Последний роман (Дорошевич)/ДО
| Послѣдній романъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 103. |
Я сидѣлъ въ вагонѣ и читалъ какой-то романъ.
Молодой человѣкъ, очень милый и очень приличный съ виду, сидѣвшій противъ меня, вдругъ воскликнулъ:
— Господи! Кажется, умный человѣкъ, а читаетъ такія глупости!
Я взглянулъ на него съ изумленіемъ.
Онъ улыбнулся и качнулъ головой.
— Я говорю о васъ! Вѣдь вы, кажется, читаете романъ?
— Романъ.
— Вы мнѣ кажетесь съ виду умнымъ человѣкомъ.
— Очень вамъ благодаренъ!
— А читаете нелѣпости! Впрочемъ, виноватъ. Можетъ-быть, это историческій романъ?
— Самый что ни на есть современный.
— Въ такомъ случаѣ я правъ. Въ прошломъ — да, могли быть романы. Но въ настоящее время…
Я улыбнулся.
— Вы разочарованы въ любви?
— Въ любви? Нѣтъ! Любовь будетъ существовать всегда, какъ голодъ, какъ жажда. И бракъ тоже, какъ обѣдъ, какъ ужинъ, какъ завтракъ. Но романъ! «Современный романъ»! Это вздоръ, это нелѣпость, это выдумка! Гг. писатели выдумываютъ изъ своей головы, потому что въ жизни больше романовъ не существуетъ. Послѣдній разыгрался въ концѣ прошлаго столѣтія.
— Слава Богу, что это случилось еще такъ недавно!
— Вы шутите, а я говорю серьезно. Романъ больше немыслимъ въ нашей жизни. Бракъ, интрижка — все, что угодно, только не романъ!
— Однако, вы приговариваете къ голодной смерти нашего брата, литератора.
— А вы литераторъ?
Онъ словно обрадовался.
Потомъ подумалъ нѣсколько минутъ и сказалъ:
— Я не знаю, какой вы литераторъ, я не спрашиваю даже вашего имени. Я очень радъ, что встрѣтился съ литераторомъ. Я смогу исполнить свой долгъ.
Онъ открылъ чемоданъ, порылся и досталъ пачку какихъ-то писемъ,
— Вотъ! Я далъ себѣ клятву передать это какому-нибудь литератору. Возьмите и на досугѣ прочтите. Если вы найдете это интереснымъ, передайте кому-нибудь изъ пріятелей или бросьте въ печку. Только, предупреждаю, это будетъ не особенно умно — сжечь въ печкѣ. У этого романа, вѣрнѣе, у этой попытки на романъ, есть одно достоинство: это не выдумка, а правда.
Поѣздъ подходилъ къ станціи.
— Берите! — повторилъ молодой человѣкъ. — Это, конечно, не настоящія письма, а копіи. Я нарочно снялъ копіи. Именъ нѣтъ, да они и не интересны. Портретъ одного изъ авторовъ — передъ вами. Берите, мнѣ сходить на этой станціи.
Поѣздъ остановился.
Чудакъ положилъ около меня свои листки, схватилъ чемоданъ, крикнулъ мнѣ «прощайте» и выскочилъ изъ вагона.
Станція была маленькая, остановка полминуты. И когда поѣздъ тронулся, у окна снова показался мой молодой человѣкъ, онъ бѣжалъ за поѣздомъ и кричалъ мнѣ:
— Не бросайте въ печку! Не бросайте въ печку! Если можно, напечатайте.
— Дайте мнѣ хоть условный адресъ, чтобы послать, если будетъ напечатано.
Онъ махнулъ рукой.
— Не надо. Я работаю для общественнаго блага. Прощайте!
«Дорогой другъ!
Я только что разстался съ вами, говорилъ, держалъ вашу руку въ своей, — и пишу!
Мальчишество! Нѣтъ!
На бумагѣ я чувствую себя свободнѣе, я не связанъ, я не стѣсненъ.
