнаулъ, а съ востока боры ограничиваются рѣкой Обью. Почва этой полосы состоитъ или изъ песчанныхъ дюнъ, или изъ супесчанныхъ степей; пески имѣютъ свою собственную флору; на нихъ растутъ сосны; земледѣлія на нихъ ни какого не можетъ быть, супесчанныя степи, разбросанныя внутри этихъ песковъ въ видѣ оазисовъ, покрыты ковылью или кипцомъ и даютъ богатый урожай различныхъ родовъ дорогой пшеницы: калмынки, китайки, теремковой и проч.; по прѣснымъ озерамъ водятся гуси и разныя утки; по горькимъ красные, какъ огонь, турпаны и атайки; въ сосновыхъ лѣсахъ живутъ рябчики и тетери, а на степяхъ между лѣсами драхвы.

На сѣверѣ эта полоса переходитъ въ черноземную и сырую Барабу; эта переходная часть носитъ одинаковый характеръ съ сѣверною частью Киргизской степи. Небольшія рѣчки, находящіяся на ней, текутъ омутами, т. е. представляютъ цѣпочки глубокихъ озеръ, соединенныхъ узкими и мелкими ручьями. Воды собираются во внутренній бассейнъ, образуемый озеромъ Чаны. Почва, какъ и на всей Барабѣ, состоитъ изъ черезполосныхъ площадей солончаковъ или чернозема.

Югъ Томской губерніи поднятъ Алтаемъ. Сѣвернѣйшіе холмы его идутъ отъ устья Убы къ Змѣиногорскому руднику, оттуда на деревню Моралиху — на рѣкѣ Чарышѣ, и на станицу Антоньевскую на рѣкѣ Андѣ. Линія этихъ передовыхъ холмовъ представляетъ дугу, выдавшуюся на сѣверъ; самая сѣверная точка ея находится между Змѣиногорскимъ рудникомъ и Колыванской шлифовальной фабрикой. Здѣсь Алтай отдѣляетъ отъ себя узкую меридіанную цѣпь, называемую Глядѣномъ или Саушканскимъ хребтомъ, потому что у сѣвернаго мыса ея лежитъ деревня Саушка. Геологическое строеніе этого хребта вѣроятно такое же, какъ у всѣхъ меридіанныхъ хребтовъ Азіи. Этотъ сѣверный мысъ Алтая не служитъ однакожъ водораздѣломъ обской и иртышской водныхъ системъ; рѣка Алей, впадающая слѣва въ Обь, беретъ начало западнѣе Глядѣна.

Глинистый сланецъ, изъ котораго состоитъ сѣверный скатъ Алтая, придаетъ ему плоскій характеръ; Алтай не возвышается надъ равниной крутой стѣной, какъ гранитные хребты Джунгаріи, а исподволь склоняется къ песчаной полосѣ Томской губерніи.

Въ южной части Киргизской степи хребты поднимаются такъ круто, что отъ подошвы можно видѣть снѣжныя вершины его; потому величина горнаго теченія здѣшнихъ рѣкъ не значительна, около 20 или 30 верстъ; въ Алтаѣ напротивъ рѣки текутъ въ горахъ по нѣсколько сотъ верстъ. Рѣка Чарышъ беретъ начало на высотѣ 6950 футовъ и протекаетъ отъ своего истока до послѣднихъ холмовъ Алтая, т. е. до деревни Моралихи, 300 верстъ. Крутыхъ свѣсовъ мало, и тѣ незначительны; къ такимъ принадлежатъ Тигерецкіе бѣлки, между рѣками Иней и Бѣлой, Коровій хребетъ, между Ульбой и Бухтармой, и Нарымскій, между Нарымомъ и Курчуномъ. Отъ такого устройства Алтая на возвышенныхъ мѣстахъ образуются нерѣдко маленькія плато, покрытыя альпійскими злаками, на которыхъ воспитывается превосходный калмыцкій скотъ и особенная не высокая, но сильная порода калмыцкихъ лошадей. Тутъ кочуютъ калмыки, одинокія юрты которыхъ соотвѣтствуютъ альпійскимъ хижинамъ. Рельефъ сѣвернаго ската Алтая представляетъ половину весьма тупаго конуса, вершину котораго составляетъ гора Бѣлуха; южный скатъ Алтая неизвѣстенъ; Риттеръ предполагаетъ, что Алтай вовсе не имѣетъ свѣса на югъ и продолжается плоскогорьемъ; потому онъ относитъ его къ тому роду хребтовъ, который онъ называетъ гласисами плоскогорій. Нужно также замѣтить, что скатъ Алтая на сѣверъ не по всей длннѣ падаетъ подъ однимъ угломъ; на нѣкоторой высотѣ онъ дѣлается круче; въ долинѣ Чарыша этотъ изломъ дѣлается при устьѣ р. Кана; выше этой рѣчки находятся плато, ниже крутые спуски и подъемы. Оттого на вершинѣ Алтая рѣки текутъ безъ скалъ, не въ глубокихъ долинахъ, какъ на равнинѣ, а въ нижнемъ ярусѣ они врѣзываются въ гребень, образуемый изломомъ покатости. По той же причинѣ, и дороги не только для верховой ѣзды, но и для ѣзды въ экипажахъ удобнѣе въ верхнемъ ярусѣ, чѣмъ въ нижнемъ, гдѣ рѣки текутъ въ глубокихъ долинахъ и переѣздъ изъ долины въ долину весьма затруднителенъ.

Отъ дуги, образуемой крайними холмами Алтая до южной границы песчанныхъ холмовъ тянется не широкая полоса обнаженной отъ высокаго лѣса степи; она имѣетъ паденіе значительнѣе, чѣмъ остальная равнина Томской губерніи; эта полоса составляетъ первую ступень или базу Алтая.

Сѣверный скатъ Алтая покрытъ хвойнымъ лѣсомъ. Если подниматься отъ подошвы его къ высотамъ, то можно видѣть тотъ же порядокъ въ распредѣленіи лѣсныхъ породъ, какъ удаляясь отъ Алтая къ сѣверной границѣ Томской губерніи. Первые холмы Алтая около Моралихи, Змѣиногорскаго рудника и города Усть-Каменогорска обнажены отъ лѣсовъ, и покрыты ковылью; выше встрѣчаются сосновые лѣса, которымъ исключительно присвоивается названіе бора. Въ долинѣ Чарыша область сосны начинается Колыванскимъ боромъ и кончается Мохнатой сопкой, лежащей при устьѣ рѣчки Тулаты. Выше начинается область лиственницы; сосна продолжаетъ расти только въ низкихъ долинахъ рѣчекъ; горы покрыты исключительно лиственницами, отличающимися своимъ рѣдкимъ насажденіемъ. Выше лиственницы появляется береза, осина и пихта въ смѣшеніи всѣхъ трехъ породъ; еще выше кедръ и ель. Смѣсь этихъ породъ березы, осины, пихты, кедра и ели называется въ Алтаѣ чернью. Нижніе предѣлы черни опредѣляются линіей, проходящей чрезъ горы Избыши, Разсыпную, Монастыри, Шпили, Плѣшивую, Левъ-гору, Луковую гору и Глядѣнъ.

Названіе свое чернь получила отъ своего зимняго вида, сохраняющаго темный цвѣтъ. Отдѣльныя насажденія лиственницы не называются чернью, потому что эта порода теряетъ зимою хвою; для отдѣльныхъ насажденій сосны существуетъ другое названіе — боръ.

Чернь и листвянники покрываютъ въ Алтаѣ только сѣверные скаты возвышеній, такъ что передъ тѣмъ, кто ѣдетъ изъ Усть-Каменогорска въ Бійскъ, съ запада на востокъ, горы на правой рукѣ покрыты или курчавымъ березовымъ лѣсомъ, или обрѣшетившимся отъ сосѣдства человѣческихъ жилищъ листвяжникомъ; горы же съ лѣвой руки покрыты одними травами; изъ-за вершинъ ихъ выглядываютъ верхушки лѣса, одѣвающаго ихъ сѣверный скатъ. — На нѣкоторой же высотѣ оба ската одинаково одѣваются лѣсомъ. Причины этаго явленія не изслѣдованы; вѣроятно оно происходитъ отъ такихъ метеорологическихъ условій, которыя существуютъ только до извѣстной высоты; по мнѣнію Гельмерсена, это проісходитъ отъ южнаго сосѣдства степей средней Азіи. На южныхъ скатахъ Алтая растетъ изъ древесныхъ породъ только верескъ да иногда сосна.

Направленіе верхняго предѣла черни на Алтаѣ трудно обозначить урочищами, потому-что среди области, покрытой лѣсами, иногда возвышаются такіе отдѣльныя сопки, которыя переходятъ за предѣлъ лѣсной растительности; такія возвышенности называются въ Алтаѣ бѣлками. Нѣкоторые придаютъ этому названію значеніе снѣжныхъ горъ; но въ Алтаѣ, между Бійскомъ и Усть-Каменогорскомъ, это опредѣленіе не будетъ точно. Я видѣлъ много горъ, которымъ было присвоено названіе бѣлковъ, хотя онѣ далеко не достигали снѣжной линіи; въ долинѣ Чарыша бѣлокъ Плѣшивая-гора, Абинскій бѣлокъ и Кунинскій бѣлокъ едва поднимаются изъ лѣсной области. Поэтому бѣлками здѣсь называются всѣ тѣ горы, высота которыхъ простирается за предѣлъ произрастанія деревъ; такое названіе онѣ получили оттого, что зимой вершины ихъ, покрытыя снѣгомъ, отличаются бѣлизной отъ черныхъ, хвойныхъ скатовъ. Притомъ, на эти вершины снѣгъ падаетъ раньше, и потому онѣ бѣлѣются уже тогда, когда въ долинахъ еще цвѣтутъ послѣдніе цвѣты.

Я былъ въ алтайской черни съ нѣсколькими жителями станицы Тулаты, ѣздившими въ августѣ за кедровыми орѣхами. Мы выѣхали какъ можно раньше; одѣты были въ платье изъ замши дикихъ козловъ, потому что всякое другое раздирается объ сухія вѣтви деревьевъ, на шеѣ у нѣкоторыхъ висѣли бойки, т. е. палки изъ стволовъ рябины, которыми обкалачиваютъ шишки съ кедровыхъ лѣсинъ; кромѣ того съ нами были переметныя сумы и мѣшки. Въ трехъ или въ четырехъ верстахъ отъ станицы Тулаты, мы перевалили черезъ невысокую гору, и передъ нами открылся обширный видъ на небольшую живописную долину, которая однакожъ не имѣетъ названія. — Горизонтальное дно этой долины было покрыто темной зеленью лузка, состоящей изъ длинныхъ, какъ у злаковъ, листьевъ; внутри этой зелени скрывались сидѣвшіе на короткихъ ножкахъ цвѣты этого растенія, извѣстные въ другихъ мѣстахъ Сибири подъ названіемъ кукушкиныхъ слезъ. Долина эта имѣетъ до двѣнадцати верстъ длины, и не болѣе двухъ или трехъ верстъ ширины. На восточномъ концѣ ея находится деревня Березовка; съ юга она ограничивается длинной горой, покрытой хвойнымъ лѣсомъ; гора эта называется Шпили, потому-что гребень ея мѣстами состоитъ изъ нагихъ скалъ, высовывающихся изъ лѣсовъ въ видѣ башенъ; на неприступной высотѣ ихъ одни вороны вьютъ гнѣзда. Длинa Шпилей около двадцати верстъ. На западѣ она соединяется съ Плѣшивой горой, вершина которой совершенно свободна отъ лѣсовъ и покрыта щепками разрушившихся горныхъ породъ, еще западнѣе видна была темная большая скала Тулатинскаго хребта, изъ котораго беретъ начало рѣчка Тулата. Наконецъ позади всего этого былъ видѣнъ бѣлый треугольникъ — это Тигерецкій бѣлокъ съ вѣчнымъ снѣгомъ. Видъ этой безъименной, замкнутой со всѣхъ сторонъ, долины производитъ сильное впечатлѣніе даже и на простолюдиновъ, которымъ особенно нравится развалистое положеніе горъ, обширность панорамы. «Вотъ бы гдѣ быть нашей-то станицѣ, замѣтили мои спутники; говорятъ, наши старики просились поселиться на этомъ веселомъ мѣстѣ, да начальство не позволило.»

Мы пересѣкли долину поперегъ и вступили въ ущелье между Шпилями и Плѣшивой горой; рѣчка Тулата осталась въ правой рукѣ. Рѣчка эта беретъ начало изъ хребта своего имени, недалеко отъ Плѣитвой горы и впадаетъ въ Чарышъ при Мохнатой сопкѣ. Послѣдняя такъ называется по тому, что скалистая острая верхушка ея усажена соснами. Недалеко отъ истока, Тулата скрывается подъ землей, падая въ широкое отверстіе при подошвѣ небольшой горы; версты три ниже, съ противоположной стороны, въ той же горѣ находится обширный гротъ, по дну котораго Тулата вытекаетъ изъ-подъ горы во всей цѣлости. Кромѣ этого, окрестности этой рѣчки замѣчательны еще двумя пещерами; одна находится при подошвѣ Шпилей; входъ въ нее состоитъ изъ узкаго колодезя; любопытные спрыгиваютъ съ краевъ прямо въ отверзтіе и на одну саженъ глубины встрѣчаютъ ногою дно пещеры, которая продолжается въ горизонтальномъ направленіи внутрь горы; другая пещера находится въ подошвѣ Мохнатой сопки. Есть еще третья пещера при деревнѣ Чагырской; послѣдней приписываются чудесныя свойства.

Дальше въ гору ущелье становилось уже, лѣсъ гуще и трава выше; множество попадалось намъ черемухи, обремененной урожаемъ ягодъ; особенно бросались въ глаза кусты рябины большими красными букетами своихъ ягодъ. Травянистая растительность принадлежала по большей части къ такимъ породамъ, которыя далеко превышаютъ ростъ лошади; когда мы стали подниматься косогоромъ на гору, зигзагами, между пихтъ, безъ тропинки, по неизмятой травѣ, мы видѣли другъ у друга только головы и плечи; я сталъ бояться за каждый новый шагъ лошади, потому что почва, на которую она становила свою ногу, скрывалась въ зіяющей тѣни стеблей и листьевъ. Изъ зеленой массы большихъ и разнообразно-разрѣзанныхъ листьевъ возвышались вертикальные цвѣтоносы-прикрыты, равняясь головками своими съ нашими головами. Такимъ образомъ мы исподволь вступили въ чернь; въ томъ мѣстѣ, гдѣ находились мы, она состояла мѣстами изъ стволовъ лиственницъ съ примѣсью кедровъ, мѣстами изъ кедровъ и пихтъ, съ небольшою примѣсью лиственницъ. Постель, на которой возвышался этотъ лѣсъ, покрыта мхами и колодами уроненныхъ вѣтромъ лѣсинъ, лежавшихъ одна на другой и также покрытыхъ мхами; изъ-за мховъ не было видно настоящей почвы. Мѣстами изъ мха высовывалсь камни, что впрочемъ, бываетъ очень рѣдко; гораздо чаще между мхами скрываются длинныя мочаги, развѣтвляющіяся, вновь соединяющіяся и составляющія такимъ образомъ сѣть мочаговъ, изъ которой трудно бываетъ найти выходъ. Между высокими хвойными деревьями растутъ только два кустарника, составляющіе подлѣсокъ: рябина и красная смородина, на которыхъ красныя ягоды остаются въ продолженіе всей зимы. Въ болѣе сухихъ мѣстахъ на почвѣ стелются стебли черники, высовывая изъ подъ моха только кончики вѣтвей съ черными ягодками. Лѣсъ такъ густъ, что дальше пяти саженъ нѣтъ перспективы. Особенный видъ придаютъ ему послѣдствія вѣтровъ, которые въ Алтаѣ особенно сильны. На одномъ изъ острововъ Чарыша росъ молодой березовый и осиновый лѣсъ, были старыя лѣсины, но большею частью это былъ свѣжій, неподгнившій лѣсъ, въ четверть въ отрубѣ; ударившая буря повалила его вдругъ на разстояніи четырехъ верстъ, ни одного ствола не остаюсь цѣлаго, нѣкоторые были вывернуты изъ земли съ корнемъ, у другихъ сломлена вершинка. Въ черни однакожь вѣтры не бываютъ такъ опустошительны, потому-что встрѣчаютъ на всѣхъ точкахъ одинаковое сопротивленіе, но и здѣсь дѣйствія ихъ такъ значительны, что картина черни состоитъ изъ хаотическаго безпорядка, какъ будто въѣзжаешь въ нее послѣ только-что кончившагося урагана; между нижнихъ частей стволовъ, обнаженныхъ отъ хвои, видна общая картина валежника; высокіе стволы, отломленные отъ корня, лежатъ своими вершинами на вѣтвяхъ сосѣднихъ деревъ въ разнообразныхъ направленіяхъ, такъ что валежникъ имѣетъ видъ разнообразно-скрестившихся линій. Нѣкоторыя лѣсины лежатъ на почвѣ, до половины уже вросшія въ почву и покрытыя сверху мхомъ; отъ другихъ остались только отрывки гнилья, свидѣтельствующіе о направленіи, въ которомъ лежала лѣсина; иногда паденіе одного дерева роняетъ нѣсколько другихъ и представляетъ темную кучу, похожую на убѣжище чудовища. Эти ограниченныя рамы картины, представляющіяся человѣческому зрѣнію, наводятъ тоску тѣмъ болѣе, что зелени нигдѣ не видно: подъ ногами кругомъ коричневый мохъ да изрѣдка какіе-то маленькіе злаки, выше — сухія вѣтви деревьевъ, обвѣшенныя блѣдно-зеленымъ мхомъ, какъ сѣдинами; изъ-за лѣса невидно контуровъ горъ и ущелій и мнѣ очень хотѣлось добраться поскорѣе до лысой вершины горы, откуда можно было бы взглянуть на весь пройденный путь сверху; но уже было поздно и мы должны были, чтобъ достаточно вознаградить свою поѣзду, приняться за сборъ орѣховъ.

Лошадей привязали къ деревьямъ; приготовили мѣшки и распредѣлили людей, однихъ лѣзть на кедры съ бойкомъ, или топоромъ, въ рукахъ, другихъ собирать на полу слетѣвшія сверху шишки. Я пробовалъ самъ подниматься на кедръ, но съ половины слѣзъ, потому что лѣсина уже стала качаться подо мной; но алтайскіе жители проворно поднимаются до самой вершины, всегда обильной шишками, не смотря на ея размахи. Они, какъ бѣлки, лазятъ во деревьямъ, и если нужно перейти на сосѣднюю лѣсину, то чтобъ не спускаться снова на землю, они раскачиваютъ вѣтвь, на которой стоятъ, прыгаютъ прямо на другой кедръ и схватываются руками за его вѣтви. Искусство лазить здѣсь такъ развито, что во время маслянницы молодые люди иногда взбираются на длинный шестъ, воткнутый въ землю, и, не смотря на то, что жидкая вершина его дѣлаетъ размахи въ двѣ сажени, они достигаютъ до конца.

Я расположился внизу для ловли шишекъ, которыя, какъ дождь, посыпались съ разныхъ лѣсинъ, отскакивая отъ вѣтвей и дѣлая рикошеты въ разныя стороны; трудно было успѣвать за ними глазами, не только руками. Мы скоро набили однѣ сумы и мѣшокъ. Точно опредѣлить, сколько одинъ кедръ даетъ шишекъ было трудно, потому что не всѣ еще дозрѣли и нѣкоторыя были очень сѣристы. Шишки кедровыя расположены на самыхъ концахъ вѣтвей, по три вмѣстѣ, по четыре, пяти, и даже по семи. Во время сбора насъ иногда отвлекали дикіе обитателя черни, которые безпрестанно давали намъ знать о своемъ присутствіи. Особенно громко кричала роньжа; птица эта исключительно питается кедровыми орѣхами, и, кажется, считаетъ кедровые лѣса своей собственностью, потому-что при появленіи человѣка въ кедровникѣ считается во множествѣ на ближайшія лѣсины и поднимаетъ крикъ. Въ одномъ мѣстѣ насъ удивилъ стукъ дроворуба; пробираясь украдкой подъ вѣтвями, я дошелъ до мѣста, гдѣ сильнѣе раздавался стукъ, и между вѣтвей замѣтилъ маленькую смѣшную фигуру сальника, съ натугомъ трудившагося надъ добываніемъ древеснаго червяка. Въ другой разъ наше вниманіе было привлечено шорохомъ бѣлки, которая сидѣла на гнилой колодѣ и щелкала кедровые орѣхи; она бѣжала отъ насъ; блюдо ея осталось на столѣ: это была шишка, съ краю исклеванная роньжей и потомъ уже доставшаяся бѣлкѣ; на колодѣ валялись оббитыя чешуи и расколотыя скорлупы орѣховъ. — Мои спутники, не интересовавшіеся домашней жизнью бѣлки, кинулись за ней въ погоню; она останавливалась иногда на лѣсинѣ, и когда мы снова приближались къ ней на опасное разстояніе, — прыгала дальше, и привела насъ такимъ образомъ къ скалистому обрыву, поросшему лѣсомъ; обрывъ былъ обращенъ къ югу; подбѣжавъ къ нему, мы вдругъ очутились внѣ лѣса, который будто вдругъ упалъ къ нашимъ ногамъ; надъ его верхушками тихо кружилась большая птица; мы увидѣли горы съ ихъ ущельями, гребнями и лѣсомъ, покрывающимъ ихъ бока; бѣлка спрыгнула въ зеленую площадь верхушекъ лѣса, которая стлалась подъ нашими ногами и скрылась въ ней. Такъ какъ кедры на обрывѣ, отъ южнаго его положенія, скорѣе созрѣли, то мы быстро дополнили тутъ свои мѣшки и отправились домой. — Когда мы въ сумерки уже спустились въ долину, мы очутились въ обществѣ множества каравановъ, то ѣхавшихъ впереди, то выѣзжавшихъ сзади изъ разныхъ ущелій, съ пѣснями и орѣхами; то перегоняя ихъ, то сами обгоняемые ими, мы незамѣтно доѣхали до станицы, забывъ усталость своихъ членовъ.

