(*) Осмѣливаясь подозрѣвать знаменитую Сочинительницу въ піитическомъ изобрѣтеніи, отдаемъ справедливость ея таланту. Происшествіе, лица, отличительные признаки ихъ, все взято изъ Исторіи. Чтобъ увѣриться въ томъ, стоитъ только раскрыть шестой Томъ Англійской исторіи несравненнаго Гюма (Basil. 1789, 8). Переводившій статью сію долженъ еще прибавить, для нѣкоторыхъ читателей, что онъ, вовсе не думая идти въ соперничество съ кѣмъ-либо, имѣлъ въ виду особенныя причины. М.
Іоанна Грей (Gray), внучка Генриха VIII по бабкѣ своей Маріи, сестрѣ Антійскаго Монарха, вдовѣ Лудовика XII, выдана была за Лорда Гильфорда, сына Геерцога Нортумберландскаго. Сей послѣдній убѣдилъ Едуарда VI назначить ее въ завѣщаніи своемъ (1555 года) преемницею трона, минувши Марію и Елисавету. Первая была дочь. Екатерины Аррагонской и протестанты Англійскіе опасались Католическаго ея исповѣданія; второй, родившейся отъ Анны Болейнь, могъ быть препятствомъ ея происхожденіе. Герцогъ Hopтумберландскій умѣлъ весьма хорошо показать сіи причины Едуарду VI.
Іоанна Грея, не будучи сама увѣрена въ справедливости правъ своихъ на корону, отрекалась исполнить завѣщаніе Едуарда. На конецъ просьбы страстно любимаго супруга, управляемаго Герцогомъ Нортумберландскимъ, исторгли изъ устъ Іоанны несчастное согласіе. Только девять дней она царствовала, или лучше сказать царствовалъ ея свекоръ, Герцогъ Нортумберландскій, управляя именемъ новой Королевы.
Марія, старшая дочь Генриха VIII, одержала верхъ, не смотря на сопротивленіе протестантовъ. Жестокій, мстительный нравъ ея оказался во всей гнусности своей умерщвленіемъ Герцога Нортумберландскаго, сына его Гильфорда и невинной Іоанны. Злосчастная жертва судьбы имѣла тогда неболѣе осмнадцати лѣтъ отъ рожденія, а уже славилась основательнымъ знаніемъ мертвыхъ, и живыхъ языковъ. До насъ дошли письма ея на Греческомъ и Латинскомъ языкахъ; доказательство рѣдкихъ, чудесныхъ способностей въ столь юномъ возрастѣ. Іоанна сверхъ того имѣла душу благочестивую, характеръ благородный и любезный. Родители ея также требовали, ни на что не взирая, чтобы онъ непремѣнно вступила на престолъ Англіи. Отецъ ея, Герцогъ Суффолкскій, покушался воспламенить духъ мятежа въ приверженцахъ Іоанны Грей, когда нѣсколько уже мѣсяцовъ сидѣла она въ темницѣ, обремененная оковами, и когда уже былъ рѣшенъ ея жребій. Сіе послужило поводомъ къ немедленному исполненію приговора. Герцогъ Суффолкскій погибъ скоро послѣ своей дочери.
Слѣдующее письмо, по видимому, написано въ Февралѣ 1554 года. Преданіе говоритъ, что Іоанна Грей, во все время неволи свободно переписывалась съ друзьями своими и родственниками, и что до послѣдней минуты не ослабѣвали въ ней духъ философіи и внушенное религіею мужество.
"Іоанна Грей Доктору Елмерсу.