Объясненіе въ любви въ наше время можетъ быть только между двумя людьми, которые никогда ничего не читали, ни разу не были въ театрѣ. Они могутъ говорить именно то, что чувствуютъ, выражаться именно такъ, какъ они чувствуютъ.
Мы, остальные, мы отравлены литературой, отравлены театромъ.
Мы боимся сильнаго слова, громкой интонаціи, боимся жеста.
— Не вышло бы книжно.
— Не вышло бы театрально.
Какъ, напримѣръ, сказать:
— Я васъ обожаю.
„Обожаю“, это — книжно. Это изъ романа!
Но какъ же сказать иначе, если я васъ, дѣйствительно, обожаю? Не люблю, а именно обожаю, обожаю, обожаю. Если вы для меня божество, на которое мечтами молится моя душа.
Упасть на колѣни, когда все ваше существо требуетъ этого?
— Это театрально.
Мы связаны по рукамъ и ногамъ книгой и театромъ.
Мы объясняемся въ любви, спеленатые, боясь сдѣлать жестъ. Мы говоримъ плоскія, банальныя, сѣрыя, безцвѣтныя, будничныя слова тогда, когда хотѣли бы говорить слова горячія, какъ пламень, какъ лава.
На бумагѣ этого нѣтъ.
Здѣсь я свободенъ.
Я не долженъ слѣдить за своими интонаціями. Я могу смѣло говорить то, чего не рѣшился бы сказать вслухъ, потому что это „громко“.
Я могу сказать, что я обожаю, обожаю васъ, что я молюсь на васъ, что вы мое божество, и единственное мое божество!»
«Мой милый другъ!
Я очень, рада, что вы написали мнѣ письмо, и спѣшу отвѣтить.
Это счастливая мысль. Это превосходно. Въ письмахъ душа бесѣдуетъ съ душой. Нѣтъ этихъ пожатій рукъ, взглядовъ, физической близости, которая заставляетъ кровь приливать къ мозгу и пьянить разсудокъ.
Я хотѣла бы, чтобы вы любили во мнѣ мою душу! Душу! Душу, а не тѣло!
Тѣло! О Боже! Не будемъ лгать, скрывать и излишне скромничать. Мнѣ многіе намекали, говорили о своей любви. О любви къ моему тѣлу! И вы — избранникъ моего сердца, я люблю васъ, полюбила вашу душу, потому что, мнѣ кажется, вы любите мою душу.
Вѣдь я не ошиблась? Да?
Василій Петровичъ — вы его встрѣчали у насъ, — „тоже“ меня любитъ. Посмотрите, какъ онъ старается сѣсть ко мнѣ поближе. Онъ радъ, если я что-нибудь уроню, чтобы поднять и дотронуться до моей руки, до моего тѣла. Онъ ищетъ всякаго случая, чтобы наши руки встрѣтились, ищетъ коснуться меня рукой. Какая мерзость!
Вѣдь счастье, грубое счастье любви, состоитъ изъ трехъ моментовъ. Желаніе, обладаніе и пресыщеніе. Изъ нихъ желаніе — самое лучшее.
И когда я думаю, что я доставляю этому противному человѣку лучшее, что есть въ любви, — желаніе, меня охватываетъ отчаяніе.
Нѣтъ, мой другъ, я хотѣла бы доставлять вамъ не это счастье, которое я могу доставить всякому, кто сидитъ около меня. Нѣтъ! Я хочу, чтобы въ нашей любви не было совсѣмъ этого элемента — элемента чувственности.
Пусть это будетъ, дѣйствительно, союзъ двухъ душъ, возвышенныхъ, восторженныхъ, любящихъ и родственныхъ.
О, мы научимъ людей любить. Мы зажжемъ на землѣ этотъ священный огонь, который погашенъ чувственностью.
Пусть въ нашей любви не будетъ ничего, кромѣ мысли, несущейся къ любимому существу, кромѣ мечты, чистой и цѣломудренной, несущейся къ его душѣ.
