СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ.
Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
ПОСЛѢ НАСЪ.[править]
I.[править]
Было еще не поздно, но темно. На дворѣ стоялъ густой и мглистый сумракъ ненастнаго осенняго вечера. Онъ окутывалъ всю нѣсколько запущенную, подгородную барскую усадьбу, вырисовывавшуюся черною массою среди полуголыхъ вѣковыхъ деревьевъ. Только одинокіе огни, мелькавшіе то тутъ, то тамъ въ окнахъ нижняго этажа главнаго ея флигеля, говорили, что въ ней еще не замерла жизнь, несмотря на царившую здѣсь тишину…
Особенно мрачно смотрѣлъ въ этомъ главномъ флигелѣ обширный старинный залъ, въ два свѣта, съ хорами и съ облупившимися деревянными колоннами подъ бѣлый мраморъ, — залъ, должно-быть, видавшій въ былое время не мало пировъ и баловъ. Теперь онъ едва освѣщался небольшой лампой безъ абажура и матоваго стекла, поставленной кѣмъ-то, какъ бы мимоходомъ, у стѣны, на край жиденькаго, бѣлаго съ позолотой, столика въ стилѣ имперіи. Это, хотя и рѣжущее глаза, но ничтожное въ сравненіи съ размѣрами залы, освѣщеніе само по себѣ было недостаточно, но оно еще въ рачительной степени заслонялось колоннами, такъ что нѣкоторые углы комнаты казались совсѣмъ черными. Было очевидно, это эта лампочка предназначалась не для этой обширной комнаты и горѣла теперь тутъ только для того, чтобы люди, постоянно безшумно, какъ летучія мыши, шмыгавшія здѣсь въ этотъ вечеръ, не натыкались въ совершенной темнотѣ на какіе-нибудь предметы. Залъ смотрѣлъ въ этотъ ненастный вечеръ угрюмо и непривѣтливо. Написанныя на потолкѣ и подъ карнизами гирлянды з.елени и розъ казались совсѣмъ черными. За колоннами, отбрасывавшими на полъ и на стѣны мрачныя длинныя гѣни, словно кто-то прятался. Въ нижнія окна, выходившія въ «ггорону сада, точно фантастическіе призраки, заглядывали деревья, махая, наподобіе гигантскихъ рукъ, при порывахъ осенняго вѣтра, темными, голыми вѣтвями. Въ минуты полнаго затишья, когда на время смолкали дождь и порывы бури, въ пустомъ залѣ казалось, что гдѣ-то вверху нервно бьются о стекла крылья пойманной птицы. Это колеблющіяся вѣтви деревьевъ касались снаружи круглыхъ оконъ подъ потолкомъ. Какъ во всѣхъ слишкомъ обширныхъ пустыхъ покояхъ, въ залѣ казалось свѣжо. Этому впечатлѣнію холода содѣйствовали и шумъ бушевавшаго на дворѣ осенняго вѣтра, и неуютная обстановка зала съ жестокой и хрупкой тонконогой бѣлой мебелью въ сухомъ и однообразномъ стилѣ имперіи, и что-то торопливое въ движеніяхъ людей, то и дѣло проходившихъ черезъ этотъ залъ съ такимъ видомъ, какъ будто имъ было если не холодно, то жутко. Ощущеніе жуткости усиливалось еще болѣе отъ того, что всѣ встрѣчавшіеся между собою люди говорили здѣсь шопотомъ, отрывисто, какъ говорятъ въ домѣ, гдѣ есть опасно больной или покойникъ.
— Ну, что сказалъ сегодня докторъ? — остановила вопросомъ сгорбленнаго высокаго сѣдовласаго старика-руину съ пергаментнымъ лицомъ, сѣдыми подъ гребенку остриженными волосами, такими же сѣдыми баками и гладко выбритымъ подбородкомъ, такая же старая, но еще очень бодрая и дородная женщина въ бѣломъ чепцѣ на гладко причесанныхъ темныхъ волосахъ съ степенно сложенными на животѣ выхоленными руками.
Оба были типичными представителями степенныхъ слугъ стараго закала, давно уже вольными по закону, но все еще крѣпостными въ душѣ, — онъ въ роли камердинера, она въ роли ключницы.
— Что докторъ! Извѣстно, лѣкарство прописалъ! — отвѣтилъ брюзжащимъ тономъ старикъ. — Пей, значитъ, мажь, растирай, ставь компрессы! У нихъ одна манера. Развѣ это поможетъ? Священника нужно!
— Ну-у! Что это вы, Михаилъ Матвѣевичъ! Сейчасъ ужъ и священника!
— Что, ну-у? Извѣстно, если такая болѣзнь вдругъ приключилась, то, значитъ, и пользуйся случаемъ, что не умеръ безъ покаянія, — покайся! На покаяніе, значитъ, и срокъ даль Господь милосердный, коли не прибралъ разомъ.
— Что-жъ развѣ самъ-то Николай Даниловичъ уже говорилъ о священникѣ?
Старикъ махнулъ сердито рукой.
— Такъ, значитъ, и станетъ онъ объ этомъ думать! Бога-то кто нынче помнитъ?.. Меня сейчасъ обругалъ да прогналъ отъ себя за то, значитъ, что напомнилъ! Изъ ума, молъ, выживаетъ! Во грѣхахъ жилъ, во грѣхахъ, значить, и умереть хочетъ. Вмѣсто того, чтобъ, значитъ, о душѣ подумать, бранится только, что и лѣкарства-то не несутъ изъ аптеки, что и ванна-то еще не приготовлена… Глашка одна еще потрафляетъ… Барыню Анну Николаевну и ту съ глазъ гонитъ, зачѣмъ вздыхаетъ… А ей какъ, значитъ, не вздыхать? Умри онъ — ее и погонятъ… извѣстно: не законная жена… Людмила-то Гавриловна и Леонидъ Николаевичъ минуты ее не потерпятъ въ своемъ домѣ… не такіе люди…
Онъ оборвалъ рѣчь и строгимъ тономъ закончилъ:
— Не о ваннѣ бы надо думать Николаю Даниловичу, не о своемъ грѣшномъ тѣлѣ, а о томъ, чтобы не пришлось, значитъ, самому на томъ свѣтѣ отчетъ отдавать за грѣхи-то души неумытой, чтобы не пришлось каши, имъ заваренной, людямъ расхлебывать… Что послѣ насъ-то будетъ, объ этомъ нынче люди, значить, не думаютъ. Елена Никитична… для нихъ-то, значить, хоть трава не расти потомъ-то, послѣ насъ-то…
Выраженіе широкаго и круглаго лица старухи вдругъ приняло озабоченный видъ при напоминаніи о заваренной больнымъ кашѣ, которую придется расхлебывать людямъ, — тонкія недобрыя губы ея поджались, брови сдвинулись, въ зоркихъ, слегка лукавыхъ глазахъ появилось что-то сосредоточенное. Она спросила, пристально вглядываясь въ лицо парика:
— Не слыхали вы, Михаилъ Матвѣевичъ, что было прописано въ бумагѣ-то той, послѣ полученія которой у Николая Даниловича вдругъ недомоганіе это самое началось?
— Всѣ слышали, не я одинъ: разводъ не утвердили, — сухо и съ видимой неохотой отвѣтилъ старикъ.
Онъ не любилъ даже въ кругу „своихъ“ говорить о господскомъ „грѣхѣ“, какъ онъ называлъ бракоразводный процессъ любимаго барина.
— Знаю, знаю! — быстро перебила Елена Никитична. — Съ чего только не утвердили?.. Говорятъ: лжесвидѣтельство нашли…
— А ужъ это, Христосъ ихъ вѣдаетъ, что они тамъ шили, — холодно отвѣтилъ старикъ. — Неправедное дѣло, значитъ, затѣялъ Николай Даниловичъ, — вотъ и все: развѣ таинства-то нарушать — христіанское дѣло? Поди, и вѣнчаются-то люди только для того, чтобы, значитъ, это на вѣкъ было… не беззаконіе, а супружество, церковью благословенное… Учить жену не умѣлъ Николай Даниловичъ, ну, она, баба, значитъ, и спуталась… у бабья извѣстно…
Елена Никитична, въ свою очередь, не любившая разсужденій старика о бабахъ, нетерпѣливо перебила его:
— Это ихъ дѣло: училъ или не училъ; спуталась или не спуталась Людмила Гавриловна, а вотъ если лжесвидѣтельство нашли…
— Намъ-то что до этого?
— Да вы, Михаилъ Матвѣевичъ, въ умѣ, что ли, рехнулись? — запальчиво проговорила старуха. — Какъ это: намъ-то что до этого? Я думаю, Василій-то мнѣ роднымъ племянникомъ приходится, родной сестры Анисьи Никитичны, говорятъ люди, сынъ, да и вамъ-то онъ, чай, не чужой: на вашей же крестницѣ женатъ и благословляли-то ихъ вы передъ свадьбой…
— Такъ онъ-то тутъ, при чемъ? — недоумѣвающимъ тономъ спросилъ старикъ, хмуря нависшія сѣдыя брови.
Онъ всегда сердился, когда его ловили на забывчивости или недостаткѣ смекалки. Не даромъ же онъ всегда повторялъ, что его годы еще не Богъ вѣсть какіе, гордился тѣмъ, что онъ разсудительный мужчина, и пренебрежительно относился къ бабью, такъ какъ у бабья волосъ дологъ да умъ коротокъ.
— Да что это вы въ самомъ дѣлѣ! — загорячилась старуха. — При чемъ онъ тутъ, спрашиваете. А кто же свидѣтелемъ-то былъ грѣха Людмилы Гавриловны? Нашъ Василій да Маломыгинъ только и свидѣтели; Маломыгинъ-то и въ лицо не зналъ Людмилу Гавриловну и только Василій и могъ подтвердить, что это она. Если нашли лжесвидѣтельство…
— Такъ что же это вы, Елена Никитична, воображаете, значить, что Василій на такое грѣшное дѣло пошелъ бы, какъ лжесвидѣтельство? — въ свою очередь загорячился старикъ, перебивая ея рѣчь. — Да никогда, ни въ жизнь! Онъ самъ мнѣ сказывалъ, какъ все, значитъ, было, какъ пригласилъ его Маломыгинъ чайку попить, какъ они не въ ту комнату попали, какъ увидалъ онъ Людмилу…
Елена Никитична снова перебила слова старика:
— Да, знаю, знаю, какъ все было и какъ онъ засталъ Людмилу Гавриловну, потому объ этомъ и спрашиваю: не слыхали ли вы, какое такое лжесвидѣтельство могли найти и точно ли прописано въ полученной Николаемъ Даниловичемъ бумагѣ, что ради этого, именно разводъ его съ Людмилой Гавриловной не утвержденъ, а новое дѣло ею начато…
Разговоръ стариковъ перебила нарядно одѣтая молодая дѣвушка, румяная, здоровая, круглолицая. Она торопливо вбѣжала въ залъ, шурша накрахмаленными юбками, виляя на ходу боками съ своеобразнымъ кокетствомъ горничной изъ столичныхъ, и слегка запыхавшимся голосомъ задорно сказала старухѣ:
— Вы ключи унесли отъ буфета… а тутъ мнѣ безпремѣнно нужны то стаканы, то ложки…
— Покуда еще ключницей да экономкой, слава Богу, состою, — начала обидчиво старуха.
— Ахъ, что тутъ говорить, кто въ какихъ званіяхъ!.. Не до званіевъ теперь… хоть бы вы камеръ-фровой были… А ключи мнѣ безпрестанно теперь кажинную минуту нужны!.. Дѣловъ не оберешься… Барину не ждать ради нашихъ рацей, — рѣзко перебила горничная.
— Ключей не дамъ, а что нужно выдамъ, — еще болѣе рѣзко отвѣтила Елена Никитична. — Храни Богъ, что случится, — я за хозяйское добро въ отвѣтѣ буду, а не съ улицы люди, что сегодня здѣсь, а завтра съ вѣтромъ въ полѣ, — пояснила она строго и, ворча что-то, направилась развалистой утиной походкой изъ залы къ той двери, откуда прибѣжала горничная.
— Новая сидѣлка выщелкнулась! — сердито заворчалъ и Михаилъ Матвѣевичъ, хмуро провожая глазами удаляющуюся горничную, и, шаркая старческими ногами, направился въ противоположную сторону. — Руки у меня, значитъ, шаршавы стали; у Глашки мягче… копаюсь я, значитъ, а она проворнѣе… Прежде-то, при покойномъ еще баринѣ Давилѣ Борисовичѣ, — царство ему небесное, — бывало, порога спальни Николая Даниловича переступить не смѣла, значитъ, женская прислуга… распутства этого никогда старый баринъ не допускалъ въ домѣ… Сидѣлку разъ посовѣтовали для Николая Даниловича взять, когда, значитъ, онъ руку на скачкахъ сломалъ, и то, Господи! ни за что, ни за какія блага, не взяли, а подавай фельдшера… а тутъ…
Старикъ, продолжая ворчать себѣ подъ носъ и вздыхая, вышелъ. Залъ снова опустѣлъ на нѣсколько минутъ. Среди мертвой тишины слышалось опять только, какъ вверху бились снаружи вѣтви, о стекла круглыхъ оконъ. Потомъ опять отворилась дверь, за которой только-что скрылись Елена Никитична, и горничная, и въ полутьмѣ, мало-помалу вырисовались очертанія двухъ неспѣшно двигавшихся фигуръ, — одной мужской, другой женской.
— Такъ вы, докторъ, ничего не имѣете противъ консиліума? — спросила женщина, кутаясь какъ бы отъ холода въ бархатную накидку, опушенную мѣхомъ.
Она была не изъ крупныхъ, узкая въ кости, худощавая, съ лихорадочнымъ румянцемъ на впалыхъ щекахъ.
— Ничего не имѣю противъ, но едва ли это приведетъ къ чему-нибудь, — послышался осторожный отвѣтъ. — Болѣзнь теперь вполнѣ сразу выяснилась, сомнѣній, къ сожалѣнію, уже никакихъ нѣтъ… и не можетъ быть…
Молодой человѣкъ говорилъ сдержаннымъ, холодно вѣжливымъ и чуть-чуть заискивающимъ тономъ.
— Да, но все же… онъ желаетъ… сперва не хотѣлъ вовсе лѣчиться, жаловался на простое недомоганіе, скрывалъ все даже отъ васъ, не показываясь вамъ, чтобы вы не видали цвѣта его лица, а теперь требуетъ непремѣнно консиліума. Это надо сдѣлать для его успокоенія. Сама я совсѣмъ потеряла голову… съ ума схожу.
— Да, кстати, о васъ: вы отдохнули бы, Анна Николаевна, у себя… при вашихъ нервахъ это необходимо.» Тамъ, у постели больного, вы ничѣмъ не поможете…
— Отдыхать!.. Въ такое время! — воскликнула она.
Въ ея тонѣ послышалось такое выраженіе, точно ей предложили сдѣлать что-то чудовищное. Отдыхать, когда тутъ, рядомъ, тяжело болѣетъ такой близкій ей человѣкъ! Докторъ осторожно и мягко замѣтилъ:
— Но… но вы видите… онъ раздражается въ вашемъ присутствіи…
— Да, я не знаю, что это такое, — начала она уже слезливо.
— Это слѣдствіе его болѣзни… острая форма разстройства печени и нервное возбужденіе… ненормальность… Вы видите, что его сердитъ даже и то, что у васъ заплаканы глаза…
— Не могу же я смѣяться въ такія страшныя минуты! — опять обидѣлась она.
— Я же это все знаю, я же это все понимаю, но… ради его спокойствія — отдохните у себя и успокойтесь хоть немного, — опять предупредительно посовѣтовалъ докторъ.
Они говорили, неторопливо направляясь къ крайней двери зала со стороны передней. Доведя до нея свою спутницу, докторъ вѣжливо откланялся ей и заявилъ, что онъ сейчасъ же въ городъ пошлетъ за однимъ изъ своихъ собратьевъ и напишетъ другому, чтобы исполнить желаніе больного, насчетъ консиліума. Вѣроятно, не пройдетъ и часу, какъ два другіе доктора будутъ уже здѣсь вмѣстѣ съ нимъ. До города всего пять-шесть верстъ, лошади заложены, все сдѣлается быстро. Быстрота тутъ очень важна. Откланявшись, докторъ пошелъ къ той двери, въ которую вышелъ Михаилъ Матвѣевичъ, и почти столкнулся въ ней со старикомъ, очевидно, поджидавшимъ его за дверью въ передней.
— Ну, что, Мартынъ Мартыновичъ? — озабоченно спросилъ старикъ у молодого доктора, заискивающе глядя въ его глаза.
— Плохи, братъ, наши дѣла! — отвѣтилъ докторъ.
— Не встанетъ?
— День-полтора проживетъ еще, можетъ-быть, — сказалъ докторъ. — Долго эта болѣзнь не длится… иногда кончается все въ нѣсколько часовъ… Хуже всего то, что тутъ и лѣченье никакое не поможетъ… Случаевъ выздоровленія почти не бываетъ… совсѣмъ не бываетъ…
— О священникѣ-то вы говорили?
— Да что ты, братецъ! Убивать я его стану, что ли! Ему жить, во что бы то ни стало, хочется, а я вдругъ стану отравлять послѣдніе часы его жизни — говорить, что онъ умираетъ. При одномъ намекѣ на опасность, онъ изъ себя выходитъ. Какъ же тутъ говорить о священникѣ. Это, значитъ, яду подлить…
Докторъ сталъ надѣвать пальто въ передней при помощи дежурившаго здѣсь лакея.
— Мартынъ Мартыновичъ, да какъ же такъ, если во грѣхахъ умретъ, — сами мы, значитъ, отвѣчать за него передъ Богомъ будемъ… попущеніе этакое, значитъ, сдѣлали… Тоже дитё у него отъ Анны Николаевны незаконное… Боренька… сами знаете… безъ средствъ… духовной нѣтъ… Какъ Людмила Гавриловна съ Леонидомъ Николаевичемъ явится — что будетъ? Все оберутъ, и ихъ выгонятъ… Священникъ-то наставилъ бы, значитъ… Бореньку-то спасъ бы…
Въ голосѣ старика что-то дрогнуло.
— Ну, старина, это ужъ не докторское дѣло… Домашнія дѣла вы сами обдѣлывайте, какъ тамъ знаете, а мнѣ мѣшаться неловко въ эту кашу, тѣмъ болѣе, что больной временами не вполнѣ въ ясной памяти, — проговорилъ докторъ и поспѣшилъ выйти.
Старикъ, сокрушительно качая головой и вздыхая, опять, какъ не знающая покоя тѣнь, тяжело шаркая ногами, побрелъ куда-то черезъ пустой залъ.
II.[править]
Черезъ двѣ комнаты отъ зала въ просторномъ кабинетѣ съ массивной дубовой мебелью, обитой темно-зеленымъ трипомъ, въ это время тоже уже горѣла лампа. Большая изъ дорогой бронзы, подъ моднымъ шелковымъ абажуромъ синяго цвѣта съ кружевами, она едва освѣщала комнату. Тѣмъ не менѣе, отъ этого и безъ того ослабленнаго свѣта была еще защищена половинкою легкихъ шелковыхъ ширмъ постель больного. Только вполнѣ освоившись съ полумракомъ, можно было болѣе или менѣе ясно разсмотрѣть его фигуру, его физіономію.
Это былъ еще далеко не старый человѣкъ, едва ли дожившій до сорока пяти-шести лѣтъ.
На видъ же ему нельзя было дать и тридцати, даже и теперь, когда цвѣіъ его лица принялъ тотъ характерный оттѣнокъ, который ясно говорилъ о родѣ его болѣзни, — о разлитіи желчи и остромъ страданіи печени. Его черные вьющіеся волосы, спутавшіеся и разметавшіеся теперь по бѣлой подушкѣ, были очень густы; черныя же брови были тонки и правильны, носъ, съ легкой горбинкой и маленькими нервными ноздрями, былъ тонокъ и красивъ; красиво очерченныя уши просто изумляли своею миніатюрностью, губы, слегка чувственныя, отличались замѣчательной правильностью и, можетъ-быть, именно потому выхоленнымъ, загнутымъ съ боковъ кверху усикамъ заботливо придавались такая форма, что они не скрывали красоты этихъ губъ; можетъ-быть, эти усики, напоминавшіе только-что пробившіеся усики юношей, болѣе всего способствовали моложавости этого лица, говорившаго каждою своею чертою не только о томъ, что оно красиво, но и о томъ, что эта красивость холилась, что за ней ухаживали неустанно въ теченіе всей жизни, точно именно въ нея-то и была вся сущность жизни: отнимите красоту, и жизнь не будетъ стоить выѣденнаго яйца.
Это лицо въ данную минуту носило на себѣ выраженіе тупого страданія, болѣзненной сонливости, но уже не искажалось, какъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, болѣзненными гримасами и подергиваніями: для больного, видимо, насталъ періодъ хотя временнаго успокоенія: онъ полудремотно лежалъ на спинѣ, ослабѣвшій, затихшій, отдыхая отъ недавнихъ мучительныхъ приступовъ боли въ правой подреберной области.
— Глаша, докторъ ушелъ? — слабымъ голосомъ спросилъ онъ.
Сидѣвшая около ширмъ молодая и здоровая горничная, только-что обмѣнявшаяся въ залѣ колкостями съ Еленой Никитичной, отозвалась привѣтливымъ и бодрымъ голосомъ:
— Ушелъ-съ, Николай Даниловичъ. Черезъ часъ обѣщалъ съ другими докторами изъ города пріѣхать.
Въ ея немного пѣвучемъ голосѣ теперь не было и намека на тотъ строптивый тонъ, которымъ она только-что говорила съ Еленой Никитичной, считая нужнымъ «обрвать эту утицу».
— Ничего они всѣ не понимаютъ…-- сталъ едва слышнымъ голосомъ капризно жаловаться больной. — У здороваго человѣка одинъ маленькій кусочекъ въ тѣлѣ заболѣлъ, а они ничего не могутъ подѣлать… И этому полячишкѣ только истерики Анны Николаевны лѣчить… это они всѣ могутъ…
Онъ уже какъ будто усталъ говорить и, безсознательно, боясь новыхъ приступовъ боли, замолчалъ на нѣсколько минутъ, закрывъ глаза. Физической боли онъ боялся и прежде до того, что при однихъ разсказахъ о переломахъ костей, объ операціяхъ у него пробѣгалъ по спинѣ легкій холодъ. Съ словомъ «докторъ» въ его воображеніи соединялись всегда понятія о какихъ-то мученіяхъ, и онъ называлъ всѣхъ ихъ «живодерами», «костоломами», капризничая, какъ женщина, изъ-за того, что ни одинъ докторъ не можетъ сейчасъ помочь въ болѣзни. Его голова немного скатилась на-бокъ въ полудремотѣ.
— Глаша, поправь мнѣ подушку, — опять послышался его голосъ.
Глаша встала и легкими шагами подошла къ его постели. Она слегка на ладони приподняла подъ щеку его голову и другой рукой ловко подправила подушку.
— Вотъ теперь и ловко, — сказалъ онъ. — Какія мягкія у тебя руки, точно у барышни… А Анна Николаевна ушла?
— Ушли-съ!
— Хныкать пошла… точно умираетъ человѣкъ, что всѣ кругомъ хнычутъ… дѣла не умѣютъ дѣлать, а хнычутъ… точно не знаютъ, что мнѣ это приноситъ вредъ… только о себѣ и думаютъ… Ты вѣдь вотъ видѣла, я весь еще здоровый, бокъ только заболѣлъ и желчь разлилась… докторъ даже думалъ, не попала ли какая отрава… когда тошнило… а самъ я здоровъ!..
— Да, помилуйте, Николай Даниловичъ, кого же и здоровымъ послѣ того звать, коли вы не здоровый. Кровь съ молокомъ, совсѣмъ молодые…-- пѣвуче увѣрила Глаша.
Она не безъ гордости думала о томъ, что никто не умѣетъ такъ «потрафлять» барину, какъ она.