"Тебѣ, почтенный другъ мой, обязана и за правила религіи, за ту жизнь вѣры, которая одна только можетъ вѣчно продолжаться; къ тебѣ обращаю и послѣднія мысли при семъ торжественномъ испытаніи, къ которому я предназначена. Прошло уже три мѣсяца, какъ произнесенъ Королевою смертный приговоръ мужу моему и мнѣ, — приговоръ, опредѣляющій казнь за несчастное девятидневное господство, за терновый вѣнецъ, которой возможенъ былъ на мою голову для того, чтобы сдѣлать ее жертвою смерти. Мнѣ казалось, искренно признаюсь тебѣ, что Марія хотѣла только устрашить меня столь безчеловѣчнымъ приговоромъ; но ни какъ не могла я помыслить, чтобы она вознамѣрилась пролить мою кровь, которая течетъ и въ ея жилахъ. Я думала, что молодость моя послужитъ въ извиненіе, когда бы осталось недоказаннымъ, что я долго несоглашалась принять пагубное для меня достоинство, и что единственно угожденіе Герцогу Нортумберландскому, моему свекру, могло вовлечь меня въ сіе заблужденіе. Но я пишу къ тебѣ не для того, чтобы хотѣла, жаловаться на враговъ своихъ, оно суть орудіе воли Божіей, равно, какъ и всѣ происшествія здѣшняго міра; слѣдственно я, должна говорить о томъ только, что во мнѣ самой происходитъ. Заключенная въ темницѣ нахожу пищу себѣ въ чувствахъ собственнаго сердца, наблюдая борьбу душевныхъ движеній; въ семъ состоятъ нынѣшнія мои занятія.
"Вчера посѣтилъ меня Ашамъ, другъ нашъ, и присутствіе его принесло мнѣ живѣйшую радость. Въ душѣ моей возобновилось воспоминаніе о тѣхъ сладостныхъ, полезныхъ минутахъ, которыя провела съ нимъ въ чтеніи древнихъ писателей. Единственно, желала я бесѣдовать съ нимъ о мужахъ знаменитыхъ, давно уже, несуществующихъ въ мірѣ, мужахъ, коихъ творенія открыли мнѣ неисчерпаемые источники размышленій. Ашамъ, ты вѣдаешь, спокоенъ и важенъ; старость помогаетъ ему сносить неприятности жизни. Въ самомъ дѣлѣ, старость человѣка, умѣющаго мыслить, не можетъ быть слабою; ее подкрѣпляютъ опытность, вѣра, а для малаго остатка дней немного надобно силы. Конецъ жизни еще ближе ко мнѣ нежели къ старцу; но послѣднія минуты мои будутъ исполнены горечи.
"Ашамъ пришелъ съ извѣстіемъ, что Королева дозволяетъ мнѣ освѣжаться воздухомъ въ саду, примыкающемъ, къ темницѣ. Радость моя была неизъяснимая и простиралась до такой степени, что добрый другъ нашъ не посмѣлъ ее тотчасъ разрушить. Мы пошли вмѣстѣ. Онъ дозволилъ мнѣ пользоваться нѣсколько времени тѣми приятностями Натуры, которыхъ давно уже я невидала. День былъ одинъ изъ ближайшихъ къ веснѣ, возвѣщающихъ ея пришествіе. Незнаю, прекраснѣйшая пора года сдѣлала ли бы во мнѣ столь сильное впечатлѣніе, какъ сіе предчувствіе ея возврата: дерева обращали къ солнцу вѣтви еще не одѣтыя листьями; луга зеленѣли; ранніе цвѣтки благоуханіемъ своимъ упреждали мелодическіе звуки, которые раздадутся въ то время, когда Природа явится во всемъ своемъ убранствѣ. Тишина господствовала въ воздухѣ. Мнѣ казалось, будто слышу неизвѣстный въ душѣ моей голосъ, обѣщаващій мнѣ продолженіе жизни. Жизни — ахъ, какое произнесла я слово! До сихъ поръ я привыкала почитать ее моей собственностью; а теперь наслаждаюсь послѣдними ея благами, точно какъ ласками друга въ послѣднія минуты прощанья навѣки.
"Ашамъ и я пошли далѣе по берегу Темзы; мы сѣли между деревами, еще недающими тѣни, но уже готовыми украситься весеннею зеленью, движущіяся волны сверкали, отражая лучи солнца. Предо мною былъ видъ прекраснѣйшій; несмотря на то, въ тихомъ теченіи водъ всегда есть нѣчто меланхолическое, и никто, мнѣ кажется, не можетъ долго смотрѣть на нихъ, непредаваясь тѣмъ мечтамъ воображенія, которыхъ приятность состоитъ для насъ въ нѣкоторомъ забвенія самихъ себя. Ашамъ примѣтилъ расположеніе души моей, тотчасъ взялъ меня за руку и сказалъ, омочивъ ее слезами: О ты, которую я теперь признаю своею Королевой! Какую вѣсть должна ты услышать о жребіи, тебѣ опредѣленномъ! Родитель твой собралъ приверженцовъ твоихъ для сопротивленія Маріи, и сія Королева, справедливо для всѣхъ невавистная, тобой удовлетворяетъ мщенію своему за ту любовь, которую имя твое возбуждаетъ въ народѣ. — Рыданіе прервало рѣчь его. — Продолжай, другъ мой! сказала я Ашаму: вспомни о размышленіяхъ тѣхъ мужей, которые бодро взирали на смерть особъ, любезнѣйшихъ сердцу; они знали, откуда мы происходимъ, и куда возвращаемся. Успокойся и продолжай.
