Последние произведения гр. Л. Н. Толстого (Громека)/Часть 2/РМ 1883 (ДО)

Последние произведения гр. Л. Н. Толстого
авторъ Михаил Степанович Громека

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru • Статья вторая.

Послѣднія произведенія гр. Л. Н. Толстого.
«Анна Каренина».

VI*).
*) Русская Мысль, кн. II.

Но, могутъ возразить, исчерпываетъ ли романъ Анны такъ-называемый вопросъ о свободѣ женскаго чувства во всей его полнотѣ? — И да, и нѣтъ. Очень много да, и очень много нѣтъ.

Можно вообразить тысячи женщинъ, которыя изъ положенія Анны нашли бы другой, быть-можетъ, внѣшнимъ образомъ менѣе мрачный, исходъ. Однѣ не требовали бы слишкомъ много отъ Вронскаго и, удовлетворившись его остывающимъ и скучающимъ чувствомъ, остались бы жить съ нимъ до смерти въ положеніи наложницы. Другія нашли бы себѣ новыя привязанности. Третьи совершенно отказались бы отъ общества и жили бы половинчатою жизнью взаперти. Четвертыя съумѣли бы забыть Сережу. Нашлись бы еще и другія комбинаціи. Онѣ опредѣлялись бы въ каждомъ случаѣ индивидуальными различіями характеровъ. Но были ли бы всѣ эти комбинаціи нормальны? Дѣлали ли бы онѣ этихъ людей лучшими и счастливыми? — Очевидно, нѣтъ. Женщина не можетъ быть счастливою, когда для ея любви уже нѣтъ человѣка и осталась одна животная природа, потому что женщина — не животное, а человѣкъ. Женщина не будетъ счастлива, мѣняя каждый день привязанности, потому что она — не вакханка, а человѣкъ. Женщина не можетъ быть счастлива, отказываясь отъ общества, потому что она не только женщина, но и человѣкъ. Женщина не будетъ счастлива, бросая для любимаго человѣка дѣтей отъ прежней семьи, потому что она — не только женщина, но и мать. Общество какъ бы деспотически, грубо, лживо и фарисейски даже ни выражало своихъ принциповъ, оно, по скольку оно есть общество людей, не можетъ не осуждать того, что возстаетъ противъ чувствъ человѣческой справедливости и достоинства. Конечно, удовольствіе и механическая жизнь въ такихъ условіяхъ возможны для многихъ; но счастье, счастье человѣческое, требующее сознанія нравственной чистоты и правоты, — жизнь и развитіе духовное въ этомъ положеніи очевидно немыслимы. Несомнѣнно поэтому, что романъ Анны рѣшаетъ вопросъ въ предѣлахъ такихъ условій безусловно и окончательно.

Но возможны и другія условія. Возможны положенія, при которыхъ нѣтъ ни дѣтей отъ первой семьи, ни любви и несчастія! мужа, ни чувственности характера личнаго и также самой любви. Какъ рѣшается вопросъ тогда? Въ какой степени тогда бываетъ право или неправо общественное осужденіе? Возможны ли или невозможны тогда нравственная чистота, общественная связь и личное счастье?… На такой вопросъ романъ Анны не даетъ отвѣта. Онъ остается открытымъ, — онъ, несмотря на меньшую сложность, еще труднѣе предыдущаго. По крайней мѣрѣ такимъ онъ представляется намъ. У насъ нѣтъ достаточныхъ художественныхъ и психологическихъ данныхъ, чтобъ его рѣшить. Не будемъ прибѣгать къ казарменной и лживой фразѣ: «здѣсь не время и не мѣсто»; «это не входитъ въ предѣлы и задачи нашего изложенія» и т. п., — а скажемъ просто: мы этого не знаемъ. Мы знаемъ только, что существующія рѣшенія — всѣ по крайней мѣрѣ недоказательны, что истинное и ясное рѣшеніе еще не снилось и неизвѣстно, когда еще приснится нашимъ мудрецамъ; вѣроятнѣе всего, и вовсе не приснится, до тѣхъ поръ, пока тотъ же самый гр. Толстой или какой-нибудь другой, новый, великій художникъ не раскроетъ его для насъ всѣхъ — не въ разсужденіяхъ, не въ узаконенныхъ правилахъ, а въ самой душѣ человѣка, гдѣ оно лежитъ на глубинѣ недоступной разсудку, — на высотѣ, недосягаемой ни для какого гражданскаго закона.

Прежде чѣмъ перейти къ остальнымъ частямъ произведенія гр. Л. Н. Толстого, мы должны еще разъ возвратиться къ Аннѣ.

Размышляя о печальной смерти Анны, изъ-за тяжелаго чувства состраданія, не уступавшаго даже свѣтлому впечатлѣнію художественной правды, я долго не могъ рѣшить главнаго, очень мучительнаго недоумѣнія. Это состраданіе, это художественное впечатлѣніе я никакъ, никакъ не могъ примирить съ чѣмъ-то гораздо болѣе для меня дорогимъ и важнымъ — съ моимъ чувствомъ о Богѣ живомъ и прощающемъ.

Не имѣя силы найти примиреніе собственнымъ разумомъ, я обратился къ другимъ людямъ и сталъ прислушиваться.

Либеральный чиновникъ говорилъ съ презрительною насмѣшкой, что Анна могла отлично и преспокойно жить, что «Мнѣ отмщеніе, и Азъ воздамъ» — есть унижающая искусство прописная мораль, способная устрашить дѣтей, но безсмысленная для свободнаго человѣка.

Дѣйствительный статскій совѣтникъ, сіяя звѣздами и яснымъ лицомъ, кроткимъ голосомъ возражалъ ему и говорилъ, что безнравственная, испорченная женщина непремѣнно должна была пріять заслуженную казнь и что казнившій ее художникъ есть добрый сынъ отечества и благонамѣренный гражданинъ.

Иронія либерала и благосклонное замѣчаніе чистаго совѣстью дѣйствительнаго статскаго совѣтника вдругъ, сразу, объяснили мнѣ все.

Мораль либеральнаго чиновника не могла возвыситься до понятія о Богѣ, дающемъ человѣку законы, нарушеніе которыхъ ведетъ человѣка къ преступленію, несчастію и смерти. Дѣйствительный статскій совѣтникъ не понималъ другой формулы, кромѣ: «Мнѣ отмщеніе, и Азъ воздамъ», — потому что, по мнѣнію его, она отлично къ нему подходила; онъ давно забылъ, что такое любовь и прощеніе, потому что его богъ былъ богъ статскаго генерала, который для себя самъ есть вполнѣ удовлетворительный богъ, не имѣющій однако ничего общаго съ Богомъ христіанскаго человѣчества.

Слова либеральнаго чиновника вдругъ объяснили мнѣ, почему должна была умереть несчастная Анна. Анна умерла потому, что въ ней умеръ источникъ жизни, въ ней умерла любовь. Анна разлюбила все, кромѣ своего прелестнаго тѣла и въ немъ тѣла красиваго, чувственнаго Вронскаго. Анна для тѣла своего разлюбила простившаго ее, любившаго ее за зло, ему сдѣланное, мужа. Анна изъ-за своего тѣла разлюбила сына, Сережу, который молился о ней, какъ о святой, и ждалъ ее съ горячей и безжалостно разбитой надеждой; она разлюбила всѣхъ людей, она отъ всѣхъ ихъ отказалась для одного своего тѣла. Она утратила сама и разорвала связь свою съ другими въ томъ, есть въ людяхъ. Анна отвергла то, чѣмъ люди живи: она умерла. Анна забыла любовь я Бога и — умерла: «Мнѣ отмщеніе, и Азъ воздамъ».

Я понялъ это, но все же еще никакъ не могъ отдѣлаться отъ томящаго чувства. Но когда заговорилъ генералъ, я понялъ нѣчто другое, драгоцѣннѣйшее перваго. Я увидѣлъ, что хоты Анна умерла, она, еслибы хотѣла, бы не умереть. Еслибы, въ Аннѣ вдругъ проснулось сердце, еслибы въ ней заговорила снова любовь къ людямъ, въ раздавленному ею мужу, въ заброшенному сыну, во всѣмъ, отъ кого она убѣжала для своего тѣла, — еслибъ она раскаяніемъ любви умолила ихъ возвратить, ей ихъ любовь, — все бы ей простилось: она бы сдѣлала ихъ снова счастливыми, она не умерла бы тогда и жила бы на свѣтѣ. И мысль, что эта свобода, которой Анна не хотѣла приложить, все же была въ ней, — мысль, что она могла быть прощена Богомъ и любовью людей, — объяснила мнѣ, напомнила мнѣ все. Богъ есть любовь, а любовь есть прощеніе. Я разстался съ собесѣдниками и вернулся домой успокоеннымъ совершенно.

Я снова перечиталъ сочиненіе графа Толстого, и оно, казавшееся мнѣ прежде такимъ издавна знакомымъ, вдругъ открылось мнѣ въ новомъ свѣтѣ, исходившемъ съ высоты, прежде мнѣ недоступной.

Я понялъ, тогда связь между романами Анны и Долли съ ея чистѣйшимъ въ себѣ и лишь во внѣшности грубымъ прототипомъ — Марьей Николаевной.

Анна была сначала не то что несчастна, а недостаточно лично счастлива. Она захотѣла полнаго личнаго счастья, — потеряла все и умерла. Другія двѣ, ея контрастъ, были лично несчастливы, но любили истинной — узнали счастье любви и жизнь.

VII.

Параллельно съ трагическимъ романомъ Анны, ея мужа и Вронскаго идетъ грустная и въ то же время отрадная исторія Долли, возвышающейся надъ ея семейнымъ несчастіемъ. Эта параллель романа Долли и Стивы выясняетъ идею Анны еще свѣтлѣе и глубже.

Довольно характеренъ фактъ, что изъ всѣхъ лицъ романа вѣрнѣе другихъ угаданъ критикою типическій образъ Стивы Облонскаго. Характеръ Облонскаго такъ несложенъ, цѣленъ и простъ и въ то же время такъ типиченъ и ясенъ, что разгадать его было нетрудно. Къ тому же съ нимъ не связано никакихъ трудныхъ вопросовъ, въ приложеніи къ которымъ могли бы сказаться узкія мѣрки и близорукій глазъ нашей раціоналистической критики, остановившейся съ недоумѣніемъ передъ образомъ Анны я съ раздраженіемъ передъ оригинальными чертами Левина Константина. И потому критика радостно привѣтствовала въ портретной галлереѣ русскихъ типовъ незамысловатую фигуру Степана Аркадьевича Облонскаго, которая пришлась ей какъ разъ по плечу.

Этого милаго, безалабернаго Стиву, это погибшее, по милое созданье мы всѣ давно видѣли и знали. Встрѣтиться съ нимъ снова тѣмъ пріятнѣе, что душѣ читателя (и критика: вѣдь критикъ — тоже читатель), утомленной строгимъ и напряженнымъ впечатлѣніемъ судьбы его сестры и сложной психической исторіи туманнаго Левина, отрадно освѣтить свой взоръ видомъ человѣка, блаженнаго въ тѣхъ самыхъ условіяхъ, въ которыхъ погибла Анна, — человѣка, противно Левину, не мудрствующаго лукаво, не развивающагося, не измѣняющагося поминутно передъ нашими удивленными глазами, а разъ навсегда вылившагося въ опредѣленную, давно намъ извѣстную форму, не вызывающую въ насъ ни мучительнаго сердечнаго состраданія, ни тягостнаго умственнаго недоумѣнія. Да, встрѣча со Стивой въ такой грустной и серьезной обстановкѣ вдвойнѣ пріятна. Она производитъ впечатлѣніе облегчающее: какъ будто послѣ похоронъ или долгаго тяжкаго сомнѣнія мы почувствовали себя способными снова жизнерадостно улыбнуться, глядя на человѣка, живущаго, какъ птицы небесныя, въ блаженномъ невѣдѣніи добра и зла, однимъ инстинктомъ органическихъ наслажденій.

А главное — намъ пріятнѣе всего встрѣтиться съ тѣмъ, что намъ всего ближе, на что мы сами болѣе всего похожи, что вышло изъ той самой толпы, которую мы всѣ составляемъ.

Степанъ Аркадьевичъ, хоть онъ и Рюрикова рода, есть однако не что иное какъ человѣкъ толпы, — той самой толпы, которая своими мыслями и чувствами живетъ изо дня въ день, образуя ихъ, переживая и мѣняя такъ же органически-безсознательно, какъ птицы мѣняютъ свои перья, олень — свои рога или скотина — шерсть, — той образованной толпы, которая не подчиняетъ событій своимъ мнѣніямъ, а мнѣнія свои выноситъ изъ событій, идущихъ своимъ, ей непонятнымъ, чередомъ, — которая, пародируя фразу Щедрина, сегодня желаетъ конституціи, а завтра — севрюжины съ хрѣномъ. Это былъ человѣкъ не мудрствующій лукаво, не имѣвшій собственныхъ идей, плывшій спокойно по теченію. Такова же была и его дѣятельность. Онъ выбиралъ ее не по отношенію къ какимъ-нибудь отвлеченнымъ склонностямъ, а по окладу жалованья, необходимаго ему при его разстроенномъ состояніи. Равнодушіе же Облонскаго къ дѣятельности всякаго род" исходило изъ того, что онъ жилъ для однихъ наслажденій — женщинами, игрой, весельемъ. Ими онъ увлекался со страстью. Это было его главное свойство, опредѣлявшее всѣ остальныя. Онъ любилъ наслажденія", наслажденія были — и онъ былъ веселъ и добръ. Жить на нѣсколько домовъ было не по средствамъ, — онъ служилъ за жалованье. Жалованья недоставало, — онъ дѣлалъ долги. Долги нужно было платить, — онъ разорялъ жену и дѣтей. Ихъ состояніе пришло къ концу, — онъ сталъ искать службы по желѣзнымъ дорогамъ. Получить такую службу, съ огромнымъ жалованьемъ, можно было только кланяясь разнымъ жидамъ, — и Стива, потомокъ Рюрика, просиживалъ часы въ пріемной у жида Болгаринова, ѣздилъ на мистическіе сеансы въ графинѣ Лидія Ивановнѣ и притворялся передъ нею вѣрующимъ. Мгновеніями онъ чувствовалъ неловкость, иногда приходилъ въ отчаяніе, но вообще не задумывался и всегда былъ веселъ., «Пейте, пойте, играйте, пляшите» — вотъ чѣмъ онъ жилъ.

