ПОСЛѢДНЯЯ КАЗНЬ.
РОМАНЪ.
[править]ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
[править]I.
[править]То, о чемъ я хочу вамъ разсказать, любезные читатели, было въ Костромѣ, не въ нынѣшней чистенькой, опрятной Костромѣ, убранной словно красная дѣвушка, а въ Костромѣ старыхъ временъ. Когда въ ней, на мѣстѣ нынѣшнихъ бульваровъ, возвышались земляные валы, на которыхъ стояли заржавѣлыя пушки на полусгнившихъ лафетахъ, скорѣе для формы, чѣмъ для обороны города (потому что при первомъ же выстрѣлѣ ихъ бы разорвало), и рвы, въ которыхъ весною квакали лягушки (1). Вмѣсто каменныхъ домовъ, тогда, по обѣимъ сторонамъ узкихъ, немощеныхъ улицъ, тѣснились высокія на подклѣтахъ (2) избы съ массивными, вычурными воротами на рѣзныхъ вереяхъ, и низенькія избушки съ завалинками, а изъ пятидесяти церквей едва-ли и десятая часть была каменныя. Тогда, когда на площадяхъ стояли никогда не просыхавшія лужи, нихъ берегли какъ сокровище на случай пожаровъ; въ нихъ преспокойно полоскались утки, и тутъ же сваливалась всякая дрянь изъ мясныхъ и зеленыхъ лавокъ. По этому можете судить, что разсказъ мой относится ко временамъ давно минувшимъ.
Давно, давно, въ лѣта моей юности, бабка моя разсказала мнѣ эту быль; ей тоже, въ свою очередь, разсказала ея свекровь, какъ личная свидѣтельница страшной катастрофы. Передаю ее такъ, какъ было мнѣ разсказано.
Въ одинъ жаркій іюльскій полдень, когда работники спѣшили поскорѣе покончить съ напоминающимъ о себѣ желудкомъ и отдохнуть, купцы для этой же цѣли поспѣшно запирали лавки и, сопровождаемые прикащиками, спѣшили по домамъ; крикливыя торговки, допродавши свои грибы и ягоды и перебраниваясь между собою, или разсказывая другъ другу какія нибудь сплетни, съ пустыми корзинами лѣниво брели домой. И такъ какъ день былъ не торговый, то базаръ (3) вскорѣ опустѣлъ; только тамъ и сямъ калачники, отобравши самые черствые калачи и зачерпнувъ изъ кадокъ квасу, въ которомъ плавали кусочки льду, скромно утоляли свой голодъ и жажду.
Въ этотъ общій часъ обѣда, въ одной изъ старыхъ избушекъ, обступившихъ Мѣдный (4) прудъ, осанистой домохозяинъ Иванъ Барышниковъ сидѣлъ за обѣденнымъ столомъ и, какъ слѣдуетъ русскому человѣку, кушалъ съ большимъ аппетитомъ. Дубовый столъ, за которымъ онъ сидитъ, покрытъ чистой скатертью, на столѣ передъ нимъ скромно стоятъ оловянная солонка съ крышкой и такая же кружка съ пѣнистымъ холоднымъ квасомъ. Кушаетъ Иванъ Ильичъ съ оловяннаго блюда, въ которомъ жирныя щи переливаются янтаремъ и топазомъ, а отъ щей валитъ горячій паръ. Барышниковъ усердно работаетъ деревянною ложкой, на черенкѣ которой вырѣзано подобіе крестнаго знаменія, и крупный потъ обильно катится съ довольнаго и румянаго лица его. Щи изъ блюда убываютъ и убываютъ. Вотъ онъ наклонилъ блюдо лѣвой рукой, вылилъ остатки на ложку, хлебнулъ, запилъ квасомъ, крякнулъ, вытеръ ротъ и все лицо ручникомъ, затканнымъ по концамъ красной бумагой, который у него лежалъ на колѣняхъ, и перевелъ духъ. Потомъ Иванъ Ильичъ погладилъ свою русую окладистую бороду, разстегнулъ серебряную пуговку у ворота астраханской рубахи, ослабилъ нѣсколько шолковый поясъ и посмотрѣлъ ласково и вопросительно на другой конецъ стола.
На другомъ концѣ сгола сидѣла теща Ивана Ильича, Дарья Алексѣевна, низенькая, коренастая старушка, и умильно посматривала на работу своего любимаго зятюшки.
Дарья Алексѣевна давно кончила свой обѣдъ и сидѣла за столомъ только для зятя, да и обѣдъ ея не могъ долго продолжаться, потому что онъ состоялъ изъ одного только кушанья — изъ ухи. Какъ овдовѣла, съ тѣхъ поръ она скоромнаго не кушала. Передъ ней стояло деревянное блюдечко съ кучкою оглоданныхъ рыбныхъ косточекъ. Поджавъ руки крестомъ подъ мышки, старушка не трогалась съ мѣста, сидѣла и слѣдила своими черными, быстрыми глазами за движеніями зятя. Повидимому, ей хотѣлось начать разговоръ съ Иваномъ Ильичемъ, но, какъ надо полагать, она не смѣла прервать его аппетита.
— А что, еще-то есть что нибудь, матушка? — тряхнувъ головой, спросилъ зять.
— Тотчасъ, дружокъ Иванъ Ильичъ, отвѣчала старушка. Жарила для тебя сегодня баранью середку съ кашей. Знаю, что любишь.
И проворно вскочивъ, она достала изъ печки плошку съ бараниной и поставила ее передъ зятемъ. Иванъ Ильичъ, набожно перекрестясь, принялся усердію за баранину.
— А что, дружокъ Иванъ Ильичъ, вѣдь вотъ ужь скоро три годка, какъ покойница дочка побывшилась, такъ чай не вѣкъ тебѣ вдовѣть, не вѣкъ Настѣ сиротать; не думаешь ли, дружокъ, искать нынче подружія, сирѣчь сочетаться законнымъ бракомъ? проговорила старушка, сѣвши опять напротивъ зятя.
— Не знаю, матушка, какъ сказать. Какая жена навяжется? А Настя едва ли въ мачихѣ найдетъ мать родную; у мачихи свои дѣти, можетъ, будутъ: грѣхъ, да ссора, а ты разбирай. — Иванъ Ильичъ облизалъ жиръ съ пальцевъ, потому что жаркое кушалъ руками, утерся опять ручникомъ, и въ раздумьи покачалъ головою.
— Перестань, дружокъ; что ты, Господь съ тобою. Отецъ ты ласковый, дай тебѣ Богъ долгіе вѣки, и при тебѣ никто не обидитъ сироту.
— Притомъ же, матушка, вѣдь мы съ покойной душа въ душу жили, хорошо хорошая другая-то попадетъ; а то боюсь, чтобъ не наплакаться. Вѣдь ты на наше-то житье радовалась…
И Иванъ Ильичъ прослезился.
— Истинная правда твои рѣчи, дружокъ! И священное Писаніе глаголетъ, что лучше человѣку съ львомъ и зміею, нежели со злою женою. А ты, дружокъ, возьми отецкую дочь, изъ богобоязнаго семейства. Небось, всякъ за тебя отдастъ, женихъ ты не худой.
— Объ этомъ подумать надобно; еще время не ушло.
— А что, дружокъ, тебѣ безъ году сорокъ, али безъ двухъ?
— Безъ двухъ, матушка. А что, есть еще что нибудь у тебя? — спросилъ Иванъ Ильичъ, отодвигая плошку съ остатками баранины.
— Тотчасъ, дружокъ! блины съ яицами печены.
И Дарья Алексѣевна опять проворно вскочила, сунулась въ печку, достала сковородку съ грудою блиновъ, поставила ихъ передъ зятемъ понять сѣла на свое мѣсто. Иванъ Ильичъ сталъ свертывать блины трубочками и убирать одинъ за другимъ, также непринужденно, какъ щи и баранину.
— Всякія тещи, Иванъ Ильичъ, бываютъ, другая досадуетъ, какъ вдовый зять на другой женится, а отъ меня, дружокъ, воспрещенія нѣтъ; лучше законно оженитися: и Богу не грѣхъ и людямъ не смѣхъ. Долголи до грѣха, сороковой бѣсъ силенъ, сороковые годы великое дѣло. А ты, дружокъ, не сердись на меня, я свое сдѣлала, совѣтъ дала, а свой умъ царь въ головѣ, проговорила Дарья Алексѣевна.
— Спасибо, матушка, за добрые совѣты, да охоты большой неимѣется, сказалъ Иванъ Ильичъ.
— Спасибо говорить не за что, дружокъ, продолжала старушка, — вельми сильно боретъ сороковой бѣсъ. О себѣ, дружокъ, скажу (у людей утаишь, а у Бога нѣтъ); и меня онъ боролъ, сказать поистинѣ, и совѣстно вспоминать, да ужь такъ къ слову пришло. — Овдовѣла я, дружокъ, мнѣ еще и тридцати небыло, и жила какъ слѣдуетъ вдовицѣ: цвѣтнаго платья не носила, мяснаго не ѣла, и пива въ ротъ не брала. Что бы ты думалъ, дружокъ? Какъ сороковой-то годъ наступилъ, и стали такіе помыслы приходить: что, молъ, пройдетъ моя молодость? и цвѣтнаго-то платья я не наношусь, и не навеселюсь, не нагуляюсь. Отчего бы, молъ, мнѣ и за мужъ бы невыдти? И думать, да думать о томъ, ужь другое и на умъ нейдетъ. Ходила къ намъ старушка, — шитой одеждой торговала, — вотъ я и пристань къ ней: Петровна, говорю, сосватай меня за мужъ!
— Шутишь, говоритъ: — Дарья Алексѣевна, гдѣ тебѣ эдакой постницѣ, да богомолицѣ замужъ идти? да и годки-то твои ушли; али, говоритъ, сороковой бѣсъ бѣсится? Да, говорю, сороковой бѣсъ бѣсится; а ты все-таки найди мнѣ жениха. Оттого стара, говорю, кажусь, что цвѣтное нлатье, въ сундукѣ лежавши слишкомъ десять лѣтъ, заплесневѣло, а семъ-ко набѣлюсь, нарумянюсь, да наряжусь, такъ и молодыхъ молодицъ за поясъ заткну. Право слово, дружокъ, такъ и говорю; куды теперь стыдно…. Вотъ и давай сватать меня Петровна. Нашла жениха съ росшивы, низовскаго прикащика, у насъ въ городѣ хлѣбъ выгружалъ. И сосватала. Повидались съ женихомъ; богатый да толстый, и борода въ просѣдь, и вдобавокъ кривъ на одинъ глазъ. Обѣщалъ мнѣ шубейку парчевую, да штофный сарафанъ. И согласилась я; положила завтра рукобитью быть. А родные всѣ такъ и напустились на меня: эдакая, говорятъ, ты мать, — дочь сироту оставляешь, да ѣдешь на чужую сторону; пора бы о дочерниномъ замужествѣ заботиться, а ты старыя кости несешь въ гости. Дочкѣ-то ужь лѣтъ 12 было; я такъ и думала ее у братца оставить. Ну, думаю, говорите, что хотите, такая, знать, судьба моя. На другой день чѣмъ свѣтъ побѣжала на могилу къ покойнику мужу; отслужила панахиду, поплакала и домой пошла. Дѣло было осенью, уже передъ большимъ заговѣньемъ, такой вѣтеръ да гололедица; знать, дорогой и продуло меня. Пришла домой, дочка лежитъ на печи да воетъ въ голосъ, а я принялась ругать ее, такая меня досада взяла. Вотъ и стала я избу прибирать, полъ и стѣны, вымыла сѣни и крыльцо, въ одномъ-то, знаешь, сарафанишкѣ, да босая, и прозябла я больно. Пришла въ избу да на печку, — зубъ зуба побиваетъ; а тутъ въ жаръ бросило. Въ сумерки приходитъ Петровна съ вѣстью, что, дескать, женихъ скоро будетъ, а я не знаю, что и говорю, бредить стала; а на свѣту и исповѣдывали; да такъ слегла, что шесть недѣль себя не помнила, въ горячкѣ была, дралась, руки вязали. Той порой женихъ домой уѣхалъ, а я и до сей поры осталась вдовицей, и сохранила свое вдовство честно. Вотъ, дружокъ, дѣла-то какія. И Дарья Алексѣевна перекрестилась съ фарисейскимъ смиреніемъ. — Сороковые годы великое дѣло!
— Не даромъ пословица говоритъ: сѣдина въ голову, а бѣсъ въ ребро, проговорилъ Иванъ Ильичъ, улыбаясь. Незакладываюсь впередъ и я, но теперь, погляди матушка, изба-то наша на бокъ покачнулась, иногда подумаешь: вотъ рухнетъ да и задавитъ, и страшно станетъ; косяки покосило, половицы ходуномъ ходятъ и скрипятъ, вездѣ начинаетъ течь. Теперь еще время жаркое стоитъ, а вотъ осень придетъ и станемъ постели изъ угла въ уголъ перетаскивать.
— А пословица говоритъ; не красна изба углами, а красна пирогами. Конечно, дружокъ, косяки можно сдѣлать новые, крышу прикрыть, нижнія бревна ввести….
— Какое бревны вводить, новую надобно строить. Вѣдь всѣ пальцами указываютъ: «молъ, въ панскомъ ряду торгуетъ, а избушка на курьихъ ножкахъ.» Вѣдь ничего не видя, а ужь и завидуютъ.
— Тьфу! какой народъ проклятой! Зависть-то, дружокъ, перво насъ родилась.
— Ну, да Богъ съ ними; ужь и самъ видишь, что изба валится совсѣмъ.
— Дорогонько станетъ, дружокъ, — новый домъ строить; денежки-то еще въ торгъ бы годились; человѣкъ-то ты еще только на разживѣ, Иванъ Ильичъ.
— Дорого не дорого, а необходимо. Такъ вотъ еще какое дѣло предстоитъ; а тамъ и о другомъ подумаешь!
— Такъ, дружокъ; какъ хочешь. Я свое сдѣлала, совѣтъ дала, а свои умъ царь въ головѣ, проговорила Дарья Алексѣевна.
Зять и теща встали изъ-за стола, помолились и поклонились другъ другу. Барышниковъ поправилъ поясъ, пригладилъ голову и поднявъ стекло у одного изъ волоковыхъ (5) оконцевъ, сѣлъ подлѣ него, безъ цѣли смотря на улицу и на широкій, передъ домомъ, такъ называемый Мѣдный прудъ, въ которомъ съ кваканьемъ полоскались утки, а далѣе раздавались удары молотовъ изъ чернѣющаго ряда кузницъ.
Дарья Алексѣевна между тѣмъ убрала посуду; крошки со стола смела гусинымъ крылышкомъ, и подметя полъ, опустила красную вахтовую занавѣску, которая была повѣшена вдоль избы, отдѣляя массивную печь съ голубцемъ отъ передняго угла, который теперь принялъ видъ чистой комнаты, а кухня спряталась за занавѣску. Дарья Алексѣевна, снявъ замаранный фартукъ, въ которомъ стряпала, надѣла другой, разводной вахтовый и доставши съ полицы (6) шитье, усѣлась за работу подъ косящетое окно.
— А…. а! зѣвнула старушка, и, перекрестивъ ротъ, промолвила: лечь да отдохнуть, посидѣвши крошечку; а то теперь грѣхъ, уподобишься свиньѣ несмышленой, которая отъ корыта — и валится на бокъ. И она принялась вдѣвать нитку въ иголку, хотя глаза ея смыкались и дѣло никакъ не ладилось.
— Тьфу, пропасть! отпусти дуру Фетинью гулять, такъ рада шататься. Куда это запропастилась, и до сей поры нѣтъ! сказала Дарья Алексѣевна съ досадой, плюнувъ и поднявъ очки на лобъ. Однако трудно было понять, на что болѣе досадовала Дарья Алексѣевна, на Фетинью ли или на иголку, въ ушко которой не могла вдѣть нитки.
— А вотъ и они идутъ, сказалъ Иванъ Ильичъ, взглянувъ на улицу. И въ самомъ дѣлѣ, подъ окномъ раздался дѣтскій голосокъ.
— Тятя, ты уже дома? Вотъ и я иду, и Дуня идетъ. — Голосокъ смолкъ. Брякнуло кольцо у калитки, потомъ полъ въ сѣняхъ заскрипѣлъ и дверь въ избу отворилась. У порога показалась старуха въ синемъ китайчатомъ сарафанѣ, испещренномъ разноцвѣтными заплатами, — вѣроятно, это былъ обносокъ Дарьи Алексѣевны, — и замасленномъ, потерявшемъ свой первобытный цвѣтъ повойникѣ (7), изъ подъ котораго торчали клочья пачинающихъ сѣдѣть черныхъ волосъ. Лицо ея было худощаво, носъ клюковнаго цвѣта, неизвѣстно отъ какихъ причинъ. Одинъ ея глазъ совершенно закрылся, а другой, красно-карій, точилъ обильную слезу. Это была Фетинья, крѣпостная Ивана Ильича, которую онъ купилъ вскорѣ послѣ свадьбы; кажется, — три рубля заплатилъ (8). Фетинья вела за руку дѣвочку лѣтъ 4-хъ, въ рубашечкѣ съ желтыми тафтяными рукавами, и предлинной алой лентой въ косѣ. Другая дѣвочка лѣтъ трехъ, рыжеватенькая и щедушная, въ грязной по колѣно рубашонкѣ, робко держалась за ея сарафанъ.
— Вотъ я и здѣсь, тятя, вотъ я и пришла, говорила первая дѣвочка, перелѣзши черезъ высокій порогъ, и бросилась къ Ивану Ильичу.
— Гдѣ ты была, моя матушка? гдѣ ты такъ долго загулялась? спрашивалъ Иванъ Ильичъ, посадивъ ребенка на колѣни и лаская его.
— Мы у Ивановны съ нянькой были, мы Дуню привели; Дуня у насъ будетъ, она играть со мной пришла, лепетала дѣвочка, цалуя отца.
— Фетинья, гдѣ это до сей поры шаталась, старая дура? отпустить нельзя со двора. Чай, у всѣхъ оконъ, у всѣхъ воротъ перестоялась, колотовка проклятая? чай, у тебя языкъ усталъ. А все чай хозяйку: «хозяйка такая сякая» говорила сердито Дарья Алексѣевна. Фетинья не возражала, только утирала рукавомъ слезы, обильно текущія изъ единственнаго глаза. Но Дарья Алексѣевна, не обращая вниманія на ея молчаніе, опять принялась вдѣвать нитку въ иголку и ворчать:
— Вы всѣ недовольны, хамово колѣно, все не по-вамъ! и голодны вы, и не одѣты вы, и хозяйка васъ журитъ напрасно; рады, рады языкомъ брякотать, встрѣчному и поперечному жалуетесь….
Иванъ Ильичъ, не обращая вниманія ни на тещу, ни на рабу (9), какъ тогда звали крѣпостныхъ, ласкалъ свою дочь.
— Вотъ, Настенька, бабушка хочетъ, чтобъ я тебѣ молодую мать привелъ, чтобъ тебя уму разуму учила, а когда нужно, то и посѣкла бы порой.
— Что ты, баба! не нужно мнѣ мамы, у меня тятя есть. Милый тятя, за что сѣчь меня? я умница, я люблю тятю вотъ какъ, и Настя обвила ручейками шею отца и цаловала его глаза и щеки.
— Вотъ видишь, матушка, Настя не хочетъ мачихи, говорилъ Барышниковъ, обращаясь къ тещѣ.
— Что мнѣ, дружокъ! я свое сдѣлала, совѣтъ дала, а ты какъ изволишь, свой умъ царь въ головѣ. А неразумно по моему съ ребенкомъ такія рѣчи заводить: что она разумѣетъ? Еще бы, настращать, что, молъ, сѣчь будетъ; знаетъ она, кто мать? Кто приласкалъ, — да накормилъ медомъ вотъ и мать! говорила старушка дрожащимъ отъ скрытаго гнѣва голосомъ.
— Не нужно, не нужно мамы, — у меня тятя есть, лепеталъ ребенокъ.
— Не бойся, моя ластушка, не приведу тебѣ мачихи, пусть отцовская рука лелѣетъ тебя и наказываетъ; за чѣмъ намъ чужихъ, говорилъ Иванъ Ильичъ, прижимая малютку къ сердцу и не слушая тещи. — Больно, Настя, похожа ты на мать свою; буду тобой любоваться и вспоминать прошлые годы и прошлое счастье. И задрожалъ голосъ Барышникова; въ раздумьи опустилъ онъ голову, и мягкая, любящая душа его отразилась въ ласковомъ взглядѣ, въ колебаніи его широкой груди и въ слезѣ, невольно канувшей на темнорусую головку Насти.
Хорошъ сдѣлался въ эту минуту Иванъ Ильичъ; въ немъ и тѣни не было того Ивана Ильича, который сидѣлъ за жирнымъ обѣдомъ и ослаблялъ свой поясъ; воспоминанія о прежнихъ дняхъ любви супружеской его преобразили.
— Нѣтъ, Настя, нѣтъ моя душенька, не женюсь я на другой женѣ, совѣстно мнѣ съ другой женой придти на могилу твоей матери, — проговорилъ Барышниковъ почти вдохновенно.
— Совѣстно, дружокъ, худыя дѣла дѣлать! мнѣ какъ изволишь: сороковой-то годъ страшенъ, замѣтила почти шопотомъ теща.
Зять не отвѣчалъ и, спуская Настю съ колѣнъ, взглянулъ на дверь. Фетинья все еще стояла за порогомъ и поминутно утирала глазъ. Дуня также робко жалась къ ней.
— Что это, Фетинья, о чемъ ты плачешь? спросилъ съ удивленіемъ Иванъ Ильичъ.
— Охъ, хозяинушко родной! Дуняшкина-то матка кончилась, отвѣчала Фетинья, всхлипывая.
— Кто? Я не слышу, войди сюда.
— Ивановна померла, сейчасъ при мнѣ и кончилась, сказала
Фетинья, переставивъ черезъ порогъ ноги въ тяжелыхъ котахъ (10).
— Царство небесное! воскликнули въ одинъ голосъ и зять, и теща, набожно перекрестясь.
— Вотъ, какъ пошла я съ Настенькой гулять, дай, молъ, навѣшу сосѣдку, продолжала Фетинья, подперши рукою лѣвую щеку. Прихожу, еле дышитъ, сердечная, масломъ ужь пособоровали, а Дуняшка играетъ возлѣ нея. Она поманила меня рукою и говоритъ чуть слышно: Фетиньюшка, голубушка, попроси ты Ивана Ильича и Дарью Алексѣевну; при жизни они меня не оставляли, отцомъ и матерью мнѣ съ сиротой были, пусть и но смерти моей ими будутъ; попроси ты, чтобы неоставили мою Дуняшу; ихъ за доброе дѣло Богъ наградитъ, не въ здѣшнемъ свѣтѣ, такъ въ будущемъ. И замолчала она, сердечная; — а сама залилась слезами, а Дуня ко мнѣ бросилась, да такъ и прижалась: она, сердечная, руку было подняла, перекрестить, знать, сироту хотѣла, рученька опустилась, глазоньки закрылись, и душа вонъ, только и видѣли, — приказала вамъ долго жить. А бѣдность-то какая! и рубашонки чистой нѣтъ — надѣть на покойницу, на хватерѣ все чужіе люди, да все скудные, бѣда! Есть у меня новая рубаха, на смерть приготовлена, отдать надѣть ей, — Фетинья утерла слезы и взяла Дуню на руки.
— Чай, послѣ покойницы хозяйки есть и рубахи, и навины (11), спросилъ Иванъ Ильичъ тещу.
— Что ты, дружокъ, затѣялъ! — послѣ дочки рубахи все тонкія, слѣдъ ли такую рубаху почти на нищую надѣть; а навины также все тонкія, Настѣ въ приданое пригодятся. Есть у меня рубаха на смерть приготовлена, я и отдала бы ее, да рукава миткалинные вшиты, куда на тотъ свѣтъ Ивановнѣ въ миткалинныхъ рукавахъ, дружокъ! отвѣчала Дарья Алексѣевна и принялась опять вдѣвать нитку въ иглу, которую было положила, слушая Фетинью.
— Отдамъ я свою рубаху, да и холстишка отрѣжу, сказала Фетинья и поплелась на чердакъ, гдѣ стояла ея коробка.
Иванъ Ильичъ молча вышелъ въ заднюю горницу, гдѣ старыя шпалеры висѣли лоскутьями по стѣнамъ. Въ переднемъ углу на нѣсколькихъ полкахъ стояли образа, и передъ каждымъ изъ нихъ прилѣплены были свѣчки; широкій дубовый столъ заставленъ былъ оловянною посудою, а на закрытомъ наглухо поставцѣ стояли бутыли съ наливками; на лавкахъ бураки и кадушки съ медомъ, корзины съ сухими грибами и ягодами; наполу сундуки и коробки съ висячими замками, — а въ заднемъ углу постель хозяина, покрытая краснымъ вахтовымъ одѣяломъ и надъ нею браное полотенце съ кумачемъ; по стѣнамъ висѣли кафтаны Ивана Ильича, сарафаны и шубейки Дарьи Алексѣевны.
Вошедши, Иванъ Ильичъ отыскалъ на окнѣ маленькое зеркальцо и костяной гребень, причесался, поглядѣлся, надѣлъ кафтанъ, подпоясался шолковымъ кушакомъ пониже живота; перекрестясь, надѣлъ поярковую шляпу съ широкими полями и вышелъ изъ горенки; горенка эта была и кладовая, и спальня хозяина въ лѣтнее время.
Фетиньины коты стучали обратно съ чердака; она тащила на одной рукѣ Дуню, а въ другой свертокъ холста и новую рубаху. Хозяинъ остановилъ ее.
— Я тебѣ за все это заплачу, Фетиньюшка, только какъ тамъ управишься, приди въ лавку, я тебѣ дамъ денегъ на свѣчи и на ладанъ: домовище (12) привезутъ мои ребята (Иванъ Ильичъ звалъ ребятами своихъ прикащиковъ). Не забудь же, Фетинья, — говорилъ Иванъ Ильичъ.
— Не забыть-то я не забуду, хозяинъ; да что скажетъ Дарья Алексѣевна? отпуститъ-ли меня на базаръ?
— Что тебѣ Дарья Алексѣевна, ты прямо отъ покойницы и приходи, домой не заходи.
Дарья Алексѣевна слушала у дверей.
— Что это, дружокъ, Иванъ Ильичъ, неужто всякаго покойника на свой счетъ хоронить? сказала она, отворяя дверь въ сѣни.
— Вѣдь не лежать же мертвому тѣлу поверхъ земли, отвѣчалъ съ улыбкой Иванъ Ильичъ.
— По твоему, дружокъ, и дѣвчонку взять да воспитать, ишь приказывала, — промолвила съ досадой Дарья Алексѣевна.
— Такъ что же дѣлать! вѣдь намъ приказывала. Эхъ, матушка! мы другъ о другѣ, а Богъ обо всѣхъ.
— Эхъ, дружокъ, Иванъ Ильичъ! дѣвчонка будетъ роста, надобно на нее и сшить и вымыть, мое дѣло старое, надобно уходъ и призоръ, возразила теща.
— Ничего, матушка, призоръ за ней не великъ, дѣвочка на своихъ ногахъ, присмотритъ за ней и Фетинья однимъ глазомъ; давай Богъ Настѣ подругу, а и мнѣ вторую дочь, проговорилъ Иванъ Ильичъ. — Дуня, Дуня! что ты дичишься, дружокъ? погляди на меня, прибавилъ онъ, гладя всклокоченные волосы сиротки. Но Дуня скрыла свое запачканое личико на груди Фетиньи.
— Ну, ничего, оглядишься, привыкнешь; а ты, Фетинья, все сдѣлай такъ, какъ я тебѣ говорилъ. Да вымой сиротку и надѣнь на нее Настину рубашку. — Иванъ Ильичъ вышелъ изъ сѣней; за нимъ поплелась Фетинья съ Дуняшей. За воротами они разошлись въ противоположныя стороны; хозяинъ на базаръ, а служанка къ покойной Ивановнѣ.
Дарья Алексѣевна возвратилась въ избу, ворча про себя: «взялъ, дружокъ Иванъ Ильичъ, на себя попеченіе; всѣ лишнее пойдетъ на дѣвчонку» и проч. Но какъ зѣвота ее сильно одолѣвала, то она, не переставая крестить ротъ, достала подушку съ палатей, бросила ее на лавку, легла, и вскорѣ храпъ ея раздался по избѣ: даже кошку напугалъ, которая лежала на голбцѣ и лѣниво дремала; услыша храпъ хозяйки, она навострила уши, вскочила, согнула спину дугою и, распушивъ хвостъ, намѣревалась прыгнуть; но, кажется, ее взяло раздумье, въ которую сторону.
Между тѣмъ Настя сонливо глядѣла въ окно вслѣдъ Фетиньѣ, стоя на колѣняхъ на передней лавкѣ, и когда Фетинья скрылась за уголъ, дѣвочка курнула на четвереньки и послѣдовала бабушкѣ, только безъ храпу, засыпая тихимъ сномъ младенца.
Покойная Ивановна была бѣдная солдатка, жившая на квартирѣ неподалеку отъ Барышниковыхъ. Мужа ея выслали куда-то на границу, и она, оставшись съ маленькой Дуней, заработывала себѣ дневное пропитаніе: часто ходила она къ Барышниковымъ, помогая Фетиньѣ полоть на огородахъ или мыть бѣлье. Съ весны она захворала, и послѣ злой, непродолжительной чахотки, поручая свою сироту Богу и добрымъ людямъ, умерла. Хотя Дарья Алексѣевна далеко не была добра, но покойница представляла ее себѣ добродѣтельною старушкой.
На другой день утромъ, мать Дуняши была погребена на погостѣ (13) у Кузьмы и Демьяна, а вечеромъ Дуня, причесанная и чисто вымытая, въ новой рубашечкѣ и съ длинной лентой въ косѣ, которая походила на мышій хвостикъ, играла съ Настей. Иванъ Ильичъ кормилъ ихъ обѣихъ спѣлою малиною; Дуня ужь недичилась. У дверей сидѣла Фетинья и съ любовью глядѣла на дѣвушекъ своимъ единственнымъ глазомъ.
Дарья Алексѣевна, какъ и вчера, вдѣвала нитку въ иголку (и, какъ вчера, нитка не попадала). Старуха ворчала подъ носъ: «возись, дружокъ Иванъ Ильичъ, съ дѣвчонкой; взялъ на себя заботушку….» и проч.
Прошло пятнадцать лѣтъ съ описаннаго дня. Иванъ Ильичъ сдержалъ слово, не женился. Боролъ ли его сороковой бѣсъ, преданіе молчитъ; только уже онъ изъ посредственнаго сдѣлался купцомъ богатымъ; много было лавокъ у него въ панскомъ ряду, много товару въ лавкахъ. И чего тамъ не было: и сукна, и бархатъ, и парчи, и дорадоры, и штофы, и глазеты о гранитурахъ; а что полегче, такъ нестоитъ и говорить; словомъ, чего хочешь, того просишь. И не пѣшкомъ уже онъ ходилъ въ лавку надсматривать надъ прикащиками, отвозилъ его кучеръ Потапъ на сѣрой лошадкѣ въ яблокахъ; лѣтомъ въ крашеной тележкѣ, а зимою въ санкахъ-скочкахъ. А домъ-то, домъ у него, точно хоромы боярскія; высокій, на подклѣтѣ, съ косящетыми окнами, съ огромными сѣнями, съ просторной задней горницей, со свѣтлой, какъ фонарь, свѣтлицей, гдѣ, какъ пташки, распѣваютъ дѣвушки, — его родная дочь и дочь названная. Не холодная задняя горница, какъ бывало въ старомъ домѣ, а съ большою изращатою печью!… И какихъ только диковинныхъ изображеній не было на изразцахъ: и птицы и зеленые олени, и стрѣлки въ сапогахъ по поясъ, и возраждающіеся фениксы, и райскія птицы съ дѣвическими лицами, и пронзенныя стрѣлами сердца. Диковинка, дай только. Всѣ смотрятъ не насмотрятся на дивныя изображенія. Не можетъ только Барышниковъ разстаться со старой избой, чтобъ сломать ее: стоитъ она, покачнувшись на бокъ, позади новаго дома; никто не живетъ въ ней, окна на глухо заколочены, а въ дверныхъ пробояхъ вложена палочка. Да и самъ-то Иванъ Ильичъ словно бояринъ сталъ: шапка бобровая, шуба лисья, кушакъ концы до земли висятъ, такъ вотъ издали поклониться всякой радъ. Но и надъ нимъ время начало оказывать свое дѣйствіе: и въ его окладистую бороду стала прокрадываться сѣдинка. А Настя и Дуняша? — онѣ выросли и похорошѣли. Много было глубокаго чувства въ черныхъ глазахъ Насти; она была кротка, задумчива и безотвѣтна. Напротивъ, Дуняша, рѣзвая и веселая, всегда была безпечна и рѣзва, несмотря на то, что обѣ жили подъ однимъ надзоромъ Дарьи Алексѣевны, которая учила ихъ уму-разуму и частенько журила, за дѣло и не за дѣло. Извѣстно, что ужь такой нравъ былъ у старушки. Настю, какъ богатую невѣсту, держали строже, за стеклами; Дупяшѣ давали больше свободы, потому что послѣдняя участвовала во всѣхъ домашнихъ работахъ. Нерѣдко Дуня, схвативъ ведры, бѣжала за водою на прудъ, или закликала домой утокъ, полоскавшихся въ прудѣ: между тѣмъ какъ Насгя едва смѣла изъ окна свѣтлицы глядѣть на свою подругу, да и то изъ-за занавѣски.
— Смотри, дружокъ Настя, нерѣдко говорила Дарья Алексѣевна своей внучкѣ: — мотай себѣ на усъ, чему тебя бабушка учитъ; придется тебѣ въ чужихъ людяхъ жить: каковъ мужъ, какова свекровь! Не хочу того покора слышать, какъ станутъ говорить: чему де тебя старая дура, Дарья Алексѣевна, выучила, да не выуча въ чужи люди отдала. Вонъ Авдотья чужая, пріемышъ, да и тутъ худу не поучу, развѣ не послушаетъ. Такъ-то, дружокъ!
Настя, слушая эти наставленія, вздыхала, а Дуня смѣялась въ кулакъ. Но между собою дѣвушки жили душа въ душу, совершенію забывая, что онѣ не родныя сестры. Иванъ Ильичъ обѣихъ равно любилъ, — и наряжалъ, какъ куколокъ.
Разъ пріѣхалъ изъ лавки Иванъ Ильичъ такой веселый. Дарья Алексѣевна съ дѣвушками сидѣла въ передней избѣ. Барышниковъ, раздѣвшись, развернулъ передъ дѣвушками кусокъ алой объяри. Сидѣвшая у дверей Фетинья такъ и ахнула отъ удивленія.
— Ну, дѣвицы, привезъ я вамъ по обновкѣ; обѣ вы становитесь невѣстами, полно вамъ тряпье носить, пора васъ и въ шелкъ рядить. Сшейте себѣ къ семику по сарафану, проговорилъ ласково Иванъ Ильичъ.
У дѣвушекъ искры въ глазахъ запрыгали, щечки отъ удовольствія разгорѣлись алѣе алой объяри, и какъ словно сговорившись, обѣ вмѣстѣ бухъ въ ноги Ивану Ильичу, и слова отъ радости выговорить не могли.
— Ну, Дунюшка, въ сорочкѣ ты родилась, проговорила Фетинья: вѣдь батюшка-то Иванъ Ильичъ любитъ тебя, что дочь родную. А какъ я у Дубоносихи жила, — царство ей небесное, — у ней была тоже взятушка; слышь, отецъ-то у бѣдняги подъячимъ былъ, да голь такая, что не приведи Богъ. Ребятъ осмеро малъ-мала меньше, съ рукамъ и съ ногамъ батьку съѣли. Вотъ и пристала къ ему моя-то барыня: отдай, дескать, мнѣ большинькую-то дѣвчонку; стану, дескать, ее наравнѣ съ своими дочками держать. Ульстила его бѣднаго такими словами, онъ и отдай дѣвушку; лѣтъ десяти была Маша, такая неглупая, только ужь больно робкая. И житье ей было, голубушкѣ, у насъ! помучилась, нечего сказать. У батьки хоть бы хлѣбъ съ водой ѣла, да не укореной, а тутъ, бывало, и сахарный кусъ зачастую въ горло не шелъ. Поколѣ малы были, бывало дочки боярскія напроказятъ, на Машу всю вину свалятъ, Машу сѣчь. Выросла Маша, бранитъ боярыня: что дескать, въ дѣвичьей не прислушиваешь, что про меня дѣвки говорятъ. Скажетъ что нибудь про дѣвокъ, выбьетъ боярыня дѣвокъ по щекамъ, а Машѣ дѣвки языки кажутъ, ябедой вслухъ, іудой предателемъ зовутъ, да кукишкомъ чуть въ носъ не тычутъ. Любимая кошка захвораетъ, Машу бранятъ, что вѣрно ей неосторожно косточку Маша подсунула; боярыня съ бояриномъ разсорится, да коли не можетъ его какими бранными словами обозвать, такъ Машу ими обзоветъ. И наряжать-то Машу обѣщалась; а что, какіе наряды? все боярышницы обноски бѣдная носила, что коротко, и узко, и вылиняло.
— Какъ ты скажешь, дружокъ, Иванъ Ильичъ, — вѣдь по моему боярыня-то не глупо дѣлала? зачѣмъ дѣвчонкѣ зазнаться давать? надобно, чтобы она всякій часъ памятовала, что она не родная дочь, а такъ, ради Христа взята, — замѣтила Дарья Алексѣевна, обращаясь къ зятю. Ну, вотъ хоть бы и ты меня не слушаешь, а больно нехорошо дѣлаешь: зачѣмъ, напримѣръ, шолковый сарафанъ Авдотьѣ шить? еще рано, материно молоко на губахъ не обсохло. Настѣ, дружокъ, нельзя не сшить: Настя невѣста.
— Дуняша только годомъ моложе Насти, замѣтилъ съ улыбкою Иванъ Ильичъ.
— Ту и другую равнять нельзя, дружокъ Иванъ Ильичъ: Настя твоя дочь единородная, а Авдотья что? взятушка безродная, солдатская сирота. Настя считается богатая невѣста, слава Богу, не худова роду племени, а сирота знай свое мѣсто и помни сама себя. Вотъ ты слышалъ, что Фетинья разсказывала; вотъ, дружокъ, какъ умные-то люди дѣлаютъ.
— Не эдакихъ ли боярынь, какъ Дубоносиха, называешь ты, матушка, умными людьми? Избави Господи отъ такого ума, меня, дѣтей моихъ, да и внучатъ до седьмаго колѣна. Ну, подумай ты сама, есть-ли на ихъ крестъ Христовъ? Грѣхъ намъ, матушка, такіе обычаи перенимать, — сказалъ Барышниковъ.
— Ужь это правда, дружокъ, что многіе изъ бояръ нынче и креста не носятъ! Но только объ Дубоносихѣ грѣхъ это сказать: она такая богомольная, каждый праздникъ въ церквѣ Божьей, за всю службу такъ на колѣнкахъ и простоитъ.
— Согрѣшилъ я грѣшный, не вмѣни Господи въ осужденіе, — люди эти только вѣдь устами Бога призываютъ, сердцемъ же далече отъ Него отстоятъ.-- Ну, развѣ изъ жалости, чтоли, берутъ они сиротъ? такъ, отъ праздности, вмѣсто куколъ, надоѣло крѣпостнымъ дѣвкамъ косы обстригать, и возьмутъ взятушку; а взятушка въ боярскомъ домѣ все равно, что крѣпостная, — безотвѣтнѣе овцы безотвѣтной. Ну, такъ и давай надъ ней наругаться, а постороннимъ показывать, — поглядите, дескать, на меня, какая я добрая, держу у себя сироту, пою, кормлю, съ собой за одинъ столъ сажаю, съ моего плеча платья носить! А все ради приманки одной — Господи Боже мой, — ну, христіанское ли это дѣло?
— А все, дружокъ, по моему….
— По моему, коли я сдѣлалъ доброе дѣло, во что Богъ почтетъ, такъ для себя, а не для людей; людей-то, вѣдь, обманешь, а Бога никогда; придетъ часъ, когда всякій отъ своихъ дѣлъ осудится и оправдится, проговорилъ Барышниковъ, неслушая тещи.
У Дуняши слезы покатились въ три ручья; она готова была броситься на шею своему благодѣтелю, да скромность удержала.
— Ну, скажи же, няня, гдѣ теперь взятушка, что у Дубоносовыхъ была? — спросила Настя робко.
— Вырвалась она отъ нихъ, моя голубушка, продолжала Фетинья. — Ишь пріѣхалъ какой-то ахвицеръ изъ Питера, сталъ къ нимъ ѣздить, плясалъ да шушукался съ боярышнями. Ужь боярыня такъ и мерекала старшую-то дочку свалить за него; а онъ вдругъ какъ отрѣзалъ, — пересталъ ѣздить, а черезъ недѣлю и Маша у насъ пропала, словно въ воду канула; слышь, увезъ онъ ее съ собою въ Питеръ. Года эдакъ черезъ три пришелъ въ Кострому полкъ стоять. Вотъ иду я по Русиной улицѣ, вижу пылитъ на парѣ боярыня въ колымагѣ, словно пава разряжена, и кричитъ кучеру: стой! потомъ и манитъ меня. Подошла я. Господи, Боже мой! моя голубушка, Марья Семеновна, да такъ раздобрѣла, что и неузнаешь! Здорово, говоритъ, Фетинья? ну, что твои господа, живы-ли? Живы, говорю, матушка, а твоя милость? Мой мужъ, говоритъ, командиромъ въ полку, живу, слава Богу, счастливо, да и сунула мнѣ рублевикъ въ руку. Я поклонъ, а она и была такова. Вотъ сироту, за ея терпѣнье, Богъ и не оставилъ. И ушли они съ полкомъ, и не знаю теперь, жива ли она, моя голубушка, — заключила Фетинья.
Наружность Дарьи Алексѣевна нисколько не измѣнилась въ пятнадцать лѣтъ; такъ-же, какъ и прежде, легкая и проворная, она не знала болѣзней старости. За то Фетинья совсѣмъ состарѣлась: посѣдѣла, обеззубѣла и въ добавокъ оглохла. Она и прежде безотвѣтно переносила нападки брюзгливой хозяйки, а теперь и совсѣмъ не слышала ея ворчанья; но по прежнему усердно служила.
II.
[править]Въ родовомъ гнѣздѣ своемъ, на широкой лавкѣ, сидѣлъ Степанъ Петровичъ Безродный и усердно починивалъ старыя рыбачьи сѣти. Передъ нимъ, въ желѣзномъ свѣтцѣ, ярко пылала лучина и наполняла дымомъ ветхую избу. Не затѣйливъ былъ нарядъ Степана Петровича: старая нагольная шубенка едва прикрывала ветхую домотканную рубаху; ступни его, вмѣсто туфель, покоились въ берестяныхъ поршняхъ; но несмотря на видимую бѣдность, такое спокойное и кроткое веселье сіяло въ каждой чертѣ его старческаго лица, что, право, и богачъ позавидовалъ бы. Самый цвѣтъ его серебристыхъ волосъ и длинной, всю грудь покрывавшей бороды отливалъ какимъ-то привѣтнымъ свѣтомъ. Если удавалось старичку ловко связать порванныя петли, уста его сами собою улыбались отъ удовольствія, борода отдѣлялась отъ груди, онъ поднималъ голову, и смотря на сидящую напротивъ свою сожительницу, какъ будто говорилъ: а, каково! вѣдь еще, слава Богу, вижу; а ужь шестой десятокъ доживаю! и снова опускалъ голову, и снова принимался за работу.
Костюмъ Ирины Михайловны былъ, напротивъ, очень щеголевать; ея кумачный сарафанъ, алый, словно маковъ цвѣтъ, и передникъ снѣгу бѣлаго, составляли большую противоположность съ нарядомъ ея супруга. Ирина Михайловна была погружена въ глубокую и грустную думу; безсознательно рука ея щипала кужелекъ бѣлаго шелковистаго льну, прикрѣпленнаго къ высокой пряслицѣ мѣднымъ гвоздемъ, которому головкою служило маленькое зеркальце. Нечего грѣха таить, — въ старые годы Ирина Михайловна любила таки пококетничать съ этимъ зеркальцемъ, ловко поправляя свой штофный повойникъ и любуясь своими черными бровями; но увы! шестьдесятъ лѣтъ кого не измѣнятъ. Давно она не любуется своими бровями, которыя неумолимое время посеребрило. Итакъ, очень невесела Ирина Михайловна; однако не подумайте, что она сокрушается о прошлой молодости. Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ. И вотъ голова ея отяжелѣла отъ тяжелыхъ думъ, рука, въ которой проворно щелкало веретено, опустилась, глаза сомкнулись, и старушка начала кланяться кужельку, и Степану Петровичу, и всему, что было въ избѣ, хотя ничто не отвѣчало на ея поклоны. И Степанъ Петровичъ, работая, улыбался и посматривалъ на Ирину Михайловну. Потомъ, помурныкавъ что-то себѣ подъ носъ, вдругъ запѣлъ дребезжащимъ голосомъ:
«Вы послушайте, ребята,
Что мы станемъ говорить;
А мы, старыя старушки,
Будемъ сказывати
Про грозна Царя Ивана,
Про Васильевича.
Какъ Царь, Государь
Подъ Казань подступалъ,
Онъ подъ рѣчку, подъ Казанку
Подкопъ подкапалъ.
Что подкопъ подкапалъ
Сорокъ бочекъ закопалъ;
Что съ тѣмъ ли ярымъ зельемъ,
Чернымъ порохомъ;
А на бочки становили
Воску ярова свѣчи.
Злы татарева по городу
Похаживаютъ,
Похваляются
Да выхваляются,
Что не быть дескать Казанюшкѣ
Подъ бѣлымъ, подъ Царемъ.
А нашъ Царь, Государь
Распаляется,
Распаляется, прогнѣвляется,
А на завтра пушкарей
Онъ велитъ всѣхъ казнить,
Всѣхъ пушкарщиковъ
Зажигальщиковъ.
Какъ одинъ пушкарь,
Посмѣлѣй всѣхъ былъ:
А за первое, Царь, слово,
Мнѣ нѣтъ казни;
За, другое, Царь, слово
Головы не сними.
А въ тиши-то свѣчи,
Онѣ тише горятъ,
На вѣтру-то свѣчи
Онѣ шибче горятъ. —
Не успѣлъ пушкарь
Слово вымолвить,
Какъ и взорвало стѣну
Бѣлокаменную,
Поломало всѣ башенки
Узорчатыя.
Вдругъ нашъ Царь, Государь
Очень веселъ сталъ,
А на утро пушкарей
Велитъ жаловати,
И всѣмъ пушкарямъ
По пятидесять рублей.
Одному пушкарю
Полтораста рублей.
Еще той-ли славной улицей
Стретенкою (14).»
Голова Ирины Михайловны не переставала покачиваться; ей снилось, что она ребенокъ, что ее убаюкиваетъ родимая матушка, которая уже лѣтъ сорокъ, какъ побывшилась. Но вотъ — носъ ея поцаловался съ пряслицей, и отъ этого толчка и вмѣстѣ отъ послѣдняго возгласа Степана Петровича, пѣніе котораго изъ мурныканья перешло въ веселые и громкіе звуки, старушка очнулась.
— Что это, Степанъ Петровичъ, знать, ты совсѣмъ ума рехнулся, голубчикъ? проговорила она, сердито взглянувъ на супруга. Вотъ, правда, что отцово сердце не то, что материнское: — я какъ ночь темная хожу, свѣту бѣлаго не вижу, сердце щемитъ, можетъ придется по дѣтищѣ панахиду служить, а онъ, изволь вздумать, пѣсни распѣваетъ. Изъ ума выжилъ, мой свѣтъ!..
— Ирина Михайловна, непопрекай меня, воскликнулъ, обидясь, Степанъ Петровичъ: — видитъ Богъ, что у меня на сердцѣ не меньше твоего кошки скребутъ, да что будешь дѣлать? не хныкать же по твоему; твое дѣло женское, а я…. и онъ вздохнулъ.
— Да, что прежде времени горю предаваться? Петръ Кузьмичъ….
— Отступись ты отъ меня съ твоимъ Петромъ Кузьмичемъ! Небось пророчитъ, что Гриша пріѣдетъ живъ и здоровъ; дожидайся. Охъ! пропала я горемычная, знать лишилась я своего сокола яснаго, поильца-кормильца на старости, — и старушка зарыдала.
— Отчаяніе — смертный грѣхъ; возверзи на Господа печаль твою, и той тя препитаетъ, слыхалъ я читаютъ въ церквѣ, — утѣшалъ кротко свою супругу Степанъ Петровичъ, а у самого голосъ дрожалъ: знать, внутреннее чувство просилось наружу.
— Не видать мнѣ сына милаго, не видать мнѣ моего краснаго солнышка; знать, убили его злые разбойники гдѣ нибудь въ степи Саратовской, и тѣло его развѣяли по полямъ вѣтры буйные, а душа-то его не помянута, — вопила въ голосъ Ирина Михайловна, покачиваясь изъ стороны въ сторону и ударяя по временамъ себя въ грудь.
— Меня ты упрекала, что я съ ума рехнулся, а сама такъ, видно, совсѣмъ спятила. Развѣ не слышала, что говорилъ Петръ Кузьмичъ, — такъ не вѣришь, али не понимаешь, — кто тебя знаетъ.
— Вѣстимо, Петръ Кузьмичъ все притчами говоритъ; а у людей утаишь, а у Бога нѣтъ; по правдѣ, не больно ему вѣрю, — проговорила Ирина Михайловна, утирая слезы.
— Нельзя не вѣрить, Ирина Михайловна, праведному человѣку! Помнишь, какъ меня кумоха трясла (15); онъ пришелъ, засмѣялся, да вылилъ мнѣ на голову ковшъ холодной воды — какъ рукой сняло; а назавтра и на работу пошелъ. А Гриша-то нашъ, голубчикъ, когда въ оспѣ лежалъ? — заглянулъ Петръ Кузьмичъ въ люльку и плюнулъ. А вѣдь парень то вышелъ — какъ яблоко наливное: ни щедринки, ни пятнышка. А пожаръ-то, пожаръ, помнишь? — кругомъ вся улица обнялась, пришелъ Кузьмичъ къ намъ и выносить ничего не далъ, а покуда горѣло сидѣлъ въ нашей избѣ. И все крутомъ, какъ помеломъ вымело, а вѣдь избушка-то наша и теперь цѣла, и теперь сейчасъ сидимъ мы въ ней съ тобой, Ирина Михайловна, да рѣчь ведемъ.
— Что и говорить! Петръ Кузьмичъ благодѣтель нашъ. Да что это онъ съ твоими-то рубахами дѣлаетъ? хорошъ благодѣтель! Обралъ онъ тебя всего сердечнаго, я ужь не напасаюсь на тебя ихъ, не успѣваю прясть и шить. Скоро самъ ты похожъ будешь на Кузьмича, — проговорила съ досадою старушка.
— Тебѣ чужаго добра жаль, Ирина Михайловна, сказалъ съ упрекомъ Степанъ Петровичъ.
— Какое чужое добро! вѣдь я сама пряду, сама тку, сама шью. Чего же еще, Степанъ Петровичъ; для чего же я бьюсь, какъ рыба объ ледъ?
— Такъ ты меня на старости попрекать стала; слишкомъ сорокъ лѣтъ живемъ, да не попрекала; ну, видно, Ирина Михайловна, не долго мнѣ съ тобой пожить на этомъ свѣтѣ.
Иринѣ Михайловнѣ жалко стало старика; она чувствовала, что его обидѣла, и, желая замять этотъ разговоръ, сказала:
— Полно, Степанъ Петровйчъ, я безъ умысла сказала, такъ спроста; ну, Богъ съ нимъ, съ Петромъ Кузьмичемъ: пусть бы онъ носилъ твои рубахи; такъ вѣдь не носитъ, всегда сердечный въ рубищѣ, знать онъ нищимъ отдаетъ все, что ему даютъ.
— Однажды я тебѣ скажу, Ирина Михайловна, и навсегда, сказалъ Степанъ Петровичъ, не замѣчая увертки своей супруги. И послѣднюю рубаху отдамъ Петру Кузьмичу, если онъ попроситъ; онъ Божій человѣкъ, и покуда ѣстъ нашу хлѣбъ-соль, мы все будемъ цѣлы и невредимы. Я вѣрю этому.
Иринѣ Михайловнѣ противъ такихъ доказательствъ нельзя было ни хитрить, ни спорить открыто, а надобно было замолчать; она такъ и сдѣлала. Черезъ нѣсколько минутъ старушка зѣвнула, перекрестила ротъ, повѣсила свою пряслицу на гвоздикъ, засвѣтила сальный огарокъ въ желѣзномъ подсвѣчникѣ и стала накрывать на столъ. Степанъ Петровичъ сложилъ свою работу, отодвинулъ ее въ уголъ, досталъ изъ стола ковригу хлѣба, и, перекрестясь, сталъ рѣзать.
На улицѣ была темная сентябрьская ночь; дождь моросилъ какъ изъ сита, съ крыши бѣжала вода и капала въ кадку, поставленную подъ застрѣхъ.
Давно уже сидѣла престарѣлая чета за столомъ, а ничего ей не ѣлось; огарокъ нагорѣлъ и тускло освѣщалъ задумчивыя старыя лица. Степанъ Петровичъ прислушивался, какъ чикаетъ сверчокъ за печкой, а Ирина Михайловна — какъ падаетъ вода въ кадку. Они взглянули другъ на друга.
— Кушай, Ирина Михайловна, сказалъ Степанъ Петровичъ, придвинувъ къ женѣ непочатое блюдо щей.
— А ты что не кушаешь, Степанъ Петровичъ? промолвила старушка, замѣтивъ, что у него и ложка-то суха.
— Не хочу я, Михайловна.
— И я тоже не хочу, Степанъ Петровичъ, — и грустно, грустно посмотрѣли старики другъ на друга.
Крѣпился Степанъ Петровичъ, а все что-то выбѣжало изъ глазъ его, какъ блестка сверкнула, да и остановилась на сѣдыхъ усахъ. Онъ набожно взглянулъ на образа, какъ будто передавая имъ завѣтное горе и прося себѣ облегченія, — и чрезъ минуту уже весело ужиналъ; Ирина Михайловна все еще сидѣла насупясь. Вдругъ кто-то стукнулъ кольцомъ калитки.
— Не Гриша ли, мой голубчикъ! воскликнула старушка.
— Вѣрно Петръ Кузьмичъ, сказалъ Степанъ Петровичъ и бросился изъ-за стола отпирать калитку.
Черезъ минуту, вслѣдъ за хозяиномъ, вошелъ въ избу высокій, худощавый человѣкъ среднихъ лѣтъ, въ грязной холщевой рубахѣ и подпоясанный шерстянымъ кушакомъ. Изъ подъ изорванной мѣховой шапки, висѣли прядями желтоватые волосы; такого же цвѣта рѣдкая и короткая борода опушала впалыя щеки блѣднаго и покрытаго веснушками лица. Мутно-сѣрые глаза смотрѣли тускло, а босыя ноги всѣ были избиты до крови. Толстый и длинный колъ служилъ ему посохомъ, которымъ онъ повертывалъ непринужденно, какъ щеголь легкой тросточкой.
— Добро пожаловать, гость дорогой, садись съ нами и поужинай, чѣмъ Богъ послалъ, сказалъ Степанъ Петровичъ, садясь на свое мѣсто.
Ирина Михайловна неласково взглянула на гостя и что-то проворчала.
Кузьмичъ, бросивъ свой посохъ и шапку на лавку, безъ церемоніи, помѣстился возлѣ хозяина.
Ирина Михайловна встала изъ-за стола, помолилась и, доставъ небольшую квашню съ полицы, принялась къ завтрему растворять хлѣбы.
— Ирина Михайловна, что у тебя еще? спросилъ Степанъ Петровичъ, когда Кузьмичъ отодвинулъ отъ себя пустое блюдо, опорожненное Степаномъ Петровичемъ. Ирина Михайловна будто не слыхала, и не переставала дѣлать свое дѣло.
Степанъ Петровичъ, небезпокоя болѣе хозяйки, самъ досталъ изъ печки горшокъ съ кашею и, поставивъ передъ гостемъ, сказалъ радушно:
— Кушай на здоровье, Петръ Кузьмичъ.
— Что это, дядя, кутья у тебя, — береги кутью поминать Кузьму, — воскликнулъ Кузьмичъ.
— Это каша, Петръ Кузьмичъ.
— Ужъ не Гришины ли поминки ты пророчишь? — сказала Ирина Михайловна, укрывая квашню своимъ бѣлымъ передникомъ и устанавливая ее на палати.
Но, вмѣсто отвѣта, Кузьмичъ, вытряхнувъ кашу на столъ, хватилъ горшокъ объ полъ, что было силы. Черепки полетѣли въ разныя стороны.
— Ну, вотъ это ужъ не дѣло, голубчикъ, горшки бить; ты языкомъ что хочешь говори, а ужъ рукамъ воли не давай; вѣдь горшки-то не даромъ же даютъ, Петръ Кузьмичъ. Мы люди скудные, самъ ты посуди, — говорила съ досадою Ирина Михайловна.
— Эхъ, эхъ, крикушка, — волосъ у тебя дологъ, да умъ коротокъ; что ты враговъ-то жалѣешь, — вѣдь враги во прахѣ, такъ надо радоваться. Видишь, какъ они сокрушились, — сказалъ Кузьмичъ и, вставъ изъ-за стола, началъ давить ногами тѣ черепки, которые были покрупнѣе.
— Ты все притчами, голубчикъ, говоришь: мы люди темные — неразумѣемъ; вотъ бы по моему, по просту, — замѣтила старушка, смягчаясь.
— Не говори: люди темные; темные только бѣсъ да грѣхъ, а коли на тебя на маленькую попъ рубашку надѣвалъ, такъ та рубашка свѣтла. Вонъ у дяди Петровича, такъ и душа-то словно свѣчка свѣтится; съ нимъ и въ потьмахъ — свѣтло; пойдетъ онъ по пути, не споткнется, небось.
— Что ты за путь пророчишь Степану Петровичу? Куда ему, — старъ, плохъ становится.
— Путь этотъ и старику, и молодцу; а ты, Михайловна, пеки блины, да собирай дядю въ дорогу.
— Господь-те знаетъ, что ты такое говоришь! скажи-ко, лучше, дождусь ли я Гриши-то изъ Астрахани? — спросила старушка.
— Вари брагу похмѣльнѣе, да запирай ворота: пріѣдутъ къ тебѣ гости незваные и нежданые, говорилъ Кузьмичъ. — А послушай-ко Петровичъ, я мимоходомъ шелъ, да къ тебѣ зашелъ: есть у тебя сапожки новые, тяжелы они тебѣ, дядя, а у Кузьмича много ходьбы, далека сегодня моя дорога. Снабди, дядя, меня сапожками-то, прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину.
— Вотъ-те-на, — чуяло мое сердце, шептала прика Михайловна и сказала вслухъ: — какъ же, Петръ Кузьмичъ, ты самъ сказалъ, что Степанъ Петровичъ въ путь долженъ готовиться, какъ же ему безъ сапоговъ? Нельзя, голубчикъ Петръ Кузьмичъ: сапожонки у него одни — всѣ тутъ.
— Куда ему такіе тяжелые; въ дорогу лапотки обуваютъ, Михайловна, въ лапоткахъ легче, отвѣчалъ Кузьмичъ.
Степанъ Петровичъ всталъ изъ-за стола, помолился и, засвѣтивъ лучинку, молча отправился въ чуланъ.
Ирина Михайловна смекнула, въ чемъ дѣло, выскочила слѣдомъ. Степанъ Петровичъ ужь отыскалъ сапоги.
— Что это, свѣтъ мой Степанъ Петровичъ, что ты дѣлаешь? возопила она
— Я тебѣ давеча сказалъ, и не поперечь мнѣ больше, Ирина Михайловна, отвѣчалъ рѣшительно Степанъ Петровичъ, и, отстранивъ рукою супругу отъ дверей, вышелъ изъ чулана съ сапогами. Ирина Михайловна осталась въ потьмахъ и заплакала съ досады. Трудно сказать, о чемъ она заплакала: сапоговъ ли ей было жаль, или горько, что Степанъ Петровичъ ее не послушался (а онъ только въ этомъ и не слушалъ ее).
— Рехнулся, совсѣмъ рехулся Степанъ Петровичъ. Наладилъ одно, благодѣтель нашъ Петръ Кузьмичъ, — а благодѣтель-то обираетъ да обираетъ. Совсѣмъ голышомъ оставитъ стараго дурня, говорила она сама себѣ. Войти въ избу подъ горячій часъ нехотѣла, опасаясь оскорбить Кузьмича обидною рѣчью. Ирина Михайловна хотя не признавала наружно Кузьмича, какъ выражался Степанъ Петровичъ, за человѣка праведнаго, но внутренно не могла не сознаться, что многія изъ его предсказаній сбывались на дѣлѣ. Когда сердце Ирины Михайловны уходилось, она вошла въ избу, и, къ крайнему сожалѣнію, увидѣла, что Кузьмичъ прыгалъ по избѣ въ сапогахъ Степана Петровича, а послѣдній, смотря на него, самодовольно улыбался.
— Ай Петровичъ! спасибо дядя, славные сапожки подарилъ. Кузьмичу. За это тебѣ Гришка красные привезетъ; да не нужно тебѣ, Петровичъ, и красныхъ сапоговъ, воевода на кнутѣ тебя на свой счетъ отправитъ. А ты, Иринушка, баню топи, пріѣзжаго гостя парить, говорилъ Кузьмичъ прыгая по избѣ.
Ирина Михайловна умильно поглядывала на длинныя ноги. Кузьмича и молча вздыхала, не слушая рѣчей его.
Петръ Кузьмичъ надѣлъ шапку, взялся было и за колъ, но потомъ положилъ его, прошептавъ: пусть товарищъ-то ночуетъ. Пора мнѣ, пора, далека моя дорога, прибавилъ онъ вслухъ и черезъ минуту былъ уже на улицѣ. Отошедши нѣсколько отъ дома Безродныхъ, онъ снялъ шапку и сапоги; дождь мочилъ его непокрытую голову. Шлепая по грязи босыми ногами, Кузьмичѣ спустился по глинистому крутому съѣзду и, повернувъ на право, пошелъ по Верхней Дебрѣ (16), направляясь къ Кремлю. Проходя мимо церквей, онъ клалъ земные поклоны. Давно ужъ крѣпостная рѣшотка (17) была задвинута, но сторожъ, увидя Кузьмича, молча развелъ рогатку и пропустилъ его. Вскорѣ соборная паперть пріютила этого страннаго человѣка.
Между тѣмъ Ирина Михайловна, убирая со стола, ворчала:
— Вотъ тебѣ и сапоги, добро бы ужь носилъ Кузьмичъ, а то завтра же босой придетъ. А завтра пятница, торговый день; въ чемъ пойдетъ Степанъ Петровичъ на базаръ? Охъ! охъ! совсѣмъ одурѣлъ, сердечный.
Но Степанъ Петровичъ будто ничего не слышалъ; помолясь усердно Богу, заперъ на задвижку калитку и сѣни и забрался на палати. Вскорѣ и Ирина Михайловна послѣдовала его примѣру расположась на лавкѣ. Тишина воцарилась въ избѣ, только сверчокъ чикалъ за печкой.
III.
[править]Долго неспалось Степану Петровичу, наконецъ онъ заснулъ. И снится ему страшный сонъ: будто послушался Ирины Михайловны и не далъ сапоговъ Кузьмичу; и вотъ — будто онъ умеръ и какія-то отвратительныя зеленыя существа хотятъ обуть его въ раскаленные желѣзные сапоги, и вспомнилъ онъ, что отказалъ Божьему человѣку, и кается онъ вслухъ, и молится, чтобы его отпустили, а сапоги такъ и пышутъ. Страшно, невыразимо-страшно стало Степану Петровичу, дыханье занялось; онъ сталъ рваться изъ страшныхъ объятій и проснулся.
Перекрестился старикъ, и радъ радехонекъ, что эти ужасы во снѣ ему пригрезились. И вотъ опять онъ хочетъ заснуть. Мышь гдѣ-то подъ лавкой грызетъ сухарикъ, и тараканы шелестятъ мохомъ въ стѣнѣ. А думы, одна одной мрачнѣе, идутъ на умъ, забота о Гришѣ сильно шевелитъ сердце и сонъ бѣжитъ отъ глазъ. Жарко, душно стало Степану Петровичу; онъ сбросилъ старый кафтанъ, которымъ было одѣлся. И вотъ, чудится ему, что кто-то ходитъ по избѣ, а веретено Ирины Михайловны громко щелкаетъ; старикъ опустилъ голову съ палатей — никого нѣтъ: Ирина Михайловна храпитъ на лавкѣ, а пряслица виситъ на гвоздикѣ; только полная луна, разогнавши сѣрыя тучи, заглядываетъ во всѣ три окна, и все онъ слышитъ, что кто-то прядетъ. «Вѣрно кикимора (18)», подумалъ старикъ, и жутко ему стало; онъ закутывался, потѣлъ, творилъ молитву и наконецъ заснулъ. Опять дурной сонъ: пришелъ будто Гриша въ саванѣ съ того свѣта, и глядитъ на него тусклыми, недвижными глазами; сердце замерло у Степана Петровича и онъ опять проснулся. Какая мучительная ночь для бѣднаго старичка! Онъ поглядѣлъ вокругъ себя и въ самомъ дѣлѣ что-то бѣлое сидитъ возлѣ него. Степанъ Петровичъ собрался съ духомъ и ощупалъ. Это была квашня, которую Ирина Михайловна свечера поставила, накрывъ своимъ бѣлымъ передникомъ. Плюнулъ Степанъ Петровичъ, повернулся на другой бокъ и сталъ засыпать.
Домовой въ видѣ кота навалился ему на грудь; тошно стало старику; хочетъ сотворить молитву, — языкъ не шевелится, хочетъ перекреститься, — рука не поднимается. Опомнился немножко и спрашиваетъ домоваго: къ добру или къ худу душишь-ти меня? Къ худу! отвѣчаетъ котъ человѣческимъ голосомъ (19), а его бѣлые зубы такъ и скалятся на глотку Степана Петровича. Вздрогнулъ старикъ, схватилъ кота за шиворотъ и сбросилъ съ себя. Въ самомъ дѣлѣ, что-то съ громомъ грохнуло на палъ. Ирина Михайловна вскочила въ испугѣ.
— Съ нами Богъ, съ нами сила крестная! вскричала она: — Степанъ Петровичъ не ты ли, мой свѣтъ, слетѣлъ съ палатей?
Но Степанъ Петровичъ, спустивъ голову съ палатей, въ изумленіи протиралъ глаза.
— Ты не спишь? али и тебя проклятый домовой разбудилъ? спросилъ онъ, опомнившись.
— Что ты бредишь, наше мѣсто свято! Ахъ, мои батюшки! ты, знать, квашню-то столкнулъ! воскликнула старуха, поднимая квашню съ выбитымъ донцемъ: — и растворъ весь на полу. Старый ты грѣховодникъ! какъ тебя угораздило?
— Виноватъ, Ирина Михайловна; чудилось мнѣ домоваго съ себя сбросить, душилъ, проклятый, не передъ добромъ; и спросилъ я, знаешь, къ добру, молъ, али къ худу, — къ худу, говоритъ. Ахъ, мои батюшки, этакой грѣхъ! говорилъ Степанъ Петровичъ въ свое оправданіе.
— Добро, добро, найдешь оправдаться; ишь — домовой виноватъ! Бѣдная квашонка, отжила ты знать свой вѣкъ! говорила старушка, поставивъ на полъ квашню и покачивая съ сожалѣніемъ головою.
— Завтра починю, чѣмъ свѣтъ починю.
— Ладно; завтра, кажись, торговый день, съ рыбенкой на базаръ пойдешь; аль вѣдь сапоговъ-то нѣтъ, я и забыла, замѣтила колко Ирина Михайловна.