"Хорошо; отвѣчалъ онъ; продолжаю. Безчеловѣчный приговоръ будетъ скоро исполненъ; но я несу къ тебѣ помощь, которая многихъ знаменитыхъ мужей предохранила отъ насилія тирановъ. — И сей старецъ, другъ юности моей, дрожащею рукою подавалъ мнѣ ядъ, отъ котораго при другихъ обстоятельствахъ онъ предохранилъ бы меня даже съ опасностію собственной жизни. Мнѣ пришло на память, какъ часто хвалили мы нѣкоторыхъ мужей древнихъ, добровольно пожертвовавшихъ своею жизнію; я предалась глубокому размышленію, и была въ состояніи такого человѣка, въ которомъ свѣтильникъ Хрістіанства мгновенно погасъ, — человѣка находящагося въ той нерѣшительности; отъ которой въ самыхъ обыкновенныхъ случаяхъ бываетъ трудно освободиться: Ашамъ всталъ на колѣна предо мною, преклонилъ бѣлую свою голову, и закрывъ одной рукою глаза свои, другою подавалъ несчастное избавленіе, которое для меня приготовилъ. Тихо отвела я руку старца, и пришедъ въ себя съ помощію молитвы, имѣла возможность сказать ему слѣдующее:
"Тебѣ извѣстно, Ашамъ; съ какимъ удовольствіемъ вмѣстѣ съ тобою читали и философовъ и поетовъ, Греческихъ и Римскихъ. Блестящія красоты ихъ языка, сила души ихъ, простотою ознаменованныя, навѣкъ пребудутъ несравненны. Нынѣшній составъ общества заражаетъ многіе умы пустотою и легкомысліемъ; теперь уже не стыдно жить, неразмышляя, нестараясь познанать чудесъ Природы, на тотъ единственно конецъ и созданныхъ, чтобы научать человѣка своими внятными знаменіями, своимъ краснорѣчивымъ безмолвіемъ. Древніе по многимъ отношеніямъ несходны съ ними; они сами собою сдѣлались тѣмъ, чѣмъ были; мы хрістіяне за всѣ должны благодарить Откровеніе, водворяющее небесныя Добродѣтели въ душахъ вашихъ; слѣдственно все у насъ, отъ идеала изящности до нравственныхъ законовъ, должно быть направляемо къ святой религіи, и блаженная вѣчность должна быть единственною цѣлію жизни. Избѣжавъ предназначенной мнѣ безчестной казни, я немогла бы уже примѣромъ своимъ утвердить надежду тѣхъ, которые сжалятся надъ моей судьбой. Древніе предоставлены были самимъ себѣ, полагались на свои силы; хрістіяне имѣютъ Свидѣтеля, въ присутствій Коего жить и умереть должно. Древніе хотѣли хвалить природу человѣка; хрістіяне имѣютъ все свое достоинство единственно по воплощенію Спасителя Господа. Древніе полагали въ числѣ первыхъ доблестей избавленіе себя произвольною смертію отъ власти мучителей; хрістіяне болѣе дорожатъ безропотною покорностію волѣ Промысла. Для дѣятельности, для терпѣнія есть свое, приличное время: надобно употреблять собственную волю, пока имѣемъ возможность быть полезны другимъ, а себя самихъ болѣе совершенствовать; но какъ скоро видимъ ударъ судьбы надъ головою своею; тогда все наше мужество должно состоять въ спокойномъ ожиданіи. Гораздо похвальнѣе безтрепетно смотрѣть на свой жребій, нежели отвращать отъ него робкіе взоры. Всякое другое дѣйствіе въ подобномъ случаѣ было бы слѣдствіемъ умствованія земнаго; а не упованія на Промыслъ.
