Деревня, в которой родился маленький Николай, была самая обыкновенная деревня. Нельзя сказать, чтобы она лежала в лесу, в степи, а тем менее в горах или у моря, потому что моря там никакого не было, леса и луга чередовались в приятной последовательности, а холмы были такие милые и весёлые, что вы бы их никак не назвали горами. Ведь горы, вы сами знаете, это когда скала лезет на скалу, камень на камень, будто всё черти переворочали, никаких рощ на них не растёт, а сидят только тучи, да орлы. И люди на горах живут сердитые, неразговорчивые и непослушные.
А в нашей деревне жили самые обыкновенные люди. Были, конечно, там и непослушные, и обманщики, и плуты, но в общем народ был весёлый и любезный. Но если и были там непослушные люди, то, во всяком случае, не маленький Николай. Он даже не плакал, когда родился, а уж это полагается всем детям, особенно в рассказах. Конечно, покуда тебя пеленают, очень трудно быть непослушным: куда положат, там и лежи, никуда не уйдёшь; что бы в рот ни сунули, то и соси; по и потом, когда уж он стал ходить и даже когда на него надели штаны, из задней прорешки которых всегда торчала рубашка, его послушание не уменьшалось; а слушаться ему было кого, потому что родители его очень скоро умерли, а командовать ребёнком, — это такая из родительских обязанностей, принять которую на себя найдётся всегда много охотников. Чтобы вымыть, накормить ребёнка — так это нет, а воспитывать дитя, т. е. кричать на него, давать ему подзатыльников — всякому лестно.
Так и помыкали маленьким Николаем все, кому было не лень.
И всех он слушался, был мальчиком тихим и послушным. Это, конечно, не значит, что у него не было собственных желаний и мнений, но ведь это его дело, никого не касалось. Что ему приказывали, он исполнял, чего же больше? Одного только он никак не мог исполнить, это — успевать в учении.
Он не был ленивым, но был какой-то беспонятливый на ученье. Побились с ним, побились и отдали пастуху в подпаски. Так и щёлкал кнутом Николай целый день на коров, а в полдень, съевши хлеб и лесной земляники, или спал вверх животом, или смотрел, как бабочки перелетали с цветка на цветок. Шёл ему тогда 15-й год, и все думали, что, когда старый пастух умрёт, его заменит Николай. Он был мальчик крепкий и приземистый, лоб у него был низкий и тёмные неподвижные глаза. Посмотреть на него — сказал бы, что он тупой упрямец, а между тем он оставался всё таким же послушным малым. Скажут ему: Николай, принеси ведро воды, — несёт; или: — наруби мне дров — рубит; сделай то, сделай другое — всё делает. Ещё у него была одна привычка, от которой его никак не могли отучить, это — всегда говорить правду. Из-за этой своей привычки немало пришлось ему вынести побоев. Спросит у него какой нибудь парень: — Не видел ли ты, Николай, где Берта? — В овраге с Петром сидит. — Ну, конечно, Пётр сейчас Николая бить.
А если его подучат говорить неправду, ещё хуже выйдет. Спросят его: не видел ли ты, Николай, Берты?
— В лесу грибы берёт.
— Одна?
— Одна. — А ты правду говоришь?
— Нет, неправду.
— А где же она?
— Не могу сказать.
— Почему?
— Не велели.
— Кто не велел?
— Пётр не велел.
Значит, опять Николаю потасовку — и от Петра, и от Павла. Дураком его нельзя было счесть, но и в умные не запишешь.