Больше у него ничего собственнаго своего не было; это была совершенно цѣльная натура. Все остальное онъ бралъ изъ того, что вмѣстѣ съ нимъ плыло по житейской волнѣ, не вникая въ смыслъ, цѣли и правила ея движенія. И потому онъ былъ одновременно и честный человѣкъ, и такой, что, но выраженію Левина, его можно было купить за двугривенный. Онъ не могъ измѣнить слову, данному кулаку Рябинину, который покупалъ у него лѣсъ жены за безцѣнокъ, и въ то же время онъ не могъ прямо сознаться въ своемъ невѣріи передъ Лидіей Ивановной, отъ которой ждалъ протекціи для полученія мѣста съ огромнымъ жалованьемъ. Онъ былъ очень типическимъ представителемъ того пошатнувшагося дворянства, которому реформами прошлаго царствованія былъ нанесенъ такой неизлѣчимый ударъ.

По эта темная сторона Облонскаго выступаетъ лишь при ближайшихъ къ нему отношеніяхъ. Для общества онъ, несмотря на все, неизмѣнно остается тѣмъ самымъ Стивой, появленіе котораго, съ его веселымъ, оживленнымъ и здоровымъ лицомъ, непосредственно радостно дѣйствуетъ на всѣхъ. Мы, сомнѣвающіеся, разсуждающіе, невѣрящіе въ веселіе жизни люди XIX столѣтія, — мы невольно оживляемся при видѣ существа не сомнѣвающагося, не мудрствующаго и вкушающаго отъ земныхъ благъ съ ничѣмъ не повреждаемымъ наслажденіемъ. Нашъ измученный взоръ освѣжается; мы благодарны ему за впечатлѣніе безотчетнаго веселья, мы даже склонны снисходительнѣе посмотрѣть на крупныя слабости этого человѣка.

И въ этомъ непосредственно веселящемъ вліяніи такихъ натуръ, какъ Облонскій, заключается ихъ жизненное raison d'être — ихъ общественное положеніе, цѣль, смыслъ и оправданіе ихъ существованія.

Дѣло было бы еще лучше, еслибы Стива былъ холостъ и ногъ предаваться своей страсти къ наслажденіямъ съ послѣда ствіями вредными лишь для него одного. Но Стива былъ женатъ. И это бы еще съ полгоря, еслибы жена у него была такая, какъ онъ самъ, или что-нибудь въ родѣ Бетси Тверской или баронессы Штольцъ. Но Стива былъ женатъ на Долли Щербатской и имѣлъ отъ нея дѣтей.

VIII.

Эта бѣдная, сѣренькая Долли, эта безотвѣтная насѣдка почти незамѣтна среди Анны и Кити, особенно при первомъ чтеніи романа, когда невольно бросаешься на то, что ярче. И самый образъ Анны, и трагическая исторія ея любви одѣты такою возбуждающею поэзіей страсти, такою волнующею силой молодости и красоты; и Кити выходитъ передъ нами съ такимъ очарованіемъ изящества и первой дѣвственной свѣжести, что старѣющіяся черты некрасивой Долли, измученной дѣтьми, невѣрностію мужа, разореніемъ семьи, безплодною тратой молодости въ ежедневныхъ заботахъ, ничѣмъ и ни отъ кого не вознаграждаемыхъ, — что черты Долли представляются намъ сначала безцвѣтными, сѣренькими и неинтересными. Но это только при первомъ чтеніи. Когда вы потомъ, желая дать себѣ безпристрастный отчетъ, снова начнете просматривать страницы романа, то тѣ изъ нихъ, гдѣ выступаетъ Долли, дадутъ вамъ наибольшее, послѣ мимолетныхъ встрѣчъ съ Марьей Николаевной, внутреннее удовлетвореніе. И вы увидите, что если все очарованіе цвѣтовъ и красокъ автора принадлежитъ Аннѣ и, менѣе, Кити, то его нравственныя симпатіи принадлежатъ этой несчастной дѣвушкѣ и также Долли.

Не блистающая Анна, не граціозная Кити, не онѣ — героини романа, рѣшающаго проблему семейнаго счастья и горя, а безцвѣтная на видъ и ничѣмъ для большинства не очаровательная Долли. Долли несчастлива съ мужемъ, но она права, и ея правота дѣлаетъ ее счастливою другимъ, лучшимъ, счастьемъ.

Когда Долли узнала о невѣрности мужа, молодого, тридцатичетырехлѣтняго, полнаго жизни человѣка, — невѣрности ей, состарѣвшейся, измученной, некрасивой женщинѣ, — она не нашла его правымъ, она была глубоко оскорблена. Ея отношенія къ браку, къ семьѣ и мужу были выше и чище, чѣмъ у Стивы, и эта чистота ея была поругана и осквернена.

Когда прошла первая горечь разочарованія и обиды, она простила мужа. Измѣнивъ о немъ мнѣніе, съ разрушеннымъ сердцемъ, она не перестала его любить, — она осталась съ нимъ и съ его дѣтьми, какъ будто между ними ничего не случилось. Она продолжала прежній скромный и высокій подвигъ любви безъ счастья — въ еще болѣе прежняго тяжкихъ условіяхъ. Счастья не было, и было даже униженіе. Она позволяла себя обманывать, и въ ея любви примѣшалось презрѣніе; она презирала и мужа, и себя за эту слабость. Но за этою слабостью было нѣчто другое, высшее, чего другіе, наприм. Кити, не понимали. Кити, оскорбленная Вронскимъ, переносила свою мѣрку на Долли и презирала сестру, которая вернулась въ измѣнившему ей человѣку. Кити не знала женскаго сердца; она не знала, какъ оно можетъ прощать, любить нелюбящихъ его, — любить съ горечью отравленнаго счастья и отрадою прощенія и великодушія. Кити не знала, что у Долли были дѣти, — она не понимала, что дѣти связывали ее съ мужемъ въ такую связь, которая могла быть исковеркана, испорчена, но не уничтожена.

У Долли родился шестой ребенокъ, и она перебралась съ дѣтьми на лѣто въ полуразрушенный флигель Ергушова. Предоставленная мужемъ самой себѣ, она вся была охвачена заботами о болѣющихъ, заболѣвающихъ или могущихъ заболѣть дѣтяхъ. Хлопоты лишали ее спокойствія, но давали ей то единственно возможное счастье, которое ей оставалось.

Это было совсѣмъ особенное, ея собственное царство, ея жизнь; ея счастье составляли не только радости, но и горести этого ея задушевнаго дѣтскаго міра. Уѣзжая въ церковь, гдѣ Долли хотѣла причастить дѣтей, она одѣвалась съ удовольствіемъ и волненіемъ — не для своей красоты, а для того, чтобъ она, какъ мать этихъ прелестей, не испортила общаго впечатлѣнія. Долли улыбалась блаженною, восторженною улыбкой, увидѣвъ Таню, какъ та принесла свой кусокъ сладкаго пирога наказанному брату. Даже скучный процессъ купанья дѣтей составлялъ для Долли особенную прелесть.

Инстинктомъ женскаго сердца она знала сущность отношеній Между Кити и Левинымъ, и на его проявленіе оскорбленной гордости она отвѣчала какъ бы презрѣніемъ за низость этого чувства въ сравненіи съ тѣмъ другимъ чувствомъ, которое знаютъ однѣ женщины; и въ то же время она смотрѣла съ грустною нѣжностью на Левина, угадывая чутьемъ, что онъ еще любитъ Кити, и ей казалось смѣшнымъ, что этотъ сильный и умный мужчина не знаетъ самого себя, не видитъ того, что ей такъ сразу очевидно ясно.

Со своею натурой Долли не могла сочувствовать Каренину въ его намѣреніи развестись съ Анной. Долли ясно видѣла, что, въ случаѣ развода, Анна погибнетъ, и поэтому, всею душой сочувствуя и ей, и ея мужу, умоляла его не отказываться отъ Анны окончательно и простить ее.

На свадьбѣ у любимой сестры Долли одна была дѣйствительно растрогана. «Слезы стояли у нея въ глазахъ, и она бы не могла ничего сказать не расплакавшись. Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью къ своей свадьбѣ, она взглядывала на сіяющаго Степана Аркадьевича, забывала все настоящее и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспомнила не одну себя, но всѣхъ женщинъ близкихъ и знакомыхъ ей; она вспомнила о нихъ въ то единственное торжественное для нихъ время, когда онѣ, также какъ Кити, стояли подъ вѣнцомъ съ любовью, надеждою и страхомъ въ сердцѣ, отрекаясь отъ прошедшаго и вступая въ таинственное будущее. Въ числѣ всѣхъ этихъ невѣстъ, которыя приходили ей на память, она вспомнила милую Анну, подробности о предполагаемомъ разводѣ которой она недавно слышала. И она также чистая стояла въ померанцевыхъ цвѣтахъ и вуали…»

Долли иногда утомлялась своимъ положеніемъ, и въ такія минуты она склонна была относиться къ нему слишкомъ отрицательно и мечтать о другихъ положеніяхъ, въ которыхъ потребность къ личному счастью была бы болѣе удовлетворена. Проводя лѣто у молодыхъ Левиныхъ, она собралась навѣстить Анну, вернувшуюся съ Вронскимъ изъ-за границы и поселившуюся въ его имѣніи en famille.

Дома Долли, всегда полная заботъ о дѣтяхъ, никогда не имѣла времени думать о себѣ, всегда жила интересами минуты. Теперь, сидя одна въ коляскѣ, она въ первый разъ взглянула сбоку на свою жизнь, и ей неожиданно пришли такія мысли, катъ она прежде не знала. Красивая молодайка на постояломъ дворѣ сказала ей, что радуется смерти своей дѣвочки, какъ избавленію отъ излишней обузы, и какъ ни отвратительны были для Долли эти циническія слова, Долли чувствовала, что въ нихъ есть доля правды, — дурной, но правды.

«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лѣтъ замужства, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушіе ко всему и, главное, безобразіе — безобразныя страданія, эта послѣдняя минута…. потомъ кормленіе, эти безсонныя ночи, эти боли страшныя… Потомъ болѣзни дѣтей, этотъ страхъ вѣчный, потомъ воспитаніе, гадкія наклонности, ученье, латынь; все это такъ непонятно и трудно. И сверхъ всего — смерть этихъ же дѣтей… И опять въ ея воображеніи возникло вѣчно гнетущее ея материнское сердце, жестокое воспоминаніе смерти послѣдняго, грудного малютки, его похороны, всеобщее равнодушіе передъ этимъ маленькимъ розовымъ гробикомъ, и своя, разрывающая сердце, одинокая боль передъ блѣднымъ лобикомъ съ вьющимися височками, передъ раскрытымъ и удивленнымъ ротикомъ, виднѣвшимся изъ гроба въ ту минуту, какъ его закрывали розовою крышкой съ галуннымъ крестомъ. И все это зачѣмъ? Что-жь будетъ изъ всего этого? — То, что я, не имѣя ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вѣчно сердитая, ворчливая, сама измученная и другихъ мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь, и выростутъ несчастныя, дурно-воспитанныя и нищія дѣти…. если предположимъ самое счастливое: дѣти не будутъ больше умирать, и я кое-какъ воспитаю ихъ. Въ самомъ лучшемъ случаѣ они только не будутъ негодяи. Вотъ все, что я могу желать. Изъ-за всего этого столько мученій, столько трудовъ…. загублена вся жизнь!…»

И снова Долли показалось, что въ гадкихъ словахъ молодайки была часть грубой правды. И Долли представилось, что все кругомъ ея живетъ для счастья, и только ей одной нѣтъ мѣста въ радостяхъ жизни. Она пожалѣла, что не бросила мужа, когда узнала объ его измѣнѣ; она жалѣла, что не попыталась начать тогда новую, навѣрно, — думала она, — болѣе счастливую жизнь. Долли вспомнила мужчинъ, которымъ она нравилась, и ей казалось, что еще и теперь, несмотря на все, она еще могла бы быть счастливою и жить для себя. И ей представлялись самые невозможные и страстные романы, съ воображаемымъ собирательнымъ мужчиной; въ воображеніи она признавалась во всемъ мужу, и мысль объ удивленіи и замѣшательствѣ Степана Аркадьевича заставляла ее улыбаться.

Но когда Долли увидѣла Анну у Вронскаго и ихъ холостой домъ, ея мечтанья разсѣялись какъ дымъ. День, проведенный въ этой безсемейной, искуственной, роскошной гостиницѣ, гдѣ Анна и Вронскій какъ будто на время занимали номера, совершенно измучилъ Долли. Она увидѣла, что съ этимъ, въ воображеніи представлявшимся ей въ такихъ очаровательныхъ краскахъ, съ этдмъ міромъ любви внѣ разъ данной семьи, хотя бы несчастной и бѣдной, — она въ глубинѣ души не имѣетъ ничего общаго. Долли только-что передъ тѣмъ тяготилась дѣтьми; но когда она услышала отъ Анны теорію нерожденія дѣтей, она почувствовала омерзѣніе; она увидѣла, что лучше всю жизнь мучиться и болѣть, преждевременно стерѣться и дурнѣть, нежели быть красивой, какъ Анна, цѣною такихъ отвратительныхъ жертвъ. Долли страдала отъ бѣдности и разоренія; но теперь ей не нравилось богатство Вронскаго, покупавшееся такою сухостью души. И воспоминанія о своемъ разоренномъ домѣ, о нищихъ дѣтяхъ, изъ грустныхъ и безнадежныхъ, стали для нея особенно дорогими, — стали для нея новою, сіяющею прелестью. Измучившія ее материнскія заботы, о которыхъ она думала дорогой съ такою ненавистью, явились ей въ новомъ свѣтѣ и непреодолимо тянули къ « себѣ. Казавшійся ей тогда такимъ безсмысленнымъ, безцѣльнымъ, сѣренькимъ, міръ ея заботъ, лишеній, несчастій и радостей сталъ теперь для нея такъ дорогъ и милъ, что она не могла прожить внѣ его ни одного лишняго дня.

Въ этомъ мірѣ она и осталась до конца своихъ дней. Иногда она возмущалась противъ мужа. Разъ она воспротивилась новой продажѣ лѣса. Другой ранъ она не хотѣла продать имѣніе, но потомъ уступила мужу, спасая его честь.