"He желаю, отвѣчалъ Ашамъ, подробно разбирать тѣхъ мнѣній; въ которыхъ увѣренность можетъ быть для тебя полезною; безпокоюсь только объ ожидающихъ тебя страданіяхъ. Будешь ли въ силахъ вытерпѣть ихъ? а мучительное ожиданіе смертнаго въ назначенный часъ удара? не ужели и оно не поколеблетъ твоей бодрости? Не гораздо ли будетъ легче, когда сама прекратишь бѣдствія жизни? — Нѣтъ; отвѣчала я: пусть Высочайшее существо само возметъ обратно отъ меня то, что я отъ Него получила. Безсмертіе начинается по сю сторону гроба, когда мы непротивимся расторженію тѣхъ узъ, которыя соединяютъ насъ съ жизнію: ни съ чѣмъ не льзя сравнить блаженства, которымъ наслаждается душа наша, находясь въ семъ положеніи. Источникъ неизъяснимаго восторга ея не принадлежитъ ко внѣшнимъ, окружающимъ насъ предметамъ, и самъ Богъ обитаетъ тогда бъ таинственномъ святилищѣ нашего сердца. — Но для чего, возразилъ Ашамъ, выставлять себя на позорище твоимъ неприятелямъ, жестокой Королевѣ, развращенному народу?… И немогъ докончить.
"Произвольная смерть, отвѣчала я, избавивъ меня отъ жестокости Королевы, раздражила бы только ея гордыню, но непослужила бы средствомъ къ ея раскаянію. Почему знать? Можетъ быть примѣръ мой когда нибудь принесетъ пользу существамъ, мнѣ подобнымъ. Могу ли сама опредѣлитъ мѣсто, которое займетъ память моя въ ряду историческихъ происшествій? Лишивъ себя жизни, что иное покажу людямъ, какъ не страхъ постыдной казни, и какъ не гордость, заставляющую прибѣгать къ насильственной смерти? Напротивъ, покаряясь жестокой судьбѣ своей съ тою твердостію, которую вдыхаетъ въ меня религія, я подаю кораблямъ, подобно мнѣ, носимымъ по морю бѣдствій, спасительное утѣшеніе и довѣренность къ якорю святой вѣры, избавляющему отъ вѣрной гибели.
"Простой народъ, сказалъ Ашамъ, обыкновенно почитаетъ преступниками. всѣхъ тѣхъ, которые предъ его глазами погибаютъ смертію злодѣевъ. — Клевета, отвѣчала я, можетъ обмануть нѣкоторыхъ на короткое время; но вѣки и народы всегда признаютъ торжество истины. Вѣчность есть во всемъ, что относится къ добродѣтели; все что бы мы для нее ни сдѣлали дольется до моря, сколь ни былъ бы малъ ручей жизни нашей. Нѣтъ! неустыжусь понести казнь безчестную; самая невинность меня къ ней призываетъ, и я лишилась бы сего чувства невинности, когда бы подняла на себя убійственную руку. Не можно рѣшиться на смерть, невозмутивъ того яснаго спокойствія, которымъ наполняется душа, приближаясь къ селеніямъ небеснымъ. — Ахъ! воскликнулъ другъ нашъ: что можетъ быть насильственнѣе сей кровавой смерти!.. — А кровь мучениковъ, возразила я, развѣ не есть цѣлебный бальзамъ, излитый въ язвы страждущихъ?
