Послѣднія письма.
[править]I.
[править]Вотъ уже два мѣсяца я провожу вечера съ перомъ въ рукѣ надъ этимъ листомъ бумаги. Ничего другого не дѣлаю. Думаю о томъ, какъ все разсказать тебѣ.
Думаю о томъ, съ чего начать.
Цѣлыя ночи сижу надъ чистой бумагой. Цѣлые дни все объ одномъ думаю, все объ одномъ.
Какъ описать тебѣ, чтобы ты все, все знала. Чтобы ты все поняла и сказала себѣ, прочитавъ письмо: такъ должно было быть…
Чтобы въ боли, которую я тебѣ причиню, не было горечи упрека…
Жалки слова и безсильна человѣческая рѣчь. Нѣтъ возможности выразить все! Помни, помни всегда объ этомъ! И согласись со мной, ибо я поступаю такъ, какъ будто ты дала мнѣ свое согласіе и позволеніе.
Моя дорогая! Единственный родной мнѣ человѣкъ, единственная душа на всемъ широкомъ свѣтѣ…
Я не могу жить. У меня нѣтъ уже силъ. Вытекла изъ меня вся живая кровь. Безволіе охватило мозгъ — въ душѣ пусто…
Я, какъ смертельно раненый на полѣ битвы, который корчится отъ боли въ лужѣ крови, путается въ своихъ вывалившихся внутренностяхъ и умоляетъ людей, стоящихъ еще на ногахъ:
— Сжальтесь! Добейте!
Но у меня еще осталось на столько силъ, чтобы помочь себѣ самому. На столько еще осталось, что могу писать тебѣ. Это мой единственный и послѣдній трудъ.
Только плохо онъ идетъ у меня. Я ищу мысли и словъ.
Къ тебѣ, какъ къ единственному любимому человѣку, обращаюсь я и хотѣлъ бы, чтобы черезъ тебя, которая одна, сумѣешь понять меня — узнали о моей судьбѣ всѣ другіе, всѣ наши — изъ того нашего, нашего міра.
Совѣсть моя чиста. Я передумалъ обо всемъ, взвѣсилъ все. У меня было довольно времени. Пусть только не судятъ обо мнѣ несправедливо! Пусть скажутъ: онъ имѣлъ право!
Для меня это важно. Ибо я не погибаю одинокимъ и озлобленнымъ съ проклятіемъ на устахъ. Я не жалѣю себя и не жалѣю того, что привело меня къ такому концу. Я погибаю, ибо люблю все то же, хочу все того же, потому что жить для меня, значить служить, а у меня уже нѣтъ силъ на служеніе. Я уже не гожусь для дѣла. Зачѣмъ же мнѣ жить?
Я никогда не жаловался тебѣ и притворялся сильнымъ. Въ продолженіе столькихъ, столькихъ лѣтъ, я описывалъ тебѣ мою жизнь, мои занятія, мои намѣренія и надежды. Въ каждомъ письмѣ я повторялъ мужественные и сильные призывы и слова, полныя непреклонной энергіи и упорной надежды. Я говорилъ, что я выдержу, что я вытерплю и что жду спокойно. Неискренни были мои письма. Я лгалъ. Я уже давно не живу, охъ, какъ давно!
Мертвой рукой писалъ я лживыя слова, чтобы ты не узнала, что я страдаю, что я гибну. Сколько разъ меня тянуло дать волю страстному желанію и высказать тебѣ искренно и открыто всю мою боль, все мое отчаяніе! Пожаловаться, выплакать предъ тобою, безъ стыда и безъ единой утайки, какъ обиженное дитя передъ матерью, которая утѣшитъ и приголубитъ…
Я потерялъ силу и волю къ жизни, въ послѣдніе годы во мнѣ едва осталось на столько, чтобы молчать и не жаловаться передъ тобою!
Давно, давно уже я умеръ.
Когда началась моя агонія? Не знаю, уже не помню.
Трудно считать время, въ которомъ нѣтъ ни событій, ни жизни, которое не двигается съ мѣста, хотя каждый день всходитъ и заходитъ солнце, хотя каждый годъ бываетъ весна, осень, лѣто, зима. Трудно считать время мертвому, для котораго все уже кончено. Не все ли равно?
Четырнадцатый годъ кончается съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись въ послѣдній разъ съ тобою на свободѣ. Четыре года тюрьмы и послѣднее свиданіе съ тобою — черезъ рѣшетку. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ кончается мой срокъ, мои десять лѣтъ. Свобода стоитъ почти у порога. А я уже давно лежу на погребальныхъ носилкахъ. И не разбудитъ меня голосъ свободы. Я боюсь свободы, потому кончаю и тороплюсь зачеркнуть то, что существуетъ только по виду, только благодаря лжи.
Трудно тебѣ будетъ понять мой поступокъ. Трудно мнѣ выложить и показать тебѣ мою душу. Можетъ быть, въ первый разъ въ жизни мы не поймемъ другъ друга и такъ уже это и останется…
Потому я такъ долго откладывалъ. Я искалъ вдохновенія и словъ. Ибо что тутъ помогутъ разсудокъ и логика? Какіе можно привести разумные доводы въ защиту того, что я хочу сдѣлать, и что является противнымъ всему, что долженъ чувствовать и дѣлать нормальный человѣкъ? Скажи иначе, скажи — живой человѣкъ — и ты поймешь, что я хочу тебѣ сказать: что я пишу тебѣ изъ могилы.
Я пишу безпорядочно. Не хочу быть адвокатомъ своего дѣла. Оно уже совершилось. Я хочу проститься съ тобою, въ послѣдній разъ сердечно поговорить съ тобой, безъ всякой лжи, безъ вынужденнаго спокойствія. Я не сумѣю приводить доказательства, не хочу объясняться, оправдываться. Хочу быть собою — собою, такимъ, какой я есть, въ эту послѣднюю мою минуту. Я открою тебѣ все, что таилъ и переживалъ въ себѣ, здѣсь, въ этой пустынѣ, годъ за годомъ. Выскажу, какъ чувствую, какъ помню, какъ умѣю. Поймешь ли ты меня, почувствуешь ли? Читай душою!
Не говори: онъ де любилъ меня! Если бы любилъ, не сдѣлалъ бы этого.
Пусть не появляется у тебя такая мысль ни на одну минуту! Нельзя относиться такъ жестоко къ человѣку, котораго уже нѣтъ! Ты не должна ошибаться!
Я тебя не люблю!.. О, если бы я тебя не любилъ!..
Если бы я не любилъ тебя такой сильной любовью, на жизнь и смерть, если бы я могъ любить тебя такъ, какъ любятъ обыкновенно, болѣе но человѣчески, у меня бы хватило смѣлости предстать передъ тобою такимъ, какой я есть. И жили бы мы долго, спокойно — если бы и ты любила меня такъ, какъ любятъ обыкновенно.
Но мы не обыкновенные люди, ни я — ни ты.
Что ты во мнѣ полюбила? Мою силу, мою волю, мою неисчерпаемую энергію, тотъ мой порывъ къ подвигу, который увлекалъ за мной людей, тотъ полетъ мысли, который все скрашивалъ и заставлялъ забывать сѣрость жизни…
Я могу теперь сказать это, могу въ первый разъ въ жизни похвалить этого не-меня, этого другого, уже давно неживущаго человѣка.
Такимъ я былъ. Къ такому забилось твое сердце, такому ты отдала твою душу — когда-то, когда-то — какъ страшно давно…
Ты была для меня наслажденіемъ и любовью и лаской души несказанной. Ты была моимъ двигателемъ, моимъ боевымъ лозунгомъ и стражемъ дѣла, которому я служилъ. Ты стерегла, чтобы служилъ я вѣрно, нераздѣльно. Ибо я долженъ былъ быть достоинъ тебя и твоей вѣры, и твоей любви. И не вредило, а служило дѣлу наше счастье.
Четыре года тюрьмы. Четыре года росла и крѣпла моя сила. Сосредоточивалась въ себѣ, уплотнялась въ кремень моя одинокая мощь. О, эти одинокія грезы!
Я вѣрилъ, что совершу чудеса. Я готовился къ великимъ дѣламъ. Сколько разъ я благословлялъ мою тюрьму, потому что тамъ, въ этихъ всегда одинаковыхъ четырехъ стѣнахъ, (въ X павильонѣ, въ Крестахъ, въ Москвѣ, — я познавалъ себя и всѣ людскія дѣла въ одинокихъ, неустанныхъ размышленіяхъ.