Сборъ кедровыхъ орѣховъ для алтайскихъ жителей тоже, что сборъ винограда для жителей южной Европы. Еще съ осени начинаются предсказанія на будущее лѣто о урожаѣ орѣховъ, потому что осенью, когда бьютъ орѣхи, на кедрахъ уже есть маленькія шишки, которыя должны поспѣть въ будущую осень; эти молодыя шишки называются озимью. Кромѣ того хорошая озимь ржи также служитъ примѣтою для здѣшнихъ жителей хорошаго сбора орѣховъ. Но урожаи эти бываютъ очень рѣдки; до урожая 1856 г. девять лѣтъ не было вовсе сбора кедровыхъ орѣховъ, и никто не ѣздилъ въ кедровники. Съ нетерпѣніемъ алтайцы ждутъ августа мѣсяца; сначала какой-нибудь охотникъ за козулями, возвращаясь изъ черни, привезетъ до десятка шишекъ, которыя въ мгновеніе разойдутся по его роднымъ и знакомымъ, а молва, что шишки поспѣли, по всей деревнѣ^[1]; въ ближайшее воскресенье въ деревнѣ остается одно женское населеніе; къ вечеру мужчины возвращаются изъ черни съ полными мѣшками, и шишки распространяются по всей деревнѣ; на всѣхъ завалинахъ щелкаютъ орѣхи; мальчишки, отправляясь въ поле на игры, запасаются шишками; улицы покрыты скорлупой и чешуей шишекъ, какъ красной скорлупой ницъ въ Пасху. Такъ дѣлается конечно въ деревняхъ, ближайшихъ къ черни; но скоро вѣсть, что въ ближнихъ уже ѣздили за орѣхами, распространяется и по отдаленнымъ деревнямъ, и тогда крестьяне спѣшатъ въ Алтай за нѣсколько сотъ верстъ. Они проводятъ въ черни цѣлыя недѣли и вывозятъ орѣхи караванами. Кедровники оживляются; повсюду слышенъ людской говоръ, шумъ, стукъ срубаемыхъ вѣтвей и даже цѣлыхъ кедровъ; смѣхъ, шалости пѣсни, потому что такъ много собирается кедровщиковъ, что станъ отъ стана располагается недалеко, и партіи, во время сбора, часто встрѣчаются между собою. Словомъ, эти недѣли — самый поэтическій сезонъ алтайскаго крестьянина. Кедры бываютъ, смотря по почвѣ, или каряговатые и низкіе, или высокіе и прямые; первые удобнѣе для того, чтобъ на нихъ подняться, потому что сучья начинаются съ самаго низу; но на кандовые кедры нельзя подняться безъ летницы; потому промышленникъ, выбравъ рясную лѣсину, срубаетъ по близости молодую ель или пихту, и ставитъ ее къ стволу кедра такъ, чтобъ верхушка елины доставала до нижнихъ сучьевъ; по ней онъ лезетъ вверхъ съ бойцомъ, висящимъ на шеѣ; на деревья, нижнія сучья которыхъ не слишкомъ далеко отстоятъ отъ земли, взбираются посредствомъ крючка, который состоитъ изъ ствола лѣсины, корень котораго загибается крюкомъ; длина этого орудія 3—4 аршина. Промышленникъ зацѣпляетъ крюкомъ нижнія вѣтви и, обхвативъ дерево ногами, поднимается на него. Добравшись до первыхъ плодоносныхъ вѣтвей, промышленникъ усаживается на сучьяхъ и околачиваетъ съ вѣтвей шишки, которыя валятся на землю не осыпаясь, потому что орѣхи засѣрены въ своихъ гнѣздахъ. Въ то время, какъ онъ работаетъ вверху, снизу его совершенно не видно въ густотѣ хвои, и только сыплющіяся шишки обнаруживаютъ его присутствіе; лазить по высокимъ кедрамъ однакожъ тяжело, и записные охотники теряютъ здоровье на этомъ промыслѣ; платье также портится, потому-что покрывается сѣрой. Крестьяне ближайшихъ деревень увозятъ шишки въ деревню въ тотъ же вечеръ и приготовляютъ ихъ дома для продажи; крестьяне же отдаленныхъ деревень дѣлаютъ это въ лѣсу. Шишки, собранныя изъ-подъ деревьевъ, складываются въ кучу, въ которой онѣ прѣютъ; благовонный паръ отъ нихъ распространяется по лѣсу; на запахъ часто приходитъ по ночамъ медвѣдь, но такъ какъ видитъ самихъ хозяевъ, спящихъ возлѣ, то всю ночь проводитъ около приманки, расхаживая кругомъ и страдая желаніемъ полакомиться; на утро оказывается даже тропинка изъ его слѣдовъ кругомъ стана. Иногда дѣлаютъ срубъ и орѣхи оставляютъ въ черни до зимы; тогда случается, что хозяевамъ достанутся одни остатки отъ медвѣдя, наткнувшагося на орѣхи. Медвѣди также любятъ кедровые орѣхи, какъ малину, и сами лазятъ на кедры; одинъ промышленникъ зашедшій далеко отъ своихъ товарищей, возвращаясь, замѣтилъ что съ одного кедра валятся вѣтви съ шишками, въ руку толщиной; онъ подивился сначала, кто бы могъ отламывать такія толстыя вѣтви; онъ остановился передъ кедромъ и закричалъ: «эй! это ты кумъ?» Вмѣсто отвѣта между вѣтвями показалась темная масса звѣря и стала спускаться внизъ; промышленникъ бѣжалъ прочь, но и медвѣдь, испуганный этой неожиданностью, съ половины дерева бухнулся прямо на землю и уплелся въ лѣсъ.

Послѣ выпарки, когда орѣхи ослабнутъ въ своихъ гнѣздахъ, ихъ вылущиваютъ посредствомъ катка и терки. Первый совершенно такой же, какой употребляется для катанья бѣлья; теркой называется доска 1 аршинъ длины и 2 четверти ширины, съ такими же, какъ и на каткѣ, рубцами, нарѣзанными на верхней плоскости. Шишки кладутся на терку тѣми концами, которыми сидѣли на ножкѣ, а спѣлыя какъ-нибудь, по нѣсколько заразъ; потомъ бьютъ по нимъ каткомъ и растираютъ по теркѣ. Для отдѣленія орѣховъ отъ чешуи дѣлаются ночевки или полукруглыя лукошки; ночевку наполняютъ орѣхами, берутъ ее въ руки прямымъ бокомъ отъ себя, а круглымъ къ себѣ, и трясутъ такъ, что орѣхи скатываются къ широкому боку, а чешуя остается выше; орѣхи сгребаютъ и откидываютъ въ пологъ; послѣ того ихъ еще сѣютъ, какъ хлѣбъ, и сушатъ для продажи на воздухѣ, а для себя въ корчагахъ въ печи.

Нѣкоторые крестьяне набиваютъ орѣховъ до 100 пудовъ; въ 1856 году кедровые орѣхи продавались въ Змѣиногорскѣ по 2 р. 50 к. асс. пудъ, а въ Барнаулѣ, въ 280 верстахъ отъ Змѣиногорска, по 4 руб. асс. пудъ. Иногда въ Змѣевъ возятъ орѣхи въ шишкахъ, и, на первый разъ, продаютъ по 1 к. сер. шишку. Такимъ образомъ за возъ шишекъ, въ который помѣстится до 5000, можно выручить 50 руб. сер. Такіе барыши заставляютъ крестьянъ покидать полевыя работы и заниматься битьемъ орѣховъ; жители деревни Березовки, лежащей при подошвѣ Шпилей, остаются иногда безъ хлѣба изъ-за орѣховъ, потому-что упускаютъ время уборки; но они не бываютъ отъ того въ убыткѣ, потому-что возъ пшеничной муки, т. е. 20 пудовъ, по 1 р. асс. пудъ, будетъ стоить 20 p. acс., а возъ кедровыхъ орѣховъ 30 руб. Они соединяются въ компаніи, и посылаютъ отъ себя одного члена въ чернь бить орѣхи, который и живетъ тамъ не выѣзжая цѣлый мѣсяцъ и, время отъ времени, отправляя въ деревню транспорты орѣховъ, сопровождаемые остальными членами.

Интересно было бы опредѣлить все то пространство Алтая, на которомъ попадается кедръ; но такъ какъ я не объѣзжалъ Алтая во всѣхъ направленіяхъ, то и не могъ собрать полныхъ данныхъ о его распространеніи. Границы его на сѣверѣ: гора Разсыпчатая, Монастыри, Плѣшивая гора, Тулатинскій хребетъ, Левъ-гора; далѣе на западѣ кедровые лѣса удаляются внутрь Алтая, параллельно правому берегу Убы, и есть ли онъ на лѣвомъ ея берегу, я не слыхалъ. Изъ Риддерскаго рудника, лежащаго на западъ отъ Убы, ѣздятъ за кедровыми орѣхами въ вершины Убы; въ окрестностяхъ Устъ-каменогорска и Бухтарминской станицы нѣтъ кедровыхъ лѣсовъ; но въ вершинахъ Бухтармы кедры составляютъ, также какъ и въ вершинахъ другихъ алтайскихъ рѣкъ, существенную часть черни. На востокѣ кедровые лѣса простираются безпрерывно по горамъ Алтая и Кузнечнаго Алатау.

По рѣкѣ Чумышу, около Кузнецка, за орѣхами ѣздятъ вдоль рѣки, и бьютъ орѣхи или съ прибрежныхъ, отличающихся каренговатостью, у которыхъ сучья начинаются съ полу, а развивокъ, отдѣляющій толстую вѣтвь, не выше полуторы сажени; или пробираются къ кедрамъ, стоящимъ внутри кочковатыхъ болотистыхъ согръ, по узкимъ сухимъ полосамъ, которыя называются рёлками и служатъ единственными путями внутрь согръ, способными для проѣзда верхомъ на лошади; на рёлкахъ кедры по большей части голенастые^[2]; чумышскіе кедры достигаютъ трехъ обхватовъ толщины; далѣе на востокъ кедры кажется толще, чѣмъ на западѣ; въ Томской тайгѣ недавно сгорѣлъ кедръ, имѣвшій до восьми обхватовъ толщины и носившій прозванье «Двѣнадцать братьевъ», потому что развѣтвлялся вверху на двѣнадцать частей.

Такъ называемые алтайскіе орѣхи, привозимые въ Бійскъ и Кузнецкъ, покупаемые у кумандинцовъ и сплавляемые внизъ по Оби и Томи, гораздо вкуснѣе и крупнѣе тѣхъ орѣховъ, которые собираются въ Алтаѣ между Бійскомъ и Усть-Каменогорскомъ.

Кедръ сибирскій есть родъ сосны; вѣтви его, какъ у всѣхъ хвойныхъ, образуютъ нѣсколько пунктовъ общаго выхода изъ ствола; точно также симметрически расположена на немъ хвоя, и, наконецъ, тотъ же законъ участвуетъ въ расположеніи шишекъ на концахъ верхнихъ вѣтвей; сидятъ онѣ по нѣскольку на самомъ концѣ, чаще по 3, но иногда по 6 и 7, и непремѣнно всѣ прикрѣплены къ вѣтви въ одной плоскости. Кедры растутъ здѣсь или въ смѣшеніи съ другими породами, или составляютъ отдѣльные лѣса, которые есть и въ Чарышской долинѣ; я не былъ въ чистыхъ кедровникахъ, но по тѣмъ кедровникамъ, которые я видѣлъ на Плѣшивой горѣ, можно заключить, что они не представляютъ особенно величественной картины; судя по ихъ суховатости, кедровники составляютъ обыкновенную сибирскую трущобу, а отдѣльныя фигуры кедровъ, видѣнныя иною на Плѣшивой горѣ, были одни изъ неуклюжихъ хвойныхъ деревьевъ.

Лѣсъ имѣетъ большое значеніе въ физіономіи страны. Видъ лиственныхъ породъ пріятнѣе хвойныхъ, по разнообразію и легкости фигуръ; контуры березы показываютъ, что при жидкомъ свойствѣ молодыхъ вѣтвей, тяжесть листоваго бремени оказывала продолжительное вліяніе на направленіе ихъ; вся фигура березы представляетъ подвижныя прозрачно-зеленыя массы, легко и свободно размѣщенныя по стволу. Напротивъ, сосна прикрѣплена къ землѣ крѣпкимъ стволомъ, который спокойно стоитъ во время вѣтровъ, качающихъ березы, и только густыя массы темной хвои едва замѣтно передвигаются; эта твердая постановка стержня отстранила вліяніе равновѣсія на воспитаніе дерева, и вѣтви распростерлись внѣ видимыхъ условій; случается видѣть, что сосна погнулась въ одну сторону, а тяжелѣйшія массы хвои группируются на противоположной сторонѣ. Но между хвойными сосна считается самымъ красивымъ деревомъ; въ ней нѣтъ однообразія елей, дѣлающаго всѣ ихъ похожими одну на другую, и въ тоже время нѣтъ того разнообразія, которое доходитъ до уродливости въ лиственницѣ. Послѣднее дерево отличается въ Сибири полнымъ отсутствіемъ граціи; въ срединѣ дерева возвышается стволъ, прямой, какъ свѣча, ни мало не подчиняясь прихотливому распредѣленію вѣтвей. Это распредѣленіе бываетъ иногда довольно странно; то дерево имѣетъ снизу длинныя вѣтви, составляющія своими контурами законченную фигуру дерева; а другая половина дерева, едва облеченная короткими вѣточками, возвышается надъ этой фигурой въ видѣ тонкой колонны; другія лиственницы представляютъ эту же фигуру въ превратномъ видѣ, т. е. вѣтвистая часть украшаетъ вершину дерева, а нижняя половина остается обнаженною; наконецъ встрѣчаются такіе уроды, которые имѣютъ длинныя и густохвойныя вѣтви съ одной только стороны, тогда какъ другая сторона совершенно нагая. Вѣтви лиственницы покрыты очень нѣжной хвоей, легкость которой усиливаетъ независимость распредѣленія вѣтвей отъ центра тяжести дерева. Пихта и ель, двѣ остальныя хвойныя породы Алтая, хотя придаютъ ландшафту мрачный характеръ, но пирамидальная фигура дерева, происходящая отъ симметрически опустившихся вѣтвей, дѣлаетъ ихъ очень оригинальными, и породы эти для сѣверныхъ пустынь такія же характеристическія растенія, какъ пальма для южныхъ степей.

Породы, которыя, составляя отдѣльныя лѣса, растутъ рѣдникомъ, въ смѣшеніи съ другими породами терпятъ и тѣсноту. Такъ напримѣръ береза, которая въ березовыхъ рощахъ не отличается особенной тѣснотой, въ черни растетъ въ мрачной глухотѣ между пихтами. Онѣ иногда такъ тѣсно сближаются, что невольно предполагаетъ физическую дружбу между ними; корни березы иногда перепутываются съ корнями пихты, что обнаруживается, когда ихъ выворотитъ вѣтромъ изъ земли; стволы ихъ стоятъ на разстояніи только двухъ четвертей, и тогда лиственный сфероидъ березы бываетъ проткнутъ черной иглой пихты, силуэтъ которой виднѣется чрезъ скважины березовой жилы, какъ жила въ сквозящемъ тѣлѣ насѣкомаго. Лиственница, растущая рѣдникомъ въ нижнихъ горизонталяхъ Алтая, также терпитъ глухоту въ границахъ черни. Отъ глухоты на пихтѣ и лиственницѣ растетъ печеночный мохъ, одѣвающій сухія вѣтви ихъ вмѣсто хвои. У всякаго дерева сѣверная сторона нѣсколько поросла мхомъ; отъ этого южная сторона у березы бѣлѣе, а у лиственницы краснѣе.

Ель растетъ болѣе во внутренности Алтая, и притомъ вовсе не встрѣчается на западъ отъ долины Чарыша, тогда какъ на востокъ отъ этой рѣки составляетъ исключительные лѣса.

Сами алтайскіе жители очень мало истребляютъ лѣсу; они обрубили его сильно только въ первый годъ своего населенія, но съ того времени порубка лѣса идетъ медленно; значительная часть дровъ собирается по горамъ, въ видѣ валежника и обгорѣлаго лѣса, слѣдовательно и порубкой на дрова онъ мало уничтожается; степному жителю, страдающему недостаткомъ лѣса и заѣхавшему въ алтайскую чернь, становится завидно, что столько бурелому гніетъ на мѣстѣ невывезеннымъ; здѣсь почти всякая лѣсина доживетъ свой вѣкъ, или, по-крайней-мѣрѣ, умираетъ на корнѣ. Притомъ здѣсь, не такъ какъ на сухой почвѣ Киргизской степи и южной Европы, гдѣ лѣсъ не растетъ уже тамъ, гдѣ его вырубили, но вездѣ возобновляется. Въ полосѣ лиственничныхъ рѣдниковъ я встрѣчалъ скаты горъ, покрытые молоденькими лиственницами; тамъ, гдѣ береза мѣшается съ пихтой, молодыя пихты густыми кучами выходятъ изъ земли; въ глухой черни менѣе молодой поросли, но это потому, что молодое дерево встрѣчаетъ тотчасъ по выходѣ изъ земли соперничество старыхъ деревьевъ, густо растущихъ, терпитъ недостатокъ и въ сокахъ, и въ свѣтѣ, и умираетъ прежде, чѣмъ достигнетъ до крыши лѣса.

На сибиряковъ взводятъ двѣ клеветы: произвольное истребленіе лѣсовъ пожарами и порубкой кедровыхъ деревьевъ, для сбора орѣховъ. Я этимъ не оспариваю извѣстій, сообщаемыхъ сибирскими путешественниками и другими писателями, потому-что извѣстія ихъ можетъ быть справедливы въ отношеніи къ другимъ мѣстностямъ Сибири, но читатели не различаютъ этого и часто слова объ одной части Сибири распространяютъ на всю страну, отчего происходитъ иногда большая путаница^[3]. Я не слыхалъ случая, чтобы въ западной Сибири кто-нибудь зажегъ лѣсъ, съ намѣреніемъ полюбоваться пожаромъ; всѣ только признаютъ удовольствіе въ томъ, чтобы смотрѣть на горящій лѣсъ, зажженный молніей или другой причиной; да иногда звѣропромышленники, поднявшись на снѣжные хребты, чтобъ отогрѣться, вмѣсто разкладыванья большаго костра, зажгутъ одинокую пихту, что въ той горизонтали имѣетъ совершенно равное экономическое значеніе. Несправедливо бы было также сказать объ алтайскихъ кедровщикахъ, что они срубаютъ цѣлыя деревья, чтобъ не лазить на нихъ; это дѣлаютъ въ алтайской черни, только не мѣстные крестьяне, а тѣ, которые пришли за 150 и болѣе верстъ и которые спѣшатъ поскорѣе набрать орѣховъ и возвратиться домой. Притомъ, по большей части рубятъ шишконосныя вѣтви, а не самый стволъ; такое обращеніе возбуждаетъ неудовольствіе и у алтайскихъ крестьянъ, хотя въ не большой мѣрѣ, потому что чернь алтайская ни кому не принадлежитъ, и они не смотрятъ на нее, какъ на свою собственность.

Русскіе крестьяне, населяющіе деревни при подошвѣ Алтая, вывозятъ лѣсъ по большей части гужомъ. Даже деревни, лежащія внѣ горъ по Чарышу, вывозятъ лѣсъ не по этой рѣкѣ, а по дорогѣ, идущей между станицами Слюденкой и Сосновкой. Такихъ дорогъ, изъ равнины въ чернь, въ Алтаѣ нѣсколько, но я не успѣлъ собрать объ нихъ свѣдѣній. Деревни, лежащія въ горахъ по Чарышу, по необходимости сплавляютъ лѣсъ по своей рѣкѣ. Но сплавъ этотъ затруднителенъ, потому что Чарышъ, если и не слишкомъ порожистъ, какъ и другія алтайскія рѣки, то имѣетъ скалистые берега, которые свѣшиваются быками въ самую воду. Чтобъ дать ясное понятіе о быкахъ, необходимо распространиться о теченіи горныхъ рѣкъ. Такая большая рѣка, какъ Чарышъ, имѣетъ лугъ въ одну версту шириною. Это узкая плоская полоса земли; плоскость луга параллельна поверхности воды въ рѣкѣ; дно луга состоитъ изъ плотнаго камня, на который нанесенъ рѣкою толстый пластъ голешника, т. е. округленныхъ водою обломковъ каменныхъ породъ; сверхъ голешника лежитъ слой чернозема, покрытый луговою растительностью и составляющій поверхность луга; ложе рѣки врѣзывается въ пластъ голешника; лугъ обставленъ съ боковъ скалами и пласты его какъ будто лежатъ на днѣ длиннаго ящика или корыта. Корыто это не прямо, а искривлено, и потому рѣка, подчиняясь его изгибамъ, течетъ колѣнами; размывая берега въ изгибахъ, она теряетъ направленіе корыта и приближается наконецъ къ одной изъ его каменныхъ стѣнъ; чѣмъ уголъ, подъ которымъ она пришибается къ скалѣ прямѣе, тѣмъ сильнѣе она бьетъ въ скалу, и подъ тѣмъ же угломъ отражается. Плотъ, увлекаемый главной струею, набѣгаетъ на камень, и разбивается. Скалъ, къ которымъ пришибается Чарышъ, множество, и наибольшая глубина и главная струя всегда находится подъ ними, но не всѣ онѣ называются быками, потому-что безъ большаго труда можно бываетъ держаться вдали отъ нихъ на веслахъ; быки же имѣютъ такой прибой, что многіе опытные люди не успѣваютъ выгрестись изъ главной струи и погибаютъ. Замѣчательные быки по Чарышу: полковниковъ быкъ, зипунниковъ, козлятинъ и коровій хребетъ. Кромѣ того есть на немъ еще другія опасныя мѣста: дурной порогъ, зазубра и ворота. Зазуброй называется навѣсившаяся надъ водой скала, подъ которой слишкомъ глубокое мѣсто и водоворотъ; плоты увлекало прежде подъ этотъ навѣсъ, но нынѣ прибоя къ зазубрѣ нѣтъ, потому-что Чарышъ нѣсколько измѣнилъ свое ложе; воротами называется узкій и опасный проходъ между береговымъ камнемъ, и камнемъ, стоящимъ по срединѣ Чарыша и, во время разлива, покрываемымъ водою.

Постройка крестьянскихъ избъ есть главное употребленіе, на которое идетъ здѣшній лѣсъ. Породы, употребляемыя для этого, такъ различны, что разграниченіе областей въ этомъ отношеніи можетъ составить предметъ интереснаго изслѣдованія, подъ названіемъ геоірафіи матеріала крестьянскихъ избъ. На всемъ сѣверномъ скатѣ Алтая они строятся изъ сосны, изрѣдка изъ пихты; въ ущельяхъ, ведущихъ изъ города Усть-Каменогорска въ долину Бухтармы, всѣ дома пихтовые; въ Бухтарминской станицѣ между сосновыми встрѣчается много тополевыхъ домовъ; въ трехъ станицахъ, расположенныхъ по рѣчкѣ Нарьшу, впадающему справа въ Иртышъ, дома лиственничные. Но по Чарышу лиственничныхъ избъ не строятъ, потому что стѣны ихъ потѣютъ зимой. Березовыхъ избъ въ Алтаѣ также нѣтъ, потому что дерево это здѣсь хрупко и имѣетъ загнившую сердцевину въ комлѣ. Только березы, которыя растутъ на гривахъ, не имѣютъ этого недостатка; по мнѣнію здѣшнихъ жителей это происходитъ отъ того, что на гривахъ лежитъ мало снѣгу, и потому земля глубже промерзаетъ, что сохраняетъ корни отъ поврежденій; въ низяхъ же лежатъ глубокіе снѣга, почва промерзаетъ только на четверть аршина, а ниже остается всю зиму талою и корни, находящіеся зимой въ органическомъ бездѣйствіи, загниваютъ^[4]. Для постройки избъ выбираются кандовыя лѣсины, т. е. прямыя, внутри совершенно сухія, и сырыя только на палецъ снаружи, легкія и звонкія; кандовая лѣсина въ Алтаѣ всегда имѣетъ засохшую вершину; мяндачъ, т. е. лѣсина сѣристая, суковатая и тяжелая не употребляется для построекъ.