"Что насильственнѣе смерти, продолжалъ Ашамъ, совершаемой убійственной сѣкирой, которую варваръ дерзнетъ поднять надъ Царскою твоей главою! — Другъ мой! отвѣчала я: хотя бы послѣднія минуты мои сопровождались знаками почтенія, и тогда не менѣе была бы я томима безпокойствомъ. Развѣ блѣдная смерть украшаетъ вѣнцемъ свою голову? Не всегда ли она дѣйствуетъ тою же косою? Еслибъ она влекла насъ въ бездну ничтожества; не нужно было бы тогда бороться съ сею тѣнью? Но ежели за оною завѣсою мрака зоветъ насъ Богъ; то безъ всякаго сомнѣнія за предѣлами сей ночи сіяетъ вѣчный день, и единственно пустые призраки заслоняютъ намъ входъ къ небу. — Какъ! еще воскликнулъ дрожащимъ голосомъ другъ нашъ, котораго привыкла я видѣть спокойнымъ: знаешь ли, что казнь можетъ быть мучительна, что она можетъ продлиться, что ненадежная рука исполнителя….. — Перестань, отвѣчала я: все знаю; но сего не случится. — Откуда такая увѣренность? — Отъ моей слабости. Я всегда страшилась физической боли и всѣ мои усилія сопротивляться ей были тщетны. И такъ мнѣ кажется, что буду отъ нее свободна. При томъ же хрістіанинъ въ самомъ себѣ находитъ тайное подкрѣпленіе въ мучительнѣйшія минуты; еще прибавлю: съ нами почти никогда неслучается ничего такого, что превосходитъ наши силы. Мы знаемъ только поверхность характера человѣческаго; а что въ самомъ человѣкѣ происходитъ, то еще на многія столѣтія останется сокровеннымъ. Невѣріе содѣлало разумъ легкомысленнымъ: онъ обращаетъ вниманіе на все неиначе какъ только въ отношеніи наружности, обстоятельствъ, счастія, между тѣмъ какъ истинное сокровище мыслей и воображенія находится въ отношеніяхъ человѣческаго сердца къ Творцу его: тамъ предчувствія, тамъ приговоры, тамъ чудеса. Все что древніе думали находить въ Природѣ было только отблескомъ того, что въ нихъ самихъ находилось, но о чемъ они однакожъ не вѣдали.
"Послѣ сей бесѣды мы замолчали. Меня мучило какое-то тайное безпокойство, котораго никакъ не смѣла я обнаружить. — Видѣлъ ли ты моего супруга? спросила я. — Видѣлъ. — И совѣтовался съ нимъ о томъ предложеніи, которое мнѣ сдѣлалъ? — Совѣтовался. — Ради самаго Бога докончи! Если Гильфердъ и совѣсть моя не согласны то кому изъ двухъ должна я послѣдовать? — Лордъ Гильфордъ, отвѣчалъ Ашамъ, не объявилъ мнѣнія своего вразсужденіи. тебя, чтожъ до него касается, онъ твердо рѣшился понести казнь на ешафотѣ. — О другъ мой! воскликнула я въ душевномъ восторгѣ; благодарю, чувствительно благодарю тебя, что предоставилъ мнѣ достоинство выбора. Еслибъ напередъ знала я о намѣреніи Гильфорда; то и разсуждать бы нестала: тогда одна любовь склонила бы меня рѣшиться на подвигъ, повелѣваемый святою Вѣрой. Могу ли не дѣлить участи съ такимъ супругомъ? могу ли освободить себя отъ страданій, которымъ онъ предаетъ себя? Каждый шагъ его къ смерти не указываетъ ли и мнѣ пути къ ней? — Тутъ Ашамъ удостовѣрился въ непоколебимости моего намѣренія; печальный и задумчивый онъ удалился и обѣщавшись еще увидѣться со мною.
«Нѣсколько часовъ спустя послѣ того пришелъ ко мнѣ Докторъ Феккенгамъ, придворный Священникъ Королевы, съ извѣстіемъ, что днемъ казни моей назначена слѣдующая пятница, до которой осталось, только пять дней. Признаюсь, что я ни къ чему еще не приготовилась: такъ назначеніе дня поразило меня страхомъ. Я старалась скрыть его; но Феккенгамъ примѣтилъ ето, захотѣлъ воспользоваться моимъ смятеніемъ, и предложилъ мнѣ помилованіе, если соглашусь перемѣнить религію. Узнай, почтенный другъ мой, что самъ Богъ подалъ мнѣ помощь свою въ сію минуту: необходимость отклонить ненавистное предложеніе возвратила мнѣ мои силы».
"Феккенгамъ хотѣлъ было начать споръ богословскій; но я сказала ему, что нынѣшнее положеніе мое весьма тому неблагоприятствуетъ, и что передъ смертію своею никакъ не могу входить въ изслѣдованіе истинъ, въ которыхъ совершенно увѣрилась въ то время, когда мой разумъ имѣлъ всю свою крѣпость. Онъ пытался дѣйствовать на меня страхомъ, говоря, что уже болѣе не увидитъ меня ни въ здѣшнемъ мірѣ, ни въ небѣ, котораго лишаетъ меня мое исповѣданіе. — Ты поразилъ бы меня большимъ страхомъ нежели мои убійцы, сказала я, еслибъ мотъ я повѣрить словамъ твоимъ, но сего быть не можетъ: вѣра, для которой нещадимъ своей жизни, есть всегда вѣра истинная для нашего сердца. Слабый разумъ не въ силахъ рѣшить столь высокихъ вопросовъ: я исповѣдую таинство великой жертвы, вѣрю ему несомнѣнно — сего довольно.