Вотъ все, что мы о ней знаемъ, но этого немногаго достаточно, чтобъ имѣть объ ея характерѣ вѣрное понятіе. Есть натуры, которыя слишкомъ цѣльны, чтобы быть не только счастливыми, но даже и вѣрно оцѣненными въ массѣ. Какъ чистое золото слишкомъ тяжело и мягко, чтобы быть прочнымъ и удобнымъ для обращенія, такъ и чистые люди неудобны въ житейскомъ обиходѣ, несчастны и большею частью даже незамѣтны, остаются въ неизвѣстности и забвеніи. Вотъ и Долли: въ сущности, по своей задушевности, по безкорыстію своей любви, по идеализму своихъ побужденій, она стоитъ неизмѣримо выше не только Анны, но и Кити; а между тѣмъ она стоитъ на второмъ планѣ не только для большинства, но, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, даже для самого автора. Авторъ, рисующій ея характеръ съ такою задушевностью и часто съ такою высокою поэзіей, все же больше мѣста и силъ отводитъ Аннѣ и Кити. Почему? — Художникъ изображаетъ жизнь, а въ жизни цвѣтетъ и блистаетъ лишь то, что живетъ своими индивидуальными цѣлями и силами; ему въ жизни бываетъ первое мѣсто: ему — весь блескъ, вся красота формъ, всѣ блага земли, все личное счастье; то же, что, совершивъ величайшій подвигъ, отреклось отъ своей личности, то, пріобрѣтая въ глазахъ большинства второстепенное значеніе,.отходитъ въ мірѣ дѣйствительности на дальній планъ. И объективный художникъ, соблюдая перспективу оригинала, передаетъ се своему снимку. И вотъ Долли отведено второстепенное по размѣрамъ мѣсто въ романѣ, рисующемъ дѣйствительную жизнь. Но за то ей отведены хоть сравнительно и не многія, но лучшія страницы романа.

Чистый брилліантъ издаетъ очень яркій свѣтъ, но не имѣетъ красокъ. Ненадѣленная красками, кажущаяся безцвѣтною, Долли, среди блистающихъ и благоухающихъ женскихъ образовъ романа, изъ всѣхъ свѣтскихъ его женщинъ, одна свѣтитъ алмазомъ чистой воды. Долли, худенькая и слабенькая, сидящая съ своими порѣдѣвшими волосами въ спальнѣ у Анны, въ своей заплатанной кофточкѣ, съ волненіемъ и жалостью слѣдящая за разсказомъ красавицы Анны; Долли, положившая свою нѣжную, исхудалую руку на головку провинившейся, рыдающей слезами раскаянія, Маши; Долли, нѣжно упрекающая Левина за его суетное и близорукое самолюбіе, умоляющая Каренина простить Анну и въ подтвержденіе, забывая гордость, открывающая ему свое собственное семейное горе; Долли, платящая мужу добромъ за зло, прощеніемъ и любовью за пренебреженіе и разореніе; Долли, горюющая всѣми болѣзнями и горестями дѣтей, счастливая однѣми ихъ утѣхами и радостями; Долли, неспособная промѣнять этотъ міръ, полный личныхъ несчастій, на всѣ блага земли, — Долли есть настоящій перлъ. Она есть дѣйствительно героиня, а ея страницы — однѣ изъ самыхъ возвышенныхъ во всемъ романѣ. Она знала другое счастье, другое удовлетвореніе — счастье безкорыстной любви, полное удовлетвореніе собственной внутреннею правотой, непонятныя для большинства, съ его побужденіями эгоизма и самолюбія, но для нея несомнѣнныя. Къ ней, какъ въ Татьянѣ Пушкина, Лизѣ Тургенева, Матери (въ „Дѣтствѣ“) и Мари Болконской того же графа Толстого, могутъ быть примѣнены слова, которыя такъ любилъ Бѣлинскій:

Я все земное совершила, —

Я на землѣ любила и жила.

IX.

Въ романѣ Толстого чуть-чуть мелькаетъ иногда одно лицо, на которомъ онъ какъ будто стыдится останавливаться подробно и долго. Это очень, очень жаль, потому что почти незамѣтно пріотворенная дверь, изъ-за которой такъ рѣдко и лишь на короткія мгновенія виднѣется вдали мелькающій образъ, эта отдаленная дверь ведетъ въ лучшія комнаты дома, въ лучшую часть души человѣка, гдѣ рождаются самые чистые и самые высокіе звуки поэзіи графа Толстого. Какъ будто художникъ не рѣшается ввести въ свою патріархальную, но все же аристократическую гостиную, гдѣ сидятъ Долли, Кити и Анна, какъ будто онъ конфузится привести туда и посадить съ ними рядомъ ту самую женщину, которую онъ же, освободивъ отъ ея позора и несчастья, надѣлилъ возвышающими ее надъ всѣми женщинами романа, трогающими насъ самоотверженіемъ и чистотой.

Да и какъ бъ самомъ дѣлѣ ему было ввести Марью Николаевну, въ ея старомъ шерстяномъ платьѣ, безъ рукавчиковъ и воротничковъ, съ ея голыми пухлыми руками и шеей, съ ея рябоватымъ, добродушно-тупымъ лицомъ, — ввести ее въ великосвѣтскую залу, на балъ, въ это море кружевъ, тюля и лентъ, и посадить ее рядомъ съ Кити въ сложномъ тюлевомъ платьѣ на розовомъ чехлѣ, съ розетками, кружевными бертами, въ розовыхъ туфляхъ, веселящихъ ножку, съ говорящей бархоткой медальона на шеѣ, — рядомъ съ Анной въ черномъ бархатномъ платьѣ, обшитомъ венеціанскимъ гипюромъ, съ маленькой гирляндой анютиныхъ глазокъ въ черныхъ чудныхъ волосахъ и ниткой жемчуга на точеной крѣпкой шеѣ?… Согласитесь сами, это невозможно.

Да Марья Николаевна и сама бы туда не пошла. Она бы, конечно, не захотѣла видѣть снова выраженіе жаднаго любопытства въ тонъ взглядѣ, которымъ Кити смотрѣла на нее, на эту непонятную для Кити, ужасную женщину: она бы снова вся сжалась и покраснѣла до слезъ. Она бы не желала, чтобы Левинъ, — тотъ самый Левинъ, которому она писала о всѣхъ нуждахъ Николая, — чтобы онъ въ ея присутствіи сталъ снова разрываться ютъ стыда и страха за сахарную чистоту своей изящной куколки-жены. А еслибъ она увидѣла Анну, съ ея изящной, веселой и оживленной естественностью и простотой, она бы ужь совсѣмъ потерялась.!

Вѣроятно, Марья Николаевна, еслибы какъ-нибудь случайно попала къ княгинѣ Бетси Тверской, пить чай послѣ оперы въ ея городскомъ домѣ — въ ея школѣ злословія и безкровно-холоднаго разврата съ Тушкевичемъ à Louis XV и лакеями всѣхъ сортовъ, или обѣдать въ обществѣ Лизы Меркаловой и Сафо Штольцъ съ ихъ мирно между собою уживающимися любовниками, — она, вѣроятно, и тамъ не имѣла бы духу досидѣть до конца. Здѣсь ей не пришлось бы краснѣть за свой прошедшій позоръ: настоящее этихъ княгинь и графинь было безспорно хуже ея прошлаго. Но, вспоминая свою прежде безсильную борьбу съ нищетой, быть-можетъ продажностью матери, жестокостью и развратомъ общественныхъ нравовъ, — она слишкомъ бы тяжко страдала при видѣ тѣхъ женщинъ, которыя на верху земного могущества заливали грязью, безъ борьбы и стыда, послѣдніе обрывки человѣческаго достоинства. При видѣ этого отребья, она ужаснулась бы за всю человѣческую породу. Она поколебалась бы на минуту въ той вѣрѣ въ человѣка, которая зажглась въ ея благодарномъ сердцѣ, когда Левинъ Николай взялъ ее изъ „дома“, когда онъ защищалъ ее у мирового судьи отъ полиціи, желавшей ее туда возвратить, — когда онъ отъ брата Константина требовалъ ей уваженія и признанія, просилъ у любимаго брата сочувствія ей и любви. Отъ блестящаго паркета бальной залы, изъ благовоннаго покоя à la Louis XV, она съ восторгомъ вернулась бы въ вонючую и заплеванную чахоточнымъ Николаемъ комнату московскихъ номеровъ, въ грязную гостиницу губернскаго города, чтобы тамъ снова ходить съ любовью за своимъ умирающимъ другомъ, удерживать его отъ водки, смирять своимъ шепотомъ отъ раздраженія и гнѣва, самой не слушая брани его болѣзненнаго каприза, — чтобы писать Константину, изъ незаслуженнаго изгнанія, о неучастіи и нуждахъ обидно презрѣвшаго ее Николая, чтобы ѣхать съ нимъ за границу, чтобы на его долгомъ смертномъ одрѣ, забывая о будущей одинокой нищетѣ среди враждебнаго къ ней человѣческаго міра, смиренно стараясь сдѣлать себя незамѣтной, не оскорбить своимъ присутствіемъ хорошенькую, богатую, счастливую Кити, — сослужить человѣку, который возвратилъ ей чистоту души, — сослужить ему, подавляя щемящую боль сиротѣющаго сердца, — сослужить ему на этомъ свѣтѣ послѣднюю службу.

Я назвалъ Долли героиней. Но для Марьи Николаевны я не могу подыскать столь же точнаго опредѣленія. Я не могу, послѣ Долли, назвать ее героиней, но не потому, чтобы Долли вела свой родъ отъ людей, которые были возвеличившимися и прославленными тысячелѣтнею службой народу потомками иноземнаго морского разбойника, — а дѣвушка и вовсе никакого родового прозвища извѣстнаго намъ не имѣла, — не поэтому я не рѣшаюсь назвать Марью Николаевну героиней, а потому, что этотъ литературный терминъ слишкомъ для нея казарменъ, слишкомъ неспособенъ выразить всей ея высоты. Я знаю только одно слово, которое могло бы собою выразить все, и я бы сказалъ его, еслибы литературная критика обладала властью канонизировать чистые образы художника, который неспособенъ утратить вполнѣ своей высоты даже въ слабостяхъ и заблужденіяхъ, недостойныхъ его великаго таланта.

Чистый солнечный лучъ не нуждается въ широкихъ окнахъ, въ рѣзныхъ рамахъ, въ граненомъ зеркальномъ стеклѣ. Ему этого не нужно, чтобъ освѣтить и согрѣть надеждой и вѣрой душу сидящаго въ тюрьмѣ человѣка. Довольно, если въ крышѣ есть маленькая, незамѣтная въ пасмурную погоду, щель. Лучъ озолотитъ ея края и прольется свѣтлой золотою полосой до самаго дна. И измученная душа увѣруетъ снова въ сіяющее тамъ съ высоты на весь широкій міръ горячее солнце и — сдѣлается радостна, спокойна и свободна.

Чистый образъ несчастной дѣвушки не нуждался въ художественныхъ декораціяхъ, украшающихъ случайныя и тлѣнныя формы, — не нуждался въ художественной перспективѣ, безсильной скрыть ничтожество, холодъ и мракъ, неспособной умалить и скрыть истинное добро и истинную славу. Онъ пробрался самъ сквозь маленькую щель, нечаянно оставленную для него искуснымъ строителемъ, пробрался и — вдругъ освѣтилъ всю мрачную и на развалины обреченную башню стариннаго замка.

Пусть другіе негодуютъ на него за мракъ его башни, пусть его будетъ впередъ по возможности меньше, мы же не можемъ помнить одинъ окружавшій насъ мракъ, — мы не можемъ забыть, что видѣли лучъ, возрождавшій въ насъ надежду и жизнь.

X.

Кити, которую гр. Толстой рисуетъ такими нѣжными и все же немного блѣдными красками, — княжна Кити Щербатская была самая обыкновенная, хорошая дѣвушка московскаго стародворянскаго круга. Въ ней было много изящества и граціи, правдиваго и нѣжнаго чувства, но не было дѣятельной мысли и широкихъ требованій жизни. Она не выходила изъ своего родного традиціоннаго круга и внѣ его ничего не искала. Она была, правда, цѣльная, но очень несложная натура, и этимъ существенно отличалась отъ Левина, съ его глубокими и сложными интересами духа, съ его чрезмѣрною тонкостью и широтой воспріимчиваго впечатлѣнія и неумѣренно развитою рефлексіей при слабыхъ сдержкахъ объединяющей отвлеченной мысли. Кити слишкомъ несложна въ сравненіи съ Левинымъ, который, повидимому, инстинктивно сознавая, что у него и у самого сложности довольно, даже слишкомъ, искалъ поэтому того, чего ему недоставало, — ясной простоты и цѣльности. И это у нея было.

Графъ Толстой всегда съ любовью говоритъ о Кити, видимо сочувствуя вкусу Левина. И дѣйствительно, нѣкоторыя страницы романа Кити отличаются необыкновенно тонкими и нѣжными красками. Но, несмотря на то, ея образъ блѣденъ и немножко даже безцвѣтенъ. Вѣроятно, такъ вышло помимо разсчетовъ гр. Толстого, который приписываетъ Кити „въ высшей степени“ ту черту, которой недоставало Варенькѣ, — индивидуальность, — и которая въ дѣйствительности выдѣлила бы черты Кити болѣе выпукло и энергично. Чего у нея было дѣйствительно много, это — породы, изящества безсознательной, органической, такъ сказать, культуры — этой чисто-аристократической черты.

„Дѣтскость выраженія ея лица въ сравненіи съ тонкою красотой стана составляла ея особенную прелесть“… Но главное въ ней было „выраженіе ея глазъ — кроткихъ, спокойныхъ, правдивыхъ, и въ особенности ея улыбка, всегда переносившая Левина въ волшебный міръ, гдѣ онъ чувствовалъ себя умиленнымъ и смягченнымъ, какимъ онъ могъ запомнить себя въ рѣдкіе дни своего ранняго дѣтства“.

Но что было, что скрывалось тамъ, за этой трогательно-правдивой непосредственностью ея дѣтской натуры? — Ничего, кромѣ кроткаго признанія окружающей жизни, — ничего, кромѣ потребности имѣть любимаго человѣка-мужа и семью. Она была кротка, спокойна, и проста не потому, чтобы все ей было ясно, а потому, что она ничего не вопрошала и ничѣмъ лично, кромѣ тихой патріархальной любви, не интересовалась. Это совсѣмъ не Лиза Калитина; это даже не княжна Марья Болконская: это просто добрая, невинная дѣвушка безъ особеннаго содержанія, но сильная своей непосредственностью и цѣльностью.