В ту пору король, которому принадлежала Николаева деревня, вёл войну с соседями. Вначале жители даже не знали, что война, потому что это их нисколько не касалось; так же они сеяли, жали, косили, коров доили, рожали, женились и помирали, а что там, где-то кровь проливали, от этого не очень расстраивались. За это их винить нельзя: ведь довелись и нам с вами утром в газетах прочитать, что в Бразилии город провалился, где из горы огонь выхлестнуло, где корабли ко дну идут, сербы с болгарами друг друга съели без остатка, или в нашем городе столько давятся, топятся, травятся, режутся, — всё это вас расстроит, конечно, меньше, чем муха попавшая в ваш кофей. Может быть, это очень скверно, но уж так люди устроены. Так что нечего удивляться на жителей той деревни, где Николай пас стада. Но когда они услышали, что ближайший город взят и сожжён, что враги идут к той крепости, где заперся король, что пут их лежит как раз через нашу деревню, что деревни, отстоящие вёрст на 60, сожжены врагами, что не сегодня — завтра гости пожалуют к ним, мужчин переколотят, обидят женщин, вытопчут поля, дома сожгут и угонят скот, тогда они забеспокоились, стали точить вилы, серпы и косы, а часть убежала в лес.
Хотя моря около нашей деревни и не было, но версты за 3 протекала большая, широкая река, около которой часто паслись стада. Однажды на рассвете Николай увидел двух всадников, которые, переезжая мост, говорили между собой:
— Перебежчики нас обманули, скрыв существование этого моста, где мы гораздо удобнее можем переправиться, чем через тот далёкий брод.
Потом они скрылись в лесу, не заметив притаившегося Николая. Николай никому не сказал ни слова о том, что он видел, а стащил на деревне большую пилу и ночью подпилил столбы, на которых держался мост, так что, когда враги всею тяжестью лошадей, солдат, пушек и повозок вступили на подпиленный мост, последний рухнул и все очутились в воде. С криком и ругательствами враги отступили к тому броду, который им был указан лазутчиками и гибель нашей деревни отсрочилась дня на три. Но несмотря ни на какие отсрочки, то что должно совершиться — совершается; так и родное селение пастуха не избегло своей участи.
При том участь её была, как две капли воды, похожа на участь других деревень, потому что, хотя её жителям она и казалась центром мира, но на всякий посторонний взгляд она была самая обыкновенная деревня, о существовании которых узнаётся только, если около неё случайно произойдёт какое-либо кровопролитное сражение или, если в ней родится великий человек, что бывает, может быть, раз в 500 лет. Конечно, может прославиться такое местечко и капризом поэта, поместившего туда своих героев, но жители этого местечка даже не будут знать, что название их прихода читается элегантными дамами Парижа. Итак, нашу деревню, самую обыкновенную, постигла обычная участь таких деревень в военное время. Мы даже сознательно не говорили названия этой деревни, хотя его и знаем, потому что всё равно, после этих строк, оно нам не нужно. А важно нам только то, что наш Николай не был убит как мужчина, ни вытоптан как поля, ни сожжён как дома, ни обесчещен как женщины, а был угнан как скот, который он пас. Дело в том, что ещё не доходя до деревни, вражеские конники захватили Николая и повели с собой, думая, что он будет им указывать лесные тропинки.
До своего селения ему не пришлось этого делать, а потом, видя его послушание и старательность, к нему привыкли, а тут пришёл конец войне и Николая вместе с обозом увезли в чужую страну; всё было бы не плохо, если б ни его привычка говорить всегда правду. Пользуясь свободой, он бродил по всему лагерю, а когда его спрашивали, он говорил без утайки, что видел и слышал.
Покуда это касалось низших чинов, Николая только колотили, но когда он стал рассказывать правду про полковников и генералов, то его обвинили в клеветнических доносах и посадили в тюрьму, а посадивши в тюрьму, о нём забыли, потому что он больше но беспокоил своими рассказами.