— Я и говорю… какіе и годы мои… всего сорокъ два года, — убавилъ онъ свои года, забывъ даже, что всѣмъ въ домѣ извѣстно, что его старшему сыну двадцать второй годъ пошелъ. — Сомовы по семидесяти лѣтъ жили… а мнѣ всего сорокъ два… Кусочекъ какой-то въ боку… въ печени, что ли?.. заболѣлъ, кровь изъ правой ноздри пошла немного, ну, тоже желчь, рвота отъ нея… рвота даже полезна… желудокъ это очищаетъ… а они… одни плачутъ, другіе не знаютъ, что со мной дѣлать, третьи… священника вонъ этотъ" старый мой дуракъ, Мишка Таптыгинъ, вздумалъ звать… Раздражилъ, только… Все думаетъ, что я еще маленькій… сосунокъ…
У больного оборвался голосъ.
— Извѣстно, изъ ума выживаетъ Михаилъ Матвѣевичъ, — проговорила Глаша. — Обижается тоже, что не онъ ходить за вами. Гдѣ же ему? Вашему тѣлу нужны ручки мягкія, нѣжныя… а не его лапы старыя.
По лицу больного скользнула слабая кривая усмѣшка. Въ ней было теперь что-то дѣтское, какъ и во всѣхъ его жалобахъ и капризахъ.
— Я засну теперь… Нѣсколько дней не спалъ отъ головной боли, такъ ослабѣлъ… тоже и аппетита не было, тошнило все… не мудрено ослабѣть… Ты, Глаша, никого не пускай… и Аннѣ Николаевнѣ скажи, что просилъ уйти, не безпокоить… непремѣнно скажи… вздыхаетъ все… Чего вздыхать, когда это меня безпокоить?.. Мое здоровье беречь нужно, а они только о себѣ думаютъ…
— Слушаю-съ… вамъ извѣстно, покой нуженъ, а не то, чтобы на чужія слезы смотрѣть, — согласилась Глаша. — При чужихъ слезахъ-то безъ болѣзни болѣзнь!..
— Вотъ ты умная, понимаешь это…
— Да ужъ какъ же не понять, до безчувствія такого дойти…
Больной замолчалъ и опять сталъ дремать.
Въ головѣ его проносились обрывки мыслей, хаосъ воспоминаній, смутные образы… Какъ вѣрно замѣтила Глаша: «ему покой нуженъ, а не то, чтобы на чужія слезы смотрѣть». Вотъ вѣдь совсѣмъ простая дѣвушка, можетъ-быть, неграмотная даже, а понимаетъ то, чего не понимаетъ Анна Николаевна. Анна Николаевна никогда не понимала, что «при чужихъ слезахъ безъ болѣзни болѣзнь», и плакала, плакала изъ-за каждаго пустяка… Этимъ и его жизнь искалѣчила… Она только и умѣетъ любить при полномъ здоровьѣ, при неизмѣнныхъ удачахъ… Никакихъ жертвъ любимому человѣку, никакихъ уступокъ враждебнымъ обстоятельствамъ!.. Такъ жить нельзя… Надо умѣть идти на компромиссы, когда нужно. Безъ компромиссовъ жить невозможно… Вотъ почему онъ и былъ съ нею вполнѣ счастливъ, въ сущности, только пять-шесть мѣсяцевъ — устраивали потихоньку свиданія, ѣздили тайкомъ за городъ, наслаждались сладостью запретныхъ поцѣлуевъ, незаконной связью, какъ настоящіе школьники, обманывающіе старшихъ, вплоть до того проклятаго дня, когда она почувствовала, что готовится сдѣлаться матерью. Тутъ и началась отрава слезъ, при которыхъ безъ болѣзни болѣзнь. Ребенокъ еще не родился, было еще неизвѣстно, кто родится и будетъ ли дитя живо, а уже у нея начались истерики изъ-за того, что мальчикъ — она и сама терзалась, и его, Николая Даниловича, терзала заранѣе мыслью, что родится непремѣнно мальчикъ! — будетъ незаконнорожденный, какой-то мѣщанинъ Ивановъ или Николаевъ, когда его отецъ потомственный дворянинъ Сомовъ. Куда его опредѣлить? Какую карьеру можно составить ему? Какъ выяснить ему, почему онъ не носитъ фамиліи отца? — И все кончалось слезами, истериками и непремѣннымъ требованіемъ публичнаго скандала — развода съ Людмилой Гавриловной, признанія незаконнорожденности двоихъ младшихъ дѣтей послѣдней, родившихся за границей. Въ сущности, сколько тутъ было съ ея стороны жестокости по отношенію къ нему, по отношенію къ той женщинѣ — къ его женѣ, по отношенію къ ея дѣтямъ. Онъ вѣдь давно зналъ о невѣрности жены, но смотрѣлъ на это сквозь пальцы. Можетъ-быть, даже онъ самъ былъ виноватъ въ этой невѣрности: на второй годъ послѣ женитьбы онъ заболѣлъ, долго лѣчился за границей, ну, молодая женщина и сбилась съ пути. Удивительная тоже женщина Людмила Гавриловна: никогда ничего не забывала, ничего не прощала. Жаловаться не станетъ, упрекать не станетъ, а отомститъ жестоко, безсердечно. Вотъ и ему отомстила за его легкомысліе. Онъ это понималъ и смотрѣлъ сквозь пальцы на ея жизнь. Il faisait bonne mine au mauvais jeu. Въ обществѣ, впрочемъ, и нельзя иначе поступать. Афишировать эти случаи въ свѣтѣ не всегда удобно, не желая быть смѣшнымъ. Тутъ приходится только расплачиваться тою же монетою, невѣрностью за невѣрность. Онъ такъ и дѣлалъ, а она, Анна Николаевна, потребовала развода, скандала… Ради Анны Николаевны ему пришлось бросить военную службу въ гвардіи, гдѣ онъ такъ удачно шелъ впередъ; потомъ пришлось скитаться съ нею то за границей, то въ деревнѣ, пока длился этотъ скандалъ развода и незаконной связи. Сколько все это поглотило денегъ, сколько все это вызвало грязныхъ сдѣлокъ! Ему тошно вспомнить обо всѣхъ этихъ адвокатахъ, ходатаяхъ по дѣламъ. Они не боятся никакихъ грязныхъ сдѣлокъ: имъ нечего терять, имъ только бы получить деньги… Насколько это измучило его, онъ и самъ не понималъ до того утра, когда, вмѣсто ожидаемаго извѣстія объ окончаніи дѣла, онъ вдругъ получилъ неожиданный отвѣтъ, что Людмилой Гавриловной поднялось какое-то встрѣчное дѣло о лжесвидѣтельствѣ. Онъ даже и не зналъ, что за грязную интригу подвелъ его адвокатъ, чтобы обвинить Людмилу Гавриловну. Если бы у него впередъ спросили на это разрѣшеніе — онъ не согласился бы. Но они, ходатаи по дѣламъ, взялись все устроить — и устроили!.. Тутъ-то у него и разлилась желчь, началась безсонница, пропалъ аппетитъ, поднялись тошноты, кровотеченія. Хуже всего эти боли въ животѣ, въ правомъ боку, судороги. Отъ нихъ онъ даже слегъ вчера, увидавъ, что тутъ нельзя лѣчиться своими средствами… горчичниками… ваннами… что надо обратиться къ живодерамъ-докторамъ… Анна Николаевна виновата въ томъ, что она съ перваго раза, когда они только сошлись, не поняла такой простой, такой обыденной сущности ихъ связи и обратила все въ драму, забывъ, что все это должно было кончиться, какъ и началось, водевилемъ, опереткой. Такія связи въ свѣтѣ на каждомъ шагу, никто не ошибается относительно ихъ характера. Это flirt — немножко болѣе, немножко менѣе, но только flirt… И онъ тоже хорошъ! На его вѣку было столько такихъ мимолетныхъ увлеченій. Не пересчитать даже всѣхъ этихъ шалостей. Не даромъ же онъ слылъ красавцемъ. Бабочки вокругъ него слетались, какъ вокругъ огонька. И всегда все было такъ ясно и просто. Сходились безъ клятвъ, разставались безъ проклятій. И вдругъ эти слезы, истерики, скандалы заставили его попасть подъ башмакъ этой «карманной женщины», исковеркали всю его жизнь, совершенно измѣнили его характеръ. Чего стоилъ и нравственно, и матеріально одинъ бракоразводный процессъ съ Людмилой Гавриловной! Онъ боялся даже входить въ подробности тѣхъ средствъ, какія пускалъ въ ходъ его адвокатъ Трофимовъ для достиженія своей цѣли. Вся эта грязь ему претила! А теперь ничего не подѣлать, зашли уже слишкомъ далеко… И ужаснѣе всего то, что она-то сама стала ему противна — физически противна. Скелетъ какой-то съ красненькимъ носикомъ!.. Голоса ея не можетъ слышать спокойно. Когда она говоритъ, ему кажется, что она непремѣнно къ кому-нибудь придирается, на кого-то жалуется! Иногда онъ доходилъ до такого малодушія, что въ послѣднее время напивался на ночь, чтобы забыть все, начиная со слезъ Анны Николаевны, и уснуть сномъ пьянаго. Что же тутъ удивительнаго? Чужія слезы это безъ болѣзни болѣзнь, а тутъ слезы каждый день, изъ-за всякаго пустяка… Глаша простая дѣвушка, а понимаетъ это. Не зналъ онъ прежде цѣны этимъ простымъ, несложнымъ натурамъ…
— Не приказали впускать никого, — послышался настойчивый шопотъ Глаши за ширмой.
— Да ты съ ума сошла, Глафира! — нетерпѣливо произнесъ другой голосъ, жидкій и звонкій.
— Ей-Богу-съ, Анна Николаевна! Барину покой нуженъ-съ! Все и нездоровье ихъ отъ безпокойства этого самаго, — не безъ ѣдкости убѣждала Глаша. — Не будь безпокойства, здоровешеньки бы были… съ ихъ-то комплекціей въ спокойствѣ люди до ста лѣтъ доживаютъ…
— Ты забываешься, дрянная дѣвчонка! — уже возвысила голосъ Анна Николаевна, и въ немъ послышалась жалобная плаксивость.
Николай Даниловичъ тревожно зашевелился; ему показалось, что опять онъ почувствовалъ боль въ боку, судороги, и онъ слабымъ голосомъ застоналъ:
— Что тамъ? Что? Господи, ни минуты покою!
Глаша бросилась за ширмы.
— Дайте, я посмотрю… компрессъ не сдвинулся ли?… Потерпите, голубчикъ-баринъ; сейчасъ доктора пріѣдутъ, — то шептала Глаша, щупая подъ одѣяломъ компрессъ и ловкой и гладкой рукой скользя по тѣлу больного подъ простыней.
— Судороги, опять судороги, потри, — слабо просилъ больной.
Глаша начала слегка растирать его ноги.
За ширыой показалась Анна Николаевна съ глазами, покраснѣвшими отъ слезъ.
— Уйдите ради Бога… только сталъ дремать… совсѣмъ хорошо стало… выздоравливать началъ… такъ нѣтъ, разбудили… опять боли начались…-- заговорилъ отрывисто больной, капризнымъ ноющимъ тономъ. — И все тѣ же слезы, слезы… всю жизнь слезы… Я долженъ плакать, а не вы, потому что у меня боль, а не у васъ… моя жизнь отравлена, а не ваша… Вы только о себѣ думаете и убьете меня, тогда вспомните, что меня нужно было беречь… Ахъ, Господи! — вырвалось у него болѣзненное восклицаніе.
Глаша успокаивала его.
— Успокойтесь, голубчикъ-баринъ. Вамъ спокой нуженъ. Я вотъ поглажу — и пройдетъ опять!
Она растирала его тѣло, поправляла подушку, простыню, сорочку. Утѣшала, что сейчасъ пріѣдутъ доктора. Шептала, какъ ребенку, ласкательныя имена. Между нею и больнымъ въ нѣсколько послѣднихъ часовъ, въ двое сутокъ, установилась какая-то особенная фамильярность. У Анны Николаевны текли по лицу неудержимыя слезы. Она чувствовала, что онѣ упадутъ на бѣлье или на тѣло больного, если она только подойдетъ близко къ его постели. Этого будетъ достаточно, чтобы начались новые крики и стоны. Въ теченіе его недолгой болѣзни, особенно въ послѣдніе два дня, было нѣсколько минутъ, когда онъ доходилъ чуть не до бѣшенства, смѣнявшагося быстро новымъ упадкомъ силъ. Боязнь за новые болѣзненные припадки и рѣзкіе упреки больного и чувство обиды на эту безстыдную «дѣвчонку», сумѣвшую вдругъ сдѣлаться ему ближе, чѣмъ она, боролись въ ея душѣ.
Она еще не сообразила, какъ ей поступить, когда въ кабинетъ, едва слышною походкою, по мягкому ковру вошелъ ихъ молодой домашній докторъ съ извѣстіемъ, что его коллеги пріѣхали и ждутъ только позволенія войти къ больному. Больной обрадовался, заволновался и тотчасъ же снова началъ стонать отъ кажущихся болей. Когда ихъ даже не было, — ему все казалось теперь, что онѣ нестерпимо сильны, какъ только его что-нибудь начинало волновать и раздражать.
III.[править]
Анна Николаевна уже давно сидѣла въ своемъ, похожемъ на голубую бонбоньерку, отдѣланномъ кретономъ будуарѣ и неутѣшно плакала, кутаясь въ свою бархатную накидку, цвѣта темныхъ вишень, опушенную собольимъ мѣтокъ.
Это была, одна изъ тѣхъ женщинъ, которыми во время ихъ ранней молодости мужчины увлекаются, какъ прелестными игрушками, и которыя, какъ быстро линяющія игрушки, очень рано изнашиваются. Онѣ кажутся хорошенькими, покуда ихъ личики остаются полненькими, румяными и свѣжими, и многіе люди, смотря на нихъ, не отдаютъ себѣ отчета въ томъ, что тутъ привлекательна вовсе не красота, а только свѣжесть молодости. Маленькая, худенькая, бѣлокуренькая, съ фигуркой и личикомъ физически недоразвившейся дѣвочки, она особенно въ минуты горя и слезъ — сильно напоминала безпомощнаго, обиженнаго ребенка, съ лицомъ въ кулачокъ, съ покраснѣвшимъ кончикомъ носика. Такихъ же минутъ, въ ея недолгой жизни, было уже не мало, и она, помня исключительно только объ нихъ, часто называла себя «несчастной». Если считать безпомощность за несчастіе, то Анна Николаевна была права и могла бы даже сказать, что трудно найти женщину болѣе несчастную, чѣмъ она.
Казалось, сама судьба создаіа ее для того, чтобы ею только играли, какъ маленькимъ котенкомъ, нося ее на рукахъ, лаская и цѣлуя. Это, должно-быть, понимали всѣ окружающіе ее люди, начиная съ институтокъ, сразу давшихъ ей названіе «кисы» и «кисочки» и таскавшихъ ее на рукахъ даже и тогда, когда за это стыдили и бранили уже давно позеленѣвшія отъ вѣчной желчи классныя дѣвы. Малолѣтней она считалась чуть не до той поры, когда, почти прямо съ институтской скамьи, она попала подъ вѣнецъ съ сносно обезпеченнымъ и съ довольно пожилымъ лицомъ — Петромъ Петровичемъ Горяйновымъ. Впрочемъ, послѣ этого переворота въ ея жизни, амплуа ребенка осталось за нею: какъ наивничавшія институтки вѣчно носили на рукахъ и держали на колѣняхъ свою «кису», такъ не по лѣтамъ влюбившійся въ нее, достаточно пожившій и вѣчно праздный, добивавшійся чиновъ однѣми подачками на благотворительныя учрежденія, Горяйновъ, наивничая не хуже институтокъ, тоже носился со своей «кошечкой», благо она принадлежала къ породѣ тѣхъ неразборчивыхъ созданій, которыя ластятся ко всѣмъ, кто самъ приласкаетъ ихъ. Но что проходило безнаказанно для юныхъ институтокъ, то не прошло безнаказанно для пожилого человѣка, вздумавшаго превратиться въ мальчугана; менѣе чѣмъ черезъ годъ мужъ былъ разбитъ параличомъ, а уже черезъ два года кошечка была вдовою безъ пенсіи и почти безъ средствъ, обобранная родными Горяйнова, и должна была пріютиться снова у старой тетки, Прасковьи Михайловны Хрущовой.
Старая тетка, изъ безсмертныхъ фрейлинъ, была стара и брюзглива уже и тогда, когда она сбыла свою оставшуюся на ея рукахъ племянницу-сироту въ институтъ, чтобы избавиться отъ несносной «обузы»; конечно, еще преклоннѣе по возрасту, а потому и еще брюзгливѣе была она тогда, когда племянница-сирота вышла изъ института и когда къ ней присватался «старый дуракъ», какъ называла мысленно старая тетка Петра Петровича Горяйнова, при помощи котораго, однако, она поспѣшила опять избавиться отъ несносной «обузы»; наконецъ, еще дряхлѣе и еще невыносимѣе брюзгливой сдѣлалась тетка тогда, когда несносная «обуза», черезъ два года послѣ замужества, опять очутилась въ ея домѣ, не имѣя возможности, ради свѣтскихъ приличій, а, можетъ-быть, и ограниченности оставшихся у нея средствъ, въ качествѣ девятнадцати или двадцатилѣтней вдовы жить одиноко.
Съ этого времени для Анны Николаевны настала пора жалобъ и слезъ, такъ какъ ее перестали носить на рукахъ, перестали считать «кисой», «кисочкой», а только ворчали на нее за все и про все, какъ умѣютъ ворчать только праздныя старухи-дѣвственницы.
— Что это ты, Нина, по комнатѣ носишься, какъ угорѣлая, только вѣтеръ поднимаешь, — начиналось брюзжанье тетки при первомъ удобномъ случаѣ. — Пожара, кажется, моя милая, нигдѣ нѣтъ! — съ ироніей говорила тетка, хмуря широкія и черныя, какъ смоль, брови, почти сросшіяся на переносьѣ, — Это горничнымъ дѣвкамъ подобаетъ такъ метаться, а порядочная женщина изъ свѣта должна ходить степенно и прилично, дабы ее никто, Богъ вѣсть, за кого не принялъ. Слава Богу, ты не вертихвостка какая-нибудь, а вдова статскаго совѣтника, хотя и штатская, а все же чуть не генеральша… И тоже взяли нынче моду, какъ чесаться. Челки какія-то на лбу носятъ, boucles d’amour, кудерки изъ трехъ волосъ на лбу взбиваютъ. Въ наше время при блаженной памяти государынѣ императницѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ завсегда гладко волосы чесали, à la Дармштадтъ тоже прическу носили потомъ, на уши степенно волосы зачесывали, а если на балъ и дѣлали локоны, то съ боковъ, а не на лобъ бахромы какія-то спускали не то по-лошадиному, не то по-чухонски. Да что говорить о свѣтскихъ женщинахъ, — возьми Марію Тальони, либо Фанни Эльснеръ — танцорки простыя были, а причесаны всегда, бывало, и прилично, и скромно. У васъ же, что за мода завелась? Гладишь на васъ иногда и думаешь, что трепалъ васъ сейчасъ кто-нибудь за вихры… И должна я тебѣ разъ и навсегда тоже замѣтить, что не пристало тебѣ, мать моя, на простыхъ ванькахъ одной по гостинымъ дворамъ трепаться, икъ вотъ вчера ты изволила ѣздить, ибо, Богъ вѣсть, за кого тебя принять могутъ… Ежели-жъ такъ приспичило самой по магазейнамъ ѣздить, да карета была но свободна, то взяла бы моего Ѳому, пущай на облучкѣ у извозчика сидитъ, дабы прилично было. Онъ человѣкъ старый, конечно, защиты никакой не окажетъ, походя спитъ, но все же увидятъ, что не горничная, молъ, дѣвка на ванькѣ тащится, а порядочная дама со своимъ ливрейнымъ лакеемъ ѣдетъ…
Разъ начатое пересчитыванье преступленій и промаховъ молодой женщины тянулось безъ конца, какъ мелкій, однообразный осенній дождь, неспѣшно, медленно, скучно, пока нитка этого безконечнаго клубка не обрывалась хриплымъ, точно исходившимъ изъ могилы, голосомъ «спавшаго походя» стараго Ѳомы, съ угрюмымъ видомъ докладывавшаго:
— Его сіятельство графъ Антонъ Петровичъ Сухаревъ!
— Проси, проси, — торопливо произносила старая тетка и, оправляя черныя букли на вискахъ, осклабляя исхудалыя, но все же ярко-красныя губы на ослѣпительно бѣлыхъ зубахъ, въ улыбку и стараясь всѣмъ своимъ изсушеннымъ тѣломъ принять граціозную позу, давала наставленіе племянницѣ:
— Да, зарубила бы ты, матушка, на носу, что съ графомъ Антономъ Петровичемъ надо говорить громко, отчетливо и внятно, да не трещать по-сорочьи, какъ всѣ вы любите тарантить… У нынѣшнихъ актрисъ изъ Александрининаго театра переняли, тамъ нынче тоже не то холопки, не то сороки… Пищатъ и стрекочутъ… Впрочемъ, откуда и забираютъ ихъ! Прачкины да солдаткины дочери… а то и еще хуже…
Графъ Антонъ Петровичъ Сухаревъ — старая платоническая любовь Прасковьи Михайловны Хрущовой, неизмѣнно посѣщавшій ежедневно старуху, — дѣйствительно былъ глухъ, какъ стѣна, и поминутно повторялъ.:
— А?.. Что?..
Про его забывчивость или, какъ выражались вѣжливо, разсѣянность уже давно ходили анекдоты. Говорили, что на одномъ изъ своихъ раутовъ онъ подошелъ къ одному господину и, по привычкѣ держа его за пуговицу фрака, спросилъ:
— Скажите, пожалуйста, какъ прозывается по фамиліи вотъ этотъ господинъ, что сидитъ въ углу?… Ну, вотъ, однофамилецъ съ вами?
Разговаривать съ нимъ было не всегда весело…
Но иногда такихъ глухихъ и забывчивыхъ гостей собиралось съ утреннимъ визитомъ къ Прасковьѣ Михайловнѣ человѣкъ пять-шесть: одинъ съ деревяжкой вмѣсто ноги, другой съ костылемъ въ трясущейся рукѣ, третій согнутый временемъ чуть не подъ прямымъ угломъ.
У этого общества инвалидовъ были свои общія воспоминанія, свои общія привязанности, свои общія ненависти. Они, не называя фамилій, разсказывали, что такъ авторитетно сказалъ въ извѣстномъ случаѣ графъ Михаилъ Семеновичъ и какъ остроумно выразился въ другомъ случаѣ графъ Левъ Алексѣевичъ, не прибавляя даже, что и графъ Михаилъ Семеновичъ, и графъ Левъ Алексѣевичъ отбыли къ праотцамъ уже въ 1856 году.
Вдова-ребенокъ ровно ничего не понимала во всемъ этомъ и даже не подозрѣвала, что иные изъ этихъ руинъ не только говорили о людяхъ исторіи, но и сами въ свое время помогали дѣлать исторію Россіи, и что иныя изъ этихъ именъ доброй или недоброй памяти, переживутъ сотни лѣтъ, когда уже ни одна душа на свѣтѣ не будетъ знать, что на землѣ существовала когда-то какая-то вдова нигдѣ и никогда не служившаго статскаго совѣтника Анна Николаевна Горяйнова, вышучивавшая и осмѣивавшая въ душѣ этихъ отдохнувшихъ, потерявшихъ руки и ноги на службѣ отечеству стариковъ, собиравшихся теперь вспоминать и порой будировать въ домѣ волшебницы Наины, какъ остроумно прозвала свою тетку Анна Николаевна.