Кругъ ея жизни въ ту минуту, когда завязывается двойной узелъ ея романа, очень несложенъ, чтобы не сказать — ординаренъ. Это — жизнь не мудрствующей лукаво барышни изъ „хорошаго“ дома, которая начала жить съ тѣхъ поръ, какъ ее стали „вывозить“, и вывозить, между прочимъ, въ особенности для того, чтобы выдать замужъ.

Ея отецъ, человѣкъ такой же милый своей простотой и непосредственностью, какъ и она, дорожитъ высоко ея достоинствомъ и чувствуетъ себя оскорбленнымъ, замѣчая въ женѣ планы на Вронскаго, котораго онъ такъ вѣрно угадалъ, говоря, что такихъ въ Петербургѣ на машинѣ дѣлаютъ. И Кити, также страдая отъ матеріализма побужденій матери и искренно увлекаясь твердостью и ясностью ограниченнаго Вронскаго, однако невольно подкупается соображеніями о блестящей будущности съ этимъ богачомъ. Не то, чтобъ она прямо думала о деньгахъ, но жизнь этого богатаго человѣка казалась ей блестящей, и этотъ тонъ „грубой и роскошной петербургской жизни“ ее инстинктивно привлекалъ. Нѣкоторую безсознательную нечистоту этихъ побужденій она сама инстинктивно чувствовала: „какъ будто фальшь какая-то была, не въ немъ, — онъ былъ очень простъ и милъ, — но въ ней самой“. Такъ что нравственный тонъ Кити, подъ вліяніемъ матери и вообще ея круга, былъ не то чтобъ очень высокъ тогда. Вронскій, этотъ „глянцовитый голландскій огурецъ“, конечно, и не могъ возбуждать въ себѣ чувства съ оттѣнкомъ идеальнымъ. И это чувство низшаго порядка Кити предпочла зарождавшейся истинной и духовной привязанности къ Левину. „Когда она думала о прошедшемъ, она съ удовольствіемъ, съ нѣжностью останавливалась на воспоминаніяхъ своихъ отношеній къ Левину. Воспоминанія дѣтства и воспоминанія о дружбѣ Левина съ ея умершимъ братомъ придавали особенную поэтическую прелесть ея отношеніямъ къ нему. Его любовь къ ней, въ которой она была увѣрена, лестна и радостна ей. И ей легко было вспоминать о Левинѣ, — съ Левинымъ она чувствовала себя совершенно простой и ясной“. Но она была увлечена блескомъ ограниченнаго, яснаго и безсодержательно-твердаго Вронскаго, и въ сравненіи съ нимъ будущее любви духовно-одареннаго Левина казалось ей туманнымъ и неяснымъ. Она была слишкомъ низко настроена, чтобы выбрать Левина.

Послѣдствія объясненія съ Левинымъ еще яснѣе выражаютъ этотъ фазисъ аристократическаго ребенка съ тою, свойственной аристократизму, низменностью духовной и блестящею внѣшностью. Вспоминая Левина, его лицо, она чувствовала слезы; счастье ея съ Вронскимъ было отравлено. Но какъ мизерны были я эта жалость, и это сомнѣніе! Мысль, что она виновата передъ Левинымъ, не вызывала въ ней страстнаго раскаянія, мучительно горькихъ провѣрокъ совѣсти. Она себя утѣшала, она могла заснуть въ эту ночь. И какъ ни прелестна съ художественной стороны сцена, когда Кити передъ баломъ ведетъ у Долли съ Анной бальные разговоры, но она не можетъ загладить впечатлѣнія насупленныхъ бровей и отчаяннаго лица Левина и производитъ грустное дѣйствіе.

Еще болѣе слышна эта нота въ Кити на балѣ, описаніе котораго такъ художественно объективно, что оставляетъ тяжелое впечатлѣніе. Вся эта свѣтская атмосфера бала представлена съ одной ея праздничной стороны и даже болѣе — со стороны однихъ туалетовъ и пошлостей танцевальныхъ разговоровъ. Это чувствуется такъ сильно, что невольно вспоминаются слова Достоевскаго о „коленкоровыхъ манишкахъ безпощадныхъ Ювеналовъ“. Балъ Наташи Ростовской въ „Войнѣ и мирѣ“ — совсѣмъ другое. Это чувствуетъ всякій, кто внимательно читалъ эти столь различныя по нравственному тону картинки. И Кити, при всей внѣшней ея миловидности, въ этой атмосферѣ несимпатична. И потому даже несчастіе ея на этомъ балѣ какъ-то не вызываетъ особеннаго сочувствія, — несчастіе открывшагося самообмана, благодаря которому она отказала человѣку, котораго можетъ-быть любила, — отказала, незаслуженно вѣря въ любовь другого, въ свѣтскомъ смыслѣ болѣе блестящаго, господина.

Кити не могла примириться съ своей уязвленною гордостью и заболѣла. „То нехорошее“, что въ ней происходило, такъ много было проникнуто дешевой и довольно мелкою злобой на себя и на Вронскаго, что вызываетъ въ читателѣ сожалѣніе, но сожалѣніе не очень лестнаго для Кити разбора. Она не чувствовала потребности въ очищенію, которое является въ несчастій у натуръ одаренныхъ духовно и развивающихся, растущихъ отъ несчастій; она чувствовала только самолюбивый стыдъ и довольно мелкую злобу, которая не оставила ее и тогда, когда добрая, сама несчастная, Долли пришла къ ней со словами любви и утѣшенія. Изъ этого состоянія былъ одинъ выходъ: признать себя виноватой, прямо взглянуть истинѣ въ глаза, покориться и стряхнуть съ себя этотъ ложный и мелкій стыдъ и снова зажить постарому. И когда отецъ, съ его добротой и ясностью, въ такихъ трогательно-простыхъ словахъ намекнулъ ей на этотъ единственно-вѣрный выходъ, Кити смѣшалась и заплакала; она чувствовала, какъ прямо они попадали въ цѣль.

Кити дошла до крайнихъ предѣловъ этого настроенія и въ его крайности нечувствительно произошелъ переломъ въ ея душѣ. Она наконецъ сознала, куда она шла по дорогѣ къ Вронскому, почувствовала нравственную грубость атмосферы, въ которой жила и въ которой зародилось увлеченіе ея Вронскимъ. Послѣднимъ актомъ этого грубаго настроенія было оскорбленіе, нанесенное бѣдной, ее же утѣшавшей, Долли. Сознаніе жестокости этого поступка было первымъ поворотомъ къ ясному сознанію прежней лжи. Стоя на колѣняхъ передъ сестрой и со слезами прося ее простить, ради ея горя, Кити высказала тогда впервые свое новое настроеніе — новый фазисъ. „Ты можешь ли понять, — говорила она Долли, — что мнѣ стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама! Ты не можешь себѣ представить, какія у меня гадкія мысли обо всемъ, — какъ будто все, что было хорошаго во мнѣ, все сейчасъ, а осталось одно самое гадкое… Папа сейчасъ мнѣ началъ говорить, и мнѣ кажется, онъ думаетъ только, что мнѣ нужно выйти замужъ. Мама везетъ меня на балъ: мнѣ кажется, что она только затѣмъ везетъ меня, чтобы поскорѣе выдатъ замужъ… Жениховъ такъ-называемыхъ я видѣть не могу…“ Кити не могла отдѣлаться отъ этихъ мыслей. Совѣсть теперь сознательно объективировала въ ея глазахъ ту ложь и нравственную грубость свѣтскихъ интересовъ замужства, въ которой она дѣйствительно прежде жила я которая привела ее къ душевной катастрофѣ. Кити говорила, что она знаетъ, что все это неправда теперь; но она чувствовала, что прежде и долго это было въ принципѣ ея жизни дѣйствительно такъ. И совѣсть неотступно ее мучила. Она съ радости» набросилась на случай — болѣзнь дѣтей Долли, чтобъ уединиться отъ опостылѣвшаго ей свѣта, чтобъ уйти отъ ненавистной въ этомъ грубомъ свѣтѣ. Но это не помогло. Сердце ея все же было разбито. И родные повезли лѣчить ее за границу — соденскими ваннами — по рецепту знаменитаго доктора, тщательно вымывшаго руки послѣ выслушиванія и постукиванія голой трудя несчастной дѣвушки.

На водахъ добрая, но пустая и мелочно-свѣтская мать Кити окружила ее сейчасъ той же старой, привычной, свѣтской атмосферой. Она заставила Кити представиться принцессѣ, которая надѣялась, «что розы скоро вернутся на это хорошенькое личико», и очень тщательно заботилась, чтобы при кристаллизаціи элементовъ «водяного» общества въ ихъ княжескій кристаллъ не попало никакихъ демократическихъ крупинокъ. Но эта кристаллизація не помогла Вити и не могла ее уже интересовать. Ея душа была настроена въ другую сторону, нравственно болѣе строгую той атмосферы, какую могла предложить ей старая книгиня.

Душа Кити искала свѣжаго предмета для дѣятельности. Кити чувствовала потребность выйти изъ своего круга, интересовъ личной любви, который до сихъ поръ одинъ она знала и который былъ такъ тѣсно связанъ съ ея прежней свѣтскою жизнью; Кити желала обратить работу своей, искавшей выздоровленія, души на что-либо внѣшнее этому старому личному кругу. И поэтому она не могла не увлечься попыткой предаться тому внѣличному дѣлу милосердія и отвлеченной любви къ страдающему человѣчеству, которому служила Варенька, — не могла не подчиниться вліянію этой дѣвушки, носившей въ себѣ воплощеннымъ то духовное лѣкарство, котораго инстинктивно жаждала и Кити для себя.

Въ сущности Кити чувствовала то же, что всѣ люди болѣе или менѣе испытываютъ въ неудачахъ этого рода. Всѣ чувствуютъ потребность изъ разрушеннаго міра личнаго чувства перейти въ совершенно противоположный ему міръ внѣшней дѣятельности ума и воли и въ немъ найти отвлеченіе и жизнь, невозможную въ прежней области сердца. Только мужчинѣ это легче, потому что у него всегда готова эта объективная сторона внѣсердечной дѣятельности, а женщинѣ ее нужно создавать. Мужчинѣ легче найти этотъ отвлеченный міръ, въ которомъ скорѣе и проще ему смотрѣть на свѣтъ уже безъ того «розоваго флера», который прежде, когда онъ ждалъ личнаго счастья или имѣлъ его, окрашивалъ все въ веселый, радостный и яркій цвѣтъ, а потомъ, отдернувшись, открывъ ему однѣ развалины его души. Дѣвушкѣ же все это труднѣе, — ей нужно выдумывать объектъ этой нравственно-лѣкарственной дѣятельности. Но потребность ея живетъ и въ ней. И пока не заживутъ эти болящія струны, пока не явится сама собою потребность новой любви, не заговоритъ снова голосъ личнаго счастья, до тѣхъ поръ и она будетъ искать прибѣжища въ этой, въ сущности посторонней для нея и уже безусловно-внѣшней ей, дѣятельности на пользу не отдѣльнаго человѣка, а всего общества.

То же было и съ Кити. Но это лѣченіе у нея продолжалось не долго. Оно тянулось ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы внутреннія ея раны затянулись и сила индивидуальной жизни пробудилась снова. Это обнаружилось прежде всего внѣ самой Кити. Въ Вареньку ея больные не влюблялись: они инстинктивно чувствовали, что источникъ и предметъ половой любви — индивидуальная жизнь — въ этой дѣвушкѣ уже изсякъ. Но въ Кити онъ только замеръ на короткое время. И когда онъ сталъ пробиваться снова наружу, она сейчасъ же стала способна, хотя и непреднамѣренно, увлечь собою человѣка. Это открытіе сразу показало ей ложь ея положенія и тщету надежды на наполненіе собственной ея жизни идеалами Вареньки. Она отшатнулась отъ нихъ тогда, когда внутреннее начало близости къ нимъ исчезло и эти идеалы ея душѣ уже болѣе стали ненужны. Когда Кити лично выздоровѣла, тогда она сразу замѣтила, что неспособна болѣе увлекаться искренно-самоотверженнымъ служеніемъ дѣлу милосердія и общественной пользы. Она снова захотѣла сознательно того, для чего незамѣтно и безсознательно для нея выросли исцѣлившіяся, освѣженныя силы. Кити снова желала личной любви и личнаго счастья. Но пройденная школа несчастія дѣлала уже невозможнымъ возвращеніе того прежняго свѣтскаго круга интересовъ и свѣтской любви, — Кити была нанастроена уже болѣе духовно. Она еще не любила Левина, но она была настроена такъ, что была наклонна полюбить человѣка Ленинскаго круга. И когда она встрѣтила Левина снова, она полюбила его, и полюбила тѣхъ легче, что зародышъ любви къ нему уже давно жилъ въ ея душѣ.

Не будемъ слѣдить подробно за дальнѣйшей исторіей Кити. Читатель, конечно, помнитъ и самъ тѣ граціозныя сцены, гдѣ Кити, встрѣчаясь съ Левинымъ въ гостиной у Стивы передъ его тонкимъ обѣдомъ, испуганная, робкая, пристыженная и оттого еще болѣе прелестная, покраснѣла, поблѣднѣла, опять покраснѣла и замерла, чуть вздрагивая губами, ожидая его; или гдѣ она тщетно старалась поймать вилкой непокорный, отскальзывающій грибъ и, встряхивая кружевами, сквозь которыя бѣлѣли ея руки, повернувъ къ нему свою прелестную головку и улыбаясь, говорила ему ничтожныя слова о медвѣдѣ, а въ нихъ звучали ему и просьба прощенія, и довѣріе къ нему, и нѣжная робкая ласка, и обѣщаніе, и надежда, и любовь. Или гдѣ Кити, стоя подъ вѣнцомъ, вся полна была испуганнаго и радостнаго ожиданія, таинственнаго и глубокаго чувства, вступающаго въ новую жизнь, выражавшагося свѣтомъ и тихимъ сіяніемъ ея лица. Или какъ Кити послѣ свадьбы, въ Покровскомъ, не проявляя невидимому никакихъ интересовъ болѣе серьезныхъ, нежели broderie, anglaise своего туалета и кладовой, въ душѣ, собирая силы и готовясь къ страшному будущему труду быть женой своего мужа, хозяйкой дома и матерью своихъ дѣтей, не упрекала себя за минуты, беззаботнаго счастья любви, радостно имъ отдавалась и весело сказала свое будущее гнѣздо. Или какъ Бати передъ рожденіемъ сына, съ глубокимъ чувствомъ въ свѣтящихся глазахъ, быстро подойдя къ мужу, взяла его за руку и вся прижалась къ нему, обдавая его своимъ горячимъ дыханіемъ, страдая, жалуясь ему и любя его за свои страданія. Или ея идиллія съ Митей на рукахъ, когда она сердцемъ чувствуетъ мысли грудного ребенка, радуется добротѣ мужа, или въ лѣсу подъ грозой и дождемъ закрываетъ телѣжку съ беззаботно спящимъ подъ раскатами грома маленькимъ сыномъ.