— Тьфу ты! наладила одно: сапоги да сапоги; послушался бы я тебя, отказалъ Божьему человѣку, а меня, стараго грѣшника, и обули бы на томъ свѣтѣ въ желѣзные горячіе сапоги, какъ сегодня мнѣ во снѣ видѣлось. О-хо, хо, хо, какія ужасти! вздохнувъ, прибавилъ онъ и замолчалъ. Замолчала и Ирина Михайловна и, перекрестясь, улеглась опять.
Такъ прошло съ полчаса.
Вдругъ сильный стукъ у окна прервалъ дремоту засыпавшихъ стариковъ, и вслѣдъ за стукомъ послышался голосъ:
— Добрые люди, укройте у темной ночи, пустите ночевать! мы прозябли; въ первый разъ въ Костромѣ, не знаемъ, гдѣ отыскать стоялые дворы.
— Кто тамъ? спросила сердито Ирина Михайловна, вставая: — что это, родимые? Поѣзжайте на постоялый дворъ.
— Поздно теперь, бабушка, отыскивать; мы чѣмъ-свѣтъ опять въ дорогу, за ночлегъ заплатимъ, продолжалъ голосъ подъ окномъ.
— Пустимъ ихъ, Ирина Михайловна, избы не убудетъ; первые пѣтухи пропѣли, скоро вторые запоютъ, значитъ, скоро свѣтъ: гдѣ имъ тамъ таскаться и отыскивать постоялый дворъ. Вотъ я отопру. И не дожидаясь согласія Ирины Михайловны, Степанъ Петровичъ слѣзъ съ палатей, накинулъ шубенку и сталъ отыскивать поршни.
Ирина Михайловна встала и взглянула въ окно; сердце ея замерло, лицо вытянулось, глаза выкатились, и она, не произнеся ни слова, словно у нея языкъ отнялся, полумертвая опустилась на лавку. Старикъ оглянулся и, увидѣвъ ее въ такомъ положеніи, въ испугѣ бросился къ ней. Луна освѣщала ея помертвѣвшее лицо; старушка молча показала рукою на окно. Степанъ Петровичъ взглянулъ, и какъ стоялъ, такъ и присѣлъ; ноги его подогнулись: передъ домомъ стояло человѣкъ десять людей страшнаго вида, кто въ тулупахъ, кто въ чемъ попало; а далѣе нѣсколько подводъ лошадей, запряженныхъ въ большія телѣги. И вотъ двѣ усатыя хари отдѣлились отъ толпы и подошли подъ окно.
Старикъ немного опомнился, едва дотащился до лавки и опустился возлѣ Ирины Михайловны.
— Согрѣшили мы грѣшные, шепталъ онъ едва слышно.
— Да чтожь, отопрете, али нѣтъ; мы сказали, что заплатимъ за ночлегъ! кричали подъ окнами.
Но хозяева молчали, и смутно поглядывая другъ на друга, дрожали какъ осиновый листъ.
— Что ихъ тамъ жалѣть, коли сами не отворяютъ! Ломай, ребята, ворота, произнесъ хриплый голосъ.
— Эй! полно дома не сказываться! Не отопрешь, — сгоришь въ своемъ сорочьемъ гнѣздѣ, кричалъ другой голосъ. Раздался залпъ ругательствъ и камни полетѣли въ окно.
— Отпирай же Степанъ Петровичъ. Полно бѣднякомъ прикидываться: зять богачемъ живетъ въ Астрахани. Не надобна намъ твоя душа, нужна мошна, проговорилъ звонкій голосъ.
— Лисица! прошепталъ Степанъ Петровичъ. Это голосъ Лисицы, Ирина Михайловна!
Ирина Михайловна молча кивнула головой.
— Да вѣрно съ нимъ добромъ нераздѣлаешься. Валяй, ребята, калитчонку. И оглушительный стукъ раздался въ калитку, такъ, что заборъ закачался, а изба тряслась, какъ во время грозы.
Обомлѣли старики.
— Дорогіе гости, осмѣлился произнести Степанъ Петровичъ, выглядывая изъ-за косяка въ красномъ окнѣ: — видитъ Богъ, мы люди скудные; помилуйте, пощадите!
— А вотъ, заговоришь ты другія рѣчи, другія пѣсни заноешь, какъ станешь изгибаться на маломъ огнѣ, а старая твоя шкура будетъ потрескиваться, отвѣчали ему съ улицы. И стукъ въ калитку возобновился.
Затрепетало сердце у Степана Петровича, видѣлъ онъ, что его послѣдній часъ приближается.
— Денегъ! добра! кричали разбойники.
— У меня нѣтъ ни полушки, шепталъ Степанъ Петровичъ.
Вдругъ раздалось страшное: у — ухъ! и калитка слетѣла съ петель, а вмѣстѣ съ тѣмъ упала и часть забора. Разбойники съ ругательствами бросились на крыльцо, и ветхое крыльцо затрещало подъ ихъ тяжестью.
— Прогнѣвали мы Господа, — прошептала Ирина Михайловна.
— Послѣдній часъ насталъ для насъ; вотъ — не вѣрь Петру Кузьмичу. Вотъ тебѣ и гости! и незваные! отвѣтилъ Степанъ Петровичъ.
Разбойники стучались у сѣней, а крыльцо тряслось и скрипѣло.
— Этакіе старые черти, словно въ крѣпости усѣлись и въ усъ себѣ не дуютъ. Поджигай ихъ, старыхъ воронъ, произнесъ хриплый голосъ.
— Господи! не прогнѣвайся на насъ грѣшныхъ, — прости наши прегрѣшенія.
— Молись, Михайловна, готовься къ смерти и кайся во грѣхахъ; прости, Гриша, будь надъ тобой мое отцовское благословеніе, на вѣки нерушимо, шепталъ Степанъ Петровичъ, и упавъ на колѣни передъ образомъ, началъ слезно молиться. Вдругъ взоръ его нечаянно упалъ на лежавшій на лавкѣ посохъ Кузьмича; онъ вскочилъ, надежда на мгновеніе оживила его сердце: онъ схватилъ колъ и вышелъ съ нимъ въ сѣни. Одинъ конецъ кола уперъ онъ въ дверь, въ которую стучали разбойники, а другой въ противоположную стѣну, — какъ разъ пришлось. Старикъ, перекрестясь и поручая себя Богу и молитвамъ Петра Кузьмича, съ болѣе спокойнымъ духомъ возвратился въ избу.
Той порой Ирина Михайловна, размысля, что уже смерть неизбѣжна, какъ ей ни тошно было разставаться съ бѣлымъ свѣтомъ, рѣшилась какъ слѣдуетъ приготовиться къ смерти. Она достала изъ коробки рубаху и полотняный бѣлый сарафанъ, приготовленные на смерть, и все это надѣла на себя; а голову повязала бранымъ убрусомъ (20), словомъ, совсѣмъ въ гробъ собралась. И когда возвратился Степанъ Петровичъ, она повалилась ему въ ноги и сказала, всхлипывая:
— Свѣтъ ты мой, другъ сердечный, Степанъ Петровичъ, — прости ты меня за всѣ мои грубости и досады, которыя я нанесла тебѣ во всю мою жизнь; прости меня за все зло, которое я съ умысломъ или безъ умысла когда тебѣ сдѣлала, прости, Христа ради; кончикъ намъ обоимъ приходитъ!
— И меня прости, Ирина Михайловна, отвѣчалъ Степанъ Петровичъ, коли я тебя изобидѣлъ чѣмъ. И повалились старики другъ другу въ ноги. Потомъ встали на колѣни и стали молиться.
— Чтожь, ребята, не стыдно ли, что мы такъ долго возимся съ этимъ гнѣздомъ; той порой можно было бы спихнуть его подъ гору какъ кучу вороха, — говорилъ одинъ-изъ разбойниковъ.
Раздался стукъ, крикъ и ругательства, и все слилось въ долгомъ оглушительномъ трескѣ; что-то грохнуло и настала мертвая тишина.
Старики лежали ницъ и ждали смерти.
IV.
[править]Занялась заря утренняя; туманъ волновался надъ городомъ, но городъ еще спалъ сномъ предразсвѣтнымъ. Въ это время по Кинешемской дорогѣ медленно тащилась рогоженная кибитка; усталая лошадь едва передвигала ноги. Въ кибиткѣ сидѣлъ молодой человѣкъ въ нагольномъ тулупѣ и мѣховой шапкѣ. По его блѣдному, изнуренному лицу, по его покраснѣвшимъ глазамъ видно было, что прошлую ночь онъ провелъ дурно.
Передъ нимъ въ туманѣ показалась Кострома. Путникъ снялъ шапку и перекрестился, слеза радости сверкнула на рѣсницѣ; но, какъ будто испугавшись своего ранняго восторга, онъ тревожнымъ взоромъ обвелъ окрестность: все было тихо, даже птицы непроснулись еще, только вѣтерокъ шумѣлъ въ мелкомъ кустарникѣ, тянувшемся по обѣимъ сторонамъ дороги.
Вдругъ съ лѣвой стороны послышался топотъ поѣзда; путникъ выскочилъ изъ кибитки, схватилъ подъ уздцы лошадь и скрылся въ кустахъ. Чрезъ нѣсколько минутъ раздался свистъ, и на дорогѣ отъ города показалось пять подводъ въ большихъ телѣгахъ, на которыхъ сидѣли по два страшныхъ оборванца. Путникъ видѣлъ, какъ они, проскакавъ по полянкѣ, свернули влѣво и скрылись въ густомъ лѣсу, не далѣе, какъ въ полу-верстѣ позади его.
Не долга, по горяча была молитва спасшагося отъ очевидной опасности; онъ опять сѣлъ въ кибитку и, погоняя лошадь, пустился въ путь. И вотъ онъ въ городѣ.
Кострома начала просыпаться. И вотъ предметъ его путешествія передъ нимъ. Высокая, ветхая изба Степана Петровича одиноко стоитъ на чистопольѣ, и какъ полоумная старуха смотрится въ грязную лужу. Стекла выбиты, калитка и часть забора уронены. Остановился передъ ней пріѣзжій, вышелъ изъ кибитки и не можетъ надивиться на такое разрушеніе. Спросить не у кого, — нѣтъ близко жилой избы. Только кругомъ тамъ и сямъ торчатъ печныя трубы изъ кучи обгорѣлыхъ бревенъ, или стоятъ столбы приворотные, черные какъ головешки, свидѣтельствуя о бывшемъ пожарѣ. Лишь изъ-подъ горы высится Воскресенская церковь со множествомъ зеленыхъ главъ, покрытыхъ, какъ чешуею, вырѣзаннымъ деревомъ съ витыми столбиками, съ цвѣтными карнизами, испещренная и разукрашенная; а на колокольнѣ, возвышающейся надъ папертью (28) круглою башнею, пономарь поліелейнымъ благовѣстомъ сзываетъ усердныхъ богомольцевъ къ заутренѣ.
Далѣе, черезъ крыши домовъ, тѣснящихся по Верхней и нижней Дебрямъ, синѣетъ Волга; за ней желтѣютъ выжатыя поля, чернѣютъ перелѣски и деревни; влѣво узенькая Черная рѣчка, съ берегами поросшими ёлошникомъ, за которою слобода Татарская; вправо пробуждающійся городъ, съ своими пятидесятью церквами. Хоромы и избушки тѣснятся другъ къ другу. Между ними деревья съ пожелтѣвшими листьями или уже совсѣмъ безъ листьевъ. Высокія, почти стоячія кровли, торчатъ словно кокотки (29) тогдашнихъ щеголихъ, и надъ ними встаетъ дымъ, колоннами всѣхъ возможныхъ видовъ возносясь къ небу, и потомъ, разрастаясь кудрявыми деревьями, вьется причудливыми кольцами и расходится клочками мимолетнаго облачка, и едва-едва замѣтными обрывками исчезаетъ въ пространствѣ.
Долго стучалъ пріѣзжій черенкомъ своего кнута въ подоконницы, долго кричалъ онъ, чтобъ кто нибудь выглянулъ; безмолвна и безотвѣтна стояла изба Степана Петровича. Пріѣзжій пошелъ на дворъ; все говорило, что тутъ живутъ живые люди; вотъ стоитъ полѣнница дровъ, вотъ торчитъ клокъ сѣна изъ окна сѣновала, хотя подъ нимъ отворенный коровникъ пустымъ, пустехонекъ; вотъ за дворомъ огородъ, на грядахъ гордо и осанисто сидитъ капуста, вотъ кусты малины и смородины и между ними нѣсколько старыхъ яблоней, тщательно подпертыхъ рогатками; все, все говоритъ, что здѣсь живутъ, или по крайней мѣрѣ — жили вчера живые люди, своею ежедневною жизнію. И разрушенное крыльцо и уроненный заборъ какъ будто говорятъ о какомъ-то чрезвычайномъ печальномъ событіи, случившемся не далѣе, какъ въ прошедшую ночь. Взялъ колъ пріѣзжій, взобрался на кучу обломкомъ и сталъ стучать въ сѣнныя двери, но онѣ такъ были высоки, что едва рука доставала. И все отвѣта не было.
— Вотъ какія дѣла подѣлались! экая диковинка: знать ночные гости были, сказалъ голосъ позади пріѣзжаго.
Послѣдній оглянулся, — за нимъ стоялъ человѣкъ почти огромнаго роста, въ плечахъ косая сажень, какъ говорится; съ самыми свѣтлыми волосами и съ такой же бородою, съ опухшимъ красноватымъ лицомъ, съ улыбающимися губами и съ прищуренными глазами, въ которыхъ виднѣлся какой-то безпечный разгулъ. Онъ былъ босой и безъ шапки, только на одномъ плечѣ у него былъ накинутъ старый бабій шугай.
— Не могу надивиться, что никто не отвѣтитъ мнѣ и неотопретъ, хотя вожусь съ часъ времени; отчего это, не скажешь ли мнѣ, добрый человѣкъ? спрыгнувъ съ обломковъ и подозрительно поглядывая на чудака, спросилъ пріѣзжій.
— Хе, хе, хе! притча-то извѣстная… Давно, братъ, я поглядываю, какъ ты тутъ копошишься. А скажи-ко, любезный, что тебѣ за дѣло? спросилъ въ свою очередь великанъ.
— Мнѣ что за дѣло? по твоему — мнѣ дѣла нѣтъ.
— А ты скажи, кто ты таковъ?
— А ты кто таковъ?
— Я здѣшній старожилъ, — Илья Яковлевъ.
— Илья Яковличъ!
— Да, Илья Яковличъ Лопата; вонъ моя изба въ задахъ-то, съ новою кровлею; али бишь нѣтъ — не моя, а моей жены, чортъ ее возьми! Тамъ она теперь почиваетъ, лебедь бѣлая, а мужъ-то ея, я-то, Ильюшка, шляюсь. Вотъ, горькая пьяница, — вчера все съ себя оставилъ въ ошарѣ…
Пріѣзжему наскучило слушать разсказы Ильи Яковлича; онъ сказалъ нетерпѣливо:
— Коли ты добрый человѣкъ, Илья Яковличъ, такъ скажи мнѣ, Бога ради, живы ли Степанъ Петровичъ и Ирина Михайловна, — вѣдь они мнѣ родители!
— Какъ! — воскликнулъ Лопата, разинувъ отъ удивленія свой широкій ротъ.
— Просто — я ихъ сынъ Григорій. И что все это значитъ, растолкуй мнѣ, если можешь?
— А! Григорій Степанычъ! добро пожаловать! Какой, братъ, ты выросъ! Да я не узналъ бы тебя! А вѣдь помню, какъ ты мальчишкой былъ, вонъ тамъ валандался въ лужѣ! А тутъ, слышу, увезли Гришу въ Астрахань. Ну, брать, молодецъ-же ты. Ну, поцалуемся. Съ пріѣздомъ тебя поздравляю, говорилъ Илья, растопыря руки и обнимая Гришу. Послѣдній, послѣ дружескаго лобзанія, утерся рукавомъ.
— Ничего, Григорій Степанычъ, отъ меня, можетъ, дрожжами пахнетъ и въ носъ бьетъ; это оттого, что ты еще молодъ, не потребляешь пагубы-то этой, а я вотъ, грѣшный человѣкъ, — выпиваю; жена моя, Аграфена Матвѣевна, просто кабакомъ зоветъ. Будто, что кабакъ вина въ себѣ содержитъ, все оно въ мою утробу переходитъ. Дура-баба, а поучилъ бы, и надо поучить, да что, — бабенка щедушная, а кулакъ-то мой, кулакъ — быка убью. Долго-ли до грѣха, — говорилъ Илья, отчаянно махнувъ рукой: — а все участь моя горькая!
Гриша улыбнулся.
— Что же ты мнѣ про стариковъ-то моихъ не скажешь, Илья Яковличъ?
— Были они вчера по добру по здорову передъ сумерками, когда я проходилъ мимо ихъ; Ирина Михайловна корову на дворъ загоняла, а Степанъ Петровичъ въ окно глядѣлъ и поклонился мнѣ.
— А теперь, что же все это?
— Просто, знать, воры ночью были, знать со старичками покончили. Что дѣлать, Григорій Степанычъ, жалко; горе-то такъ за человѣкомъ и ходитъ. Вотъ и моя-то участь горькая!…
— Что же намъ дѣлать теперь? объявить, чтоли? спросилъ Григорій, едва удерживая слезы при мысли, что его родители убиты.
— Пожалуй хоть объявить. Ахъ я дурень какой, — близко ночевалъ, а ничего не слыхалъ….
— Али стараться въ избу войти?
— Ну, въ избу войдемъ.
— Да какъ же, двери заперты изнутри. Пытался я стучать, крѣпко заперты, не подаются.
— Такъ какъ же? вѣдь въ окнахъ завязнемъ, черезъ окно не взойдешь; надобно дверь выломать. Постой-ко, я своимъ кулакомъ попробую; высоко, правда; развѣ тебѣ на плечи встать?
Гриша окинулъ его взоромъ съ головы до ногъ.
— Что, сосѣдъ, глядишь? что я плечи тебѣ отдавлю? Ну, ты на мои становись, да и валяй..
Григорій не заставилъ въ другой разъ сдѣлать такое предложеніе; онъ сбросилъ тулупъ, вскочилъ на плечи Лопаты и сильною рукой началъ стучать въ дверь. Сверхъ ожиданія, дверь скоро отворилась, и Григорій, потерявъ равновѣсіе, съ размаха упалъ головою въ сѣни.
Когда опомнился Гриша, то, увидѣлъ, что возлѣ его лежалъ сломленный посохъ Петра Кузьмича, который такъ долго служилъ крѣпкимъ запоромъ для осаждаемой двери; онъ всталъ и перекрестился. Сильно забилось его сердце, когда переступилъ онъ порогъ избы, — и что представилось его изумленному взору! Передъ образами лежали старики, внизъ лицемъ и другъ подлѣ друга, — Ирина Михайловна въ бѣломъ сарафанѣ, а посреди избы открытая коробочка, изъ которой вынула старушка свой гробовой нарядъ; на полу валялись горшечные черепки и выбитыя изъ оконъ стекла, а далѣе, возлѣ печки, бездонная квашня и бѣлый ручеекъ раствора, который подлизывала кошка.
Гриша едва дотащился до лавки и, бросясь на нее, схватилъ себя за кудри и зарыдалъ какъ ребенокъ.
— Вотъ участь моя горькая, зачѣмъ вела меня на родину! Охъ, зачѣмъ не убили меня злые разбойники, зачѣмъ убивать старыхъ стариковъ, которые и такъ одной ногой ужь въ гробу стоятъ, говорилъ Григорій. И тошно, горько ему было; сильно рванулъ онъ воротъ рубахи, который давилъ его, и началъ бить въ грудь молодецкую.
Долго плакалъ Гриша, сжимая голову руками, и вопилъ звонкимъ голосомъ, словно женщина; обильно бѣжали изъ глазъ его сыновнія слезы и наконецъ, какъ бы уставши, склонилъ онъ голову, и русыя кудри, перевѣсившись, густою тѣнью своей закрыли его печальное лицо.
— Батюшка, родимый мой, не суждено мнѣ было тебя увидѣть живаго и принять твое отцовское благословеніе. Сирота я горемычный остался на бѣломъ свѣтѣ безъ васъ! вскричалъ рыдая Григорій и бросился обнимать отца.
— Родимая матушка, проснись, пробудись, взгляни на свое дѣтище… и онъ цаловалъ мать. Такимъ образомъ переходя отъ одного къ другому, онъ замѣтилъ, что покойники еще не охолодѣли. — Господи, не живы ли еще они? сказалъ онъ и повернулъ Ирину Михайловну на спину; пощупалъ сердце: оно еще билось, руки были теплы, глаза и губы были плотно закрыты. Онъ приложилъ руку къ носу, старушка дышала. Жива, жива! вскричалъ радостно Гриша: — знать они со страха замерли.
— Матушка! родимая моя, открой глазоньки, никакого страху нѣтъ, злодѣи ушли; возлѣ тебя Григорій, твой сынъ Григорій.
Старушка тихонько взглянула и опять зажмурилась. Напрасно Гриша трясъ ее за руки, напрасно приподнималъ ей голову и теръ грудь, — старушка неоткрывала глазъ. Наконецъ она прошептала: — Господи, прими духъ мой! и опять замолчала. Гриша не зналъ, что дѣлать, метался по избѣ, какъ угорѣлый. — «Они помѣшались со страху», говорилъ онъ самъ себѣ. Вдругъ попалось ему на глаза ведро съ водою; онъ поспѣшно схватилъ ковшъ съ водою, и прыснулъ въ лицо матери, — она вздрогнула и открыла глаза. Гриша поднялъ ее и посадилъ на лавку, прижавши головою къ стѣнѣ, чтобъ не упала, — такъ она была слаба.
Потомъ Григорій бросился къ отцу. Степанъ Петровичъ также дышалъ, также билось его сердце, какъ и у Ирины Михайловны. Гриша съ нимъ не церемонился, а просто вылилъ старику на голову цѣлый ковшъ воды. Старикъ открылъ глаза и дико посмотрѣлъ кругомъ.
— Коли рѣзать, такъ рѣжь за-разъ, а не мучь. Господи, прости мои согрѣшенія! прошепталъ онъ, и опять закрылъ глаза.
Гриша, не разговаривая болѣе, поднялъ его съ полу и посадилъ возлѣ Ирины Михайловны. Старикъ снова открылъ глаза и смутно поглядѣлъ на сожительницу.
— Ну, вотъ вы живы, слава Богу милосердному; а я горевалъ, такъ вотъ въ землю живой и легъ бы, какъ увидѣлъ васъ на полу, говорилъ обрадованный сынъ, обнимая то того, то другую.
Насилу опомнились старики, насилу сообразили настоящее и прошедшее, и насилу увѣрились, что они живы и здоровы. Тутъ-то была для нихъ неописанная радость, какъ прижали они къ сердцу сына милаго, котораго и видѣть въ живыхъ отчаяли. Перебивая другъ друга, безсвязно разсказывали они Гришѣ происшествія прошлой ночи, что только въ состояніи были припомнить.
— Вотъ лежимъ мы и ждемъ смерти, заключилъ Степанъ Петровичъ: — вдругъ: нето громъ, не то гулъ подземный, застучало, грохнуло что-то, и все затихло. Тутъ у меня сердце замерло, и я ужь ничего не помню, спалъ я, или замеръ отъ страха, что ли, до тѣхъ самыхъ поръ, какъ твой, Гриша, голосъ услышалъ.
— А я думала, Гришенька, что я ужь на тотъ свѣтъ переселилась, промолвила Ирина Михайловна.
— Ну, Ирина Михайловна, вѣдь баснями соловья не кормятъ; а ну-ка, поблагодаримъ Господа за избавленіе, да и всякой за свое дѣло примемся. И Степанъ Петровичъ положилъ три поклона въ землю, благодаря Бога со слезами. Его примѣру послѣдовали и жена съ сыномъ.
— Ну, теперь принимайся мать за печку, да попотчуй сына блинками, а я затоплю баню, гостя съ дороги выпарить надобно по обычаю, сказалъ старикъ.
— А вѣдь, батюшка, злодѣи-то крыльцо подломили, да немогли дверей выломать, такъ и убрались, знать, сказалъ Гриша: — счастливы, что отсидѣлись.
— Не задавило-ли ихъ тамъ, проклятыхъ, али лихое споро не умретъ скоро, сказала Ирина Михайловна, стоя въ сѣняхъ и съ удивленіемъ смотря на упавшее крыльцо: — какъ же, мои свѣты, мы сойдемъ отсюда, — вѣдь высоко?
— А вотъ я лѣсенку на сѣновалѣ отыскалъ, послышался внизу голосъ Лопаты, приставлявшаго лѣстницу.
Тутъ только Ирина Михаиловна спохватилась, что она гуляетъ все еще въ гробовомъ нарядѣ; она бросилась въ избу и черезъ минуту на ней алѣлъ по прежнему кумачникь.
— Вотъ, не знаю, за что приняться, просто руки опускаются. Сѣла бы да сидѣла, да любовалась на Гришеньку, еслибъ было кѣмъ замѣнить; да что дѣлать, — кѣмъ замѣнишь? говорила старуха, бѣгая по избѣ и не зная за что приняться.
— А, мои батюшки! чай давно стадо пригналось, а моя бѣлянка еще недоена. Ирина Михайловна, схвативъ дойникъ, побѣжала доить корову, но на порогѣ столкнулась съ сожителемъ.
— Напрасно трудишься, Ирина Михайловна, воры и забыли пожалуй, что сегодня пятница, да и жарятъ твою бѣлянку, такъ ужь ей дойникъ и не нуженъ, сказалъ старикъ.
— Какъ это?
— Да такъ, воры свели коровушку.
У Ирины Михайловны опустились руки, едва дойникъ сдержала, и слезы хлынули ручьемъ.
— Подавиться бы имъ, звѣрямъ плотояднымъ! возопила старушка съ горечью.
— Хоть плачь, хоть нѣтъ, Ирина Михайловна, а что съ возу упало, то и пропало. А все-таки насъ Богъ милуетъ: вмѣсто коровы, конь у яслей.
— Какой конь, полно насмѣхаться, Степанъ Петровичъ.
— Живой конь, не пряникъ; подарилъ его Гришѣ дядя за усердную службу.
— Прощай, Григорій Степанычъ, навѣщу васъ завтра, непремѣнно навѣщу; счастливо оставаться, слышался со двора голосъ уходящаго Ильи.
Григорій вошелъ въ избу, неся два пуховика и нѣсколько свертковъ овчинокъ и цвѣтнаго сафьяна.
— Пособи-ко, батюшка, мнѣ сундукъ внести, сказалъ онъ. И вскорѣ большой кованный сундукъ занялъ цѣлый уголъ у дверей.
Той порой Ирина Михайловна затопила печку, и сковородки загремѣли.
— А я и до сей поры не спрошу тебя, здорова ли сестра и зять? сказалъ Степанъ Петровичъ, когда вся семья сидѣла за столомъ и завтракала.
— Слава Богу, прислали вамъ по низкому поклону и на поминки кой-что. Живутъ хорошо, ловъ богатый; отъ торга дядюшка денежки изрядныя наживаетъ, да все жалуются, что дѣтей нѣтъ. Пожилъ я у нихъ десять лѣтъ, словно у печки погрѣлся. Что у нихъ было горя, какъ сталъ я въ Кострому собираться; стану проситься: дядя въ сердце, а тетушка въ слезы. Что, говоритъ, Гриша, чѣмъ тебѣ, кажись, не житье у насъ; любимъ мы тебя, какъ сына роднаго. — Все такъ, говорю я, да подумай сама, тетушка, старики мои старые, кто ихъ кости прихранитъ? Вѣдь я одинъ у нихъ.
— Ахъ ты, голубчикъ мой, и тутъ-то про насъ не забылъ, прослезясь, воскликнула Ирина Михайловна.
— Можно ли это вздумать, родимая матушка? Вы днемъ и ночью изъ ума у меня не выходили, говорилъ Гриша. Вотъ я этакъ и сбирался года два, да ужь ноньче послѣ Троицы насилу выпросился, и то дядю разсердилъ. Прежде моего выѣхалъ одинъ ярославецъ, я наказывалъ ему: если поѣдешь, молъ, черезъ Кострому, такъ зайди къ моимъ старикамъ, скажи, что-де я поклонъ имъ шлю, да что и я домой скоро непремѣнно буду.
— Былъ онъ у насъ недѣль семь тому назадъ, поклонъ справилъ; а я съ тѣхъ поръ всей ждала тебя, мое дитятко, и просто съума сходила, что нѣтъ тебя долго, да и отецъ-то началъ грустить, сказала старушка.
— Ты ѣхалъ-то благополучно ли? спросилъ отецъ.
— Ѣхалъ я всю дорогу благополучно вашими молитвами; выѣхалъ вскорѣ послѣ Троицы. Дядя и тетка со слезами меня проводили, дядя лошадь купилъ, — десять рублей заплатилъ, — мнѣ въ дорогу, да зажилое, за десять лѣтъ, сто рублей далъ, да еще каштанъ голубой нѣмецкаго сукна, овчинокъ, сафьяну, мелочей разныхъ надавалъ. И вамъ прислалъ кой-чего. Вотъ, и поѣхалъ я, началъ разсказывать Гриша. Ѣхалъ тихо, лошадь не забивалъ, по ночамъ не ѣхалъ, а только днемъ, боясь недобрыхъ людей.
— Блаженъ человѣкъ, иже и скоты милуетъ, замѣтиль Степанъ Петровичъ.
— Все шло благополучно, да вотъ подъ самой Костромой… правду пословица говоритъ: родительскія молитвы изо дна моря выносятъ.
— Что это такое? какъ это! вскричали старички въ одинъ голосъ.
— Да вотъ какъ было, продолжалъ Григорій. Выкормивши вчера въ Кинешмѣ лошадь, пустился я, ужь съ вечерни почти, располагая быть здѣсь сегодня пораньше. Лошадка бѣжала безъ устали. Вотъ это было ужь послѣ полуночи, не доѣзжая верстъ 8-ми до города, въ сторонѣ, въ лѣсу мнѣ показалось — мелькнулъ огонь. Не волки-ли, я думаю, и гляжу пристально; а лѣсъ все густая, ельница, по обѣ стороны такъ и стоитъ стѣною. Неуспѣлъ я опомниться, какъ два молодца держали подъ уздцы мою лошадь.
" — Что вамъ, добрые люди, надобно? спросилъ я, переводя съ трудомъ духъ отъ испуга.
" — Ты и твое добро, отвѣчали разбойники.
— Ахъ, мои батюшки! вскричала Ирина Михайловна, прискочивъ на мѣстѣ.
— Не мѣшай ему разсказывать, замѣтилъ Степанъ Петровичъ.
" — Вотъ и привели они лошадь къ костру и велѣли мнѣ выходить изъ кибитки. Я мысленно каялся во грѣхахъ и прощался съ бѣлымъ свѣтомъ.
— Радость ты моя! заплакавъ и обнявъ сына, сказала мать.
" — Еще два злодѣя сидѣли у костра, — продолжалъ, Гриша: — а пятый съ ружьемъ стоялъ на часахъ.
" — Что ты за птица? спросилъ одинъ изъ сидящихъ.
"Я сказалъ, кто я.
"Не велика же находка, проворчалъ разбойникъ. — Выпрягите лошаденку, а кибитку закатите въ кусты.
((-- Да не прикажешь ли ощупать его подвижную горницу? спросилъ одинъ изъ держащихъ меня за руки.
" — Это дѣло атамана, онъ скоро долженъ вернуться изъ Костромы, сказалъ первый.
" — А его куда прикажешь?
" — Да покуда къ дереву.
"Я упалъ на колѣни, и что имъ говорилъ, какъ имъ молился, — ничего не помню. Помню, что слезы рѣкой лились изъ глазъ и рыданія заглушали голосъ.
" — Вотъ возись еще со щенкомъ, да стереги его, по моему — на осину, да и концы въ воду, сказалъ другой изъ держащихъ меня.
— Ахъ, голубчикъ ты мой; сердце мое чуяло бѣду, говорила Ирина Михайловна, рыдая и прижимая сына къ сердцу.
— Господи, помилуй! Да не мѣшай ему досказать, сказалъ Степанъ Петровичъ.
"Я упалъ на колѣни, и они волокомъ поволокли меня, съ пинками и тычками. Черезъ минуту я, со связанными назадъ руками, уже былъ крѣпко притянутъ къ дереву. Сидѣвшій разбойникъ всталъ и подошелъ къ намъ.
" — Чуръ, не трогать до атамана; онъ скоро будетъ, — сказалъ онъ.
" — И не съ пустыми руками; Лисица славный лазутчикъ, нечего сказать, — договорилъ другой, который крѣпко завязывалъ веревку около моего пояса.
" — А намъ хлопоты да отвѣтъ за всякаго; по моему мертвый языкъ угомоннѣе живаго, заговорилъ другой.
" — Молчать! Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ, крикнулъ голова, и пошелъ прочь. И другіе двое оставили меня.
— Постой, постой, Гриша, такъ они и помянули Лисицу? спросилъ старикъ, прерывая разсказъ.
— Да, батюшка, какъ теперь помню: дескать, Лисица — славный лазутчикъ.
— Такъ и есть! вѣдь я самъ слышалъ голосъ Лисицы, старыя уши не обманули.
— Кто жь этотъ Лисица?
— А такъ себѣ, просто посадскій, ничего не дѣлаетъ, шляется, да, говорятъ, съ недобрыми людьми водится; а если ему и скажутъ про то, такъ еще захохочетъ да и говоритъ: что, дескать, не пойманъ — не воръ; да кто сказалъ, такъ къ тому ночью и приведетъ во дворъ хорошихъ гостей, — такъ и оставятъ въ одно рубахѣ. Да, говорятъ, рады, коли хоть душу-то въ тѣлѣ оставятъ, отвѣчала Ирина Михаиловна.
— Чтожь никто недокажетъ на него? спросилъ Гриша.
— Эхъ, Григорьюшко, да кому хочется донощикомъ быть? Вѣдь, говорятъ, докащику первый кнутъ. А кому захочется съ воеводской-то канцеляріей связаться? оберутъ, оберутъ, да еще пыткой искалѣчатъ, въ острогѣ заморятъ до смерти, — кому же охота? А воръ-то настоящій, пожалуй, и вывернется. Вотъ хоть бы мы теперь, примѣрно сказать, ну были въ великомъ страхѣ; Господь помиловалъ: неужто пойду объявлять? — помилуй меня Господи! да замучатъ. Наѣдетъ судъ: опросы, да допросы, тебя же въ кандалы закуютъ; что, дескать, не ловилъ воровъ, что не далъ знать драгунской командѣ? А крапивное-то сѣмя: всѣмъ давай, — и деньгами, и живьемъ, и курицами, и яицами; послѣднюю корову сведутъ со двора; а у меня теперь и той нѣтъ, — благодарствую. Такъ и всякій: воровъ-то бойся, да и защиты-то бойся; и тѣ и другіе маху не дадутъ, не посовѣстятся голышемъ пустить по міру, сказалъ вздохнувъ Степанъ Петровичъ. А ты продолжай, что разсказываешь.
" — Вотъ усѣлись всѣ разбойники у костра. Разговариваютъ и пьютъ что-то изъ боченка, только часовой молча ходитъ и непристаетъ ни къ пирушкѣ, ни къ разговору. Тошно и горько мнѣ; гляжу на небо да горько плачу. Свечера моросилъ дождь и было темно, а послѣ полуночи тучи разбѣжались и мѣсяцъ глядѣлъ съ неба на мои слезы. Злодѣи напились и растянулись. Все было тихо, часовой сѣлъ и задремалъ, ружье блестѣло между колѣнъ; только лѣсъ качалъ кудрявыми вершинами да ночныя птицы перелетали съ мѣста на мѣсто. Вѣтерокъ вѣялъ мнѣ въ лицо и освѣжалъ мнѣ голову, мнѣ сдѣлалось легче на сердце, и я забылся. Но вотъ я очнулся, сердце опять какъ кипяткомъ обдало, я открылъ глаза: костеръ догорѣлъ, угли едва алѣли; разбойники по прежнему спали и часовой сидѣлъ понуривши голову. Вдругъ слышу кусты зашелестили, кто-то осторожно шелъ ко мнѣ, и черезъ минуту возлѣ меня стоялъ высокій человѣкъ въ грязной холщовой рубахѣ и въ мѣховой шапкѣ. Онъ дѣлалъ мнѣ знаки, чтобъ я молчалъ, а самъ молча перерѣзалъ веревку, которой я былъ привязанъ, также молча взялъ меня за руку, и мы тихо прошли мимо спящихъ разбойниковъ. Откативъ ближе къ дорогѣ мою кибитку, онъ тихонько впрягъ лошадь, которая въ хомутѣ щипала траву, потомъ знакомъ велѣлъ мнѣ садиться, а самъ помѣстился на облучкѣ. Вскорѣ мы выѣхали на большую дорогу. Отъѣхавъ нѣсколько, незнакомый бросилъ мнѣ въ руки возжи, соскочилъ съ облучка и, махнувъ рукой, пошелъ по опушкѣ лѣса. Я не могъ понять: во снѣ или на яву все это дѣлалось со мною. Ощупывая самъ себя и наконецъ увѣрившись, что не сплю, я спохватился поблагодарить моего избавителя, но оглянувшись — его ужь не могъ видѣть: такъ лошадь моя скоро бѣжала. Не доѣзжая верстъ трехъ до города, я услышалъ свистъ и топотъ большаго поѣзда. Пословица говоритъ, что пуганная ворона и куста боится; точно такъ и я осторожно свернулъ въ кусты. Вдругъ мимо меня изъ города пронеслось подводъ до пяти въ большихъ телѣгахъ; въ каждой телѣгѣ сидѣло по два оборванца и такіе страшные, что и теперь сердце замираетъ. Они меня не замѣтили и скрылись въ лѣсу, а я вашими молитвами остался живъ. — Гриша кончилъ.
— Это они, проклятые, отъ насъ лыжи-то навострили, замѣтила старушка.
— Послушай! а каковъ этотъ добрый человѣкъ, что веревки-то твои перерѣзалъ? спросилъ Степанъ Петровичъ.
— Такой сухощавый, бородка небольшая; мнѣ помнится, рыжая или русая, и, кажется, рябоватъ.
— Такъ и есть! воскликнулъ Степанъ Петровичъ — Что скажешь, Ирина Михайловна, кто Гришу-то спасъ?
— Какой-то добрый человѣкъ, Богъ его знаетъ.
— Петръ Кузьмичъ!
— Петръ Кузьмичъ! повторила въ недоумѣніи старушка.
— Вотъ какой я старый дурень, насилу догадался. Степанъ Петровичъ, ударивъ себя въ лобъ, выбѣжалъ въ сѣни и возвратился съ изломаннымъ посохомъ Кузьмича.
— Ну, Ирина Михайловна, видишь и теперь, что это! чей это посохъ? кто его намъ оставилъ на защиту? Не онъ ли послужилъ намъ крѣпкимъ запоромъ? не онъ ли удержалъ ветхую дверь на петляхъ и выдержалъ напоръ и удары разбойниковъ, и наконецъ переломился, отворя дверь сыну! Чей это посохъ? говорилъ восторженно Степанъ Петровичъ, вертя переломленный колъ передъ носомъ своей сожительницы: — чей это посохъ?
— Петра Кузьмича, произнесла съ удивленіемъ и со слезами на глазахъ Ирина Михайловна.
— Кто же этотъ Петръ Кузьмичъ? — спросилъ Гриша.
— Ты его увидишь, отвѣчалъ Степанъ Петровичъ.
V.
[править]Въ воскресенье Гриша съ отцомъ и матерью сбирался къ обѣднѣ въ соборъ. Онъ отперъ свой кованный сундукъ и, вынувъ оттуда свой голубой кафтанъ, надѣлъ его, опоясался персидскимъ жолтымъ кушакомъ, концы котораго висѣли съ лѣваго бока до сырой земли; расчесавъ кудри русыя, прикрылъ ихъ пуховой шляпой, отъ которой красивое лицо его казалось свѣжѣе и румянѣе, и потомъ, пригладивъ только что показавшіеся усики, самодовольно взглянулъ на себя въ маленькое зеркально.
— Ну ужь, нечего сказать, отцовые голубые глаза съ поволокою, говорила Ирина Михайловна, натягивая на ноги костровые чулки со стрѣлками, подарокъ сына, и любуясь на него: — и ростомъ взялъ, вылитый Степанъ Петровичъ!
— А мнѣ кажется, брови-то твои, дугою, черныя, отвѣчалъ, Степанъ Петровичъ, улыбаясь и расчесывая свою сѣдую бороду.
Гриша, закусивъ губы, опять взглянулся въ зеркально.
— Ну, какой ты рыбакъ, голубчикъ ты мой, тебя бы въ панской рядъ посадить; тебѣ ли махать веслами. А что, не попросить ли у Ивана Ильича Барышникова мѣстечка для Гриши? Хорошо кабы на мѣсто Лопаты его принялъ, проговорила старушка.
— Полно, Ирина Михайловна, затѣваешь не дѣло: во-первыхъ Гриша къ торговлѣ панскимъ товаромъ не привыкъ, во-вторыхъ и прадѣды и дѣды, отецъ мой, и я самъ слишкомъ пятьдесятъ лѣтъ съ Волгой знаюсь, и всѣ-то родились, и жили, и умерли рыбаками: такъ неужели Гриша побрезгаетъ отцовскимъ ремесломъ. Хоть меня и на свѣтѣ не будетъ, — стыдно ему забыть, какъ жилъ отецъ Степанъ Петровъ: богатства не нажилъ, а человѣку въ нуждѣ всегда готовь помочь. Что у кого при нуждѣ занималъ, всегда старался отдать; зла съ умысломъ никому не дѣлалъ, никого не обманулъ; трудился, надѣясь на Бога, и всегда Его благодарилъ за то, чѣмъ онъ благословлялъ трудъ мой; многаго не желалъ и малымъ былъ доволенъ. Такъ то, Ирина Михайловна, честнаго труда стыдиться не должно: большую ли, малую ли онъ пользу приноситъ; ты сорокъ слишкомъ лѣтъ живешь со мною, да была ли хоть разъ голодна? проговорилъ Степанъ Петровичъ.
— Вѣстимо, что были сыты, да вѣдь рыба ищетъ, гдѣ глубже, а человѣкъ, гдѣ лучше; всякому хочется богатства, Степанъ Петровичъ.
— Хе, хе, хе! а я слыхалъ отъ разумныхъ людей, будто даетъ Богъ богатство для того, чтобъ богатый бѣднымъ помогалъ. А кто знаетъ, мы съ тобой ближнему-то, можетъ быть, и не помогли бы, а на свои прихоти все протранжирили; а на томъ свѣтѣ и дали бы отвѣтъ, какъ оный неключимый рабъ, скрывшій талантъ въ землю, про котораго въ церквѣ читаютъ. Не всѣ богатые счастливы и не всѣ бѣдные голодны. Не стыдись, Гриша, отцовскаго ремесла, сытъ будешь, сказалъ старикъ.
— Правда твоя, батюшка, работать я привыкъ; сложа руки и у дяди не сидѣлъ; а впрочемъ, на все есть ваша родительская воля.
— Такъ-то, такъ, мои голубчики, а у меня и другое на умѣ; у меня и невѣста есть на примѣтѣ. Хорошая дѣвушка, нечего сказать; такъ все дѣло-то полетать бы и вышло, коли бы Гриша къ Ивану Ильичу попалъ, сказала Ирина Михайловна, накрываясь на низенькія кокошки красной астраханской наметкой, подаркомъ золовки.
— А кто бы это, что за невѣсту ты выкопала, Ирина Михайловна?
— А хоть бы Дуняшка, взятушка Ивана Ильича. Что, вѣдь не худа; умная дѣвушка, только ростомъ маленькая: ну, ничего, малъ золотникъ да увѣсистъ.
— О, славная дѣвушка! такая поклончивая, знаю я ее, вижу, когда имъ рыбу ношу.
— Оно дѣло-то и сподручно бы было; Иванъ Ильичъ и по вѣкъ ихъ не оставилъ бы своею милостью; жили бы, да жили; Гриша-то какъ прикащикъ, а жена-то почти какъ дочка. Вѣдь не худо, Степанъ Петровичъ?
— Вѣстимо не худо; только жаль, что Гриша-то не рыбакомъ будетъ.
— Ну, большая невидаль твой рыбацкій промыселъ! Ты, право, добра своему дѣтищу не желаешь.
— Да кто споритъ съ тобой, Ирина Михайловна. Вотъ мы тебѣ и невѣсту нашли, что ты на это, Гриша, скажешь? спросилъ старикъ, обращаясь къ сыну.
Въ продолженіе этого разговора Гриша переминался съ ноги на ногу и краснѣлъ, какъ малина; глядѣлъ то въ полъ, то въ потолокъ и вертѣлъ шляпу въ рукахъ; при вопросѣ, онъ покраснѣлъ еще болѣе.
— Что мнѣ сказать…. ваша воля, батюшка… на все ваша родительская власть…. произнесъ онъ, заикаясь.
И вотъ они готовы. Степанъ Петровичъ, подвязавши низко алый шелковый кушакъ по праздничному кафтану и перекрестясь, вышелъ изъ избы, а за нимъ жена и сынъ.
Идутъ они по Верхней Дебрѣ въ соборъ и разговариваютъ между собою; Стенапъ Петровичъ показываетъ сыну, который чей домъ. Узка и грязна передъ ними тянется улица, застроенная по обѣ стороны. Ирина Михайловна, осторожно приподнявши свой китайчатый съ кружевомъ сарафанъ (24), идетъ на цыпочкахъ, боясь замарать свои костровые чулки со стрѣлками, или оставить въ грязи черевичекъ на высокомъ каблучкѣ. Костромскія щеголихи, въ высокихъ кокошкахъ, подъ цвѣтными наметками, тамъ и сямъ на цыпочкахъ переходятъ улицу; всѣ торопятся къ обѣднѣ. А въ воздухѣ торжественно гудятъ колокола пятидесяти колоколенъ и соборный благовѣсть покрываетъ ихъ всѣ своимъ густымъ звукомъ.
Многіе молодцы кланяются Безроднымъ и Степанъ Петровичъ, снимая шляпу, кланяется низко въ отвѣтъ; сынъ ему усердно подражаетъ; по Ирина Михайловна какъ будто не видитъ ничего, ни на что не обращаетъ вниманія. Но не подумайте, чтобъ старушка была спесива; нѣтъ, она просто ничего не видитъ, кромѣ своего милаго дѣтища, на котораго любуется сзади, обходитъ и заглядываетъ въ лицо.
И вотъ они перешли ровъ, и вотъ очутились за крѣпостнымъ валомъ, окружающимъ соборъ и воеводскій домъ, — единственныя каменныя въ городѣ палаты (25), и маленькія деревянныя лавочки, носящія громкое имя гостинаго двора.
— Что это, здорова ли, тетушка Никитишна? Давно ты ко мнѣ не бывала; а мнѣ тебя навѣстить нельзя: домъ и ребятъ не накого покинуть. Вѣдь пьяница-то мой опять запилъ, говорила молодая худенькая женщина пожилой, толстой, сойдясь съ ней въ святыхъ воротахъ и поцаловавшись дважды.
— Ахъ ты, горемычная моя Груня! сердце мое изболѣло, на тебя глядя, какъ ты съ пьяницей мучишься. Да никакъ не удалось мнѣ къ тебѣ на дняхъ побывать; мясоѣдъ къ концу приходитъ, невѣстъ и жениховъ полныя руки, отвѣчала послѣдняя. — А что Груня, будто, говорятъ, что у Безродныхъ воры были? спросила она, робко оглядясь кругомъ.
— Были, тетушка Никитишна, отвѣчала та шопотомъ: — корову свели, крыльцо уронили, избу изворочали и всѣхъ обокрали до чиста, — прилгала Груня.
— Такъ; жаль бѣдной Ирины Михайловны! экой грѣхъ!
— Что ихъ, тетушка, жалѣть-то! вотъ, прошли теперь въ соборъ и шапки не гнутъ. Я поклонилась; нешто, старикъ еще поклонился, а мать и сынъ будто не видятъ, глядятъ въ другую сторону. Ишь сынъ къ нимъ пріѣхалъ, что у дяди въ Астрахани жилъ; говорятъ, что добра, что добра привезъ.
— Такъ, такъ! они теперь богаты; ихъ, чай, словно муха укусила — и забыли. Да что это на Ирину Михайловну за спесь напала?
— Оттого-то и спесь, что богата стала.
— А парня-то видѣла?
— Видѣла: нешто, финтикъ.
— Ну, а что, Груня, не ходила ты къ Ивану Ильичу, поклониться и попросить, чтобъ Илью-то опять взялъ?
— Охъ, тетушка! спина у меня устала съ поклоновъ, а что толку: возьметъ, мѣсяцъ продержитъ, плутъ опять запьетъ, и опять сошлютъ.
— Такъ что же, Груня, дѣлать! вѣдь надобно бубна кормить; а онъ никакой прибыли не приноситъ!
— Я хочу совсѣмъ прогнать плута: пусть ко мнѣ не ходитъ, таскается по кабакамъ гдѣ знаетъ; я твоей милостью и безъ его проживу.
— Давно я тебѣ о томъ говорила, такъ неслушаешься; повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ и голову сломить, — неисправится.
— Я и хочу его прогнать, плута.
— И гони, да еще полѣномъ, — совѣтовала тетушка.
Такъ разговаривая, всходили онѣ на лѣстницу паперти, шумя шелковыми сарафанами и побрякивая пуговками.
Между тѣмъ Гриша съ матерью протѣснились въ церковь, окружонную широкой папертью и сіяющую красою праздничною. Согласные звуки пѣнія вмѣстѣ съ облаками фиміама неслись подъ высокіе своды. Паперть по обыкновенію была наполнена женщинами.
Степанъ Петровичъ за тѣснотою не вошолъ въ церковь; онъ сталъ у стороннихъ дверей и усердно молился.
Вдругъ пробѣжалъ въ народѣ глухой шопотъ и замеръ въ самомъ дальнемъ, въ самомъ темномъ углу; толпа въ страхѣ зашевелилась и прихлынула къ задней стѣнѣ, очистя передъ собою свободный широкій проходъ. Высокіе ростомъ присѣдали, чтобъ не выказаться рѣзко изъ толпы; передніе прятались за заднихъ. Но Степанъ Петровичъ, углубясь въ молитву и отложась душою отъ всѣхъ житейскихъ попеченій, ничего не замѣчалъ.
— Воевода! воевода! пронеслось опять по паперти громче прежняго. Но и тутъ старикъ не слышалъ; онъ стоялъ по прежнему на дорогѣ и молился; никто не предупредилъ его. Четыре драгуна съ нагайками въ рукахъ вбѣжали по лѣстницѣ и кричали: дорогу, дорогу! Дорога была давно очищена; одинъ только дерзкій стоялъ, не двигаясь съ мѣста, и молился…
Взвилась нагайка одного изъ драгунъ и съ визгомъ опустилась на голову старика, на сѣдую, старую, голову, почти лишенную волосъ. Вскрикнулъ Степанъ Петровичъ; искры изъ глазъ посыпались, и онъ грянулся на помостъ паперти. Пинками оттолкали драгуны обезпамятѣвшаго старика къ сторонкѣ и очистили дорогу для двухъ огромныхъ гайдуковъ съ булавами, за которыми прошелъ костромской воевода въ вышитомъ золотомъ кафтанѣ и напудренномъ четырехъ-ярусномъ парикѣ. Съ высоты воеводскаго величія, градоначальникъ неудостоилъ замѣтить лежащаго старика, у котораго кровь изъ свѣжей раны алой струйкой текла на помостъ паперти.
Воевода пришелъ и сталъ на свое мѣсто; за нимъ стали гайдуки. Одному изъ нихъ передалъ онъ шляпу, другому трость съ тяжелымъ серебрянымъ набалдашникомъ, такъ многимъ знакомую.
Обѣдня приходила къ концу. Какой-то пріѣзжій проповѣдникъ, кончившій курсъ въ Кіевѣ, полумалороссійскимъ выговоромъ, чрезвычайно кудревато говорилъ проповѣдь о любви къ ближнему, о равенствѣ христіанскомъ во Христѣ, о смиреніи Бого-человѣка, пришедшаго послужить павшему человѣчеству и о будущемъ нелицепріятномъ судѣ, гдѣ равно обличатся грѣхи, какъ сильныхъ земли, такъ и послѣдняго изъ рабовъ. Конечно, проповѣдникъ говорилъ такимъ языкомъ, что многіе изъ предстоящихъ, при всемъ желаніи понять, ничего не понимали; воевода, какъ образованный человѣкъ тогдашняго времени, когда-то, у кого-то, чему-то учившійся, хорошо понималъ, но толку оттого было тоже немного.
Обѣдня кончилась. Воевода вышелъ изъ церкви тѣмъ же порядкомъ, какъ и вошелъ.
Между тѣмъ Степанъ Петровичъ отдохнулъ. Рубецъ отъ нагайки, проходившій черезъ голову, вздулся и побагровѣлъ. Онъ перевязалъ голову своимъ клѣтчатымъ платкомъ и сѣлъ на оградѣ, дожидаясь своей жены и сына.
— Голубчикъ ты мой, Степанъ Петровичъ, что съ тобой сталось? спрашивала Ирина Михайловна подходя.
— Ничего, ничего! шепталъ Степанъ Петровичъ.
— Какъ ничего, родимый мой! — отъ чего синій рубецъ на вискѣ, — чтожь ты не сказываешь?
— Да такъ, оплошалъ; драгунская нагайка задѣла.
— Ахъ они, кровопійцы проклятые! изтязатели-то наши!
— Что ты кричишь, Ирина Михайловна? — али въ воеводскую канцелярію захотѣла? Тамъ языкъ-то укоротятъ.
— Да какъ же не говорить-то, голубчикъ мой, говорила старушка, едва удерживая слезы: — вѣдь они, тираны, напали на человѣка, который ужь и такъ одной ногой въ гробу стоитъ.
— Такъ что же! поскорѣй и другой стану; да вѣдь они и невиноваты, они исполняютъ волю начальства, а начальство на то, чтобъ насъ неучей учить да совѣтъ давать. Мы люди бѣдные, — а на бѣднаго Макара шишки валятся. И Степанъ Петровичъ хотѣлъ улыбнуться, но скорчилъ какую-то болѣзненную гримасу.
— Неужто, батюшка, часто такъ бываетъ? — спросилъ Гриша.
— Да случается. Ты замѣтилъ ли у воеводы на трости набалдашничекъ? Какъ станетъ кто небывалый попередъ градоначальника, такъ онъ его изъ своихъ ручекъ и бацъ по затылку, да такъ, что и почешетъ въ затылкѣ. Здѣшніе-то знаютъ, такъ остерегаются, а какой нибудь пріѣзжій новичокъ попадется; а не то, такъ гайдуковъ наускнетъ, словно, прости Господи, ловчихъ псовъ. Да и воеводша-то сама крѣпко въ томъ подражаетъ своему сожителю. Богомольна, нечего-сказать, каждый день къ заутренѣ и къ обѣднѣ ѣздитъ. Вотъ, пріѣхала она разъ въ одинъ приходъ къ заутренѣ и стоить, — все ничего; вотъ запѣли: «Слава въ вышнихъ», дьячекъ-то одинъ, да и у того голосъ испортился, хрипѣлъ больно; вотъ какъ она крикнетъ вдругъ: — «отецъ Иванъ! что это у тебя Афонька какъ хрипитъ, видно съ похмѣлья? Я въ Питеръ писать стану, что ты причту даешь большую потачку». — Мочи нѣтъ — смѣшно, народъ фыркаетъ, грѣхъ да и только…. Дьячокъ дотянулъ, не знаю, какъ ему Богъ помогъ. А священникъ послѣ говоритъ: ужь за сиверскія двери спрятался отъ стыда. Вотъ какая бѣдовая! Всѣхъ дьячковъ и пономарей въ городѣ по имени знаетъ. А встать передъ ней, — сохрани Господи! крикнетъ бывало: что, скотина, помнишь-ли передъ кѣмъ ты сталъ? да и наускнетъ гайдучища, который при ней безотлучно.
Такъ разговаривая, Безродные подошли къ дому.
— Ну, Ирина Михайловна, полечи ты мою старую голову; ломитъ больно, сказалъ Степанъ Петровичъ, вѣшая, стряхнувши, свой праздничный кафтанъ.
Ирина Михайловна отыскала скляночку вина, настояннаго на березовой почкѣ, и намочивъ имъ голову сожителя, обвязала полотенцемъ.
— Ну, мои любезные, садитесь сегодня за столъ одни; я вамъ не товарищъ.
— А я сегодня хотѣлъ, батюшка, позвать тебя за рѣку въ Ипатьевскій, сказалъ Гриша.
— Съ Богомъ, Григорьюшко, или одинъ; а я отправлюсь на палати.
Не успѣла Ирина Михайловна накрыть на столъ, какъ вошелъ Лопата.
— Здорово ли поживаете, Степанъ Петровичъ, Ирина Михайловна, Григорій Степанычъ? Никакъ вчера не удалось мнѣ навѣстить васъ. Съ праздникомъ поздравляю! съ пріѣздомъ сынка поздравляю! говорилъ онъ, стоя у дверей, низко кланяясь и переминаясь.
— Добро пожаловать, Илья Яковличъ. Нешто, — живемъ; старикъ что-то недомогаетъ, дѣло старое. Милости просимъ, садись съ нами хлѣба соли кушать, чѣмъ Богъ послалъ! говорила Ирина Михайловна.
— Благодарствую, Ирипа Михайловна, ѣсть не хочется, кусокъ въ горло нейдетъ; знаешь ты участь-то мою горькую! охъ! какъ мы съ бабой-то живемъ! Ну, бабенка молодая, все бы еще ничего, да старая-то тетка Никитишна мутитъ; поучить боюсь, кулакъ дуракъ, бабенка щедушная, долго ли до грѣха?
— Что и говорить, Илья Яковличъ! пословица говоритъ: «не надо и кладъ, коли у мужа съ женой ладъ.»
— То-то и ѣсть что ладу-то нѣтъ; все ѣдятъ, какъ ржа желѣзо; что будешь дѣлать, съ горя и выпьешь; раздразнятъ, и пошелъ, и пошелъ….
— Какъ это, Илья Яковличъ, Богъ тебя нанесъ, какъ Гриша-то около избы нашей ходилъ, да въ нее попасть не могъ послѣ разбойниковъ?
— Вовсе не Богъ меня нанесъ, а участь моя горькая. Въ тотъ день я погулялъ, и пришелъ домой въ росхмѣль: жена ругаетъ, гонитъ вонъ; хотѣлъ поучить; да чортъ съ тобой, думаю: ушибешь еще, какъ кошку; взялъ шапку да и пошелъ съ горя въ Ошару. Цѣловальникъ знакомый; чарка за чаркой, да все съ себя и оставилъ, еще въ долгъ повѣрили. Привязался Ванька-Ворона, знаете? не отстаетъ, любить лаховшинку, а самъ, кремень, никогда не поднесетъ. Вотъ и облекли меня, на промѣнъ кафтана, въ худой бабій шугай. Пошелъ я ужь поздно, и боюсь къ женѣ глаза показать: молъ, выгонитъ, пожалуй, и проходя позади вашего огорода придумалъ ночевать у васъ на сѣновалѣ. Вытащилъ коликъ изъ частокола да и пробрался туда. И придушилъ же меня чортъ! ничего не слыхалъ, какъ злодѣи возились на дорогѣ. Проснулся утромъ, ужь свѣтло; сошелъ съ сѣновала и вижу, что Григорій Степанычъ около избы похаживаетъ. Ну, прочее вы знаете. — Илья кончилъ; хотѣлъ, казалось, еще что-то сказать, но не рѣшался.
— Жаль мнѣ тебя, Илья Яковличъ! Худо, какъ въ домѣ дымъ коромысломъ.
— Что дѣлать, Ирина Михайловна, участь моя такая горькая; съ горя пьешь. Вотъ и вчера тоже раздразнила жена, словно собаку какую: дескать, въ моемъ домѣ живешь, пою, кормлю тебя, лежня. Извѣстно, пошелъ да тяпнулъ, и теперь голова трещитъ съ похмѣлья. Денегъ нѣтъ, заложить нечего, сказалъ онъ, оглядывая худой кафтанишка и опорыши на ногахъ.
— Матушка, вѣдь онъ просто выпить проситъ, шепнулъ Гриша Иринѣ Михайловнѣ.
— Итакъ, съ пріѣздомъ сынка, проговорилъ Илья, запинаясь.
— Не обезсудь, Илья Яковличъ; хочешь пообѣдать, милости просимъ; а мы со Степаномъ Петровичемъ горячаго не употребляемъ, такъ и не держимъ.
— Голова съ похмѣлья болитъ, руки дрожатъ, этакая пакость какая!…
— Вотъ, не осуди, что есть, опохмѣлись, Илья Яковличъ, сказала старушка, доставши изъ коробки нѣсколько мѣдныхъ денегъ и подавая Ильѣ; рада бы гостя поподчивать, да ничего не случилось на ту пору.
Илья вздрогнулъ, когда почувствовалъ деньги на своей широкой ладони.
— Благодарствую, Ирина Михайловна, дай Богъ здоровья всему вашему дому благодатному, говорилъ онъ торопливо, пятясь къ двери: — прощенья просимъ!
И онъ поспѣшно выскочилъ въ двери.
— Прости, Илья Яковличъ, кричала вслѣдъ ему старушка; но Илья, не слыша ногъ, уже бѣгомъ бѣжалъ подъ гору, гдѣ Ошара своею зеленою елкою, какъ эмблемою вѣчнаго веселья, манила подъ свою крышу всѣхъ, подобныхъ Ильѣ Яковличу.
— Вотъ, Григорьюшко, бѣгай пьянства, аки яда! Илья Яковличъ добрый человѣкъ и не дуракъ бы вѣдь, слава Богу, — у Барышникова первымъ прикащикомъ былъ, да свихнулся, спился съ кругу, и что же? Съ женой всегда драная грамота; а впрочемъ, кто ихъ разберетъ, другъ на друга жалуются.
— О…. охъ! послышался съ палатей голосъ Степана Петровича. Мать и сынъ сѣли за столъ.
VI.
[править]Весело шелъ Гриша по Нижней Дебрѣ въ послѣобѣденное время, направляясь къ отцовской лодочкѣ, скромно лежавшей на берегу, между своей братіи, и припертой замкомъ къ огромной колодѣ. На улицѣ играли взрослые ребята и женатая молодежь въ мячъ и чехарду, а маленькіе ребятишки въ бабки; нѣкоторые изъ нихъ возились съ бумажнымъ змѣемъ, котораго длинный мочальный хвостъ былъ едва не во всю улицу. И всю эту картину, освѣщало осеннее солнышко. Тихо и прохладно было въ воздухѣ, а на лазоревомъ небосводѣ ни одного облачка; только длинныя бѣлыя нити паутины, обыкновенно предвѣщающія сухую осень, летѣли съ юго-востока.
Ярко алѣло полукафтанье Григорья, сшитое изъ кармазиннаго сукна. Никто не зналъ Гриши, но всѣ кланялись ему, такой былъ тогда обычай у русскихъ людей; и Григорій учтиво отвѣчалъ на поклоны, снимая усердію свою пуховую шляпу.
Старики и молодицы сидѣли на завалинкахъ, и около послѣднихъ жались крошечныя дѣти. Дѣвицы изъ-за занавѣсокъ выглядывали въ окна.
На лужайкѣ, передъ оградою церкви Стефана Сурожскаго (26), бывшей тогда почти на самомъ берегу, сидѣло нѣсколько человѣкъ мужчинъ и женщинъ, и посреди ихъ сѣдой старикъ съ клюкою; повидимому онъ что-то разсказывалъ, и всѣ слушали со вниманіемъ. Женщины съ полуоткрытыми ртами, казалось, боялись проронить хотя одно слово; дѣти робко жались къ матерямъ, молодежь значительно переглядывалась и старики не возражали. Гриша остановился.
— Было это при князѣ Юрьѣ Долгорукомъ. А княжилъ онъ во градѣ Володимірѣ, продолжалъ разсказчикъ съ сильнымъ жестомъ и уставя въ пустое пространство бѣлые безъ зрачковъ глаза свои, которыми не видѣлъ онъ свѣту бѣлаго: — при Юрьѣ Долгорукомъ. А князь Юрій былъ княземъ великимъ, сиречь старшимъ, и всѣ князья русскіе ему повиновались, какъ старшему брату, и ничего безъ его совѣта не дѣлали. Костромы-то нашей голубушки тогда еще не было, а были на этомъ мѣстѣ лѣса непроходимые, темныя, дремучія дебри: на берегу-то Нижняя, а повыше Верхняя Дебря назывались, да и до сей поры улицы такъ зовутся. Ну, извѣстно, кто будетъ жить въ лѣсу дремучемъ, какъ не разбойники, удалая вольница придорожная? Да такая тутъ поселилась вольница, что и Ярославлю городу жутко отъ ея подъ часъ приходилось; а по Волгѣ и говорить нечего, ужь совсѣмъ проѣзду не было! Вотъ и думаетъ думу князь Ярославскій, какъ ему избыть бѣды неминучей, какъ извести проклятую вольницу. Войной идти на нихъ, — воинства у меня мало, да и гдѣ переловить ихъ? взлѣзутъ на деревья, да перестрѣляютъ оттуда мою дружину.. Семъ-ка посовѣтуюсь со старшимъ братцомъ. — И ѣдетъ князь Ярославскій къ князю Володимерскому. Князь Юрій дорогаго гостя встрѣчаетъ, за бѣлы руки принимаетъ и за дубовые столы сажаетъ, а великая княгиня своими бѣлыми руками чару меду наливаетъ, подноситъ дорогому гостю и цалуетъ его во уста. И такъ князья пируютъ и прохлаждаются три дня, а сами думу думаютъ, совѣтъ ведутъ. И надумались князья идти на Волгу съ воинствомъ: сперва выжечь лѣса дремучіе, а потомъ полонить вольницу. Вздумано, сдѣлано. Потянулись князья съ дружинами Володимерскими къ Ярославлю, а оттуда сѣли на ладьи да и спустились по Волгѣ; и стали они станомъ на томъ берегу, а на этотъ переѣхали охотники выборные, да и зажгли лѣсъ. И запылала дебря моремъ пламеннымъ, и разлилось это море по всѣмъ концамъ, и отъ того великаго пожару подернулось небо кровавымъ заревомъ. Такой трескъ пошелъ по лѣсу, что волосъ дыбомъ становился у самыхъ храбрыхъ воиновъ княжескихъ! Вспѣнилась, закипѣла, забушевала Волга-матушка, волнами красными. Любуются князья съ того берега на страшное позорище. Испугались разбойники и изъ Нижней Дебри бросились въ Верхнюю; да и тамъ сталъ дымъ имъ глотки захватывать. Атаманъ ихъ былъ изъ татаръ и слылъ богатыремъ и назывался Чувиль-Гроза. Онъ, видя послѣдній часъ своему молодечеству, созвалъ на совѣтъ свою шайку и сказалъ имъ зычнымъ голосомъ:
" — Гой, еси, вы братцы-товарищи, приволжская вольница, знать насталъ, наступилъ нашъ послѣдній часъ, минуемъ ли мы смерти лютыя? Нѣтъ теперь у насъ легкихъ лодочекъ, всѣ сгорѣли они при берегѣ, а добрые кони отъ смраду задыхаются. Мы пойдемъ, побѣжимъ пѣшіе, въ лѣса Муромскіе; здѣсь намъ остаться — живьемъ сгоримъ. А князьямъ въ руки предаться, — станетъ дружина княжеская потѣшаться надъ нами, и невесело намъ будетъ на сосенкахъ, на елочкахъ покачиваться!
" — Идемъ, бѣжимъ отсюда, куда глаза глядятъ! рявкнули разбойники.
"А Чувиль-Гроза опять къ нимъ рѣчь держитъ:
" — Ужь и вы, братцы — товарищи, вы забыли, что у насъ много злата, серебра и каменьевъ самоцвѣтныхъ и окатнаго крупнаго жемчугу? Мы всего съ собой не заберемъ, мы всего на себѣ не унесемъ; сгоритъ въ пожарищѣ крупный жемчугъ, перелопаются дорогія камни, не сгоритъ злато, серебро и достанется оно нашимъ ворогамъ. А вы знаете, братцы, сосну столѣтнюю, громомъ Божьимъ опаленную: передадимъ ей на сохраненье добро наше, зароемъ все подъ ею во сыру землю!