Я работалъ. Тамъ, въ тюрьмахъ я окончилъ нѣсколько факультетовъ, перечиталъ и пережилъ мыслью цѣлыя библіотеки. Я проникъ въ глубину общественныхъ вопросовъ и не было въ нихъ для меня тайнъ. Я распутывалъ запутанные законы, примирялъ противорѣчія. Когда я покидалъ эти стѣны, я могъ читать, писать, говорить на семи языкахъ свѣта. Я не потерялъ ни одной минуты. Росла во мнѣ душа и стремилась къ какой то великой будущности!
Если бы тогда произошло чудо: если бы я вырвался на волю и могъ бы жить…
Мы простились на долгую разлуку. Ты видѣла, ты знала, какимъ я былъ. Каждое мое слово говорило о томъ, что жило и было сильно во мнѣ. Мы оба были сильны.
Помнишь тотъ моментъ, когда уходили минуты нашего послѣдняго свиданія, когда надзиратель велѣлъ тебѣ уходить? Ты припала къ рѣшеткѣ и тихо, со слезами на глазахъ умоляла меня: «позволь мнѣ, позволь доѣхать за тобой!.. Не оставляй меня одну»!..
Мы разстались. Мы были слугами дѣла. Ты обѣщала работать за двоихъ, за себя и за меня во все время разлуки.
Я мечталъ о томъ, чтобы твои письма остались при мнѣ навсегда. Я хотѣлъ, чтобы ихъ положили въ мой гробъ, чтобы они были со мной подъ чужой, тяжелой, ледяной землей Сибири. Но это предразсудокъ. И еще больше мнѣ жаль, что погибнутъ навсегда эти чудныя, любимыя твои письма.
Отсылаю ихъ тебѣ.
Они были моимъ сокровищемъ, моимъ наслажденіемъ.
Я перечитывалъ ихъ сотни разъ. Упивался въ нихъ каждымъ словомъ, каждая ихъ мысль становилась моей собственной.
О, сколько разъ слова твои возвращали мнѣ силы, сколько разъ прогоняли тоску, прогоняли отчаяніе, наполняли мое одиночество! Храни ихъ, потому что они были со мной и во мнѣ — все это время.
Я понималъ въ нихъ каждую мысль. Чувствовалъ то, чего ты не говорила, но о чемъ думала, когда писала. Я угадывалъ всегда то, что ты хотѣла скрыть. Читалъ между строкъ. Сколько разъ я хотѣлъ согласиться на твои невысказанныя просьбы. Онѣ были въ каждомъ твоемъ письмѣ. Вѣдь, правда, были?
Сколько разъ я писалъ тебѣ горячія, пропитанныя желаньемъ слова и звалъ: пріѣзжай, пріѣзжай скорѣе, приди ко мнѣ, потому что больше я не могу безъ тебя! Сколько разъ я отвѣчалъ на твою нѣмую просьбу безумнымъ, безогляднымъ призывомъ!
Но рѣдко, страшно рѣдко идетъ отъ насъ почта. Долго ждали своей очереди мои письма. У меня было время перечитать ихъ нѣсколько разъ, было время подумать надъ ними и взвѣсить. И не могли они дождаться, оставались, сгорѣли, жъ тебѣ шли другія, сильныя, полныя смѣлой надежды, увѣряющія въ томъ, что мнѣ хорошо, что время проходитъ и приближаетъ насъ другъ къ другу. Были въ нихъ разсудительные отвѣты, напоминающіе тебѣ о твоихъ существенныхъ и ближайшихъ обязанностяхъ. Были рѣзкія слова и строгія приказанія.
О, какъ они лгали!..
Какимъ волшебнымъ, невѣроятнымъ счастьемъ представлялась мнѣ жизнь съ тобою здѣсь, въ этой пустынѣ, вдали отъ міра, какъ будто по ту сторону всего, что есть, что насъ ровняло съ людьми. Но это было бы моимъ счастьемъ, это было бы нашимъ счастьемъ. Не для того живутъ такіе люди, какъ мы. Не время строить свое личное счастье, когда міръ требуетъ обновленія, когда каждый человѣкъ — борецъ и каждый его поступокъ и каждая минута его жизни должны ускорять и приближать то, что еще далеко, но что надлежитъ добывать шагъ за шагомъ, не щадя себя и ничего.
Потомъ наступило время моей агоніи, когда я почувствовалъ въ себѣ смертельное безсиліе и спасался, придумывая различныя лѣкарства. Ничто не помогало, и все упорнѣе мысль возвращалась къ одному, все отчаяннѣе и сильнѣе хваталась за это одно: быть съ тобою, въ тебѣ искать спасенія.
Это значило отнять тебя отъ дѣла, это значило приговорить и тебя къ погибели и напрасной растратѣ того, что въ тебѣ есть сильнаго и свѣтлаго, и что служитъ міру. И я сталъ спасаться иначе, я дѣлалъ все, что могъ. Ничто не помогало.
При прощаніи я тайкомъ шепнулъ тебѣ: я буду пытаться! Говорятъ, что невозможно, но посмотрю; а ты жди терпѣливо. — И я пытался не разъ.
Цѣлые мѣсяцы вели меня по безлюдной пустынѣ, которая отъ себя ничего не даетъ человѣку. Я подумалъ: не тутъ моя дорога. Я прибылъ на мѣсто. Восхитительной показалась мнѣ свобода, гдѣ въ первый разъ за пять лѣтъ не шелъ за мной вооруженный надзиратель, гдѣ я не жилъ запертымъ, а былъ у себя дома, наконецъ, какъ человѣкъ. Никто не стерегъ меня. Скоро я понялъ, откуда эта милость и какова эта свобода. Никто не стережетъ — потому что отсюда никто не уходитъ. Уходили только на тотъ свѣтъ, ну, а это кому же помѣшаетъ?
Я ожесточился на невозможность. Упорствовалъ, вложилъ въ это всю свою энергію. Я узнавалъ край, людей, климатъ, чертилъ карты, въ далекихъ прогулкахъ распрашивалъ мѣстныхъ жителей, учился ихъ обычаямъ и языку, учился жить, какъ они — въ согласіи съ безжалостной природой. Я доходилъ часто до океана, смотрѣлъ въ его безбрежное пространство и спрашивалъ: пропустишь ли ты меня? Позволишьли мнѣ жить?
Три раза я былъ уже далеко, страшно далеко отъ мѣста моего водворенія. Я почти достигалъ границы, отъ которой не было возврата, но только или побѣда, или смерть отъ голода и холода. Я потерялъ двухъ храбрыхъ товарищей, которые рѣшились вмѣстѣ со мной попробовать счастья. Они одни среди многихъ повѣрили мнѣ, что энергичный человѣкъ можетъ побѣдить невозможности. Одинъ потому, что ему было все равно, другой — потому, что полюбилъ меня и не хотѣлъ со мной разставаться. Оба они погибли въ страшныхъ усиліяхъ, и я выкопалъ имъ могилы. Мнѣ удалось вернуться. Зачѣмъ говорить объ этой исторіи, объ этихъ жертвахъ, объ этихъ напрасныхъ трудахъ?..
Въ этихъ приготовленіяхъ, замыслахъ, мечтахъ и попыткахъ, въ отдыхѣ тѣломъ и душою, послѣ тяжелыхъ усилій и обманутыхъ надеждъ прошли мои первые годы. Я желалъ, я стремился. Это были мои послѣдніе живые годы. Когда я убѣдился, что не смогу вырваться, когда я уже не могъ уговорить никого раздѣлить со мною мое безуміе, я успокоился. Это значитъ — я началъ умирать. Но въ то время я этого еще не замѣчалъ.
Жизнь искусственная, напряженная. Занятія, диспуты, фиктивные труды. Жизнь общая, близкая съ товарищами по неволѣ. Всегда одни и тѣ-же лица, однѣ и тѣ-же мысли. Мелкія, недостойныя человѣка пререканія, мелочные интересы, достойные мѣстечковыхъ кумушекъ.
Такъ жили въ пассивномъ ожиданіи конца срока лучшіе, когда то дѣятельные люди.
Страшная, отвратительная, презрѣнная жизнь.
Я уходилъ отъ нея на цѣлые мѣсяцы на охоту, на одинокое блужданіе среди пустыни. Я возвращался одичалымъ, чувствовалъ себя якутомъ: я научился не думать и ничего не желать. Я позналъ всѣ тайны охоты и добыванія отъ скупой природы того, что нужно для пропитанія. Я изучилъ разныя ремесла и работы. Я убивалъ время, дѣлалъ изобрѣтенія, которыя послѣ меня останутся здѣсь среди дикихъ людей. Товарищи мнѣ удивлялись. — Этотъ вернется живымъ, этотъ сумѣлъ приспособится.