Эти сцены прелестны, и Кити въ нихъ такъ миловидна и такъ привлекаетъ своей искренностью и тонкою простотой, что забыть ихъ, конечно, невозможно. Свѣжая почва сдѣлалась прелестною розой, развернула всѣ свои благоухающіе лепестки. Смотрѣть на нее и не любоваться на нее, конечно, нельзя. Любоваться, радоваться и… только.

Графъ Толстой водилъ насъ по такимъ мѣстамъ и возбуждалъ въ насъ такія настроенія, что хотя конечно намъ пріятно провести нѣсколько минутъ въ хорошенькой, розовенькой комнатѣ, съ маленькими, веселенькими и изящными куколками vieux saxe, — хотя мы благодарны ему и за это новое художественное впечатлѣніе, во долго оставаться тамъ мы бы все-таки не могли. Лучъ, который обрадовалъ насъ тамъ, въ холодѣ и мракѣ, кажется намъ здѣсь слишкомъ ужь розовымъ, неспособнымъ вызвать сильнаго, освѣжающаго чувства. Намъ хочется поскорѣе выйти изъ этого розоваго міра и поскорѣе увидать, какъ солнечный лучъ, не окрашенный никакими отраженіями, играетъ золотомъ тамъ, на свободѣ, освѣщая дома въ городахъ и деревняхъ, искусство и природу, «лица добрыя и злыя».

XI.

Вокругъ этихъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ романа^[1] движется огромное множество этого-и третье-степенныхъ фигуръ такъ же точно, какъ это бываетъ и въ дѣйствительной жизни, гдѣ люди разбиваются на кружки и гдѣ около каждой семьи и каждой отдѣльной личности вращается много другихъ лицъ. Для того, чтобы судить о мастерствѣ художественной перспективы романа, нужно знать, что при удивительной живости этихъ второстепенныхъ образовъ, которые — одни часто, другіе лишь на мгновеніе — появляются передъ нами, но всегда и всѣ съ чертами опредѣленными и живыми, ихъ очень много, и это множество производитъ впечатлѣніе — не пестроты и хаотичности, а необыкновенной жизненности — до такой степени, что самое количество ихъ какъ-то скрадывается. Не считая дѣтей, на болѣе далекихъ планахъ стоитъ ни болѣе, ни менѣе какъ 99 лицъ изъ образованнаго класса и 67 человѣкъ изъ остальныхъ общественныхъ слоевъ. И всѣ эти полтораста фигуръ проходятъ передъ нами такъ, что каждая имѣетъ свои типическія черты, не мѣшается съ другими и не нарушаетъ впечатлѣнія отъ лицъ первостепенныхъ, составляя для нихъ фонъ необыкновенной жизненности.

Старики Щербатскіе, родители Долли, Кити и Наташи Львовой, нарисованы какъ живые. Старая княгиня съ ея добротой, ординарнымъ аристократизмомъ и низменностью стремленій, и ея мужъ, старый князь, съ его живымъ, здравымъ и яснымъ умомъ, гордостью и простымъ, добрымъ сердцемъ, съ его чисто-русской натурой — оба очень типичны, такъ что я жалѣю, что планъ и цѣль статьи не позволяютъ мнѣ послушаться чувства и подольше на нихъ остановиться. Спокойная красавица Наташа Львова и ея мужъ, съ его тонкимъ и изящнымъ характеромъ и полнотою любви къ дѣтямъ — стоятъ немного подальше. Вокругъ нихъ — желтая графиня Нордстонъ, несимпатичная Левину, притворяющаяся гувернантка Кити m-lle Linow, московскій полковникъ на! водахъ, либеральничающій на время отпуска, m-me Шталь, піэтистка по случаю короткой ноги, чахоточный живописецъ Петровъ, влюбленный въ Кити, и ревнующая Кити жена его Анна Павловна, знаменитый докторъ, требующій непремѣнно, чтобы Кити при выслушиваніи была съ оголенною грудью. Долли окружена дѣтьми: Таней, любимицей отца, съ его прекрасными глазами, наказаннымъ Гришей, преступницей въ малинѣ Машей, нянюшкой Матреной Филимоновной, устраивающей все и въ московскомъ домѣ, и въ Ергутовѣ, прикащикомъ ергутовскимъ, опредѣленнымъ въ эту должность Стивой изъ швейцаровъ за красивую и почтительную наружность и на всѣ вопросы Долли отвѣчающимъ, что съ «этимъ народомъ ничего не подѣлаешь», — Туровцынымъ, добродушнымъ, влюбленнымъ въ нее, ухаживающимъ за ея дѣтьми и утѣшающимся въ «Chateau des fleurs», конторщикомъ и кучеромъ изъ Покровскаго, раздѣляющими ея антипатію къ Вронскому, мрачно и рѣшительно въѣзжающими съ старой и съ заплатанными крыльями коляской въ роскошный подъѣздъ Вронскаго, и т. д., и т. д.

У Стивы тоже свой міръ: товарищъ Гриневичъ, съ длинными ногтями и кольцами на выхоленныхъ рукахъ, приводившихъ Левина въ раздраженіе; краснѣющая отъ поцѣлуевъ и коральковъ танцовщица Маша Гибисова; Васинька Весловскій, поджимающій ногу въ присутствіи дамъ, постыдно изгоняемый Левинымъ за волокитство и потомъ радостно встрѣчающій у Анны свидѣтельницу его позорнаго изгнанія — Долли; Бартнянскій, утѣшающій Стиву въ долгахъ и учащій его жить по-петербургски вмѣстѣ съ помолодѣвшимъ старикомъ Облонскимъ; старый другъ камердинеръ Матвѣй, утѣшающій барина во всѣхъ скорбяхъ; татаринъ съ развѣвающимися фалдами въ «Англіи», ублажающій плотоядные вкусы Степана Аркадьевича; купецъ Рябининъ съ прикащикомъ, эксплуатирующіе его мотовство. У Левина, кромѣ погибшаго брата Николая, съ его подругой Марьей Николаевной, прежде всего няни Агаѳья Михайловна. Она — первый другъ Левина, патріархально засѣдаетъ съ чашкой чаю въ его кабинетѣ, слушаетъ всѣ его разсужденія, знаетъ его насквозь, воюетъ и потомъ примиряется съ Кити. Рядомъ — главный врагъ Левина — его прикащикъ, радующійся каждой неудачѣ своего господина, изъ-за несочувствія барскимъ измышленіямъ, со своей всегда безнадежной и унылой миной. Потомъ скотникъ Николай, который сочувствуетъ барину въ его желаніи жениться. Ермилъ, Титъ старый и Миша, учившіе Левина косить и чувствовавшіе себя въ равныхъ съ нимъ отношеніяхъ. Староста Парменычъ, который у себя такъ радушно принимаетъ Левина, но въ то же время скрываетъ отъ Левина враждебныя его интересамъ хитрости мужиковъ; сынъ Парменыча, Ванька, и его молодая красавица-жена, увлекающіе Левина деревенской идилліей. Богатый мужикъ изъ Суровскаго уѣзда, у котораго все спорится, когда помѣщики сосѣдніе всѣ разоряются; его молодайка въ калошкахъ. Сотрудники Левина въ артельномъ хозяйствѣ — Иванъ скотникъ, Рѣзуновъ и Шкураевъ, полагающіе, что если кто будетъ обманутъ въ артельномъ дѣлѣ, то ужь никакъ не они. Брасавецъ извощикъ, котораго Левинъ взялъ такъ, чтобы не обидѣть другихъ, и округляющій локти лакей у Дюссо, Егоръ, выслушивающій отъ помѣшаннаго счастьемъ Левина теорію любви. Кузьма, добросовѣстно полагающій, что баринъ можетъ ѣхать къ вѣнцу въ надѣванной рубашкѣ. Солдатъ съ мальчикомъ въ сараѣ, разсуждающіе о собакахъ. Старуха хозяйка, что показываетъ Левину дорогу на болото и называетъ его касатикомъ. Ѳедоръ подавальщикъ, разсуждающій съ Левинымъ о Богѣ. Старикъ благообразный, пчельникъ, который полагаетъ, что о войнѣ все обсудитъ самъ Александръ Николаевичъ, и т. д., и т. д.

Потомъ образованные люди, окружающіе Левина. Помѣщикъ Свіяжскій, у котораго Левинъ никакъ не могъ различить связи между его мыслями и жизнью, умъ котораго имѣлъ особые этажи для себя и особые для публики — для общественнаго употребленія. Его простая жена, его свояченица съ вырѣзкой на груди — по адресу Левина. Старый помѣщикъ, подобно Левину, соблюдавшій, безъ всякихъ для себя выгодъ, огонь стародворянскаго алтаря. Священникъ, смущающій Левина на исповѣди вопросомъ, какъ Левинъ поведетъ религіозное воспитаніе дѣтей, и потомъ передъ вѣнчаніемъ благословляющій жениха и невѣсту съ грустнымъ и усталымъ видомъ и съ невольною нѣжностью къ Кити. Дьяконъ, ловко прячущій кредитку въ карманъ. Шаферъ, мировой судья, Чириковъ, сотрудникъ Левина по медвѣжьей охотѣ. Товарищъ Левина по университету, профессоръ Катавасовъ, добродушный, съ ограниченно-яснымъ умомъ и опредѣленно-узкимъ на все воззрѣніями — очень типичный образъ. Песцовъ — въ томъ же родѣ, любящій разсуждать до конца, фразирующій объ искусствѣ, — въ которомъ ничего не понимаетъ. Молодой земскій врачъ — болтунъ, только-что со школьной скамейки. Графиня Боль, къ которой Левинъ боится ѣхать съ визитомъ.

Вокругъ Кити, по Поводу ея свадьбы, графъ Синявинъ к имѣющая на него виды хорошенькая княжна Чажская, знающая, что хотя Синявинъ и жалѣетъ, что онъ не десятый шаферъ, а все же будетъ скоро стоять съ нею передъ налоемъ, какъ Кити: теперь съ Левинымъ. Старая тетка Марья Дмитріевна, бабушка Наталья Борисовна, изъ-за близкой смерти которой торопятъ свадьбу, чтобы трауръ ее не отсрочилъ. Зрительницы, любующіяся на пюсовое платье и жалѣющія «нашу сестру». Полицейскій офицеръ у входа, пренебрегающій морозомъ для своего сіяющаго мундира.

Потомъ Вронскій съ его товарищами — Петрицкимъ, который сообщаетъ, что его хотятъ посадить въ яму, что командиръ полка гонитъ, но что вообще все превосходно. Князь Бедровъ, который вмѣстѣ съ Петрицкимъ пристаютъ къ какой-то нѣмкѣ, титулярной совѣтницѣ. Тутъ же хорошенькая любовница Петрицкаго, баронесса Шильтонъ. Тутъ же въ разсказѣ Петрицкаго — Бузулуковъ, стащившій на придворномъ балѣ конфекты и пойманный съ поличнымъ великою княгиней. Полковой командиръ — старый юноша, наслаждающійся шампанскимъ и красненскимъ театромъ. Князь Яшкинъ — игрокъ, человѣкъ съ безнравственными правилами, но смѣлый и прямой, любящій Вронскаго искренно и его первый другъ въ полку. И — самая крупная фигура въ этомъ мірѣ военныхъ — князь Серпуховской, съ его сіяніемъ успѣха и власти въ лицѣ, съ его аристократическою теоріей вліянія независимыхъ людей, по рожденію близкихъ солнцу, съ его нѣжнымъ участіемъ и деликатнымъ покровительствомъ Вронскому, съ его прекраснымъ сравненіемъ и глубокою фразой, что, зная одну женщину, которую дѣйствительно любишь, знаешь ихъ тысячи. Потомъ губернаторъ нашинскій — Масловъ-Катька, страшный въ губерніи, но Броневому только младшій, благосклонно покровительствуемый товарищъ по пажескому корпусу. Потомъ — деревенскій дворъ Вронскаго: нѣмецъ управляющій, который за столомъ вынимаетъ записную книжку; болѣзненный докторъ, сообщающій, что больная не въ авантажѣ обрѣтается, и, по аристократическому опредѣленію Анны, «хотя и не совсѣмъ нигилистъ, но ѣстъ ножомъ». Художникъ Михайловъ въ Римѣ — человѣкъ нервный и странный, тяжелый, но талантливый и независимый въ своемъ мірѣ искусства, который косвенно сводитъ, его съ Вронскимъ. Жена этого художника, перебранивающаяся съ мужемъ и все же составляющая его счастье. Тамъ же въ Италіи встрѣтившійся товарищъ по корпусу Голенищевъ, лицо котораго Михайловъ занесъ въ своей художественной памяти въ число фальшиво-значительныхъ и которое на Вронскаго дѣйствовало такъ мучительно видомъ своихъ раздраженныхъ, безсильно жалующихся глазъ.

Наконецъ, родные Вронскаго — мать, женщина, имѣвшая сотни романовъ въ молодости, не любившая сына, холодная и безсердечная, желавшая купить сына деньгами, радовавшаяся его связи съ Анной, какъ средству свѣтской шлифовки; братъ — кутила, но въ то же время придворный; его жена, Варя, согласившаяся принять подарокъ въ 75 тысячъ дохода, ухаживавшая за Вронскимъ послѣ его попытки самоубійства, но отказавшаяся принять у себя Анну по возвращеніи ея изъ Италіи.