Пусть чувственность не примѣшивается къ нашей истинной любви. Вѣдь одна капля воды портитъ цѣлую бутылку лучшаго вина.
Ни рукопожатій, ни взгляда, ни поцѣлуя, — мнѣ потому-то и дорога наша любовь, что въ ней не было этого чувственнаго опьяняющаго удовольствія.
Въ письмахъ, которыми мы будемъ обмѣниваться, пусть душа говоритъ съ душой.
Душу во мнѣ любите, мой дорогой, мой любимый, любимый, любимый другъ! Душу, а не мое тѣло!»
«Дорогой горячо и свято любимый другъ!
Я былъ бы не правъ, я солгалъ бы, если бы сказалъ:
— Я люблю только вашу душу и не люблю вашего тѣла.
Нѣтъ. Это не такъ.
Что я люблю?
Я люблю гармонію, дивную гармонію души и тѣла. Эта дивная гармонія прекрасной души и прекраснаго тѣла, это — вы.
Послушайте. Развѣ можно отдѣльно любить мысль, отдѣльное слово? Слово безъ мысли и мысль безъ слова!
Что можетъ быть лучше, какъ прекрасная мысль, выраженная въ прекрасной формѣ.
Я наслаждаюсь вами, какъ наслаждаются стихами, прекрасными по формѣ, глубокими по мысли.
Вотъ почему я люблю въ васъ и душу и ваше тѣло.
Вы говорите о малѣйшей физической близости, какъ о чемъ-то низменномъ, недостойномъ такого высокаго чувства, какъ любовь.
Возьмемъ самую чистую, самую возвышенную любовь, какая только существуетъ на землѣ, какую только знаетъ міръ, — любовь матери.
Скажите, если бы матери предложили:
— Ты будешь видѣть каждый день твоего ребенка. Онъ всегда будетъ при тебѣ. Ты будешь видѣть, какъ онъ одѣтъ, умытъ, причесанъ, разговаривать съ нимъ, но всегда въ двухъ шагахъ разстоянія отъ него.
Ты не будешь имѣть права никогда до него дотронуться ни рукой ни губами.
Развѣ она не сочла бы себя самой несчастной изъ матерей?
Развѣ это было бы не величайшей изъ пытокъ?
Откуда же эта потребность, даже въ материнской любви къ физической ласкѣ, къ поцѣлую, — это желаніе взять ребенка на руки, чувствовать его тяжесть на своихъ рукахъ, прижимать его тѣло къ своему?
Нѣтъ, мой другъ, не нападайте такъ на бѣдное тѣло и не предавайте проклятію его желаніе, его мечты.
Въ особенности не дѣлайте этого вы, — вы поэма, облеченная въ прекраснѣйшую изъ формъ. Не проклинайте вашего прекраснаго тѣла».
«Мой другъ!
Проклинать свое бѣдное тѣло! Какъ я далека отъ этого. Увы! — Но какъ я далека отъ этого!
Я должна исповѣдываться передъ вами.
Вчера, ложась спать, я взглянула на себя въ трюмо. И мнѣ, клянусь, чѣмъ хотите, что это въ первый разъ въ моей жизни, пришла въ голову мысль:
„Я красива“.
И я подумала:
„Эта красота для него“.
И, вся горя, полная стыда и счастья, я бросилась въ постель.
А вы говорите:
— Не проклинайте своего — я ужъ не помню тамъ, какъ вы его назвали — тѣла.
Какъ видите, я далека отъ проклятій.
Я совсѣмъ, какъ видите, не проклинаю.
Но мнѣ страшно это! Мнѣ страшно!
Мнѣ страшно и стыдно».
«Это прекрасно, это прекрасно, моя милая, моя дорогая, моя обожаемая, мое счастье. Это гимнъ любви, — любви, который поетъ вся ваша природа, ваша душа, ваше тѣло, все ваше существо».
«Другъ мой!