"Какъ сказано, такъ и сдѣлано. И пошли разбойники подъ сосну столѣтнюю, громомъ Божьимъ опаленную, понесли боченки золота и большіе котлы серебра. А у сосны привязанъ былъ атамановъ добрый конь, а на соснѣ висѣлъ колчанъ съ калеными стрѣлами, а подъ сосной лежалъ атамановъ мечъ-подъемъ. И копалъ тѣмъ мечемъ Чувиль-Гроза подъ сосною яму глубокую, окопавши дѣлалъ заклятія на поганомъ татарскомъ языкѣ. И зарыли въ ту яму разбойники свои сокровища; а сверху навалили бѣлъ-горючъ камень. Чувиль-Гроза ускакалъ на своемъ добромъ конѣ въ лѣса Муромскіе и долго, долго тамъ разбойничалъ; а разбойники передохли отъ дыму и пламени. Сгорѣли лѣса дремучіе и дебри непроходимыя, дружины княжескія очистили мѣсто и вскорѣ на этомъ мѣстѣ закрасовался городъ Кострома — удѣлъ княжества Володимерскаго. Давнымъ-то давно это было; а сосна стоить и теперь цѣлехонька, не гніетъ она, не сохнетъ, и топоръ не беретъ, только черные вороны вьютъ гнѣзда на ея косматой вершинѣ; а подъ ней лежитъ бѣлъ-горючъ камень, гдѣ зарыто заклятое сокровище. И до сихъ поръ не родился смѣльчакъ, чтобъ его вырыть!
— Не разъ слышалъ я отъ тебя объ этомъ кладѣ, но, скажи по совѣсти, дѣдушка Морозь, правда ли, что, эта сосна на Галичской дорогѣ? спросилъ вдругъ глухой голосъ позади слѣпца. Всѣ обернулись, не исключая и Гриши. Возлѣ самой ограды стоялъ небольшой, черноватый мужичонка, съ черной рѣдкой бородой, выдавшимися скулами, широкимъ носомъ и узкимъ лбомъ, заросшимъ волосами. Онъ глядѣлъ исподлобья и какъ-то въ сторону, какъ будто боясь встрѣтиться съ чьимъ нибудь взоромъ. Кафтанъ его былъ почти весь въ дырахъ, но карманы и пазуха отдулись: старая шляпенка съ оборванными полями надвинута была на самыя брови. Всѣ невольно вздрогнули и отодвинулись подальше, услышавши голосъ этого человѣка; одинъ слѣпецъ отвѣчалъ насмѣшливо:
— Али счастья хочешь попробовать, Ворона? Говорятъ, что ты у татарина и татарскому языку учишься, да въ полночь по лѣсамъ и болотамъ таскаешься, да цвѣтъ папоротника отыскиваешь?
Всѣ переглянулись; а Ворона, оглядѣвшись боязливо, отвѣчалъ:
— Не худо бы, дѣдушка. Чѣмъ чорту владѣть этимъ богатствомъ, такъ лучше пусть добрымъ людямъ достанется!
— Полно, Иванъ Иванычъ! я слыхалъ, что коли Богъ даль намъ силу, да здоровье, да неглупую голову, такъ истиннымъ кладомъ наградилъ. И такъ на чужой каравай ротъ не разѣвай, а пораньше вставай, да свой затѣвай. Не совѣтую продавать душу нечистому, сказалъ слѣпой тономъ наставника.
— Правда-ли это, что сосна-та самая, что по Галичской дорогѣ?
— Правда-то правда. Говорятъ, она и теперь стоитъ, и по вѣкъ стоять будетъ; такъ мнѣ расказывалъ дѣдушка. И самъ онъ пытался кладъ достать, да такія видѣнія видѣлъ, что волосы дыбомъ становятся, какъ бывало поскажетъ — да и закаялся, да и всѣмъ православнымъ заказалъ, продолжалъ разскащикъ. А не совѣтую, не совѣтую тебѣ, Иванъ Иванычъ, съ нечистой силой связываться.
— Спасибо за поученье, дѣдушка Морозъ, проворчалъ Ворона.
— За поученье не сердись: съ добрымъ желаньемъ оно сдѣлано, — проговорилъ слѣпецъ вставая.
— Гдѣ же ты почуешь сегодня, дѣдушка Морозъ? спросила одна изъ молодицъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ.
— А гдѣ Богъ дастъ, Петровна! Ты со мной говоришь? Ну хоть къ вамъ въ избу пойду.
— Добро пожаловать, дѣдушка! — и Петровна пошла впередъ; за нею поплелся слѣпой разскащикъ, ощупывая палкою передъ каждымъ шагомъ и шаря по забору рукою. Онъ вскорѣ отыскалъ ворота избы, въ которую шолъ.
Гриша, услышавъ пѣсню и какую-то брякотню, взглянулъ влѣво по улицѣ, въ концѣ которой стояла Ошара съ своею неувядаемою эмблемою. Передъ нею образовалась какая-то толпа. Всѣ бывшіе на лужайкѣ слушатели слѣпца, большіе и малые, побѣжали туда, въ томъ числѣ и Ворона. Григорій также изъ любопытства пошелъ къ тому мѣсту. Передъ кабакомъ, посреди улицы, толпа полупьяныхъ мужиковъ орала во все горло слѣдующую пѣсню:
«На улицѣ рамола,
Рамола;
Жена мужа продала,
Продала;
За дешевой, за товаръ,
За товаръ, —
За денежный за калачъ
За калачъ.»
И среди ихъ Илья, закинувъ голову зажмуривъ глаза, закусивъ бороду и взмахивая руками, такіе дѣлалъ прыжки, что жидкая грязь изъ подъ его босыхъ ногъ летѣла брызгами во всѣ стороны и залѣпляла глаза пѣвуновъ; но они, казалось, того нечувствовали и продолжали, присвистывая и прищелкивая, свою пѣсню.
Мальчишка, сынъ цѣловальника, стоялъ на крылечкѣ кабака и что есть духу барабанилъ въ печной заслонъ.
— Ухъ ты, ахъ ты! вскрикивалъ Лопата, ѣидаясь какъ бѣснующійся во всѣ стороны потомъ пускался въ присядку; какъ будто уставалъ, семенилъ ногами на одномъ мѣстѣ и опять бѣсновался. Потъ катился градомъ съ плясуна. Пѣсенники старались перекричать и заглушить другъ друга. Зрители хохотали, держась за бока. Передъ Григорьемъ стояли два мальчика лѣтъ по десяти; они, сочувствуя веселой картинѣ, также хлопали въ ладоши. Вдругъ, раздвигая толпу, протѣснилась къ нимъ Петровна.
— Что вы, злодѣи, тутъ дѣлаете! Вотъ я отдеру васъ хорошенько, негодные, кричала она, волоча ихъ немилосердно за руки. Чему хохочете, горла-то распустили? нечего чужой пагубѣ радоваться; не смѣяться, а жалѣть должно, глядя на погибшаго человѣка; сами, можетъ, хуже будете. Долго еще она читала наставленія своимъ сыновьямъ, покуда не скрылась изъ виду.
— Полно, Илья Яковличъ, образумься; экъ тебя черти разшевелили! говорилъ Ворона, глядя подъ ноги Ильѣ.
— А, пріятель! добро пожаловать! заемъ красенъ платежемъ: вчера я тебя угощалъ, а сегодня ты меня долженъ угостить, отвѣчалъ Илья, остановясь и отирая рукавомъ потъ съ лица.
— Ну ужь, не осуди, въ карманѣ ни шелеха; на тебя, другъ, надѣялся.
— Онъ все такъ, желѣзная яичница; въ людяхъ Ананья, а дома ненайдешь, говорилъ Илья.
— Распотѣшилъ, кричала толпа пѣвуновъ: — надобно, ребята, угостить его; сложимся и угостимъ!
— Благодарствую, товарищи, говорилъ Илья, низко кланяясь: — отъ чести не отказываемся.
Двое изъ толпы вышли, подхватили Илью подъ руки и, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, повели въ Ошару. Ворона, видя, что тутъ и ему перепадетъ что нибудь, послѣдовалъ за ними. Остальные также съ пѣснями пошли въ кабакъ. Цѣловальникъ съ цѣловальницею не успѣвали наливать.
Любопытные разошлись, и Гриша пошелъ къ отцовской лодкѣ: но тутъ только вспомнилъ, что забылъ изъ дома взять весла. Ему не хотѣлось ворочаться за ними; оглядясь, Григорій увидѣлъ, что одну изъ лодокъ спихнули два мальчика, — старшему было лѣтъ 13, — и хотѣли ѣхать за Волгу.
— Послушай, мальчикъ! ты знаешь, гдѣ живетъ Степанъ Петровичъ Безродный? спросилъ Григорій, обращаясь къ старшему.
— Какъ-ста не знать, отвѣчалъ послѣдній, почесавъ въ затылкѣ: — вѣдь онъ на Воскресенской горѣ живетъ.
— Да; потрудись сходи туда, возьми пожалуста весла, я забылъ взять.
— А кто твоя милость?
— Я сынъ Степана Петровича; и если ты его самаго не увидишь, то спроси Ирину Михайловну.
— Далеко-ста идти, неохота. А куда ѣхать изволишь? мы перевеземъ, коли за Волгу.
— За Кострому рѣку.
— Ну, и за рѣку свеземъ.
— Да вы тамъ меня ждать не будете?
— Ничего, подождемъ.
— Коли такъ, то ладно. Да вотъ что: мы поѣдемъ въ нашей лодкѣ, а весла твои.
— И взаправду, твоя побольше.
Итакъ, Григорій отперъ замокъ и столкнулъ лодку на воду. Старшій мальчикъ перенесъ въ нее свои весла и сѣлъ гресть; младшій остался на берегу. Гриша прыгнулъ въ лодку и взялся править.
Съ любовью глядѣлъ Григорій на Волгу, вспоминая свое житье въ Астрахани. Широкой лентой синѣла Волга, переливаясь, то серебристымъ, то палевымъ цвѣтомъ; на стрѣлкѣ кое-гдѣ торчали приземистые кустарники, съ которыхъ вѣтеръ свѣялъ листочки — всѣ до послѣдняго, но густая сочная трава еще не потеряла зеленаго цвѣта. И вотъ — они въѣхали въ Кострому рѣку. Передъ ними высился древній Ипатьевскій монастырь съ четвероугольною колокольнею; грустію чернѣлъ вѣковой обрубъ (вмѣсто ограды нынѣ существующей) изъ дубовыхъ стоячихъ бревенъ, изъ-за котораго виднѣлись темные кедры и старыя сосны, покачивая кудрявыми вершинами. Раздался благовѣстъ къ вечернѣ. Григорій, оставивъ мальчика при лодкѣ, пошелъ въ церковь. Молодой послушникъ ходилъ съ большой книгою съ клироса на клиросъ и звонкимъ голосомъ отчетливо и громко сказывалъ стихиры; монахи пѣли протяжно, повторяя сказанное. Грустно и вмѣстѣ весело было на душѣ молящагося, уста сами собою шептали молитву, глубокій вздохъ летѣлъ изъ сердца, и слеза умиленія просилась на рѣсницу.
Усердно молился Гриша, стоя посреди церкви; онъ вспомнилъ, что давно былъ онъ въ этомъ храмѣ, бывши еще младенцемъ; что во время его болѣзни сердобольная мать обѣщалась отслужить молебенъ въ этой святой обители, и что по его выздоровленіи принесла его сюда и выполнила обѣщаніе.
Вечерня кончилась, и Гриша съ благоговѣйнымъ любопытствомъ оглядывалъ внутренность храма; онъ взглянулъ вправо, и глаза его долго не могли оторваться отъ памятника, любопытнаго по своей древности. Это было царское мѣсто, присланное Царемъ Михаиломъ Ѳеодоровичемъ въ даръ монастырю, на память призванія его на царство изъ стѣнъ этой святой обители. Долго любовался Гриша его рѣзнымъ верхомъ въ видѣ башни, вмѣсто балдахина, украшеннаго на верху двуглавымъ орломъ (27).
Начали молебенъ по заказу. Гриша опять началъ молиться; вдругъ онъ взглянулъ влѣво — и потупился, взглянулъ въ другой разъ — и отвернулся, взглянулъ въ третій — и ужь не спускалъ глазъ…. На кого глядѣлъ бѣдный добрый молодецъ?
У лѣваго столба стояла дѣвица и усердно молилась, крестясь бѣлою рукою, на которой сверкали перстни изъ цвѣтныхъ камней. Черные глаза ея кротко, благоговѣйно смотрѣли на иконостасъ, уста шептали усердно молитву.
И какъ хороша, и какъ нарядна она была, — отъ повязки, унизанной цвѣтными каменьями съ поднизью изъ крупнаго жемчуга (28), до алаго объяринаго сарафана, отъ жемчужнаго ожерѣлья до золотого пояса, отъ шолковаго рукава рубашки до черевичка, вышитаго блестками. Все говорило, что это дочь богатаго отца: отъ чорной дугою брови, до шелковистой косы, заплетенной лаптемъ и кончающейся бантомъ изъ голубой ленты, которая висѣла по спинѣ чуть не до колѣнъ; отъ бѣлоснѣжной лебединой шеи до гибкаго стана, — все говорило, что нѣтъ такихъ красавицъ во всемъ городѣ.
Возлѣ дѣвушки стояла низенькая старушка въ преузоррчной наметкѣ изъ заморскаго ситца и въ кутнёвомъ (29) сарафанѣ.
Почувствовала ли дѣвушка на себѣ жгучій молодецкій взоръ или такъ случайно, — только она взглянула на право, встрѣтилась взоромъ съ глазами Гриши, вспыхнула нелучше своего алаго сарафана и, закусивъ свою нижнюю губку, начала проворно креститься и низко кланяться, и ужь болѣе не оглядывалась.
Григорій потупиль голову. Долго стоялъ онъ, долго что-то думалъ, и тогда только очнулся, когда старый монастырскій служка, побрякивая ключами, подошолъ къ нему и сказалъ:
— Другъ мой, пора церковь запирать; а коли усердіе есть, помолись, я маленько и обожду.
"Куда же дѣвалась она? какъ это я незамѣтилъ, когда они вышли? Вотъ диво! словно задремалъ, — думалъ Григорій, выходя за монастырскія ворота. Ему уже не любопытно было походить по монастырю, какъ прежде намѣревался; онъ машинально шолъ къ лодкѣ. Красавица со старушкой стояли на берегу и разговаривали съ мальчикомъ. Гриша обрадовался, поспѣшилъ къ нимъ и низко поклонился.
— Молодецъ, не въ городъ ли, дружокъ, поѣдешь. Мальчикъ говоритъ, что это твоя лодка, такъ перевези и насъ по пути, дружокъ, говорила старушка.
— Изволь, коли твоей милости угодно, перевеземъ, — говорилъ Григорій, запинаясь и поглядывая на красавицу. Она тоже взглянула раза два на него и, пуще покраснѣвъ, закрылась плотно носовымъ бѣлымъ шолковымъ платкомъ съ зеленою каймою, оставя открытою только верхнюю часть лица (30).
— Слава Богу, нашли добраго человѣка, а то на перевозѣ дощаникъ ожидается (31); развѣ къ ночи отвалитъ, — намъ долго ждать, Ишь, обѣщанье было молебенъ отслужить въ Ипатьевскомъ; день-то сегодня хорошъ. Вотъ и осень пришла, и не успѣешь опомниться, какъ и зима подкатитъ студеная, говорила старушка, усаживаясь въ лодку. Но такъ какъ Григорій сѣлъ было въ весла, то она и разсчитала посадить внучку лицомъ къ кормѣ, гдѣ, было, помѣстился мальчикъ.
— Ну, внучка, садись, да постели на лавочку платокъ, неравно сарафанъ замараешь; ты будь бережлива, ворчала она.
Дѣвушка молча повиновалась.
Григорій увидѣлъ свою ошибку тогда, какъ уже лодка поплыла; онъ проворно перескочилъ на корму, сдѣлавъ знакъ мальчику пересѣсть къ весламъ.
Дѣвушка очутилась лицомъ къ Григорью, безпрестанно краснѣла, потупляла глаза и перебирала рукою пуговки на сарафанѣ. Лучъ солнца, догорая, золотилъ поверхность рѣки и отражался въ глазахъ красавицы и на золотомъ широкомъ галунѣ ея сарафана.
Старушка съ досадой замѣтила, что внучка не закрывается платкомъ, и что молодецкіе глаза безпрепятственно любуются ею.
— Что, это, хорошее ли дѣло — ты не закрываешься; этакая безстыдница, ворчала она почти шопотомъ.
— Чѣмъ же я, бабушка, закроюсь? вѣдь платокъ я подъ себя послала, дрожащимъ голосомъ тихо отвѣчала дѣвушка.
— Ахти, и я свой подъ себя послала, сказала старушка и хотѣла уже его изъ подъ себя вытащить, но боялась, чтобы при этомъ не качнулась лодка (а воды старушка ужасно боялась) и оставила свое намѣреніе.
Лѣниво Гриша работалъ кормовымъ весломъ; лодка тихо скользила, а онъ безмолвно любовался красотой невиданной. Скоро перелетѣла лодочка; Григорій досадовалъ, за чѣмъ такъ узка Кострома рѣка, за чѣмъ она не море широкое, раздольное, но которому бы онъ готовъ былъ плыть всю жизнь свою.
Лодка причалила къ городскому берегу, старушка, приподнявши сарафанъ, покрякивая, выползла изъ нея и осторожно побрела по грязи; но дѣвушка стала на обочинѣ лодки и въ раздумьи глядѣла на грязный берегъ.
Гриша бросился на выручку. — Какъ здѣсь грязно, сказалъ онъ трепетнымъ голосомъ.
— Да, грязно, не глядя на него, прошептала красавица и протянула было ножку въ шитомъ блестками черевичкѣ.
Григорій подалъ ей дрожащую руку, другою охватилъ ея станъ и, крѣпко, крѣпко прижавъ къ сердцу, перенесъ ее на сухое мѣсто и поставилъ возлѣ старушки. Изъ устъ красавицы вырвалось невольное: ахъ! она чувствовала, какъ его шелковистыя кудри скользнули по ея пылающей щекѣ, слышала, какъ чутко колотилось его сердце.
— Что это за боярышня такая, хорошее-ли дѣло, безстыдница, на рукахъ носятъ; ноги, что ли, отсидѣла, — сердито поглядывая на Гришу, ворчала старушка. Дѣвушка покраснѣла еще пуще и готова была заплакать, но Гриша сказалъ:
— Невозможно въ такихъ черевикахъ перейти такую грязь; въ пору и нашему брату, и удивлялся своей смѣлости.
— Такъ ты, дружокъ, вонъ къ тому бы плоту присталъ!
— Тотъ почти весь въ водѣ, — отвѣтилъ мальчикъ.
— Изволь ко за труды, молодецъ! Спасибо, что перевезъ, — молвила старушка и, развязавъ одинъ конецъ своего носоваго платка, вынувъ денежку, подавала Гришѣ. Изволь!
— Благодарствую! трудъ мой невеликъ; вѣдь все равно — мы бы одни поѣхали же, кланяясь, отвѣчалъ Гриша.
— Полно чваниться-то, возьми на пряникъ, годится, возьми, дружокъ!
— Ей Богу не возьму, говорилъ Григорій, покраснѣвъ до ушей.
— Возьми, возьми — не упрямься!
— Сказалъ, что не возьму.
— Ну, какъ хочешь; губа толще, такъ брюхо тоньше, вишь спесивъ больно. А годилось бы; что дѣлать, больше не случилось, да и рѣка не широка, и не видали какъ переѣхали, говорила старушка обидясь. — Мальчикъ, возьми ты! Ну, онъ какъ хочетъ, а твое дѣло дѣтское — калачъ купить, — и она протянула руку къ мальчику.
Мальчикъ, съ худо скрытою радостью, взялъ денежку и поклонился.
Поклонился и Гриша; тѣмъ же отвѣтили и старушка съ дѣвушкой. Подобравъ сарафаны, онѣ пошли въ гору на Ишанскую (32) улицу; а Григорій стоялъ на одномъ мѣстѣ и грустно смотрѣлъ имъ въ слѣдъ.
Сѣрая лошадь въ яблокахъ, запряженная въ крашенную телѣжку, встрѣтила бабушку съ внучкой; здоровый кучеръ въ сѣромъ армякѣ осадилъ лошадь, и, поровнявшись съ ними, остановился. Старушка и дѣвушка вскарабкались на высокую телѣжку, которая и поворотила назадъ; Гришѣ показалось, что красавица оглянулась на него и потомъ закрылась платкомъ.
Чрезъ минуту онѣ скрылись изъ виду; а онъ, придерживаясь рукою за грудь, какъ-бы удерживая съ удвоенной силой стучащее сердце, все еще стоялъ и смотрѣлъ въ пустое пространство. По біенію сердца узналъ онъ, что спокойствіе его нарушено, и навсегда…
Невыразимо-грустно было Гришѣ, когда опять сѣлъ онъ въ свою лодку; слезы просились на глаза, а плакать было стыдно; да что за глупость, о чемъ ему плакать? Ничего не видѣлъ Григорій на возвратномъ пути, ни на что не смотрѣлъ; не отвѣчалъ на вопросы мальчика, не слышалъ его болтовни; онъ опустилъ голову и сидѣлъ потупившись. Воображеніе рисовало ему то красавицу съ ея обворожительнымъ взглядомъ, то хлопотливую старушку съ денежкой въ рукахъ и ихъ послѣдній прощальный поклонъ; и грустно, невыразимо грустно было Гришѣ.
— Гришенька, вѣдь отецъ-то больно хвораетъ; я думаю послать за священникомъ, говорила Ирина Михайловна, встрѣчая сына, входящаго въ избу.
Но сынъ молчалъ, и потупивъ голову, какъ будто считаль половицы.
— О-охъ! головушку ломитъ, послышалось съ палатей.
VII.
[править]Въ слѣдующую субботу, Дарья Алексѣевна въ передней избѣ новаго дома, которая кромѣ величины и косящетыхъ оконъ, ничѣмъ не отличалась отъ старой, — пекла блины. Иванъ Ильичъ ихъ кушалъ. Потапъ, также сидя у дверей, получалъ по временамъ подачки отъ Дарьи Алексѣевны. Это было часовъ въ семь утра.
— Когда ты думаешь, дружокъ Иванъ Ильичъ, новоселье справлять? Родные и сосѣди завалили насъ хлѣбомъ-солью. Чай, всѣхъ надо будетъ позвать? спросила старушка.
— Въ понедѣльникъ Настя будетъ именинница, такъ и новоселье и именины думаю справить за одинъ конобой, отвѣчалъ зять.
— Такъ, дружокъ! да вѣдь гости всѣ захотятъ, чтобъ именинницу за пирогомъ поздравить, а гдѣ это видано, чтобъ дѣвку во всѣ люди на веселье выводить?
— Эхъ, матушка! да вѣдь гости всѣ почти родные будутъ, кромѣ Живчикова; всѣ они знаютъ Настю; а Живчикова я и незвалъ бы, да самъ напросился, знать Насгю своимъ глазомъ хочетъ посмотрѣть. И то по два мясоѣда отбою не было.
— Напрасно ты и отбиваешься, дружокъ; Луку Герасимыча хвалятъ; по моему, веселымъ пиркомъ да и за свадебку.
— Ну объ этомъ подумаемъ; да и куда торопиться: дѣвка еще не остарокъ, въ хорошемъ житьѣ наживется, а въ худомъ наплачется. Поговоримъ-ко лучше о новосельѣ: чай, поварью надобно?
— И! на что дружокъ поварья, лишнія траты, мы позовемъ Никитишну: она мастерица стряпать, и дѣвицы пособятъ.
— Какихъ же припасовъ надобно? ты подумай, матушка. Я думаю, въ понедѣльникъ не всѣ будутъ скоромное кушать.
— Какъ же дружокъ: первая Ульяна Михайловна, она понедѣльничаетъ, какъ и я, грѣшная; вторая Савишна; матушка попадья тоже, Гаврило Семенычъ и братецъ Марко Алексѣевичъ тоже понедѣльничаютъ. Рыбки надобно приготовить непремѣнно.
— Хорошо; я Потапа пошлю къ Безродному: живой принесетъ.
И чрезъ нѣсколько времени Иванъ Ильичъ на сѣрой лошадкѣ, управляемой Потапомъ, катилъ въ лавку.
Въ это время въ свѣтлицѣ происходила другая сцена. Настя, съ покраснѣвшими отъ безсонницы глазами, неодѣтая, сидѣла на постели; она склонила грустно головку на ладонь лѣвой руки; тѣлогрейка, накинутая небрежно на плеча, спустилась.
Дуняша отвернула полу бранаго полога и сѣла въ ногахъ подруги.
— Я думала, что ты заснула, сказала она: — а ты не спишь. Послушай, Настя, какая ты сдѣлалась блѣдная, подъ глазами посинѣло, на что похоже, вѣдь захворать не долго, что за дурь себѣ въ голову вбила: тошно, грустно, а о чемъ, — спросить, — сама не знаешь, дурачишься; по моему, не о чемъ грустить, покуда батюшку Богъ милуетъ. Вѣдь оговорки еще не завтра? Хоть отъ Луки Герасимыча и отбою нѣтъ, да еще вѣдь не порѣшили.
— То-то и есть, что напрасно онъ хлопочетъ, за его-то ужь никогда и не пойду, отвѣчала Настя.
— Врешь, пойдешь, какъ батюшка прикажетъ; гдѣ это видано, родительской воли ослушаться, возразила Дуня.
— Нѣтъ, ужь лучше въ монастырь пойду.
— Вотъ какая старица, похожа на старицу, — нечего сказать, особливо намедни, какъ стала разсказывать про того пострѣла, что черезъ рѣку перевозилъ: и такой и сякой, незамазаной, красавецъ написанный, ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ написать; а у самой щоки такъ и пышутъ. Старица!
Настя уткнула голову въ подушку и трепетала, — отъ смѣху или отъ рыданій, нельзя было видѣть. Взятушка продолжала: — Не о чемъ тебѣ, Настя, кручиниться да дурь на себя накидывать; замѣтитъ бабушка, начнутъ лечить да отшептывать, да слава по городу пойдетъ, что дескать Барышникова невѣста дряхлая, тогда и женихи не будутъ свататься, и поневолѣ въ дѣвкахъ останешься.
— Неужто ты горевать бы о томъ стала, Дуняша? спросила Настя, повернувшись къ подругѣ и протирая влажные глаза.
— Еще бы не горевать! что за жизнь. Покуда молода, невѣстою чтутъ, наряжаютъ, да не выпускаютъ никуда, держатъ какъ птичку въ клѣткѣ, а тутъ будешь постарше, пожалуй ходи по церквамъ, да монастырямъ, такъ нарядиться не дадутъ: надѣнь старушечью шапку съ ушами и ходи въ ней какъ хочешь.
— А замужемъ развѣ легче? сухота, забота; каковъ мужъ навяжется, угождай ему, свекрови угождай, семьѣ угождай.
— За то ужь какъ пава нарядилась, да съ мужемъ и гуляй на всѣхъ гулянкахъ, на всѣхъ свадьбахъ пируй. А будто ужь и мужья всѣ худые? есть и хорошіе, есть такъ, что не жена мужу, а мужъ женѣ угождаетъ. Вотъ что бываетъ, говоритъ Никитишна.
— Мало ли, что она говоритъ; она говоритъ: сначала женихъ и нелюбъ бываетъ, а послѣ полюбится; а по моему, постылый женихъ и мужемъ постылымъ будетъ.
— Ну, ладно, говори что хочешь, а все пора вставать, да внизъ идти завтракать. Тебя, Насгя, совсѣмъ и отъ ѣды отбило.
— Охъ, Дуняша, сердце больно болитъ!
— Ужь не сглазилъ ли тебя тотъ молодецъ, что перевозилъ? Ужь баушка бранила его, бранила, щелкоперомъ зоветъ.
Настя закрыла лицо руками и зарыдала.
— Вотъ-те на! да она взаправду плачетъ? Полно, Настя, какъ тебѣ не стыдно! Неужто о чужомъ молодцѣ? Фу, какъ тебѣ не стыдно! побойся Бога.
— Да, правда, Дуняша, онъ чужой и никогда не будетъ моимъ! Это правда, зачѣмъ плакать, зачѣмъ тосковать, говорила Настя; всхлипыванья прерывали ея голосъ и слезы бѣжали въ три ручья. Дуняша съ участіемъ смотрѣла на подругу и не знала, что сказать.
— А хорошъ онъ? спросила она, помолчавъ.
— Хорошъ, Дуняша. И ты сказала бы это, еслибъ его видѣла. И кудри у его русые; правда, что въ три ряда, говорила Настя, улыбнувшись сквозь слезы.
— Ужь не напудренъ ли онъ какъ нашъ воевода?
— Полно, Дуня, надсмѣхаться! А какъ изъ лодки онъ меня высадилъ, такъ и не знаю что со мною было, такъ бы сквозь землю и провалилась; а глаза словно туманъ застилаетъ, ничего не вижу, кромѣ его, и баушки не взвидѣла.
— Нехорошо, Настя, выкинь изъ головы такіе пустяки.
Долго бы еще длилась бесѣда дѣвушекъ, еслибъ не послышался внизу голосъ Дарьи Алексѣевны.
— Эй, дѣвицы! чтожь нейдете, блины остыли! кричала старушка, постукивая сковородникомъ объ лѣстницу.
— Что это, пташки, долго почиваете? встрѣтила старушка внучекъ. Настя, да что ты невесела, и глаза словно отъ слезъ покраснѣли?
— Такъ, баушка, по матушкѣ взгрустнулось, не поднимая глазъ, отвѣчала Настя.
— Полно, дружочекъ, слезами умершихъ не воскресить; да ты и непомнишь матери. Молись Богу, чтобъ отцу здоровья далъ. Ну, завтракайте, лапшу крошить (33) надобно; въ понедѣльникъ Иванъ Ильичъ надумалъ справлять твои, Настя, именины и новоселье. Сейчасъ пошлю за Лузихой, и она намъ пособитъ.
Дѣвушки усѣлись за столъ.
— А вонъ и она, легка на поминѣ! сказала Дарья Алексѣевна, взглянувъ въокно и увидѣвъ жолтую наметку Никитишны. Черезъ минуту Никитишна переступила порогъ избы, помолилась, и на всѣ стороны поклонилась.
— Добраго здоровья, Дарья Алексѣевна, дѣвицы красныя! А я и поспѣла къ блинкамъ; говорятъ: роковой къ обуху, а счастливый къ обѣду всегда поспѣетъ, говорила Лузиха, отдуваясь и щуря глаза.
— Добро пожаловать, Наталья Никитишна! садись и покушай! Эй, Дуня! принеси чарочку вишневки Никитишнѣ; тамъ въ горницѣ, на поставцѣ, въ большой скляницѣ, говорила Дарья Алексѣевна. Дуняніа исполнила приказаніе.
— А я вотъ хотѣла только посылать за тобой, продолжала хозяйка: — выручи изъ бѣды, Наталья Никитишна; зятекъ захотѣлъ въ понедѣльникъ новоселье сводить: пособи постряпать, голубушка!
— Съ превеликой радостью, Дарья Алексѣевна, отвѣчала Лузиха, опорожнивъ чарку и закусывая блинами.
Вскорѣ Лузиха, засучивъ рукава своей миткалинной рубахи и завѣсившись бѣлымъ передникомъ, мѣсила большіе колобья и разсучивала въ листъ писчей бумаги. Дѣвушки крошили лапшу и раскладывали ее на опрокинутыя рѣшота.
— Куда мы такую уйму накрошимъ, спросила Дуняша. — Ужь не Настѣ ли на свадьбу!
— Молчи, воструха! немного, все приберутъ: вѣдь гостей-то человѣкъ шестьдесятъ будетъ. Да что ты сестру-то коришь, мы тебя напередъ выдадимъ, сказала весело старушка.
— А я жениха найду, да и закабалимъ къ заговѣнью, отозвалась Лузиха.
— Эхъ, гдѣ тебѣ меня сосватать! ты къ Настѣ-то съ Лукой Герасимычемъ пороги обила, а все дѣло на ладъ нейдетъ, Наталья Никитишна, отвѣчала Дуняша. Лузиха погрозила пальцемъ, а Настя толкнула Дуняшу локтемъ. Острый ножикъ, бывшій въ правой рукѣ Дуни, сорвался, скользнулъ по лѣвой, и алая кровь показалась изъ Дуниныхъ розовыхъ пальчиковъ.
Слѣдующую ночь Настя притворялась будто спитъ, по Дуняша не притворялась и лежа возлѣ подруги ворочалась съ боку на бокъ; ей не спалось, она придумывала, какъ бы узнать и кого спросить о молодцѣ, который перевозилъ бабушку со внучкой, а не знала на кого напасть. «Развѣ Никитишну, думала она, Никитишна знаетъ всѣхъ въ городѣ. Хорошо, спрошу Никитишну, — ужь я знаю, какъ завести разговоръ.»
И въ воскресенье утромъ, когда Настя, послѣ безсонной ночи, крѣпко заснула, Дуняша щебетала въ избѣ, помогая въ стряпнѣ Дарьѣ Алексѣевнѣ и Фетиньѣ. Вскорѣ присоединилась къ нимъ и Лузиха.
У Дуняши вертѣлся на языкѣ интересовавшій ее вопросъ; но она не знала, съ чего начать.
Вдругъ у Дарьи Алексѣевны прорвался карманъ и мѣдныя денежки и полушки посыпались на полъ.
— Али опять за рѣку бабушка собиралась и деньги за перевозъ приготовила? — спросила Дуня, едва удерживаясь отъ смѣха.
— Что ты зубы-то скалишь? этакой грѣхъ, карманъ прорвался! Это я къ обѣднѣ собираюсь, то нищихъ подѣлить приготовила, — подбирая деньги, говорила сердито старушка.
— Поскупилась же ты бабушка намедни, одну денежку за перевозъ-то заплатить хотѣла. А перевощикъ-то, говорятъ, словно бояринъ, и меньше рубля не беретъ, наивно продолжала Дуняша.
— Рубля? шутила рублемъ. Да онъ весь и съ лодчонкой-то рубля не стоитъ, — бахвалъ этакой.
— А красивъ онъ собой? Настя говоритъ, что больно красивъ!
— Да замолчишь-ли ты! Рано еще больно стала о молодцахъ думать; мы въ твою пору куклами играли, перебила грозно Дарья Алексѣевна.
— А кто это, Дарья Алексѣевна? — спросила съ любопытствомъ Лузиха.
Дарья Алексѣевна будто не слыхала вопроса; она только сердито взглянула на Дуняшу, и та прикусила язычокъ, и улыбнулась сквозь слезы. Значить, продолжать этотъ разговоръ уже было больше нельзя.
Ударили къ обѣднѣ. Дарья Алексѣевна и Наталья Никитишна ушли въ церковь, наказавъ крѣпко на крѣпко Дуняшѣ, чтобы пироги въ печи не подгорѣли. Фетинья ворочалась въ подклетѣ, гдѣ она готовила кушанье про себя, кучера Потапа и четырехъ молодцовъ — прикащиковъ. Настя сошла внизъ; Дуняша, дружески упрекнувъ подругу въ томъ, что до сихъ поръ она спала и не успѣла вычесать голову и принарядиться, какъ слѣдуетъ, попросила ее, въ свою очередь, посмотрѣть пироги въ печи, а сама ушла прибирать заднюю горницу, которая служила и гостиною и спальнею для Ивана Ильича. Дуняша высоко взбила пуховую постель своего благодѣтеля, пересмотрѣла, всяли посуда стоитъ на своемъ мѣстѣ въ поставцѣ. Поставецъ этотъ былъ дубовый, глухой внизу и съ мелкими стеклышками въ верхнихъ дверцахъ. За стеклами стояла посуда нѣмецкаго стекла и множество серебряныхъ стаканчиковъ и чарочекъ, а также и солонокъ; а посреди ихъ возвышался огромный хрустальный бокалъ, въ который входилъ штофъ какой угодно жидкости. На одной сторонѣ бокала былъ двухглавый чорный орелъ, коронованный золочоными коронами, на другой золотой вензель Императрицы Анны Іоанновны, подъ императорскою короною. Внизу, за глухими дверцами, стояли стопы оловянной столовой посуды и нѣсколько сулей съ разноцвѣтными наливками. Дуня стерла пыль съ широкихъ лавокъ, вымела полъ, накрыла столъ браной скатертью, и засвѣтила свѣчки передъ образами.
Въ это время Настя расплела свою длинную косу и примочивъ квасомъ, принялась машинально расчосывать волосы. Потомъ, облокотясь на столъ и полузакрывъ глаза, она начала по обыкновенію мечтать о красивомъ перевощикѣ, забывъ и пироги въ печкѣ и все окружающее. Вдругъ кто-то стукнулъ кольцомъ приворотнымъ. — Настя вздрогнула, сердце какъ будто упало; онавскочила, взглянула въ окно; но кто-то такъ быстро промелькнулъ, что нельзя было замѣтить. Дверь распахнулась и передъ ней стоялъ, какъ будто съ неба свалился или изъ подъ земли вышелъ тотъ, о комъ она сейчасъ думала. Гриша, въ голубомъ кафтанѣ и персидскомъ кушакѣ, мялъ въ рукахъ свою шапку съ крымскимъ околышкомъ, краснѣлъ и робко кланялся.
— Я пришелъ…. Я принесъю.. Но узнавши въ Настѣ предметъ своихъ помысловъ, Гриша остолбенѣлъ, замолчалъ, забылъ все окружающее, только глядѣлъ на нее и не могъ произнести ни слова.
Услышавъ его голосъ, Настя затрепетала; она убѣжала бы, но дверь онъ заслонилъ собою; она желала бы провалиться на мѣстѣ, но полъ подъ ней не разступался, и она осталась на мѣстѣ словно прикованная; она краснѣла, блѣднѣла, потупляла глаза, опять взглядывала на него, потомъ снова опускала голову и непроизносила ни слова; она забыла спросить, кто онъ и зачѣмъ пришелъ? Чѣмъ бы кончилась эта нѣмая бесѣда, въ которой безъ словъ такъ много высказали другъ другу молодые люди, — неизвѣстно. Дуняша, заслышавъ скрыпъ дверей и походку незнакомаго человѣка, поспѣшила въ избу. Неожиданная сцена поразила дѣвушку до нельзя. Взглянувъ на наружность Григорья, на смущеніе Насти и странные взгляды, она сейчасъ поняла, кто это былъ, и оправившись отъ перваго впечатлѣнія, она поклонилась и бойко спросила:
— Кого тебѣ надобно, добрый человѣкъ?
— Я пришелъ… я рыбу… принесъ. Иванъ Ильичъ къ батюшкѣ…. за рыбой присылалъ…. кланяясь и заикаясь, отвѣчалъ Григорій.
— Гдѣжь рыба?
— На дворѣ дожидается человѣкъ съ лоханкой.
— Такъ надобно сказать Фетиньѣ, чтобъ она ее на погребъ вынесла. Пойдемъ. А ты, Настя, что это съ распущенной косой гуляешь? да посмотри въ печи: пироги, чай, упеклись. — Дуняша пошла вонъ. Григорій долженъ былъ слѣдовать за нею. Онъ грустно взглянулъ на Настю, у Насти слезки навернулись, но она даже не шевельнулась. Гриша тоже не поклонился ей; на порогѣ онъ опять оглянулся. Настя стояла все на одномъ мѣстѣ и глядѣла на него не мигая. Онъ затворилъ за собою дверь, оставивъ за порогомъ, какъ говорили романисты прошлыхъ временъ, свое сердце.
Дуняша позвала Фетинью, приказала ей убрать рыбу, а сама, украдкой поглядывая на Гришу, поспѣшила въ избу. Насти уже не было. Бѣдная дѣвушка по уходѣ Григорія опомнилась; у ней какъ будто что оторвалось отъ сердца, сильныя рыданіе разрывали грудь. Она убѣжала въ свою свѣтлицу и, бросясь постель, старалась въ подушкахъ заглушить свои стоны. Наконецъ тихія слезы нѣсколько облегчили ея взволнованное сердце.
— Такъ и есть! — ворчала Дуня: — убѣжала; что ей за дѣло до домашняго дѣла! Пироги все еще въ нечи, баушка скоро воротится — и Дуняша бросилась къ печкѣ. — Въ самомъ дѣлѣ, пироги давно были готовы и начинали уже подгарать. Дуняша, выбравъ ихъ изъ печи, опять сбѣжала внизъ, чтобъ еще разъ взглянуть на Григорья, красотѣ котораго она отдавала полную справедливость. Напогребница отъ крыльца отстояла очень близко, такъ что, если что говорилось тамъ, то на крыльцѣ было слышно. Дуняша притворила немного дверь и встала за нею, смотря сквозь щель. Фетинья и Григорій были на напогребницѣ; Фетинья перекладывала рыбу изъ лоханки въ кадочку съ водою, Гриша ее допрашивалъ; но какъ она была глуха, то разговоръ и не совсѣмъ клеился.
— Хозяинъ вашъ вѣрно затѣваетъ пиръ? спросилъ Григорій.
— Гдѣ много дыръ? родной! Кажись кадушка не разсохлась и вода не утечетъ, — говорила Фетинья, не дослышавши.
Гриша разсмѣялся.
— Я говорю, Иванъ Ильичъ вѣрно хочетъ дѣлать пирушку? сказалъ онъ по громче.
— Да родной, Иванъ Ильичъ добрый человѣкъ, онъ держитъ старушку тещу, да я живу, да дѣвушка взятушка, — вотъ что видѣлъ — Авдотьей зовутъ.
Дуняша досадовала, слушая болтовню глухой старухи, и хохотала.
— Да что у васъ завтра будетъ? почти вскричалъ Грнига.
— Столъ въ избѣ, столъ въ избѣ; вишь хозяйская дочь, Настасья Ивановна — именинница, — тоже почти кричала Фетинья, совершенно уже понявъ вопросъ.
— А я думалъ сговоръ, сказалъ про себя Гриша; потомъ прибавилъ громко: — жениховъ, чай, у хозяйской дочки и счоту нѣтъ?
— Вѣстимо, и счоту нѣтъ богатству у Ивана Ильича.
— Женихамъ-то, у Настасьи Ивановны счоту нѣтъ?
— Да естьтаки, батюшка, сватаются; да ишь она? у насъ какая трещинка стала: нивесь больна, нивесь здорова, въ постелѣ не лежитъ, а ѣстъ что твой цыпленокъ; съѣздила съ баушкой послѣ семика дня за рѣку, да что-то попритчилось, — знать, на водѣ лихоманка (34) пристала, что-ли — Богъ вѣсть.
Гриша невольно вздрогнулъ и схватился за грудь.
— Вотъ у меня батюшка нездоровъ; не знаю, чѣмъ Богъ обрадуетъ. Ты не знаешь ли Степана Петровича? сказалъ опомнясь Гриша.
— Что родной, Петровича?
— Знаешь Степана Петровича Безроднаго? онъ къ вамъ все рыбу носилъ.
— Какъ не знать моего голубчика, хорошій человѣкъ; знаю, знаю.
— Я сынъ его!
— Охъ, не слышу.
— Я сынъ Безродныхъ.
— Ты-то, ты-то! родимый; ишь какое яблоко наливное! А что Ирина-то Михайловна здравствуетъ ли? Бывало, голубка, навины бѣлила на покойницу молодую хозяйку; ужь такая была мастерица. Да вотъ ужь я никуда не хожу, такъ и не вижу прежнихъ товарокъ.
— Матушка здравствуетъ, да батюшка нездоровъ.
— Здравствуетъ? Ну, славу Богу.
— А батюшка болѣнъ!
— Чѣмъ это, мой голубчикъ?
— Головушкой; и пользоваться не хочетъ. А вы что молодую-то хозяйку не полечите?
— Она, не жалуеся на головушку, — сердечко, что ли, болитъ, ужь право не умѣю сказать. А сердце вотъ такъ на ее, мою голубушку, и выболѣло.
— Ну прощай, баушка, сказалъ Гриша, принимая отъ Фетиньи пустую лохань.
— Прости, голубчикъ. Какъ звать?
— Григорій.
— Прости, Егоръ Степанычъ.
— Григорій, а не Егоръ, баушка!
— Ну, Григоріи Степанычъ. Вишь глуха, стара стала; да и смолоду-то крѣпонька была на ухо. Ишь, меня Иванъ Ильичъ батюшка у Дубоносовыхъ купилъ, такъ еще баринъ-то не что, туда и сюда, а ужь боярыня то была легонька на ручку, не тѣмъ будь помянута: за всякую малость все въ голову, да въ голову утюжила, вотъ и оглушила, — никуда не гожусь.
И, раскланявшись съ Гришей, Фетинья поплелась въ избу; въ избѣ никого не было, она заглянула въ эаднюю горницу, — и тамъ никого, и она, потопывая тяжелыми котами, пошла въ свѣтлицу. Ей непремѣнно хотѣлось кому нибудь пересказать разговоръ свой съ Гришей, похвалить его за то, что онъ съ ней не корыстной старухой не погнушался потарабарить. Когда она отворила дверь въ свѣтлицу, обѣ дѣвушки сидѣли на кровати. Настя, блѣдная, съ заплаканными глазами, склоняясь на руку, молча слушала увѣщанія и утѣшенія своей подруги.
— Ахъ, дѣвушки, что за молодецъ сынокъ Степана Петровича Безроднаго! что за яблоко наливное, — заговорила Фетинья, усѣвшись на порогѣ. Вотъ бы тебѣ въ женихи, Настасья Ивановна, вотъ бы парочка была. Настя грустно улыбнулась.
— Полно врать, Фетинья; собираешь купеческую дочь за работника, — въ своемъ ли ты умѣ? — перебила Дуняша: — да я, круглая сирота, и тутъ не пошла бы за негс.
— Ладно, пусть я глупа; а чѣмъ же худъ Григорій-то Степанычъ? парень — кровь съ молокомъ. И какой добрый, ласковый! Что я, пекорысгная старуха, а онъ небось не зубоскалъ, а говорить, какъ слѣдуетъ. Слово-то скажетъ, — словно рублемъ подаритъ. Чванься, Авдотьюшка! Не пошла бы за него? — да еще и не возьметъ. Погоди, засватаетъ тебя Лузиха за какое нибудь старое охряпье. Увидимъ, — говорила Фетинья, обидѣвшись.
— За что же ты, няня, Дуняшу обижаешь? сказала Настя.
— А за что же она сокола-то яснаго обижаетъ? — Что онъ не богатъ, — ну богатъ Богъ милостью. А развѣ у твоего батюшки казны, что-ли, нѣтъ, наградить скуднаго зятя?
— Не смѣй, не смѣй прочить Настю за бобыля, — покраснѣвъ съ досады и топнувъ ножкой, говорила Дуня.
— Да чтожь ты въ самомъ дѣлѣ кричишь? Голубушка-то моя Настенька не сердится, а ты что это разворчалась на старуху, развѣ я не добра вамъ желаю? Иванъ Ильичъ, я слышала говоритъ: былъ бы, дескать, зять человѣкъ разумный, а что мнѣ его богатство, тьфу, да и плюнулъ; развѣ, говоритъ, у меня своего нѣтъ? Да, вотъ онъ что говоритъ: а что, — развѣ дуракъ какой сынокъ-то Ирины Михайловны? Небось неглупъ. Счастлива Ирина Михайловна, что такимъ дѣтищемъ ее Богъ наградилъ!
— Поди-ко, няня, что я тебѣ скажу, сказала Настя кротко.
— Что, моя радость, что такое? — Фетинья подошла.
— Ты пожалуйста, Фетиньюшка, не говори баушкѣ, кто принесъ рыбу, — скажи, что принесъ такъ будто кто нибудь, старикъ, что ли.
— А я хотѣла все разсказать, да еще прихвастать.
— Нѣтъ, — ничего, няня, неговори.
— Ничего не скажу, мое золото, коли тебѣ неугодно.
— А я все разскажу, сказала шутя Дуняша.
— А что ты разскажешь, что я съ нимъ говорила?
— Да что про Настю и про меня говорила. Баушка и дастъ тебѣ за это.
— Ишь, какая ябеда! Ну, говори, я запрусь и духомъ и сномъ; скажу; знать не знаю, вѣдать не вѣдаю. Вѣдь запоръ святое дѣло.
— Уйди же отсюда, старая хрычовка, кто тебя звалъ?
— Уйду, уйду, матушка, ширься одна.
— Убирайся!
Фетинья хлопнула дверью и затопала съ лѣстницы, ворча довольно громко: буду молчать, буду молчать, какъ камень, коли тебѣ это угодно, мое золото.
По уходѣ Фетиньи, Дуняша, видя, что Настя по прежнему сидитъ понуря голову, заговорила:
— Сердита я на тебя, Настя: ты такая плакса стала, что изъ рукъ вонъ. Ну, о чемъ, ну, о комъ горевать, о комъ думать? Объ рыбакѣ? Вѣдь совсѣмъ ты обезумѣла, разсуди ко ты сама-то.
— Что же мнѣ дѣлать, Дуняша? что мнѣ дѣлать? отвѣчала Настя, закрывъ лицо руками. Нечего теперь таиться отъ тебя, ты сама все видѣла, да и думы-то задушевныя кому я повѣдаю, какъ не тебѣ? Ты у меня одна — и сестра и подруга. Ты его видѣла сама, своими глазами; развѣ онъ хуже какого купца, или даже боярина, отвѣчай!
— Я не хулю его, Настя; да что проку въ твоихъ слезахъ, охахъ, да вздохахъ? Вѣдь ужь за мужъ тебя батюшка за его не выдастъ, что же мучить-то себя понапрасну. Я вижу, что и онъ крѣпко тебя любитъ, отвѣчала Дуняша.
— Да развѣ вольна я въ своемъ сердцѣ? Пусть ужь лучше умереть, чѣмъ идти за другаго. Вотъ и все, болѣе чего и ждать мнѣ.
— Ты бы больше молилась, Настя; вѣдь можетъ это навожденіе отъ лукаваго. Баушка говоритъ, что такіе помыслы и монахинямъ въ монастыряхъ бывали.
— Чтожь мнѣ дѣлать, если и на молитвѣ, и во снѣ, и на яву, онъ въ мысляхъ и въ глазахъ; вотъ будто такъ его передъ собою и вижу.
— А если батюшка или баушка узнаютъ?
— Развѣ ты имъ скажешь?
— Что мнѣ сказывать, Богъ съ гобою, Настя; я жалѣючи тебѣ говорю, ты на меня не сердись.
Вмѣсто отвѣта, Настя обняла Дуняшу.
VIII.
[править]На дворѣ уже стемнѣло; въ широкимъ сѣняхъ Ивана Ильича свѣтился фонарь, привѣшенный къ потолку. Сѣни были раздѣлены на двѣ половины подвѣшеннымъ подъ потолокъ старымъ ковромъ, сшитымъ изъ разныхъ лоскуточковъ разноцвѣтнаго сукна. За ковромъ стоялъ большой столъ, уставленный бутылями и скляницами разной величины и вида, съ наливками разнаго цвѣта и двумя большими яндовами, наполненными янтарнымъ медомъ и пѣнистымъ хмѣльнымъ пивомъ. На нѣсколькихъ большихъ подносахъ стояли цѣлые полки рюмокъ, чарокъ и стакановъ. Словомъ, тутъ былъ буфетъ. Двери въ избу и въ горницу были настежь растворены. Въ избѣ у дверей виднѣлись цѣлыя кучи овчинныхъ и лисьихъ мужскихъ тулуповъ, и женскихъ лисьихъ и заячьихъ шубеекъ, крытыхъ штофомъ и гранитуромъ. На спичникѣ, прибитомъ вдоль стѣны, полъ полицею, висѣло нѣсколько шапокъ, кушаковъ и рукавицъ. На столѣ красовались стопы оловянныхъ тарелокъ, ножей и вилокъ о два рожка съ костяными черенками. Фетинья перетирала посуду, Дупяша свертывала браные ручники. Тимошка, самый младшій изъ прикащиковъ, мальчикъ лѣтъ 13-ти, съ плутоватою физіономіею, почесывалъ затылокъ, сидя на лавкѣ и умильно поглядывалъ на поставецъ, гдѣ на большихъ мѣдныхъ блюдахъ лежали сладкіе пироги. Въ горницѣ, за большимъ дубовымъ столомъ, накрытымъ узорчатою клеенкой и установленнымъ прямиками и орѣхами, изюмомъ и клюквою на оловянныхъ тарелкахъ, сидѣли впереди, по обыкновенію, попъ съ попадьей. На священникѣ, вмѣсто рясы, былъ китайчатый кафтанъ, опоясанный шерстянымъ полосатымъ кушакомъ. Возлѣ нона, дьяконь въ подрясникѣ, потомъ два старшіе дядюшки Ивана Ильича, — одинъ совсѣмъ сѣдой, а другой съ просѣдью и огромной бородавкой между бровями; возлѣ нихъ третій дядюшка, — это братъ Дарьи Алексѣевны, живой и румяный старичокъ, двѣ капли воды Дарья Алексѣевна; возлѣ него Гаврило Семенычъ, худой, безживотный мужчина съ жолтымъ лицомъ. Кафганъ на немъ болтался словно на вѣшалкѣ. Вотъ еще бритый двоюродный братъ Ивана Ильича, говорящій и смотрящій свысока; — онъ провелъ два года въ Питерѣ, и теперь ко всякому слову, кстати и не кстати, приговаривалъ: какъ у насъ въ Патерѣ, — не то что здѣсь, здѣсь словно деревня. Вотъ еще дюжій мужичища: бородища, что лѣсъ дремучій, взглядъ исподлобья, а голосъ еловою изъ бочки. Это племянникъ Дарьи Алексѣевны. Вотъ еще маленькій мужчинка съ тоненькимъ голоскомъ; а на бородѣ торчатъ только три волоска. Вотъ еще… да пересчитаешь ли ихъ всѣхъ! Посмотримъ лучше на женщинъ.
Возлѣ старушки попадьи сидѣла высокая худощавая Ульяна Михайловна, въ низенькихъ кокошкахъ, подъ штофной наметкой; она безпрестанно сводила и жмурила глаза, какъ будто желая взглянуть на кончикъ своего носа. Возлѣ нея одна дородная тетушка, супруга одного изъ дядюшекъ; потомъ пять-шесть пожилыхъ женщинъ и пять-шесть молодыхъ, и три-четыре самыхъ молоденькихъ. Бѣлила, румяны и сурмилы покрывали ихъ лица. Бѣлые рукава рубашекъ, цвѣтныя ткани наметокъ и сарафановъ, ярко переливались при свѣчахъ; крупные жемчуга перекатывались на полныхъ шеяхъ; галуны блестѣли, кокошки горѣли разноцвѣтными камнями и фольгою. Поднизи казались кружевами хитро-сплетенными. На самомъ концѣ стола, замыкая рядъ женщинъ, всѣхъ выше торчали кокошки Савишны, невѣстки Ивана Ильича.
Прекрасная именинница по временамъ подчивала гостей десертомъ, накладывая снова сластей на опорожненныя тарелки. Гости, захватывая горстями орѣхи, грызли безцеремонно, накладывая возлѣ себя кучи скорлупъ; старушки лакомились тѣмъ, что было имъ по зубамъ. Разговоръ былъ только между мущанами, женщины еще не обошлись и молчали.
По временамъ, то Иванъ Ильичъ, то Дарья Алексѣевна входили съ подносами, уставленными рюмками и стаканами. За ковромъ въ сѣняхъ распоряжалась Никитишна; она наливала наливки, пиво и медъ и довольно подрумянилась.
Вотъ Дарья Алексѣевна встала на порогѣ и махнула Ульянѣ Михайловнѣ. Та, замѣтивъ это, согнувшись, полѣзла изъ-за стола за спинами своихъ сосѣдокъ (35).
— Дружокъ, Ульяна Михайловна! вотъ изволишь видѣть, зятюшка зазвалъ Луку Герасимыча, и хочется ихъ угостить чаемъ, да не знаемъ, что намъ съ басурманской травой дѣлать. А у васъ воевода бывалъ, такъ про его вѣрно чай стряпали? спросила Дарья Алексѣевна.
— У васъ вѣдь есть чайникъ! ну положите въ него травы, примѣрно щепотки двѣ, или три, и обварите кипяткомъ; а какъ настоится, то и разливайте, — отвѣчала Ульяна Михайловна.
— Иванъ Ильичъ-отъ Макарья привезъ большой мѣдный кувшинъ съ рыльцемъ. А вода у меня въ котелкѣ согрѣта въ печи стоитъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, въ котлѣ негодится — прѣлою пахнетъ; воду надобно въ чайникѣ согрѣть.
— Какъ же, дружокъ? неужто въ такую позднюю пору въ избѣ печь затоплять для этого? развѣ велѣть, чтобъ Фетинья затопила баню?
— Вели, Дарья Алексѣевна.
И Ульяна Михайловна опять покатила за спинами гостей, и опять усѣлась на свое мѣсто.
Черезъ часъ за ковромъ уже стоялъ ведерный мѣдный чайникъ и изъ рыльца его бѣлою струйкой валилъ паръ. Дарья Алексѣевна принесла чайку съ полъ-осмушки, завернутаго въ нѣсколько лоскутковъ сѣрой бумаги, и осторожно съ молитвою вытряхнула въ чайникъ.
Пріѣхалъ Лука Герасимычъ Живчиковъ. Всѣ засуетились. Иванъ Ильичъ встрѣтилъ его въ сѣняхъ. Лука Герасимычъ былъ маленькой, щедушный человѣчекъ, накоротенькикъ ножкахъ; его зеленый гранитуровый кафтанъ застегивался серебряными петлицами. Въ обоихъ карманахъ было положено по большому платку; карманы отдулись, и Лука Герасимычъ былъ словно въ фижмахъ. Отъ его головы, украшенной лысинкою съ Елисаветинскій пятакъ, несло коричневыми духами; бородка была подкруглена, хотя мѣстами и начинали проглядывать серебряные волоски. Живчиковъ разцаловался съ Иваномъ Илыічемъ и Дарьей Алексѣевной, отдалъ свою лисью шубу и кунью шапку Потапу, занимавшему сегодня должность швейцара, и на цыпочкахъ прошелъ за хозяиномъ въ горницу. Здѣсь, увидѣвъ Настю, Лука Герасимычъ не усомнился, что это и есть Настасья Ивановна Барышникова, о красотѣ которой молва переходила изъ устъ въ уста по всему городу. Иванъ Ильичъ и не подумалъ рекомендовать ему дочь свою, потому что этотъ нѣмецкій обычай еще незнакомъ былъ нашимъ предкамъ. Лука Герасимычъ, какъ учтивый человѣкъ своего времени, самъ не преминулъ поздравитъ съ ангеломъ Настасью Ивановну. Дѣвушка, краснѣя, тихонько поблагодарила. Послѣ того Живчиковъ, подойдя къ благословенію священника, перецаловался съ мущинами и раскланялся съ женщинами; и съ послѣдними онъ бы разцаловался, если бъ былъ хоть крошечку сродни; но какъ человѣкъ совершенно чужой, онъ удовольствовался поклономъ.
— Гости дорогіе, посторонитесь, пропустите Луку Герасимыча! Лука Герасимычъ, садись, батюшка, возлѣ братца Петра Петровича и возлѣ братца Андрея Андреича! и Иванъ Ильичъ помѣстилъ Луку Герасимыча между двоюроднымъ братцомъ, который говорилъ свысока, и между троюроднымъ, у котораго голосъ былъ словно изъ бочки. Лука Герасимычъ усѣлся и расправилъ свои фижмы. Хозяева опять засуетились: пріѣхала Марфа Васильевна Лапина, супруга богатаго кожевеннаго заводчика, крестная мать Насти. Марфа Васильевна была еще нестарая, но довольно объемистая женщина со вздернутымъ носомъ и сѣрыми выпуклыми глазами. Разцаловавшись въ сѣняхъ съ хозяиномъ, Дарьей Алексѣевной и Настей, она скинула свою кунью шубу и величественно вошла въ горницу. Марфа Васильевна уже одѣвалась по-нѣмецки. Лиловая шолковая кофта обтягивала ея полный станъ и топорщилась надъ огромными фижмами; на головѣ ея возвышался уборъ въ родѣ шлема, сдѣланный изъ шитаго серебромъ жолтаго платка; кружевныя манжеты у рукавовъ доходили почти до кисти; а съ лица сыпались румяны и бѣлила, и двѣ маленькія мушки сидѣли по угламъ рта.
Иванъ Ильичъ долго былъ въ недоумѣніи, на которомъ мѣстѣ посадить ему почетную гостью.
— Гостьи дорогія! сказалъ онъ наконецъ: — прошу покорно выйти изъ за стола! виноватъ, что потревожилъ, дайте мѣстечко Марфѣ Васильевнѣ!
Гости молча оставили свои мѣста и стали выходить; встала было и попадья.
— Матушка, матушка, ужь ты сиди на своемъ мѣстѣ, а ты, Марфа Васильевна, ужь садись возлѣ матушки-то.
Лапина той порой перецаловалась со всѣми гостьями и по приглашенію хозяина сѣла возлѣ попадьи, навернувъ прежде на руку хвостъ своей юбки, который на полъ-аршина лежалъ на полу.
— Ишь какая! — даромъ, что изъ молодыхъ, а не посовѣстилась сѣсть повыше старшихъ, замѣтила на ухо одна обиженная тетушка другой.
— Что дѣлать! — ишь богата! По платью встрѣчаютъ, хвостъ-то дологъ, не то, что мы съ тобой, сестрица! Вѣдь, что мы? старое охряпье, — отвѣтила другая.
— Безстыжая, замѣтила первая. Но далѣе продолжать такого разговора, въ присутствіи знаменитой гостьи, старушки не хотѣли и замолчали, затаивъ досаду на сердцѣ.
Явился Иванъ Ильичъ съ подносомъ, на которомъ стояли три рюмки, стаканъ пива и стаканъ меду.
— Марфа Васильевна, кумушка дорогая, прошу прикушать, воскликнулъ онъ, протянувъ руки съ подносомъ къ Марфѣ Васильевнѣ черезъ столъ: — вишневочки то, голубушка, вишневочки-то, подчивалъ онъ.
— Что ты, куманекъ батюшка, Богъ съ тобой? вѣдь знаешь, что я хмѣльнаго не потребляю, говорила гостья вставши, низко кланяясь и обѣими руками отталкивая подносъ.
— Кумушка-голубушка, ради здоровья, ради здоровья, да хоть прихлебни.
— Ей-Богу не могу, Иванъ Ильичъ; и не безпокойся, родной мой!
— Крошечку, крошечку, Марфа Васильевна дружокъ! воскликнула въ свою очередь Дарья Алексѣевна, внезапно появившись у стола.
— Не могу, ей Богу не могу; прихлебнуть даже не могу, все сердце изожжетъ, ей-ей изожжетъ! Здоровье плохо, голубушка Дарья Алексѣевна, и не проси.
— Ну, хоть малиновки: сладенькая, слабенькая, просто дѣвичье питье. — И хозяинъ повернулъ къ гостьѣ рюмку съ малиновой наливкой.
— Не могу, куманекъ, сказала, что не могу! Ну, что за прибыль вамъ, выпью да захвораю? Пожалѣй меня, голубчикъ Иванъ Ильичъ!
— Какая кумушка спесивая, Богъ съ тобой; не любишь ты насъ, сказалъ хозяинъ отчаяннымъ голосомъ.
— Ну, пивца отвѣдай, хоть пивца-то, самое слабенькое, — и Иванъ Ильичъ повернулъ къ ней стаканъ съ пивомъ.
— Не пью и пива нонеча, не пью; хоть вѣрь, хоть нѣтъ, голубчикъ, голова съ его болитъ.
— Рябиновочки, голубушка Марфа Васильевна; рябиновка вельми пользительна отъ живота! Прикушай, дружокъ, подговаривала Дарья Алексѣевна.
— Вѣдь я сказала, что даже и пива не могу пить, родная Дарья Алексѣевна!
— Ну, такъ медку; неужто и отъ меду станешь еще отговариваться, гостья дорогая? И Иванъ Ильичъ повернулъ къ гостьѣ стаканъ съ медомъ.
Марфа Васильевна приняла стаканчикъ съ низкимъ поклономъ и прикоснулась къ нему губами.
— Что же, голубушка? пожалуйста, выкушай!
Гостья прихлебнула, и хотѣла стаканъ поставить на подносъ, но хозяинъ отдернулъ подносъ.
— Лихо оставляешь Марфа Васильевна, сказала старушка: лихо оставляешь, дружокъ! — Гостья еще хлебнула.
— Не могу уже болѣе, ей-Богу не могу!
— Выкушай, голубушка-кумушка!
— Не могу, куманекъ, не могу, родной! — И гостья силой поймала подносъ за край и поставила на него стаканъ.
— Спесивая, спесивая! — воскликнули въ одинъ голосъ зять и теща, и вышли. Настя подвинула подъ самый носъ своей матери крестной тарелки съ изюмомъ и орѣхами, которыми Марфа Васильевна и принялась забавляться.
Нынче удивляются, что въ старину свадебные, именинные и даже похоронные столы тянулись отъ двухъ до пяти часовъ, и думаютъ, что гости той порой безпрестанно пили и ѣли; но это мнѣніе почти вовсе неосновательно: приведенный примѣръ показываетъ, что хозяинъ битыхъ полчаса стоялъ передъ одною гостьей, и эта церемонія должна была повторяться передъ каждымъ изъ гостей и еще по нѣскольку разъ. Конечно, мущины были сговорчивѣе, по каждый самый безцеремонный считалъ долгомъ хоть маленько поломаться. И на все это сколько требовалось времени!
Между тѣмъ Наталья Никитишна хлопотала около чаю; она поставила на подносъ нѣсколько стакановъ зеленаго стекла, отыскала въ клѣти у Дарьи Алексѣевны жбанчикъ какого-то заповѣднаго меду и, положивъ по ложкѣ въ-каждый стаканъ, стала разливать чай.
Трыкъ, трыкъ, трыкъ! и три стакана лопнули. Лузиха стояла опустивъ руки, и не знала, что дѣлать.
Дарья Алексѣевна первая услышала странный звукъ; сердце у ней замерло, она поняла въ чемъ дѣло и поспѣшно сунулась за коверъ.
— Злодѣйка ты окаянная! что ты надѣлала? Стаканчики перепортила; шутка, три стакана лопнули.
— Нарочно ли я это сдѣлала? кто ихъ зналъ, что лопнутъ, вопила жалостно Никитишна: — вѣдь не всѣ же, вонъ тѣ цѣлы.
— Тебѣ мало еще, что три стакана погубила, шутила ты этимъ…. Три стаканчика, — легко сказать!
— Заплачу я за стаканы, только побойся Бога, — не вопи, не смѣши людей, да и меня не стыди, Дарья Алексѣевна, говорила въ полголоса Лузиха.
— Откуда медъ-то ты достала? спросила Дарья Алексѣевна, смотря на налитые стаканы, въ которыхъ медъ еще не разошелся.
— Въ клѣти (36) на полицѣ взяла!
— Ахъ ты ворогъ! что ты сдѣлала? вѣдь это сырецъ; я нарочно прибрала, если у кого въ семьѣ горло заболитъ, такъ полечить; а ты въ басурманскую траву потратила. Вотъ-те и разъ! кричала хозяйка, чуть не плача: — вишь досужа, умѣешь по чужимъ клѣтямъ ходить!
При этомъ словѣ, словно варомъ обдало Никитишну; глаза ея дико забѣгали, и багровыя пятна выступили на поблѣднѣвшемъ лицѣ; она знала, какіе слухи ходили въ народѣ на счетъ ея племянника Лисицы, который у ней по временамъ приставалъ.
— Не за воровствомъ я ходила въ вашу клѣть, а за дѣломъ; ты же просила меня, чтобъ я вамъ послужила. А что я взяла твой заповѣдный медъ, такъ сама же ты сказала, чтобъ я изъ клѣти жбанчикъ съ медомъ принесла, задыхающимся голосомъ говорила Никитишна.