Анна вводитъ насъ опять въ особенный міръ — высшаго свѣта. Тамъ встрѣчаются Бетси Тверская, съ Тушкевичемъ и ливрейнымъ лакеемъ; Лиза Меркалова — брилліантъ между стеколъ — съ. ея усталымъ выраженіемъ неизъяснимыхъ глазъ; Сафо Штольцъ, крутая и подбористая, съ двумя неотступными поклонниками — упитаннымъ Васькой и княземъ Калужскимъ; глуповатая, шк пряная, «единственная» княгиня Мягкая, сдѣлавшая зеленый соусъ въ восемьдесятъ пять копѣекъ и одна защищавшая Анну; Княжна Варвара, за жизнь въ богатомъ домѣ Вронскаго прощавшая Аннѣ ея непризнанную свѣтомъ связь; Картасовы, сдѣлавшіе Аннѣ глупую сцену въ театрѣ. Потомъ люди Анны — швейцаръ Капитонычъ, пускающій ее, несмотря на страхъ передъ Каренинымъ, въ комнату къ сыну; Аннушка, горничная неразлучная; еще глупый Петръ, антипатичная семья въ вагонѣ, грязный, бородатый истопникъ, котораго Анна видѣла въ своемъ пророческомъ снѣ.

Наконецъ, служебный кругъ Каренина: правитель дѣлъ Слюдинъ и докторъ, близкіе и далекіе ему одновременно; Стремовъ — противникъ Алексѣя Александровича по службѣ, который ловко подставляетъ ему ножку, но любезничаетъ съ женою врага въ свѣтѣ. Придворные, на выходѣ поздравляющіе Каренина съ лентой и въ то же время завидующіе ему и злобствующіе на него за его несчастье. Адвокатъ, неудержимо радующійся горю своего кліента и ловящій моль; помощникъ его, не одобряющій содержаніе визитной карточки Каренина. И, среди этого моря зависти, злорадства, интриги и злобы — единственный островъ любви — тощая и восторженная графиня Лидія Ивановна; единственный якорь надежды — полоумный мошенникъ Landau, графъ Беззубовъ.

Мы припомнили здѣсь далеко еще не всѣхъ. Всѣ эти лица, перечисленіе которыхъ здѣсь такъ утомительно и скучно, въ романѣ расположены, такъ, что помогаютъ изображенію главныхъ лицъ и составляютъ для нихъ необходимый фонъ. Тамъ они поставлены такъ хорошо, что масса ихъ становится незамѣтна, какъ на большой картинѣ. Мастерство художественной перспективы поражаетъ еще и въ другомъ — внутреннемъ отношеніи. Въ образованіи человѣческихъ симпатій и связей, можетъ-быть, играютъ роль не столько пространство и время, случайно сводящія людей въ извѣстный часъ и на данномъ мѣстѣ, сколько вліяніе общихъ или противоположныхъ склонностей, влеченій и привычекъ. Это внутреннее начало связываетъ людей или разъединяетъ, роднитъ или дѣлаетъ врагами. И если сравнить два-три кружка, сейчасъ можно замѣтить, что въ каждомъ изъ нихъ связующимъ началомъ является какая-либо общая склонность, дающая ему особый, отличительный тонъ. И здѣсь талантъ гр. Толстого является въ новомъ блескѣ. У него вы сейчасъ увидите этотъ психологическій реактивъ, этотъ показатель внутренней связи и отдаленности. Не остается никакихъ сомнѣній, никакихъ недоумѣній, почему Левинъ сходится съ Кити, Анна съ Вронскимъ, почему старый князь любитъ Левина и враждебенъ къ Вронскому, а жена его наоборотъ, — почему Левинъ сошелся съ Львовымъ, Катавасовымъ и былъ холоденъ въ сводному брату, почему въ жизни Левина играла такую большую роль няня Агасья Михайловна. Однихъ соединяла задушевность и искренность характера, несмотря на разницу развитія и мнѣній, другихъ — органическая страстность природы, третьихъ — потребность обоюднаго дополненія. Совершенно понятно, почему у Бетси есть Тушкевичъ а Louis XV и лакей, нисколько не похожій на Агаѳью Михайловну или Ѳедора подавальщика, и, несмотря на пропасть, раздѣляющую его отъ его сіятельной госпожи, въ сущности одинокихъ съ нею вкусовъ и достоинства. Совершенно ясно, почему Левинъ Константинъ нѣжно любилъ Левина Николая, но никогда не могъ съ нимъ ужиться, — почему Каренинъ, оставленный женой, сблизился съ Лидіей Ивановной, — почему всѣ женщины свѣта, встрѣчающіяся у Бетси всѣ, кромѣ Анны и развѣ еще княгини Мягкой, какъ будто сдѣланы изъ одного и того же тѣста, — почему Вронскому ближе были такіе люди, какъ Яшвинъ, такой же охотникъ въ душѣ, какъ и онъ, но только на другого звѣря, — такіе люди, какъ Петрицкій, князь Кедровъ, князь Серпуховской, — почему Вронскому не о чемъ было говорить съ Левинымъ даже въ минуту душевнаго размягченія. Сразу видишь какъ бы вышедшими наружу тѣ тайныя силы, которыя сблизили людей каждаго изъ этихъ разнохарактерныхъ кружковъ, одѣли ихъ каждаго въ особый тонъ, надѣлили особымъ кругомъ интересовъ, мнѣній и вкусовъ. Можетъ-быть другіе укажутъ писателей, равныхъ графу Толстому или превосходящихъ его въ талантѣ схватывать такія неуловимо тонкія черты внутренней близости и различія, но я позволяю себѣ сказать, что такихъ писателей я не знаю ни въ нашей, ни въ европейской литературѣ, — что въ знаніи этой глубочайшей области человѣческаго сердца я не знаю другого, равнаго графу Толстому, таланта.

XII.

Романъ, главное содержаніе котораго есть дилемма семейнаго счастья и исторія душевной эмансинаціи рефлектирующаго русскаго человѣка XIX столѣтія, есть романъ семейный и философскій прежде всего. Но онъ въ то же время и общественный, такъ какъ въ немъ рисуются отношенія общества къ браку и семьѣ, такъ какъ въ немъ выводится человѣкъ, воплощающій въ себѣ моментъ исторіи общественнаго духа. Глубокое проникновеніе въ сущность такихъ основныхъ въ общественной жизни вопросовъ, какъ бракъ и семья, рисуетъ таинственныя разсудку формы человѣческаго общежитія, не зависящія отъ мѣста и времени. Но романъ обнажаетъ не одни внѣшніе устои общественнаго зданія: онъ раскрываетъ таинственнѣйшіе вопросы самой души общества, его важнѣйшихъ духовныхъ потребностей, воплощая въ художественномъ образѣ поворотъ общественнаго духа отъ стариннаго раціонализма въ непосредственному общенію съ природой и Божествомъ.

«Анна Каренина» есть романъ общественный, въ наиболѣе глубокомъ значеніи этого слова. Но большинству публики этого недостаточно. Оно требуетъ другого. Ему нужно, чтобы всѣ подлинныя событія современной общественной жизни были непремѣнно представлены, и притомъ съ такой точки зрѣнія, съ какой смотритъ на нихъ самый либеральный читатель. Вотъ тогда романъ называется общественнымъ. Или если въ немъ рисуются мечтательные и неосуществимые идеалы современной революціонной молодежи, — выводятся воображаемые люди, или небольшой кружокъ этой молодежи. Это напоминаетъ разсказъ о двухъ невѣждахъ, изъ которыхъ одинъ соглашался признать достоинство картины лишь въ томъ случаѣ, когда подъ каждою изъ ея фигуръ будетъ сдѣлана подпись съ обозначеніемъ возраста, чина и фамиліи, во избѣжаніе недоумѣній, а другой совѣтовалъ "дѣть ихъ по своему вкусу.

Если прочитать «Анну Каренину» внимательно и безъ предвзятаго взгляда, то распространенное мнѣніе, что романъ этотъ чуждъ общественной жизни, это мнѣніе просто поражаетъ своею близорукостью. Въ сущности на страницахъ романа не только что общество попадается на каждомъ шагу, но внѣ его тамъ ничего и нѣтъ, и оно представлено цѣльнымъ и вполнѣ, несмотря на спеціальную, повидимому, тему его. И это составляетъ его величайшее художественное достоинство.

Общество является не только въ типическомъ образѣ Анны и драматической коллизіи ея страсти съ семейнымъ началомъ и общественными требованіями, — не только въ еще болѣе типичномъ Левинѣ, съ его исторіей внутренней борьбы и освобожденія и съ его отношеніями въ рабочимъ, къ крестьянамъ, къ помѣщикамъ, къ ученымъ и художникамъ, но всѣ остальныя полтораста фигуръ съ ихъ миніатюрной отдѣлкой — всѣ онѣ являются представителями разныхъ слоевъ общества, носителями его интересовъ, выразителями его современныхъ мнѣній и отношеній.

Въ романѣ гр. Толстого мы встрѣчаемся со всѣми слоями общества. Мы видимъ и высшій свѣтъ, и просто свѣтъ, и бюрократическія сферы, и бытъ военно-гвардейскихъ офицеровъ, и жизнь помѣщиковъ, и ученое сословіе, и врачей пяти сортовъ, и землевладѣльцевъ съ рабочими и крестьянами и даже съ кулаками. Все это — общество, во всѣхъ его перегородкахъ. Мы видимъ его и тогда, когда оно все соединяется — въ церкви, на свадьбѣ, въ клубѣ, въ театрѣ, на балѣ, на каткѣ, на выборахъ, на водахъ за границей, въ благотворительныхъ учрежденіяхъ, на концертахъ, въ университетѣ, на скачкахъ, въ комитетѣ министровъ, въ деревнѣ, на пашнѣ, на болотѣ, въ лѣсу въ грязной уѣздной гостиницѣ, въ свѣтской гостиной, въ студенческихъ номерахъ, въ полковой артели, на маленькомъ семейномъ обѣдѣ, на пиру у полкового командира, на холостой квартирѣ офицера въ лагерной палаткѣ, на дачѣ, въ вагонѣ, на станціи, на рельсахъ желѣзной дороги. Вездѣ мы видимъ общество — и въ раздѣленіи, и во всевозможныхъ комбинаціяхъ, я даже ничего другого, кромѣ общества.

Все зданіе — передъ нашими глазами, со всѣми его этажами, флигелями и комнатами. Когда вы стоите передъ нимъ, вы не можете отрицать его существованіе; но если вамъ не нравится его лѣстница или его освѣщеніе, то вы, когда васъ приглашаютъ войти, сдѣлаете видъ, что вовсе его не замѣтили, и васъ извиняютъ, если слухъ вашъ плохъ или зрѣніе слабо, — но зданіе все-таки стояло и стоитъ.

Если войти въ этотъ большой домъ, то самыя свѣтлыя и вполнѣ отдѣланныя будутъ тѣ комнаты, гдѣ живутъ дѣти, и особенно комната Сережи, сына Карениной. Этотъ добрый, умный, одаренный Сережа кажется гувернеру, учителю и даже отцу мальчикомъ непослушнымъ, лѣнивымъ и неспособнымъ. Гувернеръ велѣлъ Сережѣ, чтобъ онъ самъ снялъ съ себя поддевку, вернувшись съ гулянья, а Сережа не обратилъ вниманія на слабый голосъ славянина и стоялъ со старымъ швейцаромъ, «ъ довѣріемъ опираясь на его перевязь, и разговорился съ нимъ о самыхъ задушевныхъ предметахъ: о несчастномъ подвязанномъ чиновникѣ, котораго они сговорились устроить такъ, чтобъ Алексѣй Александровичъ принялъ его просьбу, — объ игрушкахъ въ подарокъ отъ Лидіи Ивановны, — о томъ, что отцу отъ Царя награда вышла и т. д.

Гувернеръ сѣлъ съ Сережей приготовлять урокъ грамматики къ приходу учителя, а Сережа задумался о наградахъ отцу и себѣ, когда онъ будетъ большой. Сережу хотѣли учить грамматикѣ, наукѣ о формѣ словъ, называющихъ явленія жизни, а Сережа хотѣлъ думать о самой жизни, а не о словахъ.

И вотъ онъ, слушая гувернера, не слыхалъ его словъ и замечтался о томъ, какъ будутъ выдумывать новые ордена, старше нынѣшнихъ, и какъ онъ сейчасъ же ихъ и заслужитъ. Пришелъ учитель и сталъ толковать объ ? обстоятельствахъ времени, мѣста и образа дѣйствія», и мальчикъ не могъ никакъ понять, какъ такое маленькое и совершено понятное слово — «вдругъ» — должно означать цѣлыхъ три длинныхъ и ужь совершенно непонятныхъ слова: «обстоятельство (?) образа (?) дѣйствія (?)». И мальчикъ, огорченный огорченіемъ учителя и обвиняя себя за свое непониманіе, былъ въ недоумѣніи, зачѣмъ это всѣ его воспитатели будто сговорились говорить одно скучное ему и ненужное. Отецъ пришелъ дать Сережѣ урокъ Закона Божія, и Сережа замечтался объ Енохѣ, взятомъ живымъ на небо, и съ этимъ соединялъ мечты о матери, будто-бы, по словамъ окружающихъ, умершей, во что онъ совершенно не вѣрилъ.

Противорѣчіе между нашей по-истинѣ варварской педагогіей русскаго языка и законами дѣтской природы представлено здѣсь необыкновенно тонко и трогательно. Педагогія нынѣшняя толкуетъ о всевозможныхъ премудростяхъ и не знаетъ простѣйшаго психологическаго закона, заключающагося въ томъ, что логическія опредѣленія, а потому и грамматическія категоріи есть труднѣйшій для процесса обобщенія экстрактъ изъ огромнаго круга понятій и представленій. Педагогія не понимаетъ того элементарнаго правила, что нельзя начинать воспитаніе ума, этого въ ребенкѣ столь нѣжнаго органа, съ того, что есть труднѣйшее дѣло даже для окрѣпшаго вполнѣ разсудка взрослаго человѣка, — не понимаетъ того всѣмъ извѣстнаго положенія, что всякое дѣло надо начинать съ начала, а по съ конца. И вотъ педагоги-методики впадаютъ именно въ эту грубѣйшую ошибку: не расширяя въ ребенкѣ круга его впечатлѣній и закрывая ему путь къ образованію, они сразу наваливаютъ на его мозгъ страшную работу, заставляютъ его дѣлатъ mauvais pas, прямо пичкаютъ его! Но добро бы еще опредѣленіями понятій о чемъ-либо конкретномъ, — это бы еще полбѣды, — нѣтъ, они учатъ опредѣленіямъ не вещей, не понятій даже, но опредѣленіямъ ихъ названій, — опредѣленіямъ словъ!! И этому они учатъ не взрослыхъ людей, а маленькихъ дѣтей съ приготовительнаго класса! И потому коротенькая, прелестная сцена уроковъ Сережи Каренина объ этомъ печальномъ «обстоятельствѣ» истинно постыднаго для русской педагогіи «образа дѣйствія» такъ много мнѣ говоритъ, — больше, чѣмъ длиннѣйшіе ученые трактаты.