То, что произошло сейчасъ, ужасно.
Когда вы ушли, поцѣловавъ меня въ передней, я не помню, какъ дошла до своей комнаты.
Въ эту минуту я готова была бѣжать за вами, бѣжать совсѣмъ изъ дома, бѣжать куда угодно, на что угодно.
О, пощадите меня, пожалѣйте меня! Что вы дѣлаете со мной?!
Я прошу васъ вовсе не о сохраненіи моего домашняго очага, котораго ужъ нѣтъ, потому что я не люблю своего мужа. Я уважаю его, я цѣню его, я полна дружбы къ нему. Но изъ этого не вылѣпишь счастливаго брака! Дружба, это — уголья любви. И если на очагѣ остывшіе уголья и зола, — огня не разведешь.
Нѣтъ не объ этомъ я говорю. Не изъ-за этого прошу. молю.
Но пощадите мою любовь, нашу любовь, возвышенную, чистую, прекрасную, небесную.
Что теперь въ ней? Во что превратилась она?
Я боюсь, что въ ней больше страсти, чѣмъ любви. Я боюсь, что это одна страсть.
Я дрожу при этой мысли. Я полна ужаса.
Это опьянѣніе, а не восторгъ.
И какъ ни занятъ мой мужъ, но и онъ, кажется. замѣтилъ. Нельзя не замѣтить, когда въ домѣ ходитъ пьяная отъ любви женщина.
Онъ ревнуетъ. Онъ к ничего не говоритъ прямо, это — правда. Но онъ недоволенъ всѣмъ, онъ придирается ко всему, онъ раздражителенъ, онъ золъ. Я чувствую, онъ мучится ревностью.
Пожалѣемъ хоть его».
«Но пожалѣйте и меня, мой дорогой другъ!
Пожалѣйте и меня.
Онъ ревнуетъ, а я не ревную?
Между нами одна разница.
Онъ ревнуетъ безъ всякихъ основаній.
Я ревную, быть-можетъ, имѣя основаніе.
Быть-можетъ, я долженъ ревновать!
О, эта мысль сводитъ меня съ ума.
Мысль о васъ и о немъ. Нѣтъ, нѣтъ, это ужасно!
И знаете, какъ это странно. Думая о васъ и о немъ, я, казалось бы, долженъ бы — ну, хоть въ эту минуту! — ненавидѣть васъ за то, что вы — его собственность.
А между тѣмъ никогда я не люблю васъ такъ сильно, такъ горячо, такъ безумно, такъ страстно, какъ въ тѣ минуты, когда я думаю о васъ и о немъ.
Пожалѣйте же меня. Пожалѣйте, я схожу съ ума».
«Другъ мой!
Это страшно, — то, что вы пишете.
Это повергаетъ меня въ ужасъ. Да, да! Въ настоящій ужасъ.
Мнѣ самой приходила въ голову эта страшная мысль.
Я наблюдала это на моемъ мужѣ. Онъ никогда не бываетъ такъ влюбленъ въ меня, какъ именно тогда, когда онъ меня — всегда безпричинно, конечно, — къ кому-нибудь ревнуетъ.
Что же такое ревность?
Керосинъ, который плескаютъ на потухающіе уголья, чтобъ они вспыхнули сильнымъ огнемъ?
И не потому ли мы, женщины, наученныя вѣковой исторіей рабства, кокетничаемъ, стараемся нравиться, одѣваемся и раздѣваемся на балы, чтобъ заставить нашихъ мужей ревновать?
Чтобъ ревностью воспламенить гаснущую страсть?
Чтобы разжечь уголья, потухающіе на очагѣ?
Какъ это отвратительно, гнусно, мерзко!
Это похоже на то, какъ ребенка заставляютъ принять ложку касторки:
— А то собачкѣ отдамъ!
Мы спекулируемъ на самыя скверныя чувства, на самыя гнусныя вещи, на самыя низменныя побужденія.