Молодая женщина знала только одно, что ей очень скучно и что станетъ ей немного веселѣе, когда пріѣдетъ кузенъ Nicolas. Онъ одинъ въ этомъ домѣ вмѣстѣ съ нею смѣялся надъ этой коллекціей «ископаемыхъ», и не только не ворчалъ на нее за насмѣшки надъ ними, но даже не сердился на нее и самъ цѣловалъ ее за то, что она тайкомъ гдѣ-нибудь въ пустынной гостиной въ порывѣ экспансивности иногда садилась къ нему на колѣни, обвивала руками его шею, совершенно забывая, что онъ не одна изъ ей институтскихъ «шерочекъ», а еще довольно молодой красавецъ-кавалеристъ. Онъ былъ такой добрый, такой отзывчивый за ласки, и что у него за губы были! точно такія, какъ были у Зизи Мартыновой, которую такъ и звали въ институтъ «губенками» — ее «кисой», а Зизи «губенками». И почему волшебница Наина, журившая ее, еще болѣе журила кузена Nicolas, съ какимъ-то пренебреженіемъ и гримасами называя его «соломеннымъ вдовцомъ» и прибавляя:
— И подѣломъ, и подѣломъ тебѣ! Не женись мальчишкою, не веди себя мальчишкою въ первый же годъ послѣ женитьбы.
Кажется, не было ничего достойнаго насмѣшекъ и гримасъ въ томъ, что жена кузена Nicolas всегда больна и живетъ постоянно за границей, покидая его?
Черезъ годъ послѣ смерти своего мужа, Анна Николаевна узнала, что не только не смѣшно то, что кузенъ Nicolas «соломенный вдовецъ», а напротивъ того, это достойно сожалѣнія и слезъ. Выѣзжая съ нею иногда въ театръ и концерты въ качествѣ ея троюроднаго брата, во время интимной болтовни téte-à-tête въ возкѣ на полозьяхъ, везомомъ старыми клячами, на длинномъ пути отъ конца Шпалерной до Дворянскаго собранія или Михайловскаго театра, кузенъ Nicolas признался ей откровенно и трогательно во всемъ, во всемъ, — въ томъ, какъ онъ несчастливъ въ своей женитьбѣ, въ томъ, что его жена — правда, отмщая ему за его легкомысліе, — стала вести себя чуть не со второго года замужества просто неприлично, въ томъ, что у него дѣти, кромѣ старшаго сына, вѣроятно, незаконныя, хотя и носятъ его фамилію, въ томъ, что они даже не отъ кого-нибудь изъ порядочныхъ людей, а, очень можетъ быть, отъ какихъ-нибудь чуть не первыхъ встрѣчныхъ парикмахеровъ, и… совершенно не знаетъ она, какъ это такъ случилось, что она почувствовала, что она сама будетъ матерью.
Вспомнивъ объ этомъ ужасномъ и неожиданномъ несчастія, Анна Николаевна еще сильнѣе начала плакать, хотя начались ея слезы вовсе не по поводу мысли о ребенкѣ — мысли о томъ, что будетъ съ этимъ пятилѣтнимъ младенцемъ, если умретъ Николай Даниловичъ… Анна Николаевна никогда не отдавала себѣ вполнѣ ясно отчета, по какой собственно причинѣ она плакала въ ту или другую минуту: потому ли, что ей жаль было покидать институтъ, или потому, что она боялась жизни у тетки; потому ли, что ей была тяжела потеря стараго разбитаго параличомъ мужа, или потому, что ей, послѣ двухъ лѣтъ свободы, приходилось опять попасть на съѣденіе къ той же теткѣ. Такъ было прежде, такъ было и теперь. Начались слезы съ того, что какая-то «негодная дѣвчонка», простая, совсѣмъ простая горничная, смѣла ей сказать, что она безпокоитъ Nicolas, а потомъ уже пошла развиваться длинная-длинная вереница размышленій и воспоминаній на тему «какая я несчастная». И зачѣмъ этотъ ребенокъ родился? И почему это столько времени развода не разрѣшали Nicolas? И нужно же было найти какое-то лжесвидѣтельство, чтобы опять отсрочить окончаніе этого дѣла? И эта болѣзнь Nicolas, сдѣлавшая его такимъ капризнымъ, что даже съ ней онъ готовъ ссориться!
Ея мысли, или, вѣрнѣе сказать, жалобы на несчастіе прервались осторожнымъ стукомъ въ дверь, вслѣдъ за которымъ дверь открылась и въ нее вошелъ осторожной походкой старикъ Михаилъ Матвѣевичъ.
— Вы меня простите, матушка-барыня Анна Николаевна, что безпокою васъ, да ужъ дѣло-то такое, что, значитъ, ждать не приходится, — заискивающимъ тономъ заговорилъ старикъ, низко кланяясь.
Въ обыкновенное время онъ избѣгалъ сношеній съ Анной Николаевной, какъ съ ходячимъ напоминаніемъ о «грѣхѣ» барина: позоветъ она — идетъ онъ, но и только.
— Что случилось, Михаилъ Матвѣевичъ? — тревожно спросила, отирая слезы, Анна Николаевна, удивленная его неожиданнымъ приходомъ безъ ея зова. — Ахъ, я теперь только и жду несчастій! На меня точно что-то обрушилось…
— Ужъ чего, значитъ, и ожидать больше! — степенно подтвердилъ старикъ. — Баринъ-то, Николай Даниловичъ, такъ-то плохъ, такъ-то плохъ.
— Вамъ что-нибудь говорилъ теперь Мартынъ Мартыновичъ? — торопливо спросила она, зная, что у постели больного идетъ совѣщаніе врачей.
— Говорилъ, значитъ, еще давеча… А теперь онъ и другіе два доктора только еще болѣе истиранятъ барина… щупаютъ да выслушиваютъ то тутъ, то тамъ, а онъ, голубчикъ мой, только стонетъ… въ другой комнатѣ, значитъ, слышно… сердце надрывается… Не поймутъ того, что не щупать да не колотить тутъ нужно, значитъ, человѣка, а въ тишинѣ и спокойствіи дать ему время приготовиться.
— Приготовиться? — переспросила Анна Николаевна съ удивленіемъ. — Что вы хотите этимъ сказать?
— Вы на меня, старика, не посердитесь, матушка-барыня Анна Николаевна, потому съ моего слова ничего не сдѣлается, — осторожно и почти робко заговорилъ старикъ: — а долженъ я, значитъ, правду вамъ сказать: не жилецъ, значить, на этомъ свѣтѣ Николай Даниловичъ.
— Да что вы, что вы, Михаилъ Матвѣевичъ, изъ ума выжили, что ли? — воскликнула съ ужасомъ Анна Николаевна, широко раскрывая свои дѣтскіе блѣдно-голубые глаза. — У меня столько несчастій, столько несчастій и безъ того, а вы прямо мнѣ въ глаза такія вещи говорите! Бога вы не боитесь!.. Мало ли кто хвораетъ… такъ развѣ это непремѣнно къ смерти… У него желчь разлилась, вотъ и все… Это еще вчера говорилъ Мартынъ Мартыновичъ… сперва думалъ, не отравился ли Nicolas случайно… фосфоромъ, что ли?.. Почему я знаю, чѣмъ!.. Я же не докторъ…
— Матушка-барыня, да я же, васъ жалѣючи, значитъ, — началъ старикъ жалостливымъ тономъ: — потому что безъ покаянія во грѣхахъ можетъ кончиться Николай Даниловичъ, и тоже безъ духовной… Меня прогналъ, когда я займутся, значитъ, о священникѣ, а между тѣмъ и Мартынъ Мартыновичъ говорить…
— Что, что Мартынъ Мартыновичъ говоритъ? — воскликнула Анна Николаевна, перебивая рѣчь слуги.
— Не завтра, такъ послѣзавтра, а то и скорѣе, говорить, можетъ кончиться! — понуривъ голову, отвѣтилъ старикъ. — Теперь ужъ ясно, значитъ, дѣло…
— Боже мой, Боже мой! Что же вы до сихъ поръ молчали? — истерическимъ визгомъ крикнула Анна Николаевна и заметалась на креслѣ. — Умираетъ… умираетъ… а я… бѣжать мнѣ отсюда надо… она, эта ужасная женщина, пріѣдетъ… Леонидъ пріѣдетъ… они пріѣдутъ… Да нѣтъ, я этого не переживу!… Какой позоръ!.. Господи, какой позоръ!..
Она забилась въ истерическомъ припадкѣ. Старикъ совсѣмъ растерялся. Никогда ему не приходилось имѣть дѣло съ нервничающими барынями. У Людмилы Гавриловны нервы не проявлялись. Онъ теперь не зналъ, что дѣлать, хватаясь то за графинъ съ водой, то за склянки съ туалетнымъ уксусомъ и одеколономъ.
— Ахъ, что вы со мной сдѣлали… что вы сдѣлали, — стонала немного успокоившаяся отъ истерическихъ рыданій Анна Николаевна. — Убили меня, совсѣмъ убили!
— Я, значитъ, именно для того, чтобы приготовить васъ, — безсвязно бормоталъ все еще растерянный старикъ: — чтобы вы, матушка-барыня Анна Николаевна, барину-то Николаю Даниловичу о священникѣ сказали… чтобы грѣха на душу не приняли, допустивъ, значитъ, человѣка безъ покаянія умереть… Тоже Бореньку жаль; дитё ни въ чемъ неповинное безъ всякихъ, значитъ, средствъ останется, если духовной-то не сдѣлаетъ Николай Даниловичъ…
— Да какъ же это Мартынъ Мартыновичъ мнѣ не сказалъ! — простонала Анна Николаевна, — Не добрый онъ человѣкъ!
— Да что же Мартынъ Мартыновичъ? Не нашей христіанской вѣры онъ, значитъ… Вредно, говоритъ, больному, значить, говорить о смерти… Какъ это понимать-то: вредно? О душѣ-то заботиться вредно!.. Тоже и боится мѣшаться въ семейныя дѣла…
— Имъ хорошо разсуждать! Но что же я буду дѣлать? Что я буду дѣлать? — хватаясь за голову, металась Анна Николаевна. — Она пріѣдетъ… Леонидъ Николаевичъ пріѣдетъ… бѣжать мнѣ надо… О, лучше бы самой умереть!.. Да, я умру… непремѣнно умру!..
Битый часъ объяснялъ Михаилъ Матвѣевичъ, что теперь только и остается одно — позвать священника. Пусть покается во грѣхахъ умирающій и пусть священникъ уговорить его сдѣлать духовное завѣщаніе. Но Анна Николаевна именно этотъ совѣть пропускала мимо ушей и металась съ одними и тѣми же восклицаніями о томъ, почему Мартына. Мартыновичъ не предупредилъ ее, — о томъ, что въ этотъ домъ сейчасъ же послѣ смерти Николая Даниловича пріѣдутъ «она» и «онъ», то-есть законная жена и законный сынъ Николая Даниловича, — о томъ, что она не переживетъ этого позора… Старикъ видимо потерялъ «терпѣніе», видя, что «съ этимъ бабьимъ сословіемъ», какъ онъ выражался про женщинъ, каши не сваришь, и что дѣло остается въ томъ же положеніи, въ какомъ было и прежде. Онъ вышелъ изъ будуара и, встрѣтившись въ залѣ съ «тумбой», то-есть съ Еленой Никитичной, излилъ передъ нею все накипѣвшее въ его душѣ.
— Вотъ ужъ правду говорятъ, что у вашей сестры, значитъ, волосъ дологъ да умъ коротокъ, — раздражительно брюзжалъ старикъ. — Я ей, значитъ, говорю, что священника надо, значитъ, позвать, что исповѣдываться больному надо, да духовную сдѣлать, а она все свое: «ахъ, зачѣмъ Мартынъ Мартыновичъ меня не предупредилъ, ахъ, бѣжать мнѣ надо, а то жена пріѣдегь…» Тьфу ты! Да хоть бы то подумала, за чѣмъ бѣжать-то? Ужъ если о душѣ человѣческой не думаетъ, такъ подумала бы о томъ, что, значитъ, капиталишки-то свои послѣдніе за шесть лѣтъ порастрясла всѣ; векселей повыдавала, а теперь придется на палочкѣ верхомъ выѣхать отсюда да еще съ Боренькой… Куда дѣнется?.. Къ тетѣ Прасковьѣ Михайловнѣ опять?.. Такъ та, поди, сама теперь на ладанъ дышитъ… восемьдесятъ пять лѣтъ стукнуло…
— Да и не приметъ она ее! — рѣшила Елена Никитична. — Осрамила она Прасковью Михайловну… та чуть не сто лѣтъ прожила и ничего съ нею такого никогда не бывало… Себя, даромъ, что до уши врѣзавшись была въ графа Антона Петровича, до старости въ чистотѣ и невинности соблюла… Тутъ же, па-поди, у вдовы дитё родилось… Никогда старуха этого не проститъ…
IV.[править]
Два доктора — одинъ старикъ и другой помоложе, привезенные Мартыномъ Мартыновичемъ, довольно долго возились около больного, выстукивая и выслушивая его. Сообщая другъ другу свои наблюденія и разспрашивая о ходѣ болѣзни и мѣрахъ лѣченія, они невольно покачали головой, когда Мартынъ Мартыновичъ сообщилъ имъ, что, несмотря на упорныя безсонницы, полное отсутствіе аппетита, разлитіе желчи, рвоты, головныя боли и кровотеченія изъ правой ноздри, больной вовсе не обращалъ вниманія на болѣзнь, принималъ тайкомъ отъ доктора свои собственныя и притомъ очень неудачныя мѣры противъ недуга, прятался во время визитовъ доктора въ домъ, чтобы тотъ, видя цвѣтъ его лица, не началъ разспросовъ, и призвалъ его, чтобы сказать о болѣзни, только вчера, когда нечего было и думать о спасеніи. Положимъ, и раньше въ данномъ случаѣ было бы трудно что-нибудь сдѣлать, но вчера, тутъ ужъ трудно было и помышлять о помощи, какъ какъ болѣзнь, очевидно, вступила во второй періодъ… Разговаривали они шопотомъ, обмѣнивались полусловами и короткими фразами на латинскомъ языкѣ, вполнѣ непонятномъ больному. Разговоръ сдѣлался болѣе откровеннымъ и свободнымъ, однако, только тогда, когда они удалились черезъ коридоръ въ другую комнату, откуда до слуха больного не могла дойти ни одна фраза.
— Да, тутъ не можетъ быть никакихъ сомнѣваній! — съ легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ рѣшилъ одинъ изъ призванныхъ на консиліумъ докторовъ по выходѣ въ другую комнату, глубомысленно поднимая вверхъ густыя, сѣдыя брови и стягивая узелкомъ тонкія старческія губы съ легкимъ слѣдомъ нюхательнаго табаку въ мелкихъ морщинахъ. — Всѣ поздно, — и васъ призывалъ, и насъ приглашалъ… Вы говорите, что развилась болѣзнь на почвѣ крупныхъ непріятностей, душевнаго потрясенія?..
— Да, кромѣ того, больной въ послѣдніе годы сильно пристрастился къ вину.
— О, вино не вредитъ, — вступился старикъ за вино: — хорошее вино, особенно рейнвейнъ… я самъ…
Мартынъ Мартыновичъ осторожно и искательно, какъ онъ всегда говорилъ съ посторонними и старшими по возрасту и положенію людьми, перебилъ старика:
— Я выразился не совсѣмъ точно: къ водкѣ пристрастился.
— О-о! — крякнулъ старикъ, неодобрительно и укоризненно качая головой, точно водку пилъ самъ Мартынъ Мартыновичъ, а не больной.
— И, насколько я могъ это узнать отъ домашнихъ, которые здѣсь вообще очень скрытны относительно барина, то онъ, по словамъ одного болѣе откровеннаго молодого лакея, просто напивался до безчувствія на ночь, — пояснилъ Мартынъ Мартыновичъ.
— Ну, я не знаю, что было здѣсь въ послѣднее время, — довольно небрежно замѣтилъ второй изъ приглашенныхъ докторовъ, очень щеголевато одѣтый и замѣтно молодившійся человѣкъ, лѣтъ сорока на видъ: — а прежде, въ то время, когда онъ еще жилъ съ Людмилой Гавриловной и я студентомъ видалъ его здѣсь, излишества у него были во всемъ… это даже послужило первой причиной ихъ несогласій или, вѣрнѣе, полнаго охлажденія жены къ мужу, въ чемъ, по моему мнѣнію, онъ былъ вполнѣ виноватъ… Онъ, тогда еще совсѣмъ молодой, творилъ Богь вѣсть что и съ годъ долженъ былъ ѣздить по разнымъ водамъ… Что же мудренаго, что молодая женщина, почти брошенная мужемъ, гордая и самолюбивая по натурѣ, въ свою очередь, и охладѣла къ нему, и, можетъ-быть, даже измѣнила ему, хотя послѣдняго никто не могъ утверждать навѣрное…
— Да, да, ціанотическій оттѣнокъ лица, такое быстрое измѣненіе объема печени, набуханіе селезенки, присутствіе лейцина и тирозина, — продолжалъ съ глубокомысленнымъ видомъ говорить какъ бы про себя старикъ-нѣмецъ, не слушая своего развязнаго коллегу, и обратился къ Мартыну Мартыновичу съ вопросами, сдѣланными имъ уже и ранѣе въ комнатѣ больного: — Вы говорите, что температура не оказываетъ вліянія на пульсъ? Лихорадка уже пропала? Состояніе чаще всего коматозное послѣ нервныхъ припадковъ?
И послѣ понюшки табаку, пошевеливъ ввалившимися тонкими губами, точно съ трудомъ пережевывая ихъ сухую кожу, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ разсуждать:
— Конечно, Онпольцеръ, Лейхтенштернъ, даже самъ знаменитый Фрерихсъ…
— Если вы хотите сказать объ излѣченіи, то я лично, — началъ франтоватый докторъ, перебивая его, что было вовсе не трудно, такъ какъ старикъ говорилъ медленно и плавно: — не только не признаю тѣхъ сомнительныхъ случаевъ излѣченія, которые по пальцамъ насчитываются разными знаменитостями въ этомъ вопросѣ, а даже не признаю самого названія болѣзни, выдуманнаго нѣмецкой школой и, по замѣчанію Шарля Робэна, совершенно невѣрнаго…
— Однако! — началъ горячо спорить старикъ. — Однако! Позволяйте!.. Рокитанскій…
Докторъ помоложе, безцеремонно, не слушая его, обратился къ Мартыну Мартыновичу:
— Да, кстати, вы извѣстили уже его семью о томъ, въ какомъ безнадежномъ положеніи онъ находится? Тутъ вѣдь медлить нельзя! Сколько бы сомнительныхъ случаевъ выздоровленія ни насчитывали по пальцамъ всѣ знаменитости, а вангь больной все же умретъ…
— Анна Николаевна…-- началъ Мартынъ Мартыновичъ.
— Ахъ, я не объ этой особѣ говорю, которую я не имѣю удовольствія знать, а объ его законной семьѣ, о женѣ и дѣтяхъ, — пренебрежительно перебилъ и его франтоватый докторъ, знавшій, по его словамъ, еще во времена своего студенчества жену Сомова.
— Я ихъ не знаю… я всего только какихъ-нибудь полгода постоянно навѣщаю этотъ домъ, какъ домашній докторъ, и то почти исключительно ради Анны Николаевны, — сказалъ Мартынъ Мартыновичъ. — Наконецъ, если бы я и зналъ, гдѣ живетъ его семья, то извѣстить ее и вызвать сюда значило бы ускорить развязку. Больной такъ возбужденъ противъ жены…
— Все равно, завтра утромъ онъ будетъ, вѣроятно, уже на столѣ и пріѣздъ семьи никакъ не встревожитъ его, — проговорилъ, пожимая плечами, знакомый Людмилы Гавриловны докторъ. — Если вы позволите, я увѣдомлю ихъ тотчасъ же по телеграфу.
— Конечно, я не буду имѣть ничего противъ, — проговорилъ Мартынъ Мартыновичъ.
Потомъ онъ, какъ бы прося совѣта своихъ коллегъ, нерѣшительнымъ и чуть не извиняющимся тономъ замѣтилъ:
— Тутъ ко мнѣ старый слуга больного, бывшій его дядька, пристаетъ, насчетъ священника и духовной, которой нѣтъ…
— Ну, въ это дѣло я не совѣтую вамъ мѣшаться, если бы даже и было для этого достаточно времени, — сказалъ докторъ помоложе: — здѣсь такая грязь, такая грязь…
Онъ сдѣлалъ брезгливую гримасу.
— Я самъ теперь это отчасти вижу, — сказалъ Мартынъ Мартыновичъ, слегка краснѣя, точно въ этой грязи обвиняли и его.
— Случай Лейхтенштерна, — началъ старикъ, какъ видно, желая продолжать развитіе своихъ взглядовъ на возможность излѣченія.
Но вошедшій въ комнату Михаилъ Матвѣевичъ не далъ ему договорить и, почтительно кланяясь докторамъ, передалъ имъ приготовленные уже заранѣе конверты съ деньгами за визитъ отъ имени барина. Доктора, перекинувшись еще парою фразъ о томъ, что тутъ имъ дѣлать нечего, направились черезъ залъ въ переднюю. Михаилъ Матвѣевичъ слѣдилъ за ними, какъ тѣнь, уставя жалобный молящій взглядъ на Мартына Мартыновича. Казалось, онъ ждалъ, что тотъ вотъ-вотъ обернется къ нему и весело скажетъ:
— Ничего, старина, наши дѣла поправляются!
Но Мартынъ Мартыновичъ, провожая своихъ коллегъ, упорно не оборачивался назадъ, а когда они уѣхали, обернулся въ сторону старика и только безнадежно махнулъ рукою:
— Какъ я сказалъ, такъ и вышло!..
— Батюшка, да что же это такое! — воскликнулъ старикъ растерянно. — Да я, значитъ, самъ готовъ идти, руки, ноги цѣловать барину Николаю Даниловичу… да ради одного Бореньки, значить… дитё малое, ни въ чемъ неповинное…
Онъ не договорилъ, и изъ его старческимъ глазъ потекли слезы.
— Дѣлайте, какъ знаете! Теперь все кончено! — коротко сказалъ докторъ, уходя въ. отведенную ему комнату.
Войдя въ нее, Мартынъ Мартыновичъ пожалъ плечами, не понимая въ душѣ этой собачьей привязанности старыхъ русскихъ холоповъ къ своимъ панамъ, и, достаточно утомившійся за этотъ день, не раздѣваясь и только разстегнувъ жилетъ, прилегъ на большую кушетку въ ожиданіи, что за нимъ тотчасъ придутъ, если больной станетъ тревожиться или жаловаться на боли.
Михаилъ Матвѣевичъ, между тѣмъ, понуро прошелъ въ залъ, бормоча себѣ подъ носъ:
— «Дѣлайте, какъ знаете», сказалъ. Руки, значитъ, умылъ. Что-жъ, онъ чужой человѣкъ въ домѣ… тоже и не нашей христіанской вѣры… ему что! А я грѣха на душу не возьму… Да что бы сказалъ покойный Данило Борисовичъ — царство ему небесное! — если бы видѣть, что здѣсь творится?.. Въ ногахъ я вываляюсь у Николая Даниловича, а, значитъ, упрошу исповѣдываться… и о духовной…
Онъ обернулся лицомъ въ передній уголъ, набожно перекрестился, взглянувъ отуманеннымъ слезами взоромъ въ полутемное пространство, и уже совсѣмъ рѣшительнымъ шагомъ направился на половину больного.
— Вы что же, Михаилъ Матвѣевичъ? — спросила его Глафира, безшумно появляясь изъ-за ширмъ навстрѣчу старому слугѣ. — Баринъ васъ не звали, баринъ почиваютъ, а вы входите… Имъ ничего не нужно… Измучили ихъ и такъ доктора, и имъ только спокой нуженъ…
— Много ты знаешь, что человѣку нужно! — строго сказать Михаилъ Матвѣевичъ, рѣшительно отстраняя ее съ дороги и проходя съ серьезнымъ видомъ за ширмы.