Воспитатели Сережи «жаловались, что онъ не хотѣлъ учиться, а душа его была переполнена жаждою познанія. И онъ учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василія Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отецъ и педагоги ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала въ другомъ мѣстѣ». Это «другое мѣсто» у Сережи было хорошее, потому что Капитонычъ-швейцбръ и няня-старушка были прекрасные люди, но люди не всѣ хороши, а у другихъ дѣтей часто вода, просачиваясь черезъ гніющія доски ветхаго шлюза, работаетъ въ дурномъ мѣстѣ и для дурного дѣла.

XIII.

Графъ Л. Н. Толстой, съ его тонкимъ умомъ и глубокимъ чувствомъ чуткаго сердца, не могъ отнестись иначе, какъ отрицательно, не только къ современной педагогіи, но и къ другимъ формамъ общественной дѣятельности, ко всему ея господствующему направленію. Нельзя относиться серьезно въ «бывшему» студенту Крицкему, организующему слесарную артель въ деревнѣ, гдѣ она не нужна, — къ занятію тѣхъ милыхъ людей, которые тамъ, въ залѣ кашинскаго собранія, утѣшались выбираніемъ себѣ предводителя, или къ комитету 4-го августа, гдѣ засѣдали и подкапывались другъ противъ друга Каренинъ и Стремовъ. Нельзя относиться къ этимъ вещамъ иначе, какъ къ игрушкѣ, иногда очень милой, иногда очень опасной, — не потому, чтобъ онѣ сами по себѣ были безсмысленны, а по той, всѣмъ давно извѣстной, причинѣ, что существуютъ такія, очень разнородныя, но всѣ равно непреодолимыя стихійныя силы, которыя иногда смѣшно, иногда ужасно, приводятъ всѣ эти попытки общественной дѣятельности къ нулевому и даже большею частью къ отрицательному результату. Здѣсь у гр. Толстого есть нѣкоторая не то что связь, а мостикъ, по которому желающіе могутъ перебраться отъ него къ г. Салтыкову (Щедрину). И потому противъ такихъ сценокъ, какъ выборы предводителя дворянами Кашинской губерніи, или засѣданіе комитета 4-го августа, или коммиссія 18 сентября объ инородцахъ въ отношеніяхъ этнографическомъ, экономическомъ, религіозномъ и т. д., — противъ этихъ прелестныхъ по тонкости чутья и мысли картинокъ можно сказать развѣ то, что въ нихъ графъ Л. Н. Толстой вступаетъ въ такую область, которая составляетъ спеціальность талантовъ другого характера и другихъ направленій, разработавшихъ ее если не такъ добродушно и тонко, какъ Л. Н. Толстой, за то несравненно сильнѣе и типичнѣе. Но такое возможное возраженіе само по себѣ не важно и имѣетъ лишь формальный характеръ. Для критика эти сцены — дорогая даже находка, потому что онѣ кидаютъ, во-первыхъ, очень яркій свѣтъ на многое, прежде бывшее непонятнымъ въ болѣе раннихъ произведеніяхъ гр. Толстого, и, во-вторыхъ, что тоже очень важно, уясняютъ его связь съ другими областями жизни и литературы, его отдаленное отношеніе къ другой вершинѣ современной русской мысли — къ Щедрину.

Таковъ былъ постоянный тонъ отношенія графа Л. Н. Толстого къ идеѣ общественной дѣятельности, для которой онъ, повидимому, не только симпатіями своего таланта, но и убѣжденіемъ находилъ одну лишь сколько-нибудь возможную арену — литературу и народную школу. И нѣтъ сомнѣнія, что въ глубинѣ своихъ основаній этотъ тонъ былъ совершенно вѣренъ.

Но умы болѣе грубые и чувства не такъ далеко проникающія не понимали мысли гр. Толстого и съ близорукою страстностью порицали его за ретроградное будто бы направленіе. Отъ этого дѣло запуталось и осложнилось. Случилось то самое, что всегда бываетъ въ спорѣ именно тѣхъ людей, которые очень страстно дорожатъ чистотою своей задушевной идеи, которые, раздражаясь поэтому споромъ, теряютъ способность понимать другъ друга, слишкомъ сгущаютъ свои краски, обостряютъ свои положенія, доходятъ до крайности и, наконецъ, достигаютъ послѣдней степени изолированія своей прежде широкой идеи, превращая ее въ узкую и безпристрастнаго свидѣтеля отталкивающую тенденцію. То же было и съ гр. Л. Н. Толстымъ. Его не понимали и бранили, и онъ сталъ отрицать уже всякій смыслъ, и уже во всякой общественной дѣятельности, самъ въ то же время продолжая быть такимъ общественнымъ дѣятелемъ, какихъ у Россіи немного. И вотъ гр. Толстой, по-прежнему уча общество тому, что оно забыло, по-прежнему продолжая лѣчить современное общество отъ его душевной болѣзни, возрождая и расширяя въ немъ измельчавшую и исковерканную область непосредственнаго чувства, — графъ Толстой, хотя логически совершенно непослѣдовательно, но вполнѣ искренно и вѣрно своему изолировавшемуся отъ оскорбленія чувству, сталъ думать и говорить, что живетъ лишь для того, чтобъ «ему съ семьей было какъ можно лучше».

Это соединялось у него чрезвычайно своеобразными путями съ другимъ теченіемъ, тоже очень у него глубокимъ, съ индивидуализмомъ. Гр. Л. Н. Толстой полагалъ вмѣстѣ съ Левинымъ, что «способность дѣятельности для общаго блага, которой онъ чувствовалъ себя совершенно лишеннымъ, можетъ-быть и не есть качество, а напротивъ недостатокъ чего-то, — не недостатокъ добрыхъ, честныхъ, благородныхъ желаній и вкусовъ, но недостатокъ силы жизни (переводи: эгоистическаго индивидуализма), того, что называютъ сердцемъ (переводи: непосредственнымъ влеченіемъ къ индивидуальному счастью), — того стремленія, которое заставляетъ человѣка изъ всѣхъ безчисленныхъ представляющихся путей жизни выбрать одинъ и желать этого одного (переводи: выбрать одну женщину для любви и семьи и опредѣленный трудъ для благоденствія съ ними)». Гр. Толстой былъ такъ глубоко убѣжденъ, что вся непосредственная сила жизни цѣликомъ направлена на достиженіе лишь индивидуальнаго счастья, что всякое стремленіе къ счастію общему — къ общему благу — казалось ему исходящимъ не изъ сердца, а изъ теоретическаго разсужденія. И вотъ гр. Толстой вмѣстѣ съ Левинымъ полагалъ, что «и Сергѣй Ивановичъ (Кознышевъ), и многіе другіе (почему же не всѣ? Было бы по крайней мѣрѣ послѣдовательно) дѣятели для общаго блага не сердцемъ были приведены къ этой любви къ общему благу, но умомъ разсудили, что заниматься этимъ хорошо, и только потому занимались этимъ». Гр. Л. Н. Толстой и Левинъ искренно думали такъ тогда (потомъ они стали думать иначе) и искренно тогда не сознавали, что эта ихъ мысль есть логически довольно тонкое, но нравственно очень грубое софистическое преухищреніе.

И вотъ гр. Толстой типическими представителями общественныхъ дѣятелей вывелъ Кознышева и Вареньку: Кознышева, который противорѣчиво оказывается то нисколько не больше принимающимъ къ сердцу вопросы объ общемъ благѣ и о безсмертіи души, чѣмъ о шахматной игрѣ, то вдругъ отдающимся всецѣло интересамъ сербской войны, — и Вареньку, которая дѣлается сестрой милосердія, потому что ее бросилъ женихъ, и которая дотомъ очень была бы довольна, бросивъ своихъ больныхъ, выйти замужъ за Кознышева.

И тутъ графа Толстого постигла странная, очень характерная участь. Кознышевъ съ маленькою двойственностью, а Варенька вполнѣ, но все-таки оба вышли живыми типичными лицами и останутся навсегда въ портретной галлереѣ типовъ русской литературы, а привязанная въ ихъ образамъ разсудочная тенденція индивидуализма, для доказательства которой они были введены въ романъ, оказалась болѣзненной, никѣмъ не была принята и впослѣдствіи открыто была отвергнута самимъ графомъ Л. Н. Толстымъ.

Посмотримъ сначала на Вареньку.

XIV.

M-lle Варенька не всегда была совершенно такою безцвѣтной и безжизненною дѣвушкой, лишенною личности и молодости и отдавшей все свое существо дѣлу милосердія, самоотреченія, какою мы узнаемъ ее на водахъ въ Соденѣ. Было время, когда и въ ней, освѣщая ее всю, горѣлъ огонь личной жизни. Теперь отъ него остался лишь слабый отблескъ, являвшійся изрѣдка, при воспоминаніи о дняхъ, когда и она любила, когда и она надѣялась на личное счастье жизни. Но, вѣроятно, и тогда въ ней не было живой, энергичной индивидуальности, потому что иначе ея бывшій женихъ, конечно, не бросилъ бы ея и не послушался бы матери. Но все же тогда была личная любовь и надежда на личное счастье. Когда онѣ разрушились, — исчезъ и послѣдній запасъ индивидуальной силы, и Варенька отдала оставшуюся въ ней безличную жизнь на то безличное дѣло милосердія, въ которомъ она равно и безцвѣтно любила всѣхъ страдающихъ, не любя опредѣленно никого и всю себя посвятивъ одной лишь идеѣ, однимъ лишь общимъ, объективнымъ интересамъ жизни. Всякое напоминаніе о возможности личныхъ симпатій вызывало въ ней лишь тихую и грустную улыбку о безвозвратно разбитой, но когда-то дорогой иллюзіи, нѣкоторую радость при мысли, что у нея все же осталась область, недоступная личнымъ лишеніямъ и горести, и нѣкоторую безсознательную усталость при мысли о томъ, что ату, хотя и спокойно-твердую, но все же безличную и безцвѣтную, жизнь нужно вести еще долгіе годы. Такова была улыбка Вареньки, когда она отвѣчала на порывы восторженной дружбы Вити.

Кити, слушая пѣніе Вареньки, гордилась безучастіемъ ея друга къ вниманію слушателей, но съ недоумѣніемъ и симпатіей, спрашивала себя, что можетъ давать Варенькѣ «эту силу пренебрегать всѣмъ, быть независимо спокойною». Вити не знала, что истинная причина равнодушія Вареньки къ похваламъ за ея пѣніе лежала въ увѣренности, что слушатели, сколько бы ни хвалили ея голосъ, не дадутъ ей однако чего-то болѣе дорогого, — не дадутъ той главной похвалы ей самой, не дадутъ ей личной любви, не дадутъ ей никогда личнаго счастья, — и не только тѣ слушатели, которые сидѣли тогда въ гостиной княгини Щербатовой, но и всѣ другіе слушатели, всѣ остальные люди. И зная, что у нихъ не найдется для нея главнаго, она не придавала никакой цѣны второстепенному. Она пѣла, чтобы не обидѣть отказомъ, но похвалы она уже ни отъ кого и ни за что не могла ждать и не хотѣла. Она вся ушла въ свой безличный міръ милосердія, за которое носила похвалу въ самой себѣ, въ своемъ религіозномъ чувствѣ и въ своей потребности отдать уже никому въ отдѣльности ненужную жизнь на служеніе всѣмъ, — всѣмъ тѣмъ особенно, которые своимъ тѣлеснымъ страданіемъ напоминали ей ея собственное прошлое, уже полузаглохшее духовное страданіе. И она искренно и серьезно служила дѣлу милосердія, которое одно ей оставалось. Вити не могла этого понять, особенно того спокойствія самоотреченія: она не понимала, что самоотреченіе въ Варенькѣ явилось раньше, чѣмъ она приложила его къ внѣшнему предмету ея дѣятельности. Варенька отреклась отъ себя еще тогда, когда любимый человѣкъ ее оставилъ, — еще тогда она отреклась отъ личной любви и личнаго счастья, т. е. отъ самой себя.

Но Варенькѣ пришлось еще разъ испытать колебаніе и соблазнъ воспользоваться тѣмъ благомъ личной жизни, которое — она думала — для нея уже не существуетъ. Ей суждено было испытать это при встрѣчѣ съ ученымъ Кознышевымъ.

Когда Кити вышла замужъ, Варенька исполнила свое обѣщаніе и пріѣхала къ ней въ деревню. Тамъ она встрѣтила Кознышева — человѣка, у котораго была одна общая съ нею преобладающая черта. У Кознышева также, какъ и у Вареньки, не было того главнаго, что нужно для любви и семьи, — не было личной, индивидуальной жизни. Оба они жили одними общими, общественными интересами исключительно, а своихъ личныхъ почти не имѣли: Варенька отдана была вся общему интересу милосердія, Кознышевъ весь былъ преданъ отвлеченной мысли. У обоихъ послѣдній толчокъ къ этому самоотреченію былъ данъ первой неудачною попыткой личной любви. У Вареньки была нѣкоторая вялость натуры, у Кознышева — нѣкоторая разсудочная сухость. У обоихъ преобладала сознательность воли надъ инстинктивною силой непосредственнаго чувства. Кознышевъ жилъ одною духовною жизнью, но эта духовная жизнь Кознышева была неполна и одностороння. Она ограничивалась одною сферой объективнаго знанія, отвлеченной мысли; область непосредственнаго чувства была въ ней почти атрофирована, — для нея не было мѣста въ душѣ Сергѣя Ивановича. И потому онъ былъ сухъ и лишенъ сердечной теплоты. Онъ не могъ примириться съ дѣйствительностью; но онъ и не могъ любить ея людей непосредственно и тепло. И это вовсе не потому, чтобъ онъ былъ слишкомъ для того высокъ, а потому, что онъ видѣлъ одни мысли и умы людей, дѣйствительно уступавшіе ему по силѣ механизма, но не могъ видѣть ихъ сердца и любить его, потому что самъ обладалъ имъ лишь въ очень ограниченномъ смыслѣ. У него нѣтъ «той слабости, которая нужна для того, чтобы влюбиться»; но у него нѣтъ и той мягкости, необходимой для того, чтобы любить. Онъ живетъ не для себя — это такъ; но онъ живетъ для своихъ мыслей, для своего ума. У него вся жизнь подчинена долгу — это тоже правда; но долгу можетъ быть подчинена не одна жизнь мысли, но и жизнь чувства, а у него долгъ не распространялся на послѣднюю потому, что ея почти вовсе и не было.