Но вотъ однажды я замѣтилъ, что уже съ полгода я ничего не читалъ, кромѣ твоихъ писемъ. Съ ужасомъ замѣтилъ я, что съ трудомъ понимаю болѣе серьезныя книги, что меня не занимаетъ ни одна изъ новыхъ идей, ни то, что дѣлается въ далекомъ мірѣ, что я забылъ иностранные языки, которыми владѣлъ когда то, какъ своимъ роднымъ.
Я схватился за работу. Долго, съ тягостнымъ принужденіемъ я припоминалъ то, что когда-то зналъ. Все утратило свои живыя краски, и безнадежно сѣрой показалось мнѣ моя любимая наука. Наскучили мнѣ книжки.
Попались мнѣ въ руки повѣсти и стихи. Не на такихъ книжкахъ воспиталось наше поколѣніе. Мы пренебрегали поэтами и красотой вымысловъ. Мы не нуждались въ воображеніи и по своему понимали красоту, мы не чувствовали ея, она была для насъ роскошью, была улыбкой, а мы готовились къ суровой, ежедневной службѣ въ сѣрой одеждѣ для сѣрой массы.
Если бы я прочиталъ и прочувствовалъ въ молодости произведенія поэтовъ, если бы я въ зрѣлой жизни не закрывалъ на нихъ глаза, — ихъ вѣчныя непобѣдимыя чары не были бы для меня здѣсь такой смертельной отравой.
Различные, чужіе, далекіе люди, гдѣ-то, когда-то существовавшіе, сказали мнѣ обо мнѣ самомъ всю правду, предсказали будущее, скрытое тогда еще за вереницей долгихъ лѣтъ. Они влили кипящую жизнь въ мимолетныя, невольныя желанія, дали имя неяснымъ настроеніямъ. Я узналъ, что страдаю, и погрузился въ мое страданіе. Я глядѣлъ въ свою душу, какъ въ зеркало. Я пересталъ бороться, сталъ ухаживать за своимъ страданіемъ. Я подпалъ подъ власть мечты.
Какъ вредный паразитъ, разросталось во мнѣ воображеніе и жажда самообмана. Образы, вызванные изъ небытія заслонили и меня, и мою судьбу, и проклятую землю изгнанія. Я уносился надъ жизнью куда-то, въ неизвѣстное пространство. Мглою покрылся мой свѣтлый и вѣрный разсудокъ. Я полюбилъ вещи и понятія затемненныя, неясныя. Я пересталъ спрашивать: почему? откуда? съ какой цѣлью? Я жилъ минутой, со дня на день, и пересталъ обращать вниманіе на уходящее время.
Я подмѣчалъ всюду, во всемъ, что меня окружало, и въ томъ, что думалъ, какой-то глубокій, неподдающійся опредѣленію смыслъ, издѣвающійся надъ логикой и надъ проторенными путями мышленія, и отрицающій все, что во мнѣ когда то было. Опустились руки, погружались въ предсмертный сонъ изнуренныя силы души.
Я умиралъ. И такъ уже пересталъ владѣть собою и понимать себя, что радовался, думая, что вотъ я возвышаюсь и охватываю все новыя, все высшія области этой неисчерпаемой мудрости жизни. Я былъ радъ и спокоенъ въ этомъ моемъ безуміи. Я переживалъ свѣтлые дни и часы незнакомой мнѣ полубезумной радости.
Тебѣ нравились мои письма этого времени. Ты находила въ нихъ вдохновеніе и поэтическій даръ. Ты совѣтовала мнѣ творить — хотя бы для препровожденія времени. И я послушался и творилъ, но этимъ только добилъ себя…
Пусть идутъ въ твои руки мои посмертныя бумаги. Не знаю, что въ нихъ есть. Поищи, и, можетъ быть, найдешь что-нибудь еще, кромѣ неудачной формы и усилія мысли, которая стремится вырваться на волю и заговорить живой рѣчью. Можетъ быть, въ нихъ ты найдешь то, чего до сихъ поръ во мнѣ не понимала, можетъ быть, эти бумаги дополнятъ мое письмо и разскажутъ тебѣ по своему то, чего я не смогу теперь передъ тобою сдѣлать. Тамъ ты увидишь чужого, изнуреннаго человѣка, который хотѣлъ снасти себя обманомъ передъ самимъ собою, и въ отчаяніи закрывалъ глаза, чтобы не видѣть того, что было. Увидишь мою тоску и отчаяніе и, наконецъ, выслушаешь мои жалобы, отъ которыхъ я столько лѣтъ оберегалъ тебя. Ты встрѣтишь тамъ и себя. Узнай, чѣмъ ты была для меня!
Ужасны были минуты пробужденія и самосознанія. Случалось это въ различное время, по разнымъ поводамъ и безъ всякихъ поводовъ. Я просыпался и вдругъ чувствовалъ себя одинокимъ, оцѣпенѣлымъ отъ ужаса. Я скатывался куда-то глубоко, на самое дно и тамъ въ черной пропасти лежалъ безъ движенія.
Я видѣлъ, понималъ и зналъ, что уже не будетъ по другому. Потерянная жизнь, загубленная доля вставали передъ моими глазами, какъ холодная могила. Я чувствовалъ себя еще безпомощнѣе, чѣмъ былъ. Ѣдкое презрѣніе къ себѣ самому — отравляющее воспоминаніе прежнихъ лѣтъ, ясное, безошибочное сознаніе, что уже ничего, ничего нѣтъ предо мною…
Я уже не обманывалъ себя, не вѣрилъ ни въ какое спасеніе. Я уже ничего не предпринималъ, чтобы подняться. Время проходило. Наступали тяжелыя минуты и уходили, появлялся мертвый покой, животное, безсмысленное существованіе; инстинктивная, безсознательная жизнь, въ которой уже не было ничего человѣческаго.
Изъ безчувственности вырывали меня твои письма. На короткое время, на нѣсколько часовъ я поднимался съ моего смертнаго одра.
Съ твоими письмами приходили дыханіе любящаго сердца., отголосокъ трудовъ и борьбы, эхо дѣйствительной жизни, которая гдѣ-то безконечно далеко, въ необъятномъ пространствѣ все же существовала. Какъ бичемъ, стегалъ меня стыдъ, къ чему-то неволилъ полубезумный страхъ: ни минуты дольше. Торопись, есть еще время, послѣднія мгновенія!
На короткое время, на нѣсколько часовъ, на нѣсколько дней я вѣрилъ, что еще могу жить, могу вернуться. Во мнѣ вставалъ призракъ прежней силы, прежней воли. Но опять какъ отъ чуднаго сна я пробуждался и возвращался къ моей омертвѣлости.
Случалось, что у меня не хватало храбрости открыть твое письмо. Я носилъ его при себѣ недѣлями, терзаемый отчаяніемъ, стыдомъ, страстнымъ желаніемъ. Мнѣ казалось, что я не имѣю уже права на него, потому что оно чужое, потому что оно написано человѣку, котораго уже нѣтъ на свѣтѣ. А когда, наконецъ, послѣ долгихъ колебаній я читалъ твое письмо, то каждое его горячее слово, каждая твоя ласка были для меня наполнены горькой отравой. Я безчестно обманывалъ тебя, я позволялъ тебѣ заблуждаться, принималъ дары, которые мнѣ не принадлежали.
Прости мнѣ это теперь.
Когда я уже стоялъ на этой проклятой землѣ, я еще незналъ, какое страшное пространство отдѣлило меня отъ тебя и отъ жизни. Въ продолженіе цѣлаго года понемногу, шагъ за шагомъ, день за днемъ влачили меня сюда и, наконецъ, я дошелъ. Я зналъ, что это далеко, — но только позднѣе, когда я уже падалъ въ мою пропасть, я понялъ, гдѣ я, и гдѣ осталась жизнь. Только, когда меня сломило это отдаленіе, я смогъ схватить и измѣрить весь ужасъ этого пространства. Оно заставляетъ терять вѣру въ возможность возврата, оно смѣшиваетъ всѣ представленія о томъ, что осталось тамъ, гдѣ-то, немилосердно далеко. Разсудокъ споритъ съ настойчивымъ и глухимъ ко всему впечатлѣніемъ.
Это пространство наполняетъ душу тревогой, парализуетъ волю, убиваетъ.
Гдѣ-то есть родной край, есть свои люди. Тамъ все осталось, какъ было, и есть, ждетъ, стоитъ на своемъ мѣстѣ.
Но почему встаетъ непобѣдимое сомнѣнье? Почему каждое очевидное доказательство того, что существуетъ, становится такимъ удивительнымъ, невѣроятнымъ, какъ будто недѣйствительнымъ? Необыкновеннымъ, непонятнымъ явленіемъ становятся письмо, извѣстіе, газета, посылка отъ обоихъ, свидѣтельствующая, что кто-то тамъ еще есть, живетъ, помнитъ. Какъ случается, что эти отголоски доходятъ? Какъ это пространство не пожрало ихъ?