— Тамъ на коробкѣ стоитъ другой жбанъ съ краснымъ медомъ, тотъ бы и взяла, таковскій для проклятой травы, кричала Дарья Алексѣевна.
— Что же дѣлать! оплошка въ вину не становится, ну и винюсь, коли ужь такъ пришлось; ну виновата, виновата я дура, что въ чужое дѣло вмялась, сказала Лузиха заплакавъ.
— Что нюни-то распустила! вѣдь не слезы, а винцо изъ глазъ течетъ; спозаранку бѣльмы-то налила; не что дѣлала, все за ковромъ сидѣла.
Иванъ Ильичъ, наполнявшій въ клѣти опорожненныя сткляницы, услышалъ ссору между тещей и Лузихой.
— Что это, матушка, кричишь! вѣдь гости услышатъ, нехорошо. Что такое подѣлалось у васъ? спросилъ онъ, явясь за ковромъ.
— Охъ, дружокъ Иванъ Ильичъ! взгляни-ко ты, что злодѣйка Никитишна сдѣлала? стаканы у ней отъ кипятку перелопали, да и медъ мой завѣтный, проклятая, погубила, говорила Дарья Алексѣевна.
— Ругайся, ругайся, обижай сироту! ну, пусть я и пьяница, а вѣдь еще нечѣмъ корить то, — не поднесла сегодня; пусть я и воровка, да съ поличнымъ еще, Дарья Алексѣевна, не поймала, обижай сироту; а вѣдь сиротская-то слеза, до неба свѣча, всхлипывая, хрипѣла Никитишна.
— Что это вы затѣяли? тьфу, страмъ какой! Не кричите, ради Бога, говорилъ хозяинъ, обращаясь то къ тещѣ, то къ Лузихѣ.
— А стаканчики-то, стаканы-то, дружокъ Иванъ Ильичъ, шептала старуха.
— Ну, стаканы наживное дѣло!
— Пришлю, пришлю стаканы, не горюйте, говорила виновная.
— А медокъ-то, медокъ-то мой сгубила!
— Успокой же, матушка, сама себя; имеду еще лучшаго куплю, уговаривалъ зять тещу.
— И меду пришлю, слава Богу, я не бездомокъ какой, не станетъ на вѣкъ, а на часъ станетъ. Не за тѣмъ пришла я къ вамъ, чтобъ опивать да объѣдать васъ; найдется еще и въ моей сиротской избѣ, что пообѣдать. Коли и пришла вамъ послужить, подружить, такъ по знакомству, по сосѣдству. Прощенья просимъ! за хлѣбъ, за соль благодарствую Иванъ Ильичъ, за ласки, Дарья Алексѣевна… И Никитишна, утирая глаза, пошла въ избу отъискивать свою шубейку. Иванъ Ильичъ молча кивнулъ головой на низкій поклонъ Лузихи; Дарья Алексѣевна даже и не взглянула.
— Гдѣ же чай-то, матушка? спросилъ Барышниковъ, взявъ одинъ изъ уцѣлѣвшихъ стакановъ и смотря сквозь него на свѣчку; онъ удивился, что въ стаканѣ была чистая не замучонная вода.
— Ты про траву-то, дружокъ, спрашиваешь? я ее всю вытряхнула въ мѣдный-то кувшинъ, отвѣчала теща.
— Какъ же, что вы это съ Никитишной сдѣлали? что это за чай такой? Даже ни малѣйшей желтинки нѣтъ. Вѣдь, пилъ я чай и у Макарья на ярмаркѣ, и у Марфф Васильевны, и у Луки Герасимыча, чай что и чай, жолтый, а это чистая вода. Какъ подать такой чай гостямъ, — ума не приложу; ужь видно, вы что нибудь да не такъ состряпали?
— Право, дружокъ, я все такъ сдѣлала, какъ ты говорилъ; да еще для вѣрности Ульяну Михайловну про то спросила. Она велѣла положить траву въ чайникъ, я и положила.
— Погубили добрецо, погубили добрецо! говорилъ горестно Иванъ Ильичъ, мѣшая въ чайникѣ ложкою, на которую падали чайные листочки, не могшіе придать водѣ и цвѣта, не только что вкуса.
— И связалась я, окаянная, не со своимъ дѣломъ, прикоснулась къ поганому зелью; дай тебѣ, дружокъ Иванъ Ильичъ, грѣхъ имъ православныя-то души пакостить, право — недѣло ты затѣялъ, говорила Дарья Алексѣевна.
Барышниковъ замолчалъ и, вставъ на порогѣ горницы, поманилъ опять Ульяну Михайловну; и она опять, какъ и прежде, вышла изъ-за стола по лавкѣ позади гостей.
— Что у меня съ чаемъ-то матушка сдѣлала? Не знаю, что и думать; посовѣтуй, родная Ульяна Михайловна. Чай, вишь, весь въ чайникъ вбухала, а толку нѣтъ: вода, чистая вода! шепталъ Иванъ Ильичъ за ковромъ Ульянѣ Михайловнѣ.
Ульяна Михайловна сперва поболтала ложкой въ чайникѣ, потомъ покачала головой и сказала: чаю-то вишь мало, а чайникъ большой, вотъ и не настоялось; да вѣдь траву-то не въ этотъ, по настоящему, чайникъ кладутъ, а въ фанфоровый. Есть у васъ фанфоровый чайникъ?
— То-то нѣтъ такого, Ульяна Михайловна, сказалъ хозяинъ.
— Что вы не сказали мнѣ? я бы изъ дому привезла. Да что теперь ужь дѣлать? нечего — чай испорченъ, объявила гостья.
— Да и ненужно; провались онъ, проклятый; гостей и безъ его есть чѣмъ угостить, дружокъ, промолвила Дарья Алексѣевна.
— Чаю есть еще у меня, должно быть; развѣ домашніе куда его выбросили! воскликнулъ тревожно Иванъ Ильичъ, и бросился въ горницу; онъ отсторонилъ отъ поставца нѣкоторыхъ гостей, отворилъ поставецъ, всталъ на скамейку и съ самой верхней полки досталъ маленькую жестяную коробочку, почернѣвшую отъ времени, въ которой хранилась горсть чаю, лѣтъ пять тому назадъ привезенная тоже отъ Макарья. Онъ съ торжествомъ явился за коверъ.
— Ужь коли такъ, то вѣдь и бѣленькій-то кувшинчикъ у насъ есть у дѣвицъ; лѣтомъ съ душничкомъ стоялъ, сказала теща.
— Дуняша! Дуняша! кричалъ Иванъ Ильичъ, зовя Дунюиизъ избы, гдѣ она разрѣзывала сладкіе пироги.
— Авдотья! Авдотья! повторяла Дарья Алексѣевна.
Дуняша проворно прибѣжала на зовъ.
— Душенька, принеси чайничекъ, сказала Ульяна Михайловна.
— Чайничекъ изъ свѣтлицы, повторилъ хозяинъ.
— Бѣленькой кувшинчикъ, что у васъ лѣтомъ съ душничками былъ, пояснила Дарья Алексѣевна.
На силу поняла дѣвушка, чего отъ нея требовали. Въ мигъ побѣжала она въ свѣтлицу и возвратилась съ фаянсовымъ чайничкомъ, у котораго дужка была совсѣмъ отбита, а рыльцо на половину. Крышка была совсѣмъ потеряна. Какъ и откуда попалъ онъ въ домъ Барышниковыхъ, Никто изъ семьи не могъ этого сказать; вѣроятно, кто нибудь посторонній принесъ вмѣсто игрушки, когда еще Настя и Дуняша были маленькія. Какъ бы то ни было, но уже Ульяна Михайловна, не довѣряя никому, собственными руками принялась отмывать на немъ грязь и вычищать рыльцо, которое совершенно залипло, приказавъ той порой подогрѣть большой чайникъ. Черезъ четверть часа все было готово. Изъ мѣднаго чайника валилъ паръ, а фаянсовой со вновь завареннымъ чаемъ былъ заботливо укутанъ ручникомъ. Дарья Алексѣевна принесла жбанъ съ краснымъ медомъ, и Ульяна Михайловна въ совершенствѣ показала свое искусство разливать чай. Потапъ разносилъ его на огромномъ подносѣ а гости пили, да похваливали, хотя чай давно потерялъ свой запахъ, а вкусомъ походилъ болѣе на ржавую воду, чѣмъ на чай, потому что жестяная коробочка, въ которой онъ хранился, порядочно заржавѣла.
За то ужь Иванъ Ильичъ какъ благодарилъ Ульяну Михайловну, что она о себя, и его не ударила въ грязь лицомъ передъ гостями.
Впрочемъ, нѣкоторые изъ гостей совсѣмъ чаю не пили; напримѣръ Савишна объявила во всеуслышаніе, что она басурманской травой души своей не осквернитъ, и ей вмѣсто чаю подавали кипяточку съ наливочкой.
— Вѣдь вотъ это дѣло-то бы Настино! Прости, что дорогую гостью побезпокоилъ; да какъ дѣвушку заставишь? Дѣло дѣтское, небывалое! Благодарствую за труды, Ульяна Михдиловна, — говорилъ Иванъ Ильичъ съ низкимъ поклономъ, когда гости чай отпили.
— Рада служить и дружить, не въ службу, а въ дружбу, — отвѣчала также съ поклономъ Ульяна Михайловна, и отправилась на свое мѣсто.
Въ горницѣ сдѣлалось жарко. Женщины громко щекотали какъ сорочье стадо; пьющіе ихъ останавливали и толкали подъ бокъ, говоря: лишнія бревны есть. При этомъ они пальцами указали на Настю. — Эхъ, батюшка! дѣвушки ничего не слышатъ, у нихъ ушки-то золотомъ завѣшаны, — отвѣчали каламбуристы. А между тѣмъ Настя слушала и краснѣла. Тогда такая мода была, чтобъ дѣвушки краснѣли; нынче дѣвушки надъ этой старинной модой смѣются —
Настя вошла въ избу, чтобъ распорядиться накрывать на столъ. Лузиха сидѣла облокотясь на столъ и плакала; увидѣвъ Настю, она встала.
— За хлѣбъ, за соль благодарствую, дорогая именинница; прости, моя голубушка, — сказала она.
— О чемъ ты плачешь, Наталья Никитишна? спросила дѣвушка.
— Не видала я отъ тебя обиды, и отъ родителя твоего; обидѣла меня Дарья Алексѣевна, Богъ ей плательщикъ; я пойду домой, моя лапушка! И Лузиха надѣвала свою шубейку.
— Погоди же, Наталья Никитишна, вотъ я тебѣ сладкаго пирожка отрушаю.
— Благодарствую! нѣтъ, — ужь и нехлопочи, довольна я вашимъ хлѣбомъ-солью; прощенья просимъ, — и къ огорченію Насти, Никитишна съ низкимъ поклономъ вышла.
— Ужь баушка найдетъ къ чему привязаться! Непремѣнно съ кѣмъ нибудь поссѣрится, или кого нибудь обидитъ, — думала огорченная Настя, накрывая на столы.
И вотъ столы въ горницѣ накрыты покоемъ. Гости шумно сидятъ за столомъ; оловянная посуда сіяетъ, словно серебряная, огромный бокалъ стоитъ на почетномъ мѣстѣ; онъ ходитъ кругомъ только съ пивомъ. Кромѣ тарелокъ и ложекъ, лежащихъ противъ всякаго гостя, посереди стоятъ оловянныя блюда съ кушаньемъ; съ блюдъ валитъ горячій паръ, и по три или по два человѣка съ обѣихъ сторонъ кушаютъ съ одного блюда. Противъ женщинъ сидятъ мужья, или чужіе мущины только но старшинству; по колѣнямъ гостей растянуты браные ручники, на три и на четыре человѣка одинъ ручникъ, смотря по его длинѣ. Холодные гуси, поросята, а также и жаркое, — ставятся на столъ неразрѣзанные, и разрѣзывать, или рушать, поручается гостямъ мущинамъ, кто помоложе и половче. Подносы съ рюмками и стаканами въ безпрестанномъ ходу. На концахъ столовъ стоятъ мѣдныя яндовы съ пѣнистымъ холоднымъ квасомъ, въ которыхъ плаваютъ мѣдные ковши. На столъ подаютъ три молодца старшіе прикащики, Поталь, Фетинья и даже сама Дарья Алексѣевна. У Ивана Ильича подносъ изъ рукъ невыходитъ. Пиръ горой!
Ровно три часа продолжался столъ. Наконецъ кончился: приставленныя скамьи загремѣли. Пошло цѣлованье, обниманье, благодарность за хлѣбъ, за соль, поклоны хозяевамъ, и столы исчезли. Гости всѣ опять усѣлись по своимъ мѣстамъ, и снова на столѣ, покрытомъ клеенкою, появились пряники и орѣхи.
— А не спѣть ли намъ хозяину и съ единороднымъ чадомъ его многая лѣта? спросилъ отецъ дьяконъ, обращаясь къ собранію.
— Спѣть, спѣть! споемъ, споемъ! раздалось нѣсколько голосовъ. И чрезъ минуту дьяконъ забасилъ:
— Господину Ивану Ильичу и единородной дшери его Настасьѣ Ивановнѣ, многая лѣта!
— Многая, многая, многая лѣта! грянулъ хоръ гостей; даже женщины не остались и подтягивали тоненькими голосками. Всѣ пѣли стоя; хозяинъ съ дочерью также стояли среди горницы и низко кланялись. Потомъ пропѣли многолѣтіе Дарьѣ Алексѣевнѣ и всему дому. Старушка прибѣжала и также отдала низкій поклонъ. Потомъ попу съ попадьей и каждому изъ гостей по-парно: имена вдовыхъ соединяли съ именами вдовицъ; имена тѣхъ, которые были безъ женъ, съ именами тѣхъ, которыя пріѣхали безъ мужей.
Гостьи одна за одной стали выходить въ сѣни прохолодиться. Кто выпивалъ стаканчикъ квасу, кто брусничной водицы, — и, пощекотавши между собою въ сѣняхъ, распросивши Дарью Алексѣевну, много ли даетъ ихняя корова молока, давно ли телилась, пожаловавшись на мужей и на свекровей, и похваставши смышленностью своихъ дѣтушекъ, входили въ горницу и садились опять на свои мѣста. Вышла и Марфа Васильевна; помахалась носовымъ платкомъ, вошла за коверъ и, тяжело опустившись на скамью, произнесла отдуваясь:
— Ухъ, какъ жарко! ужасть какъ взопрѣла; ну, какъ поживаешь, Дарья Алексѣевна! ухлопоталась ты сегодня, голубушка, чай, ногъ подъ собой не слышишь?
— Дѣло временное, отдохну; а ты не изволишь-ли, дружокъ, прохолодиться? сказала Дарья Алексѣевна.
— Пожалуй, стаканчикъ кваску.
— Полно, дружокъ! что квасомъ утробу наливать; черничной водицы прикуснѣе, дружокъ Марфа Васильевна. И хозяйка, наливъ большой стаканъ вишневой наливки, подала гостьѣ. — Откушай!
Марфа Васильевна выхлебнула за одинъ духъ и не поморщилась, какъ будто пила въ самомъ дѣлѣ черничную водицу. Она величественно встала, зашумѣла юбкою и пошла въ горницу на свое мѣсто. Послѣ этого не разъ Иванъ Ильичъ подходилъ къ ней съ рюмочками, она даже и не глядѣла на нихъ (можетъ, эта мелюзга поселяла въ ней къ себѣ презрѣніе), божась, что она и пива пить не въ состояніи и только губы прикладывала къ стаканчику съ медомъ. Немного погодя, Дарья Алексѣевна подала еще ей стаканчикъ брусничной водицы, и Марфа Васильевна также безотговорочно выпила, какъ и черничную воду. Многія изъ гостій охотницы были до черничной, брусничной и яблочной водицы, которыя имъ подавали не въ рюмкахъ, а въ стаканахъ.
— Не спѣть-ли намъ что нибудь духовное? спросилъ священникъ, обратясь къ собранію.
— Споемъ, споемъ! раздалось со всѣхъ сторонъ, и священникъ затянулъ дребезжащимъ голосомъ какую-то стихиру; нѣкоторые изъ гостей пристали. Послѣ одной, пропѣта была другая; въ хорѣ сильно звучалъ голосъ дьякона. Потомъ смолкли; заговорили, — кому что въ голову пришло. Лукѣ Герасимычу было чрезвычайно весело; онъ щурилъ глазками, съ удовольствіемъ смотря на Настю, опускалъ руки въ карманы, гладилъ свои рѣденькіе волосы и подстриженную бородку, притопывалъ каблучкомъ и самодовольно улыбался, воображая, какая у него будетъ жена красавица. А что Настя будетъ его женою, онъ въ томъ и не сомнѣвался, особенно теперь, когда Иванъ Ильичъ по родному пригласилъ его къ себѣ.
Настала самая разгульная минута, — въ одномъ углу кто-то затянулъ:
«Во саду-ли, въ огородѣ…»
«Дѣвушка гуляла» — грянули гости хоромъ. Священникъ, не желая слушать пѣсни, выбрался въ переднюю избу; за нимъ было пошли — совершенно сѣдой дядюшка и безживотный Гаврило Семенычъ, но въ эту минуту съ уханьемъ и присвистомъ раздалась плясовая:
"Рюмочки по столику
Похаживаютъ — "
Богобоязные люди были остановлены. Дядюшка съ просѣдью и съ бородавкой между бровями, подхватилъ чернобородаго братца, и пустились въ присядку, заткнувъ полы кафтановъ за кушаки. Савишна прихлопывала въ ладоши; братецъ, свысока смотрѣвшій и говорившій, взялъ мущнику съ тоненькимъ голоскомъ, и послѣдовали примѣру первой пары. Одинъ изъ молодыхъ гостей взялъ опорожненную яндову и билъ ковшомъ тактъ. У Луки Герасимыча горѣли ножки; онъ притопывалъ и щолкалъ пальцами, но боялся пуститься въ плясъ, чтобъ не уронить себя въ глазахъ невѣсты. И вотъ — одинъ изъ гостей, замѣтивъ церемонность Живчикова, стиснулъ его въ своихъ желѣзныхъ объятіяхъ и увлекъ на середину горницы. Уморительно было глядѣть, какъ Живчиковъ въ рукахъ силача дрягался какъ муха, приподнятая на воздухъ, и болталъ своими тоненькими ножками. Савишна подхватила одну изъ молоденькихъ женщинъ и едва не касалась потолка своими высокими кокошками, отъ сильныхъ прыжковъ.
— Ну-те, гости дорогіе! возьмите кто нибудь Ульяну Михайловну, а то намъ однимъ обизорко, да и она послѣ смѣяться надъ нами будетъ! кричала Савишна. И бритый братецъ подхватилъ Ульяну Михайловну, — и давай кружить. Напрасно кричала и рвалась степенная старушка: она волей или неволей принуждена была вертѣться; жалко было глядѣть, какъ тряслись ея низенькіе кокошки.
Въ это время остановленный сѣдой дядюшка подхваченъ былъ подъ руки двумя изъ гостей, а богобоязливаго Гаврилу Семеныча поймала Савишна, бросивъ свою подругу. Напрасно рвался онъ отъ этой женщины, собравъ послѣднія свои силы; она его не выпускала изъ рукъ, вертѣла его и сама вертѣлась. Женщины визжали звонкими голосами плясовую пѣсню; даже великолѣпная Марфа Васильевна прихлопывала руками, и уборъ на ея головѣ очень накренился на одну сторону. Но никто изъ гостей не осмѣлился потревожить ея съ мѣста, хотя прочихъ гостей и силой поднимали и таскали за руки.
Въ это время Дарья Алексѣевна показалась на порогѣ съ подносомъ.
— Сестрица голубушка, поди-ко пройдись со мною, крикнулъ румяный старичокъ, братъ Дарьи Алексѣевны, и потащилъ ее за руку на середину горницы.
— Что ты, братецъ! что ты, дружокъ, вопила старуха, упираясь. И едва успѣла отдать подносъ одной изъ гостій, какъ уже плясала съ братцемъ, проклиная его на чемъ свѣтъ стоитъ, и не могши вырваться.
— Задушилъ, пострѣлъ! отпусти, злодѣй! креста на тебѣ нѣтъ! сбѣсился, знать, передъ смертью! кричала Дарья Алексѣевна.
— Пусти душу на покаянье! шептала Ульяна Михайловна своему кавалеру.
— Экой воръ, разбойникъ! уморилъ! продолжала Дарья Алексѣевна, задыхаясь.
— Отними пожалуйста, отецъ дьяконъ! Вкупись въ спасенье! говорилъ Гаврило Семенычъ.
— Пріударь, пріударь въ яндову-то, вотъ такъ! вотъ такъ! кричала Савишна.
И всѣ кружились, топали, скакали. То не была правильная пляска, а ужь не знаю какъ сказать, какое-то бѣснованіе безъ всякаго толку. И вотъ Дарья Алексѣевна съ своимъ братцемъ, усталые, измученные, грохнулись о полъ, за нихъ запнулась Савишна съ Гаврилою Семенычемъ и растянулись. Покуда барахтались падшіе, пѣніе стихло, яндова брошена; всѣ бросились ихъ поднимать. Столкнулись, запнулись, перепутались, и Дарья Алексѣевна ужь совсѣмъ думала, что ей кончикъ приходитъ, потому что масса повалившихся гостей, старающихся услужить другъ другу, поднять другъ друга, непомѣрно ее давила. Кавалеръ ея былъ счастливѣе, — онъ откатился подъ столь.
И вотъ всѣ встали; угаръ какъ будто вышелъ, всѣ отрезвились; принялись извиняться, обниматься, цаловаться, увѣрять въ расположеніи и въ пріязни. И братецъ Дарьи Алексѣевны, извиняясь передъ сестрицею, такъ крѣпко её сжималъ въ объятіяхъ, что Дарья Алексѣевна чуть ему глаза не выцарапала.
Въ это время по улицѣ мимо дому Барышниковыхъ прохаживался статный молодой человѣкъ; его шапка плотно надвинута была на глаза. Не видя гостей въ окнахъ передней избы, онъ осмѣлился даже войти на дворъ. Нѣсколько лошадей, запряженныхъ въ простыя телѣги и крашеныя телѣжки, стояли на дворѣ; въ телѣгахъ спали кучера, дожидаясь своихъ хозяевъ. Молодой человѣкъ прокрался къ старой избѣ'и сталъ на крылечкѣ, которое приходилось противъ оконъ задней горницы. Всякая мелькнувшая въ окнѣ женщина, ему казалась Настей.
Гости, пожелавъ другъ другу всевозможныхъ благъ, принялись за прощальную чарку; а гостьи вереницей бросились въ переднюю избу отыскивать свои шубейки.
— Отпустите Настеньку ко мнѣ, говорила Марфа Васильевна, прощаясь съ хозяевами: — пусть она у меня погоститъ. Иванъ Ильичъ благодарилъ и низко кланялся.
И вскорѣ гости разъѣхались, и разошлись. Огни въ домъ Барышниковыхъ погасли, а хозяева громко захрапѣли; одна только Настя не могла уснуть почти до свѣта.
На другой день утромъ Груня, племянница Лузихи, принесла къ Барышниковымъ три стакана, наполненные сотовымъ лучшимъ медомъ, которые Дарья Алексѣевна приняла съ радостью.
IX.
[править]Вмѣсто упавшаго крыльца, къ избѣ Степана Петровича было пристроено новое; вмѣсто худаго заборишка и вышибенной калитки, стояли новыя ворота; а на дворѣ дойная корова — утѣха Ирины Михайловны; словомъ, дворикъ Степана Петровича былъ какъ колечко; но самъ Степанъ Петровичъ не поправлялся: по ночамъ онъ метался въ сильномъ жару и бредилъ, днемъ лежалъ спокойно, не шевеля ни рукой, ни ногой, какъ будто крѣпко спалъ. Напрасно приходилъ къ нимъ беззубый Афанасьичъ, сторожъ Воскресенской церкви, въ качествѣ лекаря, поилъ больнаго буквицей и мятой, мазалъ его скипидаромъ съ нефтью и примачивалъ голову виномъ, настояннымъ на разныхъ кореньяхъ. Рубецъ отъ нагайки опалъ, синева пропала, но шумъ, жаръ и ломоту въ головѣ больной чувствовалъ ежеминутно.
Добрый Степанъ Петровичъ не поправлялся. Давно онъ былъ особорованъ; предупредительная Ирина Михайловна ничего не забыла, что велитъ долгъ христіанскій. Старушка горько плакала, просиживая дни и ночи у постели больнаго.
Грустилъ и Гриша, приходя съ базара, гдѣ онъ переторговывалъ рыбою, и садясь у изголовья больнаго отца. Разъ какъ-то опомнился Степанъ Петровичъ и спросилъ:
— А гдѣ Григ орій, — тутъ или нѣтъ?
— Я здѣсь, батюшка, отвѣчалъ Гриша.
— Ну, ладно; а я тебѣ вотъ, что хотѣлъ сказать: знать, я ужь не жилецъ на этомъ свѣтѣ, такъ ты мать-то не оставь, будь ей кормилецъ; да коли не хочешь моимъ-то ремесломъ кормиться, избирай себѣ лучшее, Богъ тебя благословитъ; не будь, Гриша, никому обидчикомъ, будь добрымъ человѣкомъ, бери примѣръ съ меня; мать-то поразскажетъ тебѣ, какъ мы жили….
— Развѣ тебѣ больно худо, батюшка? спросилъ Гриша, испугавшись.
— Худо не худо, а что-то словно морозомъ всего обдало: старая кровь не грѣетъ, голову ломитъ, Гриша; свѣтъ меркнетъ въ глазахъ.
— Вишь, какъ тебя злодѣи отдѣлали, моего голубчика, воскликнула Ирина Михайловна.
— Ну, роптать не надобно, Михайловна, сказалъ больной и потомъ прошепталъ: «любите…. враги ваша и благословите клянущія васъ…» И повернувшись къ стѣнѣ, опять закрылъ глаза. Лампадка горѣла передъ образомъ; сальный огарокъ нагорѣлъ. Гриша отошелъ къ столу и сѣлъ, опустивъ голову на руки. Ирина Михайловна, сидя у изголовья сожителя, задремала; только тяжелое и прерывистое дыханіе больнаго прерывало тишину.
Вошелъ старикъ Афанасьичъ; Гриша почти его не замѣтилъ; старушка молча поклонилась. Афанасьичъ снялъ со свѣчки вмѣсто щипцовъ двумя пальцами и отбросилъ свѣтилну далеко; потомъ поднесъ огарокъ къ лицу больнаго, взглянулъ на него, толкнувъ локтемъ Ирину Михайловну; она въ испугѣ вскочила.
— Больно плохъ Степанъ Петровичъ! сказалъ онъ тихонько. Григорій также подошелъ къ постели.
Степанъ Петровичъ какъ будто услышалъ свое имя, онъ открылъ глаза, повелъ ими по избѣ и, опять закрывъ ихъ, едва внятно сказалъ:
— Темно стало…. идутъ…. идутъ, засвѣчайте свѣчки…. Лицо его сдѣлалось чрезвычайно блѣдно; онъ опять открылъ глаза, но они были уже совершенно мутны, и двѣ крупныя слезы выкатились изъ нихъ и остановились на щекахъ.
— Свѣтъ ты мой! знать ты насъ совсѣмъ оставляешь? завопила Ирина Михайловна.
— Батюшка, благослови! воскликнулъ Гриша, бросясь со слезами передъ отцомъ на колѣни.
— Богъ благос….лов….
И не договорилъ Степанъ Петровичъ.
— Отходитъ, отходитъ!… гдѣ ладанъ? говорилъ Афанасьичъ, и снявъ съ полки свой псалтирь, началъ читать отходныя молитвы.
Покуда Ирина Михайловна раскуривала на черепочкѣ ладанъ, Степана Петровича уже не стало. Онъ лежалъ въ томъ же положеніи, лицо не измѣнилось, только грудь перестала вздыматься.
— Другъ ты мой, Степанъ Петровичъ, на кого ты меня покинулъ! съ неразумнымъ младымъ дѣтищемъ! — заголосила Ирина Михайловна, увѣрившись, что ужь сожитель ея преставился.
Гриша долго стоялъ на колѣняхъ, закрывъ лицо руками; рыданія разрывали его сыновнюю грудь, какъ вдругъ въ сѣняхъ раздалось пѣніе: Вѣчная память! вѣчная память! — и въ избу вошелъ Кузьмичъ.
— Скоро дядя отправился въ дорогу, и меня не хотѣлъ подождать! смотри же, братъ Петровичъ, вспомни, какъ тамъ тебя за столъ посадятъ, вспомни Кузьмича, говорилъ онъ смѣючись.
— Напророчилъ ты, Петръ Кузьмичъ, кончину Степану Петровичу; еще бы надобно пожить ему, другу милому, — говорила Ирина Михайловна.
— Глупа ты больно, баба старая! досадно тебѣ, что гость домой ушелъ, да тебя не взялъ; а у тебя, Михайловна, нарядовъ мало; туда въ худомъ рубищѣ не пускаютъ. Полно пустое городить, давай-ко лучше бѣлую рубаху; я надѣну на гостя дорогаго. А вотъ я ему и лапотки принесъ-новенькіе, и Петръ Кузьмичъ отвязалъ отъ своего пояса новые лапти.
Черезъ нѣсколько минутъ, Степанъ Петровичъ, прибранный Кузьмичемъ, въ бѣлой рубахѣ и въ новыхъ лаптяхъ (39) съ расчесанной серебристой бородой и съ сложенными крестомъ руками, лежалъ на широкой лавкѣ подъ святыми. Въ головахъ Афанасьичъ читалъ псалтирь, а въ ногахъ сидѣла овдовѣвшая Ирина Михайловна и голосила.
— Подкосились твои скорыя ноженьки, опустились твои бѣлыя рученьки, закрылись твои очи ясные! нѣтъ ни гласа, ни дыханіи, не промолвишь ты со мною слова ласковаго, не поподчуешь меня за столомъ! Кто меня, дряхлую, досмотритъ! Кто меня въ болѣзни провѣдаетъ? Кто сироту младаго уму разуму поучитъ? Батюшка ты мой, Степанъ Петровичъ! думала ли я съ тобой разстаться, сожитель мой милый, ой, ой, ой! Потомъ, обратясь къ Гришѣ, сказала: — баранье плечо на похороны надобно купить, изюмцу, да медку въ панафиду.
Гриша сидѣлъ поодаль; слезы обильно струились изъ его глазъ, онъ не слушалъ своей матери и тихо говорилъ:
— Батюшка, батюшка! и тебя не стало, родной ты мой! и ты насъ покинулъ!
Возвратился вышедшій на минуту Кузьмичъ.
— Возьми ты, голубчикъ Петръ Кузьмичъ, рубаху-то, что снялъ съ покойника, да и поминай его! --проговорила Ирина Михайловна.
— Ты изъ ума выжила, Михайловна! нужна больно мнѣ рубаха съ умершаго! я еще не хочу умирать. Подари его, беззубаго чтеца; небось, радъ будетъ, — отвѣчалъ Кузьмичъ.
— Инъ какъ хочешь, родимый, коли спесивишься.
— А ты о чомъ это ревешь, Иринушка? погляди-ко лучше на жениха-то своего; вишь, бородка словно серебро, разсыпалась по груди! я его словно князя снарядилъ въ вѣчныя хоромы. Петровичъ-то встрѣтилъ гостью, не пристыдилъ себя. Какъ-то мы ее встрѣтимъ? — говорилъ Петръ Кузьмичъ. — А ты, дитятко, о чемъ плачешь? объ отцѣ нечего, плакать, илачь-ко лучше о себѣ. Всякому свое, Григорьюшко! промолвилъ онъ, обратясь къ Гришѣ. — Жаль мнѣ тебя!
— Спасибо, добрый человѣкъ, что ты меня жалѣешь, отвѣчалъ Гриша, утирая глаза краснымъ платкомъ. Я и до сей поры тебѣ спасибо не сказалъ, за то, что ты меня отъ смерти, из…
— Тс!… кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, — прервалъ Кузьмичъ. — А хорошо ли, сподручно ли объ одномъ глазѣ жить, коли и съ двумя — то ваша братья часто прямаго пути не видитъ, да знай забирается въ сторону, и все влѣво, поколѣ въ дремучемъ лѣсу не заблудится, либо въ болотѣ по горло засядетъ.
На другой день были похороны Степана Петровича. Передъ сосновою колодою, вѣчнымъ домомъ отшедшаго, шолъ причтъ церковный, за гробомъ вели подъ руки рыдающую Ирину Михайловну — съ одной стороны Лузиха, съ другой одноокая Фетинья. Григорій часто утиралъ глаза краснымъ платкомъ; босой Петръ Кузьмичъ шелъ подлѣ Гриши, поднимая, какъ гусь, покраснѣвшія отъ стужи ноги. Афанасьичъ несъ панахиду. Толпа сосѣдей заключала процессію.
За похороннымъ столомъ, всѣ родные и знакомые Степана Петровича сытно покушали блинковъ и киселька съ медкомъ, и просто, что Богъ послалъ, и разошлись по домамъ, разсуждая о томъ, какъ плакалъ объ отцѣ Григорій Степанычъ, и какъ теперь станетъ безъ старика поживать Ирина Михайловна.
Забывая настоящее горе, Гршпа сколько разъ порывался спросить Фетинью о здоровьи Настасьи Ивановны, но зная ея глухоту, тихонько сдѣлать вопросъ онъ не осмѣлился, а вслухъ не было никакой возможности.
Былъ уже поздній вечеръ, а Ирина Михайловна, сидя въ углу опустѣвшей избы, горько плакала; въ другомъ углу Гриша, подперши голову руками, глубоко вздыхалъ.
Передъ образами Афанасьичъ монотонно и нѣсколько пригнушивая, читалъ: «Блажени, имже отпустишася беззаконія и имже прикрышася грѣхи!».
Черезъ недѣлю послѣ похоронъ Степана Петровича, часовъ въ 11-ть утра, въ передней избѣ Ивана Ильича сидѣла Ирина Михайловна, уже не въ кумачномъ, а, какъ вдова, — въ синемъ китайчатомъ сарафанѣ, съ чорнымъ платкомъ на головѣ; съ ней, поджавъ руки подъ мышки, разговаривала Дарья Алексѣевна, распрашивая про болѣзнь и смерть Степана Петровича. У дверей скромно стоялъ Гриша. Дарья Алексѣевна порою взглядывала на него; его лицо казалось ей знакомо, но она не могла припомнить, гдѣ его видѣла.
Дуняша то и знай сновала по избѣ, посматривая украдкой на Григорія; она его узнала, но не могла придумать, зачѣмъ они пришли, спросить же о томъ свою бабушку не смѣла.
Вотъ пріѣхалъ изъ лавки домой обѣдать Иванъ Ильичъ; онъ вошелъ въ избу, повѣсилъ шапку и рукавицы на спишникъ и помолясь поклонился на всѣ стороны. Ирина Михайловна и Гриша отвѣсили по низкому поклону.
— Здорово, Михайловна! Ну, что ты? и старика своего схоронила? а старикъ-то добрый, царство ему небесное, — сказалъ ласково Иванъ Ильичъ, отвѣчая на ихъ поклонъ.
— Да, батюшка Иванъ Ильичъ, оставилъ меня Степанъ Петровичъ вдовою горе мыкать; не могу-то его, голубчика, безъ слезъ вспомнить, заплакавъ отвѣчала Ирнна Михайловна.
— Что дѣлать, Михайловна! рано ли, поздно ли всѣ тамъ будемъ; а это что за молодецъ? спросилъ Барышниковъ, указывая на Гришу.
— Это сынишка нашъ, батюшка,
— А! что въ Астрахаии-то жилъ?
— Да, мой родимый, вотъ остался сиротой молодехонекъ, двадцатый годочикъ идетъ. Вотъ и пришли мы, батюшка Иванъ Ильичъ, къ твоей милости поклониться. Кланяйся, Гриша, — и при этомъ словѣ Ирина Михайловна повалилась въ ноги Ивану Ильичу. Гриша, слѣдуя примѣру матери, тоже молча бухнулся, стукнувшись лбомъ о полъ.
— Что ты! что ты, Михайловна! что за поклоны, воскликнулъ Барышниковъ, отскочивъ въ сторону.
— Не оставь, отецъ родной! Кромѣ Бога натебя только и надежда наша, говорила Ирина Михайловна со слезами.
— О чемъ же просишь ты, Михайловна? садясь на лавку, спросилъ Иванъ Ильичъ.
— А вотъ, мой батюшка! парнишка-то мой остался послѣ отца молоденекъ, тоже одному на Волгѣ управиться трудно, надо работника; ловъ нынче плохой, прокормить меня старуху надобно, да и обзакониться, можетъ, захочетъ. Нешто мы со старикомъ ужь доживали кой какъ, только, только-что сыты были, а когда и съ голодомъ пополамъ; а онъ только, жить начинаетъ, такъ вотъ и пришли мы къ твоей милости: лавокъ у тебя не одна есть, Иванъ Ильичъ, не примешь ли и моего парнишку? Живутъ же у тебя прикащики. Все бы худу-т. о. онъ у твоей милости не научился; не оставь насъ, сиротъ! Гриша, кланялся! Ирина Михаиловна и Григорій опять повалились въ ноги.
— Что ты мнѣ кланяешься, Михайловна, лучше Богу этотъ поклонъ отдай. Незнаю, годится ли мнѣ твой сынъ? А что, молодецъ, что ты въ Астрахани-то подѣлывалъ? спросилъ Иванъ Ильичъ, обращаясь къ Гришѣ.
— Въ Астрахани я жилъ у дядюшки, а дядюшка торговалъ коренной и свѣжей рыбой, ловъ у него свой былъ, робко съ поклономъ отвѣчалъ Гриша.
— Ну, вотъ видишь, какой же ты сидѣлецъ въ панскомъ ряду? аршина въ руки взять не умѣешь, штуку отъ штуки не отличишь? А вотъ одинъ торговецъ въ рыбномъ ряду отдалъ мнѣ за долги свою лавку, и стоить она затворенная съ годъ, думаю я давно рыбой поторговать, да молодца такого подъ рукой не было, чтобъ въ эту лавку посадить; твое дѣло былое.
— Будь отецъ родной! Кланяйся, Гриша! сказала Ирина Михайловна, — и опять бухъ въ ноги; — заставь вѣчно Бога за себя молить.
— Это дѣло мнѣ сручное, Иванъ Ильичъ, и коли твоя милость будетъ, то я готовъ служить по гробь моей жизни, говорилъ Гриша нѣсколько смѣлѣе.
— Коли будешь уменъ, да послушливъ, да дѣло будешь дѣлать какъ слѣдуетъ, то я тебя не оставлю, лиходѣемъ тебѣ не буду. На первыхъ порахъ десять рублей въ годъ положу, а тамъ погляжу, говорилъ Барышниковъ.
На этотъ разъ, не дожидаясь приказанія матери, Гриша самъ бухнулся въ ноги.
— Не кланяйся! Какъ тебя звать?
— Григорьемъ.
— Не кланяйся, Григорій! Ну, ты покуда подожди; съ Кузьмы-Демьяна я открою лавку-то, покуда будешь жить у матери, а тамъ погляжу…. Всякій вечеръ ты будешь приносить мнѣ ключи отъ лавки и выручку, а утромъ заходи въ панской рядъ, ключи я стану приносить. Согласенъ ли?
— Отецъ родной! сказали въ одинъ голосъ мать и сынъ, и опять въ ноги.
— Дай тебѣ, Господи, здоровья, Иванъ Ильичъ, утирая слезы, говорила Ирина Михайловна.
— Добро, добро! а ну-ка, матушка, накрывай на столъ, сказалъ Иванъ Ильичъ, обращаясь къ тещѣ.
Дарья Алексѣевна стала хлопотать около стола. Гриша съ матерью, низко раскланявшись, отправились домой. Какая свѣтлая надежда зацвѣла въ душѣ молодца.
Дуняша, слышавшая весь этотъ разговоръ, со всѣхъ ногъ побѣжала вверхъ и подробно разсказала Настѣ. Настя улыбалась сквозь слезы. Какая свѣтлая надежда зацвѣла въ сердцѣ дѣвицы!
Мясоѣдъ прошелъ; наступили Филиповки.
Лука Герасимычъ встрѣтилъ Лузиху на базарѣ.
— Ну, Наталья Никитишна, еще мясоѣдъ прошелъ, а ты все еще мнѣ не сосватала невѣсты, сказалъ онъ.
— Мясоѣдъ еще другой впереди, да и не одинъ, а много, отвѣчала Никитишна: — а коли твоей милости безотмѣнно въ прошлый мясоѣдъ обзакониться хотѣлось, такъ прислалъ бы за мною, и я выявилась передъ тобою, какъ листъ передъ травою, Лука Герасимычъ.
— Спасибо за усердіе, Наталья Никитишна! да плохо ловишь, — ишь все нейдетъ рыбка на удочку!
— Про кого это твоя милость говоритъ?
— Да про Барышниковыхъ.
— Тьфу! да развѣ городъ клиномъ сошолся, что ли? Развѣ ужь только и невѣстъ, что Барышникова? Я найду десять получше ея, коли твоей милости угодно.
— Ну, не ври, Никитишна! десяти-то невѣстъ въ городѣ лучше Настасьи Ивановны и не сыщешь. Да что мнѣ они, Богъ съ ними. Жениться, такъ жениться, во что ни стало на Барышниковой; а не на ней, такъ и ни на комъ! сказалъ рѣшительно Живчиковъ.
Хитрая старуха поняла, что съ Лукою Герасимычемъ болѣе толковать нечего, его не переувѣришь; но опустить такого богатаго жениха изъ рукъ ей не хотѣлось. Вѣдь другая сваха ему поможетъ, — и Барышникову сосватаетъ, и вырветъ у нея просто кусокъ изо рта. «Охъ, Дарья Алексѣевна! сердце неворотится въ вашъ домъ идти, надосадила старый бѣсъ», думала Лузиха.
— Сватай, Никитишна, въ накладѣ не будешь, прибавилъ Лука Герасимычъ.
— Ужь развѣ еще попытать счастья? Правда, что Настенька еще молода, потому можетъ отецъ и отказывалъ?
— Можетъ; сватай! такой тебѣ лисій мѣхъ подъ шубейку подарю, что всѣ завидовать будутъ! (Живчиковъ торговалъ мѣхами).
— Благодарствую, Лука Герасимычъ! Хорошо, постараюсь! Прощеньи просимъ. Сваха и женихъ разстались.
Лузиха видѣла, что если не хочетъ она опустить изъ виду это сватовство, то покуда вражду къ Дарьѣ Алексѣевнѣ надобно спрятать поглубже, и наружно съ ней примириться. И вотъ, въ первое воскресенье послѣ разговора съ Живчиковымъ, она, увидѣвъ въ церкви Дарью Алексѣевну, подошла къ ней, разцаловалась и поздравила съ праздникомъ. Дарья Алексѣевна, получивъ прекрасные стаканы съ медомъ, успокоилась и не ощущала въ сердцѣ никакой досады на нее.
Дня черезъ два, Лузиха, будто мимоходомъ, зашла и въ домъ Барышниковыхъ. Ее приняли, какъ и прежде, и съ обѣихъ сторонъ не было и помину о недавней ссорѣ.
Съ этихъ поръ, Никитишна, по-прежнему, запросто ходила къ Барышниковымъ и очень часто.
Между тѣмъ, Григорій давно уже торговалъ въ рыбной лавкѣ Ивана Ильича. Хозяинъ оставался доволенъ новымъ прикащикомъ. Принося вечеромъ выручку и ключи отъ лавки, Гриша, по обыкновенію, если еще не пріѣхалъ домой Иванъ Ильичъ, и то и другое отдавалъ Дарьѣ Алексѣевнѣ, и, постоявши у дверей, покуда старушка его спрашивала о матери, отправлялся домой.
Настя въ это время обыкновенно подходила къ окну, и такъ какъ это было уже вечеромъ, то не ясно различала его фигуру, останавливающуюся на нѣсколько минутъ передъ свѣтлицей.. Григорій, зная, что еще прочіе прикащики не бывали, заходилъ къ Фетиньѣ въ подклѣть и стороною навѣдывался о здоровьи своей возлюбленной.
Иногда дѣвушки будто случайно сходили внизъ къ его приходу, смотрѣли украдкой на молодца и толкали другъ друга локтями. Дарья Алексѣевна этихъ продѣлокъ не замѣчала; но Гриша все это видѣлъ и блаженствовалъ.
Такъ шло время; Дуняша стала гораздо снисходительнѣе смотрѣть на любовь Насти, не мучила ее увѣщаніями, заглядываясь порою и сама съ удовольствіемъ на Григорья. Да и какъ не интересоваться было такимъ молодцомъ! Красивъ, статенъ, молодъ, всегда чисто, даже щеголевато одѣтъ! Учтивъ и скроменъ, чего же имъ было болѣе требовать? Чтобъ онъ былъ богатъ? Но сердце съ разсчетомъ никогда не бываетъ въ ладахъ. Рождество прошло; настали святки. Однажды Фетинья, балагуря съ дѣвушками въ свѣтлицѣ, сказала имъ:
— Да что же вы не загадаете о женихахъ? Эхъ вы, дѣвицы, никакими-то дѣвичьими играми не поиграете! Что за время нынче стало? Бывало, какъ я у Дубоносовыхъ жила, наѣдетъ къ нимъ гостить боярышень тьма-тьмущая, святки-то настанутъ, дымъ коромысломъ, да и только. А насъ, дѣвокъ, извѣстно, то съ башмаками за ворота посылаютъ спрашивать прохожихъ, какъ зовутъ, — такъ знаешь и жениха звать будутъ; то велятъ изъ конюшни лошадь вывести. Завяжемъ глаза, положимъ дугу на землю, водимъ, водимъ, кружимъ ее по двору и пустимъ. Какъ пойдетъ, да задѣнетъ за дугу, вотъ той дѣвицѣ, которая загадывала, и быть тотъ годъ выданой. Что смѣху, батюшки свѣты! То возьметъ которая, положитъ въ стаканъ кольцо, да и пошлетъ зачерпнуть снѣгу подъ вереей; принесешь, — смотрятъ, у иной вокругъ кольца черный волосъ обовьется, у другой рыжій, у иной сѣдой, значитъ за сѣдаго старика выдадутъ. Тутъ-то хохотъ поднимется. Крикъ, хоть уши зажми! А нынче что за дѣвицы стали? словно старухи незамужнія.
— А что, въ самомъ дѣлѣ, Настя, не загадать ли намъ? сказала Дуня.
— Полно; баушка узнаетъ, бранить будетъ. Вѣдь грѣхъ, отвѣчала Настя.
— Ну, ужь и узнаетъ! Можно такъ сдѣлать, что не узнаетъ. Вѣчно баушки трепещетъ.
— Ну, да что же мы станемъ дѣлать? Лошадь вывести нельзя, всѣ узнаютъ; Потапъ разболтаетъ, прикащики выйдутъ на дворъ, и послѣ до баушки дойдетъ.
— Поглядѣли бы хоть на мѣсяцъ въ зеркало; сколько мѣсяцевъ покажется, столько и семьи будетъ, проговорила Фетинья.
— Тутъ еще хуже! вѣдь въ зеркало глядѣть надобно на перекресткѣ: баушка скажетъ, что не хорошо за вороты бѣгать. Это было сказано Настей такъ громко, что услышала Фетинья.
— А чего лучше, голубушки, какъ въ старой избѣ на столъ собрать, да суженаго въ гости позвать? Идти туда, какъ Дарья Алексѣевна спать уляжется, и никто знать не будетъ. А суженаго-то лицомъ къ лицу увидишь.
— Страшно, проговорила Дуня.
— Страшно, повторила Настя.
— Охъ вы, трусихи! да чего бояться? пожалуй, я съ вами посижу, да какъ сдѣлать поучу. Я помню у Дубоносовыхъ взятушка глядѣла и видѣла своего суженаго, какого-то ахфицера. Вѣдь пріѣхалъ изъ Питера, да и женился на ней, говорила Фетинья.
— Изъ самомъ дѣлѣ, поглядимъ, Настя? сказала Дуняша: — вѣдь въ зеркало, Фетинья, надобно глядѣть?
— Вѣстимо въ зеркало! Да я ужь научу васъ.
— Когда же?
— На Васильевъ день всего лучше.
— Ну, что ты скажешь, Настя?
— Страшно, Дуняша, нуда коли ты хочешь, помпѣ — пожалуй.
— Нѣтъ Настя, ты старшая, ты прежде начинай, а послѣ я.
Итакъ, между дѣвицами и Фетиньей положено было, чтобъ вечеромъ, наканунѣ Васильева дня, собрать въ старой избѣ столъ и попросить суженаго Настасьи Ивановны откушать хлѣба-соли.
На другой день послѣ этого, Дарья Алексѣевна съ обѣими дѣвицами отправилась къ Ульянѣ Михайловнѣ. Иванъ Ильичъ прямо изъ лавки вечеромъ отправился за ними; молодцы пришли одни и лежа на полатяхъ цѣлый вечеръ пѣли пѣсни. Фетинья, на всемъ просторѣ, усѣлась въ передней избѣ ушивать старый свой сарафанъ, украшая его разноцвѣтными заплатами. Гриша по обыкновенію принесъ ключи и выручку. Узнавъ отъ Фетиньи, что всѣ хозяева въ гостяхъ, онъ сѣлъ съ ней потарабарить, и вынулъ изъ кармана калачъ и пряникъ, которые несъ къ матери. Положивъ гостинецъ на столъ и зная глухоту Фетиньи, онъ кричалъ ей надъ самымъ ухомъ.
— Не обезсудь, баушка Фетинья! какъ тебя по отчеству звать?
— Прохоровна, голубчикъ мой, отвѣчала она, услышавъ вопросъ.
— Возьми гостинчикъ. Давно хотѣлъ тебя попотчивать: ишь ты какая вожоватая, — все со мной поговоришь о чемъ нибудь, какъ приду. Люблю я этакихъ старушекъ.
— Охъ, мой желанный! спасибо тебѣ, что мной, некорыстной старухой, не гнушаешься, а я отъ сердца тебя жалѣю. Вѣдь ты сиротка. Оставилъ васъ съ матушкой Степанъ Петровичъ.
— Ну, что дѣлать, царство небесное батюшкѣ; теперь мнѣ Богъ послалъ Ивана Ильича, словно отца роднова.
— Эхъ, Григорій Степанычъ! а я вотъ такъ тебя люблю, все и думаю, и Бога молю, кабы онъ, Творецъ Милосердный, умягчилъ бы онъ сердце хозяина, — возлюбилъ бы тебя Иванъ Ильичъ, да Настасью Ивановну и выдалъ бы за тебя, мой голубчикъ.
Въ жаръ бросило Григорья отъ этой рѣчи: онъ вспыхнулъ и не зналъ, что отвѣчать; потомъ, опомнясь, вздохнулъ и улыбнулся грустію.
— Что ты ухмыляешься? мало ли какія дивы на свѣтѣ совершаются; въ мірѣ, что въ морѣ, только богатства-то Господь тебѣ не далъ; а чѣмъ ты не женихъ Настенькѣ? Собой, что ли, не взялъ? Поглядишь, и богатые-то женихи, только что богатство-то, а то ни кожи, ни рожи, да иной и дуракъ набитый; только что спесивъ. А чѣмъ спесивится? отецъ нажилъ, а онъ рожу воротитъ, носъ къ верху деретъ. Эхъ, батюшка! великъ Богъ милостью!
— Гдѣ ужь намъ, голышамъ, думать о богатыхъ невѣстахъ, Фетинья Прохоровна. Да хоть, положимъ, Иванъ Ильичъ и явилъ бы такую Божескую милость, такъ родные, совѣтчики разобьютъ: да и сама-то Настасья Ивановна, можетъ, погнушается? — сказалъ Гриша.
— Что правда, то правда Григорій Степанычъ! Ужъ на совѣтчиковъ-то нашихъ нечего надѣяться! Дарья Алексѣевна первая наровитъ внучку за Живчикова. А что, Живчиковъ? и худо, и мало; двухъ женъ пережилъ. Вѣдь Настенькѣ въ отцы годится! Да и жоны-то, кто знаетъ, можетъ и отъ его рукъ въ сыру землю пошли? Вѣдь, родной ты мой, часто и черезъ золото слезы катятся! А ужъ за Настеньку-то поручусь, она голубица безотвѣтная, за кого родитель благословитъ, за того и пойдетъ.
— Лясы мы съ тобой точимъ, Фетинья Прохоровна: ужь не быть-то этому, да и не бывать, и думать о томъ невозможно! — отчаянно сказалъ Гриша.
— Невозможно только на небо влѣзть, Григорій Степанычъ! отвѣчала Фетинья,
Гриша задумался. Старуха своими рѣчами разшевелила въ его сердцѣ неясныя надежды и желанія, которыя онъ считалъ несбыточными.
— А вотъ Васильевъ вечеръ все окажетъ, кто суженый, ряженый Настасьи Ивановны! Этакія нынче, родной, дѣвицы-то стали! не то, что въ наше время, всего боятся, и играми-то дѣвическими не играютъ; на силу я уговорила Настеньку загадать, въ пустую старую избу суженаго позвать хлѣба-соли откушать, — продолжала Фетинья.
— Охъ, не щеми ты мое сердце Фетинья Прохоровна! кабы знала ты да вѣдала, что тутъ? — сказалъ Гриша, указывая на грудь. — Давнымъ давно ретивое-то мое зазнобила Настасья Ивановна, коли я еще не зналъ, кто она такова, чьего роду и племени. А кому горе откроешь? молчи про себя, да думай думу съ подушкою. Лучше-бы вотъ такъ живой въ могилу и легъ! — Гриша говорилъ такъ восторженно, такое истинное, горячее чувство слышалось въ его голосѣ, что чувствительная Фетинья прослезилась.
— Знаемъ мы зазнобы-то эти, сами молоды бывали, — сказала она: — авось, можетъ, чего и не думаешь, не гадаешь, а сбудется.
— Хотѣлось бы мнѣ узнать, приду ли я на умъ Настасьѣ Ивановнѣ хоть не нарочно, когда нибудь?
— Ужотка я ее вывѣдаю, такъ — обинякомъ; она, моя голубонька, ничего отъ меня не скроетъ. Знаю только, что ей за Живчикова-то крѣпко не хочется.
— Ужь лучше не говори ей ничего, Фетинья Прохоровна: дѣвица рѣдко правду скажетъ. Хотѣлось бы мнѣ самому ей два слова сказать, только два слова, а тутъ и бѣжать — куда глаза глядятъ, коли она на мои слова ласковыя разсердится. Давно о томъ я думаю, да когда и гдѣ такую минуту улучишь? Хотѣлъ тебѣ о томъ покучиться: наведи ты меня на такой случай, чтобы мнѣ ее ненаглядную одну гдѣ увидѣть, да и высказать все, что на душѣ и на сердцѣ. Ужь сказалъ бы я тебѣ спасибо; не обижена бы ты у меня была во вѣки вѣковъ, пока голова моя на плечахъ держится! Ей-Богу такъ!
Фетинья задумалась.
— Да гдѣ и какъ улучить намъ часъ такой? Здѣсь отъ дѣвицъ Дарья Алексѣевна не отходитъ, а въ свѣтлицу забраться тебѣ, тоже попадешься ей! Ума не приложу.
— Похлопочи о томъ, родимая ты моя; готовъ тебѣ въ ножки поклониться. — И влюбленный исполнилъ бы это, если бъ старуха его не удержала.
— Что ты, касатикъ мой! безъ поклоновъ твоихъ готова для тебя все сдѣлать. Вотъ развѣ что; какъ Настя пойдетъ на Васильевъ день глядѣться въ старую-то избу, развѣ тебѣ пораньше туда забраться? да вѣдь боюсь — переполошится, моя пташка.
— Будь мать родная, Фетинья Прохоровна! по гробъ твоей услуги не забуду!
— Хорошо, дитятко, такъ и быть, смастерю какъ нибудь, только матряй, языкомъ мели, а рукамъ воли недавай! я сама тутъ неотступно буду. Настя мнѣ всего на свѣтѣ дороже, всѣхъ твоихъ посуловъ, сказала Фетинья твердымъ голосомъ. Григорій хотѣлъ броситься на тею старухѣ и расцаловать ее, какъ въ эту самую минуту, подъ окнами, заскрипѣли полозья. Лошадь фыркнула и остановилась. Гриша отскочилъ отъ Фетиньи, бросился къ дверямъ, и едва переводя духъ отъ волненія, присѣлъ на самый конецъ лавки, возлѣ дверей. Фетинья между тѣмъ съ величайшимъ хладнокровіемъ примѣривала къ своему синему сарафану зеленую заплату. Дверь распахнулась, стужа сѣдымъ, прозрачнымъ клубомъ ворвалась въ избу, за ней вошелъ Иванъ Ильичъ, а за нимъ и Дарья Алексѣевна. Дѣвушки, смѣясь между собой, пробѣжали прямо къ себѣ на верхъ. Гриша всталъ и низко поклонился хозяину.
— Что ты, Григорій? дожидаешься меня? спросилъ Барышниковъ.
— Выручку принесъ твоей милости, — и Григорій вытянулъ изъ за пазухи кожаную кису.
— Хорошо! Товару-то у тебя, Григорій, мало! Слава тебѣ Господи, въ Филпповки всю рыбу выбрали; только, братъ, остатковъ-ти не хватитъ до поста, особливо какъ на масляную мужичьё наѣдетъ? имъ, извѣстно, судачину подавай, а ея и нѣтъ. Не минуешь, Гриша, послѣ крещенья въ Нижній съѣздить за рыбой? Коли съѣздишь благополучно и все такъ будешь служить, какъ теперича, то вмѣсто десяти, пятнадцать въ годъ тебѣ положу, проговорилъ Иванъ Ильичъ, раздѣваясь.
— Радъ служить по гробъ твоей милости, лишь услуга бы по нраву тебѣ была, съ низкимъ поклономъ отвѣчалъ Гриша.
— Знаешь Григорій, пословицу: ласковое телятко двѣ матки сосетъ. Найдешь въ себѣ, найдешь и въ себѣ; а я думаю то для тебя сдѣлать, чего ты и не ожидаешь, сказалъ Иванъ Ильичъ.
Гришу кольнула эта рѣчь въ самое сердце; онъ вздрогнулъ и не отвѣчая бухнулся въ моги хозяину.
— Ну, не кланяйся! добро ужь поздно, ступай съ Богомъ; тебя, чай, и мать заждалась сегодня.
Григорій отвѣсилъ всѣмъ по поклону, въ томъ числѣ и Фетиньѣ, которая собирала въ мѣшокъ свое тряпье.
— Чѣмъ нибудь, знать, хозяинъ хочетъ меня наградить? думалъ Гриша, идя домой: — чѣмъ бы это? Ужь не напророчила ли Фетинья? О, Господи!
— Я вотъ что мекаю, матушка: что вѣдь Григорій парень хорошій, прокормитъ Богъ дастъ жену? Я думаю женить его на Дуняшѣ?.. Она сирота; награжу, чѣмъ могу, пусть живутъ да Бога за насъ молятъ; да и дѣвку пристрою, покуда самъ живъ, говорилъ Барышниковъ по уходѣ прикащика.
— Какъ изволишь, дружокъ Иванъ Ильичъ! свой умъ царь въ головѣ. А прежде Насти Авдотью выдавать по моему негодится; черезъ вѣнецъ счастья не бываетъ; Настю прежде пристроить надобно, — отвѣчала Дарья Алексѣевна, складывая свою узорочную наметку и суконныя рукавички, опушонныя лисицею.
— Ну, погоримъ объ этомъ послѣ, а теперь, Фетинья, похлопочи объ ужинѣ, сказалъ Барышниковъ.
ПРИМѢЧАНІЯ.
[править](1) Валы и рвы, окружавшіе нѣкогда Кремль, давно сравнены; на ихъ мѣстѣ выстроены линіи табачныхъ и масляныхъ лавокъ и разведенъ бульваръ, стараніемъ г. губернатора Баумгартена.
(2) Подклѣтами назывался нижній этажъ домовъ, нѣсколько врытый въ землю.
(3) Базаромъ и до сей поры въ Костромѣ зовутъ собственно рынокъ, а не то — что съѣздъ продавцовъ въ день базарный или торговый.
(4) Мѣдный прудъ и теперь существуетъ близь кузницъ.
(5) Волоковыми окнами называли боковыя крошечныя окошечки, которыхъ окончина задвигалась въ сторону, между тѣмъ какъ среднее, со створчатыми рамами, звалось краснымъ окномъ.
(6) Полица — полка.
(7) Повойникъ, мѣстное названіе бабьей кички.
(8) Я видѣла купчую того времени, въ которой означалось, что одинъ изъ моихъ предковъ купилъ женщину дешевле означенной цѣны.
(9) Еще не далѣе какъ лѣтъ двадцать тому, въ Костромѣ, въ купеческихъ домахъ, всѣ отошедшіе на волю крѣпостные и оставшіеся при старыхъ хозяевахъ служить за жалованье, назывались рабами, между тѣмъ какъ вольнонаемные со стороны — работниками и работницами.
(10) Обувь, недавно брошенная крестьянками; она оторачивалась краснымъ сукномъ и подбивалась гвоздями
(11) Навина — тонкій узкій холстъ.
(12) Домовище — гробъ, въ то время еще не тесовый, а выдолбленная изъ толстаго бревна колода.
(13) Тогда еще не было особымъ кладбищъ за городомъ, и покойниковъ погребали на такъ называемыхъ погостахъ, т. е. въ оградѣ приходскихъ церквей.
(14) Въ дѣтствѣ я не разъ слыхала отъ стариковъ эту пѣсню; незнаю, напечатана ли она гдѣ?
(15) Трясучую лихорадку и теперь зовутъ въ простомъ народѣ кумохою.
(16) Верхняя Дебря, переименованная въ Верхнедебринскую улицу, тянется отъ собора до самой Ямской. А параллельная ей набережная и до сей поры зовется Нижнею Дебрею.
(17) Недоходя до рва, окружающаго Кремль, были въ то время раздвижныя рогатины, запирающія на ночь Верхнюю Дебрю, противъ самой церкви Іоанна Богослова, что на Кадкиной горѣ, и это мѣсто называлось Рѣшотки. Старики и до сей поры говорятъ, — напр: «Домъ такого-то въ Рѣшоткахъ.»
(18) Кикимора — созданіе народной фантазіи. Говорятъ, что этотъ духъ проказникъ никакого зла не дѣлаетъ людямъ, но если которая пряха поставитъ свою пряслицу на ночь безъ молитвы, то кикимора невидимо прядетъ, усердно щолкаетъ веретеномъ и недаетъ домашнимъ спать спокойно.
(19) Въ народѣ есть повѣрье, что будто домовой, котораго называютъ стенъю, душитъ соннаго человѣка, и сонный спрашиваетъ, нѣсколько опомнясь: къ добру или къ худу душишь меня, хозяинъ? и будто домовой отвѣчаетъ либо то, либо другое.
(20) Убрусами называли короткое полотенце, вышитое въ рѣшотку и даже вытканное, которымъ повязывали умершихъ женщинъ, завязывая концы подъ бородою.
(21) Колокольня Воскресенской церкви теперь стоитъ отдѣльно, пристроенная къ теплой Георгіевской церкви, но прежде колокольня въ видѣ круглой башни, современная постройкою самой церкви, возвышалась надъ папертью; почему ее сломали — неизвѣстно.
(22) Кокошки — мѣстное старинное названіе кокошника. Женщины, которыя переставали щеголять, носили низенькія кокошки; чѣмъ выше кокошки, тѣмъ щеголеватѣе.
(23) Истинное происшествіе, случившееся гораздо въ позднѣйшее время въ одномъ изъ отдаленныхъ концовъ города. Старикъ со стaрухою, запершись, отсидѣлись отъ незваныхъ гостей, которые, стучась, подломили крыльцо и уѣхали.
(24) Кружевомъ называлась особо вытканная шолковая тесьма по бѣлому фону красными цвѣтами, шириною въ вершокъ, иногда и шире, которою обшивались единственно кумачные и китайчатые сарафаны.
(25) Воеводскій домъ, по преданію, стоялъ близь сѣверо-восточнаго угла соборной ограды, нынѣ существующей.
(26) Церковь св. Стефана Сурожскаго стояла со своимъ погостомъ почти на самомъ берегу Волги, и старожилы говорятъ, что когда въ весеннее половодье вода заливала весь берегъ, церковь осталась, какъ на острову, хотя мѣсто, на которомъ она стояла, нисколько не было возвышеннѣе остальнаго берега. Впослѣдствіи ее перенесли далѣе въ улицу. Но теперь весною волжская волна вымываетъ человѣческія кости на бывшемъ Степановскомъ погостѣ.
(27) Кто изъ русскихъ можетъ смотрѣть безъ умиленія на этотъ памятникъ древности отечества нашего, хранящійся до сей поры въ монастырѣ Ипатьевскомъ?
(28) Поднизь или рефить, изъ жемчугу вынизанная, — родъ кружева, которое покрывало лобъ по самыя брови и спускалось на виски.
(29) Кутень, — бумажная матерія въ родѣ канавата, красная, съ лиловыми или зелеными челноками, а иногда и полосами.
(30) Въ то время костромскія дѣвицы фаты или наметки уже не носили; вѣеры или опахала еще не были введены; но желая скрыть лицо отъ постороннихъ взоровъ, просто зажимались носовыми платками.
(31) Мостъ на Костромѣ рѣкѣ построенъ гораздо въ позднѣйшее время; прежде существовалъ перевозъ, какъ и черезъ Волгу.
(32) Ишанская улица, нынѣ Московская; но всѣ жители зовутъ ее прежнимъ вѣковымъ именемъ.
(33) Безъ лапши прежде необходился никакой званый столъ, именины, крестины и свадьба. Особенно на свадьбу, сзывая множество гостей, принимались крошить лапшу за нѣсколько дней.
(34) Лихоманка — ломотная лихорадка.
(35) Такъ какъ лавки во всѣхъ домахъ придѣлывались къ стѣнѣ и никогда не отодвигались, а столы стояли близко къ лавкамъ, то выйдти изъ-за стола нельзя было иначе, какъ, вставищ на лавку, пройти по за спинами сосѣдокъ. Мущины, кромѣ попа, который обыкновенно сидѣлъ въ самомъ углу подъ образами, большею частію сидѣли на приставныхъ скамьяхъ.
(36) Клѣтями — назывались кладовыя.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.
[править]X.
[править]Наканунѣ Васильева дня, Лузиха была у Барышниковыхъ и просидѣла до поздняго вечера; Дарья Алексѣевна пригласила ее отъужинать. За ужиномъ Никитишна шутила: что, дескать, завтра Васильевъ день, а сегодняшней ночью, дѣвицы загадываютъ о суженомъ, ряженомъ, мостятъ мостикъ, ѣдятъ пересолъ, глядятся въ зеркало, полютъ снѣгъ и проч. Дѣвушки значительно переглянулись; хитрая Никитишна подмѣтила этотъ взглядъ. Когда убрали со стола, Дарья Алексѣевна сказала гостьѣ:
— Эхъ, Наталья Никитишна! охота тебѣ теперь домой тащиться, вѣдь сама говоришь, что племянница у тебя почуетъ, ну, и ночуй здѣсь; глянь-ка, на улицѣ слякоть какая, дождь идетъ, такія лужи развело, вотъ-те и Васильевской морозъ!
— Спасибо, Дарья Алексѣевна; я и сама подумываю, что безъ фонаря сегодня опасно идти, — какъ разъ леща скушаешь, ужь развѣ милость ваша будетъ, Потапа пошлете меня грѣшную проводить, — отвѣчала Лузиха.
— Чѣмъ провожать, такъ лучше у насъ ночуй, коли можно, Дружокъ!
— Можно-то можно, у меня не малые ребята дома плачутъ. Груня подождетъ, да и спать ляжетъ; я сказалася, куда пошла.
— Ну, такъ и толковать нечего, молись Спасу, да и ложись спать, проговорила Дарья Алексѣевна, выходя изъ избы. Иванъ Ильичъ также пошелъ въ свою заднюю горницу, Настя тоже ушла въ свѣтлицу, только Дуняша что-то пересемѣнивала, какъ будто всѣхъ выжидая. Лузиха, помолясь Богу, забралась на полати и тихонько смотрѣла оттуда, какъ Дуня взяла скатерть, отрѣзала два ломтя хлѣба, взяла двѣ ложки, солонку съ солью и все это, завернувъ въ скатерть, спрятала подъ накинутую на плечи шубейку, я вышла вонъ.
