Я получил сей дар, наперсник Аполлона,
Друг вкуса, верный страж Парнасского закона,
Вниманья твоего сей драгоценный дар.
Он пробудил во мне охолодевший жар, 5 И в сердце пасмурном, добыче мёртвой скуки,
Поэзии твоей пленительные звуки,
Раздавшись, дозвались ответа бытия:
Поэт напомнил мне, что был поэтом я.
Но на чужих брегах, среди толпы холодной, 10 Где жадная душа души не зрит ей сродной,
Где жизнь издержка дней и с временем расчёт,
Где равнодушие, как всё мертвящий лёд,
Сжимает и теснит к изящному усилья —
Что мыслям смелость даст, а вдохновенью крылья? 15 В бездействии тупом ослабевает ум,
Без поощренья спит отвага пылких дум.
Поэзия должна не хладным быть искусством,
Но чувства языком иль, лучше, самым чувством.
Стих прибирать к стиху есть тоже ремесло! 20 Поэтов цеховых размножилось число.
Поэзия в ином слепое рукоделье:
На сердце есть печаль, а он поёт веселье;
Он пишет оттого, что чешется рука;
Восторга своего он ждёт не свысока, 25 За вдохновением является к вельможе,
И часто к небесам летает из прихожей.
Иль, утром возмечтав, что комиком рождён,
На скуку вечером сзывает город он;
Иль, и того смешней, любовник краснощёкой, 30 Бледнеет на стихах в элегии: К жестокой!
Кривляется без слёз, вздыхает невпопад
И чувства по рукам сбирает напрокат;
Он на чужом огне любовь разогревает
И верно с подлинным грустит и умирает. 35 Такой уловки я от неба не снискал:
Поётся мне, пою, — вот что поэт сказал,
И вот пиитик всех первейшее условье!
В обдуманном пылу хранящий хладнокровье,
Фирс любит трудности упрямством побеждать 40 И, вопреки себе, а нам назло — писать.
Зачем же нет? Легко идёт в единоборство
С упорством рифмачей читателей упорство.
Что не читается? Пусть имянной указ
К печати глупостям путь заградит у нас. 45 Бурун отмстить готов сей мере ненавистной,
И промышлять пойдёт он скукой рукописной.
Есть род стократ глупей писателей глупцов —
Глупцы читатели. Обильный Глазунов[1]
Не может напастись на них своим товаром: 50 Иной божиться рад, что Мевий пишет с жаром.
В жару? согласен я, но этот лютый жар —
Болезнь и божий гнев, а не священный дар.
Ещё могу простить чтецам сим угомоннным,
Кумира своего жрецам низкопоклонным, 55 Для коих таинством есть всякая печать
И вольнодумец тот, кто смеет рассуждать;
Но что несноснее тех умников спесивых,
Нелепых знатоков, судей многоречивых,
Которых все права — надменность, пренья шум, 60 А глупость тем глупей, что нагло корчит ум!
В слепом невежестве их трибунал всемирной
За карточным столом иль кулебякой жирной
Венчает наобум и наобум казнит;
Их осужденье — честь, рукоплесканье — стыд. 65 Беда тому, кто мог языком благородным,
Предупреждений враг, друг истинам свободным,
Встревожить невзначай их раболепный сон
И смело вслух вещать, что смело мыслил он!
Труды писателей, наставников отчизны, 70 На них, на их дела живые укоризны;
Им не по росту быть вменяется в вину,
И жалуют они посредственность одну.
Зато какая смесь пред тусклым их зерцалом?
Тот драмой бьёт челом иль речью, сей журналом, 75 В котором, сторож тьмы, взялся он на подряд,
Где б мысль ни вспыхнула иль слава, бить в набат.
Под сенью мрачною сего ареопага
Родится и растёт марателей отвага,
Суд здравый заглушён уродливым судом, 80 И на один талант мы сто вралей сочтём.
Как мало, Дмитриев, твой правый толк постигли,
Иль крылья многие себе бы здесь подстригли!
Но истины язык невнятен для ушей:
Глас самолюбия доходней и верней. 85 Как сладко под его напевом дремлет Бавий!
Он в людях славен стал числом своих бесславий;
Но, счастливый слепец, он все их перенёс:
Чем ниже упадёт, тем выше вздёрнет нос.
Пред гением его Державин — лирик хилый; 90 В балладах вызвать рад он в бой певца Людмилы,[2]
И если смельчака хоть словом подстрекнуть,
В глазах твоих пойдёт за Лафонтеном в путь.[3]
Что для иного труд, то для него есть шутка.