Они доходятъ, но приглушенные, обѣднѣвшіе, какъ будто обокраденные по дорогѣ. И теряется въ неизмѣримыхъ пустыняхъ вздохъ тоски, обращенный къ родной землѣ. Во снѣ, въ минуты раздумья является призракъ далекой родины. Гдѣ ты, родина, развѣ ты существуешь еще?..
Человѣкъ какъ будто виситъ въ невѣдомой, неизмѣримой пустотѣ, гдѣ-то внѣ жизни, внѣ времени. Неувѣренной, тревожной и мучительной становится каждая мысль, больной, лихорадочно безпокойной является греза. Что-то шепчетъ, зловѣще, угрюмо, какъ будто ночная сова: уже пора, уже пора!
Не одинъ я откликнулся на этотъ зовъ и послушалъ его во время. Не одна моя могила останется здѣсь.
Погибаетъ здѣсь человѣкъ. Онъ становится маленькимъ, безсильнымъ, брошеннымъ въ добычу необозримой пустынѣ. Могущественна, немилостива и чужда для человѣка эта дикая природа. Безпокоитъ ея необъятность, пугаютъ ея чудовищныя явленія.
Наступаетъ ужасная полярная зима. Страшный морозъ держитъ все живое въ постоянной, неумолимой осадѣ. Онъ выступаетъ открыто, не скрываетъ, что онъ врагъ, что онъ несетъ съ собою смерть и оцѣпенѣніе. Онъ падаетъ на землю, какъ будто для того, чтобы освободить, наконецъ… дѣвственную природу отъ замерзшаго человѣка. Онъ пробуетъ свои силы, укрѣпляется, достигаетъ такихъ предѣловъ, за которыми вотъ-вотъ край, его уже нельзя выдержать. Крѣпокъ человѣкъ и умѣетъ защищать свою жизнь. Крѣпко, сильно тѣло человѣка. Но душа болѣетъ и впадаетъ въ летаргическій сонъ на всю длинную зиму. Она окутана могильнымъ мракомъ, погружается въ смертельную темноту и тоску по ушедшей жизни, по солнцу, которое, кажется, навсегда уже покинуло землю.
Длинные, длинные мѣсяцы тянутся безъ милосердія. Пусты, безплодны, томительны дни — ночи безъ начала и конца. Останавливается въ своемъ движеніи время, утрачивается понятіе о немъ. Открываются глаза на вещи недоступныя, на явленія, неохватываемыя умомъ. Человѣкъ чувствуетъ на себѣ дыханіе вѣчности.
Холодная, убогая хижина подъ сугробами снѣга. Блѣдный свѣтъ, безсильный огонь въ очагѣ. Жмется къ нему человѣкъ и напрасно старается разбудить мысль и принудить себя жить. Морозъ проникаетъ отовсюду, замеръ весь міръ, въ послѣдней агоніи леденѣетъ человѣчество.
Человѣкъ удивляется самому себѣ и спрашиваетъ, несонъ ли все? Ему представляется, что онъ послѣднее живое мыслящее существо, заброшенное гдѣ-то среди безконечности міра, потопленное на самомъ днѣ чудовищнаго моря тьмы, которое залило и уничтожило землю.
Не сходятъ съ чернаго неба рои звѣздъ. Онѣ идутъ своими извѣчными путями, висятъ надъ вымершей землей, какъ чья-то уродливая, непонятная жизнь. Близкими, о чемъ-то говорящими землѣ кажутся эти вѣчно смотрящіе, вѣчно безсонные глаза безчисленныхъ звѣздъ. Онѣ требуютъ отъ человѣка искренней исповѣди и послѣдняго признанія.
— Скажи, скажи! — шепчетъ среди мертвой, нерушимой тишины таинственный міръ звѣздъ.
И доходитъ до земли проникновенный шепотъ. Проходитъ необъятныя дали между мірами, и слышитъ его душа, внятно слышитъ въ своей тревогѣ.
— Повѣдай, признайся, человѣкъ, зачѣмъ ты живешь, зачѣмъ существуешь?
Такъ шепчутъ съ неба въ долгіе зимніе мѣсяцы всегда присутствующія звѣзды. Такъ учатъ зимы человѣка, и годъ за, годомъ накопляется въ немъ, смертоносная мудрость, которая не отъ этой земли, не для этой, жизни. И человѣкъ пренебрежетъ жизнью и пренебрежетъ всѣмъ дѣломъ жизни, всѣми ея наслажденіями и всякой обязанностью. Ко всему станетъ онъ безчувственнымъ тамъ гдѣ-то въ истинной глубинѣ своего существа. Онъ будетъ жить и мотаться по свѣту, будетъ что-то дѣлать среди людей, но безплодными и подневольными будутъ его дѣла. Притворными будутъ его стремленія, лжива будетъ его вѣра. Вѣчно будетъ онъ тосковать о небытіи и ничего не полюбитъ въ правду.
Таковъ я. Такимъ я уже и останусь. И поэтому ухожу изъ міра. Онъ во мнѣ не нуждается, и я въ немъ не нуждаюсь. Я умираю во время.
Я боролся долго, но пустыня одолѣла меня. Я позналъ ея могущество, когда старался побороть ее и собственными силами пробить себѣ дорогу къ свободѣ. Трижды я нападалъ, боролся до изнеможенія и отступилъ передъ насиліемъ. Я сказалъ себѣ: не буду вызывать врага, не буду мечтать о невозможностяхъ. Я буду только защищаться, буду защищать свою душу, свою жизнь.
Я былъ невнимательнымъ солдатомъ. Я поздно замѣтилъ лукаваго врага. Далеко уже зашли его замаскированныя осадныя работы. Я былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ. Я защищался долго, съ отчаяніемъ. А теперь погибаю. Пустыня съѣла мою душу. Я теперь только оболочка человѣка, только съ виду человѣкъ.
Душа единственная — моя ты душа сестра! Тебѣ одной, для тебя только говорю… Я жалуюсь, я долженъ пожаловаться, выплакаться! Первый разъ въ жизни я это дѣлаю. Но во мнѣ собралось столько жалобъ, столько обидъ: у меня уже нѣтъ силъ молчать и унести съ собой тайну въ могилу! Мнѣ кажется, что она будетъ отравлять меня и послѣ смерти, и я не узнаю покоя, если меня вмѣстѣ съ нею засыплютъ землею въ моей ямѣ.
Почему другіе могутъ выдержать? Вѣдь возвращаются люди и отсюда? Возвращаются закаленными, обогащенными, способными справиться со всякимъ зломъ, со всякими преградами, которыя могутъ встрѣтить ихъ въ жизни…
Возвращаются борцами и снова становятся въ ряды.
Я хорошо знаю объ этомъ. Я имъ завидую, удивляюсь ихъ силамъ. Ничего больше я не могу сказать.
Но и я не былъ слабымъ. Тебѣ ли долженъ я напоминать объ этомъ, тебѣ, которая знаетъ меня до глубины? Я былъ силенъ и не со всякимъ помѣнялся бы силами. Что такое сила въ человѣкѣ?
Моя сила была энергіей дѣйствія, неугасимымъ стремленіемъ къ дѣятельности. Моя сила была нетерпѣлива, стремительна, полна порыва. Я взнуздалъ ее крѣпко, держалъ ее, какъ злого пса на цѣпи. Всей силой воли я направлялъ ее на вещи, возможныя въ тюрьмѣ. Я учился, какъ прирожденный книжный червь, хотя не книга была моей стихіей. Такъ прошло четыре года. Въ продолженіе цѣлаго года я странствовалъ; тащился по этапамъ, помогая товарищамъ, ухаживая за больными, вырабатывая въ каждой новой тюрьмѣ новый планъ побѣга. Я былъ старостой большой партіи, у меня была масса обязанностей и препирательствъ съ властями, и цѣлый день я былъ занятъ. Здѣсь — едва я очутился на мѣстѣ — я дѣлалъ нечеловѣческія усилія, чтобы вырваться на волю. Это отняло у меня три года, цѣлыхъ три года, полныхъ трудовъ, когда ни одинъ день не былъ потерянъ напрасно. Я не хвалю себя, такъ какъ я не могъ иначе.
Сосчитай всѣ эти годы!
Я надорвалъ свои силы и былъ уже спокойнѣе. Но ихъ осталось еще гораздо больше, чѣмъ требовалось. А нужна была только сила ожиданія, сила терпѣливая, которая сумѣла бы притаиться и сохранить себя до времени. И не было выхода для этой черезъ край бьющей, нетерпѣливой силы. Мнѣ нечего было дѣлать, кромѣ безсмысленныхъ занятій около дома и для пропитанія себя. Этотъ избытокъ силы обратился противъ меня самого. Я самъ добилъ себя ею. Добила меня эта моя прежняя добродѣтель, та добродѣтель свободной жизни, которая теперь стала проклятіемъ изгнанія.