Николай Даниловичъ, казалось, спалъ тяжелымъ, но крѣпкимъ сномъ. Михаилъ Матвѣевичъ точно замеръ, не рѣшаясь будить спящаго и смотря на него сквозь слезы, какъ любящій отецъ на больного сына. Сколько разъ въ жизни ему приходилось нерѣшительно стаивать надъ постелью этого человѣка, жалѣя разбудить его, то потому, что малое дитё, Колечка ненаглядный, вчера вечеромъ долго заигрался и такъ сладко спитъ теперь предутреннимъ сномъ, разметавшись на постелькѣ, то потому, что красавчикъ его, Николай Даниловичъ, даромъ, что усенки едва пробились, тоже покучивать сталъ и, чай, не выспался еще послѣ вчерашней пирушки, а его, сердечнаго, еще ждетъ отъ стараго барина Данилы Борисовича, — строгъ онъ больно съ Николинькой! — головомойка, то потому, что прихварывать что-то началъ бѣдняга, Николай Даниловичъ, догулялся, значитъ, и цѣлую ночь вотъ нынче не спадъ, какъ зналъ отлично
Михаилъ Матвѣевичъ, всегда проводившій тоже безсонныя ночи, когда почему-нибудь не спалось Николаю Даниловичу.. А теперь вотъ и надо бы разбудить Николая Даниловича, и жаль его, голубчика, — жаль потоку, что ему надо сказать: «время приготовиться къ смерти…» И проста, и коротка эта рѣчь, а высказать ее трудно… Много ли времени простоялъ въ тяжелыхъ думахъ надъ больнымъ Михаилъ Матвѣевичъ — онъ и самъ не зналъ. Наконецъ, больной пошевелился, открылъ глаза и полусознательно взглянулъ на стараго слугу, казавшагося черною тѣнью въ полумракѣ едва освѣщеннаго кабинета. Во взглядѣ больного теперь выражались только утомленіе и полная апатія. За какіе-нибудь полъ-сутокъ онъ измѣнился до неузнаваемости, хотя внѣшнія проявленія болѣзни почти исчезли и ему стало, казалось, гораздо лучше: ни тошноты, ни головной боли, ни безсонницы уже не было… Теперь періодъ болѣзни, очевидно, смѣнился минутами умиранья. Взглядъ былъ мутенъ, голосъ упалъ окончательно. Онъ заговорилъ едва внятно:
— Что, старикъ, осмотрѣли насъ съ тобою, выслушали, исколотили, получили деньги и уѣхали… умирайте, молъ, друзья, какъ знаете…
Въ его слабомъ голосѣ не было раздраженія, слышалась только легкая иронія человѣка, покончившаго всѣ счеты съ этою Глупою жизнью.
— Я, родной мой, къ вамъ, значитъ, — ласково началъ Михаилъ Матвѣевичъ, съ материнской нѣжностью глядя въ полутьмѣ на своего любимца.
Больной, очевидно, понялъ старика и тихо спросилъ:
— Исповѣдываться, значитъ?..
Михаилъ Матвѣевичъ обрадовался, что тотъ самъ понялъ цѣль его прихода.
— Да, да, батюшка, — поторопился онъ подтвердить. — На колѣнки встану, просить буду… вы, значитъ, лучше, чѣмъ этихъ живодеровъ, священника бы позвали… отца Владиміра..
— Поздно, Таптыгинъ! — ласково отвѣтилъ Сомовъ. — Поздно!
Онъ всегда съ младенческихъ лѣтъ звалъ такъ Михаила Матвѣевича, когда хотѣлъ потѣшить старика.
— Все-то ты обо мнѣ хлопочешь, старый! Съ колыбели до могилы! — шопотомъ добавилъ онъ, ложа безъ движенія, какъ трупъ. — Теперь и на покой намъ пора…
— Вы слышите, что баринъ говоритъ «поздно»! Барину спокой нуженъ, а вы. Михаилъ Матвѣевичъ, тревожите изъ, — возвысила голосъ Глафира, не понявшая смысла словъ больного.
По лицу больного скользнула слабая ироническая усмѣшка; ничего не возражая Глафирѣ, онъ едва слышно, уже почти безсознательно зашевелилъ губами:
— Слышишь, мнѣ спокой нуженъ, а ты все… о душѣ моей хлопочешь! — нашелъ онъ еще силы для шутки.
— И о душѣ, значитъ, и обо всемъ, что послѣ-то будетъ… о Боренькѣ-то главное, — дрожащимъ отъ волненія голосомъ пояснилъ старикъ.
Больного точно кольнуло чѣмъ-то острымъ: онъ шевельнулся и въ тревогѣ забормоталъ:
— О Борѣ!.. О Борѣ!.. Бѣдный ребенокъ… я обезпечу его… Я… ахъ, эти боли… опять эти боли!
Онъ тревожно заметался, точно не зная, какъ опять найти прежнее покойное положеніе, которое за минуту передъ тѣмъ было такъ сладко ему. Глафира поспѣшила со своими нѣжными вопросами, «гдѣ больно», «что потереть», и въ то же время тихо-тихо, но злымъ тономъ успѣла упрекнуть старика:
— Полюбуйтесь, что надѣлали, опять барину хуже отъ вашихъ глупыхъ рацей. Одно какъ есть безпокойство человѣку наносите! У-у!
Старикъ сосредоточенно молчалъ, глядя пристально на больного, уже снова переставшаго метаться, вдругъ затихшаго и впавшаго какъ бы въ забытье, и, кажется, чутьемъ угадалъ то, что не всегда узнается при выслушиваніи сердца, при выщупываніи пульса, — угадалъ, что именно теперь наступаетъ великая минута перехода отъ жизни къ смерти… Минуты проходили за минутами, а Михаилъ Матвѣевичъ не трогался съ мѣста, зорко слѣдилъ за больнымъ и все яснѣе и яснѣе сознавалъ, что для больного наступаетъ конецъ, что дорогой его выкормокъ не откроетъ болѣе своихъ глазъ, что теперь дѣйствительно поздно хлопотать о чемъ бы то ни было. Наконецъ, онъ началъ медленно осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ.
— Чего исгуканомъ-то смотрите, да какъ передъ образомъ креститесь. Въ умѣ рехнулись, что ли? — чуть слышно упрекнула его почувствовавшая себя какъ-то жутко Глафира, уже давно не доискиваясь, гдѣ голубчику-барину больно, такъ какъ голубчикъ-баринъ ничего не отвѣтилъ на ея послѣдніе разспросы. — Еще проснется баринъ, да испугается…
Михаилъ Матвѣевичъ тихо отстранилъ ее:
— Чего егозишь… отходитъ человѣкъ, такъ нечего тутъ егозить… еще помѣшать можешь…
Въ мертвенной тишинѣ, царившей въ комнатѣ, въ едва слышномъ шопотѣ этихъ людей, черными тѣнями вырисовывавшихся въ полумракѣ, было что-то недоброе, зловѣщее. Минуты шли медленно. Глафира двинулась-было, чтобы позвать Мартына Мартыновича, но ее остановилъ властнымъ движеніемъ руки Михаилъ Матвѣевичъ. Онъ смотрѣлъ какъ-то торжественно, строго, какъ никогда.
Старикъ съ трудомъ безшумно опустился на колѣни у самой постели и старческою рукою осторожно коснулся груди Николая Даниловича: въ ней уже почти не слышалось біенія сердца, хотя она была еще страшно горяча на ощупь. Старикъ шепталъ, едва замѣтно шевеля губами, отходную молитву и въ скорбномъ раздумьи качалъ безнадежно головой.
— На рукахъ своихъ тебя носилъ и теперь приходится этими же руками глаза тебѣ закрыть, — прошептали, наконецъ, старческія губы, кончивъ молитву, и крупныя слезы одна за другою закапали съ морщинистыхъ щекъ старика.
Онъ дрожащею рукою сталъ осѣнять широкимъ крестнымъ знаменіемъ неподвижно лежавшій передъ нимъ трупъ…
Глафира, испуганная и растерявшаяся, инстинктивно отшатнувшись назадъ, съ полуоткрытымъ ртомъ стояла въ сторонѣ и все еще не могла сообразить, что передъ нею совершился еще невиданный ею никогда великій и простой актъ смерти человѣка.
V.[править]
На дворѣ стояло уже туманное осеннее утро, когда по всему сомовскому дому разнеслась скорбная вѣсть о смерти Николая Даниловича Сомова. Слуги любили его, какъ любятъ безпечныхъ въ денежныхъ дѣлахъ и смотрящихъ на все сквозь пальцы господъ, и потому сожалѣнія были вполнѣ искренни. Во всѣхъ комнатахъ слышались глубокіе вздохи, утирались тихонько невольныя слезы… Только у Анны Николаевны, когда она узнала о постигнувшемъ ее несчастій, проявленіе горя было необузданно и шумно. Боявшаяся всегда покойниковъ, она теперь, казалось, забыла эту боязнь и, какъ безумная, бросилась къ трупу, тормоша его съ пронзительными криками:
— Nicolas, Nicolas, что я буду теперь дѣлать!
И тотчасъ же передъ ея глазами вырисовалась картина пріѣзда Людмилы Гавриловны и ея дѣтей — главное, ея старшаго сына, этого «ужаснаго Леонида». Въ головѣ замелькали мысли, цѣпляясь одна за другую, путаясь въ какомъ-то хаосѣ. Она должна бѣжать, скорѣе бѣжать! Но куда, на какія средства? У нея ничего, ничего нѣтъ! Господи! Даже мужъ ея никакой пенсіи ей не оставилъ, нигдѣ не служа и получая чины только за благотворительность. Другимъ благотворилъ, а ее почти нищую оставилъ. Она всегда и во всемъ была такая несчастная!.. Они съ Nicolas прожили всѣ свои деньги, даже векселей какихъ-то кому-то надавали. Развѣ она смыслитъ что-нибудь въ дѣлахъ!.. Въ послѣднее время ихъ безденежье просто въ отчаянье приводило Nicolas, не привыкшаго стѣснять себя, и онъ все изворачивался, не имѣя наличныхъ денегъ, хлопоталъ, чтобы заложить свое имѣніе и продать домъ въ Петербургѣ. Хлѣбъ какой-то на корню какъ-то запродалъ… Иначе, по его словамъ, и выпутаться было нельзя. Впрочемъ, Nicolas, какъ и она, вовсе не умѣлъ хозяйничать и распоряжаться деньгами. Говорилъ всегда онъ: «Мы, дворяне, — не торгаши, не аферисты»… Для экономіи онъ и въ деревнѣ этой несносной все нынѣшнее лѣто прожилъ. За границей имъ стоило дороже жить. Онъ, Nicolas, говорилъ, что его запуталъ въ долги этотъ проклятый процессъ съ этой ужасной женщиной. Ее надо было какъ-то поймать, кому заплатить за это деньги. Nicolas самъ ни во что не мѣшался, говорилъ адвокату: «только разведите», и платилъ, сколько надо… О, да, она ужасная женщина, безъ сердца, безъ снисходительности: она способна Богъ знаетъ на что, чтобы только отомстить теперь ей, Аннѣ Николаевнѣ!.. И какая несчастная она, Анна Николаевна!.. Ея Nicolas умеръ въ такую минуту, когда у нея нѣтъ ни денегъ, ни угла, а между тѣмъ на рукахъ Боря. Послѣ смерти мужа у нея хоть Бори не было!.. Бѣдный Боря! Ее даже тетка теперь не приметъ. Тогда бы и съ Борей приняла, а теперь не приметъ… Вообще всѣ забросаютъ ее теперь грязью. Но развѣ она виновата? Это ужасно, это ужасно! Вотъ истинная казнь несчастной женщины изъ общества!.. Тетка еще приняла бы Борю, если бы онъ былъ сиротой, но ее — ее тетка на порогъ не пуститъ. О, она такъ гордилась всегда своимъ безукоризненнымъ поведеніемъ, такъ ожесточилась на Анну Николаевну за то, что та осмѣлилась въ ея домѣ завести интригу, опозорить всѣми уважаемый домъ!.. Да, безъ нея она приняла бы Борю, а при ней ни за что, ни за что, — и онъ останется на мостовой… Она ужъ ради счастія ребенка должна сойти со сцены; да, да, ради материнскаго чувства должна пожертвовать собой! О, какъ страшно умирать такой молодой! Желать жить и жить — и сознавать необходимость смерти! Да, но иначе нельзя, жить ей не на что, оставаться здѣсь нельзя, въ свѣтѣ ждутъ только оскорбленія… И на какія средства уѣхать? Куда?.. Но страшнѣе всего то, что они пріѣдутъ… Какъ только узнаютъ, такъ тотчасъ же и пріѣдутъ — эта ужасная женщина и Леонидъ — этотъ безгрѣшный истуканъ! Его даже Nicolas боялся, говорилъ, что онъ изъ себя разыгрываетъ ходячую совѣсть… Говорилъ это и раздражался, потому что онъ все же былъ отецъ, а этотъ истуканъ смотрѣлъ на него, какъ на мальчика… А ее, о, какъ онъ презиралъ ее. Не считалъ нужнымъ даже скрывать это!.. Нѣтъ, позорной встрѣчи съ этими людьми въ жизни Анны Николаевны не будетъ, лучше смерть, чѣмъ эта встрѣча! Пусть увидятъ ея трупъ, пусть поймутъ, какъ она любила, какую жертву принесла, но встрѣчи съ ними у нея не будетъ… О! Боря, Боря, ты простишь когда-нибудь свою несчастную мать, когда вырастешь и все поймешь!..
Истинное горе и вошедшая въ плоть и кровь привычка въ мелодрамѣ, настоящія чувства и безсознательное разыгрываніе роли умирающей Травіаты, все это смѣшалось въ ея душѣ въ какой-то сумбуръ… Маленькая женщина металась, какъ мышь, пойманная въ мышеловку, въ смертельномъ ужасѣ, въ смертельной тоскѣ; она то бросалась въ трупу — «послѣдній разъ обнять своего Nicolas», — то обращалась къ невозмутимо-строгому и сдержанному Михаилу Матвѣевичу съ какими-то мольбами поберечь ея Борю, если что-нибудь съ нею случится, непремѣнно-непремѣнно «отправить его къ Прасковьѣ Михайловнѣ Хрущовой», если бы она захворала или умерла, — то билась въ истерическомъ припадкѣ въ своей комнатѣ, — то опять бѣжала взглянуть — «въ послѣдній разъ только взглянуть!» — на свое несчастное дитя…
Было ли положеніе Анны Николаевны — настоящею потрясающею драмою или настоящимъ пошлымъ фарсомъ, оно никого не могло ни тронуть, ни взволновать въ настоящую минуту. На нее просто никто не обращалъ никакого вниманія. У каждаго въ этомъ домѣ были свои серьезныя заботы и свои серьезные страхи. Хитрая и прошколенная долголѣтнею службою въ барскомъ домѣ, Елена Никитична держала себя съ видимымъ сознаніемъ своего собственнаго достоинства и, неспѣшно ходя своею утиною походкою, внѣшне была всецѣло погружена въ охраненіе хозяйскаго добра, пересчитывала ложки, ножи, вилки, столовый хрусталь, и внутренно терзалась мыслью, какъ отнесется Людмила Гавриловна къ ней, состоявшей за послѣднія пять-шесть лѣтъ на службѣ исключительно у Николая Даниловича, значитъ, и у врага Людмилы Гавриловны — его любовницы, какъ взглянетъ она на то, что однимъ изъ свидѣтелей паденія Сомовой былъ Василій, родной племянникъ Елены Никитичны, сынъ Анисьи Никитичны?.. Глафира растерялась совсѣмъ: до этой минуты она была сильна тѣмъ, что Николай Даниловичъ, можетъ-быть, скуки ради — (а ужъ онъ такъ-то, голубчикъ, скучалъ за послѣднее лѣто въ деревнѣ, что даже пить началъ), — «очень обожалъ» подурачиться съ нею гдѣ-нибудь мимоходомъ, въ уголкѣ коридора, что подмѣтили даже домашніе старые шпіоны, а въ послѣдніе дни она, просиживая около него все время его болѣзни, даже возмечтала, что она если и не совсѣмъ замѣнитъ эту самую Анну Николаевну, то все же, — а теперь на-поди, самоё Анну Николаевну погонятъ изъ дому и, конечно, вмѣстѣ съ нею и ея горничную, тѣмъ болѣе, что всѣ эти Ироды изъ прежнихъ сомовскихъ крѣпостныхъ рады будутъ напакостить ей, Глафирѣ; очень ужъ они ее ненавидѣли за то, что она не какая-нибудь необразованная холопка, а воспитывавшаяся въ петербургскомъ пріютѣ ученая горничная-швея и даже, можетъ-быть, изъ благородныхъ, такъ какъ родители ея неизвѣстны — какъ знать, можетъ-быть, она даже княжескаго рода!.. Молодой докторъ, Мартынъ Мартыновичъ Щешинскій съ презрѣніемъ морщился при одной мысли о возможныхъ щекотливыхъ вопросахъ со стороны неизвѣстныхъ ему родныхъ покойнаго Сомова о томъ, какъ и почему онъ почти не лѣчилъ Сомова, будучи здѣсь домашнимъ докторомъ, и почему онъ тотчасъ не телеграфировалъ женѣ и сыну о болѣзни Сомова, — морщился, какъ брезгливый и чистоплотный человѣкъ, попавшій чисто случайно въ непроходимую семейную грязь: никогда бы онъ не принялъ предложенія Сомова навѣщать ихъ домъ въ качествѣ домашняго доктора въ деревнѣ, если бы зналъ, что въ этомъ русскомъ семействѣ, кромѣ грязи, ничего нѣтъ, что и эта женщина, для которой онъ и былъ спеціально приглашенъ, какъ къ родственницѣ Сомова, — не болѣе, какъ простая «содержанка»… Вообще всѣ, признававшіе до этой минуты за барыню Анну Николаевну и такъ или иначе служившіе ей, чувствовали себя не особенно хорошо, какъ косвенные ея союзники и, уже ради одного этого, противники Людмилы Гавриловны.
Только одинъ Михаилъ Матвѣевичъ, потрясенный утратой, выняньченнаго имъ и умершаго безъ покаянія и духовнаго завѣщанія на его рукахъ, Николая Даниловича, казалось, не мучился никакими посторонними тревогами и твердо исполнялъ свои обязанности или, по крайней мѣрѣ, то, что онъ считалъ въ данную минуту своимъ долгомъ. Никогда онъ не смотрѣлъ такъ строго, какъ теперь, никогда онъ не дѣлалъ дѣла такъ методично, какъ въ этотъ день. Онъ собственноручно тщательно обмылъ губкою на постели тѣло покойнаго, распорядился завѣшиваньемъ зеркалъ простынями и приготовленіемъ въ залѣ стола въ переднемъ углу, гдѣ, по его указанію, повѣсили къ образу затепленную лампаду и разставили въ кадкахъ растенія, принесенныя изъ другихъ комнатъ и съ балкона; потомъ, поднявъ покойника на простынѣ, съ помощью лакея, садовника и кучера, онъ перенесъ тѣло въ залъ, положилъ на столъ, накрытый бѣлымъ, одѣлъ трупъ въ черную пару, пригладилъ его волосы, сложилъ на груди руки мертвеца, положилъ на нихъ образовъ и, набожно осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ и сдѣлавъ три земныхъ поклона, поцѣловалъ у покойника руку, а затѣмъ, когда деревенскій дьячокъ принялся за монотонное чтеніе псалтыря, направился въ одну изъ комнатъ, находившуюся въ самомъ концѣ дома…
Осторожной походкой вошелъ старикъ въ эту выложенную свѣтлыми липовыми досками по стѣнамъ, потолку и полу, вмѣсто обоевъ или окраски масляною краскою, просторную комнату, съ миніатюрными столиками и стульями, съ бѣлыми еще спущенными шторами, съ массой разбросанныхъ вездѣ мячиковъ, лопаточекъ, граблей, большихъ желтыхъ обручей и пестрыхъ веревочекъ для скаканья, подошелъ къ маленькой бронзированной кроваткѣ съ толстыми голубыми шелковыми сѣтками со всѣхъ сторонъ и остановился. Передъ нимъ спалъ, сбивъ въ ноги бѣлоснѣжную простыню и голубое шелковое одѣяльце, весь разметавшійся и раскраснѣвшійся въ утреннемъ снѣ ребенокъ, съ курчавившимися темными, почти черными волосами. Его яркій ротикъ былъ полуоткрытъ, по лицу блуждала улыбка, отъ которой на розовыхъ щечкахъ образовались ямки. Стаpray стало невыносимо жаль своего питомца, и, при видѣ его, онъ невольно прошепталъ:
— Вотъ и Колечка мой такой же былъ… въ этой же комнатѣ лѣтомъ почивалъ всегда… въ отца, значитъ, весь Боренька… сомовскаго рода… улыбается во снѣ… не знаетъ, значитъ, ангелъ Божій, что папаша умеръ… что послѣдній крестьянскій мальчишка теперь, можетъ-быть, счастливѣе его, голубчика… Эхъ, Николай Даниловичъ, Николай Даниловичъ, что ты, родной мой, надѣлалъ?.. Не подумалъ, значитъ, что послѣ тебя-то будетъ…
— Дядя Миша, вставать пора? — послышался сдѣланный еще сквозь сонъ вопросъ полуоткрывшаго черные глазки ребенка, увидавшаго старика.
Старикъ опомнился и быстро отеръ слезы.
— Пора, Боренька, пора! — сказалъ онъ, гладя его по волосамъ.
Ребенокъ остановилъ на немъ удивленный, вдумчивый взглядъ. Онъ былъ пораженъ чѣмъ-то, что онъ видѣлъ впервые и что, очевидно, удивило его.
— Дядя Миша, ты пачешь? — спросилъ онъ, качая головой, и быстро-быстро, картавя, заговорилъ: — А когда Боинька вчеа пакалъ — ты, дядя Миша, говоилъ: «Боинька болшой, а бодшому лакать стыдно»… А Боинька маинькій, маинькій, а вотъ дядя Миша болшой-болшой, ста-и-нь-кій… и пачетъ!
Старикъ не выдержалъ, опустился надъ кроватью и слезы ручьемъ полились изъ его глазъ.
— На кого ты насъ, родной, оставилъ, сиротъ горемычныхъ? — сквозь тихія всхлипыванія раздавался его старческій шопотъ.
И чѣмъ нѣжнѣе ласкался къ нему изумленный и опечаленный Боренька, тѣмъ сильнѣе надрывалось его старое сердце. въ этомъ, по-бабьему причитающемъ, старикѣ трудно было узнать теперь всегда строгаго и сдержаннаго Михаила Матвѣевича.
Долго не могъ онъ успокоиться, долго не могъ сказать своему Боренькѣ, что его отецъ умеръ, что надо идти проститься съ папашей. Боренька еще не зналъ, что значатъ слова: «смерть», «умеръ», «покойникъ», «прощанье въ послѣдній разъ», и наивно разспрашивалъ старика:
— Папа кататься поѣдетъ?
— Къ Боженькѣ папаша уѣдетъ! — пояснилъ, какъ умѣлъ, старикъ.
— А Боженька даеко?
— Далеко, далеко, — отвѣчалъ старикъ. — Ты, голубчикъ, вставай только!
— А Боиньку папа не возьметъ съ собой?
Старикъ отвернулся, чувствуя, что слезы опять душатъ его, что вотъ-вотъ онъ опять начнетъ причитать, какъ баба, и стискивалъ зубы.
VI.[править]
Въ сомовскомъ деревенскомъ домѣ шелъ новый переполохъ: тотчасъ послѣ полученія въ домѣ телеграммы о высылкѣ лошадей и экипажа на станцію для встрѣчѣ Людмилы Гавриловны и ея старшаго сына, Леонида Николаевича, Мартынъ Мартыновичъ былъ призванъ къ Аннѣ Николаевнѣ, встревожившей теперь всѣхъ новыми неистовыми криками. Это были крики о спасеніи, крики о томъ, что она не хочетъ умирать, что она жить хочетъ, криви, такіе же безсмысленные, безполезные и излишніе, какъ вся ея жизнь, какъ всѣ ея поступки. Въ недолгіе часы, прошедшіе съ той минуты, когда она узнала о смерти Николая Даниловича, она только о томъ и думала, что она должна умереть, что она не можетъ болѣе жить, а теперь, отравившись, она кричала только о томъ, чтобы ее спасли, что она хочетъ жить, что она не хочетъ умирать, что она такъ молода…
Въ ея нелѣпо сложившейся жизни драма постоянно перемѣшивалась съ фарсомъ.