Кедръ, кромѣ сбора орѣховъ, не приноситъ ни какихъ другихъ выгодъ здѣшнему крестьянину; изрѣдка дѣлаются изъ его дерева лодки. Дерево лиственницы идетъ на стойки, нижніе вѣнцы у домовъ, и на мосты, потому что это дерево отличается негніючестью; бочки лиственничныя считаются здѣсь самыми лучшими, потому что выдерживаютъ больше мочи, чѣмъ всякія другія; однѣ дубовыя превосходятъ ихъ. Цѣна сосновой бочкѣ въ Алтаѣ 3 р. асс., лиственничной 1 р. 50 к. сер., дубовой 6 руб. сер. Бадьи подъ медъ дѣлаются также лиственничныя, потому-что, по замѣчанію пчеловодовъ, такія бадьи не отнимаютъ у меда вкуса и аромата. Колодки, или улья, пчеловоды стали дѣлать изъ лиственницы недавно, когда замѣтили, что дикія пчелы предпочитаютъ дупла лиственничныя другимъ. Калмыки дѣлаютъ изъ лиственницы, какъ полозья такъ и вязья. Они не гнутъ полозья, а ищутъ такую лѣсину, у которой сукъ загибался бы подъ надлежащимъ угломъ къ стволу и обтесываютъ изъ этой лѣсины полозъ.

Одинъ изъ важныхъ продуктовъ, доставляемыхъ лиственницею, есть ея сѣра, которая расходится отсюда по западной Сибири. Не всякая лиственница даетъ сѣру; но на тѣхъ, которыя безъ сѣры, накопляется снаружи толстыми шишками камедь, или лиственничный клей. По замѣчанію здѣшнихъ жителей, камедь даютъ лиственницы, опаленныя весеннимъ полевымъ пожаромъ. Камедь просто отколачиваютъ отъ дерева, безъ особенныхъ трудовъ; она бываетъ такъ клейка, что положенная между зубовъ, склеиваетъ ихъ и не позволяетъ разжать ротъ скоро, не испортивъ зуба. Она прозрачна и имѣетъ розовый цвѣтъ. Для сѣры сбиваютъ съ лиственницъ кору и складываютъ въ корчагу, которую ставятъ въ печь къ загнеткѣ, послѣ топки, и когда сѣра закипитъ, корчагу вынимаютъ, оттыкаютъ, и сѣра течетъ изъ корчаги въ отверстіе, которое просверлено надъ самымъ дномъ; подъ корчагой поставлена посуда съ холодной водой, въ которую сѣра падаетъ и застываетъ. Лиственничную сѣру жуютъ всѣ женщины западной Сибири, особенно въ городахъ; обыкновеніе жевать, кажется, перешло въ Сибирь изъ южной Азіи, гдѣ особенно распространено жеваніе бетеля.

Береза, кромѣ древесины, доставляетъ алтайскимъ жителямъ вѣники^[5], бересту, идущую на деготь, на обувь и на туесы; кора березовая, пережженная въ золу, употребляется калмыками для подмѣси въ курительный табакъ; осиновая кора употребляется для обработки мыла.

Сидѣніе дегтя и смолы въ Алтаѣ весьма просто. Вырывается воронкообразная яма, т. е. состоящая изъ двухъ ярусовъ: верхній — обширный и глубокій, съуживается книзу; нижній, не глубокій, составляетъ цилиндрическое продолженіе верхней ямы. Надъ послѣднимъ углубленіемъ кладутъ бревешки въ видѣ рѣшетки, для свободнаго пропуска смолы изъ верхняго отдѣленія; на рѣшетку ставятъ бревешки стоймя, въ нѣсколько рядовъ одинъ надъ другимъ; эти ряды называются ставами; ставы выше земной поверхности завершиваются въ остроконечную кучу, бока которой обкладываются травой, а верхушка зажигается. Огонь не допускаютъ до рѣшетки за полтора става, снимаютъ рѣшетку и вычерпываютъ смолу, скопившуюся въ нижнемъ отдѣленіи. Для выгонки дегтя употребляются такія же ямы; скорье, т. е. береста, сбивается долотомъ, насаженнымъ на палку; но какъ потребность дегтя не велика, то сбиваютъ одни березовые они, тѣмъ болѣе, что нижняя береста смолистѣе.

Сравнительно съ своимъ богатствомъ, алтайскіе и вообще сибирскіе лѣса мало доставляютъ выгодъ туземцамъ. Только два продукта: кедровые орѣхи и лиственничная сѣра сбываются внѣ Алтая; торговли лѣсомъ не существуетъ. Крестьяне деревень, расположенныхъ при подошвѣ Алтая, сами ѣздятъ въ горы для порубокъ, а дальніе получаютъ лѣсъ изъ сосновыхъ боровъ песчаной полосы. Единственный случай, въ которомъ алтайскія деревья являются въ продажѣ въ средней Сибири, — это сплавка товаровъ изъ Алтая внизъ по тремъ большимъ рѣкамъ: Томи, Оби и Иртышу. По Томи сплавляется на плотахъ хлѣбъ, а по Оби, Бухтармѣ и Иртышу меда; разгруженные плоты продаются въ Томскѣ, Барнаулѣ и Омскѣ. Естественно, что этимъ путемъ весьма ничтожное количество лѣса вывозится изъ Алтая. Добываніе кедровыхъ орѣховъ и лиственничной сѣры по простотѣ способовъ принадлежатъ къ роду сельскихъ промысловъ; болѣе же сложныхъ производствъ, требующихъ основанія заводовъ, нѣтъ на въ Алтаѣ, ни при его подошвѣ, какъ, напримѣръ, скипидарнаго, которое было бы очень прибыльно въ Томской губерніи, получающей теперь скипидаръ съ ирбитской ярмарки.

Впрочемъ, такъ какъ лѣсъ средней Сибири не сбывается внѣ его родины, то лѣса Алтая, удаленные на югъ и не имѣющіе удобствъ къ сплаву, потому-что рѣки его скалисты и отчасти порожисты — надолго еще будутъ оставаться дѣвственными, и какъ въ Германіи уцѣлѣли только лѣса на горахъ Швабіи и Богеміи, такъ и въ Сибири, когда населеніе и культура превратятъ лѣса равнины въ рощи, лѣса Алтая останутся заваленными но нынѣшнему буреломомъ.

---

Долины рѣкъ и скаты горъ ниже черни представляютъ контрастъ съ характеромъ и впечатлѣніемъ черни. Здѣсь солнце не загорожено и блеститъ во всей силѣ; контуры окрестныхъ горъ рисуются вполнѣ со врѣзанными въ ихъ бока логами; за ближайшими горами, если смотрѣть на югъ, видны отдаленныя высочайшія горы, въ видѣ амфитеатра, на заднемъ планѣ котораго находятся тѣ горы, которыя покрыты чернью, и даже иногда снѣжныя вершины.

Единственное высокоствольное дерево этой полосы, лиственница, растетъ рѣдникомъ по вершинамь горъ, и иногда спускается въ лога, но очень рѣдко на лугъ; иногда еще на лугу встрѣчаются сосны и березы; такое отсутствіе сплошныхъ лѣсовъ дѣлаетъ эту часть Алтая открытою и производящею совершенно противоположное впечатлѣніе угрюмой черни. Здѣсь только на островахъ да въ логахъ растетъ густой низкій лѣсъ черемухи, гороховника, боярышника, бузины, калины и жимолости, а гривы покрыты короткой травяной растительностью и кустарниками крушины, чернаго шиповника и золотарника, не превышающими ростъ человѣка.

Сѣверные скаты покрываются сплошными заростями бадана или чагыра, который употребляется въ Томской губерніи вмѣсто чая; на прочихъ сторонахъ, гдѣ камень обнажается изъ-подъ чернозема, растутъ другія толстянковыя: каменная рѣпка и скрыпунъ или заячья капуста. На скалахъ труднодоступныхъ растетъ горный лукъ, луковицы и ботва котораго весьма сходны съ огороднымъ лукомъ; жители алтайскихъ деревень ходятъ иногда собирать его и нерѣдко бываютъ принуждены спускаться къ нему на веревкахъ: другаго подступа нѣтъ. Луковицы его сидятъ по нѣсколько вмѣстѣ, въ щеляхъ, которыя образуются на камнѣ; толщина и величина луковицъ одинакова съ размѣрами огородныхъ луковицъ; ботва и стрѣлка дудкообразны и имѣютъ три линіи въ діаметрѣ и одинъ дюймъ въ окружности. По этимъ же скаламъ стелются верескъ и крыжовникъ, а изъ узкихъ щелокъ между камней торчитъ другое луковичное — вишвикъ, родъ чеснока, и дикая гвоздика, названная такъ потому, что корни этого растенія имѣютъ вкусъ и запахъ гвоздики. Изъ подъ камней, наконецъ, висятъ гирлянды папоротника кочедыжника, который называется здѣсь каменнымъ звѣробоемъ.

На крутыхъ косогорахъ съ глинистымъ грунтомъ, въ сильномъ освѣщеніи, возвышаются, какъ вѣхи, царскія свѣчи, съ толстыми, усыпанными желтыми пахучими цвѣтками, наконечниками, и съ увеличивающимися книзу шерстистыми листьями. Обнаруженія глины на скатахъ возлѣ рѣчекъ усѣеваются ранней весной столбиками съ желтыми сложными цвѣтками, и, въ срединѣ лѣта покрываются широкими листьями, съ бѣлой исподкой, принадлежащими къ одному растенію съ цвѣтками, называемому мать-мачихой. На нѣкоторыхъ розсыпяхъ (разрушившихся скалахъ) растетъ особенная порода ивы, о названіи которой сами здѣшніе жители точно не знаютъ, потому-что одни называютъ ее ивой, другіе певгой, пигой и т. п.

На лугу Чарыша, по курьямъ и островамъ, составляются сырые забоки изъ таловъ и черемухи, образующіе своими сноповидно-раскинутыми вѣтвями тѣнистые своды, подъ которыми цвѣтутъ и зрѣютъ малина, смородина и курослѣпъ. Тѣнь еще болѣе усиливается отъ хмѣлевыхъ плетей, опутывающихъ вѣтви черемухи, мѣшая съ ея овальными листьями свои вырѣзныя листья и шишки. Черемухи, стоящія надъ водой, опутываются другимъ вьющимся, вьюнкомъ, бѣлые колокольцы котораго достигаютъ цѣлковаго въ раструбѣ. По сухимъ окраинамъ забокъ, гдѣ лучше грѣетъ солнце, спорятъ съ кустарниками своей высотой разныя сложноцвѣтныя: репейникъ и шишебарникъ, — зонтичныя: болиголовъ и дягиль, также бѣлоголовникъ, и изрѣдка прикрытъ и татарское мыло.

На лугу, не покрытомъ лѣсомъ, также своебразныя растенія, лузикъ, потничная трава, черноголовникъ, молосникъ и другія.

Притомъ всѣ эти растенія цвѣтутъ послѣдовательно одни за другими, вплоть до самой осени, такъ-что человѣкъ, дѣлающій экскурсіи въ лѣсъ, каждый день бываетъ обрадованъ какой-нибудь растительной новостью. Весна здѣсь начинается тѣмъ, что снѣгъ сначала изрѣшетиться и получить сѣрый цвѣтъ; потомъ, въ болѣе припекаемыхъ мѣстахъ, онъ превращается въ тонкій слой и наконецъ протаиваетъ до земли, образуя круглыя дыры. Не дожидаясь этого, пробуравивъ снѣгъ своимъ бутономъ, уже распускается надъ нимъ первая лилія — кандыкь; раскинувъ свои лиловые лепестки, она нагибается длинными тычинками и пестикомъ внизъ, а концы лепестковъ загибаетъ вверхъ, въ китайскомъ вкусѣ. За тѣмъ на гривахъ появляется лиловый анемонъ, или вѣтрянка, на лугахъ маленькая фіалка, а у подошвъ скалъ желтыя головки мотыльковыхъ цвѣтовъ, называемыя гнилыми кореньями, потому что корни ихъ, какъ будто, подвержены разрушенію. Верба и медунка съ синими однолепестными цвѣтками даютъ уже взятку пчеламъ. Съ поля начинаютъ приносить въ деревни разцвѣтшіе піоны.

Въ началѣ мая на лугахъ появляется множество коротенькихъ архидій ярко-синяго цвѣта, и большія пространства по лугамъ и скатамъ горъ исключительно покрываются сплошными засѣвами желтой руты. Въ это же время, горы мѣстами украшены вертикальными бѣлыми полосами — это лога, курчавый лѣсъ которыхъ осыпанъ ароматическими бѣлыми цвѣтами черемухи. Къ концу мая, цвѣтущій гороховникъ какъ будто облитъ золотомъ, отъ своихъ мотыльковыхъ цвѣтовъ.

Къ концу іюня и въ началѣ поля начинаютъ цвѣсти растенія, отличающіяся своимъ ростомъ; кипрей цвѣтетъ по пустошамъ^[6] и покрываетъ малиновымъ цвѣтомъ цѣлыя полосы на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ весной цвѣла рута; возлѣ рѣчекъ, близь кустовъ черемухи и гороховника, уже отцвѣтшихъ, появляются полосы бѣлоголовника съ большими пахучими букетами цвѣтовъ; между ними изрѣдка попадаются голубые колокольчики, синій вертикально возносящійся прикрытъ, благовонный медоносный зонтикъ, пучки, или дягиля, осотъ, рѣпей, листья котораго бываютъ съ салфетку, девясилъ, или карандысь, съ самымъ большимъ изъ сложныхъ цвѣтковъ между здѣшними дикими растеніями, отчего онъ называется также польскимь подсолнечникомъ.

Тамъ, гдѣ въ логу течетъ ключь, крутые бока его такъ густо покрываются бѣлоголовникомъ, что кажется, будто зелень сверху осыпана мукой, въ срединѣ которой иногда сидитъ красный, какъ кумачъ, букетъ гвоздичныхъ цвѣточковъ татарскаго мыла, или барской спѣси.

Позже, около забокъ разнообразные цвѣты смѣняются жесткимъ и высокимъ шишебарникомъ, а подъ лѣсомъ, при комляхъ черемухи, вмѣсто глухой крапивы и чистотѣла, цвѣтшихъ въ половинѣ лѣта, въ августѣ цѣпляется за вѣтви другой синій прикрытъ, называемый здѣсь сердечной травой, отличающійся болѣе разрѣзными листьями и горизонтально вьющимся стеблемъ, и считающійся самымъ ядовитымъ растеніемъ въ Алтаѣ. Съ средины лѣта зацвѣтаетъ золотарникъ, называемый также тарновникомъ, осыпаясь и вновь набирая цвѣты непрерывно въ продолженіи всей второй половины лѣта.

На лугахъ въ это время сначала цвѣтетъ потничная трава съ трехлепестными желтыми цвѣтами, сухія листья которой собираются здѣшними жителями каждую осень и употребляются вмѣсто мочала при мытьѣ половъ. Потомъ цвѣтетъ множество желтыхъ сложноцвѣтныхъ растеній, между которыми замѣчателенъ молосникъ по своему горизонтально-растопыренному вѣнчику шафраннаго цвѣта, особенно любимый здѣшними лошадьми.

Весной на всей природѣ лежитъ печать свѣжихъ силъ; дерево, обкусанное домашними животными, вновь окидывается зеленью нѣсколько разъ; на всѣхъ произведеніяхъ земли видна полнота и правильность; мелкіе зубчики молодыхъ черемуховыхъ листьевъ нарѣзаны самымъ отчетливымъ образомъ; каждое травянистое растеніе стоитъ прямо, и ущербъ, наносимый имъ, быстро пополняется. Но съ половины лѣта, это напряженное состояніе силъ смѣняется усталостью, зелень теряетъ свою прозрачность и дѣлается темнѣе, у высокихъ зонтичныхъ замѣчаются поломанные листья и стволы; на листьяхъ рѣпея подлѣ дороги лежитъ не слетающій уже слой пыли; трава въ поскотинѣ притоптана или выѣдена домашнимъ скотомъ; наконецъ на черемухѣ мѣстами встрѣчается желтый листъ, который обманываетъ наблюдателя, бѣгущаго къ нему, какъ къ загадочному цвѣтку, и разочаровывающагося, достигнувъ до него. На поляхъ цвѣтутъ цвѣты одного только желтаго, уже опошлѣвшаго цвѣта, которые достаиваютъ уже до перваго инея, и прихваченные имъ, уходятъ, желтѣя, подъ снѣга будущей зимы.

Въ воздухѣ начинаютъ носиться пушистые сѣмена разныхъ сложноцвѣтныхъ; растенія, хранящія сѣмена въ коробкахъ, гремятъ отъ прикосновеніи къ нимъ; толстые стволы болиголова поддерживаютъ темные большіе шары своихъ крупныхъ сѣменъ; на косогорахъ торчатъ стволы сараски съ сѣменниками, расположеннмыи на изогнутыхъ вверхъ вѣткахъ въ видѣ канделябра; кустарники также увѣшиваются ягодами; черемуха иногда бываетъ такъ плодоносна, что вѣтви ея гнутся подъ тяжестью ягодъ; въ глуши острововъ поспѣваютъ черная смородина и малина, и на курослѣпѣ появляются букеты красивыхъ голубыхъ ягодъ; наконецъ красные букеты появляются на рябинѣ, калинѣ и кислицѣ (красной смородинѣ), которые, не опадая, уходятъ въ зиму.

На лугахъ и въ логахъ возникаетъ множество стоговъ сѣна, огороженныхъ отъ скота остожьями, а на гривахъ, между логами, чуть не въ отвѣсномъ положеніи, какъ издали кажется, видны большіе четыреугольники побѣлѣвшей ржи или пожелтѣвшей пшеницы.

Наконецъ хлѣбъ также убранъ въ клади, въ огородахъ торчатъ одни кочни отъ капусты, становится сыро и туманно, мужики сдваиваютъ одежду и всегда входятъ въ избу мокрые, и наконецъ пушистый теплый снѣгъ слетаетъ на сѣро-желтый бурьянъ зонтичныхъ и сложноцвѣтныхъ стволовъ. Такимъ образомъ природа кончаетъ свой растительный семестръ въ Алтаѣ.

Какъ растительность въ Алтаѣ составляетъ двѣ зоны (зону сплошныхъ лѣсовъ и открытую зону), такъ и животныя составляютъ двѣ различныя фауны. Лѣсная часть Алтая замѣчательна тѣмъ, что въ ней водятся преимущественно животныя, ведущія одинокую жизнь; въ полосѣ же лиственницъ, какъ между млекопитающими, такъ и между птицами, есть много породъ, живущихъ обществами. На верхней окраинѣ черни живутъ соболи, питающіеся ягодами рябины и красной смородины и маленькими звѣрками, живущими въ той же полосѣ; тутъ же водятся глухари, вѣсящіе иногда по тридцати фунтовъ, и вылетающіе не рѣдко на лысыя вершины бѣлковъ, гдѣ они садятся на мелкій щебень; въ тѣхъ частяхъ верхней окраины черни, гдѣ больше попадается нагихъ скалъ среди лѣса, водится кабарга, самый маленькій родъ между оленями, такъ-что изъ шкуры его выходитъ только пара рукавицъ; ни одно животное не владѣетъ такимъ искусствомъ, какъ кабарга, лазить по камнямъ; копытца ея такъ цѣпки, что она бѣгаетъ по жердинкѣ, положенной косвенно однимъ кобцомъ на скалу. Это единственные жители верхняго этажа Алтая.

Ниже ихъ, въ черни, живутъ медвѣди, которые не рѣдко спускаются въ деревни, лежащіе у нижней окраины черни и наносятъ вредъ тамошнему скотоводству; лѣтомъ 1856 года одинъ медвѣдь поселился около Бѣлорѣцкой и Ключевской станицъ и задавилъ въ теченіи лѣта восемь разныхъ скотинъ; въ Ключахъ онъ даже вошелъ въ улицу, и сначала явился подъ окномъ одной избы, гдѣ напугалъ женщину, а потомъ въ сосѣднемъ оторвалъ голову у теленка. Въ одной полосѣ водятся изрѣдка маралы, а на деревьяхъ рябчики и бѣлки; прежде здѣсь много водилось лосей, но теперь ихъ вовсѣ не встрѣчаютъ въ Чарышской долинѣ. Разныя орлиныя породы, беркутъ, карагушъ, скопа вьютъ здѣсь свои гнѣзда; изъ голенастыхъ изрѣдка встрѣчается одинъ аистъ, мясо котораго нѣкоторыми жителями употребляется въ пищу.

Ниже черни, въ полосѣ лиственницъ и сосенъ, отъ Усть-Каменогорска до Бійска, водятся сурки, весьма характеристическое животное для этой полосы. Ниже Усть-Каменогорска, около Семиполатинска, его уже нѣтъ. Здѣсь же водятся лисицы, волки, колонки, сусленики и кроторойки (хомяки). Изъ водяныхъ птицъ въ долинѣ Чарыша попадается одна только утка-крахаль; гуси, лебеди, другія утки, бакланы и журавли бываютъ здѣсь только пролетомъ осенью и весной, а водятся внѣ Алтая, хотя при самой его подошвѣ, по Чарышу, Аную и Алею они уже поражаютъ своей многочисленностью.

Осенью животная жизнь въ Алтаѣ становится замѣтнѣе; одни дѣятельно приготовляются къ перенесенію зимы, другія, съ приближающейся перемѣной температуры, дѣлаютъ переходы изъ одной мѣстности въ другую. Въ черни, около самыхъ бѣлковъ, возникаютъ стога кошечки-сѣноставки, а въ низкихъ мѣстахъ появляется множество кучекъ свѣжаго чернозема, выбрасываемаго изъ норъ кроторойками. Маленькія птички, совершенно окончившія дѣло воспитанія своихъ птенцовъ, чаще прилетаютъ въ деревню; особенно отличаются привычкой къ человѣческимъ жилищамъ сальники, которыхъ осенью можно видѣть вездѣ, на улицахъ, во дворахъ, сидящихъ на заборахъ и окнахъ; они часто влетаютъ въ отворенныя окна избъ, чтобъ поклевать таракановъ, и вьются около топора крестьянина, рубящаго дрова, и открывающаго имъ убѣжища древесныхъ червей. Въ это же время въ пасѣкахъ производится подрѣзъ ульевъ, бадьи съ медомъ со всѣхъ сторонъ въѣзжаютъ въ деревню, въ избахъ стоитъ запахъ отъ топленаго воска и деревня подвергается нашествію пчелъ; въ амбарахъ и избахъ становится отъ нихъ шумно.