— Дѣвицы сегодня загадывать хотятъ; суженнаго ужинать звать; да гдѣжь они соберутъ на столъ, гдѣ? либо въ банѣ, либо въ старой избѣ, гдѣ нѣтъ образа, — думала Никитишна по уходѣ Дуни.
Вскорѣ возвратилась Дарья Алексѣевна и улеглась на свою постель, противъ печки, и черезъ полчаса весь домъ погрузился въ крѣпкій сонъ. Однако Лузиха не спала; любопытство ее мучило: гдѣ будутъ загадывать дѣвицы? — вотъ такъ бы пошелъ да и напугалъ ихъ. — Чрезъ нѣсколько времени, она услышала, что кто-то осторожно сошелъ изъ свѣтлицы и дверь на крыльцо скрыпнула, потомъ все стихло.
— Охъ, какъ страшно, няня! я вотъ такъ и дрожу со страху: говорила Настя, переступая порогъ старой избы и обратясь къ шедшей позади ея Фетиньѣ.
— Чего бояться, голубка моя; вѣдь я съ тобою, ты не одна, мое золото! — отвѣчала Фетинья, тщательно запирая дверь извнутри и ставя на лавку фонарь, который она принесла, прикрывши полою. Фонарь освѣтилъ внутренность старой избы, массивную растреснувшуюся печь и старый столъ, накрытый скатертью, гдѣ лежали два ломтика хлѣба и двѣ ложки, и стояли солонка и пустой подсвѣчникъ. Фетинья вынула изъ фонаря огарокъ, вставила его въ подсвѣчникъ и придвинувъ къ столу маленькую скамейку, сказала:
— Ну, садись, мое дитятко; да гдѣ-жь зеркало? — развѣ ты его не принесла?
— Вотъ оно здѣсь, няня, дрожащею рукою положивъ на столъ маленькое зеркало, сказала Настя. Фетинья отыскала на шесткѣ разбитый горшокъ, опрокинула его на столъ и приставила къ нему зеркало.
— Ну теперь совсѣмъ, Настинька; садись мое золото. — Настя съ трепетомъ опустилась на скамейку.
— Крестикъ-та, крестъ сними, въ крестъ ничего не увидишь; да я тебя очерчу.
— Ахъ нѣтъ, няня, я не сниму креста, мнѣ страшно безъ него.
— Надобно снять голубка моя, да въ черевичекъ подъ пятку положить.
— Какъ! крестъ подъ пятку положить? что ты няня, въ умъ-ли ты, что говоришь? отвѣчала дѣвушка съ ужасомъ: ни за что такого грѣха не хочу дѣлать.
— Настенька, да вѣдь всѣ такъ дѣлаютъ.
— Что же прежде ты мнѣ этого не сказала?лучше не буду гадать; вставая, рѣшительно сказала Настя.
— Полно, моя ластушка; ну, какъ хочешь! по крайней мѣрѣ, давай крестъ, я къ себѣ его въ карманъ положу, — говорила Фетинья, но потомъ, будто что-то вспомнивъ, хитро качнула головой и прибавила: Ну, ничего, и въ крестѣ можно, только я тебя очерчу. — Она взяла огарокъ лучины, и что-то тихонько нашептывая обвела имъ три раза кругъ на полу, кругомъ сидящей на скамейкѣ Насти.
— Ну, что ты въ зеркалѣ-то видишь, Настенька? спросила старуха.
— Вижу дверь, няня.
— Ну ладно; говори же за мной: суженый, ряженый, приходи ко мнѣ ужинать.
Настя три раза повторила за Фетиньей эти призывныя слова.
— Ну, теперь, моя голубушка, гляди же въ зеркало пристально, глазонекъ не спускай и что увидишь, не бойся и не кричи, а старайся разглядѣть; тебѣ бояться нечего, ты не одна, я съ тобою.
Настя пристально устремила и свои взоры и свои мысли на зеркало; Фетинья сѣла на конецъ лавки къ дверямъ, позади дѣвушки и по временамъ взглядывая въ темный уголъ за печью, улыбалась, кивала головою и дѣлала какіе-то знаки.
Настя дрожала, тщательно куталась въ шубейку и не спускала глазъ съ зеркала. Прошло съ четверть часа — и такъ какъ дѣвушка глядѣла не мигая, то глаза ея остамѣли, на рѣсницахъ дрожали слезы, сперва она ясно видѣла дверь и Фетинью, потомъ свѣча нагорѣла и все это слилось въ темный густой туманъ, — она ужь ничего не различала.
Вдругъ, какъ будто, что-то зашевелилось за печкой; Настя вздрогнула, но не оглянулась; потомъ, что-то зашевелилось за самой спиной Насти, и она увидѣла въ зеркалѣ, позади себя, какую-то темную высокую мужскую фигуру; сердце ея замерло, но скрѣпясь, все еще она помнила, что ей надобно разглядѣть и принялась смотрѣть пристальнѣе прежняго. — И вотъ она увидѣла, что курчавая голова какъ будто склоняется надъ ея плечомъ, и она почувствовала на своей щекѣ прерывистое горячее дыханіе живаго человѣка. Настя не вытерпѣла, со страхомъ взглянула себѣ черезъ плечо, увидѣла Григорія, вскрикнула, дыханье занялось и она упала бы со скамьи, если бъ Гриша не поддержалъ ея.
— Голубушка, Настенька, красавица моя! что ты? Господь надъ тобой! чего бояться живаго человѣка? это Григорій Степанычъ, — говорила испуганная Фетинья, суетясь вокругъ Насти. Испуганная дѣвушка едва дышала; блѣдная, поддерживаемая Григоріемъ, она сидѣла, закрывъ глаза, между тѣмъ, какъ Фетинья терла ей виски принесеннымъ снѣгомъ.
Настя открыла глаза и взглянувъ на Гришу, отодвинулась отъ него. Все еще дрожа всѣмъ тѣломъ и смутно припоминая, что съ ней сдѣлалось, она робко оглядывала избу.
— Что же ты боишься меня? я живой человѣкъ, — не опасайся, Настасья Ивановна. Неужли ужь я такъ противенъ, что и слова со мной промолвить не изволишь? говорилъ Гриша, почтительно стоя передъ дѣвушкой и взглядывая то на нее, то на свою шапку, которую мялъ въ рукахъ.
— Няня, какъ же онъ попалъ сюда? все еще не глядя на молодца, спросила Настя у Фетиньи.
— Эхъ, моя голубушка! а все случаемъ, — шелъ, шелъ, да и зашелъ сюда, гдѣ дѣвица гадала. Знать онъ настоящій суженой-то и есть, — отвѣчала Фетинья.
— Виноватъ передъ тобой я, Настасья Ивановна, и винюсь въ своей винѣ. Долго ждалъ я такого случая, чтобъ перемолвить съ тобой одно слово, сдѣлать запросъ; узналъ, что ты сегодня одна здѣсь будешь, вотъ и зашелъ сюда. Ну, брани меня, прогони меня долой со своихъ ясныхъ очей, говорилъ Гриша, потупивъ голову.
— Что же за запросъ такой? спросила Настя, приходя въ себя.
— Помнишь-ли, какъ я тебя съ Дарьей Алексѣевной перевозилъ черезъ Косгрому-рѣку, вотъ съ этого-то дня лишился я сна, покою, хлѣба и соли; хожу, словно тѣнь таскаюсь, и все одна дума грызетъ ретивое, тоска несносная; шатаюсь около вашего дому по вечерамъ, гдѣ бы тебя увидѣть въ окно. Люблю я тебя, Настасья Ивановна, больше матери родной, больше свѣту бѣлаго, больше душевнаго спасенія; виноватъ я, казни меня, сруби мою буйную головушку, да и плечъ прихвати, говорилъ Гриша дрожащимъ голосомъ, не смѣя поднять глазъ на Настю.
Дѣвушка молчала, только крупныя слезы катились изъ глазъ ея.
— Такъ вотъ и хотѣлось мнѣ спросить тебя: коли ты не любишь меня, коли я противенъ тебѣ, я не стану тебѣ досаждать и на глаза тебѣ показываться; уйду туда, куда воронъ костей не заноситъ; пусть буйные вѣтры на чужой сторонѣ развѣютъ мою тоску-кручину, не увижу я, покрайней мѣрѣ, какъ тебя съ другимъ къ вѣнцу повезутъ.
— Григорій Степанычъ, на это есть воля родительская, отвѣчала Настя, едва слышно.
— Всякій то же скажетъ, кто не любитъ, кому все равно, кто ни попъ, тотъ батька; ну, а я не скажу этого, Настасья Ивановна, духу не хватитъ.
— Скажи же мнѣ еще одно слово, послѣднее — спросилъ Гриша, рѣшительно и смѣло, посмотрѣвъ на Настю — противенъ я тебѣ?
Настя молчала.
— Любишь ты меня, какъ я тебя? скажи правду, или убей меня.
Настя молчала, потупивъ глазки, а лотомъ обратилась къ Фетиньѣ.
— Няня! ты худо сдѣлала, что не сказала мнѣ, что онъ здѣсь будетъ.
Фетинья или не слыхала, или притворилась, что не слышитъ.
— О, я теперь вижу, что мнѣ нечего надѣяться и нечего жить на свѣтѣ! Пусть Волга матушка скроетъ и зальетъ тоску мою! сказалъ Гриша съ горестью и пошелъ къ дверямъ. — Да и что, чего желалъ я? я забылъ, что я сынъ рыбака, что не купецъ какой нибудь. Онъ оглянулся. Прости же, прости, Настасья Ивановна, что я тебя потревожилъ, не зачти въ обиду слова мои! .
Настя вскочила, вся сила страсти, скрываемой такъ долго, охватила въ этотъ мигъ ея душу; она все забыла вокругъ себя, самоё себя; блѣдная, трепещущая протянула обѣ руки и сказала, едва слышно, не уходи!.. рыданія заглушили ея голосъ.
Григорій вернулся, бросилъ шапку на столъ, обнялъ дѣвушку, горячо и сильно прижалъ се къ сердцу, не смѣя поцаловать её, долго держалъ такъ, и потомъ бережно посадилъ ее на скамейку. Настя всхлипывала. Фетинья бросилась къ нимъ.
— Ну, ужь, не взыщи, Григорій Степанычъ! языкомъ, что хочешь, болтай, а рукамъ воли не давай. Вотъ какъ обвѣнчаютъ, такъ цалуйтесь и обнимайтесь, сколько душѣ захочется, а теперь… воля твоя! — говорила Фетинья, отталкивая Гришу отъ дѣвушки.
— Будь спокойна, Фетинья Прохоровна, я не обидчикъ какой, ужли я захочу обидѣть Настасью Ивановну; да я жизнь свою готовъ положить за нее, отвѣчалъ молодецъ.
— Господи! что со мною дѣлается? что ты дѣлаешь со мною, Григорій Степанычъ? прошептала Настя, закрывъ лицо руками.
— Ничего худаго я не дѣлаю и никогда не сдѣлаю, не опасайся ты ничего; мнѣ хотѣлось только, чтобы ты знала, что я тебя люблю больше всего на свѣтѣ, — вотъ и все. Теперь и я знаю, что непротивенъ тебѣ. Ахъ, Настасья Ивановна, зачѣмъ я небогатъ? зачѣмъ не могу завтра же заслать къ тебѣ сваху? и придется же мнѣ горькому видѣть, какъ съ другимъ повезутъ тебя къ вѣнцу. Вѣдь не захочетъ же твой батюшка выдать тебя за такого бобыля, какъ я!
— Въ монастырѣ скрою я свое горе, а замужъ за другаго не пойду, проговорила Настя, вспыхнувъ.
Григорій преодолѣлъ свою застѣнчивость и покрывалъ горячими поцалуями щеки, глака, руки и шею красавицы.
— Ахти бѣда! ахти бѣда! накликала я окаянная бѣду на свою сѣдую голову! — говорила Фетинья, таща прочь Гришу за рукавъ: Григорій Степанычъ, побойся Бога! Настенька, безсовѣстная, постыдись, до вѣнца, цаловаться съ молодцомъ!
Но влюбленная чета не слушала наставленій и отчаянныхъ воплей старой няни. Долго длилась задушевная, нѣжная, бесѣда, прерываемая порою поцалуями.
Между тѣмъ, Лузихѣ не спалось — Такъ и есть! — думала она — дѣвицы ушли загадывать въ пустую избу, и вотъ ужь часа полтора будетъ, какъ ихъ нѣтъ, не испугались-ли чего? чего Добраго, не приключилось ли съ ними чего нибудь? семъ-ка пойду, погляжу. — И она тихонько слѣзла съ полатей, ощупью вошла на крыльцо и увидѣвъ слабый свѣтъ въ старой избѣ, сквозь щели закрытыхъ ставней, не производя никакого шуму, по мокрому снѣгу, тихонько подошла къ самому окну и съ любопытство. Смотрѣла сквозь щель ставня. Она не вѣрила глазамъ своимъ и сначала то, что увидѣла, приняла за дьявольское навожденіе; набожно крестилась и шептала молитвы, какія только приходили ей въ голову; хотѣла бѣжать, но ноги какъ будто приросли въ мѣсту. Потомъ, видя, что видѣніе не исчезаетъ, она опомнилась, и ужасъ превратился въ любопытство. Лузиха видѣла все, что происходило въ старой избѣ.
Молодая чета, наговорившись, нацѣловавшись и передавши другъ другу все, что волновало и томило ихъ любящія сердца, наконецъ вспомнила, что надобно и разстаться. Григорій, понуждаемый Фетиньей, всталъ со скамьи; Настя также встала: шубейка ея спустилась съ одного плеча, шелковый платочекъ, слабо повязанный на головѣ, спалъ на самый затылокъ и выказывалѣ ея прекрасные темнорусые волосы, гладко зачесанные за ушки, Въ которыхъ блестѣли серги съ изумрудами. Щечки красавицы горѣли яркимъ румянцемъ; она, то робко потупляла глаза, то нѣжно поднимала ихъ на Гришу. Гриша правою рукою обнялъ ее, а въ лѣвой держалъ ручку Насти и молча любовался красотою. Огарокъ все еще горѣлъ на столѣ, хотя Фетинья уже собрала и скатерть и всѣ принадлежности гаданья. Высокая фигура Гриши кидала огромную тѣнь на дверь, и Никитишна въ этой тѣни не могла замѣтить Фетиньи, но она хорошо разсмотрѣла въ лицо и Настю, и ея друга.
— А! вотъ гдѣ раки-то зимуютъ! кто бы подумалъ? Настасья Ивановна! да вѣдь всегда въ тихомъ омутѣ черти-то и водятся!-- шептала она, протирая глаза и боясь проронить малѣйшее движеніе влюбленныхъ.
— Прости же, моя ненаглядная, и надолго-ли мы прощаемся? Настенька! ужели это свиданіе было первое и послѣднее? спрашивалъ Гриша нѣжно у своей подруги.
— Не знаю, какъ сказать тебѣ, со вздохомъ отвѣчала дѣвушка, не знаю, — если будетъ можно….
— Пора, пора! не введи меня въ бѣду, золотой Григорій Степаныча, вѣдь двери и крыльцо не заперты, чего добраго! проснется Дарья Алексѣевна, выйдетъ въ сѣни, увидитъ незапертыя двери, побѣжитъ въ свѣтлицу, да какъ не найдетъ тамъ Настеньки, то и ей, и мнѣ, и Дунѣ достанется — говорила Фетинья, чуть не плача.
— Тошно мнѣ съ тобой разстаться, словно съ душою, и когда можно поговорить намъ опять, прикажи Фетиньѣ, я буду у ней навѣдываться, говорилъ Гриша, прости же! и обнявъ еще разъ Настю, онъ пошелъ къ дверямъ.
Никитишна, не желая быть замѣченною и видя, что Григорій выходитъ изъ избы, почти бѣгомъ вбѣжала на крыльцо, тихонько притворила за собою дверь и ощупью вошла въ избу и забралась на полати, все еще прислушиваясь къ малѣйшему шуму. Вотъ она услышала, что кто-то тихонько вошелъ въ сѣни, тихонько заперъ за собою дверь, и осторожно, едва слышными шагами, пошелъ въ свѣтлицу. Это была Настя.
— Этакія дѣла! ну, кому бы я повѣрила, если бъ не видѣла своимъ глазомъ? вотъ-те и дочь богатаго отца! вотъ те и внучка степенной и строгой бабушки! Хорошо! теперь вы всѣ въ моихъ рукахъ; да Богъ съ вами, я худа вамъ не желаю, пристрою дѣвку, пойду завтра къ Живчикову. И ужь теперь вѣрно не захочешь отказать, Иванъ Ильичъ, радъ радехонекъ будешь разстаться съ дочкой, коли не захочешь, чтобъ про нее по всей Костромѣ въ набилки били! — думала Лузиха. И долго, долго не могла заснуть, удивляясь видѣнному.
На другой день утромъ, только что проснулась Дарья Алексѣевна, Никитишна простилась съ нею и поспѣшила къ Лукѣ Герасимовичу.
Настя не могла заснуть всю ночь съ переполненной душой; она ворочалась съ боку на бокъ, мечтая о Гришъ; ей хотѣлось избыткомъ чувства подѣлиться съ подругою, но жалѣла прервать спокойный сонъ Дуняши. На разсвѣтъ, лишь только послѣдняя успѣла открыть въ просонкахъ глаза, Настя бросилась на ея грудь и обливая подругу слезами, краснѣя разсказала о ночномъ свиданіи съ Григорьемъ. Удивленная Дуняша покачивала головою, не прерывая разсказа; она слушала съ любопытствомъ и видѣла, что ея упреки и наставленія теперь ужь ни къ чему не поведутъ. Когда Настя кончила, Дуняша жалѣя внутренно свою подругу, бранила на чемъ свѣтъ стоитъ старую Фетинью, которую и Настя не смѣла защищать.
Къ завтраку объ дѣвушки сошли внизъ, но Настя ни къ чему не притронулась; за то Дуня кушала съ большимъ аппетитомъ.
Между тѣмъ, Наталья Никитишна на всѣхъ парусахъ летѣла къ Живчикову; ея желтая наметка развевалась но вѣтру. Едва переводя духъ отъ скорой ходьбы, Лузиха, казалось, забыла усталость, спѣша жениха застать дома. Вотъ она достигла его хоромъ, отворила ворота и перекрестясь на мѣдный крестъ, врѣзанный въ перекладину надъ воротами, вступила на дворъ. Шумя шелковымъ сарафаномъ, она поспѣшно перешла теплыя широкія сѣни и отворила стекольчатую дверь въ горницу, по которой прохаживался, хозяинъ въ черномъ бархатномъ камзолѣ, и кармазинныхъ узкихъ, доходящихъ до колѣна, штанахъ, усаженныхъ шелковыми пуговками. Онъ самодовольно поглядывался въ небольшія, висящія на простѣнкахъ, зеркала и ожидалъ благовѣста къ обѣднѣ. Передъ кивотомъ горѣли нѣсколько свѣчой и освѣщали серебряныя и золоченыя ризы на образахъ. Въ одномъ углу стояла софа съ кожаною подушкою, набитою перьями, которыя уже начинали выглядывать изъ разъѣхавшихся швовъ; въ другомъ, кровать со взбитыми пуховиками, подъ ситцевымъ разводнымъ пологомъ. Образа и постель досталась Лукъ Герасимовичу послѣ первой супруги, какъ законная часть. (38).
Живчиковъ нисколько не удивился раннему посѣщенію Лузихи; онъ ласково съ ней раскланялся, когда та, положивъ три поклона передъ образами, отвѣсила низкій поклонъ хозяину.
— Съ праздникомъ поздравляю, батюшка, Лука Герасимычъ; ну, какъ живешь — поживаешь, все ли въ добромъ здоровья? Ну вотъ я по тебѣ и встосковалась и пришла, а ты и забылъ про меня бѣдную сироту — говорила Лузиха.
— Слава Богу! слава Богу! а я только про тебя сейчасъ думалъ, Ну, и хорошо сдѣлала, что сама пожаловала. Садись-ка, садись, гостья будешь; вотъ сюда на софу, говорилъ Живчиковъ, самодовольно поглаживая бороду и вертясь фертомъ передъ свахой.
— Ужь не обезсудь, Лука Герасимычъ, смерть устала, боялась, что твою милость не застану и бѣжала во всѣ лопатки, говорила Никитишна, опускаясь на софу, при чемъ перья изъ подушки полетѣли въ разныя стороны. Ну, что, мой батюшка, что надумалъ о томъ дѣльцѣ, что мы съ тобой въ послѣдній разъ толковали?
Живчиковъ придвинулъ кожаный стулъ съ превысочайшей спинкой, и помѣстился на самомъ краишкѣ.
— Что мнѣ думать давно надумано, Никитишна, помолясь Богу да ивъ дорогу, а ужь легкій день выбрать твое дѣло, сказалъ онъ.
— А все къ Барышниковой небось тянетъ?
— Да что я слѣпой, что-ли, чтобъ Настасью Ивановну на другую промѣнялъ, не считай меня дуракомъ, сваха!
— Не гнѣвайся, милостивецъ, вѣдь мало-ли, что бываетъ; утро вечера мудренѣе, вчера думаемъ такъ, а сегодня инакъ!
— О чемъ другомъ, а не объ этомъ, Никитишна; напрямикъ тебѣ скажу, что коли Барышниковъ за меня не выдастъ, такъ и вѣкъ не женюсь.
— Ну, нечего дѣлать, благословляй Лука Герасимычъ! что, сегодня у насъ четвергъ? въ будущую субботу шарахну къ нимъ, да ужь все сдѣлаю, а на своемъ поставлю; два раза отказывали, а коли въ третій откажутъ, такъ и быть, грѣха укушу, къ колдуну схожу, а постараюсь твое желанье исполнить. Вотъ, какъ для тебя стараюсь, Лука Герасимычъ.
— Не будешь въ накладѣ, Никитишна, я сказалъ, и сдержу свое слово, только въ приданомъ не забывайся; что мнѣ приданое — тьфу! развѣ мнѣ не во что нарядить жену? слава Богу, найдется во что!
— Ты пожалуй и росписи не прикажешь требовать?
— Безъ росписи нельзя; роспись нужна для сродниковъ; а тамъ, что ни напишутъ, я всѣмъ буду доволенъ.
Въ это время ударили въ соборъ къ обѣднъ; женихъ и сваха перекрестились.
— Ну, прощенья просимъ, Лука Герасимычъ, говорила Лузиха, приподнимаясь съ софы, при чемъ перья изъ подушки опять полетѣли; — я побываю къ твоей милости въ воскресенье.
— Хорошо; буду ждать, Никитишна; постарайся пожалуйста, говорилъ Живчиковъ, провожая сваху въ сѣни и отвѣчая ласково на ея низкіе поклоны.
XI.
[править]Въ субботу, на той же недѣлѣ, когда еще Настя спала, Дуняша, по обыкновенію, схвативъ ведра, бѣжала на прудъ за водою, снѣгъ хрустѣлъ подъ ея быстрой походкой; а морозъ еще болѣе румянилъ и безъ того свѣжія щечки взятушки. Въ самыхъ воротахъ, ей встрѣтилась Лузиха, подъ желтой наметкой и въ гранитуровомъ тулупчикѣ, выпушенномъ сибирскою бѣлкой.
— А, не даромъ катитъ сегодня, для субботы, (39) въ воскресномъ нарядѣ Никитишна, ужь вѣрно со сватаньемъ! подумала Дуняша. Старуха, поцаловавшись съ дѣвушкой, съ недовольнымъ видомъ остановилась. Когда Дуняша, зачерпнувъ ведра, возвращалась домой, то увидѣла, что Лузиха, воротясь, обходила прудъ съ лѣвой стороны и опять направлялась къ нимъ. Тутъ Дуняшѣ стало все ясно, какъ дважды-два-четыре.
— Ужь вѣрно отъ Живчикова? Постой же я поминаю тебѣ, Наталья Никитишна, говорила сама себѣ дѣвушка, глядя изъ избы въ окно, какъ Лузиха входила на дворъ. Дуняша, не давъ ей войти на крыльцо, со всѣхъ ногъ выбѣжала ей навстрѣчу.
— Что это, тетушка Никитишна, ты воротилась? вѣдь къ намъ давича шла, али забыла что? спрашивала Дуня, лукаво улыбаясь.
— Видно самъ лукавый поджигаетъ эту дѣвченку мнѣ мѣшать сегодня, подумала Никитишна, взглянувъ непріязненно на Дуняшу; потомъ, стараясь скрыть свою досаду, промолвила: — Ахти, опять забыла! продаетъ одинъ человѣкъ штофный спорокъ съ шубейки, просилъ показать Дарьѣ Алексѣевнѣ — и съ этимъ словомъ Никитишна снять побѣжала со двора.
— О, о! какъ пугаетъ тебя дѣвичья встрѣча! (40) Нe обманешь же ты меня, старая сорока, не будетъ тебѣ сегодня пути въ твоемъ дѣлѣ; помучу же тебя, думала Дуня, и полагая навѣрное, что Лузиха опять воротится, пошла и сѣла на крутой лѣсенкѣ, ведущей въ свѣтлицу, намѣреваясь броситься навстрѣчу, только сваха войдетъ въ сѣни. Дуняша не обманулась; Лузиха, постоямъ за воротами минутъ пять, вошла въ сѣни, и только что Дуняша хотѣла къ ней сбѣжать, какъ изъ горницы вышелъ Иванъ Ильичъ.
— Добраго здоровья, батюшка, Иванъ Ильичъ! — говорила Лузиха съ низкими поклонами. А я къ твоей милости, словечко перемолвить….
— Добро пожаловать, Наталья Никитишна! да кажется, здѣсь не мѣсто разговаривать, войдемъ-ка въ горницу. — Хозяинъ и сваха вошли; и лишь только дверь затворилась за ними, Дуняша сошла съ лѣстницы, подошла, къ двери горницы на цыпочкахъ и стала слушать.
— Садись-ка, садись, Никитишна, что хорошенькаго скажешь? — спросилъ Иванъ Ильичъ.
— У тебя, Иванъ Ильичъ, есть товаръ, а у меня купецъ; Лука Герасимовичъ приказалъ твоей милости кланяться, и твоей единородной дочери, Настасьи Ивановны, просить въ замужество, проговорила сваха.
— Благодарствую за честь и милость, и доброе слово Луку Герасимыча, только вишь товарецъ-то мой еще молоденекъ, разстаться жаль; не выуча, въ чужіе люди отпустить не годится, отвѣчалъ Барышниковъ.
— Иванъ Ильичъ! ты ужь по третій разъ изволишь говорить, что молода, да молода Настасья Ивановна; вѣдь ей нынче девятнадцатый годочикъ пошелъ, батюшка ты мой; дѣвичья краса, чти утренняя раса: поколѣ цвѣточекъ аленекъ, потолѣ и всякому миленекъ, старыхъ невѣстъ въ Костромѣ не оберешься, да ни кому не нужны, особливо такому жениху, какъ Лука Герасимычъ. Женихъ-то онъ, можно сказать, всему городу краса, и вѣжествомъ, майорствомъ и богатствомъ взялъ.
— Ну, ужь хоть не всему городу краса, этотъ женихъ! ты Никитишна не прилыгай; воздержись маленько, лучше будетъ; а все же Луку Герасимыча я почитаю хорошимъ человѣкомъ, неглупымъ и степеннымъ женихомъ, а красоту разбирать въ нашемъ братѣ нечего; впрочемъ все же подумать надобно, это такое дѣло, не сапогъ, съ ноги не сбросишь, проговорилъ Иванъ Ильичъ.
— Вѣстимо дѣло, подумать надобно.
— Хорошо, Наталья Никитишна, побывай ты завтра ко мнѣ, а я переговорю, съ кѣмъ нужно, и посовѣтуюсь.
Лузиха распрощалась съ хозяиномъ и пошла къ двери. Заслышавъ ея шаги, Дуняша бросилась отъ двери и какъ рѣзвый котенокъ, взбѣжала на лѣстницу.
Послѣ обѣда, Иванъ Ильичъ пригласилъ въ свою заднюю горницу Дарью Алексѣевну и заговорилъ:
— Матушка! къ Настѣ опять сватается Живчиковъ. Какъ ты, давеча, у обѣдни была, безъ тебя ко мнѣ Лузиха приходила.
— Такъ чтожь, слава Богу, дружокъ! отвѣчала теща.
— Чтожь ты на это скажешь?
— Что сказать, дружокъ! Живчиковъ женихъ хорошій, коли думно нынче Настю замужъ отдавать, такъ нечего зѣвать.
— Не хотѣлось бы мнѣ се за вдовца выдать.
— И вдовецъ, да молодецъ, вѣдь отъ перваго супружества дѣтей не осталось, такъ что? все равно, что холостой.
— Ты совѣтуешь матушка? —
— Совѣтовала бы, дружокъ! разумѣется, надобно поспросить, какого человѣкъ поведенія, не водится-ли за нимъ какихъ художествъ?
— Про Живчикова худаго ни одинъ человѣкъ въ городѣ не скажетъ, кромѣ того, что онъ моей Настѣ въ отцы годится, а не въ мужья.
— Вотъ тебѣ разъ! пустяки, дружокъ, говоришь; да со старымъ-то мужемъ и житье-то масляница! небось, не убѣжитъ отъ молодой жены къ другой, какъ дѣлаютъ, не здѣсь сказано, молодые-то мужья!
— А жаль мнѣ еще нынѣшній годъ съ Настей разстаться, сказалъ Иванъ Ильичъ съ чувствомъ.
— Пустыя рѣчи говоришь, дружокъ; дѣло извѣстное; дѣвка не домашній товаръ, сколько ни держи, а выдать надобно, не осолишь её впрокъ, проговорила съ увѣренностью Дарья Алексѣевна. Помолись, дружокъ, да и рѣшись.
Когда Дарья Алексѣевна оставила зятя, Иванъ Ильичъ заперся въ горницѣ и долго молился, потомъ написалъ на двухъ бумажкахъ какія-то каракульки, одна значила да, другая нѣтъ, и бросилъ ихъ въ свою шапку; положивъ ее подъ образа, принялся опять усердно молиться. Потомъ, Иванъ Ильичъ, зажмурясь, сталъ вынимать жеребьи, сперва попалось да, потомъ нѣтъ, потомъ опять да. Иванъ Ильичъ бросилъ бумажки въ печку и сѣлъ къ столу въ раздумьи, подперевъ голову руками.
Долго бы думалъ и передумывалъ Барышниковъ, но вотъ кто-то постучался у дверей, онъ отперъ, — то была Настя. Мгновенно озарились мысли Ивана Ильича.
— Самъ Богъ посылаетъ ко мнѣ въ эту минуту ту, о которой я такъ заботливо сокрушаюсь, подумалъ нѣжный отецъ и сказалъ, пригласивъ прежде дочь сѣсть подлѣ себя:
— Милое дитятко, будь со мной откровенна, говори все, что есть на душѣ, не скрывай ничего; къ тебѣ сватается Лука Герасимычъ Живчиковъ; онъ ужь въ третій разъ меня этимъ безпокоитъ. Ты его видѣла на своихъ имянинахъ, скажи, передъ Богомъ, нравенъ-ли онъ тебѣ?
— Родимый батюшка, за что ты на меня прогнѣвался? О, не губи меня, не дай, умереть прежде времени. Завопила дѣвушка, и, заливаясь слезами, бросилась къ ногамъ отца,
— Другъ мой, Настя! плакать тебѣ не о чемъ, силой я тебя не принуждаю; доли не любъ тебѣ Живчиковъ, я откажу, только послѣ, чтобы не жалѣть, боюсь я и на слезы — то ваши, глядѣть; вѣдь всякая дѣвица, какъ выдаютъ, плачетъ.
— Не любъ, не любъ мнѣ Живчиковъ, да такъ противенъ, словно ножъ въ сердцѣ, говорила Настя.
— Однако, другъ мой, онъ человѣкъ непослѣдній, хорошій, торговецъ, а денегъ, говорятъ, хоть лопатой греби.
— Что намъ до его богатства, родимый батюшка? и я по твоей милости не нищая.
— И школенъ Лука Герасимычъ, нечего сказать.
— О, ужь и не говори, не могу вспомнить безъ смѣха, какъ онъ дрягалъ своими маленькими ножками, когда въ мои имянины вертѣли его какъ муху! и Настя засмѣялась сквозь слезы.
— Дурочка ты моя! вотъ видишь сама, что я не хочу выдавать тебя силою, Богъ съ тобой, не хочу, чтобы ты плакалась на меня, коли не посчастливится; а правду-то сказать, все еще жаль съ тобой разстаться, — сказалъ Иванъ Ильичъ и ласково поцаловалъ Настю въ голову.
Утеревши слезки, успокоенная и приласканная дѣвушка, оставила отца.
На другой день, это было въ воскресенье, только что. Иванъ, Ильичъ проснулся послѣ обѣденнаго сна, Наталья Никитишна вкатила къ нему въ горницу.
— Здорово, хозяинъ-батюшка; ну, что понадумалъ о томъ, дѣльцѣ? садяся на лавку, спросила сваха, послѣ обычнаго здравствованія.
— Ничего не надумалъ, Никитишна; спасибо за честь; сожалѣю, что ты напрасно трудилась. Не думаю нынче выдавать дочь, отвѣчалъ Барышниковъ.
— Напрасно, напрасно, Иванъ Ильичъ, теперь самая красная пора выдать Настасью Ивановну, не то молода, не то стара, да, и женихъ-то мой сущій кладъ, проговорила Лузиха.
— Пусть все это такъ, я жениха не хулю, но я не рѣшился въ этотъ мясоѣдъ играть свадьбы: это ужь мое дѣло.
— Напрасно, напрасно! нечего бы медлить: въ мірѣ, что въ морѣ, дѣвушки вешній цвѣтъ, поколѣ до грѣха! говорила скороговоркою Лузиха, сверкая глазами и какъ будто съ трудомъ одерживая внутреннее волненіе. Между тѣмъ, какъ на лицѣ ея показались блѣдныя и багровыя пятна.
— Что, Никитишна?
— Да такъ, Иванъ Ильичъ, долго-ли до худой славы! Вѣдь на чужой ротокъ не накинешь платокъ, пословица говорится: нынче, батюшка, рѣдкая дѣвица провернется, чтобъ чего нибудь не сказали.
— Стало быть и про моихъ дѣвицъ говорятъ худое? — вскочивъ съ мѣста, вскричалъ запальчиво Иванъ Ильичъ.
— Мало-ли что про кого говорятъ, всего не переслушаешь. Хмъ!…. Есть такіе люди.
— Хотѣлъ бы я узнать, кто это говоритъ?
— Я всякаго выставить не могу.
— Не кого, знать видно, выставить, Наталья Никитишна? Это зло все отъ васъ старыхъ сорокъ выходитъ: вы по домамъ хлобыщете, да изъ дому въ домъ разный соръ переносите, къ одному слову пятьдесятъ прискажете. Не думалъ я, право, отъ тебя такія рѣчи слышать. И такъ прошу ко мнѣ въ домъ больше не жаловать; коли ты добрая сосѣдка, такъ ты должна сказать, кто и что говоритъ, а не обиняками, кляузы творить, проговорилъ Барышниковъ въ сильномъ гнѣвѣ.
— Не гнѣвись Иванъ Ильичъ, пріятно хорошія вѣсти пересказывать, а не худыя; а что я сказала, такъ не отъ себя выдумала; худаго я вашему дому никогда не желала, хотѣла похлопотать, чтобъ дѣвушку пристроить, а коли не хочешь, такъ на то твоя родительская воля. Пусть отъ другихъ, что нибудь услышишь, а не отъ меня. Прощенья просимъ, сказала Лузиха, низко кланяясь. Глаза ея сверкали, губы тряслись, пятна на лицѣ выступили еще виднѣе; Барышниковъ, обиженный и разсерженный, ничего этого не замѣтилъ: онъ не отвѣтилъ на ея поклонъ и даже не взглянулъ.
— Вотъ каковы нынче добрые — то люди! гдѣ пьютъ — ѣдятъ, тутъ и пакостятъ: сплетня проклятая, старая ворона не на добро каркаетъ, проговорилъ онъ, по уходѣ свахи.
Въ сѣняхѣ Лузнхѣ попались дѣвушки.
— Ну что, тетушка Никитишна, нахмурилась? Неудалось тебѣ Настю сосватать? знай нашихъ! Какъ ты не ворочилась назадъ, а дѣвичья встрѣча все-таки заколодила, говорила Дуня, смѣясь.
— Не смѣйся, Авдотья Ивановна, молодо-зелено, смѣяться надъ старухой; все при васъ дѣвичья воля останется, сидите въ дѣвкахъ, трясите вѣкъ косою, да шушукайтесь и цалуйтесь съ молодцами, проговорила Лузиха злобно.
Настя поблѣднѣла, но Дуня вспыхнула.
— Что ты измѣнилась, Настасья Ивановна? не бойся, батюшка отказалъ хорошему жениху, достанешься любимому пастуху. — Дѣвушки переглянулись; Никитишна отвѣсила имъ по низкому поклону и пошла съ крыльца.
— Настя, она вѣрно знаетъ твои проказы? прошептала Дуня.
— Незнаю, Дуняша; какъ ей знать, гдѣ ей знать? а сердце щемитъ. Не погубила бы она насъ! да какъ ей знать? говорила въ раздумьи Настя.
— Кто ее знаетъ? вѣдь она ночевала у насъ на Васильевъ день.
— Они всѣ крѣпко спали: и въ избѣ, и въ горницѣ. Какъ я проходила по сѣнямъ, никого не замѣтила, сказала Настя.
— А можетъ, она этакъ наобумъ говорятъ, со зла, что батюшка отказалъ, такъ хочетъ насъ уязвить чѣмъ нибудь.
— Можетъ быть; а сердце все щемитъ что-то.
Между тѣмъ, Лузиха, задыхаясь, бѣжала къ Живчикову. Покуда были видны хоромы Барышниковыхъ, она оглядывалась и шептала угрозы.
— Меня выгнать! меня, Наталью Никитишну, у которой полгорода креснятъ! безъ которой рѣдкая свадьба обойдется; меня выгнать! хорошо, богатый человѣкъ, Иванъ Ильичъ; да вѣдь ты еще не считалъ и въ моихъ сундукахъ, я не бездомная нищая? Погляжу, какъ ты попляшешь съ своей дочкой, которой больно гордился, я докажу дружбу…. я…. Но вотъ домъ Ивана Ильича скрылся изъ виду, и она пошла ровнѣе и тише. Лузиха вошла въ комнату Живчикова. Лука Герасимовичъ похаживалъ по своей спальнѣ и порою лакомился мочеными яблоками и брусничкой, которыя на оловянныхъ тарелкахъ стояли на столѣ.
— Что новаго? что новаго, Никитишна? усаживая задыхающуюся сваху на знаменитую софу, изъ которой полетѣли перья, спрашивалъ нетерпѣливо хозяинъ.
— Что новаго, Лука Герасимычъ?… шишъ показали! — переведя духъ, отвѣчала Никитишна.
— Какъ… шишъ, Никитишна? почти простоналъ обиженный женихъ.
— Да, отказали и ничего не сказали, приказали за честь кланяться, да не велѣли чваниться….Прикажи-ка, милостивецъ, подать хоть кваску напиться, въ горлъ пересохло. Вотъ изъ чужаго дѣла, да принимай похмѣлье.,
Живчиковъ машинально подошелъ къ поставцу, налилъ стаканъ вишневки и подалъ свахъ. Лузиха за одинъ духъ вытянула и, закусывая моченымъ яблокомъ, сказала:
— Охъ, Лука Герасимычъ! говорить-то языкъ не ворочается, безъ ножницъ обстригли; отказъ, чистый отказъ, въ третій разъ.
— Что же? сказалъ Иванъ Ильичъ.
— Что, вѣстимо что, одна пѣсня: молода да и все. Вѣдь не окажутъ же прямо, что не хочу, дескать, за такова-то жениха выдать.
— Ну, Иванъ Ильичъ гордый человѣкъ, нечего сказать, я нынче не ожидалъ этого отъ него; да, мнѣ, кажется, ты, Никитишна, не умѣла дѣла склеить, не постаралась, либо приданаго много заломила.
— Что ты, батюшка мой! о приданомъ еще и рѣчи не было, такъ-таки на первомъ словѣ и озадачилъ.
— Чтожь намъ дѣлать теперь, Никитишна? сказалъ отчаянно женихъ.
— Что! плюнуть, да и все; развѣ городъ-то клиномъ, чтоли сошелся? слава Богу есть невѣсты и покраше Барышниковой.,
— Ну ужь нѣтъ, Никитишна, я что сказалъ, то и сдѣлаю: коли не на Барышниковой, такъ и ни на комъ не женюсь.
— Какъ изволишь, твоя на то воля.
— Да вѣдь ты обѣщалась и къ колдуну сходить? Авось дѣло и поправится.
— Мало-ли что въ азартъ молвится, а какъ раздумаешь, такъ изъ чего это смертный-то грѣхъ себѣ на душу брать? грѣхъ большой — неотмолимый, да и что привязался ты? хоть бы дѣвица то была, а то…
— А то что?
— Да худые слухи ходятъ, Лука Герасимычъ! Я ничего не знаю, за что купила, за то и продаю.
— Какъ! объ Настасьѣ Ивановнѣ Барышниковой худые слухи ходятъ? Ну, Никитишна, не завирайся! Неужто моя вишневка такъ крѣпка, что твой умъ и память прихлопнула? проговорилъ Живчиковъ въ сильномъ волненіи.
— Такъ ты меня, милостивецъ, пьяной считаешь? ну пусть имъ такъ будетъ, богатые люди всегда угостятъ, а послѣ обидятъ. А что я тебѣ о Барышниковой сказала, такъ черезъ недѣлю можетъ на базарѣ станутъ толковать.
— Да, если васъ старыхъ сорокъ десять соберется со своими змѣиными языками, такъ и на солнцѣ пыль пустятъ, а не то что на дѣвичью честь, проговорилъ Живчиковъ.
— Ужь вездѣ-то мы виноваты! да знаешь ли, мой батюшка, рословицу: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. А Настенька, что же такое? вѣдь не ангелъ-же небесный! всѣ на землѣ живемъ, всѣ хлѣбъ жуемъ. Эхъ! и не такіе сѣни-ma подламываются!
— Не клевещи напрасно на дѣвицу! сама ты не умѣла дѣло смазать, да со зла и взводишь небылицы; хоть бы батюшка съ матушкой съ того свѣта пришли и говорили мнѣ, что нибудь такое не хорошее про Настасью Ивановну, я и тутъ не повѣрилъ бы. Во-первыхъ, знаю, что она дочь хорошаго отца, и Дарья Алексѣевна худу свою внучку не научитъ; сидитъ она у нихъ за стеклами, словно пташка въ клѣткѣ; да кто смѣлъ про нея худое говорить? А ты съ такими рѣчами, Наталья Никитишна, въ мой домъ прошу не жаловать, я найду другую сваху и подарю ей, что тебѣ посулилъ, авось дѣло смажетъ. Не хочу я, чтобъ ты помнила, какъ ко мнѣ дверь отворяется, проговорилъ, въ сильномъ негодованіи, Лука Герасимовичъ. Онъ покраснѣлъ какъ ракъ, и его маленькія глазки быстро перебѣгали съ предмета на предметъ.
— Прощенья просимъ, Лука Герасимычъ! желаю всякаго благополучія, нога моя не будетъ здѣсь, только не пришлось бы тебѣ вспомнить моихъ словъ, говорила хрипло Никитишна, низко откланиваясь хозяину. Губы ея тряслись и злобно улыбались, глаза сверкали зловѣщимъ блескомъ.
— Сплетница проклятая! проговорилъ Лука Герасимовичъ, взволнованнымъ голосомъ, по уходъ ея, и, чтобъ охладить жаръ негодованія, принялся за моченыя яблоки.
Лузиха также, задыхаясь, бѣжала теперь домой, какъ бѣжала давича къ Живчикову; шептала угрозы, и также часто оглядывалась на домъ Луки Герасимовича, какъ и на домъ Барышникова, доколѣ онъ не скрылся изъ виду.
XII.
[править]На другой день крещенья, Иванъ Ильичъ былъ имянинникъ; званныхъ гостей никого не было. Имянинникъ, увидѣвъ въ соборѣ у обѣдни Григорья, милостиво пригласилъ его къ себѣ отобѣдать. У Гриши сердце такъ и замерло отъ радости; хотя и зналъ онъ, что за столомъ, можетъ быть, онъ увидитъ Настю, но боялся измѣнить себѣ, отказаться же не смѣлъ.
Когда хозяинъ и прикащикъ пришли отъ обѣдни, у Дарьи Алексѣевны, въ передней избѣ, ужь накрытъ былъ столъ. Дуняша разрѣзывала сладкій пирогъ, а у дверей скромно сидѣла Ирина Михайловна, пришедшая поздравить имянинника.
Когда Иванъ Ильичъ, помолясь Богу, повѣсилъ свою шапку, домашніе начали поздравлять его, и онъ поцаловался съ тещей и Дуняшей. Фетинья, что-то копавшаяся у печки, также отвѣсила ему низкій поклонъ.
— Съ ангеломъ поздравляю батюшка, Иванъ Ильичъ, съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ! Дай тебѣ Господи много лѣтъ здравствовать! проговорила мать Григорья, смиренно кланяясь чуть не до земли.
— Спасибо, Михайловна; ну, какъ поживаешь безъ старика? сказалъ ласково Барышниковъ.
— Вѣстимо, батюшка, ужь надобно жить какъ нибудь, извѣстно, дѣло сиротское, Божьей да твоей отцовской милостью живу по-маленьку, отвѣчала Ирина Михайловна.
— Надобно жить по больше, Михайловна! старика твоего Богъ призвалъ послѣ многихъ трудовъ и немощей. Всѣмъ намъ умереть придется. А тебѣ Господь далъ сына, кормильца подъ старость; ну, что, почитаетъ ли тебя Гришуха-то?
— Еще бы не почитать! Вѣдь я у него одна матка-то, умру такъ и той не будетъ. Эхъ, Иванъ Ильичъ, вѣдь парнишка-то еще больно молодъ, глупъ; служитъ ли онъ тебѣ мой кормилецъ, какъ слѣдуетъ?
— Покуда я, твоимъ парнишкомъ доволенъ, а что молодъ, такъ умъ не въ лѣтахъ; есть у насъ у многихъ борода выросла, а ума не вынесла; вонъ у меня Илья изъ рукъ вонъ. Что я съ нимъ не дѣлалъ: и лаской и грозой — нѣтъ отъ рукъ отбился, такъ рукой и махнулъ. А ты только проси Бога, чтобъ неизбаловался твой сынъ, а коли все такой будетъ, какъ теперь, такъ не бойся, твою старую голову прокормитъ.
— Благодарствуемъ, батюшка, на добромъ словѣ. Ну, Гриша, кланяйся хозяину, — сказала Ирина Михайловна, обратясь къ безмолвно стоявшему у дверей сыну.
Гриша, молча, бултыхнулся въ ноги Ивану Ильичу.
— Не кланяйся, дружокъ, самъ заслужилъ доброе слово, — сказалъ Иванъ Ильичъ.
— Ну, прощенья просимъ, батюшка, пойдемъ, Гриша, — сказала старушка.
— Что ты, Михайловна! нѣтъ отобѣдай у имянинника; чужихъ у насъ никого нѣтъ, мы все свои, своей семьей, сказалъ имянинникъ. — Григорій тоже останется.
— Ужь уволь, батюшка, Иванъ Ильичъ, гдѣ намъ бѣднымъ людямъ съ твоей милостью за однимъ столомъ сидѣть.
— Вотъ тебѣ на! и богатые и бѣдные все равно въ ротъ ложку носимъ, небось не въ ухо! Есть о чемъ толковать, оставайтесь! примолвилъ хозяинъ полу-ласково, полу-повелительно. Отговариваться болѣе не посмѣла Ирина Михайловна, и, въ ожиданіи обѣда, присѣла на краекъ лавки.
Вошла Настя наряженная и прекрасная, но блѣдная и грустная; увидѣвъ Григорья она остановилась. Никто не замѣтилъ этого движенія, и она, опомнясь, и покраснѣвъ, подошла къ отцу, поздравила чуть слышно и поцаловала его; потомъ застѣнчиво раскланялась съ Гришей и его матерью.
За столъ сѣли; Иванъ Ильичъ впереди, но обѣ его стороны дѣвушки, возлѣ Насти — Ирина Михайловна. Гришу посадили противъ Дуняши; а Дарья Алексѣевна помѣстилась на кончикѣ приставной скамьи, потому что ей нужно было часто вставать, чтобъ подавать кушанье на столъ. Фетинья вынимала его только изъ печки.
Дарья Алексѣевна поставила на столъ здобную кулебяку съ осетриной. Иванъ Ильичь взялъ рюмку, поставилъ на тарелку и изъ стоящей на столѣ фляжки, налилъ въ нее душистой вышневки.
— Ну-ка матушка, поздравь съ ангеломъ — сказалъ онъ, протянувъ руку съ рюмкою чрезъ столъ къ Дарьѣ Алексѣевнѣ.
— Что ты, дружокъ! словно не знаешь, что хмѣльнаго съ роду въ ротъ не беру? Вишь, чѣмъ вздумалъ подчивать, сказала старушка.
— Ну, такъ ты, Михайловна! сказалъ онъ, перенося рюмку къ Иринѣ Михайловнѣ.
— Что грѣха таить, батюшка, Иванъ Ильичъ, и въ красные-то дни не пила, а теперь ужь не расчинать стать, дѣло вдовье, сказала Ирина Михайловна.
— Вишь какія спѣсивыя! ну, честь предложена, а отъ убытку Богъ избавитъ. А васъ ужь и подчивать нечего, Гриша-те еще молодъ, а вамъ стрекозамъ знаю, что давно медку хочется. Ну, такъ желаю всѣмъ добраго здравія! воскликнулъ Иванъ Илыніъ и вытянулъ рюмочку.
— На здоровье, на здоровье! сказали всѣ въ одинъ голосъ.
— Я васъ медкомъ поподчую, — и Иванъ Ильичъ, раскупоривъ бутылку пѣнистаго меду, въ которой плавали раздувшіяся изюмины, налилъ въ стаканчикъ, и такимъ же порядкомъ подалъ на тарелкѣ: сперва Дарьѣ Алексѣевнѣ, потомъ Иринъ Михайловнѣ, потомъ дѣвушкамъ и наконецъ Гришъ. Григорій, но обыкновенію, поздравилъ имянинника и сталъ пить; крѣпкій медъ бросился въ носъ, слезы навернулись на глазахъ и онъ закашлялся, краснѣя, какъ маковъ цвѣтъ; отъ робости, стыда и кашля, онъ закрылся ручникомъ и насилу прокашлялся. Дуня смѣялась, за то Настя сидѣла, какъ на угольяхъ.
— Ничего, ничего! это значитъ, что вина еще въ ротъ не бралъ, коли и съ медомъ неумѣешь справиться, сказалъ хозяинъ весело.
Иванъ Ильичъ самъ разрѣзалъ кулебяку и передъ каждымъ, собственноручно, съ поклономъ, положилъ по аппетитному куску. Потомъ разломилъ свой кусокъ, перекрестился и, поклонясь на всѣ три стороны, произнесъ торжественно:
— Кушайте!
Всѣ присутствующіе отвѣтили на его поклонъ и, набожно nepéкрестясь, принялись утолять свой голодъ. Старушки ѣли очень тихо: Дарья Алексѣевна отъ того, что были зубы плохи, а Ирина Михайловна отъ несмѣлости; Настя совсѣмъ не ѣла и сидѣла потупясь; за то Дуняша безъ всякой церемоніи убирала за обѣ щеки. Гриша ломалъ крошечные кусочки и очень церемонно клалъ въ ротъ; но, не смотря на такую предосторожность, опять поперхнулся и закашлялся.
— Не косточка-ли попала! воскликнула Дарья Алексѣевна.
— Что ты, дитятко, сегодня все закашливаешься? шептала Ирина Михайловна.
— Поперхнуло; вѣрно кто нибудь торопиться. Поколотите его въ горбъ! кричалъ Иванъ Ильичъ.
— Захлѣбни кваскомъ, — говорила Дарья Алексѣевна, подавая кружку съ квасомъ.
— Проглоти корочку хлѣбца, шептала Ирина Михайловна, суя въ ротъ сыну кусочекъ.
— Я говорю, что колотите его въ горбъ! кричалъ Иванъ Ильичъ. Дуняша хохотала; Настя то краснѣла, то блѣднѣла и готова была заплакать.
— Я говорю вамъ колотите по горбу! что вы оглохли, что ли?
И бѣднаго сконфуженнаго Гришу принялись колотить въ спину: съ одной стороны Дарья Алексѣевна, съ другой Ирина Михайловна. Стоящая у печки Фетинья и безмолвно смотрѣвшая на эту сцену, подбѣжала и преусердно принялась помогать имъ. Гриша кашлялъ, слезы катились изъ глазъ его; а три старухи не переставали барабанить по его спинѣ. Подавился! кричали онѣ въ одинъ голосъ.
— Колотите! воскликнулъ Иванъ Ильичъ и хотѣлъ самъ къ нимъ присоединиться; какъ, наконецъ, Григорій, сконфуженный, не могши сказать слова, или перевести духъ, закрывшись ручникомъ, вскочивъ изъ-за стола, выбѣжалъ въ сѣни. Скамья, на которой онъ сидѣлъ вмѣстѣ съ Дарьей Алексѣевой, потеряла равновѣсіе, опустѣвшій конецъ поднялся и почтенная Дарья Алексѣевна перетянула. На бѣгу Григорій сшибъ съ ногъ Фетинью; отъ сильнаго толчка повойникъ ея свалился и сѣдыя косы повисли.
— Уронилъ! охъ, ноженьку ушибла, говорила Дарья Алексѣевна, сидя на полу и поглаживая ногу. Этакой вѣтеръ проклятый.
— Окосматилъ! ворчала Фетинья, тоже сидя на полу и отыскивая свой повойникъ, который, прицѣнясь къ волосамъ завязками, висѣлъ на спинѣ.
Дуняша хохотала; Иванъ Ильичъ улыбался; Настя готова была провалиться, Ирина Михайловна бросилась поднимать Дарью Алексѣевну, и покуда три старухи барахтались на полу, покуда встали, сѣли, Фетинья привела въ порядокъ свой туалетъ, покуда всѣ успокоились, перестали охать и смѣятся, Гриша той порой прокашлялся за дверью, утерся, успокоился и вошолъ въ избу.
— Неподавился? —
— Прокашлялся? —
— Прошло?
Вскричали три голоса.
— Ничего, прошло, отвѣчалъ Григорій и по приглашенію хозяина сѣлъ на свое мѣсто.
Въ эту минуту дверь распахнулась и на порогъ блеснула жолтая наметка Лузихи.
— Входитъ-ли грѣшные въ рай? сказала Никитишна, помолясь и низко кланяясь. — Съ ангеломъ проздравляю, дорогой имянинншгь! промолвила она, обращаясь къ Ивану Ильичу.
— Благодарствую, Никитишна, молвилъ хозяинъ.
— Ну, садись за имянинный столъ, гостья будешь. —…
— Благодарствую, батюшка, ужь и боялась заглянуть къ твоей милости, вишь межь нами намедни чорная кошка проскочила, да все по навожденію лукаваго, да нѣтъ, тянетъ, по старой памяти. Идти, молъ, поздравить имянинника, во что ни сочтетъ. А васъ съ имянннникомъ, Дарья Алексѣевна! Настасья Ивановна! Авдотья Ивановна! примолвила Никитишна, обращаясь къ хозяйкамъ.
— Благодарствуемъ, отвѣчали три голоса.
— Ну, полно, что толковать, сегодня для меня нетаковскій день, чтобъ зло вспоминать, говорилъ весело Иванъ Ильичъ. Вѣдь всѣхъ рѣчей не переслушаешь: собака и на Владыку лаетъ — Дѣвушки маленько покосились на Лузиху; но Дарья Алексѣевна, ничего не зная, что произошло между ею и зятемъ, радушно расцаловалась съ гостьей и предложила мѣсто возлѣ себя.
— Ужь право совѣстно! будто я за обѣдъ такъ-таки нарочно и пришла, говорила Лузиха, скинувъ свой тулупчикъ и усаживаясь возлѣ Дарьи Алексѣевны.
— Полно, полно, принимайся-ко за кулебяку, поколѣ не зачерствѣла, сказалъ хозяинъ, подавая Лузихѣ рюмку вишневки.
— Ну, вотъ, роковой къ обуху, а счастливой къ обѣду, говорила она, выпивъ рюмку и разламывая кусокъ кулебяки.
— А, Григорій Степанычъ, Ирина Михайловна, добраго здоровья! Что залетѣли вороны въ высокія хоромы? примолвила она, обращаясь къ Безроднымъ.
Гриша вспыхнулъ отъ досады, а Ирина Михайловна отвѣчала смиренно:
— По милости, батюшки, Ивана Ильича и мы попали за его трапезу; дай Господи ему много лѣтъ здравствовать! не погнушался нами скудными людьми и имъ Богъ не погнушается.
— Хмъ!… ххмъ!. — промычала Никитишна, обвела всѣхъ присутствующихъ злобнымъ и насмѣшливымъ взглядомъ, который замѣтила только Дуняша, пристально слѣдившая за всѣми ея движеніями. Лузиха усердно принялась за кулебяку.
Обѣдъ кончился. Дѣвушки ушли въ свѣтлицу. — Всѣ стали сбираться домой, благодаря за угощеніе хлѣбосольнаго хозяина; но Дарья Алексѣевна уняла Лузиху.
— Вѣдь у тебя остался дома кто нибудь, такъ что торопиться, побудь у насъ, всхрапни послѣ обѣда, дружокъ.
— Груняша пришла, давече, просто коровой реветъ. Изволишь видѣть, пьяница-та ужь руку на ее наложилъ, окровенилъ; слышь, не дала овчиннаго тулупа въ закладъ въ кабакъ нести; а тулупъ-то я справила на свои родимые денежки, говорила Лузиха.
— Ахъ, Ильюшка! ахъ, ворогъ проклятый! восклицала въ негодованіи Дарья Алексѣевна.
— Вотъ тутъ-то и устой, гдѣ кисель густой! А вѣдь Груню то я вспоила, вскормила, вѣтру дунуть не дала, а теперь терпи отъ злодѣя, прослезясь, говорила Никитишна.
— Эхъ, Наталья Никитишна! вѣдь горе-то все по людямъ ходитъ, а не по лѣсу, замѣтила Ирина Михайловна.
— Такъ ужь не обезсудь, Дарья Алексѣевна, я у васъ отдерну, сказала Никитишна и полѣзла на полати.
Григорій съ матерью простились съ Дарьей Алексѣевной и хотѣли идти, первый въ лавку, а другая домой, какъ въ сѣняхъ встрѣтилъ ихъ Иванъ Ильичъ и пригласилъ въ горницу.
Безродные послѣдовали за хозяиномъ и, переступивъ порогъ, стали у дверей. Барышниковъ сѣлъ на лавку.
— Ну, что скажешь, Григорій, на этой недѣлѣ надобно въ Нижній за товаромъ; въ лавкѣ пусто, одни мыши бѣгаютъ, сказалъ хозяинъ, обратясь къ Гришѣ
— Дѣло извѣстно твоей милости, что товаръ нынче, слава Богу, весь сошелъ, даже стыдно сидѣть въ пустой лавкѣ, почтительно отвѣчалъ Гриша.
— И такъ, Михайловна, собирай завтра сына въ дорогу, примолвилъ Иванъ Ильичъ, обращаясь къ Иринъ Михайловнѣ. Мать Григорья молча поклонилась.
— Ну, а чтобъ тебѣ было веселѣе у меня служить, Гриша, такъ я тебя женю; ты ужь въ такихъ годахъ, въ которые я давно женатъ былъ. И живите, да живите съ Богомъ, будешь уменъ, да небудешь лѣнивъ, такъ жену прокормишь, сказалъ ласково Иванъ Ильичъ. У Гриши ёкнуло сердцѣ.
— Кланяйся, Гриша, Ивану Ильичу, за его превеликія милости, сказала Ирина Михайловна, Гриша машинально поклонился.
— Я для тебя и невѣсту нашелъ; ты сегодня съ намй обѣдалъ и вѣрно видѣлъ. Дуняшу, мою взятушку, Дѣвка братъ стоитъ тебя, послушная, проворная и домоводная, лицемъ недурная, да ты самъ видѣлъ, я нарочно и пригласилъ тебя, чтобы вы другъ на дружку поглядѣли, Ну, о приданомъ толковать нечего, награжу такъ, какъ мнѣ Богъ по сердцу положитъ, говорилъ Иванъ Ильичъ, потупясь въ полъ..
— Кланяйся, Гриша, кланяйся въ ножки нашему благодѣтелю, сказала Ирина Михайловна, заплакавъ отъ радости и бухнулась въ ноги Ивану Ильичу.
— Что ты, Михайловна, что за поклоны, сказалъ хозяинъ, Поднимай старушку съ полу.
— Не только кланяться, мы, батюшка, должны твои ножки мыть, да воду пить, проговорила Ирина Михайловна, всхлипывай.
Но Григорій, опершись на косякъ, стоялъ, какъ истуканъ; горница въ его глазахъ ходила кругомъ; вмѣсто одного Ивана Ильича, онъ видѣлъ трёхъ и то сквозь какое то туманное облако. Сердце сильно колотилось, дыханіе въ груди спиралось.
— Что ты болваномъ-то стоишь? Гриша, кланяйся, голубчикъ, проговорила мать. Но Гриша не кланялся, онъ слышалъ, но не понималъ, что говорили, а только смутно сознавалъ, что его положеніе страшно и безвыходно.
— Батюшка, Иванъ Ильичъ, да можетъ быть парень — та не пришелъ по нраву Авдотьѣ Ивановнѣ? сказала старушка.
— Вотъ тебѣ разъ! да какова еще ей рожна? коли я выбрилъ, такъ значитъ худова не выберу; ея дѣло дѣвичье — слушать ей, — сказалъ Барышниковъ и взглянувъ на Гришу, открылъ ротъ отъ удивленія. Въ это время и мать взглянула на него.
— Что съ тобою?
— Что съ тобою, спросили въ одинъ голосъ и мать и хозяинъ.
Гриша, молча, склонилъ голову, лицо его было словно у мертвеца; онъ упалъ бы, если бы стоялъ не возлѣ стѣны.
— Знать ты угорѣлъ, мой голубчикъ? спросила заботливо старушка.
— Угорѣлъ, угорѣлъ! выведи его въ сѣни, говорилъ хозяинъ. Гриша пошатнулся, шапка выпала изъ рукъ; мать подняла шапку и подъ руку вывела сына изъ горницы. Онъ машинально слѣдовалъ за старушкой, сошелъ съ крыльца и присѣлъ на нижней ступенькѣ. Ирина Михайловна потерла ему виски снѣгомъ.
— Ну, что прошло? спросила она.
— Прошло, отвѣчалъ машинально Гриша. Онъ всталъ и побрелъ съ матерью домой. Холодный вѣтерокъ освѣжилъ его пылающую голову, и онъ спокойнѣе сталъ обдумывать свое положеніе. Любя страстно Настю, онъ не могъ согласиться на выгодное, при другихъ обстоятельствахъ, предложеніе Ивана Ильича. Отказаться, онъ зналъ на вѣрное, что потеряетъ мѣсто; да никто и въ городѣ послѣ этого его не возьметъ; скажутъ, что, дескать, вѣрно самъ худъ, что не могъ ужиться у такого хозяина, какъ Барышниковъ; приняться за отцовское ремесло, отъ рыбаковъ насмѣшекъ не оберешься; дескать хотѣлъ быть лавошникомъ, а сдѣлался лямошникомъ, а старуха-мать на рукахъ, ее надобно кормить. "Нельзя, нельзя мнѣ въ Костромѣ остатся, " думалъ бѣдный Григорій, не могу же я камень на сердце положить, да глядѣть равнодушно, какъ Настю съ другимъ вѣнчать повезутъ. Нѣтъ! тогда я брошусь въ Волгу. Поѣду я завтра въ Нижній, закуплю рыбы для Ивана Ильича и пришлю съ вѣрнымъ человѣкомъ, а самъ тамъ останусь; Нижегородскіе купцы знали меня, когда я жилъ въ Астрахани; не уж-то никто изъ нихъ не возметъ меня къ себѣ? Пусть вѣтры буйные развѣютъ мою тоску-кручину по чужой сторонѣ. Однако мнѣ надобно видѣть Настасью, проститься съ ней въ послѣдній разъ и на всегда. И онъ, дойдя почти до самаго своего дома, вдругъ сказалъ матери:
— Матушка! ключи отъ лавки я у себя въ карманъ забылъ, надобно отдать ихъ хозяину.
— Ты поди, дитятко, домой и пролежись хорошенько, я сама отнесу ключи къ Ивану Ильичу, сказала Ирина Михайловна.
— Гдѣ тебѣ? скоро ли ты добредешь? у меня теперь не болитъ голова и я отнесу, самъ. Сказавши это, Григорій побѣжалъ назадъ къ хозяйскому дому, повторяя про себя:
«Мнѣ надобно ея увидѣть, надобно увидѣть.» Въ самыхъ воротахъ онъ столкнулся съ Фетиньей, которая шла со двора.
— Дома Иванъ Ильичь? спросилъ онъ.
— Отдыхаетъ. —
— А Дарья Алексъевна?
— Тоже отдыхаетъ….
— А дѣвицы?
— Кто ихъ знаетъ! онъ въ своей свѣтлицъ. Да что на тебѣ лица нѣтъ, Григорій Степанычъ? — спросила Фетинья.
— Куда идешь? Воротись! вотъ тебѣ ключи; когда проснется хозяинъ отдай ихъ ему; да еще прошу тебя, Фетинья Прохоровна, сослужи ты мнѣ службу въ послѣдній разъ, скажи Настасьѣ Ивановнѣ, что я желалъ бы съ ней перемолвить. Можно ли теперь войти мнѣ въ старую избу?
— Какъ не можно, можно! хозяева храпомъ храпятъ, парни еще изъ лавки небывали; Потапъ радъ, на печь забрался, никто не увидитъ. Пойдемъ-ка туда, а то здѣсь со мною глухою старухой калякать не ладно….
Григорій и Фетинья вошли въ избу.
— Поди и скажи Настасьѣ Ивановнѣ, что я ее здѣсь дожидаюсь, и какъ совсѣмъ смеркнется, то пусть она пришла бы сюда, не замедлила, а коли заупрямится, такъ я въ Волгу брошусь, такъ и скажи, прокричалъ Гриша надъ самымъ ухомъ Фетиньи.
— Такъ, такъ! прошептала Фетинья, вытаращивъ въ испугъ свой единственный глазъ.
— Иди сейчасъ и скажи Настасьѣ Ивановнѣ всѣ мои слова! И Григорій почти насильно вытолкнулъ Фетинью изъ избы.
Старуха въ испугъ побѣжала въ свѣтлицу и пересказала все, что слышала отъ Гриши. Дѣвушки не на шутку перетрусили, и разсуждая между собою, и теряясь въ догадкахъ. Настя приказала Фетиньѣ приготовить фонарь и стала нетерпѣливо дожидаться докуда совершенно смеркнется.
— Ты съ Фитиньей пойдешь? — спрашивала Дуняша.
— Куда ее; еще крикъ тамъ заведетъ и пожалуй на дворъ услышатъ, — отвѣчала Настя рѣшительно.
Этотъ отвѣтъ доказываетъ, что въ рѣшительную минуту любящая дѣвушка почти всегда дѣлается героиней.
Стемнѣло.
Настя съ трепещущимъ сердцемъ накинула шубейку на плечи, зашла внизъ къ Фетиньѣ, взяла у ней зажженный фонарь, спрятала подъ шубейку, и забывая опасность, пустилась бѣгомъ въ пустую избу. На порогѣ встрѣтилъ ее Григорій и заключилъ въ свои объятія.
— Гриша, что съ тобой? сказала тихо дѣвушка и едва переводя духъ, опустилась на скамью.