Еще мольбы, жалобы, стоны и проклятія не затихли въ голубомъ будуарѣ маленькой женщины, бокъ-о-бокъ съ заломъ, гдѣ лежало тѣло Николая Даниловича, какъ къ дому подъѣхалъ экипажъ и изъ него вышли молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-двадцати двухъ, и женщина лѣтъ сорока. Молодой человѣкъ, при первомъ взглядѣ на него, очень напоминавшій чертами физіономіи физіономію покойнаго Николая Даниловича, только съ менѣе выхоленнымъ и болѣе серьезнымъ, почти жесткимъ по выраженію, исхудалымъ лицомъ, былъ тонокъ и гибокъ, съ слѣдами недавней военной выправки, хотя иногда, какъ бы забывшись, горбился, какъ старикъ, при чемъ его грудь совершенно вваливалась, какъ у чахоточнаго. Онъ былъ одѣтъ, подъ теплымъ пальто на ватѣ, въ черную пару, но покрой его наряда былъ небреженъ и страненъ: сюртукъ слишкомъ длиненъ, застегнутъ на всѣ пуговицы, бѣлья почти не было видно, и сразу его можно было принять не то за юнаго деревенскаго пастора, не то за провинціальнаго семинариста или мелкаго мѣщанина. Шедшая за нимъ легкими, довольно скорыми шагами, женщина высокаго роста была довольно полна, она держалась прямо, смотря немного сверху внизъ; ея красивое по чертамъ лицо было слегка помято и поношено, но выражало надменность и рѣшительность, въ темныхъ волосахъ мѣстами уже пробивалась преждевременная сѣдина. Къ новопріѣзжимъ сбѣжался кое-кто изъ прислуги со свѣчами и лампою, такъ какъ становилось уже темно.
— Что это такое тамъ, Леонидъ? — сдвинувъ брови, спросила она сына непріятнымъ рѣзкимъ голосомъ, заслышавъ изъ передней доносившіеся сюда крики и стоны изъ сосѣдней комнаты.
Молодой человѣкъ молча пожалъ плечами, какъ бы говоря ей:
«Развѣ же я знаю?»
Онъ, какъ и его мать, угадывалъ, что это кричитъ Анна Николаевна, но не могъ понять, какъ можно такъ шумно выражать свое горе. Вѣдь все же эта женщина не мѣщанка.
Находившійся въ передней лакей несмѣло объяснилъ:
— Анна Николаевна тамъ… сейчасъ отравилась…
— Такъ здѣсь же есть земская больница! — сказала холодно Людмила Гавриловна, сбрасывая на его руки верхнюю одежду. — Нельзя же несчастную женщину оставлять безъ помощи!
— При нихъ-съ нашъ докторъ, — пояснилъ лакей.
— Все же надо ее отправить въ больницу… Нельзя же здѣсь оставлять… на народѣ… Поди и прикажи распорядиться.
— Слушаю-съ…
Она говорила спокойно, холодно, не повышая голоса, безъ раздраженія, но такъ, что ей нельзя было не повиноваться. По оторопѣлому выраженію лица лакея, по его подобострастному тону, какъ онъ говорилъ съ нею, было видно, что люди боялись ее. Всѣ въ домѣ хорошо знали ея жесткій характеръ или, по крайней мѣрѣ, много наслышались о немъ. Болтали о ней много по поводу развода. Она обратилась къ сыну:
— Пока это продолжается, я даже не могу выйти въ залъ… Это вѣдь тутъ рядомъ…
Сынъ опять пожалъ плечами, какъ бы говоря:
«Дѣлайте, какъ знаете, это ваше дѣло».
Онъ прошелъ въ залъ, не проронивъ ни слова, тогда какъ мать, въ сопровожденіи второй горничной и какого-то мальчишки изъ дворовыхъ, освѣщавшихъ дорогу, поднялась изъ передней по лѣстницѣ во второй стажъ, гдѣ были комнаты «для гостей». Войдя въ едва освѣщенный въ переднемъ углу залъ, гдѣ уже тихо читалъ дьячокъ, онъ подошелъ въ покойнику, откинулъ съ его лица простыню и сосредоточенно, незамѣтно для себя, сгорбившись по-стариковски, сталъ вглядываться въ черты этого, родного ему когда-то, лица задумчивыми холодными глазами. Въ душѣ не пробудилось ни слезинки. Такъ смотрятъ люди на совершенно чужихъ имъ покойниковъ, сознавая только одно, что вотъ и это неподвижное тѣло когда-то жило, тревожилось и радовалось, а теперь — это только мертвая масса, близкая къ разложенію… А еще лѣтъ пять-шесть тому назадъ онъ очень любилъ этого теперь мертваго человѣка, любилъ потому, что тотъ былъ всегда весело-привѣтливъ, неразсчетливо-щедръ, легкомысленно-снисходителенъ; наконецъ, потому, что изъ родителей только отецъ, бывая въ Петербургѣ, ѣздилъ къ сыну въ пажескій корпусъ, тогда какъ мать почти всегда — по болѣзни, какъ тогда говорили — проживала за границей. Но потомъ эта любовь исчезла безслѣдно и превратилась чуть не въ ненависть, такъ какъ именно этотъ человѣкъ впервые заставилъ его, «пуританина и схимника», по шутливой кличкѣ товарищей-кадетъ, задуматься о грязной сторонѣ жизни и, какъ палачъ, безсознательно убилъ въ немъ всякое сыновнее чувство и къ себѣ, и къ матери разомъ…
Какъ автоматъ, не замѣчая искоса слѣдившаго съ любопытствомъ за нимъ дьячка-читальщика, онъ снова не спѣша накрылъ лицо покойника простынею, почти безсознательно сдѣлалъ неопредѣленное движеніе передъ своею грудью правою рукою, какъ бы осѣняясь крестнымъ знаменіемъ, и, громко вздохнувъ, направился съ поникшей головой изъ зала въ противоположную отъ передней дверь.
Онъ прошелъ въ кабинетъ отца. Тамъ было уже все прибрано: ни безпорядка на постели, ни склянокъ отъ лѣкарствъ, ничего, что бы напоминало о недавней смерти хозяина этого кабинета. Кто-то успѣлъ уже распорядиться и поставить на столъ зажженную лампу. Молодой человѣкъ опустился съ усталымъ видомъ на одно изъ креселъ, машинально отодвинувъ подальше лампу, и, сгорбленный, съ поникшей головой, съ вдавленной грудью, задумался снова…
Шесть лѣтъ тому наладь онъ узналъ, что его отецъ завелъ любовницу. Съ этого времени начался для мальчика рядъ, истерзавшихъ его еще чистую душу, проклятыхъ открытій и вопросовъ. Онъ узналъ, что отецъ не только завелъ любовницу, но что у отца отъ этой любовницы есть незаконный ребенокъ. «Отъ этой любовницы», говорили юношѣ болѣе опытные родственники и товарищи и объясняли, что у его отца были, какъ и у всѣхъ мужчинъ, и другія любовницы, но дѣтей, должно-быть, отъ тѣхъ не было; если же они и были, то исчезли безслѣдно — гдѣ и какъ? — объ этомъ не зналъ и не справлялся никто, такъ какъ это было никому не интересно — чужое дѣло. Потомъ онъ узналъ, что его отецъ обвиняетъ его родную мать, свою законную жену, въ томъ, что она плохо ведетъ себя, что послѣднія ея дѣти — ихъ двое въ живыхъ, за исключеніемъ его старшаго сына, — вѣроятно, незаконныя. Значитъ и у его матери есть любовникъ? Можетъ-быть, отецъ даже ошибается, признавая законнымъ сыномъ хоть его, Леонида, тогда какъ, можетъ-быть, и онъ, Богъ вѣсть, чей сынъ? Сколько грязи, сколько грязи во всемъ этомъ! Какъ онъ глубоко несчастливъ, имѣя такихъ родителей! За что на его долю выпало такое несчастіе? Но, слава Богу, это извѣстно только нѣсколькимъ лицамъ, объ этомъ говорятъ только шопотомъ, какъ говорятъ, можетъ, и о другихъ людяхъ, ведущихъ тоже разгульную жизнь. Это сплетни; можетъ-быть, даже клеветы… Но, вотъ отецъ бросаетъ тысячи, чтобы формально развестись съ женою, и самъ дѣлаетъ семейный скандалъ публичнымъ ради слезъ и истерикъ той, другой женщины, ради прижитаго отъ нея ребенка. О, какъ возненавидѣлъ Леонидъ эту маленькую женщину — этого ничтожнаго крокодила, чьи слезы были такъ губительны! На время у юноши проснулась даже жалость къ мало знакомой ему матери, когда она, пріѣхавъ въ Петербургъ и навѣстивъ сына, стала жаловаться тогда уже взрослому сыну на отца, позорящаго и ее, и дѣтей, и всю семью, ищущаго случая поймать жену въ какомъ-то позорномъ проступкѣ, тогда какъ до этой поры она не была поймана, въ сущности, ни въ чемъ. Но эта жалость явилась только на время — рѣчи матери, полныя холодныхъ распущенности и беззастѣнчивости, рѣчи женщины, которой нечего уже утрачивать, которая, рыща гдѣ-то за границею, по отелямъ, гдѣ люди иногда подъ чужими именами встрѣчаются и расходятся, часто совсѣмъ не зная другъ друга, гдѣ заметаются безслѣдно болѣе или менѣе сильные слѣды грязи, потеряла все, не боясь ничего, — эти рѣчи оттолкнули его отъ нея снова. Потомъ же, когда она, раздраженная начатымъ противъ нея бракоразводнымъ процессомъ, съ отсутствіемъ стыда уже опозоренной женщины, рѣшилась чисто изъ мести поднять дѣло о подставныхъ свидѣтеляхъ, о предательской интригѣ, погубившей ее, онъ уже не могъ отдать себѣ отчета, противъ кого онъ болѣе вооруженъ: противъ отца ли, опозорившаго публично его мать, или противъ своей матери, желающей, не имѣя возможности смыть своего позора, опозорить его отца, какъ человѣка, подстроившаго за огромныя деньги грязную исторію, — эта исторія не отрицалась матерью, такъ какъ она была въ дѣйствительности, но мать поднимала только дѣло о подкупности свидѣтелей, о лжесвидѣтельствѣ. Дѣло по закону, какъ и должно было быть, проходило черезъ руки десятка людей, черезъ руки служащихъ въ консисторіи, черезъ руки судебныхъ слѣдователей, черезъ руки служащихъ въ сыскномъ отдѣленіи полиціи, такъ сказать, черезъ руки всего города, и всѣ знали, какую роль игралъ повѣренный отца, Трофимовъ, получившій отъ своего кліента на руки десять тысячъ, какія обязанности взялъ на себя частный ходатай по дѣламъ Мессингъ, за что получили сперва двѣ тысячи временный купецъ Спиридонъ Маломыгинъ и мѣщанинъ Василій Хлюстинъ, и почему они, узнавъ, что ихъ надули Мессингъ и Трофимовъ, что они могли «сорвать» гораздо болѣе, потребовали потомъ черезъ Мессинга у Трофимова еще двѣ тысячи. Все это было такъ грязно, такъ гласно, что фамилія Сомовыхъ, вынесшая, такъ сказать, на многолюдную площадь семейную грязь, не могла не вызвать двусмысленныхъ улыбокъ въ обществѣ, и Леонидъ Николаевичъ, вышедшій почти тотчасъ же послѣ производства въ офицеры въ отставку по болѣзни и чувствовавшій, что у него чуть ли не чахотка, ощущалъ одно: отецъ и мать, виновные въ явленіи его на свѣтъ, отняли у него все: честное имя, сыновнее чувство, вѣру во все хорошее, — дали ему жизнь и убили въ немъ человѣка… Припоминая все это, онъ, казалось, переживалъ всѣ перипетіи этой жизненной драмы. Сгорбленный, съ ввалившеюся грудью, онъ казался теперь живымъ мертвецомъ…
— Здравствуйте, батюшка, Леонидъ Николаевичъ! — раздался, наконецъ, голосъ ужъ давно стоявшаго въ дверяхъ Михаила Матвѣевича, пристально вглядывавшагося въ молодого человѣка.
Леонидъ Николаевичъ вздрогнулъ и точно проснулся. На секунду въ его взглядѣ отразилось выраженіе какого-то дикаго испуга. Потомъ, сообразивъ, гдѣ онъ находится и кто съ нимъ говорить, онъ, стараясь казаться равнодушнымъ и сдержаннымъ, проговорилъ:
— А! это вы, Михаилъ Матвѣевичъ!
— Я, я, сударь… Горе-то какое у насъ нежданное, — сказалъ старикъ со вздохомъ, смотря нѣсколько растерянно на исхудалаго, холодно глядѣвшаго Леонида Николаевича.
— Что-жъ дѣлать… всѣмъ когда-нибудь умирать надо, — замѣтилъ Леонидъ Николаевичъ безстрастно. — Вы, надѣюсь, всѣмъ распорядились насчетъ похоронъ? Если же нѣтъ, то обратитесь къ барынѣ Людмилѣ Гавриловнѣ… Я не умѣю устраивать всѣ эти лишнія церемонія…
— Слушаю-съ, батюшка-баринъ, — отвѣтилъ старикъ. — Барыня, значитъ, уже и распоряжаются тамъ…
Леонидъ Николаевичъ его немного пугалъ своимъ сдержаннымъ, холоднымъ видомъ. Старикъ, давно не видавшій этого своего выкормка, такъ много наслышался о немъ за послѣднее время: его называли и схимникомъ, и поврежденнымъ, и блаженнымъ, а теперь, при видѣ этого схимника, поврежденнаго и блаженнаго, у старика вертѣлась въ головѣ только одна мысль, что это «не жилецъ на бѣломъ свѣтѣ», а «живой покойникъ».
— Да? значитъ… ужъ увезли ту… больную? — спросилъ Леонидъ Николаевичъ коротко и нерѣшительно, не желая даже произносить имя Анны Николаевны.
— Увезли-съ, сударь, увезли, — отвѣтилъ старикъ и тяжело вздохнулъ, точно его что-то давило.
Леонидъ Николаевичъ поднялъ на него вопросительный взглядъ. Что ему еще нужно? Старикъ топтался, понуривъ голову, на одномъ мѣстѣ, видимо стѣсняясь и боясь заговорить.
— Что вы? — спросилъ неопредѣленно Леонидъ Николаевичъ, ожидая, что тотъ чего-нибудь попроситъ у него.
Въ головѣ мелькали пренебрежительныя соображенія. Конечно, ему тяжело, боится на старости лѣтъ остаться на мостовой. Ужасно положеніе на старости лѣтъ этихъ невольныхъ тунеядцевъ изъ старой дворни: не знаютъ никакого ремесла, не привыкли къ труду изъ-за хлѣба, избалованы теплымъ угломъ и сладкимъ кускомъ. Для нихъ даже и въ богадѣльнѣ было бы тяжело жить, такъ какъ тамъ на убой не кормятъ. Они только и могутъ жить паразитами, на чужой счетъ, въ богатыхъ домахъ.
— Ребенокъ тутъ… Боренька… братецъ вашъ, — осмѣлился, наконецъ, прошептать Михаилъ Матвѣевичъ. — Безъ куска хлѣба, то-есть… нищій сущій…
Старикъ трясущимися ногами сдѣлалъ шагъ впередъ и, видимо, хотѣлъ опуститься на колѣни.
Леонидъ Николаевичъ закусилъ нервно нижнюю губу и, быстро поднявшись съ мѣста, удержать старика рукою.
— Что у васъ за привычка унижаться… вы знаете, что я этого не терплю… вы уже старикъ…
Михаилъ Матвѣевичъ сконфузился и съ виноватымъ видомъ заговорилъ прерывающимся отъ слезъ голосомъ:
— Я потому, что ужъ больно жаль…
— Отъ вашихъ колѣнопреклоненій ему легче не будетъ…
— Спасите, сударь… дитя ни въ чемъ не повинно… въ грѣхъ родителя, значитъ… Сами знаете, сударь, мало ли что бываетъ, значитъ… у насъ, старыхъ людей… всѣ грѣшны… а дитя…
— Гдѣ же этотъ мальчикъ?
— Въ своей комнаткѣ… въ вашей, то-есть, сударь… гдѣ и папаша прежде жили… ребеночкомъ… всѣхъ васъ тамъ я, старый песъ, стерегъ и няньчилъ… и папашу, и васъ, и его… Вотъ наказалъ Господь папашу въ гробу видѣть… Бореньку… Съ голоду онъ умретъ, если вы не поможете.
У старика оборвался голосъ. Леонидъ Николаевичъ смотрѣлъ серьезно, почти сурово. Въ его головѣ мелькала мысль: «еще одинъ загубленный жизнью несчастный». Потомъ, поднявъ опущенную голову, онъ въ раздумьи проговорилъ:
— Ну, проводите меня къ этому мальчику! Нечего и говорить, что я его не могу бросить…
Леонидъ Николаевичъ пошелъ коридоромъ по направленію къ дѣтской. За нимъ слѣдомъ направился Михаилъ Матвѣевичъ, въ слезахъ, но въ то же время потихоньку радостно осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ и поминая въ душѣ царя Давида и всю кротость его…
«Не броситъ… спасетъ! — мелькало въ его головѣ. — Наставь его, Господи… умягчи сердце его».
VII.[править]
Ни одинъ человѣкъ, присутствовавшій на панихидахъ и на похоронахъ Николая Даниловича, Сомова и видѣвшій Людмилу Гавриловну, не зная ея прежнихъ отношеній къ мужу, не заподозрилъ бы, что чуть не вчера эти мужъ и хена были заклятыми врагами, обливали публично другъ друга грязью и старались только погубить одинъ другого: онъ — лишить ее добраго имени и наслѣдства, она — довести его до скамьи подсудимыхъ за устройство ей грязной ловушки съ подставными свидѣтелями. Она, статная, величавая и свѣтски ловкая, принимала посѣтителей внимательно и съ видомъ сознанія своего достоинства, какъ слѣдуетъ любезной хозяйкѣ, которая признательна всѣмъ, вспомнившимъ ея мужа, пріѣхавшимъ отдать ему послѣдній долгъ и принимающимъ участіе въ семейной утратѣ. Она не притворялась убитою горемъ и въ то же время не казалась смущенной тѣмъ, что всѣ окружающіе, навѣрное, знаютъ всю грязь ея скандальнаго процесса съ мужемъ: для нея все это было — прошлое, которое уже не вернется и о которомъ, слѣдовательно, нечего думать, предавъ благоразумно забвенію вчерашній день со всѣми его «глупостями» — глупостями же она считала все, что натворилъ въ послѣднее время ея покойный мужъ, попавъ вслѣдствіе своей слабохарактерности въ руки «жалкой дурочки»: до появленія этой жалкой дурочки и мужъ, и жена жили, повидимому, совершенно спокойно врознь, пользуясь жизнью по своему вкусу и не стѣсняя другъ друга. Кто первый началъ эту жизнь врознь, кто изъ нихъ былъ виновнѣе, обошлась ли безъ борьбы и слезъ для нихъ первая измѣна, — они объ этомъ, казалось, не задумывались прежде и потому внѣшне, спокойно относились къ существующему факту: эта же жалкая дурочка выплакала, чтобы мужъ разошелся съ женою для того, чтобы самой повѣнчаться съ нимъ законнымъ бракомъ, и онъ сдѣлалъ первую глупость — поддался слезамъ и истерикамъ ничтожной по характеру женщины и поручилъ кому-то устроить бракоразводное дѣло, не думая даже, по легкомыслію, о томъ, при помощи какихъ средствъ могутъ сдѣлать это неразборчивые люди. Адвокатъ, оказалось, не стѣснялся въ средствахъ, устроилъ гнусную ловушку, и тогда-то возмутилась Людмила Гавриловна и начала, со своей стороны, уголовное дѣло: она не отрицала, что она попала въ ловушку, но только доказывала, что это была именно ловушка, что всѣ дѣйствующія липа были подкупленныя созданія, что на нее, какъ за какое-то животное, дѣлали облаву, подстерегли ее, загоняли въ сѣти, что тутъ была всякая грязь, начиная съ опаиванья чѣмъ-то, чуть не отравленія жертвы, то-есть ея. Но теперь все это было прошлое, которое возбуждало въ ней не гнѣвъ, не ненависть, а только презрѣніе ко всѣмъ, замѣшаннымъ въ дѣло лицамъ, начиная съ этой жалкой дурочки, умиравшей теперь гдѣ-то въ земской больницѣ отъ принятой ею отравы: глупо жила — глупо и умираетъ! Людмила Гавриловна обошлась даже съ прислугой такъ, какъ никто не ожидалъ — не выразила ни на кого злобы, не проявила ни къ кому враждебныхъ чувствъ и съ обычнымъ своимъ видомъ холоднаго, высокомѣрнаго пренебреженія давала хозяйственныя порученія всѣмъ, кто служилъ ея мужу и его любовницѣ.
— Вы все попрежнему еще завѣдуете здѣсь хозяйствомъ? — обратилась она къ Еленѣ Никитичнѣ и, не дожидаясь ея отвѣта, приказала: — такъ присмотрите, чтобы въ эти дни все было въ порядкѣ и не было недостачи въ чемъ-нибудь, если кто пріѣдетъ изъ постороннихъ. Мнѣ будетъ не до того, чтобы помнить самой, что нужно сдѣлать.
Михаилу Матвѣевичу тотчасъ по полученіи извѣстія о смерти Горяйновой было отдано приказаніе:
— Распорядитесь похоронами Анны Николаевны и представьте мнѣ счетъ. Не бросайте даромъ денегъ, но сдѣлайте все прилично.
Увидавъ Глафиру, она окинула ее зоркимъ взглядомъ, прищуривъ глаза, и спросила:
— Вы занимали здѣсь мѣсто горничной?..
И тутъ же рѣшила:
— Вы и останетесь при мнѣ, такъ какъ я не захватила сюда своей дѣвушки.
Скитаясь за границей, она привыкла быть холодно вѣжливой съ прислугой и совершенно не обращать вниманія: кто ей служитъ: вы — горничная, значитъ, вы обязаны дѣлать то-то и то-то, а далѣе этого мнѣ нѣтъ дѣла ни до вашихъ нравовъ, ни до вашихъ интересовъ, ни до вашихъ физіономій, характеровъ и фамилій, какъ нѣтъ дѣла до всего этого никому, ѣдущему по желѣзной дорогѣ, относительно поѣздной прислуги или услуживающихъ на станціяхъ буфетчиковъ или кельнеровъ. Кому придетъ въ голову справляться о томъ, женатъ ли состоящій при поѣздѣ оберъ-кондукторъ, — и какъ его зовутъ: Ѳедоромъ или Иваномъ? Эти люди за свое жалованье дѣлаютъ свое дѣло и конецъ весь.