Я погибаю голодной смертью. Меня убиваетъ жажда дѣятельности. Я погибъ, потому что не умѣлъ терпѣливо ждать, пассивно считать дни и мѣсяцы, потому что я не могъ ни перенести мертвой жизни, ни придушить и отложить до лучшаго времени все то, что во мнѣ было.
Возвращаются и отсюда люди. Возвращаются разно, одни лучше, другіе хуже, каждый здѣсь что-нибудь оставляетъ, каждый что-нибудь отсюда уноситъ. Но спроси, что говорятъ о нихъ послѣ ихъ возвращенія близкіе люди, которые знали ихъ въ молодости, до изгнанія. Спроси когда-нибудь ихъ самихъ въ минуту полной искренности.
Я хочу заранѣе отвѣтить на всѣ твои вопросы. Я хочу отразить каждый упрекъ съ твоей стороны. Я хочу, чтобы ты меня поняла.
Я могъ бы вернуться и попробовать снова жить. Меня бы лѣчили: свобода, родной край и свои люди. Я ожилъ бы подъ твоей заботой, подъ твоимъ любящимъ взглядомъ. И, можетъ быть, вернулось бы все прежнее. Можетъ быть, слѣдовало подождать и попробовать? Давно знаю я эти соблазны, эти обманы. И это я пережилъ когда-то, уже очень давно…
И это имѣло свое время и свой чередъ. Минуло, пропало навсегда. Мнѣ ничто уже не поможетъ.
Все имѣетъ свои границы. Я давно уже переступилъ предѣлъ, откуда нѣтъ возврата. Я переступилъ порогъ смерти. Я уже не живу.
Если ты хочешь меня увидѣть, несмотря на все, если тебя будетъ терзать это неудержимое и навсегда неисполнимое желаніе, то по правдѣ скажу тебѣ: ты не знаешь, чего хочешь!
— Ты хочешь страшной вещи!
Подумай разумно. Представь себѣ. Входитъ чужой человѣкъ. Ты не вѣришь глазамъ. Не можешь узнать. Ни одной знакомой черты. Ничего изъ того, что запечатлѣлось въ памяти и многіе годы стояло передъ глазами души, какъ любимый образъ. Слезливымъ, мертвымъ взглядомъ устремятся на тебя мои когда-то молодые, живые, огненные глаза, изъ которыхъ глядѣла дѣятельная, молодая душа. Я взгляну на тебя, какъ нищій, у котораго нѣтъ никакихъ правъ, который проситъ милостыни и состраданія…
Старый, лысый дѣдъ…
Ты заплачешь, заплачешь — о, не отъ радости свиданія.
Говори! Я знаю, что ты скажешь: это внѣшнее. Мы иные люди, высшіе, свободные! И для меня прошло время, и меня оно не украсило…
Это внѣшнее. Но все же мы люди. Это пустая вещь. Но я упорно въ теченіе многихъ лѣтъ отказывался прислать тебѣ свою фотографію. Что значитъ красота? Немного. Что значитъ молодость? Она должна пройти.
Но я боялся, что въ моемъ измѣнившемся, измученномъ лицѣ ты прочтешь то, что во мнѣ происходитъ. Ибо не лжетъ мое лицо, какъ лгали письма, написанныя къ тебѣ. Оно зеркало, свидѣтельство и предатель моей тайны.
Нѣтъ, — я не сумасшедшій, который хочетъ вернуть прошлое. Я не стыжусь передъ тобой моего морщинистаго лица, потухшихъ глазъ и согнутаго стана. Я никогда не былъ фатомъ. Да, это только внѣшность. Это вступленіе къ встрѣчѣ.
Но душа это не наружность. Это моя сущность. Это я — твоя любовь.
Хитеръ человѣкъ и многое сумѣетъ сдѣлать, когда боится потерять все, чѣмъ обладаетъ. Но я не сумѣю быть комедіантомъ, не сумѣю притворяться, даже цѣной жизни, даже цѣной твоей любви. И я бы не могъ тебѣ солгать ни въ чемъ, не скрылъ бы ничего.
Я трупъ. Жалкое отрепье! Что мнѣ дѣлать среди людей? Утла изъ меня моя душа и больше не вернется!
У меня есть стыдъ, я помню все-таки, какимъ я былъ.
Я не хочу твоей боли и твоей неутолимой тоски по томъ, но другомъ!
Я не хочу твоего старательнаго, днемъ и ночью бодрствующаго притворства, ни сердечныхъ словъ, ни насильственно создаваемыхъ иллюзій.
Я не хочу, чтобы ты съ годами привыкла ко мнѣ.
У меня душа борца, который сражался и палъ. Даже отъ тебя я не хочу сожалѣнія!
Вотъ я и сказалъ тебѣ все. Что можетъ выразить человѣческая рѣчь, все уже сказано. Во мнѣ осталось еще такъ много, такъ страшно, невѣроятно много боли, желанія, рвущихся изъ сердца мыслей, проклятій, моленій и благословеній…
Но на это у меня нѣтъ словъ. Я больше не могу. О! если бы ты хоть часть всего этого почувствовала и угадала! Ахъ! угадай меня всего!
Читай душою!
Мнѣ осталось только проститься съ тобой. Прощай навсегда, любимая и единственная.
Ты была моей неотступной помощью и утѣшеніемъ. Ты была для меня тепломъ среди мороза ледяной сибирской земли, ты. была мнѣ солнцемъ въ долгія полярныя ночи. Да будетъ благословенно имя твое…
Прощай, прощай.
Ты никогда не была моею, я не коснулся чудныхъ устъ твоихъ, я не узналъ чаръ твоей любви.
Оторвала насъ другъ отъ друга жизнь, разнесла насъ судьба на два конца міра.
Борьбой была вся наша жизнь.
Вотъ я палъ первымъ. Такъ мнѣ суждено.
Я умираю безъ горечи, безъ проклятій. Я не жалѣю себя, ибо солдатомъ дѣла я былъ и хотѣлъ быть. На полѣ битвы погибаю я. Смертельно раненый, послѣ долгихъ страданій я умираю теперь — за дѣло.
Пусть оно переживетъ всѣ людскія страданія, пусть побѣдитъ всѣ обиды!
Прощай!
Живи долго, — работай, борись. Ты знаешь, кто меня убилъ, отомсти за меня.
О, если бъ ты дождалась счастливаго времени и великой открытой войны. О, если бъ ты увидѣла своими глазами желанный день послѣдней битвы, которую добро должно выдержать со зломъ, когда вспыхнетъ, какъ скрытая мина, наше молчаливое подполье!
Когда наша правда будетъ добиваться побѣды, когда никто не пожалѣетъ жизни въ борьбѣ за свободу. Когда легкой и мгновенной и прекрасной будетъ смерть за идею…
II.
[править]Мой любимый! Это уже послѣднее мое письмо. Какая безмѣрная радость! Радость до тревоги, до боли. Видно, я уже отвыкла отъ настоящаго личнаго счастья. А это вѣдь еще не настоящее высшее счастье. Это только его предчувствіе, обѣщаніе.
А что-то будетъ теперь, что будетъ?
Я не могу понять. Умомъ-то я понимаю, знаю, но какъ трудно это себѣ представить и вообразить, что на самомъ дѣлѣ…
Сразу не справишься съ этимъ, — нужно время. Удивительно! Столько лѣтъ я жила ожиданіемъ, считая мѣсяцъ за мѣсяцемъ, надѣясь на то, что должно наступить когда-то, а теперь, когда безжалостное время истекаетъ, я не могу приблизиться къ этому великому событію обыкновенно, разумно и по людски.
Мнѣ хочется танцовать, пѣть, останавливать на улицѣ незнакомыхъ и сообщать имъ радостную вѣсть. Минутами мнѣ хочется плакать. И даже — не смѣйся — у меня является желаніе приносить кому-то невѣдомому благодаренія, запѣть что-нибудь вродѣ гимна «Те Deum», вознести кадило какому-то добродѣтельному божеству. Я съума схожу, глупѣю отъ такой радости.
Теперь уже можно! Пусть мое послѣднее письмо будетъ хаотичнымъ, пустымъ и несерьезнымъ! Я не хочу больше никакой серьезности, никакого благоразумія! Довольно его было. Я хочу радоваться, хочу, чтобы ты смѣялся, читая мои глупыя слова, я хочу, чтобы ты заразился отъ меня, чтобы ты смѣялся всю дорогу и чтобы сюда, ко мнѣ пришелъ смѣющимся!