Какую пропасть открываетъ подъ моими ногами ваше письмо.
Мнѣ страшно. Эта страсть, — простите меня, — эта животная страсть, принявшая такіе размѣры, пугаетъ меня, ужасаетъ.
А мы-то мечтали о свѣтлой, какъ утро, ясной, какъ небо, чистой, восторженной любви. Несчастные мы! Несчастные мы!»
«А! Васъ испугало чувство, которое приняло слишкомъ большіе размѣры.
Вы похожи на поджигателя, который поджегъ только застрахованное имущество, — и въ ужасѣ, что пылаетъ весь домъ, а въ немъ десятки людей.
Вы испугались вѣтра, который превратился въ ураганъ.
Вамъ хотѣлось бы, чтобы ураганъ только обвѣвалъ ваше лицо и игралъ лентами на вашей шляпкѣ? Да!
Такъ нѣтъ же!
Безнаказанно нельзя лицемѣрить съ чортомъ.
Эти улыбки, пожатія руки, взгляды, письма, поцѣлуи тайкомъ и на лету, — все это пробудило во мнѣ страсть. Не страсть къ вамъ, а страсть, вообще страсть!
Это понятно, это естественно, это законно, это нормально!
Отворачивайтесь съ презрѣніемъ, сколько вамъ будетъ угодно, вы, презирающая тѣло!
Презирайте его, но не надо въ такомъ случаѣ его дразнить.
Вчера, когда я вышелъ отъ васъ, съ кружащейся, какъ всегда, головой, — я не могъ итти домой. Я не могъ бы спать. Я пошелъ бродить по улицамъ.
Было поздно, и все было заперто.
Только подъѣздъ кафе-шантана, мимо котораго я проходилъ, былъ еще освѣщенъ.
Надо было куда-нибудь дѣваться, — я зашелъ туда.
Тамъ кончалось послѣднее отдѣленіе.
Какая-то особа, вся въ трико, танцовала серпантинъ.
Такъ, ничего особеннаго! Въ другое время я сказалъ бы:
— Да, ничего!
Вѣрнѣе, не обратилъ бы никакого вниманія.
Но теперь каждая линія ея тѣла показалась мнѣ прекрасной, превосходной, обворожительной. Каждое движеніе — вызывающимъ, чуднымъ.
Такъ это дѣлается просто.
Посылаютъ записку карандашомъ, — даже не на визитной карточкѣ, — съ человѣкомъ:
„Не будете ли добры поужинать со мной сегодня?“
А черезъ четверть часа лакей отворяетъ дверь вашей ложи и почтительно докладываетъ:
— Онѣ идутъ-съ!
И она входитъ:
— Bonsoir, mon coucou![1]
Я ужиналъ съ нею.
Я не хочу отъ васъ скрывать, я не хочу лгать, я не хочу притворяться, какъ, можетъ-быть, — простите! — притворяетесь вы, замужняя дама, имѣющая мужа, сгорающаго отъ ревности!
Можете разорвать это письмо, можете разорвать всѣ мои письма.
Это мерзко, — но это такъ».
«Откровенность за откровенность, дорогой другъ.
Я отвѣчаю на ваше, дѣйствительно, возмутительное письмо, быть-можетъ, потому, что я могу написать вамъ еще возмутительнѣе.
Вѣдь человѣкъ, въ концѣ концовъ, это — какъ скаковая лошадь. Точно надо перегнать другого. Въ чемъ бы то ни было!
И мнѣ не прошло безнаказанно это „лицемѣріе передъ чортомъ“, какъ вамъ угодно называть.
Въ то самое время, какъ вы вчера, уйдя отъ насъ, входили въ кафе-шантанъ, гдѣ ваша дама звала васъ „mon coucou[2]“, я входила въ кабинетъ моего мужа, который зоветъ меня „курочкой“.
Тоже преглупо? И препошло? И препротивно? Какъ „coucou[3]“!
Но вчера это мнѣ казалось музыкой:
— Курочка!