Елена Никитична и Михаилъ Матвѣевичъ, какъ старые слуги, знали, что и прежде, лѣтъ шесть тому назадъ, Людмила Гавриловна такъ относилась ко всѣмъ служащимъ, бывшимъ крѣпостнымъ Сомова, смотря на нихъ сверху внизъ, немного щуря близорукіе глаза, чтобы не ошибиться и не потребовать отъ ключницы того, что лежало на обязанности горничной, и не принять швейцара за выѣздного лакея, и потому сразу и теперь вошли въ свои роли, только шопотомъ опасливо переговариваясь между собою о томъ, что она «объ Василіи-то даже и не говоритъ; вѣрно, не его же за лжесвидѣтельство въ судъ притягивала или, можетъ-быть, не знаетъ, или забыла, что онъ имъ родня, сынъ Анисьи Никитичны, и потому злобы на ихъ не срываетъ». Но не то было съ Глафирой. Она сразу почувствовала, что она впервые попала къ настоящей барынѣ, а не къ какой-нибудь простой содержанкѣ, которая и ревновать ее могла къ барину, какъ ровню, и слезливо капризничать, и жалобно упрекать служанку: «ахъ, какъ вы небрежно это дѣлаете, ахъ, вы и не думаете угодить мнѣ». Отъ Людмилы Гавриловны ничего подобнаго не было слышно, но Глафира чутьемъ со страхомъ поняла, что какъ только она чѣмъ-нибудь не угодитъ, въ чемъ-нибудь провинится, ей хладнокровно скажутъ:
— Вы мнѣ болѣе не нужны!
Такъ относилась Людмила Гавриловна ко всѣмъ людямъ, такъ относилась она когда-то и къ своему мужу: спокойно и холодно по внѣшности, по крайней мѣрѣ, послѣ его первой измѣны и отъѣзда для лѣченія на воды, давъ чистую отставку и какъ бы сказавъ мысленно и ему: «вы мнѣ болѣе не нужны», — и только одинъ человѣкъ постоянно смущалъ ея душу, хотя внѣшне она и при немъ умѣла или, вѣрнѣе сказать, желала выдерживать свой обычный холодно-спокойный, надменный тонъ. Это былъ ея сынъ Леонидъ Николаевичъ. Она мысленно называла его, какъ и многіе знавшіе его «поврежденнымъ» и «блаженнымъ»; нерѣдко дѣлала презрительныя гримасы, когда онъ своимъ сухимъ и холоднымъ тономъ — ея тономъ — высказывалъ свои рѣшительныя мнѣнія, порою громко вышучивала его, говоря, что ему непремѣнно хочется быть оракуломъ, прорицателемъ или судьею; но, тѣмъ не менѣе, всегда и во всѣхъ случаяхъ, въ душѣ сознавала съ раздраженіемъ, что въ его присутствіи она теряетъ свое обычное самообладаніе: коса находить на камень и чувствовалось, что скорѣе иступится она, чѣмъ поддастся онъ.
Выйдя въ столовую, въ первый же день послѣ пріѣзда въ деревенскій домъ, къ обѣду, не садясь еще за столъ онъ мелькомъ окинулъ глазами столъ, обернулся къ Михайлу Матвѣевичу и спросилъ:
— А что же нѣтъ третьяго прибора? Или этотъ мальчикъ привыкъ обѣдать отдѣльно отъ большихъ?
— Нѣтъ, Леонидъ Николаевичъ, — отвѣтилъ въ смущеніи старикъ. — Но я думалъ… Боренька уже покушали одни…
— Зачѣмъ же вводить новые порядки? — сухо сказалъ Леонидъ Николаевичъ.
— Ты это о комъ? — спросила по-французски Людмила Гавриловна.
— О Борисѣ, о сынѣ покойнаго отца, — отвѣтилъ Леонидъ Николаевичъ.
Она пожала плечами.
— Зачѣмъ это?
— Разъ отецъ признавалъ его сыномъ, какъ и всѣхъ другихъ дѣтей, — отвѣтилъ Леонидъ Николаевичъ: — какое же право имѣемъ мы выбрасывать его за бортъ?
Ее покоробило отъ подчеркнутыхъ имъ словъ о другихъ дѣтяхъ.
— У отца, вѣроятно, есть еще много и другихъ такихъ дѣтей, — небрежно сказала она.
— Очень жаль, что мы ихъ не знаемъ и не можемъ помочь имъ выйти на дорогу, если они ходятъ по-міру, — отвѣтилъ онъ холодно. — Это нашъ долгъ, такъ какъ мы наслѣдники.
— Ахъ, опять твои идеи! — раздражалась она, не умѣя сдержаться.
Онъ молча пожалъ плечами, какъ бы говоря: «не могу же я отрѣшиться отъ самого себя».
— Еще слава Богу, что ты можешь распоряжаться только своей долей и не имѣешь права для какихъ-то незаконнорожденныхъ ограбить сестеръ, — сорвалось съ ея языка. — Дѣла, кажется, и безъ того совершенно разстроены… Здѣшній конторщикъ говорилъ мнѣ, что наличныхъ денегъ нѣтъ вовсе, есть только срочные векселя, предполагались закладъ имѣнія и продажа дома въ Петербургѣ, хлѣбъ продавался на корню…
Въ ея голосѣ звучали нотки презрѣнія и раздраженія. Она бы никогда не хозяйничала такъ глупо.
— Я не справлялся, что осталось, — сухо, сказалъ онъ. — Но что бы ни осталось, это все же ничѣмъ не заслуженный лично нами даръ…
Она усмѣхнулась съ выраженіемъ презрѣнія.
— Ахъ да, наслѣдство — вѣдь это зло! — проговорила она съ насмѣшкой въ голосѣ.
Онъ взглянулъ на нее и покачалъ отрицательно головой.
— Нѣтъ, въ данномъ случаѣ я радъ, что оно дастъ мнѣ возможность помочь несчастному мальчику, пока онъ малъ. Дать ему средства зарабатывать послѣ хлѣбъ… а не ходить по-міру, не грабить на большихъ дорогахъ…
— Ты начинаешь дѣлаться сентиментальнымъ. Это новость! — съ ироніей сказала она.
— Кажется, я всегда старался быть человѣкомъ своего долга, — вставилъ онъ сухо: — и мнѣ кажется, что нѣтъ ничего преступнѣе, какъ бросанье дѣтей на произволъ судьбы, отъ кого бы и кѣмъ бы они ни были прижиты…
Въ душѣ онъ чувствовалъ, что онъ говоритъ съ ней, какъ съ врагомъ, что она хорошо понимаетъ это, угадывая смыслъ каждой фразы, и ему нужно было собрать всѣ силы своей желѣзной воли, чтобы внѣшне казаться спокойнымъ и быть сдержаннымъ. Она осмѣливается говорить о томъ, что нечего заботиться о незаконномъ ребенкѣ, а какія права имѣютъ ея двѣ дочери? Наконецъ, можно ли поручиться, что ею не были гдѣ-нибудь брошены дѣти, которыхъ уже никакъ нельзя было выдать за законныхъ? Она смѣетъ подшучивать надъ нимъ за то, что онъ хочетъ исполнить свой долгъ, а каково бы пришлось ей самой, если бы онъ не былъ человѣкомъ долга, если бы и онъ, заодно съ отцомъ, забылъ относительно нея свой долгъ и не дѣлалъ постоянно усилій относиться къ ней хотя съ внѣшней почтительностью? Она отравила ему всю жизнь, а онъ все же старается по возможности не отравлять ея жизни. Она даже оцѣнить этого не умѣетъ.
VIII.[править]
Цѣлую ночь послѣ похоронъ отца провелъ безъ сна Леонидъ Николаевичъ. Безсонныя ночи были хорошо знакомы ему съ самыхъ юныхъ лѣтъ. О, какъ часто-часто чуть брезжущее утро, сѣрое и мглистое, какъ его жизнь, заставало его еще не смыкавшимъ глазъ. Правда, и другіе его сверстники нерѣдко проводили безсонныя ночи, но они проводили ихъ среди кутежей и оргій, а онъ не узналъ, что значить кутить, относился съ гадливымъ чувствомъ ко всѣмъ этимъ прожигателямъ жизни… Сонъ и теперь, какъ это всегда бывало съ нимъ, отгоняли отъ него его неугомонныя думы.
«Что сдѣлать съ этимъ мальчикомъ, порожденнымъ на свѣтъ моимъ отцомъ и обреченнымъ имъ же на холодъ и голодъ, можетъ-быть, на преступленіе? — вертѣлось въ его головѣ, и отъ думъ о будущности этого мальчика онъ переходилъ къ думамъ о себѣ, какъ это всегда бывало съ нимъ. — И я погибъ бы, если не физически, то нравственно, если бы не моя желѣзная воля, если бы не мой характеръ, — не безъ гордости замѣчалъ онъ. — Да, чтобы спасти человѣка, нужно прежде всего закалить его характеръ, внушить ему сознаніе своего долга!..»
Съ дѣтскихъ лѣтъ, почти брошенный отцомъ и матерью, постоянно хилый здоровьемъ, онъ давно началъ жить головою, а не сердцемъ. Его сверстники наслаждались жизнью, танцовали, охотились, кутили. Онъ въ это время много читалъ, обо многомъ думалъ. Съ одной стороны романы съ ихъ возбуждающими презрѣніе или ужасъ отрицательными типами, съ ихъ поучительной темной стороной жизни, дидактическія книги Смайльса о долгѣ и характерѣ, суровые пессимистическіе выводы и воззрѣнія Шопенгауэра и, съ другой стороны, поведеніе по отношенію къ нему его матери, почти забывшей своего сына, безразличная снисходительность и неразсчетливая щедрость его легкомысленнаго отца, мелкіе, противные болѣзненному юношѣ, кутежи и безпечная лѣность избалованныхъ товарищей будили его мысль и заставляли его вырабатывать свои собственные взгляды на жизнь. Онъ нерѣдко проводилъ безсонныя ночи въ стѣнахъ корпуснаго лазарета и не недугъ отгонялъ отъ него безмятежный сонъ, а усиленная лихорадочная работа мозга. Его думы тянулись длинною цѣпью, гдѣ звенья цѣплялись одно за другое безъ перерыва, безъ конца, вырабатываясь въ цѣлую систему. И чѣмъ болѣе опредѣленными становились его, добытые имъ съ большими усиліями, выводы, тѣмъ болѣе развивалось его, унаслѣдованное имъ отъ матери, самомнѣніе и пренебреженіе къ его болѣе безпечнымъ и легкомысленнымъ товарищамъ. Дорогой цѣной доставались его не особенно поворотливому уму его выводы, и потому онъ сталъ бы отстаивать ихъ правильность до обморока; онъ видѣлъ, что другіе судятъ и рядятъ съ плеча, тогда какъ онъ каждый вопросъ обдумываетъ такъ и иначе, точно тяжелые камни ворочаетъ, и потому ему въ голову не пришло бы, что другіе люди просто даровитѣе его, а непремѣнно явилось бы гордое сознаніе, что они верхогляды и что съ ними не стоитъ и спорить; но спорить почти и не приходилось, такъ какъ около него находились люди, или стоявшіе еще ниже его по развитію, заслуживавшіе одного презрѣнія своимъ жалкимъ умственнымъ развитіемъ и узкимъ кругозоромъ, или такіе, которые, несмотря на природный умъ и на даровитость, просто прожигали жизнь, не утруждая себя никакими вопросами. У него мучительные вопросы всегда начинались съ его собственнаго «я». Почему онъ такъ одинокъ? Потому что его отецъ и мать живутъ не такъ, какъ слѣдуетъ, не по закону, несогласно съ долгомъ. Это преступно, это достойно наказанія. Вѣдь почему наказываютъ и осуждаютъ людей? Потому именно, что они не исполняютъ того, чего требуетъ отъ нихъ законъ и долгъ. Это можно провѣрить на канадонъ его товарищѣ, когда ихъ наказываютъ. Наказываютъ, значитъ они нарушили законъ, не исполняли своего долга. Онъ будетъ всегда человѣкомъ закона, человѣкомъ долга. Но отчего происходитъ неисполненіе закона и долга? Отъ распущенности. Его мать и отецъ не умѣли покорить свои прихоти и потому нарушили законъ, позабыли свой долгъ. Такъ бываетъ вездѣ и во всемъ. Но отчего же происходитъ распущенность? Оттого, что люди не довольствуются той жизнью, которой они могутъ и должны жить. Воспитанники должны подчиняться господствующей дисциплинѣ, исполнять требованія начальства, учиться, а они хотятъ школьничать, лѣнтяйничать, кутить, скандальничать. Чтобы довольствоваться предназначенной намъ жизнью, нужно выработать свой характеръ, закалить себя, какъ дѣлали спартанцы. Нарушая законъ и не исполняя своего долга, люди губятъ другихъ и себя. Такимъ образомъ, они вредны и въ то же время жалки. Какъ вредныхъ, ихъ нужно преслѣдовать; какъ къ жалкимъ, къ нимъ нужно быть сострадательнымъ.
Преслѣдовать ихъ, какъ виновныхъ; должны законъ, исполнители закона, власть; частныя лица, ихъ собратья, должны, какъ жалкимъ, оказывать имъ состраданіе, помогать имъ въ бѣдѣ, спасать ихъ. Кто не будетъ съ состраданіемъ относиться къ ближнимъ, кто вздумаетъ, не имѣя власти, карать ихъ, тотъ явится уже не исполнителемъ закона, а смутьяномъ, бунтовщикомъ, побудителемъ взаимной потасовки; противъ него будутъ и люди, которыхъ онъ самовольно караетъ, и люди, обязанные карать ихъ, потому что онъ принялъ на себя чужую роль. Провинившагося кадета, напримѣръ, можетъ наказать начальство, но товарищи не имѣютъ права наказывать его за вину, или онъ вступить съ ними въ борьбу: они могутъ и должны только помогать ему, такъ, чтобы впредь онъ, уже пострадавшій за свой поступокъ, не оказывался виновнымъ…
Все это было въ потѣ лица надумано неповоротливымъ умомъ, вычитано въ безсонныя ночи изъ книгъ. Во всемъ этомъ мало участвовало сердце. Въ сердцѣ были ненависть и злоба къ отцу и матери, испортившимъ его жизнь; въ сердцѣ царилъ холодъ по отношенію ко всѣмъ людямъ, сторонившимся отъ него, — холодъ, можетъ-быть, унаслѣдованный отъ матери, черствой эгоистки, можетъ-быть, развивавшійся вслѣдствіе одиночества среди людей, жившихъ иной жизнью, чѣмъ онъ, то подсмѣивавшихся надъ безусымъ «монахомъ» и «доморощеннымъ философомъ», то отстранявшихся отъ «нетерпимаго» и «непогрѣшимаго» спорщика, который хочетъ всѣхъ учить, который всегда считаетъ себя правымъ, у котораго адское самомнѣніе, который, во что бы то ни стало, хочетъ быть ходячей совѣстью, то-есть у котораго есть все то, чего не прощаютъ люди. Онъ самъ ясно сознавалъ, что въ немъ живетъ два человѣка: одинъ ненавидящій людей, другой заставляющій ихъ любитъ; эти два существа вели между собою постоянную борьбу. Первымъ его порывомъ въ сношеніяхъ съ людьми всегда были холодность, недоброжелательность, даже враждебность, потому умъ бралъ перевѣсъ надъ строптивымъ сердцемъ, и онъ дѣлалъ усилія, чтобы придти на помощь тѣмъ, кто нуждался въ этой помощи. Это былъ вполнѣ дѣланный человѣкъ; о цѣльности натуры не могло быть и рѣчи. Какъ маленькія дѣти смотрятъ съ недовѣріемъ и страхомъ на большихъ механическихъ куколъ, открывающихъ и закрывающихъ огромные, безсмысленные стеклянные глаза и глухимъ голосомъ издающихъ откуда-то изъ живота звуки, карикатурно похожіе на слова «папа», «мама», такъ взрослые люди относились къ нему, видя, что онъ при встрѣчѣ съ голоднымъ сперва точно и холодно разсчитаетъ, спасетъ-ли вообще этого человѣка отъ голода какой-нибудь данный ему рубль или онъ только отсрочитъ голодную смерть и, можетъ-быть, дастъ бѣдняку ложную надежду на возможность и завтра, и послѣзавтра даромъ получать эти съ неба падающіе рубли.
Именно такого рода расчеты занимали его въ эту ночь, когда онъ думалъ о положеніи Бори.
Помочь мальчику — это его святой долгъ. Дитя не виновато въ томъ, что оно незаконнорожденное. Если отецъ не сдѣлалъ духовнаго завѣщанія и часть его наслѣдства по закону достанется, Богъ вѣсть кому, — дѣтямъ, уже совсѣмъ чужимъ покойнику, то это чистая случайность. Онъ, Леонидъ, изъ своей часги долженъ помочь мальчику, такъ какъ это несомнѣнно сынъ его отца. Но какъ? Деньги иногда не что иное, какъ страшное зло…
— Да, не будь у меня рано выработаннаго характера и желѣзной воли, я давно погибъ бы, благодаря тѣмъ деньгамъ, которыя иногда такъ глупо-щедро бросалъ мнѣ отецъ, — говорилъ онъ, ходя изъ угла въ уголь по комнатѣ въ затишьи ночи.
И ему вспомнились его товарищи и сверстники: одинъ спился и изразвратничался ради того, что отецъ швырялъ ему сотни рублей, не спрашивая, куда сынъ тратитъ деньги; другой, милый и добрый по натурѣ, привыкъ къ широкой жизни и кончилъ, запутавшись въ долгахъ и надававъ фальшивыхъ векселей; третій, избалованный дома матерью, кончилъ самоубійствомъ изъ-за того, что скряга-отецъ надавалъ ему, уже взрослому, пощечинъ за мотовство — мотовство же этого сына милліонера заключалось въ покупкѣ каждый праздникъ свѣжихъ перчатокъ!.. Да, деньгами нельзя помочь, надо научить пріобрѣтать деньги трудомъ и…
— Избалованъ тоже мальчикъ, — со вздохомъ проговорилъ Леонидъ Николаевичъ. — Какъ меня отецъ въ свои пріѣзды въ Россію засыпалъ карманными деньгами, такъ Борисъ засыпанъ игрушками и костюмчиками… Придется добывать хлѣбъ работой, на костюмчики нельзя будетъ траться, а отвыкать отъ того, что вошло въ плоть и кровь, послѣ будетъ трудно… Надо теперь же приняться за перевоспитаніе мальчика. Одна эта, таскающая его на рукахъ да сюсюкающая передъ нимъ, дворня можетъ въ конецъ испортить его… Чего ни дѣлала она, чтобы испортить и меня!.. Эти несчастные холопы даже и не вѣдаютъ, что творятъ; прокаженные сами, они разносятъ проказу всюду, даже не замѣчая этого!…
Онъ сознавалъ, что перевоспитаніе мальчика будетъ для него не легкая задача, но онъ долженъ взять на себя разрѣшеніе ея, такъ какъ это исполненіе своего долга. Не подбрасывать же дитя совсѣмъ чужимъ людямъ: онъ беретъ слѣдующую ему частъ наслѣдства отца, значитъ, онъ долженъ взять на себя и обязанность поставить на ноги его сына. Да это и не потребуетъ какихъ-нибудь особенныхъ расходовъ въ деревнѣ, гдѣ они останутся жить. У него въ головѣ давно уже созрѣлъ планъ, какъ онъ устроитъ свою жизнь, вдали отъ развратныхъ большихъ городскихъ центровъ, въ простбй крестьянской обстановкѣ, научившись черному труду, съ ограниченіемъ всѣхъ своихъ потребностей; этотъ планъ создался имъ тотчасъ по выходѣ имъ по болѣзни въ отставку, когда хотѣлось бѣжать, куда глаза глядятъ, только бы скрыться отъ людей, знавшихъ всю его семейную грязь, и такихъ же грязныхъ, какъ она… Теперь къ этому первоначальному плану прибавлялось только воспитаніе ребенка. Онъ былъ этому даже радъ: время не будетъ празднымъ, и пока онъ осмотрится, совсѣмъ попривыкнетъ, какъ и что ему дѣлать въ деревнѣ, — у него уже будетъ занята частица времени воспитаніемъ и обученіемъ мальчика.
Заботы было много въ это время не у одного его. Людмила Гавриловна тоже все время была въ дѣловыхъ хлопотахъ, считала, провѣряла, приводила все къ ясности. Наслѣдство было довольно большое, хотя запущенное и запутанное, безъ наличныхъ денегъ, съ немалымъ числомъ срочныхъ векселей.
— Тутъ не кралъ только тотъ, у кого рукъ не было, — брезгливо говорила она сыну по-французски, встрѣтясь съ нимъ въ столовой, гдѣ она пересматривала и провѣряла серебро.
Онъ молча пожималъ плечами, смотря равнодушно на все, и какъ бы выражалъ этимъ то, что онъ и впередъ все это зналъ. Нелѣпая и ненормальная жизнь всегда ведетъ къ нелѣпымъ и ненормальнымъ результатамъ. Держать ораву слугъ, значитъ расплодить ораву тунеядцевъ и воровъ. Безпечно относиться къ деньгамъ, не нажитымъ трудомъ и упавшимъ съ неба, значитъ быть грабителемъ и поощрителемъ грабежа. Онъ все это давно передумалъ и не удивлялся фактамъ, подтверждавшимъ его выводы.
— Я бы попросила тебя остаться на время здѣсь, чтобы привести окончательно въ ясность чисто сельско-хозяйственную часть дѣла, я могла только на бумагѣ просмотрѣть все и то мелькомъ, — обратилась за утреннимъ чаемъ на другой день послѣ похоронъ Людмила Гавриловна къ Леониду Николаевичу.
— Я же, во всякомъ случаѣ, останусь здѣсь, — отвѣтилъ Леонидъ Николаевичъ.
— Надолго?
— Вѣроятно, навсегда…
Она посмотрѣла на него съ легкой гримасой. Ей всегда казалось смѣшнымъ его желаніе устроить жизнь какъ-то иначе, проще.
— Въ этомъ домѣ я, конечно, не буду жить, — сказалъ онъ: — а устроюсь гдѣ-нибудь въ избѣ. Но прежде всего какъ вы думаете распорядиться съ этой стаей дворни — возьмете ее съ собой или оставите здѣсь?..