На пашняхъ осенью слетаются рябчики-гуменники (сѣрыя куропатки), перепелки и тетери; въ то же время по горамъ идутъ къ черни табуны козуль, а воздухъ оглашается, особенно ночью, турлыкающими журавлями и ичущими лебедями. Долина Чарыша, кажется, служитъ главнымъ путемъ переселенія перелетныхъ птицъ сѣверной Сибири; ни черезъ одинъ пунктъ въ Алтаѣ не летятъ столько перелетной птицы, какъ мимо Чарышской станицы; я былъ въ Бухтармѣ во время весенняго пролета, и не замѣтилъ особеннаго множества птицы; вѣроятно черезъ Калбинское ущелье летятъ только гуси и журавли, водящіеся по пашнямъ на правомъ берегу Иртыша; Чарышской же долиной вѣроятно летитъ все пернатое населеніе Барабинской равнины, Васюганской тундры и можетъ быть болѣе отдаленныхъ сѣверныхъ странъ. Особенно бываютъ велики стаи журавлей. Весной 1856 года пролетѣла надъ деревней Чечулихой стая журавлей, занявшая въ небѣ версту разстоянія; крестьяне, бывшіе въ деревнѣ и удивленные этимъ явленіемъ, стали считать птицъ, и насчитали ихъ болѣе 3000.

Уже послѣ прихода русскихъ въ Алтай, Чарышская долина лишь нѣкоторыхъ породъ звѣрей; такъ по всѣмъ сѣвернымъ долинамъ Алтая водился прежде кабанъ, и теперь еще это обстоятельство свидѣтельствуется названіями рѣчекъ Боровушекъ; также вывелись выдры, исключая Ануя и мелкихъ рѣчекъ, впадающихъ справа въ Иртышъ, между Усть-Каменогорскомъ и устьемъ Бухтармы. На оборотъ, недавно сталъ попадаться въ Алтаѣ звѣрь, котораго никогда старики не встрѣчали вблизи своихъ жилищъ: изъ степи стали заходить въ долины корсуки; въ декабрѣ 1854 года убили одного корсука въ деревнѣ Прятышной и двухъ въ Чарышской и Тигерецкой станицахъ.

---

Въ половинѣ восемнадцатаго столѣтія, въ Алтаѣ жили одни калмыки; въ восточной части его, въ вершинахъ Кана и Чарыша, они состояли подъ управленіемъ зайсанга Онбо, который жилъ при устьѣ Кана, и въ 1756 году изъявилъ желаніе вступить въ подданство Россіи. Его люди назывались въ русскихъ актахъ каракольскими и канскими калмыками. Племя же, обитавшее въ западной части Алтая, по Бухтармѣ, по рѣчкамъ, текущимъ въ Иртышъ, изъ Калбинскаго хребта и около Усть-Каменогорска, называлось Урянхай, и состояло въ вѣдѣніи зайсанга Бобоя. Русское населеніе занимало только три пункта, при подошвѣ Алтая: Бійскую крѣпость, основанную до 1710 года, Колывано-Воскресенскій заводъ, основанный въ 1727 году, и крѣпость Усть-Каменогорскую, въ 1721 году. Прямаго сообщенія между ними не было; изрѣдка изъ Семипалатинска ходили въ Koлывань транспорты съ казеннымъ хлѣбомъ, да частные обозы съ рыбой. Чиновникъ, которому нужно было переѣхать изъ Усть-Каменогорска въ Колывань, прямо не болѣе 180 верстъ, долженъ былъ ѣхать внизъ по Иртышу до Тары, оттуда на Обь, и Обью и Чарышемъ вверхъ до Колыванскаго завода, т. е. дѣлалъ 2700 верстъ пути.

Въ 1755 г. основана была линія станцовъ между Усть-Каменогорскомъ и Бійскомъ; она была занята драгунами и казаками; тотчасъ же по основаніи ихъ, солдаты были заняты казеннымъ хлѣбопашествомъ. Линія эта тянулась дугой по равнинѣ, параллельно сѣверной окраинѣ Алтая; внѣ ея не было русскихъ деревень; калмыки занимали только вершины рѣки Чарыша и Ануя. Между ихъ высокими жилищами и линіей русскихъ станцовъ лежала полоса, свободная отъ черни, живописная и богатая, но остававшаяся пустою. Изрѣдка спускались сюда калмыки немноголюдными аулами съ верхняго Алтая, особенно во время военныхъ движеній въ Монголіи, да русскіе промышленники ходили на звѣровой промыселъ и исканіе дикаго меда, и еще мѣстами жили русскіе разбойники, о которыхъ и теперь еще сохранилась народная память. Въ рѣку Бѣлую впадаетъ рѣчка Омелиха, названная такъ потому, что на ней жилъ прежде разбойникъ Емельянъ; въ Бухтарму, не далеко отъ ея устья, впадаетъ рѣчка Селезневка, на которой жилъ разбойникъ Афонасій Селезневъ, извѣстный въ народѣ просто подъ названіемъ Селезня-разбойника.

До основанія колыванской линіи, русскія деревни не были ограждевы отъ нападеній непріятеля; основаніемъ ея русское правительство хотѣло закрыть внутренность Томской губерніи, отъ набѣговъ изъ средней Азіи. Но русскія деревна снова появились внѣ лнніи; когда, для прикрытія ихъ, ланію перенесли далѣе на югъ, въ горы, гдѣ она и теперь существуетъ въ видѣ цѣпи казачьихъ станицъ, деревни еще далѣе вторглись во внутренность Алтая; этимъ свойствомъ — идти впереди укрѣпленной линіи, русская колонизація въ Алтаѣ отличается отъ колонизаціи по Иртышу и степямъ, къ нему прилегающимъ; по Иртышу тянется линія казачьихъ станицъ, основанная правительствомъ, а русскія деревни лежатъ въ 200 верстахъ отъ нея, внутри Томской губерніи; въ срединѣ находится степь, сначала пустая, а потомъ, во время потрясеній Джунгаріи, занятая киргизами; въ Алтаѣ русское племя и теперь еще рвется впередъ, безпрестанно основывая новыя деревни между старыми, и прося позволенія выселиться за крайнюю линію русскихъ поселеній. Но вершины Чарыша, Ануя и Катуни, предоставлены калмыкамъ, и потому русской колонизаціи открыты совершенно только двѣ алтайскія долины, Бухтармы и Убы, гдѣ дѣйствительно она распространилась почти до самыхъ вершинъ. Напротивъ, русская колонизація отъ Оби къ Иртышу и теперь тихо подвигается, а казаки, живущіе по послѣдней рѣкѣ, съ неохотой переселяются въ Киргизскую степь. Колонизація Томской губерніи началась на сѣверѣ и шла съ запада на востокъ, потомъ она обратилась на югъ, вдоль рѣки Оби, и наконецъ съ Оби къ Иртышу, съ востока на западъ, по южной части губерніи; такимъ образокъ путь ея составляетъ дугу, внутри которой находится Кулундинская степь, доселѣ лишенная осѣдлости, и отдѣленная отъ Киргизской степи линіей казачьихъ станицъ, что дѣлаетъ ее внутреннею степью. Причиною этого явленія то, что климатъ этой дуги, представляетъ болѣе климатическаго сходства съ Великороссіей, чѣмъ заливъ Киргизской степи, вдавшійся въ Томскую губернію почти до Барнаула, который русскіе люди и должны были обогнуть, чтобъ достичь до Алтая, заключающаго въ себѣ по своей возвышенности всѣ условія сѣвернаго климата.

Въ настоящее время, русскія деревни примкнуты вплоть къ нижней окраинѣ черни, которая и составляетъ пока границу русской колонизаціи; по Чарышу самая дальняя деревня Чечулиха, въ 140 верстахъ отъ Колыванской шлифовальной фабрики, прежняго завода, самаго крайняго русскаго селенія въ половинѣ восемнадцатаго столѣтія. По Убѣ много основано новыхъ деревень, которыя находятся еще въ такой лѣсной глуши, что не имѣютъ другаго сообщенія съ равниной, какъ въ лодкахъ по рѣкѣ. Я не могъ узнать въ сколькихъ верстахъ отъ устья находится самая дальняя деревня на этой рѣкѣ.

Вершины Чарыша, до впаденія Кузыла, заняты кочующими калмыками. Образъ жизни ихъ походитъ болѣе на остяцкій; войлочныя кибитки очень часто смѣняются берестяными; нѣкоторые же вовсе не имѣютъ юртъ, а живутъ въ пещерахъ, огораживая ихъ спереди хворостомъ. — Особенно замѣчательно, что они кочуютъ не многочисленными аулами, какъ киргизы, а разъединенно; гдѣ попадется три, гдѣ двѣ, гдѣ одна кибитка, поставленная въ густомъ лѣсу; такой порядокъ они находятъ привольнымъ для скотоводства, а грабежа и воровства у нихъ не существуетъ, почему имъ нѣтъ необходимости соединяться въ большія общества; здѣсь оставленная въ пустынѣ вещь лежитъ до возвращенія своего хозяина не тронутою, хотя и проѣзжаютъ мимо ея посторонніе люди, Такимъ образомъ иногда оставляется, гдѣ-нибудь на лѣсинѣ, цѣлое имущество безъ опасенія потерять его.

Одежда калмыковъ приспособлена къ мѣстности. Главное ея отличіе состоитъ въ томъ, что кромѣ шапки, ни одна составная часть ея не можетъ сильно. Она состоитъ изъ шубы, которая не снимается и лѣтомъ, замшевыхъ штановъ, сапоговъ изъ моральихъ ногъ, шерстью внаружу, и оригинальной шапки. Овчинныя или сурочьи шубы ихъ бываютъ такъ выдѣланны, посредствомъ натиранія печенью, что не повреждаются отъ мочи. Русскій крестьянинъ обыкновенно передъ дождемъ, спѣшитъ накинуть озямъ сверхъ нагольнаго тулупа, чтобъ его не испортило; а калмыкъ иногда бросается въ своей шубѣ въ воду и выходитъ, какъ утка, мокрый, не боясь, чтобъ она затвердѣла или потеряла теплоту. Замшевые штаны и мохнатые сапоги, отличаются тѣмъ же свойствомъ. Такое условіе въ одеждѣ явилось вслѣдствіе положенія калмыковъ въ странѣ, обильной дождями.

Калмыцкая шапка издали похожа на китайскую пуховую, съ загнутыми кверху краями, но вблизи открывается большое несходство. На описаніи ея стоитъ остановиться долѣе, потому что шапка и головной уборъ всегда составляли самую характеристическую часть человѣческаго костюма. Калмыцкая шапка состоитъ изъ мѣховаго или стеганаго колпака, сверху покрытаго непремѣнно желтою нанкой; къ этому колпаку пришивается снаружи опушка, изъ черной мерлушки, которая, такъ какъ у калмыковъ нѣтъ своихъ черныхъ овецъ, покупается у русскихъ. Опушка сверху гораздо полнѣе, чѣмъ внизу, отчего шапка кажется кверху шире; сзади опушка разрѣзана; къ этому мѣсту пришиваются двѣ тесьмы, висящія вдоль спины вмѣстѣ съ косой. Непремѣнная принадлежность калмыцкаго костюма есть также ножъ и огинво на поясѣ, и трубка, вложенная въ кожаный мѣшокъ и хранящаяся вмѣстѣ съ нимъ въ сапогѣ. Трубки бываютъ желѣзныя, мѣдныя, но чаще дѣлаются самими калмыками изъ еловыхъ сучьевъ, безъ вставляемаго внутрь желѣза, какъ дѣлаютъ русскіе, потому что еловое дерево само довольно огнеупорно. Табакъ получается ими изъ окрестностей города Бійска, вокругъ котораго находится много табачныхъ плантацій, а частью изъ Иртыша. При употребленіи табакъ мѣшается на половину съ березовымъ лубомъ, что, будто-бы, отнимаетъ у него горькій вкусъ.

Главныя занятія ихъ скотоводство и звѣроловство. Впрочемъ уходъ за скотомъ ничтожный. Не только распложеніе скота предоставлено на его собственную волю, но и вся жизнь его очень мало стѣснена; конскіе табуны почти независимы, ходятъ безъ пастуховъ гдѣ вздумается. Если хозяину нужно имѣть лишнюю лошадь для верховой ѣзды, то онъ ѣдетъ въ свой табунъ, и ловитъ арканомъ того коня, котораго намѣренъ усмирить. На концѣ аркана сдѣлана петля; калмыкъ кладетъ ее на ладонь правой руки, потомъ остальную веревку собираетъ кольцами около кулака, постепенно увеличивая величину ихъ, и мчится по табуну, преслѣдуя неука. Догнавъ его, онъ кидаетъ аркамъ на воздухъ, и никогда не дѣлаетъ промаха; петля стягивается на шеѣ пойманной лошади, захватываетъ у ней дыханіе, и она падаетъ; за тѣмъ перекинуть на нее сѣдло и намотать на голову арканъ вмѣсто узды — дѣло мгновенія — и укротитель уже сидитъ на дикомъ, не привыкшемъ ни къ какой ношѣ конѣ. Эта ловля болѣе походитъ на охоту съ лассо гуачосовъ Буэносъ-Айрэса, чѣмъ ловля крюкомъ у калмыковъ Астраханской губерніи и бурятовъ Забайкальской области.

Значительная высота калмыцкихъ пастбищъ и особенный ихъ характеръ, придаютъ калмыцкимъ лошадямъ нѣкоторыя черты, отличающія ихъ отъ лошадей киргизской степи и сибирской равнины. Онѣ ниже всѣхъ ихъ ростомъ, имѣютъ широкую спину и сильно развитую грудь, отчего переднія ноги ихъ широко разставлены и кажется будто выворочены, и отличаются наклонностью къ полнотѣ. Онѣ считаются при подошвѣ Алтая лучшими ломовыми лошадьми.

Рогатый калмыцкій скотъ также считается лучшимъ въ Томской губерніи. Калмыки покупаютъ телятъ на равнинѣ и угоняютъ въ горы; тамъ они нагуливаются и уже взрослыми спускаются опять на равнину для продажи на-убой. Изъ быка выходитъ около 15 пудовъ мяса и до 4-хъ пудовъ сала. Овцы калмыцкія имѣютъ небольшіе курдюки, мягкую шерсть, никуда впрочемъ не сбываемую, и всѣ одной бѣлой масти съ черными головами, что придаетъ живописный видъ овечьему стаду, когда его гонятъ въ кучѣ. Межгорное положеніе особенно развило у калмыковъ козловодство, и у нѣкоторыхъ ихъ считается до 300 головъ. Попадаются иногда яки (длинноволосый тангутскій скотъ), извѣстный у нихъ подъ именемъ сарлыкъ. Онъ отличается свирѣпымъ видомъ и характеромъ, имѣетъ длинную шерсть, густой хвостъ и тонкія ноги; меня увѣряли, что яки даютъ синее и невкусное молоко, что не согласно съ показаніями путешественниковъ по Монголіи и Тибету.

Весной калмыки спускаются съ своего плоскогорья до безлѣсныхъ предгорій Алтая, бить сурковъ, мясо которыхъ они уважаютъ. Осенью они встрѣчаются по всѣмъ дорогамъ, ведущимъ изъ ихъ страны, караванами иногда въ 15 лошадей, на которыхъ перекинуты переметныя сумы, наполненныя кедровыми орѣхами, которые они спѣшатъ сбыть въ Колыванской фабрикѣ и въ Бійскѣ; зимой они выводятъ лошадей на продажу, а сами покупаютъ табакъ и другіе припасы. Кромѣ этого, ихъ нельзя увидѣть у подошвы Алтая; но ближнія къ нимъ деревни всегда полны ими, потому что они покупаютъ въ нихъ ячмень, стоимость котораго въ Чечулихѣ не превышаетъ 30 к. асс. за пудъ.

Характеръ этого небольшаго народа, подъ тяжелыми условіями его домашняго быта, въ странѣ съ низкой температурой и не богатой, сложился иначе, чѣмъ у киргизовъ, пользовавшихся южнымъ климатомъ, обширнымъ скотоводствомъ е положеніемъ на торговомъ пути изъ Азіи въ Европу; съ 15 лѣтъ калмыкъ дѣлается уже опытнымъ звѣроловомъ, и до смерти занятъ единственною мыслью достать себѣ насущное пропитаніе. Киргизы смѣняютъ труды отдыхами, несчастья сопровождаютъ пиршествами и самая война составляетъ для нихъ забаву; калмыки должны вести войну съ непріятелемъ, незнающимъ договоровъ и условій. По замѣчанію старожиловъ, калмыки, со времени перваго знакомства съ русскими, не сдѣлали ничтожнаго измѣненія въ своемъ костюмѣ; у киргизовъ есть мода. Они долго еще будутъ носить свою шапку, тогда какъ у киргизовъ уже появляются пуховыя шляпы съ полями, русскаго издѣлія. Такая неподвижность можетъ быть объяснена горнымъ положеніемъ ихъ жилищъ, которое однакожъ на столько доступно съ равнины, сколько нужно, чтобъ не образовать изъ нихъ непокорныхъ горцевъ. Эта доступность Алтая была причиною того, что коренные жители Алтая никогда не были независимы, и всегда входили въ составъ другаго какого-нибудь владѣнія, какъ членъ его или какъ данникъ. По своей доступности Алтай, какъ и ровныя степи Джунгаріи, былъ занимаемъ разными племенами; сначала онъ вѣроятно былъ занятъ финнами; нынѣшніе калмыки принадлежатъ къ монгольскому племени, или, по-крайней-мѣрѣ, это омонголенные финны; наконецъ, въ наше время, въ ущелья Алтая врывается съ сѣвера русское племя, тогда какъ съ юга, около вершинъ Бухтармы, уже въ его предѣлахъ начинаетъ кочевать турецкое племя киргизовъ, которое, въ продолженіе не болѣе 250 лѣтъ, подвинулось на востокъ отъ вершинъ Ишима на полторы тысячи верстъ.

II.

Въ одной изъ лучшихъ долинъ Алтая находится станица Чарышская. Такъ называется она по рѣкѣ Чарышу, на которой стоитъ; на этой рѣкѣ нѣтъ ни мостовъ, ни мельницъ; броды часты, но опасны; русло измѣнчиво; тамъ, гдѣ въ прошлое лѣто были глубокіе и широкіе плеса, на другой годъ рѣка настружитъ мели изъ валуновъ, превращающіяся потомъ въ острова, покрытые густой лѣсной растительностью. Ночью, во время всеобщей тишины, въ долинѣ слышенъ грохотъ катящихся по дну валуновъ; въ ясный и тихій день поверхность ея волнуется отъ неровнаго дна, какъ въ бурю. Лодка съ шалящими дѣтьми улетаетъ изъ виду; гуси, вздумавшіе переплыть на ближній островъ уносятся бокомъ внизъ по рѣкѣ и тотчасъ высаживаются обратно на берегъ, громко разговаривая о неудобоисполнимости предпринятой экспедиціи.

По обѣимъ сторонамъ этой быстрой рѣки идутъ горы, изрѣзанныя логами, въ которыхъ текутъ побочныя рѣчки и ключи; рѣка нерѣдко пришибается къ одной сторонѣ, отдѣливъ подъ другую узкую и тихую протоку; въ пришибахъ образуются быки, т. е. грива горы оканчивается отвѣсной скалой, въ которую бьетъ рѣка почти подъ прямымъ угломъ.

Станица стоитъ на правомъ берегу. Въ четырехъ верстахъ выше станицы, рѣка дѣлаетъ пришибъ къ высокому камню, и потомъ удаляется къ противоположной сторонѣ, возвращаясь къ правой сторонѣ уже въ верстѣ ниже станицы, и также образуя опасный быкъ. Такимъ образомъ на правой сторонѣ находится лугъ, пять верстъ длиной, на который выходятъ изъ ущелій нѣсколько мелкихъ рѣчекъ, впадающихъ въ Чарышъ. Станица стоитъ не на самомъ Чарышѣ, а на курьѣ, т. е. глубокомъ заливѣ, при впаденіи въ нее Пашенной рѣчки.

Рѣдкое селеніе въ Алтаѣ такъ удачно освѣщено, какъ Чарышская станица. Освѣщеніе имѣетъ въ горномъ ландшафтѣ такое же значеніе, какъ и въ расположеніи картины на стѣнѣ; недостатокъ свѣта дѣлаетъ видъ печальнымъ, излишній блескъ фальшивымъ; количество свѣта зависитъ отъ расположенія горъ. Станица Ключи (на западъ отъ Чарышской), такъ обставлена высокими горами, что солнце свѣтитъ въ все какъ въ колодезь только тогда, когда находится въ зенитѣ; день сокращается на нѣсколько часовъ. Сами жители сознаютъ это неудобство, и завидуютъ тѣмъ селеніямъ, которыя не такъ загорожены горами. Чарышская станица лежитъ ближе къ горамъ, которыя возвышаются на сѣверной ея сторонѣ, и, напротивъ, болѣе открытый видъ представляется для нея на юго-западѣ. — На сѣверѣ, не болѣе, какъ въ ста саженяхъ отъ послѣднихъ дворовъ, возвышается Заворотная гора, на востокѣ — надъ самой станицей, другая — Слизунова, при подошвѣ которой построена деревянная церковь. За ней дальше Могильная, Каштацкая горы и такъ далѣе, вверхъ по Чарышу. Изъ-за Заворотной, влѣво, вдали выглядываетъ Мохнатая сопка, скалистая верхушка которой покрыта сосновымъ лѣсомъ; она лежитъ уже на другомъ берегу Чарыша, верстахъ въ 10-ти отъ станицы; отъ нея къ станицѣ, по противоположному берегу тянется длинная гора, которая образуетъ западную стѣну Чарышской долины, и кончается на югѣ Чалинской горой; мѣстами углубляются въ ея покатость глубокіе лѣсистые лога, образующіе пазухи между гривами, которыя кончаются надъ долиной по большей части обрывами; можетъ быть онѣ прежде кончались дальше въ долинѣ, постепенно понижающимися мысами, но рѣка отмыла эти клинья, и образовала на концахъ гривъ треугольные утесы надъ долинами.

На югъ отъ станицы видны Монастыря, Шпили, Теплая гора и на самомъ заднемъ планѣ синяго цвѣта, покрытая чернью, Плѣшивая гора. Если подняться изъ станицы на Слизунову гору, то можно увидѣть и Коргонскій бѣлокъ, всегда покрытый снѣгомъ, что и дѣлаютъ здѣсь тѣ, которые не видали снѣжныхъ горъ. Ближайшія горы покрыты различною зеленью, рѣдко насаженныя по верхушкамъ ихъ высокія лиственницы кажутся снизу тоненькими тросточками; треугольные обрывы кажутся черными отъ густаго кустарнаго лѣса, растущаго на нихъ. Дальнія горы теряютъ уже настоящій зеленый цвѣтъ и принимаютъ фіолетовый, но издали еще ясно можно видѣть пластическое ихъ устройство, съ выдающимися гривами и вдавшимися логами; горы, за ними стоящія, уже не выказываютъ своихъ реберъ, и кажутся просто синими пятнами одного тона.

При такомъ просторномъ ландшафтѣ, Чарышская станица пользуется прохладнымъ лѣтомъ, теплой зимой и отсутствіемъ такихъ рѣзкихъ вѣтровъ, какіе бываютъ въ другихъ частяхъ Алтая; все это даетъ жителямъ береговъ Чарыша право хвастаться своей рѣкой и, въ самомъ дѣлѣ, отличаться особеннымъ благосостояніемъ передъ окрестнымъ населеніемъ.