Черезъ три мѣсяца ты будешь здѣсь, вмѣстѣ со мною! Уже только одно твое письмо я получу изъ этого страшнаго … ска, а слѣдующія уже будутъ съ дороги. Все ближе, все ближе, наконецъ: въ одинъ прекрасный день получаю телеграмму:
Сегодня! — Я ѣду на вокзалъ. Жду. Звонокъ. Поѣздъ подходитъ! Твой поѣздъ!
Когда я пишу это, я вижу собственными глазами Тераспольскій вокзалъ, станціонный залъ, желѣзнодорожныхъ служащихъ, носильщиковъ, движеніе толпы, каждое лицо и всѣхъ тѣхъ незнакомыхъ людей, которые будутъ тамъ въ это время, не зная, что они свидѣтели такого событія.
Зачѣмъ я пишу всѣ эти глупости?
Я такъ рада, такъ рада — мнѣ даже стало отъ этого грустно. Такъ всегда со мною бываетъ, я не умѣю радоваться. Я отвыкла.
Особенно грустно становится мнѣ, когда я представляю себѣ, что четырнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ въ послѣдній разъ я видѣла тебя на свободѣ. Есть что-то грозное и неумолимое въ этомъ огромномъ времени. Я содрогаюсь, какъ будто смерть заглянула мнѣ въ глаза! Я должна неустанно повторять себѣ, что это уже прошло, минуло, пережилось, перемучилось годъ за годомъ, день за днемъ. Я должна вбивать себѣ въ голову, что этого уже нѣтъ, что это никогда не повторится.
Мнѣ кажется, что страшное бремя лѣтъ виситъ на мнѣ. пригибаетъ меня къ землѣ, ломаетъ, и я не могу уже спастись. Теперь, уже въ концѣ, меня часто преслѣдуетъ одинъ сонъ. Мнѣ снится, что идетъ только первый годъ, какъ тебя взяли. Я знаю, что должно пройти цѣлыхъ четырнадцать лѣтъ прежде, чѣмъ ты вернешься ко мнѣ. И одновременно я помню, что уже разъ эти годы прошли, со всей ихъ тоской и болью, что уже были эти безчисленныя письма, что я уже стара, измучена, слаба и совершенно неспособна перенести эту новую муку. Я просыпаюсь въ тревогѣ, со стонами и слезами. И послѣ долго мучусь и не могу опомниться. Наконецъ, ко мнѣ возвращается сознаніе. Какое счастье, что это сонъ! Страшный сонъ. Какъ будто кто нарочно выдумалъ его, чтобы мучить меня самымъ ужаснымъ образомъ. Я долго его помню, содрогаюсь при воспоминаніи о немъ.
Удивительно ясно помню я нашъ послѣдній вечеръ. Это было у моей тетки на Вспульной улицѣ. Она оставила насъ однихъ съ нашими конспираціями — добрая тетка, она такъ тебя любила и не дождалась… Мы покончили съ разными нашими дѣлами, потомъ сидѣли на диванчикѣ и молчали съ полчаса.
Было такъ чудно, такъ удивительно тихо. Ты взялъ мою руку, мы прижались другъ къ другу и сидѣли тихо, такъ скромненько… Вошла тетя и позвала насъ ужинать. Такимъ радостнымъ, такимъ хорошимъ былъ этотъ нашъ послѣдній вечеръ. На утро я узнала, что тебя взяли.
У меня постоянно встаетъ въ головѣ это время. Такими недавними кажутся мнѣ наши конспиративныя прогулки въ Лазенки. Я помню, о чемъ мы говорили, на какихъ скамейкахъ сидѣли. Есть тамъ одна наша скамейка. Та, на которой мы сидѣли тогда вечеромъ, когда уже мы все другъ другу высказали. Это было за три мѣсяца до твоего ареста. Послѣ не разъ мы приходили туда посидѣть. Въ тяжелыя минуты, когда я уже не могла справиться съ собою, я искала тамъ помощи, утѣшенія.
Знаешь, я прекрасно помню собраніе, на Черняковской, гдѣ мы встрѣтились съ тобою въ первый разъ. Помню, кто тамъ былъ, о чемъ говорили!
Все живо встаетъ въ моей памяти. Наше первое свиданіе въ X павильонѣ. Мой отъѣздъ въ Москву на прощаніе.
А потомъ уже только письма, письма!
Прошло это время, я вѣрю, что оно прошло, но я не помню послѣдующаго.
Все спуталось, образовалось какое-то огромное сѣрое пространство, какъ пустыня или море, гдѣ мысль не знаетъ, на чемъ остановиться, только смотритъ на все и ни на что.
Потому у меня бываютъ минуты, когда мнѣ кажется, что этихъ четырнадцати лѣтъ вовсе не было. Это значитъ, что я молода, что живутъ всѣ люди, которые умерли за это время, что тебѣ только двадцать восемь лѣтъ…
Грустно, страшно грустно минутами. Но это проходитъ скоро, когда я подумаю, что на самомъ дѣлѣ, уже вѣрно на самомъ дѣлѣ, такъ скоро увижу тебя. И что мы будемъ вмѣстѣ всегда, теперь уже всегда!
Я признаюсь тебѣ, что не могу уже ни о чемъ другомъ думать. Я занимаюсь, какъ всегда, нашими дѣлами, но часто забываю, что дѣлаю. Я разсѣянна, мнѣ кажется, что меня уже ничто, ничто не занимаетъ, кромѣ одного. Я стараюсь забыть объ этомъ, стараюсь увѣрить себя въ томъ, что ничего не должно случиться, что все по прежнему. Я дала себѣ слово не радоваться заранѣе, не дѣлать никакихъ приготовленій, только работать, какъ всегда, пока не пройдетъ все остающееся время. Такъ было бы лучше всего и для нашихъ дѣлъ выгоднѣе. Но, видно, у меня нѣтъ силъ на это.
Съ самаго утра, какъ только я открываю глаза, неудержимая радость овладѣваетъ мною. Мнѣ вспоминается дѣтство, когда я просыпалась каждое утро съ чувствомъ необычайной радости, съ такимъ чувствомъ, будто произошло что-то невѣроятно веселое. Такъ просыпаются всегда здоровыя и окруженныя лаской дѣти. Потомъ меня покидаетъ это веселое настроеніе, и послѣ нѣсколькихъ часовъ относительнаго спокойствія на меня находитъ какая-то гнетущая печаль, разрѣшающаяся слезами. А потомъ снова то же самое.
Я немного утомлена. Въ продолженіе двухъ послѣднихъ лѣтъ я не уѣзжала никуда на лѣто. Въ особенности послѣднее лѣто было тягостно. Я не могу придти въ себя. Нервы. Я тяну изъ послѣднихъ силъ. Я всегда себѣ повторяла, что отдохну, когда ты вернешься. Этого мнѣ было достаточно. Я совершенно здорова, только душа моя какъ будто измучена. Это трудно объяснить. Тяжело, скучно, пусто. Въ томъ, что я дѣлаю, я не нахожу прежняго удовлетворенія, никакого живого интереса. Я работаю по привычкѣ, но во мнѣ все мертво, какъ въ машинѣ. Меня не радуетъ, если что удается, не печалитъ, если не удается. Мнѣ не хочется ни съ кѣмъ спорить, никого убѣждать. Больше всего въ послѣднее время я полюбила работу безъ мысли. Я взялась за разныя механическія работы, и такъ мнѣ лучше.
У меня бывали и бываютъ теперь все чаще моменты — о, если-бъ это были только моменты! — часто на цѣлыя недѣли я погружаюсь въ какую-то скверную хандру. Мнѣ кажется, что меня уже ничто не занимаетъ, что наше дѣло отдаляется отъ меня навсегда, а я, гадкая, даже не печалюсь объ этомъ и не поражаюсь этимъ, а еще какъ будто радуюсь, что оно уже прошло, что, наконецъ, ушло отъ меня прочь.
Я ловлю себя иногда на гадкихъ мысляхъ, на какихъ-то филистерскихъ желаніяхъ. Меня охватываетъ жалость и какой-то запальчивый гнѣвъ, — совсѣмъ такъ, какъ будто кто-ти обижалъ меня все это время, а я только теперь открыла этого стараго обидчика.
Но это только въ послѣднее время. Это отъ утомленія, отъ ожиданія! Все пройдетъ, какъ только ты появишься. Довольно одного твоего взгляда, чтобы ко мнѣ вернулись силы, разсудокъ, энтузіазмъ и все то, что было во мнѣ и что въ послѣдніе годы куда-то разсѣялось, оцѣпенѣло.