— Мы вовсе не такъ богаты, чтобы держать эту орду здѣсь на хлѣбахъ, — сказала она. — Наконецъ, я, окончивъ дѣла, вѣроятно, поѣду опять съ дочерьми за границу, значить мнѣ и въ Петербургѣ вовсе не надо всякихъ экономокъ и камердинеровъ… ихъ придется разсчитать… имъ, какъ я увидала изъ счетовъ, въ послѣднее время даже жалованье платилось неаккуратно… и, конечно, надо будетъ дать имъ на проѣздъ отсюда… разумѣется, кто не изъ здѣшнихъ, какъ кучеръ, садовникъ… или кто не желаетъ оставаться здѣсь… Я ѣду сегодня вечеромъ и потому можно въ теченіе дня объявить всѣмъ, что они болѣе не нужны…
Она достала изъ кармана записную книжечку и, въ раздумье покусывая кончикъ карандаша, стала просматривать цифры предполагаемыхъ расходовъ. По ея лицу скользила пренебрежительная улыбка: расходовъ было много, а наличныхъ денегъ насчитывалось сравнительно очень мало, и эти деньги были ея собственныя, привезенныя ею съ собой, а не оставшіяся послѣ мужа. Закрывая книжечку и передавая сыну деньги, которыя, по ея мнѣнію, понадобятся за расплату съ прислугою, она сказала:
— Пожалуйста, распорядитесь, только поэкономнѣе, а то мнѣ самой едва достаетъ денегъ на отъѣздъ… Удивительно глупо было обставлено здѣсь все хозяйство… Я никакъ не предполагала, чтобы неумѣнье жить могло дойти до такой степени…
IX.[править]
Хорошо зная характеръ Людмилы Гавриловны, ея отношенія къ покойному ея мужу и то, что Николай Даниловичъ не оставилъ духовнаго завѣщанія, люди нисколько не удивились, что съ ними дѣлаютъ короткій расчетъ: не упоминая ни о какихъ пенсіяхъ, наградахъ и подаркахъ, предлагаютъ получить слѣдующее имъ жалованье и деньги на проѣздъ въ Петербургъ, если они не остаются въ деревнѣ, и увольняютъ ихъ, такъ какъ старый баринъ умеръ, а новымъ господамъ они не нужны: для Людмилы Гавриловны и Леонида Николаевича они всѣ вольнонаемные и только; это еще Николай Даниловичъ могъ смотрѣть на нихъ иначе, держать ихъ въ Петербургѣ или въ деревнѣ даже тогда, когда онъ проживалъ за границей. Они были теперь не нужны, и имъ отказывали. Всѣ понимали, что иначе ничего и не могло быть, что это въ порядкѣ вещей. Нѣкоторыхъ слугъ это даже не могло особенно опечалить. Кучеръ и поваръ, какъ люди опытные, знали, что они сейчасъ же найдутъ мѣста, и даже лучшія, чѣмъ прежнее мѣсто, гдѣ поневолѣ въ послѣднее время вводилась экономія, держалось менѣе лошадей, рѣже бывали званые обѣды, — они знали, что мѣста добудутся такъ скоро, что они даже не тронуть своихъ, скопленныхъ на долголѣтней службѣ, грошей. Елена Никитична, давно желавшая отдохнуть на старости лѣтъ, вздыхая и охая, кромѣ слѣдовавшаго ей жалованья, взяла деньги на проѣздъ въ Петербургъ, чтобы «хоть до богадѣльни доѣхать да за пятьдесятъ лѣтъ службы хоть кровать въ общей комнатѣ найти», и въ тотъ же день, сорвавъ съ лихой собаки хоть шерсти клокъ, запершись отъ всѣхъ въ своей каморкѣ, съ хитрымъ и озабоченнымъ выраженіемъ лица, поджавъ губы, въ тишинѣ начала разсчитывать, что ей лучше сдѣлать — поселиться ли тутъ же, у жившей въ деревнѣ ея вдовой сестры Анисьи на покоѣ, прикупивъ клочокъ землицы, или обзавестись въ ближайшемъ городѣ своимъ домкомъ, сдавая жильцамъ какую-нибудь квартирку и пользуясь процентами съ небольшого, но все же достаточнаго для старухи капитальца. Ея кумъ, садовникъ Ларіонъ, сорвалъ тоже съ барина деньги на дорогу въ Петербургъ, зная очень хорошо, что онъ ихъ далѣе ближайшаго кабака не донесетъ, а потому и не поѣдетъ никуда. Леонидъ Николаевичъ ощущалъ гадливое чувство, понимая хорошо, что и Елена Никитична, и садовникъ Ларіонъ никуда не уѣдутъ, и угадывая даже то, что онъ для нихъ, пресмыкавшихся прежде и передъ нимъ, ихъ батюшкой-бариномъ, теперь не болѣе, какъ лихая собака, съ которой хотятъ урвать хоть шерсти клокъ. Онъ даже немного раздражился, когда къ нему въ кабинетъ неожиданно бомбой влетѣлъ косолапый мальчишка Гаврюшка, служившій въ домѣ и въ лакейской, и въ кухнѣ, и въ конюшнѣ помощникомъ всѣхъ старшихъ, трепавшихъ его за его помощь имъ за уши и только-что получившій съ Леонида Николаевича сполна расчетъ. Весь красный, какъ вареный ракъ, онъ храбро заявилъ барину, кося глазами, что и онъ ѣдетъ въ Петербургъ и что ему слѣдуетъ получить еще деньги на дорогу.
— Что же, это тебя кто подучилъ? — съ раздраженіемъ спросилъ Леонидъ Николаевичъ, возмущенный наглостью Гаврюшки. — Твоя крестная, Елена Никитична почтенная, ни твой пьяница-дяденька Ларіонъ?
— Никто-съ не училъ, — бойко и задорно отвѣтилъ Гаврюшка: — а такъ какъ не пѣшкомъ же тоже мнѣ идти въ Питеръ по шпаламъ…
— Дрянь этакая! — вспылилъ неожиданно Леонидъ Николаевичъ, хватая его рукою повыше локтя, и тотчасъ же опомнился.
Онъ, отвернувшись отъ наглеца съ стиснутыми зубами, вынулъ деньги, бросилъ ихъ на столъ и проговорилъ:
— Зачѣмъ лжешь? Сказалъ бы просто безъ вранья, что тебѣ деньги нужны, — и дали бы…
— Чего мнѣ врать-съ… ни въ жисть я еще не вралъ, это сивый меринъ вретъ, а не я, — отвѣтилъ дерзко Гаврюшка, торопливо сгребая со стола деньги.
— Пошелъ вонъ! — опять крикнулъ Леонидъ Николаевичъ, охваченный злобой.
Гаврюшка тряхнулъ головой и исчезъ. Черезъ нѣсколько минуть онъ въ комическомъ видѣ изображалъ передъ всей дворней, какъ Лазаря запѣлъ Леонидъ Николаевичъ, допытываясь, точно ли онъ, Гаврюшка, ѣдетъ въ Петербургъ или кто научилъ его соврать это, а когда онъ, Гаврюшка, не сознался — началъ Леонидъ Николаевичъ, позеленѣвъ весь, топать ногами и кричать:
«Вонъ! Вонь! Мерзавецъ! Всѣ вы сволочи!»
.Леонидъ Николаевичъ если и не позеленѣлъ, то чувствовалъ себя усталымъ, раздраженнымъ и нервно настроеннымъ послѣ всѣхъ этихъ расчетовъ съ прислугой, раздумывая на эту тему, что ненормальныя людскія отношенія всегда ведутъ къ ненормальнымъ чувствамъ, въ взаимной лжи и взаимному лицемѣрію. углубившись въ эти думы, онъ сдѣлалъ невольную гримасу, увидавъ на порогѣ Михаила Матвѣевича.
— Ахъ, это вы! — сказалъ молодой Сомовъ и предложилъ Михаилу Матвѣевичу вопросъ, сколько остался долженъ ему покойный Николай Дмитріевичъ и ѣдетъ ли Михаилъ Матвѣевичъ въ Петербургъ или остается здѣсь?
Михаилъ Матвѣевичъ никакъ не могъ понять, что ему предлагаетъ Леонидъ Николаевичъ, хотя тотъ замѣтилъ; ему даже:
— Можетъ-быть, у васъ ничего не припасено на черный день, а работать вамъ уже трудно привыкать, послѣ праздной жизни… Въ такомъ случаѣ, я готовъ, конечно, когда получится наслѣдство, платить за васъ куда-нибудь въ богадѣльню… Вы же выняньчили моего отца…
Михаилъ Матвѣевичъ даже не поблагодарилъ его за доброе предложеніе, и только спросилъ въ недоумѣніи:
— Я только, значитъ, насчетъ Бореньки… пришелъ спросить, Леонидъ Николаевичъ… кто за ними-то покуда ходить будетъ, если я уйду?..
— То-есть какъ это ходить? — удивился Леонидъ Николаевичъ. — Мальчику пять лѣтъ и въ какомъ-нибудь особенномъ уходѣ онъ не нуждается… онъ поселится здѣсь гдѣ-нибудь со мной, и когда подрастетъ, я увижу, что надо будетъ сдѣлать изъ него… къ чему будутъ способности.
— Молоды вы, сударь, съ дѣтьми не няньчились, потому, значитъ, не знаете, что въ пять-то лѣтъ за дитятей главъ да глазъ нуженъ, — замѣтилъ Михаилъ Матвѣевичъ степенно. — Когда, значитъ, вамъ-то пятый годокъ шелъ, не разъ я васъ соннаго домой съ прогулки приносилъ… не привести бы, такъ въ рощѣ и заснули бы… слабенькій вы, значить, были.
— Да, носили, носили на рукахъ, а когда пришлось встать на ноги…-- началъ съ горечью Леонидъ Николаевичъ и, оборвавъ эту, зазвучавшую горечью, рѣчь, спокойно и холодно пояснилъ: — Вы, Михаилъ Матвѣевичъ, человѣкъ старый и многаго вамъ не объяснитъ… Вы вотъ баловали мальчика, какъ князька какого, а ему, можетъ-быть, къ будущемъ-то сапожникомъ или столяромъ придется бытъбудущее неизвѣстно!..
— Это сыну-то Николая Даниловича? — воскликнулъ Михаилъ Матвѣевичъ и махнулъ рукою. — Что вы, сударь, шутить изволите, значитъ, надо мной, старикомъ!
— Вы ошибаетесь, — началъ Леонидъ Николаевичъ.
— Нѣтъ-съ, такъ шутить-то не годится, — серьезно заволновался старикъ. — Грѣхъ это! Да и мамаша Бореньки, значитъ, передъ смертью съ меня клятву снимала отвезти Бореньку къ Прасковьѣ Михайловнѣ Хрущовой… такъ какъ Прасковья-то Михайловна, значитъ, единственной его родственницей состоитъ, хоть и не родная, а все же бабка..
— Да кто же вамъ позволитъ распоряжаться судьбой сына моего отца? — строго проговорилъ Леонидъ Николаевичъ. — Воспитать его и поставить на дорогу — это мой долгъ, такъ какъ отецъ, оставляя намъ наслѣдство, не успѣлъ сдѣлать завѣщанія…
— Я-съ, сударь, какъ и при вашемъ папашѣ, значитъ, я при васъ, съ самаго дня его рожденія, при немъ неотлучно находился, — началъ старикъ: — и опять же мамаша съ меня передъ смертью клятву снимала…
— Ахъ, Михаилъ Матвѣевичъ, вы, можетъ-быть, и очень добрый, и очень любящій человѣкъ, но… не понимаете вы настоящаго положенія вещей, — заговорилъ Леонидъ Николаевичъ, стараясь говорить по возможности мягко: — и, къ сожалѣнію, сколько бы мы ни толковали съ вами, вы меня не поймете… Борисъ незаконный сынъ и дѣлать изъ него привередливаго барчонка я вовсе не желаю… и не имѣю права… Что же вы говорите о клятвѣ, данной вамъ этой полупомѣшанной женщинѣ, то все это пустяки…
— Клятва-то передъ Богомъ данная! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Михаилъ Матвѣевичъ. — Это-съ, сударь, не пустяки!
Леонидъ Николаевичъ слегка пожалъ плечами и разъяснилъ свою мысль:
— Я говорю, что ваше намѣреніе отдать мальчика его старой бабкѣ — пустяки. Никогда она не приметъ мальчика… она слишкомъ стара и слишкомъ сердита на эту несчастную женщину.
Старикъ понурилъ голову.
— Для васъ, какъ для простого человѣка, многое въ поступкахъ другихъ людей изъ другого круга общества можетъ быть и дико, и непонятно, — продолжалъ тѣмъ же тономъ Леовидъ Николаевичъ. — Но могу васъ увѣрить, что старуха ни за что я никогда не возьметъ незаконнаго сына выгнанной ею племянницы; могу васъ увѣрить и въ томъ, что я не дамъ погибнуть сыну моего отца, хотя бы и незаконнорожденному, и если я поведу его не такъ, какъ вели его до этихъ поръ, то это я сдѣлаю для его же блага.
— Батюшка Леонидъ Николаевичъ! — молящимъ голосомъ воскликнулъ старикъ. — Дитя малое, значитъ, отца и матери разомъ лишилось, зачѣмъ же еще вы и меня-то отъ него, значитъ, отнимаете… разомъ-то привыкнуть дитяти будетъ трудно… одинъ-одинешенекъ останется… Ничего мнѣ, значитъ, не надо, ни жалованья, ни куска хлѣба, оставьте только, значить, при немъ…
Онъ хотѣлъ упасть на колѣни. Леонида Николаевича передернуло отъ гадливаго чувства. Не любилъ онъ этого добровольнаго униженія людей. Рабы въ одну сторону, тираны въ другую. Онъ досадливо удержалъ старика рукою и сказалъ:
— Вы же можете заходить каждый день къ Борису. Вы останетесь здѣсь, я тоже… Мальчикъ, такимъ образомъ, будетъ видѣться съ вами и въ то же время будетъ расти такъ, какъ это нужно, чтобы не быть капризнымъ и привередливымъ тунеядцемъ…
X.[править]
Не рѣшаясь оставить Бореньку совсѣмъ одного среди чужихъ, Михаилъ Матвѣевичъ поселился тутъ же на селѣ, въ домѣ кумы и дальней родственницы Анисьи Никитичны Хлюстиной, составивъ свои планы дѣйствій.
Большой и чистый домъ былъ у вдовой семидесятилѣтней старухи Анисьи Никитичны Хлюстиной. Такой домъ не мозолилъ бы глазъ своимъ безобразіемъ не только въ большомъ селѣ, но даже гдѣ-нибудь на Петербургской сторонѣ или на Замоскворѣчьи. Просторный, прочно построенный, съ немного пестро выкрашенными ставнями у оконъ, онъ, со своими надворными пристройками смотрѣлъ усадьбой зажиточнаго купца. Разсказывали, что достатокъ достался ей не даромъ когда-то, когда она еще почти дѣвчонкой служила въ барскомъ сомовскомъ домѣ, откуда была и замужъ выдана еще отцомъ Николая Даниловича, Данилою Борисовичемъ Сомовымъ. Разсказывали, что это былъ чуть ли не единственный «грѣхъ» вообще очень строгаго по нравственности Данилы Борисовича, грѣхъ его ранней юности. Это было очень давно, и памятью объ этомъ остались только зажиточность Хлюстиной да то обстоятельство, что въ сомовскомъ домѣ въ теченіе пятидесяти послѣднихъ лѣтъ, особенно до эмансипаціи крестьянъ, почти всѣ дворовые были изъ родственниковъ или свойственниковъ Анисьи, начиная съ ея незамужней сестры, Елены Никитичны. Теперь же, когда сомовскій родъ какъ бы вымеръ со смертью Николая Даниловича, оставившаго послѣ себя только незаконныхъ дѣтей, какими дворня считала и двухъ дочерей Людмилы Гавриловны и Бореньку, да «поврежденнаго», какимъ считала та же дворня Леонида Николаевича, — почти вся эта дворня сгруппировалась около, хлѣбосольной и привѣтливой со своими Анисьи Никитичны. Высокая и плотная, еще сохранившая на лицѣ если не слѣды былой красоты, то слѣды благообразія старухи, Хлистина жила въ деревнѣ мелкой зажиточной помѣщицей, нанимала по лѣтамъ много батраковъ, вела большое молочное хозяйство и управлялась со всѣмъ умѣло и строго, несмотря на свои годы, держа въ рукахъ и батраковъ, и двухъ вдовыхъ уже пожилыхъ дочерей, и четырнадцатилѣтняго внука-сироту. Изъ взрослыхъ мужчинъ въ семьѣ оставался въ живыхъ тоіько младшій ея сорокалѣтній сынъ, Василій Егоровъ Хлюстинъ, постоянно жившій и торговавшій со своею семьей и Петербургъ, пріѣзжавшій отъ времени до времени къ матеря только на побывку. Онъ былъ гордостью хлюстинской семьи, такъ какъ былъ «совсѣмъ, какъ купецъ»; онъ отдалъ уже десятилѣтняго сынишку въ гимназію и въ гимназіи же училась его двѣнадцати лѣтняя дочь, когда надъ нимъ стряслась нежданная-негаданная бѣда — начали таскать его къ судебному слѣдователю и въ сыскное отдѣленіе, снимая показанія, зналъ ли онъ, Хлюстинъ, всѣ предшеегвовавшія обстоятельства того грязнаго дѣла, въ которомъ онъ явился какъ бы случайнымъ свидѣтелемъ противъ Людмилы Гавриловны. Это дѣло и смерть Николая Даниловича естественно были главною темою разговоровъ, главною злобою дня въ семьѣ старухи Хлюстиной, особенно послѣ того, когда здѣсь появилась Елена Никитична, рѣшившаяся, по крайней мѣрѣ, эту осень и зиму прожить у сестрицы на отдыхѣ, и тутъ же пріютился, нанявъ себѣ горенку въ задней пристройкѣ, Михаилъ Матвѣевичъ, ежедневно навѣшавшій своего Бореньку въ ожиданіи дальнѣйшихъ событій…
Не веселое настроеніе царствовало здѣсь въ осенніе вечера, когда въ просторной чистой комнатѣ, убранной на мѣщанскій городской ладъ, съ дешевыми цвѣтами на окнахъ, съ мебелью краснаго дерева, съ вязаными и пестрыми салфетками на столахъ и озаряемой одинокою лампой безъ абажура и матоваго стекла, собирались всѣ родственники а свойственники Анисьи Никитичны. Тутъ сегодня обсуждались слова Василія Хлюстина, изъ его письма, что «въ разоръ разорило его это проклятое дѣло, потому что платишь-платишь, а и самъ не знаешь, нужно ли платить, да тому ли платишь, кому слѣдуетъ, али такъ зря, на вѣтеръ кровныя деньги бросаешь», а завтра начинались всестороннія соображенія всѣхъ присутствующихъ о томъ, что теперь, послѣ смерти Николая Даниловича, Людмилѣ Гавриловнѣ нѣтъ, конечно, никакой корысти «скандалить», какъ говорила Елена Никитична, то-есть продолжать это дѣло, которое, вѣроятно, такъ и потушится, — приходившее же изъ Петербурга новое письмо опять повергало всѣхъ въ уныніе, такъ какъ, по словамъ Хлюстина, «уголовное дѣло, разъ начатое, не можетъ быть прекращено, какъ ему сказали знающіе люди, и эти же люди грозятъ, что кончится оно Сибирью, хотя онъ, вотъ какъ передъ Богомъ, ни въ чемъ не повиненъ, кромѣ того, что чай пошелъ пить съ Маломыгинымъ, да не въ ту комнату былъ Маломыгинымъ заведенъ, куда слѣдовало, а что если онъ требовалъ потомъ за свое участіе въ дѣлѣ съ Мессинга и Трофимова денегъ, то это только потому, что узналъ онъ, что за самое это бракоразводное дѣло тысячи Трофимовъ съ Мессингомъ сорвали». Больно отозвались въ сердцѣ заходившаго сюда изъ своей избы Михаила Матвѣевича упреки покойному Николаю Даниловичу, который заварилъ по своей безхарактерности и безпечности всю эту кашу, поддавшись наущеніямъ Анны Николаевны. Покойнаго Сомова обвиняли всѣ: «Ужъ что говорить, Людмилу Гавриловну одобрять никто не станетъ, тоже въ свое время, Богъ вѣдаетъ, что дѣлали на сторонѣ, а въ этомъ-то дѣлѣ она за себя стоитъ, за себя-то всякая будетъ стоять, — опоилъ ее, проклятый Мессингъ за деньги, полученныя отъ Трофимова, и подкупилъ Маломыгина, чтобы тотъ съ Василіемъ Хлюстинымъ, какъ человѣкомъ, хорошо знавшимъ ее въ лицо, свидѣтелемъ явился, такъ какъ же ей было не вступиться за себя, не доказывать, что она не въ своемъ разсудкѣ была, когда вся эта гнусность произошла. Ее и винить нельзя, что она всѣхъ подъ судъ упекла. А Николай-то Даниловичъ вѣдь зналъ, что добромъ да честью такихъ дѣдовъ никакіе ходатаи по дѣламъ не дѣлаютъ, что не даромъ они деньги берутъ и кого-нибудь всегда подъ уголовщину подвести могутъ. Онъ одинъ во всемъ виноватъ. Вотъ теперь изъ-за него и гибнутъ люди». Михаилъ Матвѣевичъ вздыхалъ, сознавая, что люди не безъ основанія винятъ его любимаго выкормка и косточки его мертвыя перемываютъ, и только скорбѣлъ и думалъ:
«Изъ-за него, сердечнаго, и Боренька гибнетъ!»
Онъ просто начиналъ терять голову отъ того, что дѣлалось съ Боренькой. Навѣщая ежедневно по нѣсколько разъ Бореньку, переселившагося на время со старшимъ братомъ въ одинъ изъ служебныхъ флигельковъ господской усадьбы, гдѣ помѣщалась кромѣ нихъ только одна деревенская баба, стряпуха и прачка въ одно и то же время, Михаилъ Матвѣевичъ то и дѣло наталкивался на серьезныя и резонныя замѣчанія Леонида Николаевича:
— Что это вы дѣлаете, Михаилъ Матвѣевичъ? Борисъ долженъ самъ одѣваться. Зачѣмъ вы ему натягиваете чулки и надѣваете сапоги? Вы развѣ видѣли, чтобы въ деревнѣ какому-нибудь мальчику, которому шестой годъ пошелъ, кто-нибудь помогалъ одѣваться? Ну, а васъ не случится тутъ, кто же станетъ ухаживать за нимъ? Избаловать легко ребенка, а потомъ, какъ жизнь начнетъ ломать его, бѣднягу, тогда насъ же, баловниковъ, проклинать человѣкъ будетъ, кулаками слезы утирая. Эхъ, старина, старина, въ толкъ-то вы не можете взять настоящаго положенія вещей…
«И откуда, значитъ, эта скаредность у него? — разсуждалъ про себя старикъ, понуривъ голову. — Изъ сомовскаго-то рода, кажись, никогда скаредовъ не было. Строгъ былъ Данило Борисовичъ, а ужъ на что щедръ — одну Анисью Никитичну какъ наградилъ… да и вообще.. А этотъ… Сладкаго куска жаль, значитъ, дать ребенку. Самъ не ѣстъ и ему не даетъ. „Это вы, говоритъ, только всякою дрянью готовы набивать желудокъ ребенка…“ У него вѣдь на все, значитъ, резоны свои есть… Вотъ вчера-то Боренька расплакался даже, увидавъ леденецъ. Розовый какой-то, въ нашей лавкѣ на окнѣ, ну, и захотѣлось, значитъ, конфеты, а и леденецъ-то какой, давно засахарился весь, мухами за лѣто засиженъ. Оно, конечно, дитя, значитъ, не понимаетъ, видитъ, конфетка, но ѣлъ ихъ давно, ну, и давай ему, благо знаетъ, что вкусъ-то конфеты сладкій. Такъ, Боже мой, чего не наговорилъ мнѣ, значитъ, Леонидъ Николаевичъ за то, что я купилъ леденецъ!.. Не своихъ-то денегъ, значитъ, и то жаль!.. И суровъ-суровъ съ младенцемъ! Наклеилъ ему буквы, значитъ, на деревяжки и требуетъ, чтобы дитя малое заучило всѣ, да по порядку складывало, да читало… Я говорю: „гдѣ же, значитъ, такому младенцу учиться?“ — „Да это же, говоритъ, та же игра“. Хороша игра, коли за нее, значитъ, бранятъ! Знаю я эту игру! Вотъ я и старъ, а читаю-то какъ? И съ очками — черезъ пень колоду валю. Не очень-то разыграться, значитъ, тутъ…»
Хуже всего бывало въ тѣ минуты, когда Михаилъ Матвѣевичъ заставалъ Бореньку одного, и тотъ, прижавшись головкой къ старику, тихо-тихо начиналъ плакать, не умѣя даже объяснить, о чемъ онъ плачетъ: о томъ ли, что къ нему не идутъ папа и мама, о томъ ли, что ему не даютъ сластей и игрушекъ, о томъ ли, что складывать кубики ему вовсе не весело, или просто о томъ, что къ Леониду Николаевичу нельзя вотъ такъ прижаться головкой, какъ къ дядѣ Мишѣ, и что Леонидъ Николаевичъ не умѣетъ даже говорить съ ребенкомъ, какъ не умѣетъ говорить и съ Михаиломъ Матвѣевичемъ.
«И что это Прасковья Михайловна-то не пишетъ?» — тревожно думалось Михаилу Матвѣевичу, и онъ подзывалъ къ себѣ четырнадцатилѣтняго Сашутку, шустраго внука Анисьи Никитичны, и въ десятый разъ разспрашивалъ его:
— Да ты такъ-ли, Сашутка, адресъ-то на письмѣ Прасковьѣ Михайловнѣ написалъ?
— Да такъ, дѣдушка, такъ… Ея превосходительству Прасковьѣ Михайловнѣ Хрущовой…
И мальчикъ бойко наизусть цитировалъ адресъ. — Такъ, такъ! — говорилъ задумчиво Михаилъ Матвѣевичъ, слушая Сашутку. — Теперь отвѣтъ давно долженъ бы придти… Адресъ-то въ письмѣ не забылъ проставить, какъ отвѣтъ-то написать?
— Не забылъ! И на конвертѣ адресъ былъ. Заказнымъ вѣдь послали, — рапортовалъ Сашутка.