Большая куча домишекъ, маленькихъ и старенькихъ, на половину безъ крышъ, съ маленькими дворами, составляетъ жилища здѣшнихъ горцевъ. — Каждый домикъ выходитъ на улицу чистымъ крыльцомъ, иногда въ видѣ портика, о четырехъ колонкахъ, иногда въ видѣ длинной будки, съ четыреугольнымъ отверстіемъ вмѣсто окна, и въ разныхъ другихъ видахъ. Каждый домъ состоитъ изъ избы и горницы, раздѣленныхъ сѣнями, съ дверями на улицу, и во дворъ; дворы были отмежеваны при первомъ поселеніи станицъ, не болѣе 5 квадратныхъ саженъ для каждаго дома; на такомъ ограниченномъ пространствѣ настроены у состоятельныхъ: другая изба для стряпни, содержанія птицы и телятъ зимой, анбаръ съ сусѣками для хлѣба и погребъ. Половина двора иногда крыта. На этомъ же тѣсномъ дворѣ водится множество домашней птицы, у нѣкоторыхъ во 50 куръ, но два стада гусей и иногда свиньи; отъ этого во дворахъ все лѣто держится грязь, и гнилой запахъ врывается въ комнату, когда отворится дверь, ведущая на дворъ. Если бы не счастливый климатъ Алтая, такая тѣснота дворовъ, конечно была бы причиною частыхъ болѣзней. Избы, находящіяся въ связи съ горницею, отличаются чистотой отъ тѣхъ, которыя стоятъ на дворѣ, и имѣютъ вымытыя водой съ пескомъ стѣны, скамьи, или лавки, потолки и полати, постоянно набитыя ребятишками; по поводу послѣдняго обстоятельства, передъ полатями нерѣдко висятъ на виточкѣ пара пустыхъ гусиныхъ яицъ, или растопыренный тетеревиный хвостъ. Между русской печью и стѣной, сдѣланы дверцы въ подполье, называемыя голубцемъ. Въ горницѣ, вмѣсто скамей, софа, покрытая коврикомъ, постель съ занавѣсками, шкапъ съ стеклянными дверцами, наполненный стеклянною и фарфоровою посудою, голландская печь, а иногда передній уголъ оклеенъ шпалерами. Скотъ держится въ пригонахъ, которые расположены вокругъ селенія; поэтому нѣкоторымъ домъ приходится ходить за полверсты отъ своей избы. Тамъ устроены у нихъ хлѣва и стайки, первые, поставленные на мху и по крытые дерномъ, вторыя не мшеныя и крытыя сѣномъ; здѣсь же разчищаются ладони для молотьбы хлѣба, покрываемыя сверху навѣсомъ, и овины, въ которыхъ зимой молотятъ и сушатъ хлѣбъ. Лѣтомъ здѣсь копаются гряды для овощей, и пригонъ превращается въ огородъ,

Въ нижнемъ концѣ Чарышской станицы собраны лучшіе дома ея, и между ними одно изъ лучшихъ мѣстъ, на солнечной сторонѣ, занимаетъ домикъ Петра Маркыча. Петръ Маркычъ строилъ его еще когда былъ богатъ; деревья на срубъ употреблены были все толстыя, изба сдѣлана просторною, чтобъ много можно было принять проѣзжихъ мужиковъ; прежде, кто не ѣхалъ, всѣ приворачивали къ Петру Маркычу, потому что никто не умѣлъ сдѣлать свою хлѣбъ-соль такою пріятною, какъ онъ. Полати сдѣланы такъ удобно, что по нимъ можно ходить, немножко только согнувшись; въ горницѣ выкладена печь, съ такими изящными карнизами и столбиками, какихъ вѣроятно нѣтъ на двѣсти верстъ кругомъ.

Петръ Маркычъ былъ когда-то сельскій капиталистъ. Сельскіе капиталы бываютъ двухъ происхожденій: капиталы, основанные на физическихъ силахъ, и капиталы, основанные на способности спекуляціямъ. Первые, конечно, не долговременны и растраиваются съ паденіемъ силъ; они принадлежатъ крестьянамъ, имѣющимъ многочисленную семью, состоящую изъ сильныхъ рабочихъ членовъ. Петръ Маркычъ хотя и не имѣлъ большой семьи, но тѣмъ не менѣе принадлежалъ къ этому роду капиталовъ, потому что пріобрѣлъ состояніе трудолюбіемъ и силою воли; онъ нажился преимущественно охотой за соболями, промысломъ очень труднымъ; дальше читатель увидитъ, какъ онъ любилъ и трудъ земледѣльческій.

Капиталы втораго рода болѣе устойчивы и образуютъ иногда торговыя фамиліи на нѣсколько поколѣній, хотя тоже не надолго. Послѣдній капиталъ способенъ къ приращенію, тогда какъ первый остается всегда въ извѣстныхъ, разъ установившихся, размѣрахъ. Въ образѣ жизни капиталистовъ также замѣтна большая разница; капиталистъ-торговецъ обзаводится на городскую руку; мебель, посуда и самая архитектура дома, нерѣдко съ мезониномъ, показываютъ, что хозяинъ знакомъ съ городской жизнью; напротивъ у капиталиста-земледѣльца въ мебели и посудѣ видѣнъ недостатокъ плана, и онѣ представляютъ разнообразное собраніе, изъ разныхъ рукъ, изъ разрозненныхъ дюжинъ, доставшееся, гдѣ за безцѣнокъ, гдѣ въ подарокъ. Мѣры этого капиталиста къ удержанію въ славѣ своей фамиліи ограничиваются только тѣмъ, что онъ выстроитъ избу по шире, накопитъ приданаго дочерямъ, да побольше заведетъ лошадей и побольше распашетъ десятинъ.

Петръ Маркычъ былъ богатъ и извѣстенъ въ свое время, но когда я познакомился съ нимъ, оно уже называлось прошедшимъ. Потомство Петра Маркыча состояло изъ одного сына и двухъ дочерей; сынъ былъ нездоровъ, а дочери, извѣстно, не свой товаръ. Когда Петръ Маркычъ пересталъ ходить на промыселъ, источникъ богатства исчезъ; во время моего знакомства, Петръ Маркычъ не могъ уже назваться богатымъ, но не съ разу можно было узнать за наружной обстановкой настоящее его положеніе; дочери его были обезпечены, слѣдовательно не озабочивали его; сынъ былъ также женатъ; Петръ Маркычъ содержалъ пасѣку, заключавшую въ себѣ до 400 колодокъ; все это дѣлало его домъ по прежнему полнымъ, только не доставало старой разгульной жизни и пѣсни ужъ не гремѣли въ его избѣ.

Вся семья, къ которой принадлежалъ Петръ Маркычъ, отличалась необыкновенною силою тѣла и духа. Физическую силу сообщила этой фамиліи матушка Петра Маркыча, а силой духа отличался его отецъ. — Вотъ что разсказывалъ мнѣ самъ Петръ Маркычъ о кончинѣ своего отца. По мнѣнію здѣшнихъ жителей, человѣкъ передъ смертью становится равнодушенъ ко всему земному; когда отецъ Петра Маркыча почувствовалъ близость разлуки съ здѣшнымъ міромъ, онъ позвалъ своихъ старшихъ сыновей, и спокойно приказалъ ѣхать въ поле, найти прямую и цѣлую сосну, и вырубить изъ нея сутунокъ для гроба; когда древесный обрубокъ былъ привезенъ изъ лѣсу и внесенъ въ избу, отецъ Петра Маркыча своими глазами освидѣтельствовалъ его безпорочность, и, чтобъ узнать, не укоротили ли ребята, при помощи ихъ спустился съ кровати, и протянулся возлѣ обрубка.

Матушка Петра Маркыча отличалась необыкновенной силой; она однажды держала пари съ цѣловальникомъ, что пронесетъ три мѣшка муки, отъ кабака до своей избы, за то, чтобъ эти самые мѣшки были ея призомъ, и выиграла его, положивъ два мѣшка на плеча, а третій позади шеи, на концы первыхъ двухъ мѣшковъ. — Эту силу въ особенности наслѣдовалъ старшій ея сынъ, Филимонъ Маркычъ, находившійся въ дружбѣ съ Петромъ, и всегда ходившій вмѣстѣ съ нимъ на соболиный промыселъ.

Нынѣ изъ Чарышской станицы никто не ходитъ соболевать; молодое поколѣніе обратилось къ болѣе спокойному и надежному земледѣлію и скоро типъ соболевщика исчезнетъ въ Алтаѣ. Эти завоеванія «рогаля»^[7], истребляютъ тотъ образъ жизни, который имѣетъ для Сибири такое же значеніе, какъ казачество для южной Россіи; періодъ звѣрованья, теперь нами отживаемый, былъ чѣмъ-то въ родѣ среднихъ вѣковъ для Сибири; нужно было сибирскому народонаселенію укрѣпить свой духъ, что совершается всегда путемъ тревожной жизни; но столѣтія было достаточно, чтобъ совершенно усмирить обложенныхъ ясакомъ инородцевъ, и придти къ монотонной жизни великорусскихъ поселеній. Взамѣнъ войны, исторія дала сибиряку звѣроловную жизнь, исполненую подвиговъ, неудачъ, страстей и трудностей. Я смотрю на соболевщика не иначе, какъ на маленькаго рыцаря; тo же пренебреженіе семейной жизни и промѣна ея на опасности, только не изъ-за принципа общественной пользы и безопасности, а изъ страсти къ личному обогащенію, что составляетъ самую важную особенность сибирскаго народнаго характера.

Впрочемъ не одни экономическіе расчеты увлекали звѣровщиковъ въ чернь, а также обаятельная свобода лѣсной жизни, то наслажденіе, которое и мы, горожане, испытываемъ, очутившись въ пустынномъ лѣсу, какъ на незнакомой необитаемой планетѣ. Мнѣ жены соболевщиковъ расказывали, что онѣ часто видали своихъ мужей въ слезахъ отъ радости, при наступленіи времени соболинаго промысла; самъ Петръ Маркычъ сознавался, что онъ плакалъ передъ отправленіемъ на бѣлки. Неужели эти дѣтскія слезы у грубыхъ, сорокалѣтнихъ мужиковъ не свидѣтельствуютъ, что у нихъ «чувствованіе природы» (Гумбольдтъ) живѣе, чѣмъ у насъ?

Прежде соболиный промыселъ производился на всѣхъ тѣхъ горахъ, которыя носятъ названіе бѣлковъ; такъ соболевали на Абинскомъ бѣлкѣ, по рѣчкамъ Чечулихѣ, Башалакѣ, Талицѣ и даже на извѣстной уже читателю Плѣшивой горѣ; но нынѣ на послѣдней страшно было бы встрѣтить и одного соболя, потому-что граница обитанія этого звѣрка отодвинулась на югъ; впрочемъ и во времена лучшей охоты Пстра Маркыча главный промыселъ производился на Убинскихъ бѣлкахъ, т. е. на тѣхъ, которые лежатъ на сѣверъ отъ вершинъ Убы. Для этого чарышскіе соболевщики поднимались по долинѣ рѣчки Сентелека до вершинъ его, переваливали черезъ Чарышскій хребетъ, идущій подъ названіемъ Чарышскихъ, Хаиркумирскихъ и Коронскихъ бѣлковъ, спускались въ долину рѣки Ини и по ней вновь поднимались на Убинскіе бѣлки и располагались наконецъ на ихъ южной сторонѣ; передъ ними лежала внизу долина рѣки Убы, а за ней тянулся снѣжный Коровій хребетъ, идущій между рѣками Ульбой и Бухтармой, и извѣстный у обитателей южной своей стороны подъ названіемъ Листвянскаго хребта^[8].

Запасъ на нѣкоторое разстояніе завозили на лошадяхъ, для чего высѣкали въ снѣгу ступеньки, а далѣе тащили на себѣ, сложивши его на моралью шкуру, положенную шерстью внизъ. На горахъ соболевщики имѣли постоянныя избушки, и пришедши на промыселъ обзаводились полнымъ хозяйствомъ. Устройство ихъ избушекъ такъ просто, что довольно приводитъ къ сравненію жизни соболевщиковъ съ звѣроловною жизнію тѣхъ славянъ, которые занимали лѣса средней Россіи. Входъ въ избу запирался дверью, верѣтевшеюся на пятѣ; внутри ея, у стѣны была битая печь безъ чувала, потому что такая печь, по словамъ Петра Маркыча, жарче нагрѣваетъ избу и скорѣе сушить одежду, вымоченную на промыслѣ; для выхода дыма сдѣлано въ стѣнѣ отдушина, затыкаемая травой; кромѣ того въ стѣнѣ прорубалось окно, или два, по числу артельщиковъ, чтобъ въ ненастье, когда бываетъ скучно, каждый могъ сидѣть у своего окна и смотрѣть, по крайней мѣрѣ, на лѣсъ; для спанья около стѣнъ дѣлали нары; одинъ уголъ избы рубили надъ ключемъ, чтобъ можно было брать воду, не выходя изъ избы; это потому было необходимо дѣлать, что зимой ключи въ черни бываютъ завалены глубокимъ снѣгомъ и текутъ подъ ледяной корой, и постоянно содержать прорубь было бы трудно. Избу звѣролововъ заносило снѣгомъ на нѣсколько саженъ, и потому обитаемое мѣсто имѣло видъ снѣжной пустыни въ густомъ лѣсу; бѣдные признаки жизни усматривались только въ рубленыхъ дровахъ и въ сайвѣ, или амбарѣ, висѣвшемъ на вершинахъ нѣсколькихъ деревъ, какъ гнѣздо необыкновенной птицы. Посреди этой мертвой картины отвѣсная яма вела къ дверямъ звѣроловной избушки; снаружи только покатость къ ямѣ съ обѣихъ сторонъ свидѣтельствовала о существованіи подъ снѣгомъ быстраго ключа, который журчалъ внутри избы.

Отдѣльно отъ избы рубили баню по черному, въ которую ходили каждую недѣлю, но бѣлья не перемѣняли и по восьми и девяти недѣль ходили въ одной рубахѣ, такъ что домой приносили только одни вороты; но не смотря на грязноту рубашки, они не могли жаловаться на зудъ.

Съѣстные запасы хранились въ сайвѣ, которая устроивалась слѣдующимъ образомъ. На четыре близко стоящія другъ къ другу осоченные дерева клали двѣ слеги, и на нихъ настилали полати; сверху полати закрывались двускатной крышей съ забранными досками лбами; чтобъ достать что-нибудь изъ сайвы, приставляли къ ней лѣстницу, выдвигали снизу одну доску и просовывали голову и руки въ образовавшееся отверстіе; сайва устроивалась на высотѣ семи аршинъ надъ землей или поверхностью снѣга; хотя медвѣдь или россомаха и могутъ съ трудомъ залѣзть по осоченнымъ деревьямъ на эту высоту, но такъ какъ концы сайвы далеко пропущены въ стороны, то они не могутъ закинуть лапы, чтобъ перелѣзть на верхнюю сторону сайвы. Здѣсь дѣлали закромокъ для муки, и также хранили мясо моралье или убитую птицу, масло, лукъ и проч. Иногда здѣсь же хранился найденный въ черни медъ дикихъ пчелъ. Утварь звѣролововъ состояла изъ кадушекъ, квашенокъ для тѣста, сита, чугунки для щей, сковороды для жаркаго и горшка вмѣсто корчаги, въ которомъ заводили квасъ.

Снѣга въ черни бываютъ такъ глубоки, что промышленнику нельзя рукой зачерпнуть воды въ полыньяхъ Убы; стѣны полыньи были такъ высоки, что до поверхности воды можно было достать только концомъ шеста, который промышленники носили при себѣ для огребанья соболянаго путика; чтобъ напиться съ помощью этого орудія, они поперемѣнно мочили конецъ его въ водѣ и втыкали въ снѣгъ, пока на немъ не накипалъ значительный слой льда; тогда, обмакнутый въ воду, онъ удерживалъ на себѣ много капель, которыя скатывались въ подставленный ротъ звѣровщика. Весной, когда снѣга сходили, пни деревьевъ возлѣ звѣроловной избушки такъ высоко поднимались надъ землей, какъ будто были срублены съ помощью лѣстницъ. По увѣренію соболевщиковъ на бѣлкахъ зима гораздо теплѣе, чѣмъ въ долинахъ, и земля подъ снѣгомъ остается постоянно талою.

На соболиный промыселъ отправлялись осенью по-голу, съ Воздвиженья (14-го сентября), на такъ называемый путикъ, и ловили соболей кулемникомъ; зимой же ходили на гоны, и промышляли капканами, разставляя ихъ на дорожкахъ соболей.

Дорожка соболя состоитъ изъ колодцевъ или ямокъ, на разстояніи длины тѣла соболя, въ которыя онъ, скача, ставитъ сначала обѣ переднія ножки, потомъ обѣ заднія; снѣгъ подъ колодцемъ вырѣзываютъ ножомъ, вдвигаютъ подъ колодецъ ловушку, подкладываютъ съ боку вѣтокъ, чтобъ снѣгъ необвалился, заравниваютъ яму и наконецъ заметаютъ свой слѣдъ, потому-что соболь имѣетъ острое чутье и угадываетъ опасность безъ этой мѣры. Тонкій слой снѣга, оставленный надъ ловушкой, обваливается подъ соболемъ и лапа послѣдняго ущемляется спущеной пружиной.

Кулема, другая обыкновенная ловушка на соболей, состоитъ изъ загородки, съ приманкой внутри и съ системой рычаговъ въ отверстіи, какъ у простой мышеловки. Онѣ устроиваются около дерева; загородка состоитъ изъ досочекъ, стоймя вбитыхъ въ землю по двумъ полукругамъ, которые съ одной стороны упираются въ пень дерева, а съ другой не смыкаются только на поларшина; сверху загородка закрывается накатцемъ и хвойными вѣтками; входъ въ кулему состоятъ изъ верей, низъ между которыми забранъ въ видѣ порога, а на верху подвѣшены шестики, поддерживающіе давокъ, или большую тяжесть, которою и придавляется лапа соболя, когда онъ полѣзетъ внутрь кулемы за приманкой. Внутри кулемы, по серединѣ, втыкается въ землю колышекъ, поддерживающій на своей вершинѣ убитаго рябчика, тетеря или кошку-сѣноставку.

По приходѣ на промыселъ, соболевщики въ продолженіе первой недѣли занималось пріуготовительными работами дѣлали кулемникъ, ловили для животи кошечекъ-сѣноставокъ, стрѣляя ихъ и ставя на дорожкахъ черканы, капканы, плашки и кулемки, и наконецъ разставляли кулемки на соболей, иногда на пространствѣ 50 верстъ. Чтобъ не потерять дорогу къ своему стану, звѣровщики, разставляя кулемы въ дремучемъ лѣсу, дѣлали теси на деревьяхъ на каждыхъ десяти саженяхъ, какъ золотоискательныя партіи въ Енисейской тайгѣ и промышленники древней Сибири, переходившіе такимъ образомъ неизвѣстные водораздѣлы и открывавшіе новыя рѣки и страны. Остальное время промысла состояло только въ осмотрѣ кулемъ; иногда двѣ ночи придется соболевщику ночевать въ лѣсу прежде, чѣмъ онъ воротится съ осмотру на станъ; потому они брали иногда съ собой со стану запасу на нѣсколько дней, таща его сзади на моральей шкурѣ за веревку; моралья шкура замѣняла здѣсь сани и даже нарты и вѣроятно была первымъ экипажемъ у всѣхъ звѣроловныхъ народовъ сѣвера, и можетъ быть у древнихъ славянъ,

Когда въ одной избушкѣ жила артель изъ трехъ или болѣе человѣкъ, то одинъ оставался для протапливанія ея и для приготовленія пищи товарищамъ, пока они находились на осмотрѣ ближнихъ кулемокъ. Единственное развлеченіе этого кашевара въ отсутствіе товарищей — поддерживаніе постояннаго огня въ печи; въ этомъ одиночествѣ иногда разстраивалосъ воображеніе, и черная избушка, освѣщаемая перемежающимся, наводящимъ тоску, огнемъ, наполнялась колеблющимися привидѣніями. Филимонъ Маркычъ, братъ Петра Маркычъ прихворнувши на промыслѣ, принужденъ былъ поневолѣ дежурить нѣсколько дней сряду; это такъ утомило это духъ, что въ послѣднія ночи, какъ только смеркалось, онъ сталъ грезить; каждый разъ маленькіе черти съ острыми головами, называемые здѣшнимъ народомъ шиликунами, и выростутъ, какъ трава, у порога; сначала они ростомъ не выше порога, но потомъ начиаютъ рости, длиннѣть, упираются головами въ потолокъ, и, кажется, поднимаютъ его все выше и выше, такъ что Филимонъ Маркычъ уже не видитъ его и какъ будто сидитъ на днѣ узкой, какъ колодецъ, пещеры; онъ тотчасъ раскладывалъ болѣе огня, и когда дрова, треща, разгорались и обливали избушку полнымъ свѣтомъ, она принимала прежніе скромные размѣры и привидѣнія исчезали. Молитвы не помогали Филимону Маркычу и онъ долженъ былъ просиживать ночи на пролетъ, безпрестанно подживляя огонь. Петръ Маркычъ вполнѣ вѣрилъ разсказамъ своего брата и былъ убѣжденъ въ существованіе нечистой силы, и хотя самъ избѣжалъ встрѣчи съ нею, проводя въ этой же избушкѣ иногда по два мѣсяца на промыслѣ одинъ, совершенно безъ товарищей, слѣдовательно въ 150 верстахъ отъ всякаго жилаго мѣста, но приписывалъ это тому, что нечистый уважалъ его, какъ строителя этой избушки; русскіе въ Алтаѣ думаютъ, что нечистому также необходимо тепло, какъ и человѣку, и промышленники даже часто видали его грѣющимся у огня, разведеннаго ими, во время ночлега въ лѣсу, когда всѣ уже спятъ; потому неудивительно, что нечистый питалъ къ Петру Маркычу родъ благодарности. Въ русскихъ сказкахъ часто встрѣчается типъ необитаемой звѣроловной избушки въ лѣсу; можетъ быть вятичи, радимичи и древляне рубили въ лѣсахъ средней Россіи одинокія избы, звѣровами около нихъ и потомъ покидали, предоставляя во владѣніе бабы-яги или другаго не русскаго духа.