Твоя сила мнѣ нужна, твоя воля, твои велѣнія. Намъ всѣмъ необходимъ ты. Мы всѣ ждемъ! Здѣсь живетъ твоя слава, тебя любятъ даже люди новые, незнакомые, которые пришли за это долгое время. Есть такіе, которые стояли и стоятъ твердо. Но не было и не будетъ такого, какъ ты.
Я измучена, очень измучена. Много людей успѣло за эти годы войти въ наши ряды, сперва работать дѣятельно и плодотворно, а послѣ утомиться, разочароваться и отойти. Я не хвалюсь. Я выдержала, но съ трудомъ. Я выдержала, потому что у меня былъ ты, только поэтому…
Такъ мнѣ хочется пожаловаться тебѣ! Тяжело мнѣ было, о, какъ тяжело! Сколько разъ съ большимъ усиліемъ я писала тебѣ, что мнѣ хорошо и что все идетъ удачно. Но у насъ мало удачнаго, такъ мало… Такъ мнѣ страшно минутами хотѣлось разсказать тебѣ всю правду о себѣ и объ этихъ нашихъ дѣлахъ! Что-то искушало хоть разъ перестать притворяться, чтобы ты обо всемъ узналъ, чтобы пожалѣлъ меня, чтобы, наконецъ, сжалился и позволилъ мнѣ пріѣхать къ тебѣ.
У меня бывали угрызенія совѣсти, потому что, какъ никакъ, я лгала передъ тобою. Но это были ложныя угрызенія, потому что я всегда вѣдь страшно хотѣла къ тебѣ. Мнѣ было больно, что ты не знаешь обо мнѣ ничего истиннаго, не знаешь моего страданія, не знаешь многолѣтней правды — моей тоски. Я не могла съ ней справиться. Съ самаго начала я мучилась. Пока ты былъ въ тюрьмѣ, даже далеко, мнѣ еще казалось, что это ничего, такъ какъ въ Крестахъ я могла видѣть тебя черезъ каждые два мѣсяца. Я могла, когда уже очень мнѣ было плохо, поѣхать и хоть четверть часа побыть съ тобою. Но когда тебя отправили, когда я узнала, что это на десять лѣтъ…
Никогда, никогда не было мнѣ хорошо. Какъ могъ ты вѣрить такимъ письмамъ? Это были сочиненія, рефераты хитро и прилежно обдуманные. Теперь я уже не совладала бы съ этимъ искусствомъ. Во мнѣ уже испортилась вся дисциплина. Къ счастью, теперь уже не нужно это позорное, возмутительное притворство. Оно отравляло мои письма, которыя были моимъ единственнымъ счастьемъ, единственнымъ разговоромъ съ тобою.
Я разскажу тебѣ все, все! Когда ты пріѣдешь, когда отдохнешь, я начну исповѣдываться передъ тобой, признаваться. Ты долженъ будешь терпѣливо выслушать меня, пожалѣть и все, все мнѣ простить и за все вознаградить. Нѣтъ, я разскажу послѣ, а сначала ты. И ты долженъ будешь признаться въ своихъ винахъ. Я не вѣрила въ это хорошее расположеніе духа, въ интересныя охоты и восторги передъ сѣверной природой. Хотя ты такой сильный, однако я не разъ чувствовала какъ будто слезы. Не сердись, но что дѣлать, если я такъ чувствовала. Я и теперь готова утверждать, что я не ошибалась! А если ты станешь отрицать, то это будетъ значить только, что ты стыдишься признаться.
Цѣлыми днями, цѣлыми ночами мы будемъ разсказывать другъ другу. Тогда только наступитъ настоящее облегченіе — и тогда, можетъ, я смогу забыть эти проклятые годы!
Отвратительны эти письма. Я ни разу не могла написать именно того, о чемъ я больше всего хотѣла и о чемъ должна была написать. Если бы хоть одинъ разъ я отважилась написать все, что и какъ чувствовала, то ты позволилъ бы мнѣ все бросить и поѣхать къ тебѣ. А одинъ разъ, четыре года назадъ, я ужъ совсѣмъ собралась въ дорогу. Не спрашивая, не предупреждая тебя ни словомъ, рѣшила я ѣхать, потому что не могла уже болѣе. Тогда только что вышло «На краю лѣсовъ» Сѣрошевскаго. Только тогда я поняла, гдѣ ты, каково тебѣ тамъ. Я не могла совладать съ собою. Я уже распродала вещи и ждала только зимы, чтобы добраться къ тебѣ.
Но случилось съ нами несчастье: все провалилось, разрушилось и опять никого не осталось, кромѣ насъ нѣсколькихъ и массы работы, которую надо было начинать съ начала.
Я осталась.
Ты ничего не зналъ объ этомъ. О, ты не знаешь еще столькихъ, столькихъ моихъ тайнъ!
Но это послѣ, потомъ! Долой всѣ печали! Уже нѣтъ и не можетъ быть никакихъ печалей!
Какъ только ты вернешься и отдохнешь съ дороги, мы уѣдемъ на цѣлые полъ года. Это уже безповоротно рѣшено! Мы поѣдемъ за границу въ горы или къ морю. Выберемъ себѣ красивый, тихій уголокъ и въ немъ отдохнемъ за все время. Это будетъ наше — только наше и ничье больше — полъ года счастья. Нельзя будетъ тогда ни работать, ни читать газетъ, ни писать писемъ, ни спорить. На все это время мы оба забудемъ о существованіи всякихъ людскихъ дѣлъ и всякихъ обязанностей! Это будутъ полъ года нашей жизни — первые и кто знаетъ, можетъ быть, послѣдніе. Тамъ будетъ одна радость, шалости, бездѣлье и разговоры безъ конца. Тамъ будетъ красивая природа, довольство, свобода и всѣ наслажденія міра.
Я очень богата. Ты даже не можешь себѣ представить, сколько я скопила денегъ. У меня всегда былъ одинъ «добавочный» урокъ, плату за который за десять лѣтъ я предназначала на твое возвращеніе. Мы все это должны промотать и одинъ разъ попользоваться жизнью. Пусть это будетъ безнравственно и безполезно. Пусть будетъ, чѣмъ угодно — мнѣ все равно! Мы оставимъ все и исчезнемъ, не оставивъ никому адреса. Мы заслужили свою плату, что-нибудь намъ приходится!..
Черезъ три мѣсяца кончается твой срокъ, и ты двинешься сейчасъ же. Ты будешь телеграфировать съ дороги, чтобы я знала, что ты все ближе. Во время твоего путешествія я съ каждымъ днемъ буду здоровѣе, съ каждымъ днемъ сильнѣе, съ каждымъ днемъ все болѣе буду походить на прежнюю твою, любимую, знакомую!
Но ты меня уже не увидишь такой, какой я была. Иначе не можетъ быть, мы оба это понимаемъ, и всякій это пойметъ, но — все-таки? — какъ это страшно грустно! Почему такъ трудно примириться съ такой естественной и обыкновенной вещью?
Я такъ боюсь нашей встрѣчи…
Я не могу объ этомъ не думать. Оно навязывается, опутываетъ, мучитъ. Я знаю, что ты не ждешь чуда, что ты не забылъ, сколько лѣтъ прошло. Ты знаешь, сколько мнѣ теперь лѣтъ и какъ выглядитъ женщина въ этомъ возрастѣ. О, бываетъ и осень женщины прекрасна и красива. Но, сообрази, какой была моя жизнь… Я не жалуюсь, я только боюсь, что ты можешь забыть объ этомъ въ ту минуту — хотя теперь и помнишь, — когда упадетъ на меня твой первый взглядъ. Я уже не знаю, какъ я выгляжу, я привыкла къ себѣ.
Я посылала тебѣ каждые два года мою фотографію, но на фотографіи человѣкъ всегда красивѣе. У меня уже прядь сѣдыхъ волосъ. Но это еще не такъ страшно…
Я боюсь, что помимо твоей воли, въ минуту свиданія ты будешь въ душѣ представлять меня все еще молодой, свѣжей, полной радости, живой дѣвушкой. Посмотришь — и сравнишь. Этого боюсь я, потому что бываютъ минуты, впечатлѣнія, которыя уже остаются навсегда, которыя сильнѣе разсужденій и человѣческой воли. Берегись такихъ минутъ, приготовься, не забудь объ этомъ въ радости свиданія.
Навѣрное, ты смѣешься надо мной? Смѣйся! Я должна была напомнить тебѣ объ этомъ. Теперь я уже буду покойнѣе.
Навсегда обѣщаю тебѣ этотъ покой, такъ я его желаю. Уже много длинныхъ недѣль я не знаю, что такое покой. Полна безпокойства моя радость. Трудно научиться этому сразу.