"Сей разговоръ съ Феккенгамомъ подкрѣпилъ во мнѣ ослабѣвшую душу. Само Провидѣніе даровало мнѣ то, чего желалъ почтенный Ашамъ, а именно смерть добровольную. Я не рѣшалась поднять на себя убійственную руку, но и не хотѣла оставаться въ здѣшнемъ свѣтѣ; ешафотъ, на которой восхожу по доброй волѣ, казался мнѣ олтаремъ, украшеннымъ для жертвоприношенія. Отказаться отъ жизни, которой не льзя сохранить безъ оскорбленія своей совѣсти — вотъ единственное самоубійство, дозволенное добродѣтельному человѣку.
"Исполнивъ долгъ свой, я осмѣлилась положиться на свою твердость, но скоро привязанность къ жизни, которою иногда упрекала себя во дни счастія, возобновилась въ слабомъ моемъ сердцѣ. На другой день по утру Ашамъ посѣтилъ меня, и мы опять пошли по берегу Темзы, которою славится край нашъ. Снова хотѣла я завести разговоръ о любимой своей матеріи, и прочитала наизусть нѣкоторыя мѣста изъ прекрасныхъ пѣсней Гомера и Виргилія, которыя мы вмѣстѣ учили; но Поезія вдыхаетъ благородную любовь къ жизни; очаровательное разнообразіе картинъ и мыслей, души и Природы, гармоніи языка и движеній сердца распаляетъ чувственность и возбуждаетъ восторгъ удивленія! Такая роскошь уже не для меня существуетъ, и я обратила рѣчь къ важнымъ твореніямъ филоссфовъ. Ашамъ почиталъ Платона человѣкомъ, рожденнымъ для хрістіанства; но сей мудрецъ и большая часть древнихъ слишкомъ превозносятъ способности человѣческаго разума: они такъ употребляли способность мыслить, что ихъ, желанія совсѣмъ не устремлялись къ будущей жизни; они думали, что могутъ найти ее въ самихъ себѣ посредствомъ напряженныхъ, глубокихъ размышленій. И я, предаваясь нѣкогда подобнымъ размышленіямъ о небѣ, о свойствахъ Природы, вкушала чистѣйшія радости. При сей мысли привязанность къ жизни вдругъ овладѣла мною; мнѣ представилась она въ лучезарномъ свѣтѣ; въ сравненіи съ которымъ будущій міръ казался мнѣ существомъ отвлеченнымъ, чуждымъ всякихъ приятностей. Какъ! сказала я сама къ себѣ: можетъ ли вѣчное продолженіе однихъ чувствъ и мыслей сравниться съ перемѣннымъ ощущеніемъ страха и надежды, возобновляющихъ такъ живо приятнѣйшія впечатлѣнія? Познаніе таинствъ міра сравнится ли съ тою прелестною завѣсой, которая ихъ закрываетъ? Достовѣрная извѣстность можетъ ли имѣть заманчивость сомнѣнія? Сіяніе истины доставляетъ ли душѣ тѣ удовольствія, какими сопровождаются ея исканіе, ея открытіе? Чѣмъ будутъ юность, надежда, память, привычка, когда ходъ времени остановится? На конецъ, высочайшее Существо даруетъ ли твари благо большее, восхитительнѣйшее любви?