— И то правда: заказнымъ! — вздыхалъ старикъ, раздумывая.
И начинались у него думы о томъ, достаточно ли почтительно и трогательно написалъ подъ его диктовку Сашутка это письмо. Кажется, ужъ на что почтительнѣе и трогательнѣе! Не даромъ бились они съ этимъ письмомъ цѣлыхъ четыре дня. Семь потовъ съ нихъ сошло! Писали, перечитывали, поправляли, переписывали, то гдѣ-нибудь лишній разъ «ваше превосходительство» прибавятъ, то сдѣлаютъ лишнюю ссылку на всевидящее око Господне… Было тутъ и «припадаю къ стопамъ вашимъ», и «рабъ недостойный», и «въ слезахъ утопающій», и вообще все такое, что непремѣнно слѣдуетъ писать въ просьбѣ. Особенно же чувствительно вышло описаніе, «какъ Анна Николаевна, на одрѣ смертномъ, въ заблужденіяхъ своихъ принесши покаяніе Господу, испрашивала слезно только прощеніе у своей тетеньки, праведницы, всѣми чтимой, и молила ее мысленно не забыть и не оставить безъ крова и хлѣба дитё ея малое, въ сиротствѣ своемъ погибнуть долженствующее…» Самъ Михаилъ Матвѣевичъ каждый разъ, когда ему перечитывалъ Сашутка мѣста въ письмѣ о смерти Анны Николаевны и сиротствѣ Бореньки, не могъ удержаться отъ слезъ.
«И что это она не отвѣчаетъ? Кажись, ужъ она ли не богобоязненная душа!.. Сироту не броситъ!» — разсуждалъ Михаилъ Матвѣевичъ и скорбѣлъ о томъ, что онъ самъ-то не можетъ ѣхать въ Петербургъ. Больно ужъ много сразу потерь будетъ у Бореньки. И отецъ, и мать умерли, и еще онъ уѣдетъ… совсѣмъ, значитъ, огорчить это Бореньку. И безъ того-то онъ худѣеть, сердечный, не по днямъ, а но часамъ… словно воскъ таетъ… Еще бы, голодаетъ, голубчикъ!..
XI.[править]
Стояла уже давно зима, когда въ домѣ Анисьи Никитичны произошло особенное смятеніе. Изъ Петербурга пришли сперва извѣстія, что дѣло Трофимова, Мессинга, Маломыгина и Василія назначено къ слушанію въ судѣ, а потомъ прибылъ изъ столицы одинъ изъ ея родственниковъ съ вѣстями объ окончаніи дѣла. На судѣ Трофимова не было, такъ какъ онъ за мѣсяцъ до слушанія дѣла скончался; Мессингъ былъ безусловно обвиненъ, Маломыгинъ былъ тоже обвиненъ, но ему дали снисхожденіе, Хлюстину же вынесли оправдательный приговоръ… Но оправдательный приговоръ не могъ уже быть особенно радостнымъ событіемъ для семьи. Правда, пятно съ чести Василія было снято, но долгое слѣдствіе, долгое безпокойство, долгая растерянность этого человѣка деревни, попавшаго въ водоворотъ столичной жизни, сказались самымъ печальнымъ образомъ. Сколько можно было навредить себѣ, столько онъ и навредилъ. Его таскали на допросы, и онъ, наивно думая, что спастись можно не чистосердечными показаніями, а только деньгами, бросалъ ихъ направо и налѣво совсѣмъ постороннимъ людямъ, въ сущности только вредя себѣ, усиливая подозрѣнія: «хочетъ откупиться — значитъ, виноватъ». Считать же его соумышленникомъ Трофимова и Мессинга могли уже потому, что не только самъ Маломыгинъ далъ ему денегъ послѣ его показанія о томъ, что онъ призналъ, въ видѣнной ими въ извѣстномъ мѣстѣ женщинѣ, Людмилу Гавриловну, но что онъ потребовалъ и еще денегъ, когда Маломыгинъ сталъ ему жаловаться, что Мессингъ ихъ надулъ и обсчиталъ: «самъ получилъ рубли, а имъ гроши даль», съ «усышкой», значить, «расплатился». Эта «усышка» не давала покоя Василію, и, подталкиваемый алчностью простого рабочаго и торговаго человѣка, онъ, получившій совершенно даромъ первую награду отъ Мессинга, сталь вмѣстѣ съ Маломыгинымъ требовать еще денегъ, наивно говоря при этомъ: «за этакое-то дѣло да гроши! тысячами тутъ пахнетъ». Слѣдователи косо взглянули на это обстоятельство и подозрѣвали, что и онъ состоялъ въ шайкѣ. Прибѣгая къ помощи разныхъ дѣльцовъ, ловящихъ рыбу въ мутной водѣ, совѣщаясь съ ними по трактирамъ и портернымъ, Василій не только запустилъ свои дѣла, но и запилъ. Человѣкъ основательный, какъ его звали, пока онъ шелъ торною дорогой мелкой торгашеской наживы съ узкимъ ходячимъ принципомъ въ основѣ дѣятельности «копеечка рубль бережетъ» и съ смутнымъ сознаніемъ въ душѣ, что «наукой все произойти можно», ради чего онъ и обучалъ дѣтей въ гимназіяхъ, онъ, встрѣтивъ на пути неожиданныя препятствія въ видѣ «уголовнаго дѣла» и «ссылки въ Сибирь», превратился вдругъ въ того темнаго деревенскаго человѣка, который совершенно теряется передъ властями, законами, тюрьмами и судами и часто погибаетъ, какъ какой-нибудь ничтожный муравей, сразу отрѣзанный отъ своей трудовой дѣятельности неожиданно хлынувшимъ между нимъ и его муравьиной кучей потокомъ. Никто не упрекалъ Василія, никто не называлъ его простофилей и дуракомъ, когда пріѣхавшій изъ Петербурга родственникъ разсказывалъ, что Василій шибко запилъ, въ дѣлахъ запутался и въ разоръ разорился, дѣтей даже изъ гимназіи взялъ; напротивъ того, всѣ просто и искренно соглашались, что «запьешь тутъ», «разоришься тутъ», что «до ученья ли тутъ», и посылали уже прямо проклятья по адресу всѣхъ виновниковъ этого дѣла, прибавляя одну и ту же фразу:
— Имъ что! Имъ все, какъ съ гуся вода!
Цѣлые вечера посвящались скорбнымъ разсказамъ и философствованіямъ на тему «кошкѣ игрушка, а мышкѣ слезки».
Посреди этого мрачнаго настроенія семьи настроеніе Михаила Матвѣевича было еще болѣе мрачнымъ. Изъ-за него, голубчика, Николая Даниловича, вся семья Василія до погибели дошла, но этимъ не должна была ограничиться бѣда: погибнетъ еще и Боренька ненаглядный, потому что голубчикъ Николай Даниловичъ, не тѣмъ онъ будь помянутъ, о своемъ удовольствіи думалъ, а ребеночка своего бросилъ на голодъ, на холодъ. Старикъ терялъ голову, придумывая, какъ спасти мальчика отъ Леонида Николаевича, когда онъ неожиданно узналъ въ одинъ прекрасный день, что Леонидъ Николаевичъ для окончательнаго устройства дѣлъ по наслѣдству собирается ѣхать въ Петербургъ и хочетъ взять съ собой Борю. Это былъ тяжелый ударъ для Михаила Матвѣевича.
Старикъ немедленно отправился въ Леониду Николаевичу, разгорячился и даже рѣзко попрекнулъ Леонида Николаевича, что тотъ ничего не сказалъ ему о предстоящемъ отъѣздѣ. Но Леонидъ Николаевичъ по своей привычкѣ только пренебрежительно пожатъ плечами и совершенно резонно замѣтилъ:
— Да развѣ я, Михаилъ Матвѣевичъ, обязанъ вамъ отдавать отчетъ о томъ, что я намѣренъ дѣлать?
И тутъ же, видя, что на минуту забывшійся передъ нимъ старикъ растерялся, болѣе ласковымъ тономъ сказалъ:
— Вѣрно, потому сорвалось у васъ это съ языка, что пришло на мысль, что вы могли не проститься съ Борей передъ его отъѣздомъ?.. Да, вѣдь? Эхъ вы, чудакъ, чудакъ! Ну, не простились бы и слава Богу! Избавили бы ребенка отъ лишнихъ слезъ. Онъ и безъ того у насъ порядочная плакса! Нельзя же вмѣсто бодрыхъ работниковъ воспитывать плаксивыхъ бабъ… Вы и теперь постарайтесь поговорить съ нимъ просто и не давайте понять, что онъ разстается съ вами…
— Да мы, значитъ, и не разстаемся, Леонидъ Николаевичъ! — вдругъ сорвалось съ языка точно чѣмъ свыше осѣненнаго Михаила Матвѣевича, и онъ даже просіялъ.
Вотъ-то счастье: теперь онъ самъ побываетъ у Прасковьи Михайловны!
Леонидъ Николаевичъ съ удивленіемъ взглянулъ на него.
— Я тоже, значитъ, по своимъ дѣламъ въ Петербургъ ѣду, — сказалъ старикъ.
— По своимъ дѣламъ? — спросилъ Леонидъ Николаевичъ, недовѣрчиво и зорко глядя на него и какъ бы стараясь угадать его замыселъ.
— Да, тоже надо, значитъ, позаботиться, нельзя ли тамъ свои старыя кости на покой устроить, — совралъ старикъ, боясь проговориться, зачѣмъ онъ ѣдетъ. — Сначала хотѣлъ черезъ мѣсяцъ, значить, ѣхать, а теперь…
— Когда же вы ѣдете? — спросилъ Сомовъ.
— Да съ вами, съ вами, сударь…. Можетъ, еще понадоблюсь Боренькѣ… Въ дорогѣ-то съ дитятей труднѣе вамъ будетъ, чѣмъ здѣсь…
— Ну, обо мнѣ-то вы не безпокойтесь, — сухо сказахъ Леонидъ Николаевичъ.
— Да я не о васъ вовсе, сударь, а все же, значить, о Боренькѣ, — не удержался отъ рѣзкаго тона старикъ.
«Господи, счастье-то какое посылаешь Ты, Отецъ нашъ Владыко!» — шепталъ онъ, не по лѣтамъ быстро собираясь въ путь. — «И за Боренькой присмотрю, значитъ, въ пути, и самъ Прасковью Михайловну повидаю, въ ножкахъ у ней вываляюсь, а упрошу спасти ребеночка, ясочку моего, голубя чистаго».
Старикъ и плакалъ, и смѣялся, и осѣнялся крестнымъ знаменіемъ, возвращаясь домой…
Какое счастье было для него, когда онъ на жесткой скамьѣ вагона третьяго класса устроилъ теплое и мягкое ложе для своего Бореньки и могъ безсонно просидѣть всю ночь около него, спящаго сладкимъ сномъ. Леонидъ Николаевичъ отъ времени до времени просыпался и, видя, что старикъ, точно безцѣнный кладъ, оберегаетъ своего Бореньку, передумалъ тысячу думъ и о томъ, какъ въ неразвитыхъ людяхъ часто развивается чисто собачья, слѣпая, безсмысленная и часто вредная привязанность къ кому бы то ни было, и о томъ, что старики или дѣлаются безсердечными, черствыми и жесткими эгоистами, или впадаютъ чуть не въ дѣтство, становятся слезливо-сентиментальными и тошнотворно-притворными, и о томъ, что ему еще долго придется противодѣйствовать этому глупому старику, умѣющему только баловать и портить мальчика, и потакать всѣмъ порокамъ мальчика, привитымъ къ нему глупымъ воспитаніемъ, избалованности, привередливости, лѣности, неумѣнью быть самостоятельнымъ и бабьей плаксивости. Онъ не помнилъ себя въ этомъ возрастѣ, но ему теперь въ полуснѣ казалось, что онъ вовсе не былъ такимъ, что онъ всегда самъ одѣвался, всему самъ научился, до всего дошелъ самъ, всегда былъ бодръ и серьезенъ, стоя выше всѣхъ окружавшихъ его людей, и этотъ бодрый и серьезный мальчикъ — не то онъ самъ, но то Боря — снился ему всю ночь подъ грохотъ колесъ желѣзнодорожнаго поѣзда и, когда онъ просыпался съ болью въ плоской впалой груди, онъ мысленно давалъ себѣ обѣщаніе:
— Я его такимъ и сдѣлаю въ деревнѣ, только бы этотъ выжившій изъ ума старикъ удалился поскорѣе въ богадѣльню…
XII.[править]
— Не принимаетъ, никого не принимаетъ! Больна, больнымъ больнешенька! — пояснилъ выходящимъ какъ бы изъ могилы голосомъ «походя спящій» Ѳома своему старому пріятелю Михаилу Матвѣевичу, трижды облобызавшись съ нимъ, а затѣмъ усѣвшись за чай.
— Больна-то давно ли? — громко допрашивалъ Михаилъ Матвѣевичъ своего немного тугого на ухо собесѣдника.
Они сидѣли въ уютной, казенно, но хорошо обставленной комнатѣ Ѳомы въ квартирѣ Прасковьи Михайловны Хрущовой, жившей все тамъ же, гдѣ она жила и прежде, въ концѣ Шпалерной.
— Давно, давно захворала! — говорилъ Ѳома, не помнившій ни дней, ни чиселъ. — Оченно давно!
— Съ того съ самаго дня, какъ получили ваше письмо, Михаилъ Матвѣевичъ, — вмѣшалась въ бесѣду Капитолина Андреевна, старая служанка Хрущовой. — Получили письмо утромъ, весь день ровно въ туманѣ проходили, а къ вечеру начался жаръ и слегли. Очень сильно огорчило извѣстіе-- о смерти Анны Николаевны. Еще бы! родная племянница была и непрощенною умерла. Сперва въ безпамятствѣ и онѣмѣніи все находилась наша Прасковья Михайловна, а теперь, слава Богу, полегчало немного, послѣ причастія: и память какъ будто вернулась, и пониманіе…
— Повидать бы мнѣ ее очень хотѣлось, — сказалъ Михаилъ Матвѣевичъ и вздохнулъ.
— По дѣлу какому-нибудь? — спросила Капитолина Андреевна пытливо.
— Какія у меня, значитъ, дѣла! — отвѣтилъ старикъ, махнувъ рукою, и подумалъ: «знаю я тоже васъ, такъ вы и допустите, если скажу, что по дѣлу».
Онъ вздохнулъ.
— Старъ становлюсь, хотѣлось, значитъ, поклониться старой барынѣ; тоже не изъ чужихъ господъ, а изъ своихъ…
— А что мальчикъ-то Анны Николаевны? — полюбопытствовала Капитолина Андреевна, зорко глядя на Михаила Матвѣевича.
Онъ принялъ совсѣмъ равнодушный видъ.
— Ничего, живетъ теперь съ братомъ; призналъ его Леонидъ Николаевичъ, — отвѣтилъ онъ.
— Чудакъ онъ у васъ, ровно не въ себѣ, — замѣтила Капитолина Андреевна.
— Все о людяхъ заботится, какъ бы, значитъ, имъ лучше было, — сказалъ Михаилъ Матвѣевичъ и, опять вздыхая, началъ разспрашивать, нельзя ли хоть глазкомъ взглянуть на Прасковью Михайловну.
— Никакъ нельзя теперь, потому запрещено тревожить… вотъ развѣ когда соборовать будутъ на этой недѣлѣ, такъ можно будетъ придти… Всѣхъ пускать будутъ… И сама она желаетъ того, и батюшка нашъ, отецъ Сергѣй, говорить: «пусть, говоритъ, всѣ помолятся вмѣстѣ съ больною»… вчера даже списокъ подъ ея диктовку я составляла, кого оповѣстить изъ родныхъ и знакомыхъ… еле говоритъ еще, а всѣхъ вспомнила…
Камеръ-юнгфера — Капитолина Андреевна горничной никогда не называла себя — съ умиленіемъ вздохнула.
— Вотъ ужъ истинно строгой праведницей жила и умереть праведницей Господь, вѣрно, сподобитъ. И пріобщалась, и духовную составила еще до болѣзни, говорятъ, всѣмъ отписала, и служащимъ, и на церковь, и по монастырямъ, — теперь дай Господи только пособоровать…
— Да, о душѣ-то теперь, Капитолина Андреевна, рѣдко люди думаютъ… послѣ насъ что будетъ, значитъ, до этого никому нѣтъ дѣла, хоть трава не расти, — вздохнулъ Михаилъ Матвѣевичъ и задумался все о томъ же, о чемъ онъ не переставалъ думать все это время.
«Господи, помоги хоть недѣлю Прасковьѣ Михайловнѣ еще прожить, чтобы хоть какъ-нибудь она устроила судьбу Бореньки», — думалось ему.
И въ этихъ думахъ онъ уже плохо понималъ, что говорили ему и Ѳома, и Капитолина Андреевна, разспрашивавшіе его объ общихъ знакомыхъ, кумовьяхъ и крестовыхъ братьяхъ. Слава Богу, сомовскіе-то люди не чужіе хрущовскимъ, всѣ перероднившись да перекумившись! Но старикъ жилъ ужъ только тѣмъ днемъ, когда ему удастся увидѣть Прасковью Михайловну и припасть губами къ ея рукамъ, прося спасти Бореньку. Какъ она спасетъ его, какъ отниметъ у Леонида Николаевича, въ какое заведеніе пристроитъ — онъ этого не зналъ: онъ только чувствовалъ, что она сдѣлаетъ барина изъ него, а не мужика сѣраго, не сапожника-пьяницу. Еще бы! вѣдь это и ея кровь, Анна-то Николаевна родной ея сестры дочь была, а не кто-нибудь съ улицы. Если чужихъ въ духовной попомнила да монастыри одѣлила, такъ ужъ ребеночка-то, родной племянницы сынка, по міру не пуститъ, чай, и по закону всѣ ея деньги должны бы къ Аннѣ Николаевнѣ перейти… Старикъ чувствовалъ, что у него мутится въ головѣ отъ мыслей, которыхъ онъ не можетъ осилить, которыя «выше его ума…»
День соборованія Прасковьи Михайловны выдался на славу, а зимнее утро было ясное и солнечное, какъ бы передъ наступленіемъ весны. Просторная гостиная Прасковьи Михайловны съ бѣлою мягкою мебелью, обитою когда-то розоватымъ, а теперь совсѣмъ выгорѣвшимъ блѣднымъ штофомъ, была вся залита свѣтомъ солнца, хотя въ ней и были опущены бѣлыя шторы. При эхомъ бѣломъ свѣтѣ было какъ-то странно видѣть толпу нарядныхъ людей въ свѣтлыхъ платьяхъ, въ парадныхъ мундирахъ, стоящихъ съ затепленными восковыми свѣчами. Всѣ эти люди хранили благоговѣйное молчаніе, безмолвно осѣнялись крестнымъ знаменіемъ и полукругомъ стояли около кресла больной. На этомъ длинномъ креслѣ-кушеткѣ, утопая въ бѣлыхъ подушкахъ, полулежала совершенно сѣдая и высохшая, казавшаяся скелетомъ, обтянутымъ кожею, старуха. Ея жидкіе волосы и широкія брови были точно изъ серебра, ротъ совершенно ввалился, такъ какъ у нея не было ни одного зуба, грудь и станъ уже не поддерживались корсетомъ, все опало, съежилось и сгорбилось; краски смылись, все поддѣльное и фальшивое отбросилось, и восьмидесятилѣтняя руина являлась настоящей руиной. Она трясущейся, почти прозрачной рукою держала тоже зажженную свѣчу, едва слышно, но, видимо, въ полной памяти повторяя вслѣдъ за священниками и стоящей въ комнатѣ толпою слугъ слова псалма и молитвъ. «Господи, услышь молитву мою, вонми моленію моему, — звучали тихо отдѣльныя фразы въ воздухѣ: — не вниди въ судъ съ рабомъ Твоимъ… не оправдается передъ Тобою ни единъ изъ живущихъ…» Елеосвященіе совершалось торжественно, соборомъ. Служило семь священниковъ, дьяконъ, дьячокъ. Въ переднемъ углу гостиной стоялъ столъ съ блюдомъ сухой пшеницы, сосудъ съ елеемъ, смѣшаннымъ съ виномъ, стручки, обернутые на концахъ хлопчатою бумагой, семь зажженныхъ свѣчей, крестъ и Евангеліе… Вслѣдъ за окончаніемъ пѣнія началось освященіе елея и чтеніе Евангелія и затѣмъ самое помазаніе елеемъ. Кое-гдѣ въ комнатѣ слышались легкія всхлипыванія, особенно когда на больную, послѣ помазанія елеемъ, какъ на мертвую, священники налагали раскрытое Евангеліе. У всѣхъ присутствующихъ среди молитвъ невольно мелькала мысль: выдержитъ ли больная длинный и тяжелый обрядъ? Капитолина Андреевна, стоявшая около больной на колѣняхъ, была какъ бы на стражѣ, чтобы во-время оказать свои услуги, если что случится. Въ этомъ какъ бы отпѣваніи заживо было что-то мрачно-торжественное… Но вотъ старичокъ, старшій священникъ, совершилъ послѣдній актъ обряда и поздравилъ больную. Свѣчи уже потухли, въ комнатѣ распространился легкій чадъ, смѣшавшійся съ клубами ладана. Вслѣдъ за священниками къ умирающей старухѣ стали подходить присутствующіе во время елеосвященія родные и знакомые, поздравляя ее и желая ей здоровья. Всѣ цѣловали ей руку и съ умиленіемъ взглядывали на этого живого мертвеца. Она, повидимому, узнавала всѣхъ и съ ясной улыбкой смотрѣла на подходящихъ съ сознаніемъ, что она совершила до послѣдней мелочи свой христіанскій долгъ. За родными и знакомыми послѣдовали слуги. Она привѣтливо смотрѣла на нихъ, служившихъ ей вѣрой и правдой по десяткамъ лѣтъ, не забытыхъ ею и въ ея посмертныхъ распоряженіяхъ. Вдругъ ея улыбка исчезла, и глаза больной какъ-то тревожно остановились на комъ-то.
Этотъ кто-то, подъ гребенку остриженный, худощавый старикъ съ сѣдыми баками, тихо и осторожно, кошачьей походкой, точно подкрадываясь къ добычѣ, подходилъ къ ней. Когда онъ уже былъ почти около нея, она безсознательно, съ ужасомъ замахала дрожащею рукою, точно отстраняя отъ себя страшный призракъ. Въ головѣ молніей мелькнула мысль о томъ, что она обо всемъ подумала, что будетъ послѣ насъ, и о судьбѣ близкихъ людей, и о своей душѣ, примирившейся съ Богомъ, и забыла только простить, выгнанную ею и теперь уже лежащую въ могилѣ, племянницу и спасти ея ни въ чемъ не повинное дитя.
— Поздравляю васъ, ваше превосходительство, — раздался осторожный шопотъ Михаила Матвѣевича, и старикъ, опустившись на колѣни, сталъ ловить руку больной, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ.
Но глаза больной все больше и больше расширялись, уже безцѣльно смотря въ пустое пространство, пальцы рукъ еще какъ-то нервно дрожали, какъ бы слабо отмахиваясь отъ чего-то, и вдругъ онъ совершенно ясно разслышалъ полное ужаса восклицаніе:
— Мальчикъ!.. Мальчикъ!..
Потомъ голова больной откинулась назадъ съ открытымъ ртомъ и выраженіемъ смертельнаго ужаса въ глазахъ. Руки упали вдоль тѣла, какъ плети…
— Умерла! — шопотомъ сказалъ кто-то.
Михаила Матвѣевича съ трудомъ подняли съ пола… Когда этотъ согбенный, убитый горемъ старикъ выходилъ изъ квартиры Прасковьи Михайловны Хрущовой, онъ былъ неузнаваемъ, у него уже не было ни надеждъ, ни упованій. Онъ только тупо сознавалъ, что и ему не долго жить, что и Боренька, ангелъ Божій, едва ли проживетъ долго — уморитъ его Леонидъ Николаевичъ.