Отвергнув правил цепь, сложив ярмо рассудка, 95 Он бегу своему не ведает границ.
Да разве он один? Нет, много сходных лиц
Я лёгким абрисом в лице его представил,
И подлинников ряд ещё большой оставил,
Когда, читателей моих почтив корысть, 100 Княжнин бы отдал мне[4] затейливую кисть,
Которой Чудаков он нам являет в лицах —
Какая б жатва мне созрела в двух столицах!
Сих новых чудаков забавные черты
Украсили б мои нельстивые листы; 105 Расставя по чинам, по званью и приметам,
Без надписей бы дал я голос их портретам.
Но страхом робкая окована рука:
В учителе боюсь явить ученика.
Тебе, о смелый бич дурачеств и пороков, 110 Примерным опытом и голосом уроков
Означивший у нас гражданам и певцам,
Как с честью пролагать блестящий путь к честям,
Тебе, о Дмитриев, сулит успехи новы
Свет, с прежней жадностью внимать тебе готовый. 115 Что медлишь? На тобой оставленном пути
Явись и скипетр ты первенства схвати!
Державин, не одним ты с ним гордишься сходством,
Сложив почётный блеск, изящным благородством
И даром, прихотью не власти, но богов, 120 Министра пережал на поприще певцов.
Люблю я видеть в вас союзом с славой твёрдым
Честь музам и упрёк сим тунеядцам гордым,
Князьям безграмотным по вольности дворян,
Сановникам, во тьме носящим светлый сан, 125 Вы постыдили спесь чиновничью раскола:
Феб двух любимцев зрел любимцами престола.[5]
Согражданам своим яви пример высокий,
О Дмитриев, рази невежества вражду,
И снова пристрастись к полезному труду, 130 И в новых образцах дай новые уроки!
Март — апрель 1819
Примечания
Первая публикация: «Полярная Звезда» на 1823 г., с. 97. Печатается впервые полностью с восстановлением по списку из архива братьев Тургеневых (ИРЛИ) следующих строк: «Пред гением его Державин — лирик хилый… В глазах твоих пойдёт за Лафонтеном в путь» и «Державин, не одним ты с ним гордишься сходством… Феб двух любимцев зрел любимцами престола». Адресовано поэту, почётному арзамасцу Ивану Ивановичу Дмитриеву (1760—1837). Датируется мартом — апрелем 1819 г. по переписке Вяземского с А. И. Тургеневым. Поводом к написанию послания послужил выход в свет пятого издания сочинений И. И. Дмитриева, которое А. И. Тургенев выслал Вяземскому в Варшаву 20 ноября 1818 г. («Остафьевский архив», т. I, с. 150). Первое упоминание о послании к И. И. Дмитриеву содержится в письме Вяземского к А. И. Тургеневу от 24 марта 1819 г. («Остафьевский архив», т. I, с. 206). В апреле стихотворение, вероятно, было уже послано в Петербург, так как 15 мая Вяземский писал А. И. Тургеневу: «…Кто просит вас печатать мое послание к Дмитриеву? возвратите мне его скорее с замечаниями или без замечаний. …Разве вы не знаете Дмитриева? Мне нужно прежде ему от себя послать стихи, а там просить позволения их печатать. Легко статься может, что иное тут его и ошеломит» («Остафьевский архив», т. I, с. 234). 31 мая Вяземский просит А. И. и П. И. Тургеневых, Карамзина и «племянника Пушкина» прислать замечания на его послание («Остафьевский архив», т. I, с. 245).
↑Обильный Глазунов… — И. П. Глазунов (1762—1831), петербургский книгопродавец, или его брат М. П. Глазунов (1757—1831), владелец книготорговой и издательской фирмы в Москве и Петербурге.
↑В балладах вызвать рад он в бой певца Людмилы. — Жуковский, автор баллады «Людмила» (1808), его соперник — поэт и критик П. А. Катенин (1792—1853), автор баллады «Ольга» (1816); оба произведения являются вольным переводом баллады немецкого поэта Бюргера «Ленора».
↑За Лафонтеном в путь. — Французский поэт и баснописец Жан Лафонтен (1621—1695).
↑Княжнин бы отдал мне… — Поэт, драматург и переводчик Я. Б. Княжнин был автором комедии «Чудаки» (1790).
↑Феб двух любимцев зрел любимцами престола. — Имеются в виду поэты Г. Р. Державин, министр юстиции в 1802—1803 гг., и И. И. Дмитриев, занимавший в 1796—1814 гг. государственные посты оберпрокурора Сената и министра юстиции.