Гриша взялъ у ней фонарь и поставилъ на столъ.
— Здоровъ-ли ты, мой не наглядный? отъ чего ты такъ блѣденъ? спросила она опять, глядя съ безпокойствомъ на своего любезнаго, когда свѣтъ фонаря освѣтилъ его изнуренное лицо.
— Настинька! жизнь моя! прости на вѣки! злая доля позавидовала нашему счастью; не дала намъ свыкнуться, а ужь и велитъ растаться, отвѣчалъ молодецъ, утирая слезы.
— Что же случилось? въ испугѣ спрашивала Настя.
Григорій, сѣвъ подлѣ ея, разсказалъ подробно о предложеніи Ивана Ильича.
— И такъ, я завтра ѣду и никогда не возвращусь; прости моя голубка, какому злодѣю ты достанешься? заключилъ онъ, всхлипывая и прижимая къ груди трепещущую дѣвушку. Но Настя сказала рѣшительно:
— Ты опять пріѣдешь, Гриша!,
— Чтобъ видѣть, какъ тебя станутъ съ другимъ вѣнчать.
— Съ другимъ вѣнчать меня не станутъ, потому что я не пойду.
— А батюшка прикажетъ?
— Прежде я сама такъ думала, а теперь пусть прежде распорютъ мою бѣлую грудь, да вынутъ мое ретивое, тогда ужь пусть и дѣлаютъ со мною, что хотятъ, когда я дышать перестану, отвѣчала дѣвушка.
— Боюсь я воротиться, что я скажу Ивану Ильичу? что я не хочу жениться на Авдотьѣ Ивановнѣ? онъ обидится этимъ. Вѣдь онъ мнѣ все же добра желаетъ.
— А ты и забылъ, что Дуняша не пойдетъ за тебя, вотъ и вся не долга! Вѣдь ты не виноватъ же, что она не войдетъ, сказала Настя, утирая глаза своему любезному и привѣтливо улыбаясь.
— Почему знать, моя лапушка, можетъ быть Авдотья Ивановна не захочетъ поперечить своему второму отцу.
— Да и не захочетъ же уложить и меня въ гробъ. Не бойся этого, другъ мой, и пріѣзжай изъ Нижняго, а послѣ подумаемъ: утро вечера мудренѣе, проговорила восторженно дѣвушка, все болѣе и болѣе увлекаясь своимъ чувствомъ.
Григорій утѣшенный, обрадованный, обнадеженный вздохнулъ глубоко и горе, какъ гора, скатилось съ сердца; онъ нѣжно цаловалъ дрожащія руки своей утѣшительницы.
Въ это время Иванъ Ильичъ, долго думая о томъ и о другомъ и ворочаясь съ боку набокъ, соскучилъ; вставши, онъ засвѣтилъ свѣчку, потому что уже совсѣмъ смерклось, пошелъ въ избу. Первая проснулась Лузнха, за ней и Дарья Алексѣевна стала зѣвать и потягиваться.
— Заспались, старушки Божьи! вѣдь ужь вечеръ надворѣ, — сказалъ Иванъ Ильичъ.
— И вправду заспались. Батюшки свѣты! меня Аграфена-то заждалась, — говорила Лузиха, сходя съ полатей, — пора и ко дворамъ.
— Сиди у насъ вечеръ, — говорилъ Иванъ Ильичъ.
— Останься, дружокъ, прибавила Дарья Алексѣевна.
— Нѣтъ, мои милостивцы, времячко домой идти, боюсь злодѣй-та Илюшка, бабу пристрастилъ, что дескать живой косточки не оставлю, такъ и боюсь, не ворвался бы къ ней безъ меня, да не ухвоилъ бабенку.
— Господи помилуй! какой Илья парень смиренница былъ, что только съ нимъ сталось! произнесъ Барышниковъ со вздохомъ.
Наталья Никитишна надѣла свой тулупчикъ и, покрывшись жолтою наметкою, простилась съ хозяевами. Сойдя съ крыльца, она взглянула въ ту сторону, гдѣ находилась старая изба. Узкая полоса свѣту, сквозь щель закрытаго ставня, тускло отражалась на снъгу. Лузиха поняла въ чемъ дѣло; она боялась подойти къ избѣ, чтобъ скрыпъ снѣгу не измѣнилъ ей и той порой бесѣдующіе не разбѣжались. Постоявъ съ минуту, Лузиха воротилась въ избу. Хозяева сидѣли по прежнему.
— Что это у васъ въ старой избѣ за чудеса дѣлаются? свѣтъ такой изъ окна въ щелку видно! Не ужто нечистая сила шутитъ? святки ужь прошли, сказала Лузиха изумленнымъ хозяевамъ.
— Наше мѣсто свято! проговорила Дарья Алексѣевна крестясь.
— Полно не показалосьли? -молвилъ Иванъ Ильичъ.
— Какое показалось! коли не вѣрите, такъ взгляните сами, съ крыльца все видно.
Иванъ Ильичъ и Дарья Алексѣевна, въ сопровожденіи Никитишны, вышли на крыльцо.
Въ самомъ дѣлѣ, полоска свѣту, пробиваясь сквозь щель ставня, стлалась но снѣгу.
Зять и теща въ недоумѣніи переглянулись между собою.
— Что такое? что нибудь да не просто, съ нами Богъ, сказала робко Дарья Алексѣевна.
— А вотъ, посмотримъ матушка, кликни-ка изъ-низу Потапа. Теща позвала Потапа.
— Вотъ теперь пойдемъ и поглядимъ, что, тамъ такое? матушка, или впередъ, съ молитвой, сказалъ Иванъ Ильичъ.
— Что ты дружокъ! мое-ли дѣло передомъ идти, Господь съ вами! проговорила старушка, дрожа отъ страха. Пусть Потапъ идетъ.
— Нѣтъ, Потапъ пойдетъ сзади; или ты Никитишна впередъ; вѣдь ты первая чудо увидѣла, сказалъ хозяинъ, обратясь къ Лузихѣ.
— Что ты, Иванъ Ильичъ! твое хозяйское дѣло, тебѣ честь и мѣсто, мое дѣло женское.
— Нѣтъ, нѣтъ Никитишна! иди ты впередъ.
— Иди впередъ, дружокъ, Наталья Никитишна, повторила Дарья Алексѣевна.
— Нѣтъ, нѣтъ Иванъ Ильичъ!
— Нѣтъ, нѣтъ Никитишна! говорилъ Иванъ Ильичъ, толкая Лузиху внередъ.
Никитишна нисколько ничего небоялась, она знала въ чемъ дѣло и внутренно смѣялась.
Всѣ двинулись къ необитаемой избѣ. Потапъ шагалъ сзади, удивляясь хозяйскимъ затѣямъ, и когда увидѣлъ свѣтъ въ щель ставня, то дрогнулъ и тихонько сотворилъ молитву; онъ обратился бы вспять не разузнавши дѣла, еслибъ смѣлъ это сдѣлать. Толпою, окружили они волшебное окно; снѣгъ хрустѣлъ подъ ихъ ногами; но молодая чета въ необитаемомъ убѣжищѣ, забывъ весь міръ, нѣжно бесѣдовала о своей любви, о своей будущности, строя планы, одинъ одного несбыточнѣе и осыпали другъ друга поцалуями.
Дозоръ остановился.
— Ну, погляди же въ щелку Наталья Никитишна, говорилъ Иванъ Ильичъ.
— Самъ погляди Иванъ Ильичъ! Мое дѣло женское, что-то боюсь.
— Погляди, дружокъ, Никитишна, шептала Дарья Алексѣевна, держась за Потапа.
— Сама погляди, Дарья Алексѣевна.
— Что ты дружокъ! съ роду такихъ чудесъ не видала; да я съ ума сойду, просто ослѣпну.
— Ты, ты погляди Никитишна! — говорилъ Иванъ Ильичъ, толкая Лузиху впередъ.
Лузиха поглядѣла въ щелку и за смѣялась злобно: сцена превзошла ея ожиданія. Гриша сидѣлъ возлѣ Насти, обнявши ее; головка дѣвушки лежала на его плечѣ.
— Что ты видишь? спросилъ съ любопытствомъ Барышниковъ.
— Что видишь, дружокъ? повторила робко Дарья Алексѣевна. Потапъ дрожалъ, какъ осиновый листъ и убѣжалъ бы, если бы не держалась за него старая хозяйка.
— Да ничего страшнаго нѣтъ, что-то не могу разглядѣть, отвѣчала Лузиха. — У тебя глазки-то по свѣжѣе, погляди-ка самъ Иванъ Ильичъ!
Ободренный Иванъ Ильичъ, смѣнилъ Никитишну у щели. Долго глядѣлъ онъ и невѣрилъ глазамъ своимъ, читалъ тихонько воскресную молитву, но видѣніе не пропадало. И вотъ оскорбленный отецъ опомнился.
— Злодѣй! — закричалъ онъ, какъ раненный звѣрь. — Потапъ, за мной! — и бросился въ избу. Потапъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, послѣдовалъ за хозяиномъ. Лузиха, злобно улыбаясь, пошла за ними изъ любопытства. Дарья Алексѣевна боялась одна остаться на дворѣ, все еще приписывая эту суматоху и бѣшенство зятя чему-то сверхъ естественному; она схватилась за полу Никитишнина тулупчика и хотѣла ее удержать, но такъ какъ Лузиха была сильнѣе и хотѣла непремѣнно быть въ избѣ, то Дарья Алексѣевна и была почти насильно увлечена.
Настя услышала голосъ отца и страшно вздрогнула, но неуспѣла поднять головы, какъ дверь, которую она забыла запереть изнутри, быстро распахнулась и передъ испуганной четой, какъ грозная тѣнь, стоялъ разгнѣванный отецъ; изъ-за него выглядывали: глупое лицо и широкія плечи Потапа, изъ-за Потапа непріязненно сверкали глаза Никитишны, а за ней тряслись низенькія кокошки Дарьи Алексѣевны.
Не успѣла Настя ахнуть, а Григорій вскочить съ мѣста.
— Злодѣй! варваръ! что ты со мною дѣлаешь? рыкнулъ не своимъ голосомъ Иванъ Ильичъ и сильною рукою схватилъ Григорья за воротъ. Гриша помертвѣлъ, Настя бросилась между ними.
— Батюшка, прости, онъ не виноватъ, вскричала она, я одна, я одна виновата передъ тобою!
— Прочь змѣя подколодная, — вскричалъ Иванъ Ильичъ и сильно оттолкнулъ ее.
— Потапъ, поди сюда, вяжи! крути вора!
Но Потапъ, самое доброе существо отъ природы, никакъ не хотѣлъ помогать хозяину, въ такомъ озарномъ дѣлѣ, а только, выставивъ свою круглую рожу, молча глядѣлъ на происходящее. Теперь только Дарья Алексѣевна догадалась въ чемъ дѣло
— Бейте его! убейте, избейте! живой кости не оставляйте! руки, ноги обламайте! кричала она, и бросясь неистово на Григорья, начала кулаками барабанить по его спинѣ, только гораздо больнѣе, чѣмъ давича за обѣдомъ.
Гриша не вытерпѣлъ; онъ рванулся, что было силы и, оставивъ въ рукахъ Ивана Ильича воротъ своей астраханской рубахи, отбросивъ Дарью Алексѣевну въ сторону, словно кошку, выбѣжалъ изъ избы; но боясь погони, онъ непобѣжалъ на улицу, а замѣтивъ отворенный коровникъ бросился туда и спрятался. На дорогѣ онъ сшибъ съ ногъ Фетинью, которую послала Дуняша, по уходѣ Насти стоявшая у окна, какъ будто на часахъ, и увидѣвшая, какъ отецъ со старухами пошелъ къ старой избѣ и послѣ всѣ вошли туда.
Иванъ Ильичъ, выпустивъ изъ рукъ Григорья, обратился къ Настѣ; онъ схватилъ ее за длинную шелковистую косу и тропнулъ о полъ, вскричавъ — убью какъ гадину!
— Батюшка, прости! простонала Настя и лишилась чувствъ…
— Какой я твой батюшка! у меня нѣтъ дочери, будь ты прокл… — онъ недоговорилъ и оттолкнулъ Настю ногою, бросился на лавку, закрылъ лицо руками и зарыдалъ.
— Того и стоитъ, безстыдница этакая, позорница; покоръ всему роду-племени, опозорила мою сѣдую голову. Что теперь, станутъ говорить? чему, дескать, Дарья Алексѣевна внучку-та выучила, да я тебя живую не оставлю, кричала бабушка и бросясь на безчувственную внучку, колотила по чему попало.
Въ это время вбѣжала запыхавшись Фетинья.
— Что это? Настеньку-то мою, голубушку-то мою! не дамъ же, не дамъ надъ нею наругаться, — кричала она, загородивъ Настю собою, такъ что удары Дарьи Алексѣевны падали на Фетинью.
— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ старая потатчица, приговаривала хозяйка, дубася кривую, свою вѣрную, служанку.
— Бей меня сколько душѣ угодно, поколѣ руки не отобьешь, матушка Дарья Алексѣевна, а ужь Настеньку не дамъ, воля твоя.
— Потапъ, Потапъ! за чѣмъ мы злодѣя-то упустили? — говорилъ Иванъ Ильичъ, колотя кулакомъ по столу.
Но, Потапъ, будто не его дѣло, переступалъ съ ноги на ногу, почесывалъ затылокъ и молча ухмылялся.
— Чѣмъ же молодецъ-то виноватъ? Вѣдь безъ зари красно солнышко не взойдетъ, а безъ прилуки молодецъ къ красной дѣвушкѣ не зайдетъ — замѣтила хладнокровно Лузиха, словами пѣсни.
Дуняша, ожидавшая съ нетерпѣніемъ Фетинью, наконецъ сама рѣшилась явиться на сцену. Бѣдная дѣвушка вскрикнула, увидѣвъ въ какомъ положеніи Настя; она растолкала Потапа и Никитишну, и тоже не очень учтиво толкнула грозную бабушку, потомъ обратясь къ Потапу, сказала настойчиво:
— Потапъ! возми на руки Настиньку и снеси въ свѣтлицу. Они ея здѣсь убьютъ. — Потапъ, видя, что подъ этимъ предлогомъ онъ скорѣе всего можетъ отсюда удалиться и что его заставляютъ не бить, а спасти отъ убійства, былъ очень радъ, и схвативъ Настю, какъ перышко, понесъ ее въ свѣтлицу. Фетинья послѣдовала за ними; а Дарья Алексѣевна за Фетиньей, толкая ее и тузя въ спину.
— Какой страмъ надѣлали, да еще работника позвали, какъ будто на показъ! шептала Дуня.
— Ну, что Иванъ Ильичъ, не вѣришь теперь своимъ глазамъ? моимъ-то рѣчамъ ты невѣрилъ, да меня же и обидѣлъ, — говорила Лузиха, вставъ передъ огорченнымъ отцемъ, когда всѣ ушли изъ избы.
— Я виноватъ передъ тобою, Никитишна! прости! за гордость меня Богъ наказалъ — прошепталъ Барышниковъ.
XIII.
[править]Огарокъ догорѣлъ и погасъ; Иванъ Ильичъ и Лузиха вышли, не сказавъ ни слова другъ другу. Первый направился къ своимъ хоромамъ, другая домой, но она не пошла со двора въ ворота, а ближайшею дорогою; черезъ огородъ Барышниковыхъ и сосѣдній огородъ была проложена тропа и выходила въ переулокъ, въ которомъ былъ домъ Никитишны. По этой-то тропѣ отправилась Лузижа. За минуту передъ этимъ, Григорій, все видящій изъ коровника, какъ пронесли Настю домой, тихонько вышелъ изъ своего убѣжища и также направился по этой тропѣ, но услышавъ, какъ снѣгъ захрустѣлъ подъ ногами Лузихи, бросился къ сосѣднему сараю и сталъ въ тѣни, возлѣ забора. Мѣсяцъ едва просвѣчивалъ сквозь тяжелыя облака, которыя, кажется, говорили, что вотъ такъ снѣгъ и посыплется на землю.
Лузиха шла въ радостномъ волненіи и почти задыхалась; по временамъ она оглядывалась, покачивала головою и улыбалась. Наконецъ, поровнявшись съ спрятавшимся Гришей, она остановилась, оглянулась назадъ и сказала съ злобнымъ смѣхомъ:
— Ну, вотъ и на моей улицъ праздникъ! Никитишна-то хохочетъ, а вы, мои обидчики, поплачьте. Вотъ и дочка твоя диковинная, Иванъ Ильичъ! вотъ и внучка твоя степенная, Дарья Алексѣевна! вотъ и невѣста твоя прекрасная, Лука Герасимычъ! ха, ха, ха! Кто бы подумалъ? Гришка Безродный? ха, ха, ха! залетѣла ворона въ высокія хоромы.
Григорій слышалъ все отъ слова до слова; ему хотѣлось броситься и задушить эту вѣдьму, но онъ удержался.
— Славное я пиво заварила! Не насмѣхаться же вамъ надо мною. Вотъ я и старая сорока, и змѣиный языкъ, и пьяница! вотъ распейте-ка теперь, расхлебайте это горе, — каково! Судьба-то сама за меня отплатила. — И Никитишна, захохотавъ, пошла своей дорогою, не замѣтивъ Григорья. Когда шаги ея затихли, онъ пошелъ тою же дорогой, въ первый разъ въ его кроткой, нѣжной душъ зашевелилось чувство мести.
«Такъ вотъ отъ кого сыръ-боръ загорѣлся!» думалъ онъ. «Она, она злодѣйка наткнула на насъ домашнихъ Насти, она сгубила мое счастье, ладно! ты дорого за это поплатишься.» И Григорій въ бѣшенствѣ бѣжалъ по городскимъ улицамъ; онъ желалъ догнать ее и изгрызть, изорвать въ куски, уничтожить виновницу своего несчастья, но Лузиха давно уже была дома, а онъ не зналъ, гдѣ она живетъ. Долго шелъ онъ, самъ незная куда, безсознательно блуждая изъ улицы въ улицу, но домой идти не хотѣлъ, сказать правду матери онъ не могъ, солгать теперь не умѣлъ.
Прохожіе въ остановку смотрѣли на него, и покачивая головой продолжали путь свой; но онъ никого не видѣлъ. Все становилось позже и позже, проходящіе на улицахъ попадались рѣже.
И вотъ передъ Григорьемъ какая-то гора, онъ взошелъ на эту гору: справа и слѣва оврагъ, въ оврагѣ съ лѣвой стороны; свѣтится огонекъ и туда ведетъ крутая тропинка. Онъ сошелъ по этой тропинкѣ. Низенькій, пошатнувшійся домишка, украшенный надъ дверью еловой вѣткой и освѣщенный снаружи полуразбитымъ фонаремъ, рекомендовалъ себя съ веселой стороны; широкая дверь безпрестанно отворялась и затворялась, въ нее входили и выходили темныя фигуры, окутанныя сѣдымъ паромъ, который клубами вырывался изъ кабака, вмѣстѣ съ пѣснями и крикомъ гуляющихъ посѣтителей. Гриша дотащился до крыльца и опустился на нижнюю ступеньку, опершись головою о столбъ, поддерживающій крышу надъ крыльцомъ. Онъ усталъ душевно и физически ослабъ, и смутно припоминалъ все, что съ нимъ случилось, и не узнавалъ мѣста, гдѣ теперь находится.
— Чортъ бы тебя взялъ! у мѣста усѣлся! — вскричалъ одинъ изъ посѣтителей веселаго дома, выбѣжавъ оттуда и со всего размаха перекувырнувшись черезъ Григорья.
— Вотъ же я тебя попотчую, ты, шельмецъ, чуть безъ головы меня не сдѣлалъ: попробуешь моего кулака. Ужь коли у Ильи руки развязались, такъ всѣ его силы попробуютъ, — говорилъ Лопата, вставъ съ земли и подступая къ Гришѣ со сжатыми кулаками
— Гдѣ я? проговорилъ Григорій, приходя въ себя.
— Вотъ какъ нализался! не помнитъ, гдѣ онъ, ай пріятель! Въ сулѣ, въ именитой сулъ (41) — говорилъ Илья ее смѣхомъ, уже миролюбиво поглядывая на Гришу.
— Въ сулѣ?
— Ну, да, въ сулѣ. Еще не бойся не на томъ свѣтѣ. Ай да что это! Григорій Степанычъ? какими судьбами? Али въ нашинскіе лопалъ? Али завѣтнаго хлебнуть захотѣлось? — спрашивалъ Илья. — Поди-ка, братъ, угощу. Корову продалъ, деньги есть, гуляй душа! — и Лопата потащилъ Гришу въ кабакъ. Послѣдній машинально слѣдовалъ за нимъ.
— Эй, Сидорычъ! развернись, братъ! — крикнулъ Илья цѣловальнику и усадивъ Григорья въ уголъ, налилъ ему стаканъ вина. Григорій оттолкнулъ стаканъ, драгоцѣнная влага плеснулась.
— Пить такъ пей, а не лей Григорій Степанычъ! вѣдь за винцо денежки заплачены, — проговорилъ глубокомысленно ни гдѣ взявшійся Ворона.
Гриша опомнился, и теперь только увидѣлъ двухъ пріятелей.
— Выпей, Григорій Степанычъ! Эхъ, коли попалъ къ намъ, такъ по дружески, нечего вѣнчаться, — говорилъ Илья.
— Охъ, братцы! не волей попалъ я сюда, а злая участь, да горе, и не помню, какъ завели меня, проговорилъ Гриша, вздохнувъ глубоко.
— А меня-то кто въ первый разъ въ кабакъ привелъ, какъ ле злая доля! — сказалъ Илья. А вотъ выпей-ка, отъ сердца и отляжетъ, словно живая вода по жиламъ протечетъ; выпей, другъ!
— Выпилъ бы я не только стаканъ, а цѣлую бочку, если бы можно было залить мое горе. У меня вѣдь пожаръ, вотъ тутъ, Григорій ударилъ себя въ грудь.
— А вотъ выпей же, говорю тебѣ, право слово, какъ рукой сниметъ.
Гриша хлебнулъ и закашлялся.
— Ничего, — первая-то коломъ, а другая соколомъ, — замѣтилъ Ворона.
Гриша поморщился и допилъ стаканъ. Какая-то животворная теплота пролилась по всему существу его, отъ сердца, какъ будто что отлегло, только голова отяжелѣла, да въ глазахъ стало рябить.
— Ну, что, полегче стало?
— Да, полегче, Илья Яковличъ! Спасибо тебѣ; а все нехорошо, что я сюда попалъ, говорилъ Гриша, тряхнувъ кудрями и послѣ пригладивъ ихъ рукою.
— Да вѣдь самъ сказалъ, что неволя завела тебя сюда, — неволя — злая доля.
— Да и какая злая-то доля, какое горе то! Эхъ! и Григорій махнулъ рукою.
— И горе намъ повѣдай — попріятельски, мы и горе разгорюемъ и вмѣстѣ его зальемъ; легче будетъ — повѣрь мнѣ, какъ я, такъ всякому про свою горькую долю разсказываю, и сердце лучше, не болитъ; а то братъ все на сердцѣ скрывать станешь, тотчасъ сухотка приключится, — утыкалъ Илья — На-ка выпей еще!
Григорій не отговаривался отъ другаго стакана и кой-какъ вытянулъ весь.
— Ну, теперь закуси! — сказалъ Лопата, подавая ему кусокъ соленаго судака, но Гриша оттолкнулъ закуску, и подпершись руками, опустилъ голову.
— Не вѣшай головы, не печаль хозяина; а я хозяинъ-та тароватый такой. Ну-ка, Илья Яковличъ, поднеси и мнѣ, — куды ни шло, — проговорилъ Ворона своимъ глухимъ голосомъ.
— Этакая несытая утроба, бочка бездонная! сколько сегодня выпилъ, а все не споишь тебя, кощей безсмертный! словно за уголъ льешь.
— Развѣ въ пазуху, проговорилъ Гриша, поднявъ голову и отуманенными глазами глядя на Ворону. Что это пазуха-то и карманы у тебя отдулись? чѣмъ набиты?
— Чѣмъ? А вотъ гдѣ гусь, али курица, али и галка, пожалуй, перышко потеряетъ, я все поднимаю, да въ карманъ, да въ пазуху, да этакъ зголовье, да двѣ подушки и насбиралъ; а теперь въ перину началъ копить; глянь-ка что сегодня собралъ, — сказалъ Ворона и вытащилъ изъ пазухи мѣшокъ съ перьями;
— Вотъ домоводъ! всякую дрянь во дворъ тащитъ, — вскричалъ Лопата захохотавъ, — а я такъ все изъ дому. Довели меня жена да тетка ея, вѣдьма проклятая, Наталья Никитишна, довели меня до того! Все корятъ, вишь домъ женинъ; вишь я бездомокъ, вишь въ домашнемъ быту не помогаю. А куда же я деньги дѣвалъ, какъ у Ивана Ильича жилъ? вѣдь я 15-ть рублей въ годъ получалъ! И все въ домъ уходило. Да такъ-то ѣли, ѣли меня, какъ ржа желѣзо; ишь мало добываю, жену не наряжаю. А что, воровать что-ли мнѣ было на ея наряды? Домой приду: жена ѣстъ, а тетушка пуще. Слушалъ, слушалъ, глядѣлъ, глядѣлъ, да и пошелъ… а Ворона дѣло говоритъ, что первая-то коломъ, а вторая соколомъ. И мѣста лишился; а съ горя и пуще, и пуще; да и тутъ еще не билъ мою Аграфену Матвѣевну до вчерашняго дня, нѣтъ, рука не поднималась; а вчера, пришелъ я домой, — подъ-вечеръ, ужь выпивши, знаешь, и вынулъ я изъ сундука свой овчинный тулупъ, хотѣлъ его для своей надобности заложить, безъ сапоговъ хожу. Она не давать, гонитъ меня, пошелъ, дескать, вонъ и не заглядывай ко-мнѣ, — домъ, слышь мой! я говорю: смотри, Груня, не наскочи на кулакъ! а она, что бы вы думали? Схватила кочергу, да меня кочергой, а сама кричитъ: вонъ, вонъ! слышь, разбойникъ! убирайся отсюда! мнѣ и тетушка Никитишна велѣла гнать тебя въ три шелепа! Врешь! сказалъ я, да словно руки та у меня кто развязалъ; какъ началъ ее голубушку валять со щеки на щеку, нолды алый сокъ изъ зубовъ показался. Кричитъ проклятая благимъ матомъ; ребятишки ревутъ, сбѣжались сосѣди, постояли, поахали, да вѣстимо — свои собаки грызутся, — чужая не суйся, всѣ и разошлись. Вотъ, какъ я натѣшился, сердце уходилось и жалко стало ея; однако Скрѣпилъ сердце, махнулъ рукой и ушелъ, дома не ночевалъ. Прихожу сегодня утромъ, никого нѣтъ, изба заперта; я хвать въ хлѣвъ, корову за рога, да и свелъ въ мясной рядъ. Ну, вотъ и съ деньгами. Жаль только, что подъ горячій часъ мнѣ Лузиха подъ руку не попала, а то я заставилъ бы ее помнить племянничка. — Илья замолчалъ, тряхнулъ головой и щелкнулъ пальцами.
— Эта-то Лузиха! эта-то злодѣйка и меня погубила, воскликнулъ Григорій, которому хотѣлось высказать свое горе.
— Да ее живую надобно въ землю зарыть. Ну-ка разсказывай, молодецъ! — Илья усѣлся слушать, а Гриша разсказывалъ все безъ утайки, что съ нимъ случилось.
— Хороша! право слово хороша Настасья Ивановна! я бывало всегда ею любовался, — проговорилъ Илья, выслушавъ разсказъ. — А что до тетушки-то, она наша злодѣйка. Пойдемъ, братъ, Гриша, потѣшимся надъ нею вдоволь, отваляемъ ей бока! не смѣяться же ей вѣдьмѣ надъ такими молодцами. У Ильи руки развязались, и онъ друга не выдастъ. Ну, идемъ что-ли? — промолвилъ онъ, сжавъ свои огромные кулаки.
Вмигъ Григорьемъ овладѣла страшная ярость, которая давеча душила его.
— Идемъ! вскричалъ онъ. И Ворона не успѣлъ мигнуть, какъ два новые товарища, протолкавшись сквозь толпу пьяныхъ гостей, поспѣшно оставили сулу.
— И ей достанется, и Аграфенѣ достанется. Эхъ Гриша, кулаки, мочи нѣтъ, чешутся! — говорилъ дорогою Лопата. Но Григорій молчалъ, новая страсть — жажда мести — овладѣла имъ.
Такъ дошли они до жилища Лузихи и остановились. Ворота были заперты, потому что давно была глухая полночь. Избушка притаилась за заборомъ, окны не были закрыты, изъ нихъ едва виднѣлся тусклый свѣтъ лампады, теплящейся у образовъ. Хозяйка и племянница крѣпко спали. Дѣти Ильи также заботливо уложены были на полатяхъ. Наши герои перепрыгнули черезъ невысокій заборъ, заглянули въ окна и торгнулись у крыльца, которое, по обыкновенію, было заперто.
— Что мы теперь будемъ дѣлать? спросилъ угрюмо Григорій.
— А вотъ увидимъ! — отвѣчалъ хладнокровно Лопата, похаживая кругомъ избы. Они зашли сзади. — Э, э! — промычалъ Илья, взглянувъ на окно задней горенки, закрытое ставнемъ. Онъ оторвалъ ставень, высадилъ кулакомъ окончину и вскочилъ въ окно такъ скоро, что Григорій не успѣлъ опомниться.
— Сюда, за мною, Гришенька! дорога-то широкая! — говорилъ Лопата, спотыкаясь въ потьмахъ на кованные ларцы и дубовые сундуки. — Эхъ тетушка, сколько добра то накопила! А все Лисицыны труды. Ну, да не только онъ, можетъ и ты съ нимъ закачаешься между двухъ столбовъ на перекладинѣ.
Григорій также ощупью пробирался вслѣдъ за нимъ. Илья дошелъ до двери — она была заперта снаружи. Но что могло противиться силѣ этого богатыря! онъ понатужился и пробои выскочили изъ дверей; маленькій висячій замокъ отлетѣлъ въ сторону. Они вступили въ сѣни, прошли ихъ ощупью и отворили дверь въ переднюю избу. Все было тихо. Они увидѣли, при тускломъ свѣтѣ лампадки, широкую, постель, на которой спала тетка съ племянницей. Груня у стѣны, поджавъ правую руку подъ щеку. Ея бѣлокурыя косы разметались по подушкѣ. Съ краю спала Лузиха, она лежала навзничь и сильно храпѣла; повойникъ сбился на-сторону.
— А, разлучница! разлучила ты меня съ женою! — вскричалъ Илья и схвативъ Никитишну за воротъ, треснулъ о земь. Она открыла глаза и смутно озиралась.
— Не ты-ли учила жену гнать мужа изъ дому? — кричалъ онъ, и страшные кулаки скакали по тѣлу Никитишны.
— Не ты-ли, злодѣйка, погубила меня и Настю и похвалялася своимъ рукодѣльемъ, насмѣхалась надъ нашимъ горемъ? кричалъ Григорій въ страшной злобѣ и принялся душить Лузиху.
— Пу…сти…те ду.. шу на по…кая…н.. хрипѣла старуха, узнавъ враговъ своихъ.
— Не щади ея! говорилъ Илья.
— Не щади ея! повторилъ Григорій.
Груня, какъ полоумная, вскочила безъ памяти и смутно глядѣла на происходившее. Сначала она думала, что все это во снѣ видитъ, но потомъ опомнилась, узнавъ своего мужа.
— Злодѣй! разбойникъ! ты убьешь тетушку! Батюшки — сосѣдушки! помогите! выручите! — кричала она, но выйти изъ избы не смѣла, потому что Илья загородилъ дорогу.
— А! и ты моя боярыня запѣла! Погоди, я раздѣлаюсь съ тобой! — у Ильи руки расходились — я тебя поучу, какъ мужа кочергой бить! и Лопата, схвативъ жену за косы, привязалъ къ ножкѣ тяжелаго дубоваго стола и снявъ съ себя веревку, которою былъ подпоясанъ, (шелковый поясъ давно уже пропилъ) завязалъ на обоихъ концахъ по узелку и принялся бичевать свою бѣлокурую страдалицу, припѣвая:
"Плетка хлыснула,
"Ой люли, люли!
"Кровь пробрызнула,
"Ой люли, люли!
"Млада взвизгнула,
"Ой люли, люли!
Напрасно кричала Груня, напрасно рвалась: косы ея не въ одинъ рядъ обвивались вокругъ столовыхъ ножекъ, были привязаны крѣпко, и оторваться было невозможно; напрасно плакали на полатяхъ проснувшіяся дѣти, Илья Яковлевичъ тѣшился надъ сожительницей, какъ ему хотѣлось.
— Я не былъ золъ, но сами меня собакой сдѣлали; ну, а отъ собаки нечего хорошаго ожидать, — разсуждалъ онъ, кончивъ пѣсню и не переставая работать веревочкой по Грунинымъ плечамъ, между тѣмъ, какъ Григорій управлялся съ тетушкой: онъ билъ ее чѣмъ попало: кулаками, пинками, каблуками сапоговъ. Лузиха сначала кричала, потомъ стонала и наконецъ замолчала; на губахъ ея показалась запекшаяся кровь, но товарищи, во мракъ, того не замѣтили, не замѣтили, что и у Аграфены Матвѣевны воротъ и рукава сорочки покрылись красными разводами.
— Ну, чортъ съ тобой! руки устали; не сердись Груня на меня, уму — разуму училъ; выбрось изъ головы теткины науки, теперь, послѣ этакой бани, то то славно заживемъ! Приходи завтра домой, я тоже приду, — полно гулять и бражничать, завтра помиримся! говорилъ Лопата, отвязывая жену отъ стола. Груня не отвѣчала, она кое-какъ доползла до постели, но не могла приподняться, такъ тутъ и растянулась.
— Ну, натѣшились, теперь до свѣту надобно убираться, сказалъ Илья, обратясь къ Григорью, Григорій взглянулъ на Лузиху, она едва дышала. Онъ молча послѣдовалъ за товарищемъ, тѣмъ-же путемъ, которымъ они пришли. Выскочивъ изъ окошка, Лопата прикрылъ ставень, и когда выбрались на улицу, сказалъ мягкимъ голосомъ:
— А вѣдь жаль, смерть жаль бабенку! Вотъ, какое у меня мерзкое сердце! будь она хороша, пальцемъ бы не тронулъ! А, какъ ты думаешь, Григорій Степанычъ, эта наука пойдетъ въ прокъ?
Но Григорій Степанычъ не отвѣчалъ.
Прошло съ полчаса; Груня отдохнула; она пощупала свою спину и плечи, которыя не- давали дотронуться, поохала, и кой какъ встала. Лампадка тускло горѣла. Она припомнила, гдѣ вчера поставила свѣчку, отыскала и засвѣтила. Бѣдная бабенка отступила въ испугъ; взглянувъ на тетку. Лузиха едва дышала; все лице ея составляло одну рану; изъ носу и изо рта струилась кровь. Испуганная племянница, сперва постаралась остановить и отереть кровь, потомъ влила ей въ ротъ нѣсколько капель вина и спрыснула водою.
— Тетушка! голубушка! тетушка Никитишна! добреди, какъ нибудь, до постели! — говорила Груня, склонясь надъ теткой.
— О! охъ! — простонала Лузиха и не шевелилась.
Большаго труда стоило Аграфенѣ дотащить ее до постели и уложить; потомъ она постаралась успокоить перепуганныхъ и плачущихъ дѣтей своихъ и стала у стола, опершись на него руками и дожидаясь въ такомъ положеніи утра, потому что ни лечь, ни сѣсть не могла отъ мужниной науки.
XIV.
[править]Настя также цѣлую недѣлю лежала въ постелѣ. Дарья Алексѣевна приходила по нѣскольку, разъ въ день къ ея постелѣ и осыпала несчастную бранью и упреками. Дуняша, скорбя о подругѣ душевно, старалась ее утѣшить, какъ могла; Фетинья приходила и плакала у ея постели, проклиная злую судьбу, которая и се привела въ немилость хозяйскую, потому что и Фетиньѣ доставалось отъ старухи.
Иванъ Ильичъ, на другой день послѣ несчастнаго произшествія, какъ и обыкновенно, поѣхалъ въ лавку, но далеко былъ невеселъ: самъ не торговался съ покупателями, отрывисто и неласково говорилъ съ прикащиками, и какъ то боялся глядѣть на людей, думая или увидѣть насмѣшливую улыбку, или услышать обидный намекъ. Но, благодаря обстоятельствамъ, происшествіе это оставалось для всѣхъ тайной. Фетинья не сказала бы о немъ никому, хоть бы у ней языкъ вырвали, потому что любила Настю; Потапъ отъ природы былъ скупъ на слова, а Дарья Алексѣевна и самымъ близкимъ родственникамъ не могла объявить про такой фамильный позоръ, — страдала даже ея собственная репутація. Только отъ одной Лузихи и можно было ожидать разглашенія; да, и она не приминула бы разсказать о томъ на всѣхъ перекресткахъ, если бъ Гриша не постарался ее уложить въ постель, на которой она пролежала, между жизнію и смертію, цѣлую недѣлю. И такъ, Ивану Ильичу нечего было бояться. Дома, Барышниковъ ничего не говорилъ: также обѣдалъ, также ужиналъ въ урочный часъ; порядокъ его домашней жизни не измѣнился; но видѣть дочь онъ не хотѣлъ. Черезъ недѣлю, Настя встала съ постели. Больная и слабая, съ растерзаннымъ сердцемъ, снѣдаемая тоскою и стыдомъ, хотя въ сущности и невинная, дѣвушка хотѣла броситься къ ногамъ отца и вымолить прощеніе; но она боялась, что онъ оттолкнетъ ее; боялась услышать страшныя слова проклятія. Въ одинъ день, добрый ангелъ, послалъ къ нимъ ея крестную мать, Марѳу Васильевну Лапину: она за тѣмъ и пріѣхала, чтобъ увезти крестницу къ себѣ въ гости.
— Что это, Настинька? что съ тобою, милка моя? вѣдь краше тебя въ гробъ кладутъ! воскликнула она, цалуясь съ крестницей!
— Эхъ дружокъ, Марѳа Васильевна! знаешь, святки были; дѣло дѣвичье — гадали, снѣгъ пололи, за ворота бѣгали, вотъ знать Настя и прозябла, да недѣлю и вылежала, подоспѣла Дарья Алексѣевна на выручку ко внучкѣ.
— А я затѣмъ и пріѣхала, чтобы Настиньку къ себѣ погостить отпросить у Ивана Ильича, — сказала Лапина.
— Поздно, дружокъ, Иванъ Ильичъ изъ лавки пріѣзжаетъ, долго тебѣ безпокоиться, дожидаться его.
— Да не отпустишь ли ты ея безъ него, дорогая Дарья Алексѣевна?
— Господи помилуй! да развѣ я чужая, что не могу безъ отца внучку въ гости къ матери крестной отпустить! съ превеликимъ удовольствіемъ, дружокъ, отпускаю — проговорила Дарья Алексѣевна. И такъ, Настю собрали, навязали большой узелъ нарядовъ и отправили въ гости, чему и сама она была чрезвычайно рада, желая хоть на время избѣгнуть брани отъ своей бабушки.
— Пріѣзжала, дружокъ, Марѳа Васильевна и увезла злодѣйку-та въ гости. Не будешь ли, дружокъ, Иванъ Ильичъ, сердиться, что я безъ твоего спросу ее отпустила? спрашивала теща зятя, когда тотъ пріѣхалъ изъ лавки. Но Иванъ Ильичъ промолчалъ.
Прошло еще двѣ недѣли. Настя все еще гостила у матери крестной, тоскуя о своемъ любезномъ.
Дарья Алексѣевна, разъ какъ то, сказала зятю.
— А что, дружокъ, вѣдь, что ни говори, а злодѣйку та все надобно пристроить, голову ей прикрыть до большой 6ѣды.: Иванъ Ильичъ промолчалъ.
— Вѣдь, какъ ни сердись, а пора гнѣвъ на милость положить, и подумать о дѣлѣ: она и мнѣ большую садѣль принесла, да что дѣлать, вѣдь родная. Если бъ это сдѣлала Дуняшка, такъ ее въ три шеи до воротъ: чужая — и нежалко, коли не умѣла песья нога на блюдѣ лежать, такъ подъ заборомъ валяется; а что ты съ родной-та будешь дѣлать? Иванъ Ильичъ вздохнулъ.
— Подумай, дружокъ, я не худо совѣтую, выдадимъ, и съ рукъ долой.
— Охо, хо, хо! пропала моя головушка! да если нѣтъ жениха, такъ не выдашь за быка? проговорилъ угрюмо Барышниковъ.
— Вотъ — те на! да мы найдемъ жениха. Вотъ что, дружокъ, я придумала: схожу сама къ Никитишнѣ, что таиться, вѣдь ужь она все дѣло знаетъ, вотъ посулю ей хоть два рубля, да и зашлю къ Живчикову.
— Да, поѣдетъ къ намъ теперь Живчиковъ — дожидайся! чай ужь давно ему извѣстенъ позоръ-то нашъ. —
— Не можетъ быть, дружокъ, ужь коли бы извѣстно ему все было, такъ и всему городу извѣстно, а то даже сродники ничего не намекаютъ. Видалась я и съ Ульяной Михайловной и съ Савишной, ну, намедни, и Марѳа Васильевна была, какъ будто ни въ чемъ не бывало и не заикнутся.
— Не надѣюсь я на Живчикова, я ему три раза отказывалъ, сказалъ съ сожалѣніемъ Иванъ Ильичъ.
— То-то и есть, дружокъ; я говорила тогда: до чего молъ Дѣвку дома держать? анъ мои слова и сбылись.
— Не далеко локоть, да не укусишь: —
— Ну, такъ попробовать, дружокъ, что я говорила, жаль бѣдной Никитишны, больно хворала сердечная, вотъ каковъ испугъ! съ нашей-то передряги залежала, насилу оклемалась и теперь едва бродитъ, краше въ гробъ кладутъ. Такъ я побываю къ ней, дружокъ?
— Какъ знаешь, такъ и дѣлай, — сказалъ Иванъ Ильичъ, махнувъ рукой, — какъ будто дѣло шло о чемъ нибудь постороннемъ, а не о его дочери, но не смотря на это, онъ страдалъ невыразимо.
Дарья Алексѣевна, какъ думала, такъ и сдѣлала; она сама отправилась къ Никитишнѣ.
Лузиха, чѣмъ болѣе выздоравливала, тѣмъ болѣе мысль о страшной кровавой мести росла въ ея сердцѣ: она придумывала отмстить Григорью, Настѣ и всему роду ихъ, и строила самые ужасные, самые несбыточные планы. Она сидѣла на постолѣ, когда вошла Дарья Алексѣевна, и поблѣднѣла еще болѣе, увидя гостью, хотя и такъ похожа была на мертвеца, вставшаго изъ могилы.
— Со здоровьемъ къ тебѣ, дружокъ, Наталья Никитишна! говорила Дарья Алексѣевна, цалуя Лузиху. Какъ тебя Богъ милуетъ?
— Не что, теперь стала крошечку поправляться, а все еще плохо. Спасибо, что ты, Дарья Алексѣевна, вспомнила меня сироту горемычную — отвѣчала Никитишна.
— Дай Богъ; жалѣла я тебя, дружокъ, какъ родную.
— Дай Господи тебѣ здоровья, пошли долгіе вѣки. А домашніе — то ваши, какъ живутъ — могутъ?
— Охъ и не говори, дружокъ, Никитишна! Иванъ Ильичъ едва ноги съ горя таскаетъ; у меня все сердце изболѣло, а ее, злодѣйку, мать крестная къ себѣ въ гости увезла.
— Такъ! Такъ!
— А я къ тебѣ — дружокъ, съ дѣломъ, съ просьбою, потрудись, дружокъ, не въ службу, а въ дружбу.
— Что такое, Дарья Алексѣевна?
— Жаль дѣвченки знаешь — родная, наглупила; а все-таки, дружокъ, родная, вотъ и хочется ее пристроить. Не сходишь ли къ Живчикову, ась? онъ еще, можетъ, не остылъ?
— Куй желѣзо, пока горячо; не знаю, Дарья Алексѣевна, что теперь думаетъ Лука Герасимычъ, а только я въ эти хлопоты, вступиться не могу.
— Дружокъ, Никитишна! ты доброе дѣло сдѣлаешь, дѣвчонку пристроишь и сама въ барышахъ останешься; Иванъ Ильичъ приказалъ тебѣ сказать, что даетъ тебѣ два рубля; да знаешь, спатальную сваху дарятъ вездѣ бумажнымъ платкомъ, мы кладемъ тебѣ шелковые, въ сговоръ, на другой день, и въ дѣвишникъ; кромѣ того бумажные, каждый разъ, какъ съ женихомъ придешь на недѣлѣ посидѣть,
— Нѣтъ, Дарья Алексѣевна, я немощна, ты сама изволишь видѣть, недавно съ постели сползла; теперь холодно, вишь ночка-то съ имянинъ Ивана Ильича дорога мнѣ досталась — проговорила Лузиха, судорожно улыбнувшись. Глаза ея страшно засверкали, а на щекахъ выступили багровыя пятна.
— У меня, самой, дружокъ, съ недѣлю послѣ этой суматохи животъ болѣлъ. Ну, такъ какъ же, дружокъ?
— Не могу, теперь холодно, выйти изъ избы не могу!
— Ну, дружокъ, я лошадь пришлю; Потапъ довезетъ, только не къ самымъ воротамъ, а то пожалуй, женихъ скажетъ, что засылаемъ.
— Не могу, Дарья Алексѣевна! —
— Ну, вотъ еще въ придачу я отъ себя миткалинную рубаху тебѣ дамъ.
Лузиха нерѣшительно покачала головой.
— Ну, будь другъ, Наталья Никитишна! ты знаешь мой зеленый штофный платокъ, почти новинькой, — раза четыре не больше я надѣвала, — дарю тебѣ его, только склей дѣло, да еще отъ жениха тебѣ перепадетъ что-нибудь.
— Послушай, Дарья Алексѣевна! что мнѣ ваши посульд, я помню вашу хлѣбъ-соль, совѣстно мнѣ отговориться, — проговорила Лузиха, коварно улыбаясь, — такъ и быть, похлопочу ради дружбы.
— Ужь я надѣяться буду, Наталья Никитишна. Такъ когда же ты къ жениху побываешь?
— А что у насъ завтра? да, пятница, тяжелый день, чтобъ не попятиться назадъ. Въ субботу, въ субботу Дарья Алексѣевна.
— Только смотри, дружокъ, не проговорись кому, что мы тебя заслали.
— Вотъ, какую дуру нашла! не бойся ничего. Похлопочу, какъ только моего умѣнья хватитъ, — сказала Никитишна съ увѣренностью.
И въ самомъ дѣлѣ, въ субботу, Лузиха, забывъ свои немощи, чѣмъ свѣтъ, отправилась къ Живчикову, съ свойственнымъ ей безстыдствомъ, говоря обрадованному жениху:
— Что вотъ, дескать, Лука Герасимычъ, зная твое непремѣнное желаніе жениться непремѣнно на Барышниковой, и я столько разъ хлопотала объ этомъ дѣлѣ, столько разъ ходила къ Ивану Ильичу, что послѣ этого и стало мнѣ жаль передать эти хлопоты въ другія руки, какъ ты сказалъ, что намѣренъ послать другую сваху, такъ я опять къ твоей милости; коли ты туда еще никого не посылалъ, такъ не пошлешь ли меня, если еще твоя милость не раздумалъ; а я, дескать, теперь увѣрена, что Иванъ Ильичъ никакъ не откажетъ, потому что я грѣха укусила — достала такой корешокъ отъ знающаго человѣка. —
Лука Герасимычъ вспрыгнулъ отъ радости при такомъ предложеніи, вѣря всей душой въ побѣждающую силу таинственнаго корешка, угостилъ радушно сваху, насулилъ ей богатыхъ подарковъ, и наказавъ, чтобъ о приданомъ не хлопотала, а чтобъ роспись написали только для приличія, чтобъ было что показать роднѣ, а половину приданаго, пожалуй, онъ и самъ справитъ, если не захочетъ Иванъ Ильичъ. Отправилъ Лузиху на своей лошади, наказавъ кучеру, чтобъ къ самымъ воротамъ Барышникова не подъѣзжалъ, такъ какъ сватовство считалось дѣломъ тайнымъ, такъ, чтобъ сосѣди по лошади не узнали, отъ кого сваха пріѣхала.
Черезъ часъ, Никитишна возвратилась съ благопріятнымъ отвѣтомъ. И какъ Живчикову было не вѣрить силѣ корешка? Онъ земли подъ собою не слышалъ, прыгалъ какъ козленокъ и цаловалъ Лузиху. Лука Герасимовичъ, никогда не пившій, натянулся вишневки, серебряной чарочкой, которой безпрестанно чокался съ рюмкой Никитишны. На прощаньѣ, онъ подарилъ свахѣ эту серебряную чарочку, да еще въ придачу оставшуюся послѣ жены, бѣлую камчатную наметку, съ лиловыми окладинами.
Въ воскресенье была написана роспись Настину приданому. Лузиха отправилась съ нею къ жениху. Женихъ остался росписью доволенъ. Сваха воротилась къ Барышниковымъ, и было рѣшительно положено быть сговору въ понедѣльникъ, какъ говорила Дарья Алексѣевна: чтобъ другой день приходился въ скоромный день, т. е. во вторникъ.
А бѣдная невѣста еще не знала своего приговора.
Въ понедѣльникъ, только-что начинало смеркаться, а ужь Фонарь въ сѣняхъ у Ивана Ильича былъ подвѣшенъ къ потолку.
— Милости просимъ, милости просимъ! восклицала Дарья Алексѣевна, выбѣжавъ въ сѣни и встрѣчая Марѳу Васильевну, которая привезла Настю. Онѣ чинно расцаловались. Настя, слѣдовавшая за крестной матерью, не смѣла поцаловать бабушку, а только поклонилась; за то, увидѣвъ Дуняшу, она со слезами бросилась въ ея объятія.
— Что, живъ ли онъ? ничего ты не слыхала? спрашивала Настя у подруги шопотомъ.
— Я посылала Фетинью узнать; мать ей сказала, что лежитъ въ горячкѣ! — отвѣчала тихо Дуня, а сама залилась слезами.
— Охъ, Боже мой!
Въ это время вышелъ въ сѣни Иванъ Ильичъ. Настя, по прежнему, бросилась было къ отцу, но онъ отшатнулся, даже не взглянувъ на нее и бѣдная дѣвушка, глотая слезы, отошла прочь.
— Любезная кумушка, Марѳа Васильевна — говорилъ Барышниковъ, цалуясь съ кумой — милости просимъ! спасибо, что побезпокоились, привезли гостью. За угощеніе благодарствуемъ. —
— Еще бы не привезти! вѣдь знала я, кумонекъ, что попировать ѣдемъ, отвѣчала кума.
— Милости просимъ, пожалуйка сюда! — и Иванъ Ильичъ распахнулъ дверь въ переднюю избу. Гостья и Дарья Алексѣевна послѣдовали за нимъ. Настя тоже хотѣла идти, но заглянувъ туда, попятилась; въ избѣ на всѣхъ лавкахъ сидѣли собравшіеся родственники. Рядъ кокошекъ и богатыхъ наметокъ ослѣпилъ заплаканные глаза Насти, звукъ смѣшаннаго шопота поразилъ ея слухъ; она прихлопнула дверь и все еще не вѣря самой себѣ, бросилась въ заднюю горницу.
Здѣсь, на большомъ столѣ, лежали разложенные наряды Насти, парчевые и разныхъ шелковыхъ матерій сарафаны, лѣтники и шубейки на лисьихъ и бѣличьихъ мѣхэхъ, съ большими воротниками и опушками; воротеньки съ камчатными и гранитуровыми рукавами и запястьями, вышитыми золотомъ и жемчугомъ; насыпныя и дорадоровыя наметки, разшитыя шелками полотенцы и тонкія съ кружевами сорочки и простыни, лежали — дюжинами. И между этими вещами, на большомъ подносѣ красовались низанныя повязки и рефити или поднизи крупнаго жемчугу, серги, перстни и самоцвѣтныя запонки, двадцать нитокъ крупнаго жемчугу на шею, по десяти на руки и въ ладонь шириною жемчужная цѣпочка; также нѣсколько серебряныхъ простыхъ и золоченыхъ цѣпочекъ съ большими серебряными крестами. На одномъ изъ оконъ стояли вынутыя изъ кивота три образа въ серебрянныхъ ризахъ, которые Иванъ Ильичъ назначалъ за Настей въ приданое; въ заднемъ углу большая двухъ-пудовая пуховая перина и четыре пуховика, въ алыхъ шелковыхъ наволочкахъ; тутъ же лежало и штофное одѣяло. Занавѣсъ еще былъ не сшитъ и для его была раскинута штука заморскаго ситцу съ разводами. Нѣсколько паръ черевичекъ, вышитыхъ золотомъ, собственными руками Насти, чинно стояли на лавкѣ, и возлѣ этого стола, обомлѣвшая дѣвушка увидѣла Никитишну, которая какъ ястребъ разсматриваетъ свою добычу, разсматривала эти вещи, на показъ приготовленныя. Она щупала доброту матерій на сарафанахъ, отходила прочь и любовалась ими издали; потомъ брала перстни, надѣвала ихъ на пальцы, любовалась блескомъ камней, взвѣшивала на рукѣ жемчугъ и щупала пуховики. На другомъ концѣ стола, Савишна усердно разсматривала бѣлье, какъ сшиты сорочки, съ какими строчками, съ какими кружевами полотенцы и простыни, хорошо ли обрублены рубчики, часто ли сшиты.
Настя поцаловалась съ гостьями, взглянула на столъ, сердце ея замерло, руки опустились и она едва удержалась на ногахъ.
— Здорово ли гостила, лебедушка моя? спросила Савишна.
— Больно ты похудѣла что-то, Настасья Ивановна! — промолвила Лузиха.
Но Настя, не отвѣчая, шатаясь какъ въ угарѣ, вышла вонъ и поспѣшила укрыться въ свою свѣтлицу. Тамъ дожидалась се Дуняша.
— Настя! — воскликнула Дуня, бросясь на шею подругѣ.
— Дуняша, меня хотятъ погубить, меня хотятъ выдать!
— Да!
— За кого, радость моя!
— За Живчикова. Сегодня сговоръ. Видѣла ли ты въ горницѣ свое приданое?
Настя, вмѣсто отвѣта, съ громкимъ воплемъ упала на постель.
— Что со мной дѣлаютъ! что со мной дѣлаютъ! я пойду упрошу батюшку, вопила она.
— Не упросишь, Настя; батюшка прогнѣвался на тебя и радъ за кого нибудь, только поскорѣй выдать. Вѣдь въ двои сутки сосватали, — говорила Дуняша.
Въ это время вошла Савишна.
— Что это вопишь, голубушка ты моя, Настасья Ивановна? пора тебѣ и собираться? Скоро будутъ гости новые, о чемъ плакать? Богъ дастъ тебѣ большую голову, говорила Савишна. Я тоже плакала, какъ выдавали меня замужъ, а послѣ самой слюбилось. Не долго только покрасовалась, вѣку Богъ не далъ покойнику.
Но бѣдная невѣста не внимала утѣшеніямъ; рыданія разрывали ея сердце; Дуняша тоже плакала.
Вошла Марѳа Васильевна.
— Матушка крестная! выдаютъ меня за нелюба! попроси ты батюшку, чтобъ онъ смиловался надо мною и зарылъ бы живую въ землю! — говорила Настя, бросясь на шею своей крестной. У Марѳы Васильевны навернулись слезы.
— Другъ мой, Настенька! да какъ же противъ воли то родительской идти? Богъ вѣдь счастья не дастъ. Ужь коли батюшкѣ вздумалось тебя за этого жениха выдать, такъ и должно слушаться, проговорила она, утирая слезы.
Вошелъ Иванъ Ильичъ.
— На-подъ-ладъ, батюшка, не дается, реветъ да и все тутъ, замѣтила Савишна.
— Что же, долго ли ты будешь плакать? долго ли дорогимъ гостямъ дожидаться тебя? али еще хочется тебѣ отца огорчить? — проговорилъ Барышниковъ холодно и не глядя на Настю, а у самого слезы такъ и набѣгали на глаза, но онъ крѣпился.
— Батюшка, родимый ты мой! не губи ты меня, не выдавай за Живчикова! заточи лучше меня въ темную темницу, или навяжи камень на шею, да и брось въ Волгу — матушку, только откажи Живчикову. Я нейду замужъ, не пойду замужъ; я въ монастырь пойду! вопила Настя, обнимая ноги отца и обливая ихъ слезами.
— Чего же ты хочешь? спросилъ угрюмо Иванъ Ильичъ.
— Откажи Живчикову.
— Теперь этого нельзя сдѣлать, — сказалъ Иванъ Ильичъ дрожащимъ голосомъ. Видя слезы и рыданія любимой дочери, которыя ему раздирали сердце, огорченный отецъ готовъ былъ прижать ее къ сердцу, простить ея вину, но скрѣпился.
— Не ужто ты погубишь свое дѣтище? говорила Настя въ изступленіи; но Барышниковъ только поднялъ ее съ полу, посадилъ на постель и, махнувъ рукою, вышелъ изъ свѣтлицы.
— Ну что? спросила Дарья Алексѣевна, стоявшая внизу.
— Что съ ней дѣлать? плачетъ, управляйтесь съ нею какъ знаете, — отвѣчалъ Иванъ Ильичъ, утирая украдкой глаза.
— А! все еще реветъ! возьми-ка, Иванъ Ильичъ, дружокъ, ремень, да за косу и стащи сюда дочку-та, небойся, ужь мы набѣлимъ и нарумянимъ, проговорила бабушка.
Но Иванъ Ильичъ отправился, за извѣстный коверъ, приготовлять наливки.
— Постойте-ка, не уговорю ли я? — проговорила Лузиха, вышедъ изъ горницы и пошла въ свѣтлицу, улыбаясь и что-то обдумывая.
— Пожалуйте-ка вы, гостьи дорогія, внизъ! — сказала она, обращаясь къ Савишнъ и Марѳѣ Васильевнѣ — да и тебя Дунюшка бабушка кличетъ.
Гости и Дуняша оставили свѣтлицу.
— Ну, не плачь же, лебедушка ты моя, Настасья Ивановна! — заговорила сваха, увѣрившись напередъ, что всѣ ушли и никто не можетъ слышать.
— Что ты понапрасну ретивое надсаживаешь, да лицо свое бѣлое портишь слезами? не сердись ты на меня, не обижайся; неволей, нечаянно попала я въ вашу кашу: твой батюшка самъ догадался, что кто нибудь есть въ старой избѣ, да и потащилъ насъ съ Дарьей Алексѣевной, и Потапа захватили для опасности. Да вотъ и наткнулись на васъ, съ соколомъ-то Григорьемъ Степанычемъ, такая бѣда! Эхъ, голубушка моя! кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ! а все молодость-то. И совѣтовала я Ивану Ильичу: что молъ, батюшка, богатства что ли у тебя не хватаетъ, — благослови ихъ и дѣло въ шляпѣ; такъ гдѣ ты! и рветъ и мечетъ, и слышать не хочетъ, за Живчикова выдамъ да и разъ. Ну, такъ что же, посиди вечеръ другой съ нелюбомъ, скрѣпи сердечко, хоть и поцалуетъ тебя Лука Герасимычъ, — тебя не убудетъ? и подарочки бери, пригодятся. И все дѣло перемелется, ей, ей, мука будетъ, а мы исподвольно думаемъ…
Настя внимательно слушала; въ каждомъ словѣ Никитишны, она думала встрѣтить соломинку, за которую хватается утопающій.
— Такъ вотъ я тебѣ что скажу, умница ты моя; вѣдь я тебя больно люблю, сиротка ты моя, нѣтъ у тебя родной матушки, некому пожалѣть тебя, отцово сердце подъ часъ дѣлается каменнымъ, продолжала Лузиха таинственно. — Была я вчера у Безродныхъ, навѣстила Григорья Степаныча, нездоровъ онъ былъ сердечный, теперь получше стало, слава Богу; такъ-таки мы съ нимъ откровенно безъ обиняковъ поговорили. Ирины Михайловны дома не было. Вотъ онъ, соколъ ясный, и прислалъ тебѣ поклонъ. Думали мы съ нимъ, думали, да и придумали штучку: согласна ли ты обвѣнчаться съ Григорьюшкомъ тихонько? — спросила Никитишна Настю на самое ухо.
Дѣвушка открыла ротъ и смотрѣла неподвижно.
— Не пугайся, моя ластушка, не ты первая, не ты послѣдняя, обвѣнчались, да и разъ; тамъ послѣ говори, что хочешь, Иванъ Ильичъ посердится, да поартачится, да и проститъ, — вѣдь ты родная дочь и лея тутъ одна. Не изумляйся! хоть я и сватала тебя за Луку Герасимыча, да это такъ изъ прилики, не хотѣла твоей участи другой свахъ повѣрить, а теперь вы у меня всѣ въ рукахъ: и Лука Герасимычъ, и ты съ Гришей, мимо меня ни что не пройдетъ. Вотъ, какъ я люблю тебя, моя красавица! день и ночь не спала, все придумывала, да и придумала! — И Лузиха обвила руками шею Насти и поцаловала изумленную дѣвушку. То были объятія удава и поцалуй Іуды.
Долго еще Никитишна улещала Настю, и наконецъ сказала: — и такъ, покуда, мы съ Григорьемъ Степанычемъ все придумаемъ и устроимъ, а ты моя голубушка приданое изъ сундуковъ выбери, да въ узелки свяжи, и то я приду узелокъ подъ полой унесу, то съ Фетиньей подъ сумерочки пришлешь; ну, а что но цѣннѣе и сама съ собою возмешь. Да Фетинью къ Гришъ не посылай, извѣстно глухая, начнетъ толковать, такъ на всю улицу слышно, смотри, что бы кто не подслушалъ. Ну, а теперь пойдемъ моя сударка. Скрѣпи сердце, сговоръ назначенъ, гости съѣхались, пора собираться и тебѣ. — Настя встала съ постели, отерла глазки и обмяла Лузиху. Значитъ она была согласна на всѣ ея предложенія.
Черезъ полчаса, Настасья Ивановна, разряженная куколкой и окруженная гостями, дожидалась жениха въ передней избѣ. Ульяна Михайловна искусно нарумянила блѣдныя щечки невѣсты; только подъ глазами видны были темныя полукруги, да вѣки вспухли и покраснѣли.
Повидимому Настя была спокойна; все, что творилось около нея, ей видѣлось въ какомъ-то туманѣ, только надежда на будущее счастіе съ Григорьемъ, яркою звѣздою зажглась въ душѣ ея, послѣ словъ Лузихи. Дуняша хлопотала, бѣгала взадъ и впередъ и утирала слезы. Все было въ тревожномъ ожиданіи.
Иванъ Ильичъ и Дарья Алексѣевна стали рядомъ съ образами въ рукахъ, Настя помолилась, приложилась къ образамъ, поцаловалась съ отцомъ и съ бабушкой и, поклонясь имъ въ ноги, сѣла на почетное мѣсто подъ святыми.
— Невѣста ни слезинки не выронила, какъ благословляли, — замѣтила одна изъ гостей.
— Она, моя голубушка, еще давеча слезы та выплакала, отвѣчала Савишна.
Наталья Никитишна поѣхала извѣстить жениха, что невѣста готова.
— А что, матушка, заводить-ли чай-та? — спросилъ Барышниковъ у тещи.
— Какъ хочешь, дружокъ, твоя воля, только ужь я тебѣ не наливальщица. Ни за что на свѣтѣ теперь не примусь за проклятую траву, отвѣчала Дарья Алексѣевна.
— Пожалуй, мнѣ не въ трудъ похлопотать, только на сговорахъ чаемъ не угощаютъ, — отозвалась Ульяна Михайловна.
Черезъ полчаса пріѣхала Лузиха, и извѣстила, что женихъ не замедлитъ.
— Кому же невѣсту-та выводить? сказала Дарья Алексѣевна. Ужь пожалуйста потрудись ты, Савишна, дружокъ!
— Ишь на Савишнѣ какія высокія кокошки, вѣдь Настасья-то Ивановна больно маленька, противъ Савишны покажется, — замѣтила Ульяна Михайловна.
— Такъ ужь развѣ ты, Ульяна Михайловна, потрудись.
— Съ охотой, да вѣдь и я не ниже Савишны.
— Такъ развѣ мнѣ самой.
— Ужь ты Дарья Алексѣевна больно невеличка и Настенька противъ тебя высока покажется, замѣтила Савишна.
— Развѣ мнѣ? молвила Марѳа Васильевна.
— Ты дюженька собой и Настасья Ивановна возлѣ тебя покажется словно пичужечка, — сказала Ульяна Михайловна.
— Пожалуй я выведу! — произнесла одна изъ молодыхъ гостей.
— Ты больно молода! — воскликнула Ульяна Михайловна.
Вытащили какую-то тетушку, но та оказалась стара; и всѣ желающіе выводить невѣсту къ жениху, вставали возлѣ невѣсты, а остальныя гостьи, отступивъ нѣсколько и сличая ихъ между собою, изрекали судъ.
— Вотъ навели тайну на ухо! некому и невѣсту-та вывести; давеча и не подумали о томъ! воскликнула въ отчаяніи Дарья Алексѣевна.
И какъ ни судили, какъ ни рядили, а приличнее Марѳы Васильевны Лапиной никто не нашелся.
И вотъ послышался топотъ большаго поѣзда; скрыпъ саней замолкъ у крыльца
— Пріѣхали! пріѣхали! зашушукали въ передней избъ. Иванъ Ильичъ и Дарья Алексѣевна бросились въ сѣни встрѣчать новыхъ гостей.
Лука Герасимовичъ, раскланявшись съ хозяевами, съ толпой своихъ гостей, доходящей до 35-ти человѣкъ, чинно вступилъ въ горницу, — не снимая впрочемъ шубъ и тулуповъ и держа шапки подъ мышками. Они всѣ стали молча, священникъ поближе къ образамъ, а женщины за спинами своихъ супруговъ, выглядывая съ любопытствомъ на разложенное приданое.
Черезъ минуту, въ переднюю избу вошла Лузиха.
— Настасья Ивановна! приказалъ тѣбѣ кланяться пріѣзжій князь, Лука Герасимычъ, приказалъ тебя просить въ свѣтлую горницу, онъ тамъ тебя дожидается! — произнесла торжественно сваха съ низкимъ поклономъ.
— Мы готовы! сказала Марѳа Васильевна, и взявъ невѣсту за руку, послѣдовала за Никитишной. Толпа гостей ихъ сопровождала. Настя блѣдная и трепещущая, вступая въ горницу, не видѣла передъ собой ничего и двигалась какъ кукла. Онѣ сперва подошли къ благословенію священника, потомъ, раскланявшись съ пріѣзжими гостями, стали посреди горницы. Лука Герасимовичъ и его бородатая и высоко-кокошечная роденька принялись оглядывать невѣсту съ головы до ногъ.
Марѳа Васильевна съ Настей, постоявъ такимъ манеромъ минутъ десять, тѣмъ же порядкомъ отправились изъ горницы обратно въ избу. Ихъ сродники также послѣдовали за ними. Но Иванъ Ильичъ и Дарья Алексѣевна во время вывода находились въ избѣ.
По уходѣ невѣсты, новопріѣзжіе гости бросились къ приданому и начали перебирать все до волоса, взвѣшивать на рукѣ жемчугъ, развертывать бѣлье и платье, щупать пуховики, и цѣнили все безъ милости дешевою цѣною; особенно женщины. Потомъ, перешепнувшись между собою, вышли въ сѣни для совѣта.
— Что, какова показалась невѣста? На мои глаза дѣвица недурна? — спросилъ священникъ жениха и вообще всѣхъ.
— Хороша-то хороша, да собой больно тоща, подала голосъ посаженная мать Луки Герасимовича, претолстущая баба.
— Эхе, хе, хе! не съ красой жить-та, а съ разумомъ, — замѣтила одна родственница съ огромнымъ носомъ.