Варенька и Кознышевъ нравились другъ другу. Ихъ счастью, казалось, не было никакихъ препятствій: они были свободны; у него были средства; они совершенно подходили другъ къ дру гу; ихъ родные и друзья всѣ желали ихъ брака. Что же имъ помѣшало сойтись окончательно? — Только одно, но какъ разъ самое главное — недостатокъ непосредственнаго чувства, слабость въ обоихъ индивидуальнаго начала. Оно было такъ слабо, что не могло преодолѣть разсудочности въ Кознышевѣ и самой ординарной конфузливости въ обоихъ. Критика разсудка и неловкость признанія сопровождаютъ чувство у всѣхъ людей; но обыкновенно сила чувства побѣждаетъ эти внутреннія препятствія, выходитъ наружу и соединяетъ людей. У Вареньки же и у Кознышева все дѣло остановилось, повидимому, изъ-за неловкости признанія, — на дѣлѣ же потому, что въ ихъ безличныхъ натурахъ чувство было такъ слабо, что не могло побѣдить самой обыденной конфузливости. Они видѣли, что любятъ другъ друга, они совсѣмъ рѣшились и уже приступили въ послѣднему слову, какъ тутъ-то пороху и не хватило. «Не беретъ, какъ говорила Кити мужу, возвращаясь изъ лѣса». Двѣ коротенькія главы передаютъ эту смѣшную и грустную исторію необыкновенно ярко, особенно для Сергѣя Ивановича. Его разсужденія, такія сначала логически правильныя и потомъ вдругъ оказавшіяся несостоятельными, однако незамѣтно для него самого направлялись въ сущности кратковременными приливомъ и потомъ отливомъ непосредственнаго чувства влеченія къ Варенькѣ. Пока оно говорило въ немъ, онъ не придавалъ значенія памяти умершей Marie, и онъ нашелъ невозможнымъ измѣнить ей тогда, когда слабый приливъ чувства къ Варенькѣ прекратился, побѣжденный собственнымъ безсиліемъ и внѣшнею стыдливостью. Кознышевъ нашелъ, что онъ разсуждалъ неправильно. Въ дѣйствительности же онъ чувствовалъ слабо, и Варенька тоже. А чувство въ нихъ было слабо только потому, что недостаточно было самое начало, создающее чувство половой любви и семью, — недостаточна была личная, индивидуальная жизненность.

XV.

Такіе люди, какъ Варенька и Кознышевъ, — люди, лишенные индивидуальнаго начала, — дѣйствительно существуютъ во всякомъ обществѣ. Ихъ можетъ быть даже и довольно много. И потому фигурки Вареньки и Сергѣя Ивановича вышли необыкновенно живыми, какъ все живое, что рисуетъ гр. Толстой. Это очень живые типы между другими столь же или еще болѣе живыми типами, но никакъ не больше.

Они, конечно, ничуть не доказываютъ тенденціозной теоремы, поставленной въ ихъ заголовкѣ. Теорема такая.

1. Область непосредственнаго чувства совпадаетъ въ человѣкѣ съ областью его индивидуальнаго начала. И та и другая направлены на одну и ту же цѣль — на достиженіе только индивидуальнаго, личнаго счастья. Въ послѣднемъ главнѣйшую роль играетъ стремленіе въ размноженію, къ воспроизведенію индивидуальности въ новыхъ индивидуумахъ. Слѣдовательно, тотъ, кто лишенъ или почему-либо лишился этого творческаго стремленія къ возсозданію своей индивидуальности, — тотъ долженъ оставить прежнюю цѣль личнаго счастья.

2. Такъ какъ желаніе неиндивидуальнаго счастья не дано человѣку въ непосредственномъ чувствѣ, то, слѣдовательно, нѣтъ и общаго блага, какъ исходящей изъ непосредственнаго чувства и потому живой и разумной для индивидуума цѣли. Если же не существуетъ общаго блага, какъ живой индивидуальной цѣли, то, очевидно, не имѣетъ никакого разумнаго основанія и то средство, которое, по странному заблужденію людей, будто бы ведетъ индивидуума къ этой безсмысленной цѣли. Если нѣтъ общаго блага, то, несомнѣнно, нѣтъ и общественной дѣятельности. Очень просто!

3. Отсюда неизбѣжный выводъ: человѣкъ, утратившій личное счастье и, по общечеловѣческому существу, неспособный жить для чьего-либо другого счастья, кромѣ своего собственнаго, долженъ, если только желаетъ соблюсти разумность и искренность, смертью окончить жизнь свою. Такъ поступаетъ Анна. Это очень послѣдовательно и, значитъ, очень хорошо. Но вотъ досада: многіе нелогичные люди и послѣ потери личнаго счастья все-таки непремѣнно хотятъ еще немножечко пожить на свѣтѣ! Что съ ними прикажете дѣлать? Пожалуй, пусть ихъ поживутъ еще; но сохранить за ними репутацію людей разумныхъ и искреннихъ никакъ, конечно, невозможно. Очевидно, они обманываютъ и себя, и другихъ: они, рѣшаясь жить для общаго блага, цѣпляются только за него, какъ за жалкое воображаемое отвлеченіе отъ единственно дѣйствительной, но для нихъ навсегда разбитой и уже неосуществимой цѣли. Причемъ оказывается, что столь жалкое фиктивное утѣшеніе этихъ заблудшихся умомъ и сердцемъ людей бываетъ, къ вящшему позору человѣческой логики, еще двухъ видовъ. Человѣкъ или побуждается желаньемъ приложить къ какой-либо внѣшней дѣятельности безполезный уже остатокъ сердца, наприм. m-lle Варенька — сестра милосердія; или же онъ выдумываетъ эту фиктивную дѣятельность умомъ и живетъ мыслью и для мысли, наприм. Кознышевъ — ученый профессоръ и* философъ.

Человѣкъ живетъ только для себя. Для другихъ онъ не можетъ жить. Общаго блага нѣтъ. Общественная дѣятельность не имѣетъ смысла. Люди живущіе для нихъ суть умственные и нравственные уроды. Коротко, ясно, просто и убѣдительно: такъ рѣшаетъ непосредственное чувство.

Непосредственное чувство!!! Чье непосредственное чувство? Графа Льва Николаевича Толстого?… Но непосредственно ли само то чувство гр. Толстого, которое утверждаетъ, будто всякая любовь, кромѣ половой, исходитъ въ людяхъ не изъ сердца, а изъ разсужденія или скуки?

Конечно, изъ непосредственнаго чувства, изъ сердца, такое глубоко безсердечное, глубоко безчувственное утвержденіе истекать не могло. Оно было уродливый плодъ одного разсудочнаго ухищренія. Не могло оно выйти изъ того сердца, которое тутъ же, рядомъ, создало Анну на смертномъ одрѣ и на колѣняхъ передъ нею рыдающаго мужа, которое казнило индивидуализмъ позорною смертью въ той же Карениной, которое возвеличило Долли и освятило ту несчастную дѣвушку за ихъ человѣчное чувство.

Такая ребяческая идеализація индивидуализма, такая жалкая попытка возвести грубѣйшій эгоизмъ на высоту нравственно-философскаго принципа не могли исходить изъ сердца того противорѣчиваго человѣка, который вклеилъ ихъ въ романъ, цѣликомъ противъ нихъ же и имъ же направленный.

Не отъ сердца шли эти слова у человѣка, который вотъ что чувствовалъ, когда дописывалъ послѣднія строки своего глубоконестройнаго и все же глубочайшаго созданія:

«Жизнь мнѣ опостылѣла (въ то самое время)…. когда со всѣхъ сторонъ было то, что считается совершенно счастливымъ. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошія дѣти, большое имѣніе, которое безъ труда съ моей стороны росло и увеличивалось. Я былъ уважаемъ близкими и знакомыми больше, чѣмъ когда-нибудь прежде, былъ восхваляемъ чужими и могъ считать, что я имѣю извѣстность, безъ особаго самообольщенія».

Т. е. эгоистическое счастье было совершенное, а сердце этого, въ раздраженіи споромъ оклеветавшаго себя, человѣка стало отъ этого индивидуальнаго счастья только еще голоднѣе. Въ моментъ наибольшей полноты индивидуальнаго счастья этотъ человѣкъ смертельно страдалъ отъ его тщеты и суеты. Окружающіе безсмысленною толпой называли его сумасшедшимъ, смѣялись и издѣвались надъ нимъ, — въ тупоуміи души кричали о его мистицизмѣ, о томъ, что онъ погибъ для Россіи, — а сердце его разрывалось отъ мучительной жажды другой, лучшей, любви, иного, чистѣйшаго, счастья. И оно не хотѣло жить, пока не переполнилось ими, пока не рѣшились полнотой его обновленнаго чувство вопросы о душѣ, о любви христіанской, о Богѣ.

Въ то самое время, когда графъ Л. Я. Толстой разсуждающимъ умомъ отрицалъ въ Кознышевѣ и Варенькѣ идею общественной дѣятельности на службу общественному благу, отвергая всѣ ея временныя и мѣстныя формы, — въ то же самое время тотъ же графъ Л. Н. Толстой въ Левинѣ чувствующемъ сердцемъ мучительно искалъ того общественнаго блага, которое живетъ независимо всякихъ формъ, — блага христіанской души, христіанскаго человѣчества, — той общественной дѣятельности, которая стоитъ внѣ и надъ всякими видами коронной или выборной службы и состоитъ въ исполненіи нравственныхъ законовъ Христа.

Когда гр. Л. Н. Толстой договаривалъ послѣднія слова отрицающей разсудочности, послѣднее кощунство индивидуализма, онъ тѣмъ самымъ и въ то же самое время уже начиналъ! сходить въ область вѣры. Онъ уже тогда «искалъ Бога».

Да онъ и всегда «искалъ Бога»: съ перваго дня своей сознательной жизни, съ первыхъ строкъ своего художественнаго служенія людямъ. Если своимъ, первоначально ложными теоріями извращеннымъ, умомъ гр. Л. Н. Толстой говорилъ такъ долго въ одинъ тонъ съ девятнадцатымъ вѣкомъ, — разсудочности и индивидуализма, — то сердцемъ своимъ онъ жилъ всегда! въ природѣ и съ природой. Онъ всю жизнь прислушивался въ голосу природы и у ней одной учился сердцемъ понимать вѣчную душу человѣка, внѣ времени, пространства, національности, общества, государства. Онъ сердцемъ не переставая искалъ въ природѣ познанія человѣческой души, ея вѣчночеловѣческихъ свойствъ: ея блага, "я счастья, ея любви, ея Бога.

Онъ долго прислушивался, долго учился, долго искалъ. Онъ тоже человѣкъ и, какъ человѣку, и ему также ничто человѣческое не было чуждыхъ. Онъ отвлекался всѣмъ временно-человѣческимъ. Онъ тоже былъ молодъ и любилъ красоту и силу души и тѣла. Онъ любилъ женщину и дѣтей. Онъ любилъ славу. Онъ любилъ независимость и свободу. Онъ любилъ матеріальное и личное благо. Онъ тоже былъ человѣкъ и человѣчески раздражался спорами съ тѣми, кто требовалъ отъ него, чтобъ онъ занимался не тѣмъ, къ чему его влекла его душа, — чтобъ онъ не смѣлъ смотрѣть на міръ иначе, какъ непремѣнно ихъ собственными глазами. Онъ былъ человѣкъ и, какъ никто изъ людей, обладалъ полнотою человѣческаго свойства, противорѣчіемъ неограниченнаго сердца и ограниченнаго законами природы ума. Онъ долго не могъ понять умомъ того, что постепенно открывалось ему въ чувствѣ. Онъ долго жилъ въ страшномъ противорѣчіи, умомъ живя съ девятнадцатымъ вѣкомъ, а сердцемъ — въ будущихъ вѣкахъ.

Онъ любилъ все человѣческое, онъ обладалъ имъ всѣмъ и потому только могъ познать, что все оно — суета.

И вотъ, когда онъ уже пережилъ все человѣческое, его сердце раскрылось еще шире, и онъ, наконецъ, услышалъ очистившимся сердцемъ чистый голосъ природы. Наконецъ, онъ узналъ то, для познанія чего родился и прожилъ 50 лѣтъ. Онъ узналъ душу людей: услышалъ тѣ три слова: «что есть въ и чего не дано имъ, и чѣмъ люди живы».

---

Когда человѣкъ сидитъ на стулѣ, а на него направленъ фотографическій аппаратъ, то на видимомъ фотографу наружномъ стеклѣ получается миніатюрная фигурка, съ очень блестящими и красивыми красками. Эта фигурка заключаетъ въ миніатюрѣ всѣ доступныя простому зрѣнію черты человѣка, сидящаго передъ аппаратомъ. Въ ней выражается человѣкъ, какъ онъ, съ своими мыслями и чувствами, сидитъ передъ аппаратомъ на стулѣ въ ту минуту. Но она, конечно, не выражаетъ всей души того человѣка, какою была она, какова она во всей ея сложности теперь и какою она будетъ впослѣдствіи.

Человѣкъ, сидящій передъ фотографическимъ аппаратомъ — это гр. Л. Н. Толстой, а фигурка его, полученная въ миніатюрѣ на наружномъ стеклѣ аппарата — это Левинъ въ его романѣ.

Мы не имѣемъ права говорить о самомъ человѣкѣ, но мы можемъ разсмотрѣть съ возможною тщательностью его миніатюрное отраженіе. И мы постараемся это сдѣлать въ слѣдующей статьѣ.

М. С. Громека. (Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", № 3, 1883

---

1. Братьевъ Левиныхъ мы выдѣляемъ въ слѣдующую часть статьи, въ связи съ остальными произведеніями графа Л. Н. Толстого, а объ Варенькѣ и Кознышевѣ скажемъ теперь, но нѣсколько ниже, разсматривая отношенія художника къ идеѣ общественной дѣятельности.