Я не знаю, какая сила тянула меня къ нему. Онъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, я сѣла на ручку его кресла, такъ просто, безо всякой мысли.
— Я тебѣ не мѣшаю?
Но когда онъ въ отвѣтъ обнялъ меня за талію, — голова у меня помутилась, все пошло кругомъ въ глазахъ.
И я вспомнила о васъ, мой бѣдный другъ, только черезъ много-много часовъ.
Если бъ вы подумали, что я вамъ только мщу за вашъ возмутительный разсказъ, — вы были бы неправы. Клянусь вамъ, что это истинная правда.
Ваша…»
«Милостивая Государыня!
Это мое послѣднее письмо. И этимъ кончается все. Вы думаете, во мнѣ говоритъ ревность? Мной руководитъ ненависть?
Нѣтъ. Глубокое отвращеніе.
Къ вамъ? Нисколько!
Глубочайшее отвращеніе къ тому, чѣмъ мы занимались.
Перечитайте мои письма, перечитайте ваши, которыя я вамъ возвращаю.
Это была любовь? Это было взаимное занятіе психологіей.
Мы разбирали психологію другъ друга, копались въ собственной и преподносили другъ другу:
— Вотъ какую психологическую штуку я выкопалъ.
— А я вотъ какую.
Мы слишкомъ заѣдены психологіей, чтобы свободно отдаваться чувствамъ.
Мы занимаемся только тѣмъ, что анализируемъ:
— Что я чувствую въ эту минуту!
Когда два человѣка нашего времени влюбляются другъ въ друга, они начинаютъ копаться другъ у друга въ душѣ.
— Я думаю, что думаешь…
— О, нѣтъ! Не думай, что ты думаешь, будто я думаю…
Знаете, что это напоминаетъ?
Въ деревняхъ баба приглашаетъ пріятельницу:
— Приходи! Поищемся!
И онѣ проводятъ время въ томъ, что ищутъ другъ у друга въ головѣ насѣкомыхъ.
Сравненіе противно, но и это взаимное копаніе въ душѣ тоже противно.
Слуга покорный!
Прошу васъ вернуть мои письма: они мнѣ очень нужны. Я возвращаю вамъ ваши, снявши съ нихъ копіи.
Знаете зачѣмъ?
Я отдамъ ихъ какому-нибудь литератору.
Вотъ человѣческіе документы. Вотъ послѣдній романъ… Вотъ, вотъ послѣдняя попытка разыграть романъ въ наше время.
Примите увѣреніе. Въ совершенномъ почтеніи и полнѣйшей преданности».
«Милостивый Государь!
Это низко, это гадко, это гнусно, это безнравственно, наконецъ, то, что вы хотите сдѣлать.
Вотъ ваши письма».
«Вы находите, милостивая государыня?
Ничуть, ни капли. Это благородно: это честно, это человѣчно, это необходимо.
На ярмаркѣ вы выходите изъ балагана, на которомъ ярко расписанная вывѣска, — и только.
Внутри нечего смотрѣть.
Вы предупреждаете другихъ:
— Господа, не стоитъ ходить! Это обманъ. Тамъ ничего нѣтъ!
Да, да, я отдамъ копіи съ этихъ писемъ какому-нибудь литератору съ просьбой, съ мольбой напечатать.
Пусть знаютъ, что романъ, это — въ нашъ вѣкъ измышленіе, ложь, выдумка писакъ-ремесленниковъ. Что въ нашъ вѣкъ романа быть не можетъ, что онъ немыслимъ.
Зачѣмъ я дѣлаю это?
Зачѣмъ огораживаютъ на ночь яму, вырытую на дорогѣ, и вѣшаютъ фонарь?
Чтобъ кто-нибудь не упалъ!
Я не хочу, чтобы люди разбивали себѣ голову, думая, что въ наше время мыслимъ романъ.
Только и всего.
P. S. Конечно, письма будутъ напечатаны безъ имени.»