— Кажись по моему и приданое хорошо? я гдѣ ни бывалъ, не видалъ такихъ крупныхъ жемчуговъ! — заговорилъ опятъ священникъ.
— Шубѣекъ-то только двѣ на лисьемъ мѣху; кабы третью, что на бѣличьемъ, на лисій положить, да на гранетуровый тулупчикъ воротникъ бы новый, а то этотъ моль тронула, сказала посаженая мать.
— И наметокъ-то золотныхъ, только дорадоровая, да насыпная хороши, а парчевая, такая ледащая парчица, муха крыломъ прошибетъ; надобно бы еще четвертую, получше этой?
— А на таотяномъ сараоанѣ пятнышки есть; кабы новенькій вмѣсто этого?
— А на штофномъ-то голубомъ, назади, большое пятно, словно на нечистое мѣсто садились въ немъ.
— А камчатные-то рукава у коротеньки, ужь не новые, пожелтѣли.
— Серги-то бурмищкія, что въ третьихъ, мслконьки.
— А одѣяло-ьл старое, знать послѣ матери-покойницы.
Такъ судили и рядили доброжелательныя родственницы Луки
Герасимовича о невѣстиномъ приданомъ; только женихъ съ мущинами молчалъ.
— Что это они шушукаютъ? ужь не съѣзжать-ли хотятъ? говорила Дарья Алексѣевна, съ безпокойствомъ поглядывая на дверь.
— Экое безчестье! — шепталъ Иванъ Ильичъ.
— Кто тогда ее возьметъ?
Дай Богъ, чтобы съѣхали, думали Настя и Дуняша. И всѣ они слушали у дверей, кромѣ только Насти, которая сидѣла ни жива, ни мертва.
— Потапъ, запри ворота! — сказалъ Иванъ Ильичъ, открывъ волоковое оконце и выглянувъ на дворъ. А то, того и гляди, съѣдутъ; вишь какъ шапки — та крѣпко въ рукахъ держатъ — шепталъ Иванъ Ильичъ. (44)
— На что же вы рѣшились? — спросилъ наконецъ священникъ жениха.
— Довольны, всѣмъ довольны и невѣстой и приданымъ. Наталья Никитишна, доложи ихней милости, Ивану Ильичу, и проси назадъ Настасью Ивановну, молвилъ весело Лука Герасимовичъ, который и въ сѣни — то выходилъ, только чтобъ обычай исполнить. Лузиха побѣжала въ избу извѣстить невѣсту о рѣшеніи ея участи. Настя затрепетала. Но одинъ взглядъ, брошенный на нее Лузихой, успокоилъ дѣвушку.
Такимъ же порядкомъ, какъ и въ первый разъ, вошла невѣста объ руку съ Марѳой Васильевной въ горницу, окруженная сродниками. Священникъ поставилъ ее рядомъ съ женихомъ, прочиталъ молитву, благословилъ и заставилъ поцаловаться, потомъ Марѳа Васильевна, а вслѣдъ за нею и Настя перецаловались съ жениховой родней, съ женщинами и мущинами. Настю посадили возлѣ Луки Герасимовича. Иванъ Ильичъ, Дарья Алексѣевна и вся ихъ родня поздоровались со сватьями, поздравили другъ друга съ нареченными. И пошелъ пиръ горой.
Ужь благовѣстили къ заутренѣ, когда поѣхали гости съ сговору, одаренные богатыми дарами. Всѣ были веселы, а всѣхъ веселѣе Дарья Алексѣевна; только Настя и Дуняша, проводивъ гостей и воротясь въ свою свѣтлицу, плакали долго, обнявшись; Иванъ Ильичъ и Лузиха отъ всѣхъ таили свои чувства.
XV.
[править]На другой день сговора, съ ранняго утра, кухня въ домѣ Ивана Ильича, что называется ходуномъ ходила. Самая лучшая повариха въ городѣ была приглашена; ей помогали и Дарья Алексѣевна, и Дуня, и Лузиха, и даже Аграфена, племянница Лузихи. Между тѣмъ какъ Фетинья нѣсколько разъ ходила въ лавку къ Ивану Ильичу, за разными снадобьями, которыхъ требовала искусная поварья; и въ одинъ изъ такихъ походовъ она встрѣтилась съ Ириной Михайловной. Старухи, какъ слѣдуетъ, дружелюбно поздоровались.
— Охъ, Ирина Михайловна! съ ногъ меня старуху сегодня сбили! Вотъ въ третій разъ иду сегодня на базаръ, — ишь сахару поварьѣ понадобилось. Давича за какимъ — то листомъ посылали, лавриной, махровый что ли, забыла, провалъ его возьми, ей, ей! ногъ подъ собою не слышу! нашли разсылать старуху! А все Дарья Алексѣевна, Богъ съ ней, такая крутая и не приведи Господи! говорила жалобно Фетинья.
— Что же у васъ сегодня, гости чтоли будутъ? что поварья стряпаетъ? — спросила Ирина Михайловна.
— Какъ! да развѣ ты ничего не слыхала?
— Ничего, Фетинья Прохоровна.
— Вѣдь Настиньку — та, мою голубушку, вчера сговорили.
— Неужли?
— Ей, ей!
— За кого же?
— За Живчикова.
— Вотъ-те на! Старенекъ женихъ-та.
— Ужь и не говори, голубушка ты моя! поглядишь, такъ вотъ сердце — та и надрывается; вѣдь онъ ей въ отцы годится.
— Чтожь дѣлать! за то богатый женихъ, Лука Герасимычъ.
— Эхъ! вѣдь не съ богатствомъ жить — то? и черезъ золото слезы катятся.
— И правда, что не съ богатствомъ жить, Фетинья Прохоровна. Вотъ мой покойникъ, Степанъ Петровичъ, царство ему небесное, бѣдный былъ человѣкъ, а я съ нимъ безъ мала сорокъ лѣтъ прожила, словно у печки погрѣлась, — проговорила съ чувствомъ Ирина Михайловна.
— Тото и есть! ну, а ты какъ поживаешь? что Григорій-то Степанычъ поправляется-ли?
— Нечто, теперь, слава Богу, сталъ пображивать, да плохъ больно, ничего не ѣстъ, сидитъ, понуря голову, словно все что думаетъ; въ цѣлый день слова не скажетъ; и что за болѣсть у него такая, Господь его знаетъ! — И простились старушки и разошлись.
— Знаешь-ли какія вѣсти я принесла? сказала Ирина Михайловна, возвратясь домой и обращаясь къ сыну, который сидѣлъ подъ окномъ и смотрѣлъ, какъ вороны купались въ снѣгу, предвѣщая тепло. Слышалъ онъ или нѣтъ слова матери, только ничего не сказалъ и даже головы не повернулъ.
— Вѣдь хозяйскую — та дочку, Настасью Ивановну, замужъ сговорили! — не глядя на Гришу, говорила старушка, равнодушно раскладывая на столѣ свои покупки, за которыми ходила. — Вчера сговоръ былъ, сейчасъ видѣла Фетинью Прохоровну, она мнѣ и сказала. А какъ бы ты думалъ, за кого? За Луку Герасимыча Живчикова! — и старушка взглянула на сына.
Блѣденъ и неподвиженъ сидѣлъ Григорій съ помутившимися глазами, раскрытымъ ртомъ и вытянутыми впередъ руками. Ирина Михайловна въ страшномъ испугѣ побѣжала къ нему.
— Гришенька! что ты? Господь съ тобою! что съ тобою сдѣлалось, дитятко мое?
Гриша молчалъ.
— Ужь не сбѣгать ли за священникомъ, голубчикъ ты мой? — вопила она, тряся сына за руку, которая была холодна, какъ ледъ.
— Охъ! тяжело, матушка! вотъ тутъ тяжело! едва слышно проговорилъ. Гриша, указавъ на грудь, — знать послѣдній кончикъ мнѣ приходитъ?
Ирина Михайловна оплакивала сына въ голосъ.
Григорій, какъ будто очнулся; онъ судорожно вскочилъ, лице его внезапно вспыхнуло, глаза блеснули горячешнымъ огнемъ.
— Все кончилось! что за жизнь моя? на что мнѣ жить, вскричалъ онъ изступленнымъ голосомъ. Матушка! родимая матушка! прости меня, не сердись на меня и не молись обо мнѣ, прибавилъ онъ, крѣпко сжалъ Ирину Михайловну въ своихъ объятіяхъ и опрометью бросился изъ избы. Ирина Михайловна побѣжала за нимъ, хотѣла схватить, удержать его, но Григорій уже отворилъ дверь и вдругъ столкнулся съ Кузмичемъ. Кузмичъ взялъ его за плеча и попятилъ назадъ.
— Господи помилуй! господи помилуй! пѣлъ протяжно Петръ Кузмичъ и довелъ такимъ образомъ Григорья до передней лавки, на которую и посадилъ его. Несчастный присмирѣлъ въ рукахъ Кузмича, какъ пойманный въ шалости мальчикъ и вполнѣ сознавшій вину свою, опустилъ голову и не поднималъ глазъ.
— Господи помилуй! Господи помилуй! молись, Иринушка, Богу. Лѣнива ты молиться; еще говоришь, что любишь сына, а и не примѣтила, какъ черный воронъ свилъ гнѣздо въ его сердцѣ, говорилъ Петръ Кузмичъ.
— Эхъ, глупенькій ты Гриша! примолвилъ онъ, обращаясь къ Григорью, ну развѣ жарко, теперь? задумалъ въ Волгѣ купаться: а на сердцѣ-то пожаръ пройдетъ! Прохолодись! и онъ, зачерпнувъ ковшъ воды, изъ стоявшаго на лавкѣ ведра, подалъ ему. Гриша молча взялъ и сталъ пить съ жадностію.
— Ухъ! произнесъ Григорій, проводя прежде по лбу, а потомъ по груди.
— Ну, вотъ, маленько и отошло, глупенькій ты Гриша! ну вѣдь Волга широка, гдѣ тебѣ извѣдывать дно ея! на днѣ — то мракъ и холодъ, а мы сыны свѣта! И не введи насъ во искушеніе, но избави насъ отъ лукаваго! заключилъ Кузмичъ, взглянувъ на образа и набожно перекрестясь, молча оставилъ мать съ сыномъ.
Ирина Михайловна нѣжно глядѣла на сына и утирала рукавомъ заплаканные свои глаза. Григорій сидѣлъ, облокотясь на столъ; порывъ отчаянія прошелъ; ему было грустно, но это была уже грусть тихая, мысль о самоубійствѣ, которая давеча такъ внезапно овладѣла имъ, теперь не приходила ему въ голову; онъ вполнѣ сознавалъ свое безрадостное положеніе, свою безцвѣтную будущность и покорялся безропотно своей судьбѣ; только глубокіе вздохи говорили за него, что ему было нелегко. Онъ взглянулъ на мать.
«А матушка-та! Вѣдь у ней одинъ, она зоветъ меня утѣхой; а я? сколько горя принесъ я ей, сколько заботы!» подумалъ онъ и слезы покатились изъ глазъ его.
Пришелъ вечеръ и Григорьемъ овладѣла страшная грусть; ему хотѣлось идти къ дому Ивана Ильича, хотѣлось поглядѣть на этотъ домъ, гдѣ какъ въ холодной могилѣ, хоронили его сердце. И онъ, не смотря на уговоры Ирины Михайловны, которая давнишній его порывъ приписывала разстройству разсудка отъ болѣзни, не хотѣла пустить его одного, одѣлся и ушелъ.
Огни горѣли въ окнахъ дома Барышниковыхъ. Настя сидѣла возлѣ Луки Герасимовича. Шелъ столъ; подгулявшіе гости шумѣли; зрители толпами стояли на улицѣ передъ домомъ; смѣлые изъ нихъ, толпились въ сѣняхъ и даже на порогѣ горницы. Женщины въ мужскихъ тулупахъ, въ шапкахъ, съ завязанными лицами платками, для того чтобы ихъ не узнали, въ слухъ хвалили Настю, и цаловали жениха ея, пересмѣивали гостей и порицали Ивана Ильича, что такую ягодку выдаетъ за старика. Григорій долго толкался на дворѣ, заглядывая въ окна задней горницы; ему хотѣлось увидѣть ее; но окна съ частыми переплетами такъ запотѣли, что сквозь нихъ можно было видѣть только свѣтъ и неясныя мелькающія тѣни, но разсмотрѣть ихъ не было никакой возможности. Григорій, съ грустью, сошелъ со двора и не зналъ, куда идти: домой ему не хотѣлось; идти и идти хотѣлъ онъ, не зная куда самъ, но только бъ разгулять эту кручину, развѣять, хоть бы по чистымъ полямъ, по дремучимъ лѣсамъ. И онъ пошелъ безъ цѣли. Онъ подходилъ къ кузницамъ, которыя тогда, какъ и теперь, были недалеко отъ мѣднаго пруда. Изъ одной вышелъ человѣкъ, неся на плечѣ два заступа. Гриша необратилъ на него вниманія, но тотъ, провнявшись съ нимъ, взглянулъ на него пристально и ударилъ его по плечу. Гриша вздрогнулъ, свѣтъ кузнечныхъ горновъ падалъ на незнакомца и Григорій въ немъ узналъ Ворону.
— Здравствуй, Григорій Степановичъ!
— Здравствуй, Иванъ Ивановичъ!
Знакомые размѣнялись поклонами.
— Слышалъ я, братецъ мой, отъ Лопаты, что ты все недомогалъ послѣ тѣхъ проказъ; все мнѣ, братецъ, Илья-то разсказалъ. Да и стоятъ того эти проклятыя бабы! со всѣмъ они Илью Яковлича сгубили, а Илья славный парень. Однако, хорошо же вы ихъ и отдѣлали, проговорилъ Ворона. Гриша не отвѣчалъ, а только вздохнулъ глубоко.
— Да вѣдь ожили, ожили! живущи, какъ кошки. Ну, хоть бы теперь Лузиха, опять въ старые грѣхи пустилась, — вотъ сосватала, твою-то, хмъ! ну, Ивана Ильича дочку за Живчикова. Григорій схватилъ Ворону за руку и такъ стиснулъ, что тотъ, вскрикнулъ отъ боли.
— Я убью ее! скорѣй прошипѣлъ, чѣмъ прошепталъ Григорій.
— Эхъ, пустяки говоришь! этимъ братецъ, горю не поможешь, а на висѣлицу попадешь, — замѣтилъ хладнокровно Ворона своимъ глухимъ голосомъ.
— А вотъ придумать надобно этакую штуку, чтобы въ накладѣ не остаться. Хочешь ты меня послушать, такъ я посовѣтую тебѣ, проговорилъ Ворона, понизивъ голосъ. — Да пойдемъ — ко мнѣ? я живу тутъ не далеко у Алексѣя Божія человѣка; такъ вотъ тамъ и потолкуемъ, а то здѣсь не ладно, братецъ, сей часъ подслушаютъ, да въ воеводскую канцелярію и отправятъ.
— Что же ты мнѣ скажешь? спросилъ насмѣшливо Гриша. Нѣтъ, Иванъ Ивановичъ, ужь братъ видно всему конецъ.
— Эхъ! а всему-то конецъ, по моему, тогда, когда въ колоду положатъ, да въ землю опустятъ. А что бы ты сказалъ, коли бы я тебя вдругъ обогатилъ, да и женилъ на Живчиковой-то невѣстѣ? ась!!
— Какъ же это? почти съ любопытствомъ спросилъ Гриша.
— А вотъ, то-то и есть! войдемъ-ка ко мнѣ, да и потолкуемъ. Сегодня, правда, Илья Яковличъ мнѣ вечеркомъ въ сулу велѣлъ приходить; у него, братецъ мой, деньги; такъ ужь всѣхъ на пропалую, такъ и угощаетъ. Вишь жена — то нейдетъ домой, боится; у тетки проживаетъ, такъ я, какъ кузнецъ и слесарь, своего дѣла мастеръ, по Илюшиной просьбѣ и подобралъ ключъ къ замку. Вотъ вечеркомъ и ходитъ въ запертой та домъ, да межь нами сказать и таскаетъ оттуда разный хламъ и продаетъ. Да самъ ты посуди, вѣдь это все его, коли жена его, такъ и все, что она принесла въ приданное его. Стало тутъ грѣха никакого и нѣтъ? заключилъ мудро Иванъ Иванычъ. Гриша ничего не отвѣчалъ.
— Чтожь ты, Григорій Степанычъ, ничего неговорнінь? люблю такого человѣка, играетъ въ молчанки да и разъ; а по моему, нашелъ молчи, потерялъ молчи. Вотъ мой нравъ, люблю молодца! И такъ, я сегодня такъ радъ, что тебя встрѣтилъ, что и къ Илья не пойду. — Говоря такимъ образомъ, Ворона довелъ Григорья до своей избы, которая стояла на пространномъ огородѣ, обнесенномъ кругомъ частоколомъ и мигала своими двумя крошечными окошечками, въ которыхъ мелькалъ огонь, и которые очень похожи были на глаза волка въ темную ночь.
— Ну, вотъ и моя избушка, на курьихъ ножкахъ! только тихонько, Григорій Степанычъ, не убейся, ишь дверь низка; я то не величекъ, пройду, а ты поберегись, у меня Максимовна баба то рослая, и все сердечная бьется, говорилъ Ворона, входя въ сѣни, а потомъ и въ избу. За нимъ шелъ Григорій, нагнувшись. Войдя за хозяиномъ въ избу, Гриша сначала ничего не могъ различить: въ свѣтцѣ пылала и трещала лучина, и такъ дымила, что ничего не было видно. Наконецъ, окруженная облаками дыша, обозначилась рослая сожительница щедушнаго Ивана Ивановича; она сидѣла на большой опрокинутой квашнѣ и усердно пряла. На поклонъ Гриши, едва замѣтно кивнула головою, повязанною дырявымъ краснымъ платкомъ, и поправивъ лучину, опять принялась за работу.
— Прошу жаловать, гость! сказалъ Ворона, не глядя на Григорья, и поставивъ въ уголъ заступы, и скинувъ кожаный фартукъ и засаленную шубенку, отодвинулъ къ сторонѣ кучи, какихъ-то лохмотьевъ и тряпья, очистивъ такимъ образомъ мѣсто для гостя и самъ сѣлъ возлѣ него. Ворона молчалъ, какъ бы придумывая, какъ начать разговоръ и глядѣлъ куда-то въ сторону. — Максимовна, молча, пряла; лучина дымила и потрескивала.
Какъ ни разстроенъ былъ Григорій, какъ ни занятъ своимъ несчастнымъ положеніемъ, однако онъ не могъ безъ любопытства осматривать это грязное гнѣздо, куда нечаянная встрѣча его теперь привела. У задней стѣны стояла постель, съ двумя перяными подушками, которыя съ такимъ трудомъ, по одному перышку, были собраны неутомимымъ хозяиномъ. Перина еще не существовала, она только зарождалась, въ небольшомъ мѣшкѣ, который, набитый перьями, лежалъ на лавкѣ. И такъ, мѣсто перины занимала постилка изъ соломы, прикрытая одѣяломъ изъ разнородныхъ и разноцвѣтныхъ тряпокъ, также собранныхъ Иваномъ Ивановичемъ и сшитымъ рукодѣльной хозяйкой. Подъ постелью лежала куча худыхъ сапоговъ, опорышей, и стоптанныхъ черевичекъ; въ другомъ углу лежали бездонныя ведра, щепы, и даже горшки съ обитыми краями и всякая дрянь.
— Ну, Максимовна, я тебѣ сегодня ничего не принесъ, не попалось давеча ни одного перышка, и перина наша еще долго не соберется, ни одной тряпочки, ни щепки, рѣшительно ничего! такой день вышелъ, проговорилъ Ворона, впрочемъ, не глядя на жену.
Максимовна молча мотнула головою.
— Стара и тѣсна избушка-то, да что дѣлать, вѣдь родительская, такую оставили, сказали: молъ самъ наживай! ну, авось и наживемъ….
— Оно по-просторнѣй бы было, если бъ вотъ этого не было — сказалъ Григорій, показывая на кучи всякой дряни.
— И безъ этого нельзя, полѣшко, щепочку поднимешь годится печку истопить; тамъ горшокъ какой со щелью, ну пригодится тоже, хоть что нибудь сухое всыпать, хоть соль держать; лоскутъ тоже, на заплату годится; а это, братецъ, — Ворона показалъ на кучу негодной обуви, — это идетъ въ большую пользу. Напримѣръ, приду вечеромъ изъ кузницы, ночь долгая, вотъ я и засяду за работу. Тотъ несетъ сапожнишки починить, подметки подкинуть, другая съ черевиками тащится, набоечки, заплатки положить; вотъ не покупать же стать новаго товару. У меня значитъ и есть про этотъ обиходъ, только выберешь покрѣпче, оно некупленое, на улицѣ поднято. А глядишь въ вечеръ-то копѣйка, а иногда и грошъ (45) перепадетъ. Перебиваюсь помаленьку. Ну, а тамъ — что Богъ дастъ; буду богатъ, буду, это мнѣ вѣрно сдастся, — договорилъ съ полною увѣренностью Ворона.
— Все на будущее надѣешься, Иванъ Ивановичъ! оно и хорошо, а горько было бы человѣку, если бъ онъ не имѣлъ надежды; вотъ, напримѣръ, какъ я! проговорилъ Гриша со вздохомъ.
— Надѣюсь, и знаю, что буду богатъ; это такъ вѣрно, какъ я Ворона, а не Лопата! мнѣ и во снѣ-то все снится, что я кладъ вырылъ.
— Знать никогда не найдёшь клада, потому что пріятныe сны рѣдко сбываются.
— Ой нѣтъ! а ну поговоримъ мы съ тобой, Григорій Степановичъ, откровенно? Я знаю гдѣ кладъ, знаю когда и какъ его достать, только одинъ не могу, мнѣ нуженъ помощникъ; надѣяться я ни накого не могу, другой свою часть получитъ, а послѣ тебя же въ воеводскую канцелярію потянетъ. Думалъ я взять съ собой Лопату, да это такой трусъ, что не приведи Богъ, — какъ ему что причудится, такъ онъ обомретъ со страху, либо дастъ тягу; и тѣмъ все дѣло испортитъ. А послѣ всѣмъ разболтаетъ. Ишь на языкъ невоздерженъ. Такъ вотъ лучше и помощника мнѣ не надо; ты такой молчаливый; хотѣлъ я взять жену съ собою, вотъ такъ баба, братецъ ты мой! нечистой силы ни, ни! не боится, проговорилъ Ворона.
— Есть чего бояться! подай-ка мнѣ ее нечистую-та силу, я ее въ дугу согну? проговорила Максимовна, отрывисто густымъ басомъ, такъ что Гриша вздрогнулъ, думая что тутъ гдѣ нибудь спрятался посторонній мущина; но страхъ его былъ напрасенъ, потому что это сказала въ самомъ дѣлѣ сама хозяйка.
— И взялъ бы ее, да нельзя; и споконъ вѣку не слыхано, чтобы бабы кладъ вырывали, и боюсь я, Какъ при бабѣ кладъ еще глубже скроется, такъ весь мой трудъ и пропадетъ, продолжалъ Ворона. — И такъ, я тебя все и поглядывалъ, благо встрѣтилъ сегодня. Хочешь-ли пособить мнѣ, только покопать землю? Вонъ я и два заступка припасъ; онъ указалъ на заступы. — Ты мнѣ пособишь, да съ человѣкомъ, какъ-то и охотнѣе. Согласенъ, братецъ? что найду, тебѣ третью часть даю! Согласенъ?
Гриша отрицательно кивнулъ головою.
— Чуденъ ты, Григорій Степанычъ! отчего не согласиться? Работа не слишкомъ ужь такъ трудна.
— На что мнѣ деньги? на что мнѣ богатство безталанному? прошепталъ Гриша, опустивъ голову на грудь.
— Чуденъ ты, право! да ты знаешь съ деньгами — то все можно сдѣлать. Вотъ взялъ, да увезъ хозяйскую-то дочку, да обвѣнчался потихоньку. А вѣдь и за вѣнчанье-то не щепки же, а деньги надо дать. Да видятъ, что безъ благословенія родительскаго пріѣхали въ тихомолку, такъ — такъ тебя сожмутъ, что братъ слезы покапаютъ; давай молъ столько, такъ и ступай въ церковь, а, не дашь, такъ и поворачивай оглобли-то. Вотъ что? Деньги не пустая вещь, вездѣ и ко всѣмъ двери отворяютъ. Ну, положимъ, обвѣнчаетесь, надо будетъ жить: чай Барышникова-та дочка привыкла золотомъ вышивать, а не у корыта стоять, да рубахи стирать, подъ корову чай сѣсть не умѣетъ, правой рукой къ хвосту сядетъ. Ну, а какъ у тебя есть деньжонки, такъ и живи припѣваючи. Вѣдь старикъ-та можетъ такъ взбѣситься, что годъ другой и на глаза не пуститъ, продолжалъ Ворона, глядя себѣ чрезъ плечо, какъ будто Григорій сидѣлъ у него за спиною.
Какъ будто электрическая искра пробѣжала по всему тѣлу Григорья отъ словъ Вороны. Онъ быстро вскочилъ съ мѣста, схватилъ Ворону за руку и сильно потрясъ ее, сказавъ.
— Зачѣмъ ты искушаешь меня, Иванъ Иванычъ?
— Я говорю правду, Григорій Степанычъ; ты самъ подумай хорошенько….
— Ахъ, если бы все это сбылось, все это сбылось, Иванъ Иванычъ! тогда!… и Гриша, недоговоря, опять опустился на лавку, схвативъ себя за голову. Да ты смѣешься надо мной? ты меня обманываешь?..
— Къ какой стати мнѣ обманывать тебя; ты мнѣ человѣкъ нужный, и за трудъ я тебѣ заплачу, вотъ и все, а главное ты никому ничего не разболтаешь. А тамъ, какъ хочешь, Григорій Степанычъ, вѣдь мнѣ тебя силой не притащить къ своему дѣлу, сказалъ Ворона.
— Согласенъ, согласенъ на все! А въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это не въ мочь, не въ силу тосковать всю жизнь, охъ какъ тяжело! прошепталъ Гриша, потомъ прибавилъ нслухъ: согласенъ на все! дѣлай со мной, что хочешь, Иванъ Иланычъ!
— Вотъ люблю молодца! сказалъ Ворона, хлопнувъ Григорья по плечу, и что-то похожее на улыбку оскалило его бѣлые зубы.
— И такъ, продолжалъ онъ, я знаю теперь, какъ за это приняться: я возьму у знакомаго мужичка лошадь сутки на трои; если въ первую ночь не дастся совсѣмъ, то нужно и въ другую, и въ третью отъ дѣла не отступать. Въ первый разъ мы пойдемъ, какъ мѣсяцъ ущербнетъ; а мѣсяцъ ущербнетъ въ среду, это будетъ послѣ завтра. И такъ подъ сумерки, ты приходи сюда, у меня все ужь будетъ готово: мы поѣдсмъ, продолжалъ Ворона.
— Куда же? не къ той ли соснѣ, что слѣпой старикъ разсказывалъ?
— И не одинъ этотъ старикъ, я тридцать лѣтъ слышу эту повѣсть. И наконецъ дознался, что это не сказка. Да! подъ этой сосной зарыто несмѣтное сокровище. И такъ въ середу я жду тебя, Григорій Степанычъ? сказалъ Ворона.
Уже за полночь Григорій оставилъ это воронье гнѣздо.
Наступила середа. Давно уже былъ вечеръ.
— Настя, Настя! какъ мнѣ жалко разстаться съ тобою, сказала Дуняша своей печальной подругѣ, когда послѣ ужина-они вошли въ свою свѣтлицу.
Тяжело и подумать, на что я рѣшилась. Да ужь видно такова судьба моя! отвѣчала Настя, горько заплакавъ. А кажется мы ужь все выбрали изъ сундуковъ, Дуняша?
— Все, только твой алый объяринный сарафанъ виситъ въ клѣти на грядкѣ.
— Я его тебѣ на поминокъ оставляю, я его очень люблю.
— Зачѣмъ? вѣдь у меня есть точно такой-же.
— То твой, а это мой; носи его, не береги и вспоминай почаще обо мнѣ. Вотъ еще любимыя жемчужныя серги и это тебѣ оставляю, говорила Настя, вынимая изъ небольшаго сундучка серги и запирая его. Въ сундучкѣ были сложены жемчугъ и всѣ ея драгоцѣнности.
— Ну, спасибо Настя; я буду глядѣть на нихъ, какъ на тебя, — отвѣчала Дуняша. А зачѣмъ же ты свою лучшую шубейку не передала Никитишнѣ?
— Свѣтикъ ты мой! я хочу вѣнчаться нарядная, а Никитишна говоритъ, что и кони у ней на дворѣ дожидаются, значитъ прямо въ сани да и въ церковь. А тошно мнѣ, Дуняша, тошно оставить домъ родительскій, ретивое такъ и щемитъ. Прости, моя сестрица, моя голубушка! не поминай меня лихомъ! Упроси батюшку, чтобы на меня не гнѣвался! проговорила Настя, и бросилась на шею Дунятъ. Объ подруги долго рыдали, не выпуская другъ друга изъ объятій.
— А ужь и проворна же эта Лузиха! она на другомъ дни, покуда вы за столомъ сидѣли, узловъ пять домой отнесла, а послѣ на другую ночь два узла унесла. Да Фетинья два узла.
— А этотъ сундучекъ ты съ собой возмешь? проговорила Дуняша, утирая слезы.
— Съ собою; тутъ жемчугъ и все, что подороже. Жаль, что пуховики взять нельзя, замѣтно — больно велики; пожалуй кому попадемся! говорила Настя, надѣвая сверхъ штофнаго сарафана свою лучшую парчевую шубейку.
— Не тужи Настинька, пуховики, твои не пропадутъ, я и послѣ перешлю тебѣ ихъ съ Фетиньей. Да что ты рано, одѣлась? Чу! еще внизу не улеглись. Слышишь ходятъ, да и фонаря на улицъ не видать; вѣдь Лузиха съ фонаремъ хотѣла тебя на улицъ подождать?
Настя, вмѣсто отвѣта, закрыла лице руками и горько заплакала….
— Не знаю, на горе или на радость оставляю я домъ родительскій? говорила она: а сердцу больно! сердце щемитъ.
— Что же дѣлать, Настя? я всяко думала, да просто ума не приложу. Вѣдь и съ Лукой то обвѣнчаться, да послѣ всю жизнь въ тоскѣ изнывать не легче будетъ! утѣшала Дуняша, рыдающую подругу свою.
— Правда твоя, Дуняша; но говорятъ, что кто противъ воли родительской замужъ выходитъ, надъ тѣмъ не бываетъ благословенія Божія; прошептала Настя.
— Молись больше Богу, Настинька, чтобы онъ смягчилъ батюшкино сердце; онъ, можетъ, безъ всякаго гнѣва проститъ васъ; Богъ милостивъ! говорила Дуняша.
Такъ проговорили подруги часа два, то смѣшивая свой Слезы вмѣстѣ, то утѣшая другъ друга. Наконецъ, внизу не слышно стало ни шаговъ ни хлопанья дверями, значило, что всѣ улеглись. Подруги прислушались къ этой тишинѣ и Настя сказала: Теперь погляди, мой дружокъ, въ окошко, не виднѣется ли на улицѣ фонарь?
Дуняша, заслонивъ лице съ обѣихъ сторонъ ладонями, приникла къ окну и, поглядѣвъ съ минуту, сказала — Вонъ тамъ, по ту сторону пруда, идетъ кто то съ фонаремъ. Фонарь сталъ на одномъ мѣстѣ… опять воротились назадъ. Опять идетъ сюда… опять назадъ опять стоитъ.
— Это она, это она! прошептала Настя, и вставъ, сдѣлала земной поклонъ передъ образомъ, но съ полу уже встать не могла; силы почти готовы были ее совсѣмъ оставить, и судоржныя рыданія разрывали грудь. Дуняша подняла ее.
— Прости, моя сестричка любимая! береги батюшку, ласкайся къ нему, какъ я къ нему ласкалась; утѣшай его, коли станетъ тосковать обо мнѣ и выпроси у него мнѣ прощеніе Давича я простилась съ нимъ, онъ благословилъ меня на сонъ и не зналъ, что благословляетъ подъ вѣнецъ. Не забудь и меня горемычную? Богъ знаетъ, когда еще увидимся, говорила Настя прерывающимся голосомъ и покрывая подругу поцалуями.
Теперь въ свою очередь, какъ мертвецъ, блѣдна и холодна, повисла ей на шею Дуняша и не хотѣла ее выпустить изъ объятій.,
— Ужь и совсѣмъ ты готова меня оставить, — радость ты моя, Настинька! ужели мы на вѣки съ тобой разстаемся? говорила она, обливая Настю слезами. Одну я тебя любила на свѣтъ, сирота я горькая. Не забудь же меня провѣдать! вспомни, мою къ тебѣ любовь!
— Не думала я самокруткой замужъ выходить: безъ свахъ, безъ поѣзжанъ и безъ родительскаго благословенія, да видно мнѣ такъ на роду написано! А тяжело оставить домъ родительскій и можетъ навѣки! говорила Настя. Ну, прости же, прости; моя милая! мнѣ пора; меня ждутъ; и опять длинныя, крѣпкія, жаркія объятія и задушаемыя рыданія. Потомъ, схвативъ сундучокъ; Настя бросилась къ двери; но у несчастной бѣглянки подогнулись ноги и она съ глухимъ стономъ упала на порогъ; иступленно цаловала она и обливала слезами порогъ родительскій, который оставляла.
— Настинька, опомнись, другъ мой! ты рыданьями перебудишь весь домъ, тогда придутъ сюда, и тебя остановятъ, говорила Дуня, прійдя въ себя. Настя встала и заглушала всхлипыванія. Объ подруги въ потьмахъ, ощупью, сошли съ лѣстницы, перешли сѣни; задвижка у дверей щелкнула и подруги ужь стояли на крыльцѣ. Безмолвно простились названныя сестрицы; и вскорѣ Настя была уже за воротами. Дуняша заперла двери, которыя уже не отворились болѣе для живой Насти. Возвращаясь въ свѣтлицу, бѣдная взятушка вполнѣ предалась своей горести. Долго глядѣла она, какъ темная фигура Насти переходила чрезъ прудъ и чернѣла на бѣломъ снѣжномъ грунтѣ. Какъ ее встрѣтилъ фонарь и какъ потомъ этотъ фонарь исчезъ за угломъ, значитъ и Настя скрылась.
— Долго ты, долго замѣшкалась, моя ластушка, заждалась я тебя! говорила Лузиха, освѣщая фонаремъ заплаканное лицо Насти и ея парчевой нарядъ. Но бѣглянка не отвѣчала. Онѣ подошли къ воротамъ Лузихина дома.
Въ это время по Галицкой дорогъ выѣхала за городъ деревенская лошадка, запряженная въ розвальни; въ нихъ сидѣли двое мужчинъ и лежали два новые заступа. То были наши знакомые кладоискатели.
XVI.
[править]Несмѣлою стопою ступила Настя на Лузихинъ дворъ, и ворота за ней заперлись. На дворъ стояла пара лихихъ коней, заложенныхъ въ большія пошевни. Ночь была звѣздная, но безлунная, снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами, лошади пряли ушами изъ нетерпѣніи рыли ногами бѣлую пыль.
— Что? тяжело было разстаться съ роднымъ-та гнѣздышкомъ? ну ничего, скоро все забудешь, моя голубушка! пойдемъ-ка скорѣй, скоро полночь! — сказала Лузиха и, схвативъ Настю крѣпко за руку, ввела ее въ съни Дро ка всѣмъ тѣломъ, Настя въ слѣдъ за хозяйкой вошла въ заднюю горницу. Свѣча одиноко горъла на дубовомъ столъ, накрытомъ браною скатертью. Въ горницъ не было печки и морозъ своевольно вывелъ свои узоры на косящетыхъ окнахъ. Настя перекрестилась на образа и поклонилась хозяинъ.
— Добро пожаловать, гостья дорогая! — вскричала хозяйка, ставя на скамейку загашенный фонарь, — садись-ка, садись.
Настя, едва стоявшая на ногахъ, опустилась на лавку. Лузиха помѣстилась противъ нея; дыханье въ груди старухи спиралось и производило какое-то хринъніе: она была въ сильномъ волненіи, и блѣдныя и багровыя пятна показались на щекахъ ея.
— Да гдѣжъ у тебя жемчугь-та? я ни въ одномъ узлъ не нашла? — спросила наконецъ Лузиха, задыхаясь.
— Вотъ онъ въ этомъ сундукъ, отвѣчала дрожащая дѣвушка, подавая ей завѣтный ларчикъ. А гдѣжъ Григорій-то Степанычъ? въ свою очередь спросила Настя.
— Онъ сошелъ со двора и скоро воротится, — подожди его! — отвѣчала насмѣшливо Лузиха, и поспѣшно вышла вонъ. У Насти замерло сердце. Столько непріязни слышалось въ словахъ Никитишны.
Прошло съ полчаса, Настя похаживала по горницъ и поглядывала въ окно; но, кромѣ стоящихъ лошадей, ничего не видала. Она слышала, что заперли дверь въ сѣняхъ и вздрогнула; какое-то невыразимо тяжелое предчувствіе запало въ ея душу. Каждая минута ей казалась годомъ. Наконецъ вошла Никитишна.
— Долго нѣтъ Григорья Степаныча! проговорила Настя. А на что же ты, тетушка Никитишна, заперла сѣни?
— Придетъ, такъ постучится! — отвѣчала отрывисто Лузиха.
— Гдъжъ узлы-то мои? спросила опять Настя робко.
— Гдѣ? вѣстимо въ моей клѣти. Не бойся, не попадутъ они въ другія руки кромъ моихъ! жаль, что пуховиковъ-то не могла я захватить. А славные были пуховички, нечего сказать!
Настя вздрогнула, но старалась эти слова принять за шутку.
— Долго его нѣтъ! долго его нѣтъ! сказала она.
— Можетъ и не придетъ. А ты, боярышня, сними-ка шубейку! — сказала насмѣшливо Лузиха.
Настя взглянула на неё и окаменѣла: такими страшными глазами смотрѣла на нее старуха.
— Зачѣмъ-же мнѣ раздѣваться? я и такъ здѣсь озябла: у тебя ишь горенка безъ печки. Пойдемъ лучше въ переднюю избу! проговорила дѣвушка трепещущимъ голосомъ.
— Неужто ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что я поведу тебя въ переднюю избу? да можетъ у меня тамъ есть хорошіе люди, честныя дѣвицы и жены. Да захотятъ ли еще они быть вмѣстѣ съ тобою, съ воровкою распутною, которая обокрала отца, да бѣжала за полюбовникомъ! Ха, ха, ха! — Лузиха адски хохотала. Хохотала до того, держась за бока, что на губахъ ея показалась пѣна.
— Чтожь, развѣ для того ты сманила меня изъ дому родительскаго, чтобъ насмѣхаться, наругаться надо мною? я не думала это отъ тебя услышать, Наталья Никитишна, проговорила съ кроткимъ упрекомъ Настя и горько заплакала.
— Вѣстимо для того привезла я тебя сюда, — вскрикнула неистово Лузиха, чтобъ наругаться надъ тобою за всѣ тѣ обиды, которыя перенесла я отъ старой вѣдьмы, баушки твоей, отъ твоего отца, отъ жениха твоего и отъ твоего полюбовника Гришки Безроднаго, который здѣсь, въ моемъ домѣ, хотѣлъ убить меня, и за все это я вымещу на тебѣ, на тебѣ моя красавица. Убью тебя, задушу тебя! какъ онъ злодѣй душилъ меня. Задушу! задушу! — и Лузиха подбѣжала къ столу и сильно застучала по немъ кулаками, такъ что подсвѣчникъ подскакивалъ на своемъ мѣстѣ.
— Что же я-то тебѣ сдѣлала? помилуй, Наталья Никитишна! Отпусти ты меня къ батюшкѣ? ты, я вижу, обманула меня, вѣрно Гриша не придетъ? али ты, можетъ, шутишь, хочешь постращать меня? говорила дѣвушка, обливаясь слезами.
— А вотъ увидишь, шучу-ли я, дура ты этакая! да какъ бы я врагамъ-то моимъ лютыимъ, супостатамъ-то моимъ отплатила? да я всю жизнь не съумѣла бы этого сдѣлать! а теперь, нѣтъ, я не отпущу тебя, я вымещу на тебѣ всѣ мои обиды.
— Наталья Никитишна! есть-ли въ тебѣ Богъ?
— О, еще Бога вспоминаетъ, распутница этакая! пусть полюбовникъ-та твой выручаетъ тебя изъ моихъ когтей! старая сорока заклюетъ тебя! а языкъ змѣиный кровь подлижетъ, — произнесла Лузиха съ невыразимою злобою, и вышла вонъ, шибко хлопнувъ дверью, которую и заперла за собою.
— Господи, Господи! что она со мной хочетъ дѣлать? говорила несчастная дѣвушка и била себя въ грудь. Ужели въ самомъ дѣлѣ она хочетъ убить меня? Что я ей сдѣлала? Она говоритъ, что Гриша-хотѣлъ задушить ее… когда и за что? Нѣтъ, нѣтъ! не можетъ быть, она лжетъ! Гриша всегда такой смирный, такой кроткій. Не можетъ быть! Господи, куда я попала? вѣщее сердце говорило мнѣ, что не быть добру. Батюшка! Гриша! Дуняша! кто меня выручитъ? И Настя въ отчаяніи простерлась передъ образами. Господи, прости меня! говорила она, рыдая, прости мои согрѣшенія! Спаси меня, избавь отъ напрасной смерти! родитель мой! бабушка! сестра! няня! простите меня, кому я когда досадила! прости бѣлый свѣтъ! прости, другъ мой, милый Гришинька! прости навѣки! что ты нейдешь выручать твою Настю? И она какъ безумная вскочила и бросилась къ двери. Дверь въ самомъ дѣлѣ была заперта, но въ сѣняхъ слышались голоса. Настя съ жадностію слушала.
— А по моему ножъ въ бокъ, да и концы въ воду! — говорилъ тоненькій звонкій голосъ.
— Перестань, лиса проклятая! тебѣ бы все рѣзать, шутка въ крови пачкаться! Убирайся къ чорту! я и безъ тебя справлюсь… и… твое дѣло убрать! — слышался голосъ Лузихи.
Послѣднія слова поразили Настю; она уже не сомнѣвалась въ своей погибели. Она отскочила отъ дверей и, какъ подстрѣленнняя птичка, бѣгала по горницѣ. И вотъ, ища спасенія, она въ отчаяніи бросилась къ окну, наперла что было силы, стекла посыпались, ставень размахнулся, но толстый и частый переплетъ глухой рамы препятствовалъ ей выскочить.
— Православные, спасите! помогите! избавьте отъ смерти! — кричала Настя въ окно отчаяннымъ голосомъ; но голосъ ея терялся въ холодномъ пространствѣ ночи; ее ни кто не могъ слышать: была глухая полночь, все крѣпко спало.
— Что ты глотку-та дерешь, змѣя подколодная? — вскричала Лузиха, вбѣгая въ горницу. — Ай, мои батюшки! да она и окончину-та мою выбила. Вотъ я тебя! замолчишь ты у меня! — И она неистово бросилась на свою жертву, бросивъ на полъ подушку, которую держала въ рукахъ.
— Сжалься надо мною! купи себѣ отпущеніе грѣховъ! — кричала Настя, бросясь къ ногамъ злодѣйки, отпусти меня, возьми мое все себѣ, отпусти меня въ одной рубахѣ, я никому ничего не скажу, по гробъ моей жизни; а коли проговорюсь, тогда изрѣжь меня на мелкіе куски; но я не скажу, вотъ тебѣ Богъ и всѣ святые! я ничего про тебя не скажу, только отпусти меня.
— Ну снимай же шубейку-та! — крикнула Лузиха и сорвала съ Насти сперва жемчужную повязку, а потомъ и парчевую шубу. Несчастная не противилась; но отъ сильнаго толчка упала и ударилась головкой о ножку стола. Лузиха задула свѣчу и, схвативъ подушку, бросила на блѣдное личико почти безчувственной Насти и сѣла на нее. Сперва послышался задушаемый стонъ, потомъ глухое хрипѣніе… потомъ все стихло.
Черезъ нѣсколько минутъ, Наталья Никитишна вошла въ переднюю избу; она была блѣдна, бѣшенство ужь не горѣло въ ея глазахъ; пѣна не била изо-рта, она была спокойна, жажда мести была удовлетворена. Она перекрестилась, что-то прошептавъ, на образъ, передъ которымъ неугасимо горѣла лампадка; засвѣтила свѣчу и сказала, обращаясь къ сидѣвшему на лавкѣ маленькому человѣчку съ плутовскими глазами, съ желтыми волосами и почти безбородому.
— Ну, племянничекъ! все ли у тебя готово?
— У меня все готово: рогожка въ сѣняхъ; а ты, тетушка, и справилась?
Лузиха махнула рукой.
— Да смотри, тамъ на лавкѣ бѣлая простыня, прежде въ простыню, а тамъ и въ рогожку; только стащи съ нея сарафанъ, галунъ золотой, а пуговицы серебряныя; запонку изъ рубашки вынь, серги изъ ушей, и нѣтъ ли тамъ перстней на рукахъ, погляди! Дуракъ, вѣдь это все серебро да золото, — проговорила Лузиха. — На, вотъ, свѣчку.
— Ужь Лисица своего не упуститъ, — проговорилъ племянникъ; принимая отъ тетки свѣчку, и вышелъ вонъ. Чрезъ четверть часа ворота отворились и со двора Лузихи съѣхали пошевни, заложенныя въ пару лихихъ лошадокъ. Въ пошевняхъ что-то лежало, тщательно прикрытое рогожкой, а на облучкѣ сидѣлъ Лисица, ловко правилъ возжами, шапка на ухо, и тонкимъ заливистымъ голосомъ пѣлъ ухарскую пѣсню.
Лузиха сидѣла въ избѣ, подперевъ голову руками. Что она думала, никто не зналъ. Лампада свѣтилась, а съ полатей раздавался храпъ Аграфены и дѣтей ея, которые спали крѣпкимъ сномъ.
Въ это время кладоискатели усердно работали подъ завѣтной сосной. Въ продолженіе дороги Григорій безпрестанно говорилъ Воронѣ.
— А что, можетъ и сказки, что тутъ кладъ зарытъ? можетъ мы и ничего не найдемъ.
— Авось! отвѣчалъ Ворона.
— Можетъ это такъ тебѣ представилось, потому что ты объ этомъ безпрестанно думалъ, а въ самомъ то дѣлѣ ничего тамъ нѣтъ?
— Авось!
И такъ они доѣхали до назначеннаго мѣста еще до полуночи.
— Ну, вотъ и пріѣхали! — воскликнулъ Ворона, завидѣвъ черную косматую сосну, окруженную мелкимъ кустарникомъ. Они своротили съ дороги и приблизились къ заколдованному мѣсту. Ворона досталъ изъ саней два заступа и какую — то длинную палку съ разрубками, досталъ фонарь и высѣкъ огня. Оставивъ нѣсколько большихъ холщовыхъ мѣшковъ, приготовленныхъ для помѣщенія сокровища въ саняхъ, они лошадь привязали къ кусту и по колѣна въ снѣгу, съ трудомъ добрались до самой сосны.
— Вотъ одно, Григорій Степанычъ! коли хочешь быть невредимъ отъ вражьей силы, то слушайся меня во всемъ, не разговаривай и не оглядывайся, а то такіе страхи увидишь, что и ума ряхнешься, — говорилъ Ворона.
— Все буду дѣлать, что ты, Иванъ Иванычъ, укажешь, говорилъ Гриша. Однако земля промерзла и намъ придется таки поработать.
— Авось! — и Ворона началъ мѣрять землю палкою съ зарубками. Отмѣривъ три на востокъ, по прямому направленію отъ сосны, онъ сказалъ: — вотъ здѣсь зарыто золото; потомъ, отмѣривъ три на полдень, сказалъ: а вотъ здѣсь серебро: Потомъ столько же отмѣривъ на западъ, проговорилъ. — а тутъ жемчугъ и самоцвѣтные камни.
— На сѣверѣ нечего и мѣрять, тамъ закопано оружіе, мечи-кладенцы, стрѣлы пернатыя и тяжелые шлемы. Мы съ тобой не воины, Григорій Степанычъ, а продавать это оружіе, нынче ни кто не купитъ, сказалъ Ворона. Потомъ они разметали снѣгъ на сколько было нужно и Ворона, скинувъ свой крестъ, приказалъ то же сдѣлать и Григорью, повѣсилъ кресты на кустъ и сдѣлавъ нѣсколько круговъ головешкою, которую вынулъ изъпазухи, на землѣ, съ заклятіями на неизвѣстномъ языкѣ, принялся копать землю, заставивъ и Григорья дѣлать тоже.
Земля была мерзла, и потому работа была трудная. Забывъ все окружающее и не видя никакихъ страховъ, кладоискатели молча копали; фонарь, повѣшенный на кустѣ, освѣщалъ ихъ фигуры и усталыя лица, съ которыхъ струился потъ; они безпрестанно утирались и продолжали работу.
Сперва имъ попадались въ землѣ древесныя корни, потомъ мелкіе камешки; наконецъ что-то звянкуло подъ заступомъ. Они ощупали, то была какая-то плотная масса, чугунная или каменная плита. Кладоискатели присѣли въ ямѣ и перевели духъ, потомъ молча обрыли и вытащили плиту, въ аршинъ величиною въ ширину и въ длину. Она была дикаго камня; они принялись усиленно рыть, но сколько ни бились, подъ плитою не было ничего.
— Ушелъ глубоко! — прошепталъ Ворона. Въ это время изъ города донеслись къ нимъ звуки благовѣста заутрень, а съ дороги скрипъ большаго обоза.
— Что же мы мучимся по напрасну, Иванъ Иванычъ! слышь, въ городѣ благовѣстятъ къ заутрени, а я не слыхалъ,;чтобы кладъ можно было достать днемъ, проговорилъ Григорій.
— До завтра! — сказалъ глухо Ворона. И они оба выскочили изъ ямы.
Ворона взялъ заступы и мѣрку, уложилъ все въ сани и, взявъ лошадку подъ уздсцы, повелъ ее изъ лѣсу. Гриша, снявъ фонарь съ куста и кресты, послѣдовалъ за товарищемъ; но при выходѣ уже на большую дорогу, гдѣ Ворона дожидался его, сидя въ розвальняхъ, Григорій за что-то запнулся и упалъ. Однако фонарь уцѣлѣлъ въ рукѣ его и не загасъ. Григорій всталъ и, поднявши фонарь, принялся осматривать предметъ, за который запнулся. Что-то похожее на человѣка, завернутаго въ простыню, лежало на снѣгу. Онъ сначала отступилъ, но потомъ любопытство одержало верхъ надъ минутнымъ страхомъ, онъ наклонился и распахнулъ простыню. То былъ трупъ женщины въ одной сорочкѣ. Длинная коса, темною лентою вилась, но обнаженнымъ плечамъ.
— Иванъ Иванычъ! поди-ко сюда! вскричалъ Гриша своему товарищу….
Ворона вышелъ изъ саней и подошелъ. Григорій въ это время навелъ фонарь на лице покойницы. Лицо было блѣдно, глаза плотно сомкнуты, только на губахъ виднѣлась кровавая пѣна.
— Настя! вскричалъ Григорій и упалъ на трупъ. Ворона взялъ фонарь, отставилъ въ сторону и пытался поднять Григорья. Долго стоялъ онъ надъ нимъ, долго звалъ его по имени, Гриша молчалъ и покрывалъ поцалуями холодный трупъ.
— Что это такое? Господи Боже мой! — говорилъ Ворона, что это за мертвое тѣло? Откуда взялось оно? что за Настя? ужели это дочь Барышникова, не привидѣніе-ли это? — И Ворона въ ужасѣ дѣлалъ заклинанія на непонятномъ языкѣ. Но видѣніе не пропадало; Григорій все еще обнималъ мертвую.
— Пойдемъ, уйдемъ отсюда! сказалъ наконецъ Ворона, таща Григорья за руку.
— Уйдемъ отсюда! говорилъ Григорій и, поднявши трупъ на руки, побѣжалъ за товарищемъ. Ворона оглянулся, и увидѣвъ Гришу съ страшною ношею, пустился отъ него бѣгомъ, читая вслухъ воскресную молитву и крестясь. Онъ едва успѣлъ добѣжать до лошади и вскочить въ розвальни. Гриша былъ близко.
— Постой, постой! уйдемъ, убѣжимъ отсюда! постой, постой, посади насъ! — кричалъ онъ, но Ворона ужь нахлесталъ лошадку, что было силы, и лошадь въ одинъ духъ поскакала въ городъ. Григорій съ своею драгоцѣнной нотою все бѣжалъ за нимъ, все кричалъ ему; бѣжалъ до тѣхъ поръ. покуда силы его оставили, голосъ смолкъ и онъ ринулся безъ чувствъ, возлѣ холоднаго трупа, который выпустилъ изъ окоченѣвшихъ рукъ, уже на большой дорогѣ.
На разсвѣтѣ. ѣхалъ изъ Галича одинъ изъ писарей воеводской канцеляріи и наѣхавъ на тѣло Насти и безчувственнаго Григорья, взялъ ихъ обоихъ и представилъ въ городъ.
Григорія сначала оттерли и привели въ чувство, потомъ сковали и отправили въ острогъ. А Настю привезли къ дому родительскому.
Иванъ Ильичъ, какъ вышелъ на встрѣчу дочери, такъ и грохнулся на ея трупъ.
Казалось земля стонала, какъ вносили Настю въ горницу. Дуняша каталась, какъ безумная. Фетинья страшно и жалобно выла. Ивана Ильича отливали водою. Даже Потапъ утиралъ рукавомъ слезы; одна только Дарья Алексѣевна сохранила присутствіе духа и осыпала крупной бранью весь родъ безродныхъ, ихъ предковъ и будущихъ потомковъ. На крыльцѣ стоялъ Лука Герасимовичъ въ своемъ гранитуровомъ кафтанѣ, но уже безъ фижмъ, утирая глаза персидскимъ платкомъ. На дворѣ была давка отъ стеченія любопытныхъ, и между толпою, толкался лысый Афонасьичъ со псалтирью подъ мышкою, всячески стараясь, чтобъ его замѣтили.
Въ эту ночь Ирина Михайловна протосковала до утра и не могла заснуть: она не могла надивиться, куда дѣвался ея чадо милое: — ужь не въ прорубь-ли съ безумья бросился, чего добраго? О, спаси его Господи и помилуй! — говорила старушка и принялась за четки, снизанныя изъ гороху и начала молиться. Но не смотря, что Ирина Михайловна била земные поклоны, мысли ея были далеки отъ молитвы. Такъ настало утро, старушкѣ пришло не въ моготу; она принималась нѣсколько разъ плакать, но сынъ не возвращался. Истопивъ печку, старушка пошла въ соборъ; но и тамъ молитва ей не шла на умъ. Изъ собора старушка прошла на базаръ, и тамъ увидѣла какое-то волненіе: толпы сходились, что-то шушукали, расходились и бѣжали куда-то: женщины шептались, махали руками, качали головами и тоже бѣжали куда-то, размахивая по вѣтру разноцвѣтными наметками.
— Батюшки вы мои! да что такое подѣлалось? куда народъ бѣжитъ? — спрашивала Ирина Михайловна у одной молодицы
— А ты, знаешь баушка, Барышникова? спросила молодица.
— Какъ, дитятко, не знать Ивана Ильича.
— Такъ вотъ какое дѣло! у него дочка пропала.
— Какая дочка, это Настасья Ивановна?
— Ну, не знаю, какъ ее тамъ звали, только сегодня наши ее убитую гдѣ-то за городомъ, а слышь убилъ парень, что у Барышникова въ прикащикахъ жилъ.
Ирину Михайловну, словно паромъ обдало, съ ногъ до головы.
— Гришка Безродный! проговорилъ проходящій парень, вслушавшійся въ ихъ разговоры. Ирина Михайловна, какъ стояла, такъ и присѣла, молодица отскочила прочь, и всѣ проходящіе далеко сторонились прочь: только проходящій Илья издали узналъ Ирину Михайловну, по красной астраханской наметки, подошелъ и поддержалъ ее.
— Охъ! произнесла старушка.
— Охо, охо, охо! — повторилъ Лопата.
— Что за слухи такіе страшные носятся? не слыхалъ ли ты чего Илья Яковлевичъ?
— Не веселые, не веселые слухи, Ирина Михайловна, особливо для материнскихъ то ушей.
— Не ужто правда? а онъ сегодня не ночевалъ, прошептала старушка.
— Истинная правда; также прошепталъ со вздохомъ Лопата.
— Гдѣ же онъ теперь?
— Кто? Григорій-то Степанычъ? да вотъ сейчасъ скованнаго провели въ острогъ. Идетъ сердечный, да шатается и глазоньки помутились, проговорилъ Илья и на силу удержалъ несчастную мать, которая падала.
Ирина Михайловна едва добрела до острогу; сердце ее окаменело, она даже не плакала.
— Острогъ тогда былъ напротивъ валу (46) Большое деревянное зданіе, почернѣвшее отъ времени, обнесенное кругомъ высокимъ заборомъ, изъ стоячихъ бревенъ, верхъ котораго былъ усаженъ, въ видѣ гребенка, большими желѣзными гвоздями, остріемъ вверхъ; въ заборѣ были пропилены узкія отверстія, и когда въ праздничный день, или въ поминальные, такъ называемыя родительскія субботы, колодниковъ выпускали на дворъ, то въ эти протесины протягивались руки къ прохожимъ и слышались голоса:
— Будьте милостивы! будьте жалостливы къ бѣднымъ заключеннымъ!
И добрые люди одѣляли ихъ: кто деньгами, кто калачами и блинами, а въ пасху крашенными яицами.
Ирина Михайловна, съ низкимъ поклономъ, обратилась къ наружному часовому, который оберегалъ низенькую и узкую калитку, замѣняющую ворота.
— Родименькой ты мой служивый, скажи ты мнѣ ради Христа: посадили сегодня тутъ, такого русаго молодца, похожъ онъ на меня, брови точь-въ-точь мои?
— Посадили, баушка, отвѣчалъ молоденькой солдатикъ.
— Не можно-ли, сударикъ, мнѣ поговорить съ нимъ?
— Не знаю, поди въ караульню къ дежурному ахвицеру. И часовой, отворивъ калиточку, пихнулъ туда старушку и снова захлопнулъ. Караульня эта примыкала къ самой калиткѣ, другая дверь изъ нея вела во дворъ, такъ что войти въ острогъ, и выйдти необходимо было чрезъ караульню. Ирина Михайловна не успѣла и опомнится, какъ очутилась передъ офицеромъ, окруженная цѣлой командой.
— А что тебѣ нужно, старуха? спросилъ дежурный офицеръ, не охотно оставляя шахматную игру съ посѣтившимъ его товарищемъ.
— А вотъ, батюшка, сударикъ… ваша милость, сегодня говорятъ… посадили сюда моего сына? говорила запинаясь и низко кланяясь старушка. — И мнѣ хотѣлось бы съ нимъ перемолвить!
— Нельзя, онъ еще у допроса не былъ, отвѣчалъ дежурный, не спуская глазъ съ шахматной игры.
— Тарунчиковъ, твой ходъ! прокричалъ товарищъ. Дежурный сдѣлалъ ходъ.
— Нельзя, нельзя бабушка! онъ еще у допроса не былъ.
— А мнѣ бы, сударикъ, самой хотѣлось его допросить. — Оба офицера съ любопытствомъ оглядѣли Ирину Михайловну съ головы до ногъ.
— Я совѣтовалъ бы тебѣ отправить старуху въ воеводскую канцелярію — проговорилъ тихо товарищъ. — При допросъ можетъ она дѣло и пояснитъ.
— Спасибо, братъ, отвѣчалъ Тарунчиковъ: надоѣла ужь мнѣ эта воеводская канцелярія, не знаю какъ вырваться отсюда, говорятъ наборъ, значитъ война! не дождешься этого праздника, заплесневѣлъ, братъ, я здѣсь. Потомъ, обратясь къ Иринъ Михайловнѣ, онъ сказалъ съ ласковой улыбкой:
— Нельзя, старушка, тебѣ самой сына допрашивать, это и безъ тебя сдѣлаютъ въ свое время, кому слѣдуетъ; а тебѣ я совѣтую поскорѣй убираться за-добра ума, да и впредь не часто сюда заглядывать, а то вѣдь не всегда Тарунчиковъ въ острогѣ въ караулѣ бываетъ; пожалуй другой познакомитъ твои стары кости и съ воеводской канцеляріей.
— Нельзя, сударикъ! — проговорила Ирина Михайловна, и заплакавъ оставила караульню. До поздней ночи шаталась старушка около острога, но сына не видала.
XVII.
[править]Въ задней горницъ родительскаго дома, на дубовомъ столъ, лежала Настя, въ аломъ объяриномъ сарафанъ, который оставила было Дуняшъ; черная коса двумя волнами сбѣгала по плечамъ, обвитая алою лентой, въ уши были вдѣты жемчужныя серги, а на пальцѣ блестѣло кольцо. (47) На оттаявшихъ щочкахъ мертвой красавицы, игралъ яркій румянецъ, словно у живой, только на груди было большое багровое пятно, да лебединая шея распухла. У образовъ свѣтилась свѣчька, и лысый Афонасьичъ гнусливымъ голосомъ читалъ псалтырь. Съ утра до вечера, горница была набита народомъ, и любопытные любовались богатымъ нарчевымъ покровомъ, и нарядомъ покойницы, даже смотрѣли какіе черевички были на ней надѣты.
— Этакая причта повстрѣчалась съ Настенькой, думано-ли? гадано-ли? говорила Савишна, покачивая головою.
— Кто думалъ? Третьяго дня сидѣла, моя голубушка, съ Лукой Герасимычемъ, да ужь такая-то невеселая, замѣтила Ульяна Михайловна.
— Лука-то и погубилъ ея! — проговорила какая-то молодица.
— Какъ не Лука! анъ Гришка Безродный, ея полюбовникъ, уходилъ, — отозвалась другая.
— Да, убилъ, да и вывезъ на Галичскую дорогу, да кровь то и попутала, ослѣпъ окаянный, не могъ съ мѣста сойти, сыщики наѣхали, а онъ и сидитъ надъ тѣломъ, вмѣшалась третья.
— Не сыщики, слышь, мужикъ съ дровами ѣхалъ да и наѣхалъ, сказалъ четвертый голосъ. — И убійца не ослѣпъ, а такъ обезумѣлъ.
— Ну, совсѣмъ не обезумѣлъ, а такъ сдѣлался разслабленнымъ. Непересказныя рѣчи-та, сама бтъ ямщика слышала, что воеводскаго писаря везъ, да на тѣло и наѣхали.
— А она, сердечная, говорятъ, всѣ деньги у отца поддѣла!
— Неправда, неправда! говорятъ только свое приданое.
— Вѣдь Гришка-то, злодѣй, говорятъ, ходилъ къ ней, разъ баушка какъ-то и застала, да поскорѣй съ рукъ долой и хотѣла свалить за Живчикова, жалко его!
— Бѣдный Лука Герасимычъ, жалко его!
— Эхъ, полно! еще лучше, что такъ сдѣлалось, а то сердечный, можетъ, вѣкъ бы мучился съ распутной-то женой?
— Всяко бываетъ, другая и худая, лучше хорошей замужемъ живетъ!
— Я думала отецъ-то разсердится и въ домъ мертвую неприметъ?
— Отцовское сердце, матки мои; надсѣлась я давича, плакавши на его глядя, какъ онъ сердечный причиталъ.
— А не слѣдовало бы ее погребать по-христіански, вѣдь безъ покаянія умерла!
— А ты думаешь! жалко бросить, какъ чурку.
— Да и бросили бы, кабы была небогатаго купца дочь, а то вишь богатымъ то, и живымъ и мертвымъ почетъ.
— Чтожь? убита? — кровью вѣнчалась!
— Да вѣдь хорошо, если бы ее безвинно убили, а то за свои грѣхъ и пострадала.
— Глянька, глянька, мачка! на покойницѣ и черевики-та золотомъ вышиты! послышался звонкій голосъ дѣвчонки, ощупывавшей ноги покойницы. — А въ рукахъ то шелковой платокъ.
— Этакую крѣпость Богъ далъ баушкѣ-то! вѣдь не больно плачетъ! а ужь взятушка-то, словно кликуша давеча кричала. А ты видѣла, старушонку-та кривую? Это нянька покойницы; говорятъ, она всему злу виною, она и свела дѣвушку съ злодѣемъ.
— То-то она ужь больно и реветъ, совѣсть значитъ мучитъ.
Такъ судили и рядили Костромскія горожанки, обступивши тѣло Насти.
Вошелъ священникъ съ причтомъ, служить литію, толпа разступилась; вслѣдъ за нимъ двѣ женщины ввели подъ-руки рыдающую Дуняшу; а потомъ двое мущинъ, почти на рукахъ внесли Ивана Ильича. Дарья Алексѣевна пестрымъ платочкомъ утирала глаза. Вошелъ Лука Герасимовичъ, взоры всѣхъ съ участіемъ и любопытствомъ обратились на него. Несчастный женихъ помолился, поклонился тѣлу и заплакалъ; потомъ сталъ въ самый дальній уголокъ, безмолвно утирая слезы. Живчиковъ, въ одни сутки, постарѣлъ десятью годами: волосы его были не причесаны, глаза красны отъ слезъ, и лицо, и кафтанъ казались измятыми, въ бородѣ показалась сѣдина; онъ сдѣлался еще худѣе, еще ниже, потому что не топоршился на цыпочки. Значитъ, онъ не притворно любилъ Настю.
— Не посчастливилось бѣдному! — зашушукали женщины.
— Ни што ему! больно невѣстъ браковалъ: та худа, другая не хороша, вотъ ему и невѣста!
— Позавидовалъ врагъ рода христіанскаго человѣческому счастію! — сказала Ульяна Михайловна,
— Худыя дѣла до добра не доведутъ, отозвался кто-то.
Толпа смолкла. Священникъ началъ служить литію, и когда дьячки, протяжно и заунывно, пропѣли вѣчную память и дымъ кадила смѣшался съ дымомъ погашенныхъ свѣчь, тогда ужь никакая человѣческая сила не могла удержать Ивана Ильича; съ страшнымъ воплемъ отчаянія вырвался онъ изъ рукъ державшихъ его и грохнулся о земь.
— Другъ мой, Настинька! сокровище мое! жемчужина моя дорогая? я не умѣлъ уберечь тебя! я потерялъ тебя на вѣки! прости меня! я одинъ, я одинъ виноватъ! Богъ наказалъ меня за гордыню, я достоинъ, достоинъ этого Настинька! возьми меня съ собою! — кричалъ онъ неистово и рвалъ на себѣ волосы и царапалъ грудь. Потомъ онъ вскочилъ и бросился цаловать на вѣкъ закрытыя глава своей дочери и ея окостенѣвшія руки.
— Сестрица ты моя любезная! для чего оставила ты домъ родительскій! сманила тебя, мою радость, обманщица, змѣя подколодная и предала сырой землѣ! не повѣрю я чтобы тотъ убилъ тебя, кого ты любила, не повѣрю! — вопила Дуняша и билась въ рукахъ державшихъ ея женщинъ.
Такъ плакали тѣ, которые любили Настю, вопли ихъ раздирали сердце и вся толпа плакала на ихъ глядя.
— Что это, дѣвица-то словно кого обвиняетъ? знать старую-то няньку? сказала одна горожанка своей сосѣдкѣ.
— Эхъ, полно родная! она просто ряхнулась.
— А что, не слыхала ты, еще убійцу-та не приводили проститься съ убитой?
— Нѣтъ еще; говорятъ, что приведутъ.
Вдругъ, дверь распахнулась, послышался стукъ ружей и Григорій блѣдный, шатающійся, съ помутившимися глазами, бренча кандалами, вошелъ въ горницу, окруженный конвоемъ. Толпа хлынула въ стороны, наступила глубокая тишина; всѣ глаза устремились на несчастнаго, за нимъ шелъ воеводскій писарь.
По приказанію писаря, Григорья подвели къ тѣлу два солдата. Всѣ уши навострились, чтобы услышать роковое признаніе.