"Сомнѣнія сіи были безбожны, смиренно признаюсь предъ тобою, почтенный другъ мой! Ашамъ, которой при вчерашней бесѣдѣ казался менѣе нежели я набожнымъ, скоро одержалъ верхъ надъ мятежною моей любовію къ жизни. Какъ можетъ, сказалъ онъ мнѣ, отъ самыхъ благодѣяній обращаться къ сомнѣніямъ о всемогуществѣ Благодѣтеля? Кто сотворилъ ту жизнь, о которой теперь жалѣешь? Ежели несовершенныя блага ея кажутся тебѣ велики, то для чего почитаешь ихъ невозвратными? Даже воображеніе наше можетъ представить себѣ нѣчто высшее земныхъ удовольствій, но хотя бы ему это было и не возможно, мы ли дерзнемъ ограничивать силу Божества, и помышлять о Немъ какъ о Піитѣ, которой послѣ первой своей поемы не можетъ уже произвести другаго, лучшаго творенія? Простая мысль сія возвратила меня самой себѣ, и я устыдилась заблужденія, въ которое вовлекъ меня страхъ смерти. О другъ мой! сказала я; какъ тягостно предаваться мысли о разлукѣ съ жизнію! Недосягаемыя бездны разверзаются предъ нею!
«Пройдутъ четыре дни, и меня не будетъ уже на свѣтѣ! Сія птица, летящая теперь по воздушному пространству, переживетъ меня; и она имѣетъ болѣе, нежели я, будущаго времени. Даже бездушные окружающіе меня предметы сохранятъ видъ свой, когда отъ меня останется на земли только имя въ памяти друзей моихъ! Непостижимая тайна для разума, которой въ дольнемъ мірѣ семъ предвидитъ конецъ свой, и не можетъ избѣжать его! Рука остановляетъ везущихъ насъ коней, а мысль не можетъ ни на минуту остановить времени, приближающаго насъ къ часу смерти. Прости слабости моей, о мой отецъ по духу хрістіанства! о ты искренно меня любившій! Мы опять соединимся въ небѣ; но услышу ли тотъ убѣдительный голосъ, возвѣщавшій мнѣ Бога благости? Опять ли будутъ очи мои взирать на почтенное лице твое? О Гильфордъ! о супругъ мой! ты, коего благородный образъ всегда присутствуетъ въ моемъ сердцѣ! найду ли тебя между Ангелами, которымъ ты на земли былъ подобенъ? Но что говорю я? Слабая душа моя умѣетъ только желать себѣ возврата здѣшней жизни за предѣлами гроба.»
«Супругъ мой хотѣлъ сегодня въ послѣдній разъ видѣться со мною. Я отреклась отъ минуты прощанія, отъ минуты соединенія радости съ отчаяніемъ: я боялась лишиться твердости. Ты видѣлъ, какъ сердце мое привязано къ счастію; для чегожъ было къ нему возвращаться? Отецъ мой! одобришь ли мой поступокъ? Жертва сія не очистила ли меня отъ всѣхъ слабостей? Теперь уже не опасаюсь, чтобы временная жизнь сія была мнѣ еще любезна.»
«О мой отецъ! я видѣла его! Онъ шелъ на смерть такъ бодро, какъ будто въ ту минуту былъ начальникомъ сопровождавшихъ его до мѣста казни. Гильфордъ обратилъ взоры на мою темницу, потомъ возвелъ ихъ выше; я поняла его. На поворотѣ дороги, ведущей къ ешафоту, приуготованному для насъ обоихъ, онъ остановился, чтобъ взглянуть на меня еще однажды, и послѣдвіе взоры его благословили ту, которая была подругой его на тронѣ и на мѣстѣ казни.»
«Пронесли тѣло Гильфорда мимо оконъ темницы. Ужасное зрѣлище!… Еслибъ подобный ударъ небылъ и для меня предназначенъ, то какая земля могла бы сдержать бремя моихъ стаданій! О мой отецъ! и я имѣла такую привязанность къ жизни! Смерть священная! даръ небесъ, неменѣе самой жизни драгоцѣнный! ты Ангелъ хранитель мой въ сіи минуты! одна ты возвращаешь мнѣ спокойствіе! Богъ мой, Господь Вседержителъ, повелѣваетъ мнѣ оставить свѣтъ сей; но соединяя меня съ супругомъ моимъ; Его благость не требуетъ отъ меня ничего превосходящаго мои силы, и я безъ страха предаю духъ мой въ руки Отца небеснаго.»
Сталь А.Л.Ж. де Последние дни Иоанны Грей: [Из Pamietnika Warszawskiego. 1818. T.10] / (Из соч. г-жи Сталь); (Перев. М. [М. Т. Каченовского]) // Вестн. Европы. — 1818. — Ч. 98, N 8. — С. 264-283.