Кухня звѣролововъ на бѣлкахъ была довольно разнообразна. Изъ завезенной, изъ своей должны, муки они пекли хлѣбы, по отзывамъ ихъ самихъ, довольно вкусные; кромѣ того они всегда бывали богаты дичью, ловили глухарей пастями, разставляемыми на бѣлкахъ, и били нерѣдко мораловъ и лосей. Впрочемъ моралы только осенью бываютъ на бѣлкахъ, а когда снѣга сдѣлаются глубже, они спускаются къ рѣчкамъ Коргону, Талицѣ, Плясавчикѣ и другимъ. Однажды русская артель, бывшая на промыслѣ, встрѣтила стадо мораловъ, застигнутыхъ снѣгами; положеніе животныхъ было несчастное; кто изъ нихъ ни подойдетъ къ дереву и обвалится въ снѣгъ; почему-то снѣгъ былъ особенно рыхлъ около деревьевъ; вѣроятно теплота, исходящая изъ земли подъ снѣгомъ и дѣлающая почву талою, возгоняется подлѣ древесныхъ стволовъ, подобно тому, какъ послѣ дождя, уже на обсохшей почвѣ садовыхъ дорожекъ, появляются черныя сырыя пятнышки въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ находятся срѣзанные стволы травянистыхъ растеній, служащіе въ этомъ случаѣ для нижнихъ слоевъ почвы естественнымъ дренажемъ. Пятьдесятъ мораловъ было зарѣзано на мѣстѣ, и нарѣзали бы еще болѣе ста, еслибъ одинъ промышленникъ не вспомнилъ вѣроятно старинное установленіе промышленниковъ, предразсудочное, но не лишенное человѣчности: «Богъ непоказалъ мясо даромъ бросать, а вѣдь намъ всего мяса и теперь не убрать, для однѣхъ шкуръ рѣжемъ.» Эти слова остановили рѣзню. Разсказъ вѣроятно достовѣрный, потому что переданъ мнѣ Петромъ Маркычемъ, какъ современное ему происшествіе.

Каждый разсказъ, подробно передаваемый самимъ соболевщикомъ, есть маленькая поэма, возбуждающая подъ конецъ сильный интересъ въ слушателѣ. Притомъ увлекательно передавать ихъ умѣютъ только сами охотники; не надѣясь сохранить живость разсказа Петра Маркыча объ одномъ изъ многочисленныхъ эпизодовъ его охоты за моралами, я все таки думаю, что простая передача его ближе сведетъ читателя съ дѣйствительностью. Вотъ разсказъ Петра Маркыча:

"Несъ я на станъ пятнадцать ловушекъ желѣзныхъ на спинѣ; не далеко и до стану; снѣгъ идетъ, нога съ лыжами такъ и тонетъ по колѣно; вдругъ вижу подъ ногами лунникъ, т.-е. свѣжій моралій слѣдъ; думаю — моралъ близко. Поднялъ глаза, а онъ за колодой тутъ и есть; большущая пихта повалилась, а онъ за ней улегся, поднявъ голову, и смотритъ на меня, а рожки торчатъ вверхъ. Я къ нему, бросилъ и ловушки на дорогѣ; двѣ версты подался онъ въ гору, — я думалъ, что онъ пойдетъ на бѣлокъ, — а онъ вдругъ поворотилъ внизъ, да моимъ же слѣдомъ въ лѣсъ и направился; я не отстаю, да и догнать не могу; сколько у него нога тонетъ въ снѣгу, столько я у меня; снѣгъ свѣжій, не держитъ. A я весь смокъ, задѣваю за лѣсъ, съ него и валится снѣгъ и таетъ. Онъ заложивъ свою борону на спину, и идетъ потихоньку. Вотъ вышли мы оба на чистое мѣсто. Я ужъ зналъ тутъ, куда ему слѣдуетъ идти и на какое мѣсто выдти, и пошелъ туда на прямикъ, а онъ идетъ обходомъ и сопшлись, — въ двадцати саженяхъ онъ прошелъ мимо меня впередъ. Разсмотрѣлъ я его близко, — языкъ длинный высунулъ, еле-еле шагаетъ, да и я не лучше. Тащимся другъ за другомъ. Вотъ онъ подъ гору, а круто; я тоже за нимъ подъ гору, такъ не ловко было спускаться; лыжи мои какъ-то уткнулись въ снѣгъ, я и полетѣлъ вверхъ ногами, и запутался. Пока я выкарабкивался, всталъ — моралъ ужъ саженъ на пять ушелъ отъ меня. Я не знаю, что дѣлать. Говорю: «Николай Чудотворецъ! создай его моимъ.» Ужъ верстъ двадцать я гонюсь за нимъ, солнце стало закатываться. Тутъ пришелъ моралъ къ ключику; онъ только спустился и провалился въ снѣгъ; видно ключикъ былъ подъярый; вотъ я тороплюсь къ нему; какъ подошелъ и упалъ на него, и обнялъ руками. Вскочилъ, сталъ ногой на горло, пластнулъ ножомъ и давай свѣжевать, а самъ думаю: «это смерть мнѣ Богъ послалъ; сумерки, усталъ, до стану далеко, приду ли на станъ живой.» Освѣжевалъ я его и потащилъ было на себѣ моралину, да тяжела была, и его въ лѣсу мочило, самъ потной былъ, какъ я снялъ шкуру съ его, мокро-то на ней и застыло; бросилъ я ее и взялъ только одинъ соколокъ (грудную часть). A артельщикъ мой, Филимонъ Маркычъ, въ это время не надивится, куда дѣвался мужикъ, выйдетъ изъ избы, посмотритъ на всѣ стороны — не видать; опять уйдетъ въ избу, думаетъ — либо снѣгомъ завалило, либо за мораломъ извязался; не ложится спать, ждетъ утра. A я какъ вышелъ на свою лыжницу, подморочало на небѣ, тепло стало, иду по тихоньку, не тороплюсь, гдѣ и полежу. Подошелъ я къ избушкѣ, снялъ лыжи и стукнулъ ими, артельщикъ и выскочилъ; увидѣвъ соколокъ за поясомъ, и говорить: «ну я правду положилъ, что за моралами извязался.» Давай мы тутъ варить ужинъ, а на завтра пошли за мораломъ.

Охота за лосемъ, или сохатымъ, гораздо труднѣе охоты за мораломъ. Моралъ всегда спасается отъ непріятеля бѣгствомъ; лось, сознавая свое могущество, смѣло ожидаетъ на мѣстѣ нападенія; потому собаки могутъ остановить морала только зимой, въ глубокихъ снѣгахъ, а осенью онъ всегда уходитъ отъ нихъ; напротивъ лося онѣ останавливаютъ и осенью; лось самъ вступаетъ въ борьбу, и отражаетъ нападенія собакъ, кусаясь какъ жеребецъ и лягая почти всѣми четырьмя ногами въ разъ такъ сильно, что если бой происходитъ въ тѣсномъ лѣсу, то кора черепьями слетаетъ съ окрестныхъ деревьевъ. Если бой происходить на рѣкѣ, и лось обратился въ бѣгство, то при первой полыньѣ его должно считать потеряннымъ, потому что онъ не упуститъ случая броситься въ неё; собаки преслѣдуютъ его на водѣ; но на другомъ концѣ полыньи лось съ легкостью птицы выскакиваетъ изъ воды, тогда какъ собакъ теченіе удёргиваетъ подъ ледъ. Туша сохатаго давала по 17 и 20 пудовъ мяса; студень изъ верхней губы соболевщики считали вкуснѣйшимъ блюдомъ своей кухни.

Нерѣдко промышленникамъ угрожала на бѣлкахъ голодная смерть, когда запасъ выходилъ, а продолжительные бураны непозволяли своевременно спуститься въ долину. Такъ случилось однажды съ артелью, состоявшей изъ Петра Mapкыча, Филимона Маркыча и еще одного промышленника, чужаго имъ. Только что они закончили запасъ, поднялся буранъ и дулъ десять дней сряду; всѣ крохи и корки, какія кой-гдѣ еще валялись, были съѣдены; главную пищу составляли маленькіе хлѣбцы, испеченные изъ отрубей, которыя лежали подъ лавкой; всѣ обглоданныя кости собрали и стали снова варить; но и этотъ запасъ сталъ истощаться; на десятый день остался на всѣхъ одинъ хлѣбецъ величиной въ два кулака; положеніе духа промышленниковъ было уже такое, что третій товарищъ сталъ опасаться за свою безопасность; «вы родные братья: при послѣдней крайности вы меня убьете и съѣдите», сказалъ онъ имъ, и отдѣлился отъ нихъ въ баню; но на слѣдующій день ясное морозное утро обрадовало ихъ; они взяли соболей, и въ тотъ же день спустились домой.

Такія произшествія укрѣпляли характеры соболевщиковъ. Другая артель также находилась въ положеніи, близкомъ къ голодной смерти; разстояніе до жилья было такъ велико, что они плохо надѣялись не умереть дорогой, — и спасеніемъ были обязаны спокойствію духа своего предводителя, который говорилъ имъ: «мнѣ бы только кости вынести домой, а о тѣлѣ не думаю, — наростеть.»

Случалось иногда, что одинъ изъ артельщиковъ дѣлался больнымъ; тогда артель оставляла ему припасы и спускалась въ долину, чтобъ дать знать его роднымъ о его болѣзни, а больной оставался одинъ въ черни, дожидаясь, когда за нимъ придутъ съ носилками. Однажды случилось это съ знакомымъ Петру Маркычу соболевщикомъ; два его товарища принесли извѣстіе объ немъ въ станицу, и родственники соболевщика нашли четырехъ молодыхъ промышленниковъ, подняться на бѣлокъ и вынести больнаго; они получили уже и задатокъ и, сдѣлавъ изъ морольей шкуры носилки, отправились въ дорогу; по условію, они должны были нести его на рукахъ, а не тащить по землѣ. Но когда они пришли на станъ, больной соболевщикъ выздоровѣлъ совершенно; не смотря на то, онъ по капризу не согласился уничтожить контракта, не принялъ обратно задатка и требовалъ, чтобъ наёмщики несли его съ горъ, хотя онъ и здоровъ; договоры въ черни исполняются гораздо лучше, чѣмъ въ городахъ подъ надзоромъ полиціи; наемщики приняли его на носилки и на плечахъ спустили въ долину, не смотря на неудобство такого путешествія, потому что ноги ихъ не равномѣрно катились внизъ по скатамъ или безпрестанно запинались за колоды; особенно торжественно было прибытіе соболевщика въ свое село, въ этомъ сѣверномъ паланкинѣ.

Петръ Маркычъ выхажавалъ на лыжахъ по сту верстъ въ день; однажды онъ спустился въ одинъ день съ Убы на Чпрышъ, таща на себѣ моралину, кромѣ соболей.

Петръ Маркычъ съ жалостью вспоминалъ то время, какъ прожитое счастье. Онъ говорилъ, что живо помнитъ всѣ мѣста, гдѣ онъ ставилъ кулёмки, гдѣ что случилось, такъ что, когда онъ проходилъ въ воспоминаніяхъ свою собственную исторію, чернь возникала въ его воображеніи полной панорамой, каждое мѣсто которой оживлено было происшествіемъ. Онъ по прежнему усердно соболевалъ во снѣ, и я думаю, что для него не нужно было другихъ благъ рая, какъ возможности соболевать по прежнему. A если бы какія-нибудь неестественныя силы, перенесли Петра Маркыча на мѣста его прежняго поприща — онъ не вынесъ бы этого счастья, онъ умеръ бы, какъ мать, черезъ двадцать лѣтъ увидѣвшая своихъ дѣтей.

Прелесть соболинаго промысла состояла во-первыхъ въ свободѣ отъ условій общественной жизни, во-вторыхъ въ легкости добычи и въ-третьихъ — въ молвѣ, предметомъ которой становился счастливый соболевщикъ. — Жизнь эта, сопряженная съ опасностями и затрудненіями и требовавшая болѣе твердости характера и безстрастія, чѣмъ ума, сдѣлала изъ Петра Маркыча суроваго семьянина. Жена, которую онъ любилъ за ея вѣрность, обиходливость и безоружность, должна была выносить безконечныя обиды и исполнять странныя прихоти Петра Маркыча. То онъ бранился, что ребенокъ не чистъ, и упрекалъ жену въ недостаткѣ привязанности къ дитяти, то съ бранью приказывалъ взять его прочь и говорилъ: «не люблю его кувяканья.» Этой безалаберностью онъ отличался конечно только въ своей избѣ, и внѣ ея смиренно подчинялся старшей власти. Ему было нужно, чтобъ жена любила его тогда только, когда хотѣлъ быть любимымъ; въ другое время она надоѣдала ему, и онъ превращался въ привязчиваго деспота. Самъ Петръ Маркычъ сознавался, что онъ много грѣшилъ въ своей жизни, и отъ такой жены смиренницы ходилъ по сторонѣ; «ты не смотри, какой я теперь смирный, сказалъ онъ мнѣ однажды; я былъ звѣремъ. Доставалось отъ меня этой цыпушкѣ.» Это было сказано голосомъ раскаянія, и мнѣ казалось, что онъ самъ удивлялся безпутности и безнаказанности своего поведенія.

Жена его Палагея Ивановна сохранила болѣе него свѣжести. Она проворно стряпала, наблюдала за птицей, огородомъ и скотиной, ходила за водой, убирала въ избѣ и во дворѣ, и приговаривала : «не такая бы я еще была, если бъ не была столько бита».^[9] Она также убѣждала меня не судить о Петрѣ Маркычѣ по нынѣшнему его состоянію, и расказывала, что она не знала замужемъ, какъ бабы выходятъ въ воскресенье на крыльцѣ сидѣть; Петръ Маркычъ отпускалъ ее съ работы только въ сумерки; на улицѣ хороводы ходятъ, а она воротясь съ поля, бѣжитъ за зыбкой съ ребенкомъ на край станицы, гдѣ она нанимала одну старушку нянчить его; потомъ нужно было угомонить его или доить напередъ коровъ, держа его у себя въ колѣняхъ. Утромъ, до зари, она слова относила ребенка на край деревни и уходила съ мужемъ въ поле. Самъ Петръ Маркычъ работалъ безъ устали, не варивъ ни обѣда, ни ужина, чтобъ не тратить времени, и если была лунная ночь, то они на пролетъ метали стога. Такими усиленными трудами наживали они хозяйство. Впрочемъ Петръ Маркычъ считалъ себя въ правѣ сейчасъ же его спустить, не предполагая, что оно на половину принадлежитъ женѣ, и ей очень часто случалось видѣть подтвержденіе этого образа мыслей Петра Маркыча; она должна была молча вынимать деньги, изъ сундука, когда онъ гулялъ съ товарищами, сидѣть, не спать и дожидаться конца гулянки. Еще грустнѣе было ей, когда ея трудовая копейка шла на уборы чужой дѣвицы; но это уже и самъ Петръ Маркычъ дѣлалъ скрытно.

Петръ Маркычъ обращался съ Палагей Ивановной очень круто; однажды оказалось очень мало пива, а онъ только что похвастался одному пріѣзжему гостю тѣмъ, что его жена варитъ лучшее въ деревнѣ пиво. Петръ Маркычъ вызвалъ жену черезъ заднее крыльцо на дворъ и, высѣкши ее безчеловѣчно, возвратился къ гостямъ совершенно спокойнымъ. Самъ онъ разсказывалъ мнѣ о другомъ своемъ грубомъ поступкѣ: когда его назначили на службу въ городъ за тысячу верстъ отъ Чарыша, онъ придумалъ средство отдѣлаться отъ этого назначенія, — назначались только тѣ, которые имѣли лошадей, — Петръ Маркычъ имѣлъ одну лошадь и долженъ былъ на ней отправиться въ путь; онъ пошелъ вмѣстѣ съ прочими, но въ третьей станицѣ отъ Чарыша лошадь его обезножѣла, такъ что его должны были отпустить домой и вмѣсто него назначить другаго. Онъ не пожалѣлъ бѣдной лошади и вколотилъ ей подъ копыто гвоздь. Все это однакожъ перемѣнилось, и сорокалѣтній Петръ Маркычъ нынѣшнему Петру Маркычу казался просто мальчишкой, шалуномъ. Палагея Ивановна вступила въ свои права (только на шестидесятомъ году!) и когда Петръ Маркычъ шутя, божился, что онъ не позволитъ ей нынѣ ѣхать въ гости къ зятю, она говорила: «не мели понапрасну. Вѣдь ужъ отошла твоя-то лафа, теперь я стала старше».

---

Сынъ Петра Маркыча, Петръ Петровичъ, не могъ уже сдѣлаться соболевщикомъ, но начало его жизни было похоже на дѣтство соболевщика. Десяти лѣтъ, онъ, какъ и всѣ здѣшніе маленькіе горцы, занимался ловлею дикихъ кошечекъ или сусленниковъ и колонковъ, и продавалъ уже свою добычу за деньги проѣзжему купцу, а на деньги пріобрѣталъ какую-нибудь вещь для дома. Петръ Петровичъ наслѣдовалъ характеръ своей матери, и былъ смирный и послушный ребенокъ, потому, когда сталъ понимать себя; до этого онъ былъ больной, и потому плаксивый и капризный. Я не знаю, былъ ли обрадованъ Петръ Маркычъ первой добычей сына, но самъ сынъ былъ въ восхищеніи отъ первой шкурки колонка; онъ цѣлый вечеръ, лежа на полатяхъ, совѣтовался съ матерью, которая пряла на лавкѣ, — что куппть бы на колонка.

— Мама! я куплю горшокъ?

— На что его?

— A ты утромъ говорила: «горшковъ много, а цѣлаго ни одного нѣтъ».

— Горшковъ и безъ того много.

— Нѣтъ, я куплю.

— Ну, да ужъ, купи.

— Или купить тебѣ платокъ?

— Чего и говорить, купилъ парень-то платокъ за колонка!

— Такъ что же бы купить, мама? Постой, сѣрко нашъ ходитъ безъ ошейника.

— Еще чего лучше?

Такого рода разговоръ продолжался до самого ужина, и матери не было нисколько скучно вести его. Кончилось тѣмъ, что на другой день пришелъ въ избу вязниковецъ и вымѣнялъ колонка на подносикъ, который сохранился до моего времени.

Другое занятіе десятилѣтнихъ горцевъ, въ которомъ также участвовалъ Петръ Петровичъ, было лученье но рѣчкамъ. Осенью нѣсколько мальчиковъ составляютъ артель и отправляются на ближайшія къ селу горныя рѣчки; они дѣлятся попарно, одинъ идетъ берегомъ, неся въ одной рукѣ торбу для собиранія рыбы, а другой рукой поддерживаетъ на спинѣ связку двухъ-аршинныхъ сосновыхъ лучинъ; другой товарищъ его идетъ съ маленькой острожкой и лукомъ зажженныхъ лучинъ впереди его по рѣчкѣ вверхъ, чтобъ вода мутилась сзади, а не спереди, передъ глазами; освѣщая путь свой, онъ смотритъ на дно рѣчки, и увидавъ спящую внизъ хвостомъ рыбу, убиваетъ ее; на ноги, чтобъ не щекотило и не рѣзало голыхъ пятокъ, надѣваются чарки съ опушнями. На этихъ дѣтскихъ забавахъ и пріучаются здѣшніе поселяне съ мѣткости при лученіи.

Не мало торжества Петру Петровичу доставилъ первый успѣхъ и на этомъ поприщѣ. Онъ сдѣлался наконецъ полезнымъ членомъ семейства, постоянно принося по торбѣ рыбы, такъ что, благодаря его усердію, Палагея Ивановна безпрестанно варила уху. Но особенно Петръ Петровичъ былъ счастливъ, когда онъ самъ сдѣлалъ мордочку, утвердилъ въ рѣчкѣ, и послѣ обѣда отправился осмотрѣть ее; въ ней сидѣлъ огромный тальмень; поддѣвши его за жабры, онъ взвалилъ его себѣ на спину и отправился домой; хвостъ висѣвшаго сзади тальменя почти касался пятокъ маленькаго Петра Петровича, когда онъ входилъ въ село, встрѣчаемый своими товарищами.

Скоро Петръ Маркычъ сталъ брать его съ собой на рыбалку и позволялъ бить рыбу настоящей острогой; Петрѣ Петровичъ пристрастился къ этому способу рыбной ловли и сдѣлался лучшимъ лучельщикомъ въ станицѣ. Это искусство составляло его главную славу; здѣсь каждый селянинъ имѣетъ за собой какое-нибудь занятіе, которымъ онъ извѣстенъ въ окрестности; одинъ лучше или болѣе всѣхъ ловитъ козловъ, профессію другаго составляетъ охота на медвѣдя, третьяго отъискиваніе дикаго меду въ лѣсу; въ ловляхъ рыбы острогой Петръ Петровичъ не имѣлъ соперниковъ; но кромѣ того онъ успѣшно занимался другими родами охоты, такъ напримѣръ онъ съ избыткомъ ловилъ ямами козуль, въ каждую осень налавливалъ на своей пашнѣ до двѣсти тетерь, умѣлъ налаживать сохи и лечилъ одну конскую болѣзнь — исплекъ, вся станица обращалась къ нему за пособіемъ отъ этой болѣзни и для исправленія сохъ. Кромѣ того, онъ прекрасно вязалъ снопы, прочно и красиво, и лучше его никто не могъ завершить стога. Пашню Петра Петровича тотчасъ можно было отличить отъ прочихъ по красотѣ коническихъ суслоновъ, которая зависитъ отъ пропорціональной завязки верхняго снопа, опрокинутаго внизъ колосьями и служащаго суслону крышей; если перевязка его сдѣлана слишкомъ далеко отъ жнива, суслонъ выйдетъ большеголовый, если слишкомъ близко — на оборотъ. Петръ Петровичъ удачно избѣгалъ обоихъ недостатковъ и шейки всѣхъ суслоновъ приходилисъ у него на одной высотѣ.

Лученье рыбы есть самый интересный, самый увлекательный образъ ловли. Онъ производится въ осеннія ночи, когда вода чиста и рыба глубоко видна на рѣчномъ днѣ; какъ только вода обрѣжется, т. е. войдетъ въ настоящіе берега, но всему пространству отъ Печоры до Шилки, впадающей въ Амуръ, по рѣкамъ плаваютъ ночью лодки съ горящимъ смольемъ въ жаровняхъ и съ людьми, которые держатъ въ рукахъ желѣзныя остроги, орудіе, которымъ они поражаютъ спящую рыбу. Названіе этой рыбалки, кажется, происходитъ отъ употребленія огня, т. е. отъ слова лучъ. Нѣкоторые не соглашаются съ этимъ мнѣніемъ и находятъ болѣе справедливымъ производить глаголъ лучить отъ глагола улучатъ; но слѣдующія выраженія, которыя я слышалъ въ Алтаѣ, служатъ въ пользу перваго предположенія. Здѣсь спрашиваютъ: «поди съ лучемъ видѣли рыбу-то». Также говорятъ, что пять лучей т. е. пять лодокъ, на одномъ мѣстѣ рыбачили.

Огонь раскладывается на желѣзной рѣшеткѣ, утвержденной въ носъ лодки и называемой козой; на дрова въ Чарышѣ рубятъ сосновыя деревья, опаленныя весеннимъ пожаромъ, потому-что такія деревья оказываются смолистѣе. Дрова эти, или смолье, какъ они обыкновенно называются, заготовляются заблаговременно съ половины мая. Въ другихъ мѣстахъ, какъ на Иртышѣ и Оби (около Барнаула), для смолья вырываютъ сосновые корни. Острогой называется пяти-зубая желѣзная уда, насаженная на ратовище, семи аршинъ длины; для мелкой рыбы употребляется острога меньшихъ размѣровъ, называемая хайрюзовкой въ отличіе отъ тальменевки, употребляемой для крупныхъ рыбъ.