Я умѣла жить въ согласіи съ моей печалью, второй натурой сдѣлалась для меня ежедневная, неустанная тоска. Было сѣро, скверно, спокойно. Вдругъ пробудилось во мнѣ. сознаніе, что ты скоро вернешься, и я совсѣмъ вышла изъ колеи.
Никогда я не представляла себѣ, что радоваться такъ трудно!
Я живу въ безпрерывныхъ вспышкахъ радости, смѣющейся, и каждую минуту эта простая, дѣтская радость смѣняется во мнѣ безпокойствомъ, терзающимъ, какъ боль. Въ ней какъ будто разочарованіе, и какъ будто въ душѣ я хочу возврата къ прежнему ожиданію и терзанію, какъ будто то прежнее было лучше, а то, что впереди, хуже. Что за безсмыслица!
Появляется огромная жалость къ тому, что уже прошло и не вернется. Есть во мнѣ безразсудное желаніе чуда хоть на одинъ моментъ, побыть съ тобою такъ, какъ тогда, прежде чѣмъ случилось все это наше несчастье.
Мысль упорно возвращается къ тому времени, и въ памяти я нахожу все новые образы, какъ будто это происходило на дняхъ, а не нѣсколько лѣтъ назадъ. Такъ дороги, какъ будто даже всего дороже для меня эти воспоминанія! Какъ будто меня не ждетъ мое истинное, полное счастье, которое приближается, приближается…
Меня преслѣдуютъ привидѣнія, призраки. Минутами на меня нападаетъ ужасный страхъ!
Я думаю, что ты можешь заболѣть, что въ дорогѣ можетъ что-нибудь случиться, что въ этихъ твоихъ охотахъ столько опасностей…
Мнѣ представляется, что какая-то завистливая судьба готовитъ намъ теперь, когда мы ждемъ радости, какую-то новую бѣду, какое-то разочарованіе.
Мнѣ вспоминаются завѣты покойной тетки — не радоваться, потому что судьба завистлива. Мнѣ кажется это разумнымъ, и я рѣшаю совсѣмъ не радоваться. Но развѣ можно серьезно принимать такія рѣшенія?
Сны…. сны…
Они бываютъ теперь такіе страшные, такіе безжалостные. Кто вѣритъ въ сны? И я надъ ними смѣюсь, но есть въ нихъ моменты ужасные, отъ которыхъ никакъ не можетъ освободиться душа. Они упорно держатся въ памяти, заставляя думать о себѣ, доискиваться скрытаго въ нихъ значенія…
Дорогой мой! — не сердись на меня, постарайся понять меня, я тебя очень прошу! Береги себя, побереги именно теперь, помни, что тебѣ предстоитъ уже возвратъ. Оставь всякія предпріятія, охоты. Жди спокойно, чтобы всего избѣжать…
Сдѣлай это для меня! У меня никогда не было капризовъ и никогда не будетъ. Глупы мои опасенія и предчувствія, я сама знаю, — но такъ безпокоятъ, такъ преслѣдуютъ!
Мнѣ не хочется теперь уже писать никакихъ отчетовъ о нашихъ дѣлахъ. Ничего нѣтъ новаго, ничего не перемѣнилось. У меня для этого нѣтъ больше силъ. Я хочу, чтобы это письмо было не похоже на всѣ предыдущія, потому что это послѣднее, послѣднее мое письмо. Когда я его отошлю, мнѣ будетъ казаться, что ты уже выѣхалъ изъ этого проклятаго мѣста и съ каждымъ днемъ понемножечку приближаешься.
Я хотѣла, чтобы въ немъ была одна радость, одни привѣты. Написала, какъ чувствовала, безпорядочно. Довольно было этого порядка.
Остановилась и не знаю, о чемъ писать дальше. Надо бы страшно много еще сказать тебѣ. Все во мнѣ становится страннымъ. Вдругъ меня охватила безграничная грусть. Ничего, ничего нѣтъ — только какая то отчаянная пустота. Почему? Вотъ, мучитъ меня эта радость. Слезы падаютъ на бумагу. Это отъ волненія, что я уже кончаю, что это мое послѣднее письмо.
Уже поздняя ночь. Я одна въ своей комнаткѣ. Тихо. Я думаю о тебѣ: что дѣлаешь ты въ эту минуту, о чемъ думаешь тамъ, на краю свѣта, въ этомъ другомъ полушаріи? Часто такъ я разгуливала по вечерамъ. Я знаю твою юрту, каждую вещь въ ней. Я представляю себѣ все, задумаюсь, замечтаюсь и ясно вижу тебя и все, что ты дѣлаешь. Это самыя любимыя и дорогія мои мечты о тебѣ. Въ одно мгновеніе я перелетаю мыслью страшное пространство и уже у тебя. Не разъ я такъ навѣщала тебя. Я подсматриваю за тобой издалека и все знаю.
…Огонь потрескиваетъ въ печкѣ. Ты сидишь со свѣчей, пишешь. Можетъ быть, свое послѣднее письмо мнѣ? Дѣлаешь то же, что и я — думаешь обо мнѣ. У тебя длинная, черная борода, сѣдые волосы…
Ты пересталъ писать — засмотрѣлся прямо въ мою сторону, какъ будто на меня. Почему ты такой блѣдный, такой несчастный? Какъ странно, страшно смотрятъ твои глаза на меня…
Только сегодня я кончаю это письмо и отсылаю. Представь себѣ, что третьяго дня, когда я писала тебѣ, со мной случился нервный припадокъ. Такъ называютъ это доктора. Я напугала мою милую хозяйку, она позвала доктора и надѣлала шуму на весь домъ. Это со мною въ первый разъ въ жизни.
Очевидно, я была очень утомлена и, когда писала тебѣ, задумалась и на минуту заснула, или впала въ какое-то внутреннее ясновидѣніе. Въ эту минуту мнѣ представилась одна страшная глупость, вѣдь все можетъ присниться. Я очнулась и упала, что-то крича. Стыдно мнѣ.
Я хотѣла не писать тебѣ объ этомъ, но дѣлаю это съ умысломъ. Видишь, мнѣ приснилось что-то страшное о тебѣ, и такъ ясно, какъ будто я была при этомъ. Видишь, я изнервничалась, я полна призраковъ, смѣюсь и плачу одновременно. Потому, прошу еще разъ, сдѣлай это для меня. Щади себя, береги отъ всякой случайности. Вѣдь, когда это письмо дойдетъ, то уже только два мѣсяца тебѣ останется — прошу тебя. Умышленно я говорю тебѣ объ этомъ глупомъ происшествіи со мной, чтобы ты зналъ, что со мною дѣлается. Не обманывай меня, какъ ребенка, будь добръ и послушайся меня на самомъ дѣлѣ! Оставь охоты, далекія прогулки. Одѣвайся теплѣе, обходись осторожнѣе съ оружіемъ. Не смѣйся надо мною, ты нехорошій! Я совершенно серьезно прошу тебя и умоляю.
Уже кончаю. Я должна бы еще о многомъ написать, но какъ-то не могу. Я страшно спѣшу съ этимъ письмомъ. Я хочу, чтобы оно пошло какъ можно скорѣе. Пусть ждетъ своей почты въ Якутскѣ, будетъ ближе къ тебѣ на нѣсколько недѣль, а я буду утѣшать себя тѣмъ, что на этотъ разъ почта вышла раньше, и что мое письмо идетъ и идетъ къ тебѣ, неустанно приближаясь къ тебѣ. Я выдумываю разные способы сладить со своимъ нетерпѣніемъ. Плохо разсчитала я свои силы, на самый конецъ мнѣ ихъ не хватаетъ. А взять ихъ мнѣ ужъ не откуда!
Прочь жалобы! Нѣтъ никакихъ печалей! Не было никакихъ четырнадцати лѣтъ! Есть только радость, нетерпѣливая, сумасшедшая, капризная, какъ непослушное, назойливое дитя. Но это дитя любимое, родное, оно съ каждымъ днемъ будетъ старше. Поумнѣетъ, пойметъ все, станетъ послушнымъ. Не сердись — я сама, какъ глупое дитя, которое умѣетъ только смѣяться и плакать. Когда вернешься, приведешь меня въ порядокъ.
Уже кончаю. Совсѣмъ не такъ я хотѣла написать тебѣ. Но все равно. Въ самомъ дѣлѣ все равно. Знаешь — почему?
Потому что ты возвращаешься, возвращаешься, возвращаешься! Я писала бы это слово безъ конца, на нѣсколькихъ страницахъ и ничего, кромѣ него. Это было бы лучшимъ письмомъ!
Довольно уже!
Послѣднее мое письмо окончено!
Теперь возвращайся! Теперь здравствуй. Торопись, потому что я жду, жду, жду. Торопись, потому что четырнадцать лѣтъ ждало наше счастье!