Гриша нѣжно прижалъ свои горячія запекшіяся губы къ холоднымъ, безотвѣтнымъ устамъ своей Насти и тихо прошепталъ:
— А какъ мы любили другъ друга! а какъ мы любили другъ друга! Потомъ поцаловалъ ея очи, щечки, положенныя крестомъ руки. И ни вопля горести, ни слова признанія не вырвалось изъ его груди, не сорвалось съ языка. Было ли то слѣдствіе глубокаго отчаянія любви, которая уже переходитъ за предѣлы земнаго міра, или тихаго помѣшательства? не извѣстно. Вполнѣ ли сознавалъ несчастный свою горькую потерю и свое безвыходное положеніе, трудно рѣшить. Съ помутившимися глазами, съ поникнутой головою, не сказавъ никому ни слова, онъ просидѣлъ цѣлыя сутки не пивши, не ѣвши. При допросѣ, когда спрашивали, за чѣмъ, когда и по какой причинѣ убилъ дѣйицу Настасью Барышникову? онъ только говорилъ: «я любилъ ее и люблю, какъ же вы хотите, чтобы я убилъ ее?»
Когда спрашивали, какимъ образомъ очутился онъ съ трупомъ на большой дорогѣ? Григорій молчалъ Забылъ-ли онъ, что съ нимъ было, или просто не хотѣлъ говорить, и это неизвѣстно.
Воеводскій писарь записалъ слова арестанта, произнесенныя имъ при прощаньи, съ покойницей. И Григорья тѣмъ же порядкомъ вывели вонъ.
— Самъ бы кажется петлю злодѣю затянулъ! прошепталъ Лука Герасимовичъ.
— Своими руками супостата живаго бы въ землю закопала! проговорила вслухъ Дарья Алексѣевна.
— Что, вѣдь кажись кровь-та не брызнула на убійцу? сказалъ кто-то въ толпѣ.
— Кажись нѣтъ! Да у ней у голубушки, чай еще у живой, съ испугу то кровь замерла.
— Да откуда крови быть? говорятъ она задушена, а не зарѣзана.
— Изъ носу бы, или изорта брызнуло, замѣтила одна старуха.
— А что вѣдь Гришка-то-ничего не страшенъ, такой блѣдный.
— А ты думала!.. онъ вѣдь не придорожный разбойникъ, честныхъ отца съ матерью сынъ, да ишь на добро-то зубы разгорались. Охо, хо! дьяволъ-то и горами качаетъ!
Такъ опять принялась шушукать толпа.
— Что же Никитишны-то здѣсь нѣтъ? что она къ намъ не бывала? пошлите за ней! приведите, допросите ее, куда она дѣвала ее, когда ее выманила изъ дому! вскричала вдругъ Дуняша, какъ будто опомнившись. И не успѣла Дуняша смолкнуть, какъ дверь отворилась, и поспѣшно вбѣжала Лузиха, накрытая бѣлой камчатной наметкой, подаркомъ Луки Герасимовича.
— Ахъ, мои батюшки, знать и литіи-то не застала? проговорила она торопливо, и бойко продралась сквозь толпу къ самой покойницѣ
— Ахъ, ты голубушка моя бѣлая, Настасья Ивановна, думано ли, гадано ли, лежать тебѣ на дубовомъ столѣ, гдѣ бы съ женихомъ за столомъ красоваться? проговорила Никитишна, утирая платкомъ глаза. Потомъ она положила три поклона передъ образами, поклонилась въ землю передъ тѣломъ, и раскланялась на всѣ стороны.
Толпа прислушавшаяся къ словамъ Дуняши, теперь съ жадностію разсматривала Лузиху, которую почти весь городъ зналъ.
— Ну-ка батюшка, Иванъ Ильичъ! этакую садѣль принесла твоему родительскому сердцу твоя единородная дочка! только глаза помозолила; пожила на бѣломъ свѣтѣ! заговорила опять Лузиха, обращаясь къ сидѣвшему на лавкѣ Ивану Ильичу. Барышниковъ горько улыбнулся, Живчиковъ покачалъ головою, Дарья Алексѣевна сотворила молитву; а Дуняша что-то хотѣла сказать.
— Словно живая лежитъ, моя родимушка! глазоньки плотно сжала, словно уснула, а губоньки словно ухмыляются, сударка ты моя! продолжала Лузиха, подойдя опять къ тѣлу. И словечка не промолвитъ; прости же моя красавица! И съ этимъ словомъ Никитишна поцаловала покойницу. Вмигъ лицо Насти, какъ у живой покрылось яркимъ румянцемъ, и струйка алой крови брызнула фонтаномъ изъ носу, на бѣлую камчатную наметку убійцы (48).
— Убійца! злодѣйка! душегубка! раздалось со всѣхъ сторонъ, и вблизи стоявшая Савишна первая схватила Лузиху за руку.
Иванъ Ильичъ быстро всталъ съ мѣста; бывшіе въ горницѣ мущины окружили преступницу.
— Ты ее погубила? ты убила дочь мою, спросилъ тихо, но грозно горестный отецъ.
— Виновата! мой грѣхъ ко мнѣ пришелъ, попутала кровь христіанская! отвѣчала поблѣднѣвъ, но совершенно спокойно Лузиха.
Лука Герасимовичъ, случившійся тутъ Гаврило Семеновичъ и Потапъ, скрутили руки убійцы.
— Не вяжите меня, не крутите, ведите такъ куда слѣдуетъ, я не убѣгу; я виновата, я сманила изъ дому родительскаго Настасью Ивановну, я ее ограбила, я задушила ее, винюсь предъ вами православные въ грѣхъ моемъ. Я виновата, а Григорій Безродный не зналъ, не вѣдалъ, ни сномъ, ни духомъ. А имѣніе наше все въ моей клѣти, оно цѣло, говорила Лузиха.
Женщины всѣ подальше отхлынули отъ душегубки.
— Будьте свидѣтелями православные! воскликнулъ Живчиковъ, обращаясь къ толпѣ.
Женщины робко переглянулись и нѣкоторые изъ нихъ поблѣднѣли.
— Вотъ-те на! пожалуй теперь въ воеводскую канцелярію потянутъ? зашептали онѣ и одна по одной стали выбираться изъ горницы.
— Я это батюшка передъ судомъ скажу, что говорила теперь, цѣлыя сутки я какъ въ огнѣ мучилась, кровь недавала мнѣ покоя, сказала Лузиха.
Тотчасъ она была отправлена въ судъ, и тамъ вторично призналась въ своемъ преступленіи; была закована въ кандалы и отправлена въ острогъ.
На третій день похоронили Настю, весь городъ былъ на выносѣ. Только у всѣхъ и толковъ было, что объ этомъ казусномъ дѣлѣ.
— Я тебя поведу Дарья Алексѣевна, молвила Ульяна Михайловна, когда гробъ Насти выносили изъ дому.
— Я, дружокъ, и сама пойду, слава Богу, ноги не отнялись, отвѣчала старушка.
— Я теперь спокойнѣе, пусть же страдаетъ виноватый, чѣмъ правый, думала Дуняша.
XVIII.
[править]Зима проходила, слухи и толки о убійствѣ Насти, стали смолкать въ городъ. Иванъ Ильичъ не могъ забыть своего горя; не такъ усердно онъ предавался теперь торговля; иногда сутки по трои не видали его въ лавкѣ; за то онъ усердно молился Богу, за каждой службой его можно было видѣть въ соборъ, скромно стоящаго на колѣнкахъ у задней стѣны, и щедро одѣляющаго нищихъ при выходъ изъ церкви.
Дуняша все по прежнему грустила о подругъ, но уже рѣже плакала. Дарья Алексъевна по прежнему хлопотала, стряпала и бранила Фетинью. Одна Фетинья вѣрна была своему горячему горю. Если всѣ уходили изъ избы, она садилась на лавку, и обнимая свою сѣдую голову, начинала выть, и причитать въ голосъ, называя Настю самыми нѣжными именами и взывая къ ней, что бы она взяла къ себѣ ея безродную и горемычную. Когда же всѣ домашнія были дома, тогда старуха уходила въ старую избу и тамъ давала полную волю слезамъ своего единственнаго глаза. Порою она совсѣмъ пропадала и тогда Потапъ, посланный ее отыскивать, приводилъ прямо съ могилы Насти. По временамъ она посѣщала горемычную Ирину Михайловну, и сойдясь объ старухи горько плакали, повѣряя другъ другу свое задушевное горе. Словомъ, Фетинья считала сама себя нѣсколько участницей въ смерти Насти. Она дала себѣ обѣщаніе выходить всѣ святыя мѣста будущей весною, и просила на то позволенія хозяина. Иванъ Ильичъ далъ ей вольную.
Когда прошло шесть недѣль послѣ смерти Насти, Живчиковъ опять положилъ въ карманы кафтана платки, опять подкруглилъ бороду и началъ душиться, умываться разными мылами и ходить на цыпочкахъ; словомъ женишиться. Значитъ и его горесть прошла? Ничто не вѣчно подъ луною.
А Лузиха и Гриша все еще были въ острогъ. Любопытные ходили смотрѣть на нихъ; но Григоріи почти никогда не выходилъ на дворъ; пища принесенная матерью, или присланная потихоньку отъ Дарьи Алексѣевны Дуняшею съ Фетиньей, стояла не тронутая по нѣскольку сутокъ. Когда приходила къ нему плачущая Ирина Михайловна, онъ не глядѣлъ на нее, не поднималъ головы, и на всѣ ея слова, отвѣчалъ только вздохами. Онъ ничего никогда не требовалъ, ни съ кѣмъ не говорилъ и сознавалъ-ли онъ самъ себя неизвѣстно. За то Лузиха подходила къ узкой протесинѣ, около которой по праздникамъ толпился народъ, и съ искреннимъ раскаяніемъ разсказывала исторію о убійствѣ Насти. Часовые часто видѣли ее со слезами молящуюся Богу; судьи слышали ее признающуюся чистосердечно въ злодѣяніи, и требующую немедленно самой жестокой казни. При допросахъ она только одного своего племянника Лисицу показывала сообщникомъ; но Лисица скрылся и сыщики ни гдѣ не могли его найти. Про Аграфену она говорила, что она ничего незнала, ни во время совершеннаго убійства, ни послѣ того. Но Григорья совсѣмъ оправдала.
Казалось и надобно бы было освободить его особенно послѣ того, какъ Лузиха и на исповѣди старалась всѣми силами оправдать его; но не ясныя отвѣты Гриши, и его загадочное появленіе на большой дорогѣ, удерживали его въ тюрьмѣ. Пытали или нѣтъ Гришу при допросахъ, по тогдашнему обычаю, преданіе молчитъ; только на его бѣльѣ, которое Ирина Михайловна брала мыть домой, не разъ замѣчала кровавыя пятна.
Разъ какъ то Ворона и Лопата, пировали въ сулѣ, конечно на счетъ послѣдняго; и когда въ головѣ перваго порядочно зашумѣло, то онъ, благодаря товарища за угощеніе, вздумалъ за такое добродушіе и дружбу заплатить полною откровенностію и разсказалъ Ильѣ все происшествіе подъ завѣтною сосною въ роковую ночь, не умолчавъ и о томъ, какъ Григорій нечаянно наткнулся на трупъ Насти, какъ бѣжалъ за нимъ съ страшною ношею, и какъ онъ отъ него уѣхалъ. Потомъ Ворона заставилъ Илью побожиться, что ни кому не скажетъ. Илья божился усердно; и только что вышелъ изъ кабака, отправился прямо къ Иринѣ Михайловнѣ и сообщилъ ей подробно эту, облегчающую судьбу Григорья, новость. Не смотря на то, что былъ подъ-хмѣлькомъ, Илья Яковличъ, любящій искренно Григорья, уговорилъ старушку объявить слова Вороны. Старушка съ радостію бросилась въ воеводскую канцелярію. Въ тотъ же день Ворону и Илью потребовали въ судъ.
И Иванъ Иванычъ, трепеща отъ страха, разсказалъ все то, что разсказывалъ Илья. Поѣхали на мѣсто и вырытая подъ сосною, большая яма, подтвердила справедливость его словъ; выходя изъ суда, Ворона погрозилъ Ильѣ кулакомъ и выговорилъ слово, какое только можетъ выговорить языкъ человѣческій. Но Илья только улыбнулся, и махнулъ своей огромной ручищей, радуясь въ душѣ, что онъ можетъ быть будетъ орудіемъ освобожденія Григорья. Однако Ворону посадили въ острогъ, потому что онъ въ мнѣніи народномъ слылъ колдуномъ и кладоискателемъ, словомъ въ связи съ нечистою силою. Судъ присудилъ Ворону, какъ колдуна, высѣчь плетьми на выпускъ, а Григорья, какъ его сообщника, или ученика подвергнуть тому же наказанію и выпустить. Ихъ и высѣкли, но изъ острога невыпускали. Такъ какъ на всякомъ шагу человѣческой жизни нужны деньги, а паче на первомъ шагу изъ острога на волю; и такъ какъ золото Ивана Иваныча еще скрывала земля, а у Григорья и его матери также не было гроша за душою, то наказанные кладоискатели сидѣли подъ замкомъ, до поры до времени.
Въ одинъ изъ теплыхъ, свѣтлыхъ весеннихъ дней, послѣ Пасхи, Савишна съ Ульяной Михайловной, сойдясь на соборной паперти, разсцаловались.
— Слышала-ли Ульяна Михайловна? вѣдь говорятъ завтра Никитишну казнить будутъ? пойдешь ли глядѣть? спросила Савишна.
— Господи помилуй, страсти какія! проговорила вздрогнувъ Ульяна Михайловна, и перекрестилась.
— Говорятъ, что такъ: я пойду погляжу!
— Да я вотъ что слышала, говорятъ, что отъ Государыни милостивый указъ присланъ, будто смертной казни не будетъ, проговорила шопотомъ Ульяна Михайловна, робко озираясь по сторонамъ.
— Ой ли! не можетъ быть?
— Право слово; я съ воеводскаго двора слышала.
Въ это время проходилъ мимо ихъ, румяненькій старичекъ, братъ Дарьи Алексѣевны.
— Дядюшка! (этотъ старичокъ какъ-то съ разныхъ сторонъ очень многимъ доводился дядюшкой). Дядюшка, не слыхалъ-ли ты чего новенькаго? вѣдь ты въ Маистратѣ служишь.
— Ой, какая любопытная! все станешь знать скоро состарѣешься! отвѣчалъ дядюшка весело раскланиваясь съ нашими знакомыми.
— Право говорятъ, будто новый указъ, будто вѣшать небудутъ? спросила опять Савишна.
Дядюшка погрозилъ пальцемъ, потомъ сказалъ шопотомъ:
— Есть-то есть, только объ этомъ кричать нельзя племянница.
— Ну, что? ты мнѣ не вѣрила, прошептала Ульяна Михайловна.
— Стало быть Лузиху не повѣсятъ, дядюшка? спросила Савишна.
— Это еще неизвѣстно; указъ въ секретѣ подъ сукномъ. (49) А Лузихѣ говорили, что дескать можно повременить, а тамъ подвести подъ милостивый указъ. А все потому, что имѣніе то ея не добромъ нажитое въ подъяческіе карманы перешло, да и въ воеводскій можетъ малая толика попала; ну такъ нѣтъ, сама не хочетъ, проситъ казни скорѣе, да и разъ, сказалъ дядюшка скороговоркою и пошелъ скорымъ шагомъ, стараясь отвязаться поскорѣе отъ любопытной племянницы. Проходя мимо воеводскаго дому, дядюшка увидѣлъ одного изъ служителей Фемиды, въ кожанномъ засаленномъ нѣмецкомъ картузѣ, изъ подъ котораго висѣла косичка, не болѣе мышинаго хвоста, однако смазанная сальцемъ и посыпанная мучкою вмѣсто пудры. По сторонамъ косички висѣли два кошелька, вѣроятно во время оно бывшіе черными, а теперь преобразившіеся въ бурые; которые, какъ ослиныя уши похлопывали по засаленному воротнику, васъ получить за труды и за ходатайство. Я самъ, я самъ лично просилъ воеводу за твоего сына, говорилъ онъ нагло, удерживая Ирину Михайловну за рукавъ.
— Милостивецъ ты мой, чего же желаетъ твоя душенька? спросила робко старушка.
— Да ходь тово… хмъ, рублевикомъ-то надобно вамъ меня ноблагодарствовать.
— Благодѣтель ты нашъ, не то одинъ, пять рублевиковъ съ радостію бы тебѣ дала, да ихъ то нѣтъ; повѣришь ли Богу, сынъ въ острогѣ былъ, послѣдніе животы изъ коробки вытащила, подъячимъ въ судъ не мало передавала, караульнымъ солдатамъ переносила, со всѣмъ ввелась. Вотъ не обезсудь, все тутъ есть, все тебѣ кормилецъ отдаю Ирина Михайловна достала изъ карчана кожанную мошенку и высыпавъ изъ нея на ладонь нѣсколько мѣдныхъ алтынъ, съ низкимъ поклономъ подала ихъ подъячему. Копѣечкинъ взялъ деньги, взглянулъ на нихъ съ презрѣніемъ и пустивть ихъ въ карманъ, направилъ шаги свои къ лапотному ряду; гдѣ зеленая елка привѣтно манила къ себѣ всю воеводскую мцелярію.
Уныло гудѣлъ соборный колоколъ, навѣвая грусть на сердце тѣхъ, кто оставался дома. Напротивъ, толпы собравшіяся на печальное позорище жужжали какъ пчелы, на всѣхъ лицахъ было написано любопытное ожиданіе. Тѣснѣй и тѣснѣй сдвигались толпы вокругъ висѣлицы; всякій карабкался на валъ; но вскорѣ не было ужь никакой возможности попасть туда, и потому опоздавшіе наполнили собою пересохшій ровъ и все пространство Кремля. Но по дорогѣ отъ висѣлицы къ острогу, толпы не смѣли останавливаться, то и знай разгоняемыя драгунскими нагайками.
— И ты здѣсь, Ульяна Михайловна? спросила Савишна, столкнувшись съ ней на валу.
— Охъ, ужь и не говори! пошла да и сама нерада, боюсь, а выдраться теперь отсюда никакъ нельзя, отвѣчала Ульяна Михайловна, избѣгая встрѣтить взоромъ висѣлицу.
— Всѣ наши здѣсь: и Дарья Алексѣевна и Фетинья притащилась. Авдотья Ивановна было съ дуру просилась, даже плакала, на силу уговорили; да какъ можно дѣвицу въ этакое соймище вести, сама посуди? А кривую, старую дуру, не могли уломать, чтобъ дома осталась, уцѣпилась за Дарью Алексѣевну да и разъ, проговорила Савишна.
— Не были вы въ острогѣ? спросила подошедшая попадья, говорятъ, къ осужденной допускаютъ прощаться всѣхъ, кто пожелаетъ.
— Ой, какая ужасть! да я и взглянуть-та теперь на Лузиху боюсь, отвѣчала Ульяна Михайловна.
— Я матушка не знала, а то сходила бы; кто знаетъ, Никитишна можетъ и сердита на меня, вѣдь, кажись, я первая и схватила ее, какъ Настинькина-то кровь на злодѣйку брызнула, подхватила Савишна.
— Я сама хотѣла сходить, да просто страхъ обуялъ, такъ;и вернулась, сказала попадья.
— Чай скоро выведутъ? спросила Ульяна Михайловна.
— Я думаю; попъ-то мой сейчасъ пошелъ се исповѣдовать.
— Ужь совсѣмъ осужденную одѣли; я видѣла, вмѣшалась одна молодица.
— Охъ, мои батюшки! совсѣмъ запыхалась! ты Савишна, дружокъ, все у меня въ глазахъ была, вдругъ пропала; бѣжала я, бѣжала, да чуть въ ровъ не упала, говорила Дарья Алексѣевна едва переводя духъ. Ахъ, матушка, Ульяна Михайловна, а я васъ и не вижу! И старушка перецаловалась съ ними.
— Этакой столбъ верстной! всталъ, прости Господи; посторонись батька! словно не видитъ, что за нимъ женщины стоятъ, говорила Дарья Алексѣевна, толкая высокаго мущину.
Мущина обернулся.
— Ахъ, Гаврила Семенычъ! все-ли въ добромъ здоровьи? я тебя, дружокъ, и не узнала.
— Здравствуй Дарья Алексѣевна! глянька, народу-та видимо невидимо! проговорилъ Гаврило Семенычъ, водя пальцемъ во всѣ стороны.
— Глупъ, дрожокъ, русскій народъ! ну, чего лѣзетъ смотрѣть? словно невидаль какая? прямыя дураки! замѣтила Дарья Алексѣевна.
— И мы съ тобой въ томъ же числѣ, сказалъ подошедши дядюшка, братъ Дарьи Алексѣевны.
— Отчего мы. въ томъ числѣ, дружокъ? мы совсѣмъ другое дѣло; напримѣръ: вѣдь мою внучку-то уходила злодѣйка.
— А слышалъ-ли ты Гаврила Семенычъ, вѣдь Гришку-то сегодня изъ острога выпустили? сказалъ румяный старичекъ.
— Ой-ли? я не вѣрю? такъ стало быть его сегодня казнить не будутъ!
— Казнить? да его оправдали.
— Жаль мнѣ, жаль, что ворогъ отъ висѣлицы ушелъ, а то я поглядѣла бы, какъ онъ станетъ болтаться, да и сказала бы: по-дѣломъ, молъ, вору и мука, сказала Дарья Алексѣевна.
На подмосткахъ, на которыхъ утверждена была висѣлица, расхаживалъ рослый, плечистый дѣтина. Онъ пробовалъ крѣпка-ли веревка; потомъ приставилъ къ одному изъ столбовъ лѣсенку и съ нетерпѣніемъ сталъ поглядывать въ ту сторону, гдѣ былъ острогъ.
— Ведутъ! ведутъ! раздалось въ переднихъ рядахъ народа и драгунъ съ нагайкою появился на валу. Всѣ попятились, чтобъ пропустить грознаго блюстителя порядка. Вдругъ въ толпѣ раздался пронзительный визгъ и Фетинья съ окровавленнымъ лицемъ предстала передъ глаза своей хозяйки. Ее задѣла драгунская нагайка.
— Лукавый тебя принесъ сюда, прости Господи! сидѣла бы дома, а то и другой-та глазъ потеряешь? говорила сердито Дарья Алексѣевна.
Опять раздалось, громче прежняго:
— Ведутъ! И осужденная, окруженная стражею, показалась на валу. Она шла твердой и спокойной походкой. Сверхъ зеленаго луданнаго (60) сарафана и бѣлой камчатной наметки, на которой еще виднѣлись капли Настиной крови, на Лузихѣ былъ надѣтъ полотняный саванъ. При видѣ ея всѣ ахнули и отступили назадъ. Явился секретарь воеводской канцеляріи въ напудренномъ парикѣ и трехъугольной шляпѣ. Преступница, съ помощію палача, вошла на помостъ. Секретарь снялъ шляпу, окинулъ взоромъ народъ и согнулъ спину.
— Шапки! шапки долой! раздался зычный голосъ драгуна. Вмигъ всѣ мужскія головы обнажились. Савишна хватилась было за свои кокошки, но опомнилась.
Секретарь откашлялся и звонкимъ голосомъ, съ разстановкою, прочелъ приговоръ. Лузиха выслушала его спокойно, наклонила голову; но окончаніи перекрестилась, приняла въ обѣ руки пылающія пуки желтыхъ восковыхъ свѣчь и начала кланяться на всѣ стороны. Лице ея было блѣдно, но спокойно, глаза впали и лишились своего зловѣщаго блеска, губы посинѣли и трепетали.
— Простите вы меня, отцы и братія, сестры и сродницы, знаемыя и незнаемыя! простите меня всѣ, кому я досадила словомъ или дѣломъ. Помолитесь за упокой грѣшной души моей! мзду пріемлю по грѣхомъ моимъ. Простите меня небо и свѣтила небесныя и ты мать, сырая земля! не было на тебѣ грѣшницы, меня окаяннѣе, и ты возопіяла къ Богу! — Такъ говорила Лузиха и кланялась народу. По щекамъ ея текли слезы, руки обливалъ горячій воскъ. Когда она смолкла, женщины плакали на-взрыдъ, а мущины утирали глаза. Преступница взглянула въ толпу и увидѣла нашихъ знакомокъ.
— Прости меня, Дарья Алексѣевна и попроси Ивана Ильича, чтобы онъ простилъ меня грѣшницу! жизнь за жизнь, кровь за кровь, вотъ она, вотъ кровь неповинная! И Лузиха показала на кровавыя пятна на своей наметкѣ. Неужто мое покаяніе и позорная смерть не смоютъ этого пятна, съ окаянной души моей?
— Смоетъ! смоетъ! только молись, Никитишна, только усерднѣе: милосердію Божію нѣсть предѣловъ, послышался голосъ въ толпѣ. Всѣ оглянулись и увидѣли Кузьмича на краю вала. Вскорѣ драгунская нагайка спровадила его въ ровъ.
— Прости меня матушка попадья! Ульяна Михайловна! Савишна! Фетиньюшка! Григорій Степанычъ! Ирина Михайловна! да я васъ не вижу! Груня! гдѣ ты моя Груня? продолжала преступница, всѣ мои други и недруги, вси! вси!
— Что больно раскудахталась, чай наболталась на своемъ вѣку? сказалъ палачь и схватилъ ее за руку, чтобъ ввести на лѣсенку. Лузиха перекрестилась и вошла, вмигъ. Накинуто было роковое ожерелье на шею преступницы, палачь потянулъ за другой конецъ веревки и отдалъ лѣсенку. Лузиха страшно захрапѣвъ, закачалась въ воздухъ.
Народъ ахнулъ и отступилъ, и отъ ужасу, и отъ тѣсноты многіе попадали въ ровъ (51).
Казнь свершилась и она была послѣдняя въ Костромѣ.
Толпы разбрелись, одинъ Кузьмичъ сидѣлъ недалеко отъ висѣлицы и протяжно пѣлъ вѣчную память.
— Упокой Господи ея душу, говорила Савишна, крестясь и сходя съ валу. А что, Ульяна Михаиловна, видѣла ли ты, какъ у Никитишны глаза-то выкатились? знать духъ въ горлѣ сталъ спираться?
— Охъ, не говори! такія страсти и ужасти, долго по ночамъ бояться буду.
— А я просто зажмурилась, да такъ все время и простояла, сказала попадья. А ты Дарья Алексѣевна не испугалась?
Дарья Алексѣевна зѣвнула, перекрестила ротъ и отвѣчала: туда ей и дорога, злодѣйкѣ.
— А сама плакала! я видѣла, что ты плакала, что притворяешься Дарья Алексѣевна? сказала Савишна.
— Кто, я? я такъ, отъ страху платкомъ закрылась, а что мнѣ плакать — то по вражьей дочери? вѣдь не родня какая была, сказала Дарья Алексѣевна, плюнувъ.
Въ это время на соборномъ погостѣ Иванъ Ильичъ одѣлялъ нищихъ деньгами.
Въ тотъ же вечеръ помощникомъ палача и двумя солдатами, Лузиха снята была съ висѣлицы. И вскорѣ тощая кляча тащила уже сосновую колоду, которая приняла бренные остатки казненной. За нею шелъ Кузьмичъ, единственный провожатый. Съ такой печальной процессіей встрѣтился Афонасьичъ.
— Упокой Господи рабу свою Наталію, проговорилъ онъ, снявъ шапку и крестясь. Вотъ кабы своей-то смертію умерла, такъ мнѣ бы можетъ заказали псалтырь читать? а теперь… онъ махнулъ рукою и пошелъ свой дорогой.
На другой день читанъ былъ милостивый указъ, отмѣняющій смертную казнь.
XIX.
[править]Избушка Лузихи была на глухо заколочена, послѣ смерти своей хозяйки, потому что Аграфена не хотѣла тутъ оставаться и перешла въ свой прежній домъ, изъ котораго Илья въ ея отсутствіе все успѣлъ вытаскать. Но, не смотря на это, онъ пришелъ къ женъ, тащилъ остатки, что попало въ кабакъ и колотилъ жену не на животъ, а на смерть, за дѣло и безъ дѣла. Бѣдная баба теперь молчала и плакала; ей не куда, не къ кому было идти. — За что же ты, Илья Яковличъ, теперь бьешь жену; вѣдь она со всѣмъ переродилась, смотри-ка водой не замутитъ! говорила иногда Ирина Михайловна, когда онъ заходилъ къ Безроднымъ.
— Да такъ, руку наложилъ, она и расходилась лиха бѣда руку наложить; а впрочемъ мы не худо живемъ, дай Богъ всякому такъ жить; ни я отъ ея, ни она отъ меня никого не имѣемъ, отвѣчалъ Лопата.
— Оно такъ, все хорошо, да жаль что синяки-та съ лица у бабы не сходятъ.
— Эхъ, ты старушка Божія! ни чего ты понять не хочешь! кого люблю того и бью! И это былъ всегдашній отвѣть Ильи Яковлича.
Лѣто проходило, Григорій сталъ поправляться, но всегда грустный и задумчивый, казалось постарѣлъ нѣсколькими годами вдругъ. Любовь и заботливость его теперь исключительно обратились на мать; онъ съ жаромъ принялся за отцовское ремесло, чтобъ доставить любящей, сердобольной старушкѣ все, что только можно было доставить трудами. Ирина Михайловна, отъ души радовалась, глядя какъ сынъ ея, въ длинный октябрьскій вечеръ, сидѣлъ на мѣстѣ отца и починивалъ сѣти; порою ихъ навѣщалъ Афонасьичъ; приходя по вечерамъ, онъ приносилъ, то прологъ, то четь-менею и прочитывалъ имъ житія святыхъ, приводя въ умиленіе мать и сына. Иногда заходила къ нимъ Фетинья, возвратившаяся изъ Кіева, и несмотря на вольную, не хотѣвшая разстаться со своими старыми хозяевами. Такъ время шло.
Наступила зима и слово «наборъ» стрѣлою пронеслось по городу и многихъ заставило задуматься; особенно тѣхъ, кто что нибудь зналъ за собою, потому что очереди тогда не было, общество сдавало въ рекруты людей заподозрѣнныхъ въ чемъ нибудь: въ воровствѣ, пьянствѣ, неплатежѣ подушины и проч., отнимая такимъ образомъ иногда единственнаго сына у матери. За то люди честные и особенно богатые ни чего не боялись. Часто шелъ и честный, но бѣдный человѣкъ, подъ красную шапку, единственно потому, что кто нибудь изъ членовъ Магистрата, или распорядителей набора, имѣли на него какое нибудь личное неудовольствіе.
— Кого-то нынче забрѣютъ? спрашивали другъ друга Костромичи и почесывали затылки. Но тѣ, которые не думали отвертѣться, давно уже навострили лыжи: то по другимъ городамъ, деревнямъ и по монастырямъ на богомолье; которымъ же нельзя было далеко отлучиться, тѣ приготовляли разныя лазейки и норки дома на случай прихода городскихъ сотскихъ и сыщиковъ Разумѣется спрятавшіеся отъ настоящаго набора, оставались цѣлы и невредимы до будущаго (укрывательство невмѣнялось имъ въ вину, а иногда и отъ будущаго успѣвали скрыться, и другой прятался такъ всю жизнь свою, доживая до старости.
— Какъ ты думаешь, кого нынче брать, старинушка? ты старый конь, не въ первые здѣсь служишь, сказалъ Лука Герасимовичъ, засѣдая въ Магистратѣ и обращаясь къ румяному старичку, брату Дарьи Алексѣевны.
— А кого? Есть у меня на примѣтѣ: въ первую голову молодчикъ! отъ кабака до кабака ходитъ, подушины не платитъ. Ты знаешь Ильюшку Лопату? проговорилъ старикъ.
— О! это что у Ивана Ильича въ прикащикахъ былъ? Знаю такъ и записывать?
— Разумѣется!
— Запиши, Ѳома Ѳэмичъ: Илья Лопата, жительство имѣетъ на воскресенской горѣ.
Ѳома Ѳомичъ, подъячій въ родѣ Копѣечкина, записалъ со словъ Луки Герасимовича.
— Вотъ еще есть богопротивный колдунъ Ванька Ворона, и въ церковь-то Божью, только объ Рождествѣ да о Пасхѣ ходитъ; съ нечистымъ знается и клады отыскиваетъ. Ну знаете, что еще вмѣстѣ съ Гришкой Безроднымъ сѣченъ за колдовство? сказалъ Гаврило Семенычъ.
— Знаю, да куда онъ годится? и малъ и щедушенъ, не пойдетъ! сказалъ Живчиковъ.
— Ужь и не пойдетъ? авось пойдетъ! что намъ? былъ бы записанъ, проговорилъ старикъ.
— А зловредный, самый зловредный! людей портитъ! замѣтилъ Гаврило Семенычъ.
— Кого же испортилъ?
— Да Ульяна Михайловна разсказывала, тамъ какую-та ихную сосѣдку.
— Да только напрасно мы трудимся: коли колдунъ, такъ и сыщики не сыщутъ, глаза всѣмъ отведетъ, сказалъ Живчиковъ.
— Не сыщутъ, такъ не сыщутъ, а записать надобно. Ѳома Ѳомичъ, пиши: Иванъ Ворона, живетъ у Алексія Божія человѣка, изба на огородѣ. Да что тутъ, Лихачевъ отыщетъ и на-днѣ моря, сказалъ старикъ.
Подъячій записалъ; а сотскій или разсыльный, посадскій Лихачевъ, молодой коренастый парень, съ плутовскими глазами и ухватками, стоявшій у дверей, самодовольно улыбнулся.
— Ну, Ѳома Ѳомичъ! теперь записывай: Григорій Безродный, жительство имѣетъ на воскресенской горѣ, проговорилъ Живчиковъ, приподнявшись на стулѣ.
— Что ты, Лука Герасимычъ! вѣдь Гришутка одинъ сынъ у матери! куда старуха-то пойдетъ! возразилъ Гаврило Семенычъ.
— Много такихъ одиночекъ наберется, разбойниковъ, да негодяевъ! дѣло извѣстное: кабы не онъ, такъ и Настасья-то Ивановна жива бы и здорова была и до сей поры.
— Да вѣдь онъ въ этомъ дѣлѣ совсѣмъ оправдался? Не грѣши напрасно Лука Герасимычъ, сказалъ старичекъ.
— Я и не говорю, что онъ убійца, да все же судъ ошельмовалъ его и наказалъ за то, колдовству учился, клады доставалъ. Пиши, Ѳома Ѳомичъ!
Ѳома Ѳомичъ занесъ въ роковой списокъ имя Григорья Безроднаго. Сочлены Луки Герасимовича не протестовали.
Долго длилось засѣданіе, много имянъ незнакомыхъ намъ записалъ Ѳома Ѳомичъ. Наконецъ всѣ стали расходиться.
— Худо вотъ что у насъ: прежде поры времени, вдругъ заговорятъ: наборъ, наборъ, и откуда эти слухи пойдутъ? ума неприложу, а по моему бы прежде объявленія указа, да и накрыть тѣхъ, кто нуженъ, а то теперь половины не отыщешь! говорилъ Лука Герасимовичъ.
— Эхе, хе! отыщемъ батюшка! вѣдь ужь я старый ловецъ та; сколько наборовъ пережилъ, не уйдутъ отъ меня; самъ пойду съ сыщиками, вездѣ пронюхаю, всѣ норки откопаю, говорилъ румяный старичекъ, въ восторгѣ потирая руки.
На третій день послѣ этого, Ворона, въ самыя сумерки, запыхавшись, быстро вбѣжалъ въ свою избушку.
— Знаешь-ли что Максимовна? ты слышала, что наборъ объявили? меня ищутъ, не знаю что дѣлать, развѣ въ деревню тягу дать?
— Такъ за чѣмъ дѣло? спросила хладнокровно и отрывисто Максимовна, не пошевелись даже на своей квашнѣ.
— Поздно, боюсь, куда пѣшій пойдешь? особливо по Галичской дорогѣ, мимо этой проклятой сосны; да тутъ пожалуй и Барышникова дочка покажется?
— Этакой трусъ!
— Трусъ! хорошо тебѣ въ избѣ-то сидя храбриться! Я сей часъ былъ съ Ильюшей въ сулѣ, вотъ тамъ былъ Магистратскій подъячій и разговорился, да и ну разсказывать, кто изъ горожанъ къ набору записанъ.. Въ томъ числѣ и я услыхалъ свое имя.
— Хе, хе, хе, осклабилась Максимовна.
— Что зубы та скалишь?
— Вотъ ужь некрутъ будешь, нечего сказать хе, хе, хе!
— Да какъ вотъ нагрянутъ сыщики, да скрутятъ, а послѣ скажутъ: лобъ! тогда и смѣхи хи, хи! и другое запоешь, погасика лучину та, шутка въ сторону, а меня такъ что-то и подмываетъ, сказалъ Ворона, робко озираясь на окно.
Огонь былъ погашенъ.
Въ это время четверо мущинъ, гуськомъ, не въ дальнемъ другъ отъ друга разстояніи, шли къ избушкѣ Вороны. Огородъ уже былъ пустъ, только кочки срубленной капусты, оставшіяся на замерзшихъ грядахъ, затрудняли ихъ шествіе, тѣмъ болѣе, что на небѣ не было ни звѣздъ, ни мѣсяца и они очень частенько спотыкались.
Тихо подкрались они къ избушкѣ и остановились, долго осматривались, долго прислушивались; тишина была совершенная, которую не нарушалъ даже лай собакъ.
— Что это? какъ по улицѣ шли словно огонь въ окнахъ казался, а теперь ничего нѣтъ? замѣтилъ высокій, худощавый мущина.
— И я видѣлъ, и я… и я! отозвались остальные трое.
— Погасили и вся штука; да вѣдь стараго воробья на мякинѣ не обманешь. Попробуемъ говорилъ низенькій старичекъ, потирая руки. Останьтесь братцы всѣ возлѣ стѣны, да поплотнѣе прижмитесь, я постучусь. Если отопрутъ, одинъ ступай со мной, одинъ останься у дверей, а четвертый гляди на крышу да на трубу, колдунъ-та хитеръ, пожалуй и въ трубу вылетитъ. Распорядясь такимъ образомъ, старикъ постучался.
Долго не было отвѣта, наконецъ на третій его стукъ, спросилъ басистый голосъ Максимовны.
— Какой лукавый тамъ возится?
— Здѣсь живетъ Иванъ Иванычъ Ворона?
— Здѣсь; на кой прахъ тебѣ его?
— Нужно, значитъ надобность есть. Отопри голубушка?
— Его дома нѣтъ!
— Все равно. Ты сожительница, что-ли его? я и съ тобой переговорю.
— Ну, говори!
— Да отопри? что я съ тобой на весь міръ крещеный, что ли стану кричать, чтобы сосѣднія собаки слышали.
Максимовна вздула огонь и отперла. Вмигъ проворный старичекъ юркнулъ въ сѣни, за нимъ бросился Гаврило Семенычъ и не наклонясь расшибъ себѣ голову.
— Да гдѣ же сожитель то твой, лебедь моя бѣлая? мнѣ бы самому съ нимъ нужно переговорить, говорилъ старикъ, входя въ избу и быстро озираясь по сторонамъ. Гаврило Семенычъ только охалъ и поглаживалъ голову. Старикъ какъ-то особенно свиснулъ, и одинъ изъ оставленныхъ наружѣ сторожей явился ему на помощь. Тогда уже безъ всякой церемоніи принялись сыщики заглядывать во всѣ углы, перебирать тряпье, щепы и старую обувь, шарить на печи и на полатяхъ, подъ лавками, на чердакъ и въ сѣняхъ; но Ивана Иваныча ни гдѣ не могли сыскать.
— Вотъ дѣло говорилъ Живчиковъ, что глаза отведетъ, такъ и есть! шепталъ старичекъ.
— Я говорю вамъ, что его дома нѣтъ, говорила спокойно Максимовна, сидя на опрокинутой квашнѣ. На этотъ разъ она не пряла, а сшивала какія-то разноцвѣтныя лоскутья, вѣроятно для одѣяла.
— Вѣдь Кутьинъ сказалъ, что Ворона въ сумеркахъ былъ въ сулѣ; только потому не схватилъ его Кутьинъ, что былъ одинъ, за то онъ пошелъ слѣдомъ и видѣлъ, какъ онъ прошелъ домой.
«Кудаже онъ дѣвался» проговорилъ соцкій, который продолжалъ поиски со старикомъ.
— Ну, дѣлать нечего! на сей разъ такъ и быть, не нашелся, проговорилъ старичекъ, выходя изъ избы. Шедшій за нимъ Гаврило Семенычъ опять застоналъ, схватившись за голову.
— Что ты Гаврила Семенычъ?
— Охъ, мои батюшки! проклятыя двери! всю головушку разбилъ, отвѣчалъ Гаврило Семенычъ.
— Я не знаю, за чѣмъ ты съ нами таскаешься? сидѣлъ бы лучше на печкѣ; плохой ты намъ помощникъ, Гаврила Семенычъ, сказалъ насмѣшливо старикъ.
— Какъ же можно, чтобы я не ходилъ съ вами! вѣдь я служу и принималъ присягу, не щадить живота, и я исполняю то, что должно, отвѣчалъ Гаврила Семенычъ.
— То-то и есть! не щадить живота, а вотъ какъ голову-та разшибъ, такъ и заохалъ, — сказалъ старикъ. А что Никита, ты ничего около избы та не видалъ? — спросилъ онъ сторожа, который былъ на волѣ.
— Видѣлъ я только, что черная кошка по крышѣ бѣгала. Мяукала, мяукала, соскочила да и тягу; хотѣлъ я вамъ вскричать, да языкъ просто отнялся, знать это самъ колдунъ и есть'! отвѣчалъ робко сторожъ.
— Такъ и есть! это онъ самый; дѣло говорилъ Лука Герасимычъ, что глаза отведетъ, вотъ онъ глаза-то и отвелъ, проговорилъ старикъ, оставляя огородъ. Гаврило Семеновичъ перекрестился.
По уходѣ сыщиковъ, Максимовна опять погасила огонь и отдала съ мѣста опрокинутую квашню, на которой сидѣла.
— Ну, вылѣзай! черти-та ушли! — сказала она супругу, который, задыхаясь, сидѣлъ на корточкахъ подъ квашней во время обыска.
— Ухъ! чуть не задохся — произнесъ Ворона, ползя на четверенькахъ изъ своего убѣжища, завтра надобно уйти куда-нибудь въ деревню.
Въ это же самое время, въ сулѣ совершилась такая же охота на другаго молодца. Когда ушелъ Ворона, Лопата, не понимая причины его скораго ухода, очень этому удивился, потому что вино не все еще было выпито. Наконецъ Илья махнулъ своею огромною рукою и произнеся какое-то энергическое словцо, присоединился къ толпѣ поющихъ, подгулявшихъ мужиковъ и въ кружкѣ ихъ пустился по обыкновенію въ плясъ. Въ эту минуту вошли въ кабакъ, человѣкъ шесть посадскихъ и седьмой маленькій человѣкъ въ бобровой шанкѣ. Вошедшіе, не показывая виду, что знаютъ другъ друга, помѣстились по разнымъ угламъ. Нѣкоторые изъ нихъ выпили, другіе безпечно глядѣли на пляску Ильи.
— Эхъ, эхъ! сказалъ довольно громко, человѣкъ въ бобровой шапкѣ, и всѣ недавно пришедшіе шесть человѣкъ, стѣснились кружкомъ около Ильи.
Илья Яковличъ не чуялъ подъ собою ногъ, на этотъ разъ, ободряемый со всѣхъ сторонъ, такія дѣлалъ удивительные прыжки, что зрители ахали отъ удивленія. И вотъ зажмуря глаза, загнувъ голову и раскинувъ руки, онъ сдѣлалъ прыжокъ, повернулся на одной ногѣ и вскрикнулъ: — эхъ! чарочки по столику похаживаютъ. Эхъ! и желая продолжать въ присядку, опустился всѣмъ корпусомъ прямо на восемь здоровыхъ рукъ, которыя схвативъ его за руки, закрутили ихъ назадъ и надѣли желѣзныя наручни, такъ скоро, что Илья не успѣлъ даже опомниться.
— Вотъ участь-то моя горькая! — промолвилъ онъ опомнившись и заплакалъ.
Трое, кто былъ по сильнѣе, повели Илью въ казематъ: трое другихъ, подъ предводительствомъ бобровой шапки, направились по другой дорогѣ.
Долго-ли, коротко-ли шли они, но все-таки пришли къ избѣ Безродныхъ; долго ходили они, долго смотрѣли въ окна и видѣли, что впереди сидитъ лысый старичокъ и читаетъ какую-то большую книгу, держа въ рукѣ восковой огарокъ: возлѣ его старушка за пряслицей внимательно слушаетъ, а по далѣе молодой парень; на колѣняхъ у него лежитъ рыбачья сѣть. Вдругъ одинъ изъ пришедшихъ постучалъ въ калитку.
— Кого тебѣ нужно, добрый человѣкъ? спросила старушка, выглянувъ въ волоковое оконцѣ.
— Не здѣсь-ли воскресенскій сторожъ, Афонасьичъ? ищу, и ни гдѣ не могу найти. Нужно по покойникѣ псалтырь читать, отвѣчалъ голосъ.
— Здѣсь! — вскричала Ирина Михайловна и побѣжала отпирать
— Здѣсь! повторилъ Афонасьичъ, закрывая книгу. Первый вошелъ спрашивавшій Афонасьича, въ бобровой шапкѣ, за нимъ трое не вошли, а скорѣе ворвались. Не успѣлъ Гриша поклониться пришедшимъ, какъ трое изъ нихъ бросились на него, схватили за руки и стали надѣвать наручники.
Ирина Михайловна стояла, какъ пораженная громомъ; Афонасьичъ сидѣлъ, вытаращивъ глаза и разинувъ ротъ. Человѣкъ въ бобровой пшикѣ снялъ ее, и съ самодовольствіемъ поглаживалъ свои рѣдкіе волосы.
— Напрасно безпокоится твоя милость, Лука Герасимычъ. Что мнѣ руки крутить, я ничего ни у кого не укралъ.
— Надѣвай кандалы, а то мошенникъ, воръ ошельмованный уйдетъ, говорилъ сердито Живчиковъ, обращаясь къ сотскимъ.
Гриша взглянулъ на мать и, заплакавъ, сказалъ:
— Ужь видно на роду мнѣ такъ написано. Не печалься обо мнѣ родимая ты моя матушка, лучше молись за своего горемычнаго сына.
— Что, видно подъ красную-та шапку идти, не красныхъ дѣвицъ сманывать? А, а! попляшешь теперь! говорилъ злобно Лука Герасимычъ. Ирина Михайловна, рыдая, бросилась сыну на шею и обмерла. На силу оторвали ее отъ его сыщики и накинувъ на Григорія какой то худенькій кафтанншка, повели вонъ. Старушка упала за мертво. Гриша перекрестился и переступилъ черезъ порогъ. У воротъ встрѣтился имъ Кузьмичъ.
— Совершилось!-- воскликнулъ торжественно Божій человѣкъ, и потомъ тихо запѣлъ: «Скажи мнѣ Господи путь, въ онъ же пойду!» — Онъ вошелъ въ избу и принялся вмѣстѣ съ Афонасьичемъ отливать водою безчувственную Ирину Михайловну.
На другой день Лука Герасимовичъ въ магистратъ сошлись съ румянымъ старичкомъ.
— Ну, что?
— Ну, что? Спросили они другъ друга.
— Правду ты сказалъ Лука Герасимычъ, что колдунъ глаза отведетъ, такъ и есть, Ваньку Ворону изъ рукъ опустили, обернулся въ черную кошку и скокъ съ крыши, сыщикъ Бахтинъ и видѣлъ, сказалъ братъ Дарьи Алексѣевны.
— Такъ, такъ! А я своихъ молодцевъ славно подловилъ! Ильюшку та мимоходомъ въ сулѣ захватили, а Гришку Безроднаго, своими руками схватилъ; нарочно самъ ходилъ, добрался же я до разбойника, говорилъ весело Лука Герасимовичъ.
Въ казематъ въ это время пришла Ирина Михайловна навѣстить своего сына. Григорій бросился на шею матери, и они обнявшись долго плакали. А вокругъ нхъ кипѣло какое-то насильственное веселье, или лучше горе залитое виномъ. Толпа кандидатовъ въ рекруты, захваченныхъ также насильно, какъ Илья и Григорій, шумѣла, пѣла, плясала и среди ихъ Илья Яковличъ-то удивлялъ всѣхъ своею пляскою, то горько плакалъ приговаривая: Эхъ участь то моя горькая, злая моя доля! куда ты завела меня? и протягивалъ руку къ сулѣе, которую то и знай опоражнивала буйная ватага, и которую опять наполнялъ, приносимую имъ сотский Лихачевъ, вмѣстѣ со связками калачей и здобниковъ.
XX.
[править]Прошло много лѣтъ послѣ описанныхъ происшествій. Въ одинъ изъ тѣплыхъ лѣтнихъ дней, у дому Барышникова, возлѣ воротъ, на скамейкѣ сидѣли три женщины. Одна изъ нихъ была дѣвушка, лѣтъ около тридцати пяти, въ темномъ шелковомъ сарафанѣ, ситцевомъ передникѣ и низенькой черной бархатной повязкѣ, (нарядъ не замужнихъ) другая старая, низенькая старушка въ узорочной наметкѣ, чрезвычайно бойкая и живая; третья старая сгорбленная старуха. Сѣдыя ея волосы въ безпорядкѣ торчали изъ-подъ засаленнаго повойника. Она безмысленно глядѣла единственнымъ глазомъ, изъ котораго безпрестанно точилась слеза.
— Говорю я тебѣ Авдотья, уйди; хорошее ли дѣло дѣвкѣ по воротамъ во всю рожу сидѣть! вѣдь ты еще не остарокъ? Ну сваха, али женихъ какой пройдетъ? хорошо ли про меня скажутъ: чего, дескать, глядитъ Дарья-то Алексѣевна? говорила сердито старушка, обращаясь къ дѣвушкѣ.
Др Дуняша (это была она) улыбнулась и отвѣчала:
— До какой-поры, ты баушка, меня станешь невѣстить? вѣдь говорю же я тебѣ, что замужъ нейду и не пойду. Если бы замужъ думала, то бы черной повязки не надѣла, которую носятъ старыя незамужнія дѣвушки; такъ къ какой стати я буду прятаться? что мнѣ за дѣло до свахъ и до жениховъ! — Не успѣла она кончить, какъ подошелъ къ нимъ рослый отставной солдатъ, съ краснымъ широкимъ лицемъ, съ котомкою за плечами, въ лаптяхъ, съ палкою въ рукахъ и въ старомъ испещренномъ заплатами мундирѣ, одинъ рукавъ котораго висѣлъ безъ руки.
— Добраго здоровья Дарья Алексѣевна! кажись не ошибся? ничего не состарѣлась старушка Божія. А это кто бы? кажись, Авдотья Ивановна, только повозмужала маленько? добраго здоровья! говорилъ служивый, кланяясь нашимъ собесѣдницамъ.
Дарья Алексѣевна глядѣла на него съ недовѣрчивостію; Фетинья мигала безсмысленно; Дуняша смотала съ любопытствомъ.
— А кого тебѣ нужно служивенькой? спроила бабушка.
— Илья! воскликнула Дуняша.
— Илья! какими судьбами?
— А вотъ такими судьбами: послужилъ матушкѣ Государынѣ, да и въ чистую пришелъ, отвѣчалъ Илья. А можно мнѣ тутъ присѣсть? усталъ, сегодня утромъ изъ Ярославля вышелъ, тороплюсь къ женѣ, къ ребятишкамъ.
Въ это время подошла къ нимъ съ другой стороны бѣдно одѣтая высокая старушка съ палочкою; которую казалось не годы, а горе сгорбило.
— Матушка, Дарья Алексѣевна, Христа ради полушечку! сказала она низко кланяясь.
— Богъ дастъ! отвѣтила Дарья Алексѣевна и отвернулась въ сторону.
Но Дуняша достала изъ кармана насколько мѣдныхъ денегъ и подала старушкѣ, примолвивъ:
— Присядь, Ирина Михайловна!
— Дай тебѣ Господи много лѣтъ здравствовать! сказала старушка, крестясь, и усѣлась возлѣ Фетиньи, которая, увидѣвъ свою подругу, ласково кивнула головою.
— Гдѣ теперь обрѣтаешься? спросила Дуняша.
— А такъ, моя голубушка: гдѣ день, гдѣ ночь шатаюсь. Изба то своя опротивела, словно сарай стоитъ, крыша ползетъ долой, все валится. Чѣмъ мнѣ починивать сиротѣ горькой? хоть бы прибралъ Господь меня поскорѣе: всѣ люди мрутъ, а живу, что будешь дѣлать? говорила Ирина Михайловна грустно. — А слышали ли вы, Петръ Кузьмичъ преставился? сегодня пришелъ соборный сторожъ къ заутренѣ церковь отпирать, а онъ стоить на колѣнкахъ на паперти, словно Богу молится. Онъ и прошелъ мимо, и священники пришли, и богомольцы стали сходиться, поглядятъ, а человѣкъ Божій и душеньку Богу отдалъ (52) Вотъ праведная та смерть праведному человѣку!
Всѣ перекрестились, исключая Фетиньи, которая изъ разсказа ничего не поняла.
— А что Михайловна, узнаешь ли ты вотъ этого служиваго? спросила Дуняша, помолчавъ и показывая на Илью.
— Говорю я тебѣ, иди въ избу, этакая безстыдница! не слушается, и ухомъ не ведетъ, говорила Дарья Алексѣевна, толкая Дуняшу подъ бокъ. Ишь еще съ солдатомъ тары-бары распустила! что люди-та скажутъ.
Но Дуняша дѣлала видъ, что этого не замѣчаетъ и продолжала:
— Не узнаешь Михайловна?
— Не знаю, голубушка, Авдотья Ивановна, Господь его знаетъ, говорила Ирина Михайловна, оглядывая Лопату.
— Неужто не можешь узнать Ирина Михайловна? Илью-та Лопату-та? сказалъ Илья, подступая къ старушкѣ.
— Ахъ, ты родимый мой, Илья Яковличъ! еще Господь привелъ свидѣться! А гдѣ соколъ-то мой Гришинька-то? ни грамотки, ни вѣсточки, словно въ воду канулъ. Али ужь злые вороги убили? не знаю, не вѣдаю, заживо-ли, али за упокой поминать? говорила Ирина Михайловна, заплакавъ.
Илья помолчалъ, потомъ вздохнувъ сказалъ:
— Ну, Ирина Михайловна, плакать тебѣ нечего, рано ли, поздно ли и мы съ тобой умремъ, а поди-ка ты завтра въ церковь Божію, да отслужи по немъ панихиду, сынка твоего убили подъ Кроснамъ (53) Прусаки, да руку мою ядромъ отхлопнуло. Эхъ! жаркое было дѣло! въ пухъ разбили насъ, однѣхъ пушекъ 80 отняли. Въ плѣнъ-то сколько взяли, Господь знаетъ! говорилъ инвалидъ, размахивая единственною рукою, но его уже ни кто не слушалъ.
Извѣстіе о смерти сына, уже не поразило дряхлой матери, которая давно сомнѣвалась въ его жизни; услышавъ что Григорій убитъ, она взглянула на небо, перекрестилась и тихо заплакала, безъ рыданій, безъ вопля, безъ причета. У Дуняши тоже навернулись слезы и она перекрестилась. Даже Дарья Алексѣевна, такъ долго ненавидѣвшая и Григорья и мать его, такъ долго помнящая зло, смягчилась при этомъ извѣстіи и смотря на тихую скорбь бѣдной матери, какъ будто невольно, перекрестясь, сказала:
— Упокой Господи Григорьеву душу! много онъ и зла, и горя намъ нанесъ, ну, да Богъ его проститъ! И на минуту задумалась можетъ быть о смерти своей?
Фетинья ничего не слыша и не понимая, тоже перекрестилась; единственно только потому, что крестятся другіе.
Долго плакала Ирина Михайловна, долго разсказывалъ Илья о сраженіи подъ Кроснамъ, какъ онъ выражался, наконецъ онъ всталъ:
— Ну, прощенья просимъ, Дарья Алексъевна, Авдотья Ивановна! Идти къ женѣ; закалякался я съ вами, а чай и не ждетъ? а кабы не рука, такъ и теперь былъ бы въ армеюшке, а теперь и въ чистую уволили, сказалъ онъ.
— И не ходи, родимый ты мой, сказала вдругъ Ирина Михайловна, утирая слезы.
— Отъ чего же! развѣ не жива моя Аграфена Михайловна?
— А Господь ее знаетъ! только въ избѣ-то вашей чужіе люди живутъ.
— Развъ жена продала избу?
— Да, продала.
— А сама бѣдняга знать въ чужіе люди пошла? Охъ, бѣдность, участь горькая! Ну, а дѣтушки мои?
— Да старшую-та дочку Господь къ себѣ прибралъ, а мальчишекъ-то добрые люди разобрали ради христа.
— Такъ, такъ. А у кого же Груня то живетъ? въ работницахъ, что ли?
Ирина Михайловна не отвѣчала. Илья взглянулъ на Дуняшу, она сидѣла потупивъ глаза. Онъ опять взглянулъ на Ирину Михайловну.
— Гдѣ же жена моя? спросилъ онъ. Старушка молчала.
— Что же не сказываете, гдѣ Груняшка, воскликнула Дарья Алексъевна.
— Она на другой же годъ, нослъ того, какъ тебя забрили ушла за полкомъ, который стоялъ здѣсь, и съ тѣхъ поръ объ ней ни слуху, ни духу.
Долго стоялъ Илья и, смотря вопросительно на Дарью Алексъевну, отдувался какъ кузнечный мъхъ, потомъ сказалъ:.
— Охъ, участь моя горькая! во всемъ моя злая доля замѣшалась и махнулъ рукою.
Потомъ, помолчавъ, примолвилъ:
— Куда же я теперь свою головушку приклоню? А что Иванъ Ильичъ, здравствуетъ ли?
— Да онъ только годъ жилъ послѣ Настинькиной смерти, зачахъ, да и переставился, отвѣчала Дуняша.
— Дай ему Господи царство небесное! а ужь коли бы живъ былъ, повалился бы ему въ ноги, авось добрый человѣкъ и сжалился бы надо мною и приставилъ бы къ какому нибудь дѣлу; а то куда я теперь пойду, не знаю: развѣ зайти къ Воронѣ по старой памяти, товарищъ былъ, много я ему денежекъ пропоилъ.
— Не совѣтую я тебѣ, Илья Яковличъ, идти въ это гнѣздо, сказала Ирина Михаиловна.
— Отчего же?
— Охъ! попала я туда третьяго дня. Иду я около ихъ избы, такъ устала ажно шатаюсь, ноги не бредутъ. Ворона навстрѣчу. Что, устала старушка? далеко знать ходила? говоритъ онъ мнѣ. Далеко говорю была, Иванъ Иванычъ, ноги не бредутъ. Говоритъ; поди отдохни у насъ. Я и рада знашь, пошла, а тутъ какъ на грѣхъ дождь пошелъ, а вскорѣ и ночь пристигла. Ночуй у насъ, говоритъ хозяинъ. Ну, я и рада. Спасибо молъ, Иванъ Иванычъ. Вдтъ мои родимые и легла я на голбцѣ знать и соснула, только проснулась около полуночи, гляжу мѣсяцъ свѣтитъ, Максимовна сидитъ на квашнѣ да прядетъ при мѣсяцѣ, словно, прости Господи, баба-яга; а Иванъ-то Иванычъ сидитъ надъ коробкой, да деньги считаетъ; все золотыя да серебряныя. И столько ихъ, что кажется и не перещитаешь! Вотъ я глядѣла, глядѣла, просто глаза разгорѣлись, одумалась я наконецъ: вѣдь молъ это все вражіе навожденіе, плюнула, отвернулась къ стѣнкѣ, да перекрестясь и уснула.
— Все же вѣдь надо куда нибудь идти, сказалъ Илья. Прощенья просимъ!
— Прощенья просимъ, повторила Ирина Михайловна.
— Постойка Илья! вотъ тебѣ на калачь, сказала Дарья Алексѣевна, подавая ему мѣдный Елисаветинскій пятакъ.
— А ты, Михайловна, заходи къ намъ почаще, примолвила она, обращаясь къ матери Григорья. Послѣдняя поклонилась чуть не доземли.
— Благодарствую Дарья Алексѣевна! сказалъ инвалидъ и пошелъ искать себѣ крова; за нимъ поплелась Ирина Михайловна, такая же бездомная и круглая сирота, какъ и онъ.
— Кому же домъ-то да имѣніе приказалъ Иванъ Ильичъ? спросилъ Лопата у старушки.
— А все батюшка Авдотьѣ Ивановнѣ. И какая она добрая и степенная дѣвица, и замужъ не пошла и милостивая такая, говоритъ, что меня бы къ себѣ взяла, да слышь Дарья Алексѣевна и слышать не хочетъ. Господь ей судья! такъ бы кажется и съѣла меня, не можетъ зло забыть. Только сегодня, кажись, Господь смягчилъ ея сердцѣ.
Заблаговѣстили къ вечернѣ. Такъ шли и разговаривали Илья Яковличъ съ Ириною Михайловною, вдругъ Илья взглянулъ на лѣво.
— Съ горя Ирина Михайловна, ей, ей съ горя! Охъ! участь моя горькая! сказалъ онъ и пошелъ въ кабакъ. Ирина Михайловна покачала головой, повернула направо и вошла въ церковь.
Въ это время мимо дому Барышникова проходилъ Лука Герасимовичъ Живчиковъ: онъ былъ въ фижмахъ и по прежнему шелъ на цыпочкахъ. Борода его совсѣмъ посѣдѣла, но была подкруглена.
— Уйди злодѣйка! безстыдница! ишь Лука Герасимычъ идетъ, дѣло женихово, что про меня скажетъ? что я тебѣ волю даю за воротами сидѣть, говорила Дарья Алексѣевна, толкая въ бокъ Дуняшу, но та не трогалась съ мѣста.
Поровнявшись съ ними, Лука Герасимычъ учтиво поклонился, снявъ пуховую шляпу. Волосы его совершенно вылѣзли, однако отъ него пахло духами.
Дуняша задумчиво оставила скамейку; за ней пошла Дарья Алексѣевна, ворча на пріемную внучку; а за ними поплелась и Фетинья.
Въ городѣ болтали, что будто подъ сосной очутились съ трехъ сторонъ, три большія ямы; что ихъ вырылъ Ворона; четвертой онъ не тронулъ потому вѣроятно, что въ четвертой было зарыто воинское оружіе. Но не смотря на эти слухи Иванъ Иванычъ попрежнему сбиралъ перья, тряпки, щепы, черепки и всякую дрянь; а Максимовна, по прежнему, сидя на опрокинутой квашнѣ, сшивала лоскутья.
Илья Яковличъ вскорѣ сталъ поторговывать на базаръ калачами и яблоками, разсказывая, желающимъ слушать, про сраженіе подъ Кроснамъ. Однажды, встрѣтясь съ нимъ, Ирина Михайловна спросила: ты поторговываешь Илья Яковличъ? гдѣ тебѣ деньжонокъ-та Богъ далъ?
— Авдотья Ивановна ссудила. Дай ей Богъ добраго здравія, отъ голодной смерти избавила, отвѣчалъ инвалидъ.
Къ несчастію только барыши этой торговли, всѣ безъ исключенія, ввѣрялись на сохраненіе зеленой ёлкѣ.
ПРИМѢЧАНІЯ.
[править](37) Очень многіе, даже богатые люди, приказывали по смерти обуть ихъ въ лапти, считая за грѣхъ лечь въ гробъ въ кожаной обуви.
(38) Прежде, послѣ смерти бездѣтной жены, постель и образа доставались мужу, между тѣмъ какъ остальное приданое, изъ которая ему ничего невыдѣлялось, возвращалось родственникамъ покойницы, и этотъ обычай существовалъ еще лѣтъ 25 назадъ. Потому многіе отцы не давали дочерямъ въ приданое образовъ въ дорогихъ ризахъ.
(39) И теперь въ Костромѣ настоящая публичная сваха, всегда начнетъ дѣло съ субботы, какъ съ легкаго дня.
(40) Говорятъ, что дѣвичья встрѣча неудача; что встрѣтившись съ дѣвицей надобно воротиться, иначе начатое дѣло не сладится.
(41) Сула кабакъ, до нынѣ существующій по лѣвую руку (если идти изъ города) на Мшанской улицѣ, не доходя Богоотцевской церкви; онъ принялъ названіе отъ горы, на которой стоитъ, и самая Богоотцевская церковь, которую называли Сулою. Въ прежнее время на сулѣ было знаменитое катанье объ маслянной, но теперь уже сула сровнена и правильно застроена. Одинъ только кабакъ до сей поры напоминаетъ ее своимъ именемъ.
(12) Между Костромскимъ купечествомъ до сихъ поръ заслать сваху отъ невѣсты къ жениху считается дѣломъ позорнымъ.
(43) Прежде на другой день сговора дѣлами ужинъ, сзывая всѣхъ гостей. На сговорѣ, невѣстины: отецъ подносилъ виномъ, а мать дарила подарками всю женихову родню; на другой день, женихъ и вся его родня отдаривали невѣсту деньгами, отдавая ей въ руку, также и невѣстина родня дарила невѣсту. Притомъ еще приносила или присылала, за раньше, въ домъ невѣсты гусей, поросятъ, сайки и проч.; передъ отъѣздомъ женихову родню опять дарили невѣстины родители. Ныньче этотъ другой день дѣлаютъ черезъ недѣлю иногда и больше послѣ сговора, а нѣкоторые на сговорѣ дѣлаютъ ужинъ. Подарки и отдариванья начинаютъ выводится.
(44) Съѣздъ со сговора приносилъ большое безчестье невѣстѣ, такъ что послѣ этого рѣдкая уже выходила замужъ; молва ее безславила, или уродовала и несчастную никто не хотѣлъ взять. Случалось такъ, что желая сбыть съ рукъ невѣсту и видя, что она ненравится жениху, запирали ворота, не спуская со двора пріѣзжихъ гостей, женихъ принужденъ былъ говорить: доволенъ и противъ воли садиться за столъ, иногда отчаянный женихъ, перескакивалъ чрезъ заборъ и уходилъ, послѣ чего невѣстины родители, какъ обиженныя, затѣвали съ женихомъ дѣло, и онъ долженъ былъ заплатить безчестье и убытки, причиненныя покупкою припасовъ для пира и даровъ для жениха и его родни.
(45) Грошъ по тогдашнему много значилъ, когда фунтъ льнянаго масла стоилъ три деньги.
(46) Острогъ былъ на Ильинской улицѣ за рвомъ, гдѣ нынѣ домъ Домерникова.
(47) Лѣтъ 40-къ тому назадъ, обычай погребать сговоренныхъ невѣстъ въ перстнѣ и сергахъ еще существовалъ.
(48) Это народное повѣрье оправдалось на этой преступницѣ; преданіе говоритъ, что тогда весь городъ дивался ея чистосердечному раскаянію.
(49) Говорятъ, что на другой день послѣ казни читанъ былъ указъ Императрицы Елисаветы Петровны объ отмѣнѣ смертной казни.
(50) Дуданъ — шерстяная матерія въ родѣ обьяри.
(51) Все здѣсь описанное, совершенная истина; въ числѣ зрителей упавшихъ въ ровъ отъ ужасу, была моя прабабка, бывши еще дѣвочкою, она тайно убѣжала изъ дому на позорищѣ, — и это происшествіе такъ глубоко врѣзалось въ ея память, что доживши, до старости, она совсѣми подробностями о немъ разсказывала. Разсказъ этотъ въ послѣдствіи дошелъ и до меня.
(52) На Русс издревле уважались, такъ называемыя, юродивыя; не смотря, что часто и бродяги прикрывались этимъ именемъ… Были люди искренно презрѣвшіе всѣ удобства земной жизни, вели жизнь истинно добродѣтельную и многіе изъ нихъ имѣли даръ предвѣдѣнія.
(53) Въ войну съ Пруссаками подъ Куроссеномъ было довольно жаркое дѣло. Непріятель напалъ на русскихъ, разбилъ, взялъ 80 орудій и множество плѣнныхъ.