Охота за тальменемъ требуетъ наиболѣе ловкости и смѣлости. Рыба эта между здѣшними обитателями водъ отличается тѣми же свойствами, какъ щука въ тихихъ рѣкахъ равнины. Онъ проворенъ, смѣлъ и обжорливъ. Рыболовы разсказываютъ о немъ интересные анекдоты; во всемъ Алтаѣ извѣстна уловка его, посредствомъ которой онъ освобождается изъ невода: онъ набираетъ въ ротъ дели, отдаляется отъ стѣны и потомъ съ размаху кидается впередъ; если силы его значительны, онъ дѣлаетъ дыру въ неводѣ и уходитъ; если онъ слабъ, то засыпаетъ съ делью въ рту^[10]. Иные стараются прорвать дель простымъ ударомъ или перескакиваютъ черезъ верхнюю тетиву невода. Запоръ въ рѣчкахъ, который сдѣлается для того, чтобы мѣшать ему приподниматься вверхъ, также не служитъ ему преградой, если не высокъ, также какъ и пороги этихъ рѣчекъ: онъ выскакиваетъ изъ воды на воздухъ и перелетаетъ черезъ преграду. Пища его разнообразна: въ его животѣ рыболовы находятъ хайрузовъ, мышей, крахалей, мелкихъ налимовъ, пельмъ и даже небольшихъ тальменей. Однажды на Зайсанѣ тянули неводъ, въ которомъ суетилось множество всякой рыбы; всѣ они искали спасительнаго выхода; тальмень, который попался вмѣстѣ съ ними, обольстился на такое обиліе пищи, и, не сообразившись съ величиной одной рыбы, проглотилъ ее; она не могла помѣститься въ его внутренности и хвостъ ея торчалъ изъ рта тальменя.

Тальмень смѣло подходитъ къ лодкѣ, и, укрываясь подъ носомъ, держится всѣхъ ея движеній, чтобы безнаказанно лобоваться свѣтомъ козы.

Весной тальмень поднимается вверхъ по Чарышу и входитъ въ побочныя рѣчки, въ маѣ онъ выкатывается изъ нихъ въ Чарышъ, а осенью катится назадъ изъ Чарыша. Весной, во время его хода вверхъ, его ловятъ мордами; онъ тогда бываетъ икряный и молочный; по замѣчаніямъ рыболововъ икряный тальмень (самка) бываетъ жирнѣе молочнаго; икра и молоки въ это время бываютъ такъ зрѣлы, что когда тальменей вынимаютъ изъ мордъ, эти вещества сами выкатываются изъ отверстій; поэтому рыболовы затыкаютъ травой отверстія икряныхъ тальменей. Когда они, выхолостившись, катятся изъ побочныхъ рѣчекъ въ Чарышъ, на нихъ ставятъ сурпы; время это совпадаетъ съ временемъ цвѣтенія черемухи; сурпой называется корзина, съ четыреугольнымъ устьемъ и съ постепенно-съуживающимся глухимъ задомъ; недалеко отъ глухаго конца замѣтно небольшое разширеніе, она ставится въ протокѣ, устьемъ вверхъ; открылки, сдѣланныя изъ прутьевъ, по обѣимъ ея сторонамъ, перегораживаютъ протокъ и тальмень вносится въ сурпу теченіемъ воды и ущемляется въ узкомъ мѣстѣ при разширеніи, въ которомъ не можетъ уже поворотиться; въ одну сурпу иногда завязаетъ по три тальменя; если попадается хайрузъ, то онъ не въ состояніи повернуться въ этой узкой ловушкѣ.

Время съ половины мая до Госпожинокъ тальмени проводятъ въ Чарышѣ. Днемъ они держатся на глубинѣ плёса, и не выходятъ на мель прежде, пока не зайдетъ за гору не только солнце, но и луна, хотя бы закатъ ихъ былъ морочный. Тогда онъ спускается на нижнюю изголовь шиверы, а если бываетъ испуганъ лучельщикомъ, то прячется въ волны верхней изголови. Въ эти-то ночи и отправляются лучельщики на свой промыселъ; если первая половина ночи лунная, то они ложатся дома спать, пока луна не спрячется за гору; иногда въ полночь они поднимаются съ своихъ постелей, выходятъ на берегъ и спускаются въ плесъ, въ которомъ днемъ еще замѣтили обиліе рыбы. Въ лодкѣ помѣщается лучельщикъ, пожилой рыболовъ, вооруженный острогой; въ кормѣ для управленія лодкой сидитъ съ весломъ или десятилѣтній мальчикъ, или шестидесятилѣтній старикъ: на козѣ разводятъ огонь, который освѣщаетъ воду на глубинѣ трехъ или четырехъ аршинъ съ ея населеніемъ; въ это время рыболовы стараются не стучать весломъ, чтобъ не испугать рыбы; лодка тихо катится внизъ по плёсу, иногда на одномъ плёсѣ охотятся нѣсколько лодокъ и рѣка представляется иллюминованною. На днѣ ея видны темные хребты стоящихъ вдоль теченія тальменей или приткнувшихся къ берегу подъ прямымъ угломъ налимовъ; иногда случается лучельщикамъ видѣть одно изъ замѣчательныхъ явленій этого міра — подъемъ вверхъ по рѣкѣ нельмы для метанія икры; по ихъ разсказамъ, онѣ идутъ парами, и всѣ однимъ путемъ, такъ что опытные лучельщики, убивъ двухъ нельмъ и поплававъ по плёсу, чтобъ отвлечь вниманіе неопытныхъ, возвращаются на то же мѣсто, ждутъ и всегда дождутся другой пары. Иногда икряная нельма бываетъ такъ грузна, что не въ состояніи идти сама вверхъ противъ теченія, и два самца поддерживаютъ ее съ боковъ, сдавивъ ее своими боками; если лучельщики встрѣтятъ такую группу, они кидаютъ острогу въ боковаго, другой боковой конечно успѣваетъ спастись бѣгствомъ, но самка, оставленная ими, не въ состояніи скрыться и даже справиться съ теченіемъ — она переворачавается вверхъ брюхомъ, отдается на произволъ теченія и, безъ сомнѣнія, дѣлается добычей лучельщика. Эта скромность заставляетъ рыболововъ питать родъ уваженія къ этой рыбѣ и рыболовы озера Зайсана считаютъ ее священною, и не принимаются чистить ее не умытыми руками. Отъ удара нельма останавливается и не трогается нѣсколько времени, въ продолженіи котораго ее спѣшатъ ввалить въ лодку, иначе, очнувшись отъ удара, она станетъ биться и изрѣжетъ объ острогу свое мягкое тѣло. Эта же мягкость тѣла заставляетъ кидать острогу въ нельму, легче въ въ другую рыбу; сильный ударъ остроги перешибаетъ ея тѣло пополамъ; напротивъ, въ тальменя бьютъ съ размаху, потому-что онъ имѣетъ крѣпкую кожу; въ налима же стараются попасть ближе къ головѣ, потому что онъ покрытъ слизью, и острога, кинутая въ хвостъ, соскользаетъ. Если рыба убѣгаетъ отъ лодки, то лучельщикъ выбрасываетъ острогу изъ рукъ, направивъ ее въ рыбу; удары эти не имѣютъ промаховъ у искуснаго лучельщика, какимъ былъ Петръ Петровичъ; острога, воткнувшаяся въ рыбу, выносится вмѣстѣ съ ней на поверхность по легкости ратовища; здѣсь ее ловятъ. Если тальмень, испуганный, успѣетъ спрятаться въ гальки, а налимъ затянется подъ корягу, тогда лучельщикъ гремитъ острогой по каменистому ложу рѣки, держа ее за конецъ ратовища, и тѣмъ выгоняетъ рыбу изъ ея убѣжища. Тальмень любятъ быстрыя мѣста, и потому на мелкомъ ли мѣстѣ онъ стоитъ, или на глубинѣ плёса, онъ всегда избираетъ стрѣжь, т. е. быстрину, потому одно изъ условій успѣшной ловли — умѣнье разпознавать стрѣжь отъ второстепеннаго теченія. Поэзія этой ловли завлекаетъ лучельщиковъ заниматься ею по нѣсколько ночей сряду, что имѣетъ вредное вліяніе на глаза; по окончаніи промысла они болятъ у лучельщиковъ и покрываются краснотой. — Я самъ видѣлъ Петра Петровича съ глазными яблоками, красными какъ сургучъ. Возвращаются съ промысла уже на разсвѣтѣ; я помню эти возвращенія Петра Петровича съ своимъ отцемъ, который служилъ въ этихъ экскурсіяхъ кормчимъ: они снимали сырое отъ росы платье и развѣшивали на гвозди въ темномъ дворѣ; къ стѣнѣ приставлены остроги; къ нимъ во дворъ вышла семья осматривать добычу; въ плоскихъ бадьяхъ и въ торбахъ лежитъ раненная рыба, жена Петра Петровича перебираетъ ее рукой; Петръ Маркычъ разсказываетъ, что онъ начинаетъ замѣчать за собой уменьшеніе силы и что съ трудомъ поворотилъ лодку на валахъ, — въ это время самый младшій сынъ Петра Петровича, Алешка, который еще учился говорить, беретъ въ руки хайруза и обращается къ отцу съ вопросомъ:

— Тятя, это рыба?

— Рыба, отвѣчаетъ ему Петръ Петровичъ, продолжая разговаривать съ большими.

— Тятя, это удочка? спрашиваетъ Алешка, держа въ рукѣ удочку.

— Удочка.

И такъ далѣе.

Съ Госпожинокъ тальмень катится изъ Чарыша въ Обь, когда прибудетъ вода; въ продолженіи осени малѣйшій туманъ даетъ тальменю поводъ катиться; но чѣмъ морокъ сильнѣе, тѣмъ сильнѣе бываетъ катъ, особенно, когда идетъ дождикъ и еще болѣе, когда по Чарышу гонитъ желтый листъ съ деревьевъ. Дѣйствительно ли онъ катится внизъ при этихъ обстоятельствахъ, или только сдается на низъ въ своемъ плёсѣ, въ которомъ онъ жируетъ, неизвѣстно, только при нихъ тальменей много бываетъ на нижнихъ частяхъ плёсъ. A если вода въ Госпожинки не прибудетъ и простоитъ на берегахъ до сентября, какъ это случилось въ 1856 году, то тальмень вовсе не катится изъ Чарыша, хотя бы потомъ и пошли дожди и подняли воду. Когда начинаются забережники, здѣшніе рыбаки ловятъ рыбу неводами по курьямъ; на этихъ заливахъ ледъ прежде становится, потому что въ нихъ движеніе не значительное и забережники не ломаются, какъ въ Чарышѣ; въ это время рыба собирается подъ ледъ курей, особенно, когда онъ засыпанъ сверху снѣгомъ. Если льдину, покрывающую заливъ, сдвинуть, то и рыба идетъ вмѣстѣ съ нею; подъ эту льдину подкидываютъ неводъ и тянутъ, чтобъ собрать его на другомъ концѣ льдины, или норятъ, т. е. дѣлаютъ проруби въ льдинѣ, сквозь которыя управляютъ неводомъ. Такимъ образомъ добываютъ до двадцати и болѣе тальменей заразъ, и при томъ попадаются восьмичетвертные^[11]. Въ это время, около 15-го октября, онъ уже бываетъ икряный.

Когда осенніе дожди взмутятъ воду, на рыбу ставятъ морды, въ которыя попадаются налимы и хайрузы, но тальменей уже не находятъ въ нихъ. Хайрузы также горная рыба, и отличается бойкостью и хитростью. Они также какъ и тальмени, бываютъ икряные уже осенью, а нерстятся весной; жирные хайрузы имѣютъ бѣлый цвѣтъ, тощіе или нужные — черный, почему послѣдніе называются синяками; въ рѣкѣ Убѣ водятся только бѣлые жирные хайрузы, а въ Чарышѣ бѣлые рѣдко попадаются, и потому чарышскіе уступаютъ хайрузамъ рѣчекъ, въ него впадающихъ: Коксу, Хаиръ, Кулшра, Ини и Тигирека; самыми же лучшими считаются убинскіе хайрузы.

Налимъ болѣе скромная рыба; уха изъ него считается лучшею; особенно уважается ксень, т. е. печенка, которая у здѣшнихъ бываетъ величиной съ ладонь, а у обскихъ въ книгу in-8R; во время счастливой рыбалки, когда налимовъ налавливается много, рыбаки варятъ себѣ уху изъ однихъ ксеней. Здѣшніе налимы вкуснѣе тѣхъ, которые водятся въ озерѣ Норъ-Зайсанѣ. Осенью дѣти ловятъ налимовъ по заберегамъ, ходятъ по ночамъ съ лучинами, и, увидѣвъ подъ свѣтлымъ льдомъ налима, бьютъ колотушкой по льду въ этомъ мѣстѣ; налимъ бываетъ оглушенъ ударомъ, ледъ разрубаютъ и вынимаютъ его. Здѣшніе рыболовы разсказываютъ какъ налимъ охотится на мелкую рыбу: онъ подходитъ къ утесу, прислоняется къ нему головой и широкимъ хвостомъ загребаетъ воду съ мелочью въ разинутый ротъ.

Нельма входитъ въ Чарышъ только осенью и дальше Чарышской станицы не проходитъ; рѣдко случается, что здѣсь набьютъ ее головъ до десяти въ осень; въ 1856 году убили двухъ нельмъ въ рѣкѣ Чарышѣ, противъ устья Кедровки, тритцать верстъ выше Чарышской станицы; это былъ случай, подобнаго которому Петръ Маркычъ не помнилъ. Въ это же время она спускается внизъ по рѣкѣ, такъ что приходитъ только, чтобъ выкидать икру, которая во множествѣ погибаетъ отъ хищныхъ хайрузовъ; во время нереста нельмы внутренности распластанныхъ хайрузовъ бываютъ набиты икрой этой рыбы.

Красная рыба, осетръ и стерлядь, начинаютъ попадаться въ обиліи только ниже деревни Харловой; тутъ Чарышъ становится тише, и на немъ городятъ запоры, а еще ближе къ устью ставятъ самоловы. Въ нижній Чарышъ заходятъ изъ Оби, вмѣстѣ съ красной рыбой большія (по тридцати фунт.) щуки и большіе тальмени; послѣдніе въ Оби бываютъ въ три пуда, тогда какъ въ верхнемъ Чарышѣ рѣдко въ одинъ пудъ, и притомъ здѣсь онъ тоньше и называется стрижникомъ. Здѣсь семичетвертной тянетъ одинъ пудъ, а въ Оби аршинникъ имѣетъ столько же вѣса, а семичетвертной тянетъ уже два съ половиною пуда.

Въ горныхъ рѣчкахъ Алтая водятся еще двѣ рыбки небольшія: гольянъ и писканъ (пискарь); первый называется такъ потому, что имѣетъ голую, безъ чешуи, кожу; онъ не попадается въ Чарышѣ, но распространенъ по всему небольшому бассейну рѣки Убы, а также въ рѣчкахъ, впадающихъ въ Чарышъ и берущихъ начало къ западу отъ Тигерека; эта рѣчка есть послѣдняя на востокъ, въ которой водится гольянъ^[12]. Также попадается рыба ускучъ, но рѣдко; на сто другихъ крупныхъ приходится поймать одного ускуча; прежде ихъ было больше; причиною уменьшенія этой породы здѣшніе жители считаютъ крокость этой рыбы, отчего ее легче было убить острогой, чѣмъ другую. Ускучей привозятъ въ Чарышскую станицу изъ деревни Уйманъ, въ вершиншахъ Катуни.

Обь составляется изъ двухъ рѣкъ Біи и Катуни: въ первой вода свѣтлая и темная, въ послѣдней мутная и бѣловатая; воды этихъ двухъ рѣкъ, соединившись въ одномъ ложѣ, сохраняютъ это различіе цвѣта на разстояніи четырехъ, пяти верстъ; черта, отдѣляющая темную воду Біи отъ бѣлой воды Катуни, называется сулоемъ; въ свѣтлой водѣ Біи видно бѣлую стѣну катунской воды, которая вливается клубьями въ воду Біи. На этомъ замѣчательномъ мѣстѣ особенно играетъ тальмень, — то онъ промчится на большое разстояніе сверхъ воды, едва касаясь ея своимъ брюхомъ; то отвѣсно вылетитъ изъ воды на воздухъ и снова упадетъ тутъ же. На сулоѣ употребляется для ловли тальменей снарядъ, называемый блесной; это большой крюкъ, облитый бѣлымъ оловомъ и украшенный кусочкомъ краснаго сукна; конецъ поводка, къ которому прикрѣплена блесна, рыболовъ беретъ въ ротъ, и плыветъ накось по рѣкѣ; если тальмень задергаетъ поводкомъ, то рыболовъ спѣшитъ выйти на берегъ по тому направленію, которое приметъ попавшійся тальмень; на большомъ поводѣ онъ такъ сильно дергаетъ, что выдергиваетъ человѣка изъ лодки; на оба берега ставятся по товарищу, которые помогаютъ тащить рыбу. Другая уда, похожая на блесну и отличающаяся отъ нея величиной, называется дорожкой; блесна имѣетъ одинъ вершокъ длины, дорожка — четверть; послѣдняя состоятъ изъ крюка, къ которому прикрѣплено желѣзко, залитое оловомъ, и красные лоскутки сукна, которые правятъ ее вверхъ крюкомъ; если дорожка идетъ неправильно, то на нее и рыбы не попадется; потому стараются посредствомъ обтачиванія поставить центръ тяжести уды такъ, чтобъ крюкъ держался вверхъ; рыболовъ, опустивъ дорожку въ воду, плаваетъ по рѣкѣ взадъ и впередъ; конецъ поводка онъ держитъ въ зубахъ, замотавъ его предварительно на ухо; дорожка играетъ въ водѣ, и сходство ея съ наружностью чебака привлекаетъ тальменя; когда послѣдній заклюетъ ее, поводокъ слетаетъ съ уха долой, — это служитъ рыболову сигналомъ тащить дорожку изъ воды.

Для болѣе обширнаго рыболовства отправляются изъ Бійска, вверхъ по рѣкѣ верстъ тридцать, съ лошадьми, на одной изъ которыхъ находятся переметныя сумы съ запасомъ и приправами для ухи. Лодку прикрѣпляютъ къ волокушамъ и завозятъ туда же: тамъ ее спускаютъ на воду и плывутъ внизъ по рѣкѣ въ продолженіи трехъ дней, луча дорогой и другимъ образомъ добывая рыбу.

Невода въ Бійскомъ округѣ вяжутся изъ домашней пряжи самими рыболовами; они не служатъ болѣе трехъ лѣтъ; на Катуни они бываютъ такъ велики, что для совладанія съ нимъ необходимо 15 человѣкъ; нѣкоторые невода дѣлаются съ мѣшкомъ, называемымъ матней, которая держится въ поднятомъ положеніи посредствомъ наплавка, прикрѣпленнаго къ гузнышку, т. е. концу мотни. Чтобы бродить въ водѣ при неводной рыбалкѣ, на ноги надѣваются бродни изъ сыромятной или вовсе невыдѣланной кожи, сшитой шерстью внутрь; бродни завязываются выше и ниже колѣна, доходятъ до лядвей и подвязываются къ поясу, Въ нихъ бродятъ и перелавливаютъ въ большихъ неводахъ рыбу, чтобъ облегчать вытаскиваніе невода на берегъ.

На Катуни неводятъ ночью; живутъ иногда по мѣсяцу на рѣкѣ, занимаясь рыбалкой; рыбу привозятъ домой и здѣсь всю солятъ въ тополевыхъ корытахъ, сначала два дня въ теплѣ, а потомъ въ погребѣ; на продажу въ Змѣиногорскъ или Барнаулъ она отвозится въ колодахъ.

Осенью употребляется жерлица, уда въ три вершка длиною, съ большою зазубриной, на которую наживляется распластанный четвертной хайрузъ; на нее попадается тальмень. Жерлицы въ числѣ 10—15 штукъ навязываются на одинъ поводокъ, занимая полторы сажени по его длинѣ; одинъ конецъ поводка загружается камнемъ въ воду, а другой поддерживается на верху плавающей сухой и длинной лѣсиной. Когда этотъ наплавокъ станетъ дѣлать неправильныя движенія, рыболовы, сидящіе на яру, плывутъ въ лодкѣ къ лѣсинѣ, вынимаютъ жерлицы, снимаютъ тальменя и багромъ вваливаютъ въ лодку. Чтобъ онъ не бился и не повалилъ лодку, одинъ изъ рыбаковъ садится на него и убиваеть ударомъ по лбу. Охотники жерлицей замѣтили, что тальмень попадается на эту уду болѣе во время новолунія, потому-что онъ въ это время сильно ѣстъ чебаковъ и хайрузовъ, а въ послѣдней четверти ея, въ животахъ тальменей не находятъ ничего, кромѣ дресвы.

Другой промыселъ, въ которомъ отличался Петръ Петровичъ, была охота за козулями. Животное это, имѣющее телячью морду, вѣтвистые рога и куцый задъ, водится на всей сѣверной покатости Алтая, отъ Катуни до Иртыша. Онѣ каждую весну и осень дѣлаютъ переходъ изъ одной страны въ другую, смотря по удобствамъ зимовокъ. Козули Чарышской долины проводятъ лѣто въ равнинѣ, стелющейся на сѣверъ отъ Алтая, а въ августѣ поднимаются къ бѣлкамъ; въ этомъ онѣ совершенно противоположны козулямъ западной части Алтая, принадлежащей къ бассейну Иртыша, т. е. пасущимся извѣстное время по рѣкамъ Убѣ, Ульбѣ и Бухтармѣ; эти послѣднія проводятъ лѣто подъ алтайскими бѣлками, а на зиму спускаются съ нихъ, переплываютъ Иртышъ и уходятъ въ Кокбектинскій округъ Киргизской степи; козули Кунгы-Алатау также лѣто проводятъ на горахъ, а на зиму спускаются съ его сѣверной покатости въ долину рѣки Ніи, въ камыши ея береговъ. Въ Алтаѣ, на оборотъ, козули проводятъ въ камышахъ лѣто, а не зиму. Онѣ распространяются довольно далеко на сѣверъ, и я слышалъ отъ крестьянина Касмалинской волости (около Барнаула), что въ ней даже козули и зимуютъ и лѣтуютъ въ сосновомъ бору; они изрѣдка попадаются и около Семиполатинска. Мнѣ кажется, что онѣ распространены по всему тому пространству, которое занимаетъ песчаная полоса Томской губерніи, покрытая сосновыми лѣсами.

На зиму онѣ небольшими табунами поднимаются на горы вдоль рѣкъ, не переплывая ихъ и слѣдуя промежутками. Эти промежутки, вышѣ города Бійска, деревни Моралихи и Змѣиногорскаго рудника, заняты горами, прорѣзанными съ юга на сѣверъ большими рѣками Алтая Ануемъ, Чарышемъ и Убой. Горы между двумя рѣками образуютъ одну безпрерывную продолговатую гриву, возвышенную по водораздѣлу и понижающуюся къ сѣверу; эти большія гривы въ обѣ стороны отъ своего хребта изрѣзаны крутыми логами, служащими ложемъ малыхъ или поперечныхъ рѣкъ и образующими между собой второстепенныя гривы; эти послѣднія только и называются здѣсь гривами, а гребни ихъ рёлками; большія же гривы, происходящія отъ соединенія поперечныхъ и образующія водораздѣлъ между продольными рѣками, называются ходовыми сопками, потому-что ихъ рёлками направляется главный ходъ табуновъ козуль. Такимъ образомъ тѣ козули, которыя паслись лѣтомъ у береговъ Оби, между устьями Чарыша и Ануя, идутъ по правому берегу Чарыша; козули, проводившіе лѣто въ Колыванскомъ бору, выше устья рѣчки Бѣлой, поднимаются ходовой сопкой между Чарышемъ и Бѣлой, и наконецъ тѣ, которые паслись въ займищахъ между средней Обью и среднимъ Иртышемъ, идутъ водораздѣломъ рѣчки Бѣлой и Убы. На равнинѣ есть еще мѣстности, гдѣ онѣ пересѣкаютъ рѣки: такъ напримѣръ, козули праваго берега Оби переходятъ на лѣвый и поднимаются въ вершины Чарыша; но въ горахъ онѣ держатся ходовыхъ сопокъ, и гдѣ послѣднія бываютъ съужены поперечными логами, всѣ пути козуль сходятся въ одну общую тропу; въ этихъ узкихъ мѣстахъ они избираютъ для своего прохода сѣдловины между двумя, хотя и не значительными возвышенностями; на этихъ-то мѣстахъ, во время хода козуль, здѣшніе промышленники прячутся за камни съ ружьями: поэтому мѣста эти называются караульными сопками. Съ сѣверной стороны караульная сопка представляетъ, какъ и всякая здѣшняя возвышенность, наибольшую покатость, покрытую хвойнымъ лѣсомъ; съ южной стороны она имѣетъ видъ невысокаго каменистаго бугра; козули поднимаются лѣсомъ, и выходятъ на обнаженную южную сторону караульной сопки; передъ ними открывается маленькое открытое плато, черезъ которое онѣ должны перебѣжать, чтобъ достичь до другихъ лѣсистыхъ возвышенностей, лежащихъ впереди; но на этой открытой мѣстности онѣ дѣлаются добычей охотниковъ, сидящихъ въ камняхъ южной стороны караульной сопки.

Осенью козули пасутся подъ самыми бѣлками; но когда выпадетъ первый снѣгъ, онѣ спускаются къ вершинамъ ключей, и, по мѣрѣ углубленія снѣговъ, спускаются все ниже и ниже. На этихъ переходахъ онѣ встрѣчаютъ изгороди, которыя тянутся иногда на нѣсколько верстъ; въ изгородяхъ онѣ находятъ отверстія въ полтора аршина ширины, и устремляются въ нихъ, но впереди отверстій вырыты глубокія ямы, въ которыя онѣ падаютъ и живыми достаются охотникамъ. У казака Кудеярова, въ Тулатинской станицѣ, на двухъ верстахъ изгороди сдѣлано такихъ семьдесятъ ямъ. Естественно, что тѣ промышленники, которые имѣютъ свои изгороди выше, начинаютъ промышлять козуль раньше прочихъ.

Козули не доходятъ до вершинъ Чарыша, и въ мѣстахъ, обитаемыхъ калмыками, по отзывамъ здѣшнихъ звѣролововъ, ихъ никогда не бываетъ. Во время перехода на горы, въ первыхъ числахъ августа, у козуль, какъ и у мораловъ и сохатыхъ, начинается гонъ (течка); табунами козулей предводительствуютъ самцы; въ сентябрѣ козули дѣлаются уже яжны, т. е. тяжелы, и, вмѣстѣ-съ-тѣмъ, линяютъ и перемѣняютъ красный цвѣтъ на сѣрый; осенній козлиный мѣхъ, прочный и синевато-сѣрый, называется борловымъ, дороже цѣнится (отъ 3 руб. асс. до 1 руб. сер.) и употребляется на сапоги и дахи; хохлунъ, т. е. весенній красный мѣхъ, не держитъ шерсти, скоро оголяется при носкѣ, и потому употребляется только для выдѣлки замши. Осенью и мясо считается вкуснѣе, чѣмъ въ другое время.

Козуля приноситъ отъ одного до четырехъ яглоковъ заразъ; яглокомъ называется козленокъ, который бѣгаетъ еще за матерью, т. е. питается еще ея молокомъ. Охотники умѣютъ подражать крику яглоковъ, положивши въ ротъ сложенный вдвое лоскутокъ бересты; эти звуки привлекаютъ самокъ, вѣроятно лишившихся дѣтей по какой-нибудь причинѣ. Охотники убиваютъ ихъ изъ ружей.

Ружья алтайцы носятъ за спиной, на ремнѣ черезъ правое плечо, дуломъ внизъ; на другомъ ремнѣ, черезъ лѣвое плечо виситъ натруска; на прикладъ и казенникъ надѣвается барсучье нагалище.

Кромѣ этихъ способовъ, козуль промышляютъ петлями и капканами; послѣдніе ставятся въ озерахъ, находящихся на лугу Чарыша, по которымъ онѣ любятъ бродить. Надъ дорожками, на двухъ кольяхъ навѣшиваютъ пеньковыя петли, вымазанныя травой, называемой здѣсь медвѣжьей пучкой, чтобъ козуля не могла услышать человѣческаго запаха отъ веревки. Козули и моралы имѣютъ болѣе развитое обоняніе, чѣмъ зрѣніе; по-крайней-мѣрѣ онѣ стоятъ выпучивъ глаза, когда къ нимъ приближается человѣкъ со стороны вѣтра; но если вѣтерокъ нанесетъ мгновенно тонкій запахъ человѣка въ ноздри морала, онъ опрометью бросается прочь.

Одинъ колъ утвержденъ въ землѣ крѣпче, другой, напротивъ, такъ слабо, что козуля можетъ его сронить; послѣдній отличается еще тѣмъ, что имѣетъ сучья, далеко обрубленныя отъ ствола. Петля концомъ своимъ крѣпко привязывается къ суковатому колу и слегка поддѣвается на крѣпко утвержденный колъ; другая половина петли виситъ надъ дорожкой; козуля, продѣвъ голову въ петлю, сдергиваетъ ее съ одного кола и тащитъ за собой другой колъ, который бороздитъ по землѣ своими сучьями.

Кромѣ человѣка, козули дѣлаются добычей беркутовъ; гоняясь за козулей, беркутъ старается сѣсть ей на спину, уцѣпиться лапами въ шею и хвостъ, и потомъ выклевать или выбить крыльями глаза. Но козуля выкидываетъ заднія ноги выше спины, и такъ сильно бьетъ ими, что сшибаетъ орла долой; однажды въ долинѣ, между Чарышской и Тулатинской станицами шелъ обозъ; обозные видѣли, какъ по косогору неслась козуля, преслѣдуемая беркутомъ; чувствуя, вѣроятно, что силы оставляютъ ее, она хотѣла спастись отъ него подъ покровительствомъ людей, что дѣлаютъ также жаворонки Киргизской степи, спасаясь отъ того же преслѣдователя; израненая козуля прибѣжала въ обозъ, но здѣсь обозные люди поймали ее и зарѣзали^[13].

Кромѣ этихъ родовъ охоты, въ Алтаѣ есть еще охота на медвѣдей, на которыхъ ставятъ большія ловушки, пудовые капканы, подрѣзи и пасти, а также убиваютъ ихъ изъ ружей. Пудовые капканы ставятся и на мораловъ; они натягиваются воротомъ и бьютъ такъ сильно, что отскакиваютъ на поларшина отъ земли, и пересѣкаютъ ногу морала, а потому съ ними обращаются осторожно; на соболей употребляются тѣ же капканы, которые ставятся на волковъ, и рѣдко дѣлаются менѣе; третій сортъ капкановъ употребляется для выдръ и козуль и ставится въ воду. Подрѣзи устроиваются на дорогахъ медвѣдей и сохатыхъ; главную часть подрѣзи составляетъ шестъ, или очапъ, имѣющій на концѣ обоюдоострый кривой ножъ; очапъ лежитъ на вилагѣ не центромъ тяжести, а такъ, что конецъ съ ножомъ легче и стремятся кверху, но удерживается силышемъ, петлей, надѣтой на очапъ и задѣтой за-зарубку на вколоченномъ въ землю колышкѣ; къ силышу привязана сима, или веревка, другой конецъ которой обвязанъ около лѣсины, стоящей противъ вилаги. Сима перегораживаетъ звѣрю дорогу, и потому онъ, проходя, натягиваетъ ее; сима сдергиваетъ силышъ съ зарубки, и конецъ очапа съ ножомъ вдругъ поднимается вверхъ; снарядъ этотъ устанавливается такъ, чтобъ ножъ наносилъ рану звѣрю въ полое мѣсто.

Медвѣдь самый сильный изъ здѣшнихъ звѣрей, и потому пользуется наибольшею извѣстностью. Характеръ его достаточно объясняется въ разсказахъ простолюдиновъ, которые любятъ представлять его болѣе въ комическомъ положеніи. Анекдотъ объ охотѣ его за кабанами, извѣстенъ всей Сибири. Въ Алтаѣ онъ разсказывается чаще, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Не рѣшаясь напасть на цѣлое стадо кабановъ, медвѣдь поднялся на скалу, подъ которой оно паслось, и хотѣлъ бросить въ середину его большое бревно. Чтобъ вѣрнѣе попасть, онъ положилъ бревно между заднихъ ноѵъ, и подвигалъ его передними; но когда центръ тяжести бревна перешелъ за гребень скалы, бревно полетѣло внизъ, и другимъ концомъ сбросило медвѣдя въ середину кабаньяго стада.

Медвѣдь отличается страстью къ артистическимъ удовольствіямъ, къ изысканнымъ блюдамъ, къ музыкѣ и, мнѣ кажется, въ охотѣ онъ не столько ищетъ добычи, сколько наслажденія побѣды. — Одинъ крестьянинъ, рубившій дрова въ лѣсу, былъ свидѣтелемъ другаго рода охоты медвѣдя за кабанами; медвѣдь кидалъ въ непріятеля булыжникомъ, потомъ обращался въ бѣгство, всползалъ на пень, и помѣщался на огромной березовой губѣ, какъ на балконѣ; кабаны подбѣгали къ нимъ, но, видя неприступное положеніе медвѣдя, возвращались на пастбище; когда медвѣдь спустился съ губы для новаго нападенія, крестьянинъ подошелъ къ его крѣпости, и подрубилъ слегка губу: черезъ непродолжительное время медвѣдь спѣшилъ въ свою крѣпость спасаться, влѣзъ на пень, и только соскочилъ на губу, какъ она оторвалась, онъ полетѣлъ вмѣстѣ съ нею, и былъ принятъ кабанами на клыки.

Первостепенная сила, наводящая страхъ на всѣхъ животныхъ, и совершенство инстинкта, дали право медвѣдю на уваженіе и людей. Инородцы сибирскіе питаютъ къ нему божеское почтеніе; это уваженіе замѣтно и въ русскомъ народѣ; оно усиливается еще тѣмъ, что ни одно изъ здѣшнихъ животныхъ, такъ не близко къ природѣ человѣка по наружнымъ признакамъ, какъ медвѣдь; пища, полумясная, полурастительная, умѣнье ходить на двухъ ногахъ и вооружаться камнемъ, и, наконецъ, нѣкоторое сходство формъ скелета, покрытаго мускулами, съ такимъ же скелетомъ человѣка, такъ сближаютъ медвѣдя съ человѣкомъ въ глазахъ народа, что послѣдній допускаетъ возможность половаго соединенія ихъ. Въ народѣ существуетъ разсказъ о женщинѣ, уведенной медвѣдемъ въ свою берлогу. Ласки его состояли въ томъ, что онъ лизалъ ей лицо; вмѣсто пищи давалъ ей сосать какой-то питательный камень; она такъ обнатурилась^[14] въ этой странной жизни, что, когда была спасена и выведена изъ берлоги, то была уже найдена беременною. Разсказъ этотъ можно принятъ за остатки миѳа о происхожденіи народа, заимствованный вѣроятно у финскихъ племенъ, потому-что я слышалъ его не только отъ крестьянъ Томской губерніи, но и отъ татарина Казанской губерніи, выдававшаго его за произшествіе случившееся въ ихъ краѣ.

Медвѣдь въ здѣшнихъ лѣсахъ лакомится черемухой, малиной и кедровыми орѣхами, а осенью, когда нападетъ снѣгъ, собираетъ калину; кромѣ того онъ дѣлаетъ опустошенія въ здѣшнихъ пасѣкахъ; кажется, изъ той же гастрономической прихоти онъ не ѣстъ свѣжаго мяса, а закладываетъ его предварительно подъ хворостъ, и проквашиваетъ.

Кромѣ бурыхъ медвѣдей здѣсь встрѣчаются соловые, которые вѣроятно подали поводъ простому народу утверждать, что въ вершины Бухтармы, на бѣлки, заходитъ бѣлый медвѣдь Ледовитаго моря. Когда я доказывалъ, что бѣлый медвѣдь долженъ бы былъ пройдти мимо нашихъ деревень, чтобъ попасть на бѣлки Бухтармы, потому-что онъ живетъ только на сѣверѣ, мнѣ простодушно отвѣчали, что вѣдь и въ вершинахъ Бухтармы такой же сиверъ, какъ и у устья Оби. Подъ сиверомъ въ Сибири разумѣютъ холодный климатъ съ вѣчнымъ снѣгомъ и холодными вѣтрами.

По размѣрамъ, здѣшніе медвѣди принадлежатъ къ самымъ большимъ. Въ станицѣ Ключи былъ найденъ мертвый медвѣдь, шкура котораго имѣла 17 четвертей длины; сала было снято 5 пудовъ. Этотъ медвѣдь, долго приводившій въ ужасъ станицы Ключи и Бѣлорѣцкую, переходя отъ одной къ другой, былъ жертвой увѣренности въ своей силѣ; онъ задавилъ двухъ лошадей, которыя были привязаны одна къ другой, что часто дѣлаютъ, когда одна изъ лошадей не отличается спокойнымъ характеромъ и съ трудомъ ловится. Медвѣдь воспользовался ремнемъ, который соединялъ трупы, перекинулъ его себѣ на шею и поволокъ лошадей въ лѣсъ; на пути ему представилась переправа черезъ небольшую рѣчку, поперегъ которой лежала упавшая толстая лѣсина; медвѣдь пошелъ по этому случайному мосту, а трупы потащились сзади его по обѣимъ сторонамъ моста; но, такъ какъ рѣчка была довольно быстра, то трупъ, тащившійся выше моста, снесло и затерло подъ лѣсину, а медвѣдь былъ притиснутъ къ ней ремнемъ и задушился. Разсказы объ этомъ медвѣдѣ распространились на сотни верстъ вокругъ отъ Ключей и, кажется, будутъ жить вѣчно въ горахъ, и, можетъ-быть, превратятся въ фантастическое преданіе.

При всемъ совершенствѣ инстинкта, у медвѣдя всегда достаетъ его, чтобъ удачно приводить въ исполненіе свои выдумки, и онъ чаще надѣется на свою силу, чѣмъ на смышленость. Если голова его попадется въ петлю, то онъ не старается снять ее съ шеи, а тянется изъ всей силы прочь, чтобъ порвать ее и затягиваетъ себѣ горло. Иногда на его дорогѣ кладутъ петлю съ тяжеловѣснымъ обрубкомъ на концѣ; медвѣдь попадается лапой въ петлю и обрубокъ начинаетъ мѣшать ему скоро ходить; онъ беретъ его въ лапы и старается отбросить какъ можно далѣе, но обрубокъ снова тащится сзади; медвѣдь повторяетъ тѣ же усилія до тѣхъ поръ, пока не измучится до смерти, а иногда поднимается на утесъ и кидаетъ обрубокъ въ долину, и самъ бываетъ увлеченъ туда же. Народъ также думаетъ, что одно изъ лучшихъ средствъ сопсенія при встрѣчѣ съ медвѣдемъ безъ оружія — стать за толстую лѣсину; медвѣдь будетъ цѣлый день ходить въ одну сторону и не догадается пойти на встрѣчу.

Во время своихъ поисковъ въ насѣкахъ, онъ бываетъ чрезвычайно остороженъ, старается подкрасться совершенно незамѣтно, и, дѣйствительно, присутствіе его въ насѣкѣ только тогда обнаруживается, когда онъ стукнетъ колодкой; онъ старается ступать на землю какъ можно мягче, и каждую хворостинку обходитъ кругомъ, чтобъ не хрустнула подъ ногой; съ такой же осторожностью медвѣдь любитъ слѣдить иногда за человѣкомъ.

Кромѣ описанныхъ ловушекъ, на медвѣдя устроиваютъ еще кулёмы, похожія устройствомъ на соболиныя, но отличающіяся размѣрами; онѣ также состоятъ изъ двухъ стѣнъ, врубленныхъ въ лѣсину; но стѣны эти состоятъ изъ заплотника и имѣютъ два аршина высоты; спереди порогъ, надъ которымъ настораживается гнетикъ, но не палка, какъ въ соболиной ловушкѣ, а цѣлая лѣсина, на которую навалено множество лѣсу; гнетикъ медвѣжьей кулёмы называется спипой. Внутрь кулёмы для приманки кладется падаль.

На зиму медвѣдь устроиваетъ берлогу, вырываетъ яму, закладываетъ сверху хворостомъ, подъ себя натаскиваетъ тундры (моху) и оставляетъ нору, чтобъ только самому вылѣзти. Замѣтивъ берлогу, охотники ждутъ времени, когда онъ совершенно уснетъ; тогда дѣлаютъ нѣсколько островинъ, жердей съ оставленными на нихъ сучьями длиною въ четверть, и толкаютъ ихъ одну за другою въ берлогу, комлями впередъ; разбуженный медвѣдь сначала самъ задергиваетъ ихъ къ себѣ, но потомъ начинаетъ толкать вонъ, но не можетъ вытолкать, потому-что торчащіе сучья втыкаются въ стѣны отверзтія; въ берлогу бросаютъ гнилушки, поджигаютъ ихъ, и медвѣдь задыхается отъ дыма. Но случается, что медвѣдь не задергиваетъ первую островину и вылѣзаетъ самъ наружу; охотники уже готовы къ такой встрѣчѣ и держатъ ружья надъ отверстіемъ.

Алтай бѣденъ водяными птицами, а потому птицеловство въ немъ не отличается большими размѣрами. Какъ лѣсистая страна, онъ изобилуетъ куриными породами; въ немъ водятся глухари, тетери и рябчики; больше всего ловятъ тетерь осенью; Петръ Петровичъ налавливалъ ихъ въ одну осень до 200 штукъ; для ловли тетерь устроиваютъ здѣсь тынки, коши, шатры и падины. Кошъ отличается отъ тынка тѣмъ, что можетъ переноситься, а тынокъ плетется на вбитыхъ въ землю кольяхъ; въ обѣихъ этихъ ловушкахъ птица обманывается вертящейся на оси крышкой, на которую она садится. Падины дѣлаются въ хлѣбныхъ кладяхъ; это просто углубленія, которыя оставляются въ кладяхъ во время кладки ихъ; сверху они закрываются слегка колосьями; птицеловъ, замѣтивши, что тетери начинаютъ нападать на хлѣбъ, садиться въ яму и сдергиваетъ тетерь за ноги рукой или крючкомъ.

Иногда ловятъ здѣсь беркутовъ и ястребовъ, и продаютъ въ Семипалатинскѣ киргизамъ. Для этого небольшое пространство огораживается нѣсколькими кольями, на которые слабо набрасывается сѣть; въ середину кладется кусокъ падали; беркутъ падаетъ на неё отвѣсно, тумаромъ, а поднимается на-косо, налетаетъ на сѣть и запутывается.

Глава эта, описывая ловецкую промышленность Чарышской станицы, въ то же время характеризуетъ дѣятельность отца и сына; успѣхи перваго зависѣли отъ его силы и терпѣнія; на соболиномъ промыслѣ отъ него только требовалось хладнокровіе передъ смертью, потому-что онъ могъ или замерзнуть, или умереть съ голоду, или встрѣтиться съ медвѣдемъ и быть съѣденнымъ, или погибнуть подъ снѣжной лавиной. Сынъ силѣ противопоставилъ ловкость; онъ выбралъ тѣ роды охоты, которые не подвергали его лишеніямъ и опастностямъ и зависѣли не отъ силы, а отъ совершенства глазъ.

Г. Потанинъ.

"Русское слово", № 9, 1859

---

1. Наружнымъ признакомъ спѣлости орѣховъ служитъ отсутствіе сѣры на поверхности шишекъ; въ 1856 году первые спѣлые орѣхи въ станицу Чарышскую были привезены 28 іюля.
2. Голенастые кедры, по разсказамъ орѣхопромышленниковъ, даютъ только пудовку шишекъ; береговые же до пяти мѣшковъ, т. е. не много менѣе пяти пудовокъ.
3. Авторъ «Статистическаго Обозрѣнія Сибири» въ одной части своего сочиненія написалъ, что тигръ называется въ Сибири бабромъ; во всей Западной Сибири не знаютъ этого слова, тогда какъ тигръ въ нее чаще заходить, чѣмъ въ Восточную, а на югѣ киргизской степи водится постоянно. Свѣдѣніе это авторъ заимствовалъ изъ «Поѣздки въ Якутскъ» Щукина, гдѣ говорится, что тигръ въ самомъ дѣлѣ называется бабромъ на крайнемъ востокѣ Сибири.
4. Березовые дома сплошь составляютъ жилища у обитателей барабинской равнины; въ Омскѣ большая часть домовъ изъ кедровъ, приплавляемыхъ по Оми изъ лѣсовъ, окружающихъ ея вершины.
5. На семью, состоящую только изъ мужа и жены, заготовляютъ здѣсь каждую осень пятьдесятъ двѣ пары вѣниковъ.
6. Т. е. по старымъ пашнямъ.
7. Рогалемъ называется ручка сохи, посредствомъ которой дается направленіе сошнику. «Взяться за рогаль» значитъ приняться за хлѣбопашество.
8. Въ Алтаѣ часто одна гора у жителей деревни на сѣверной сторонѣ называется другимъ именемъ, чѣмъ у жителей южной стороны. Такъ около Чарышской станицы гора на лѣвомъ берегу Чарыша называется Чалинской; крестьяне же деревни Березовки, расположенной у ея южной подошвы, называютъ ее Сосновой.
9. Эти слова я очень часто слышалъ отъ старушекъ въ Алтаѣ.
10. Поэтому здѣшніе рыболовы сами плетутъ дель изъ толстой нитки; базарная, т. е. ирбитская дель тонка и не выдерживаетъ ударовъ тальменя.
11. Въ 1866 году ловъ неводами по курьямъ начался 10 октября.
12. Впрочемъ онъ встрѣчается въ р. Сентелекѣ, впадающей въ Чарышъ выше Чарышской станицы.
13. Когда рѣжутъ живую козулю, добытую ямой, то придавливаютъ ногой одну заднюю ея ляшку, чтобъ она не брыкала, иначе она изорветъ копытами замшевые шаровары охотника.
14. Слово, употребленное разсказчикомъ.