Итак:
|
„Было всё очень просто |
как говорит один современный поэт. Николай спокойно сидел в тюрьме, вероятно, находя, что его жизнь мало чем изменилась. Но и дальше случилось нечто похожее на то, что описывает тот же поэт. Там королева в башне у моря играла Шопена и полюбила пажа. У нас же моря не было, Шопена никто не играл, вместо башни была тюрьма, вместо пажа подпасок и вместо королевы — дочь тюремщика. Позвольте! Какое же тут сходство? А сходство в том, что дочь тюремщика полюбила Николая. Мы не спорим, что башня, море, Шопен, королева и паж — всё это гораздо поэтичнее, но ведь мы же и пишем не стихи, а простую деревенскую историю и потом уверяю, что дочь тюремщика была нисколько не хуже королевы. Даже не только не хуже, а гораздо лучше. Она была такая беленькая, что всякий бы подумал, что она выскочила из английской книжки иллюстрированного перевода Андерсеновых сказок.
Это, конечно, дело вкуса, но мне дочь тюремщика очень нравится. Да, ведь вы же её совсем не знаете? Значит, она была беленькая и тоненькая, с заплетёнными косичками и зелёными глазками. Ей было 15 лет и одета она была в костюм того времени, к которому угодно будет читателю приурочить историю. Для Элизы же это решительно всё равно, потому что она как душенька „во всех нарядах хороша“, хоть бы в водолазном костюме.
Конечно, чистоте их любви много способствовало то обстоятельство, что Николай всё время сидел за решёткой, а Элиза гуляла по двору.
Они даже не могли поцеловаться, потому что окно Николая находилось в 4-м этаже.
Так как для того, чтобы звуки нежного Элизина голоса долетали до Николая, дочери тюремщика нужно было говорить очень громко, почти кричать, то их объяснения скоро сделались известными другим людям и любовь их открылась. Тут Элизу посадили в её горнице, а об Николае вспомнили. Его, оказывается, так основательно позабыли, что даже позабыли причины, по каким он был заключён в тюрьму. А так как он был в неё заключён вскоре после военного времени, когда королевские дела не вполне были приведены в порядок, без особенного суда и следствия, то никаких письменных документов, доказывающих его вину, не сохранилось.
Когда королю доложили об этом, он долго тёр лоб, — вспоминая, наконец, воскликнул:
— Самого Николая я помню: это — тот пастух, которого мы забрали при походе на соседей. А что он сделал, я решительно не помню. Наверное, какой-нибудь вздор. Свою курицу вместо чужой украл, или что-нибудь в таком роде.
После таких слов, даже те вельможи, которые смутно помнили, за что был посажен Николай, не осмелились этого высказать, потому что король гордился отменною памятью, великодушными делами и острыми словами. К последним он причислял и вышеупомянутую свою речь, так что было неудобно соваться в его решения. А король, довольный началом, продолжал: — я скоро собираюсь вести войну с тою же страною и Николай может быть нам полезен. Что же касается до того, что он полюбил Элизу, это его частное дело и никакого государственного преступления тут нет. Если отец девушки согласен, то, я думаю, ничто не мешает их браку.
Но отец девушки был не только несогласен, а, наоборот, отказал наотрез. Тогда король сказал: предоставь это дело мне, я поговорю с Николаем и даю тебе слово, что через три дня он и думать позабудет о твоей дочери.
Король так говорил потому, что кроме того он гордился убедительною силою своих разговоров. Он считал, что стоит ему, как Сократу, поговорить полчаса о гороховом супе, или варёных бобах, — и он убедит кого-угодно изменить родине, переменить веру или разлюбить любимого до сих пор.
Потому главный тюремщик не противоречил, поклонился и вышел, а к королю привели Николая. Тогда между ними произошёл следующий разговор:
— Ты Николай?
— Николай.
— Почему же ты Николай?
— Потому что меня так назвали.
— А если б тебя назвали Петром?
— Тогда бы я назывался Петром.
— У тебя изменился бы нос или уши от этого?
— Не думаю.
— Что же ты полагаешь, если б тебя звали Павлом, тебя бы солнце больше пекло?
— И этого не полагаю.
— Ведь, если б ты умел печь булки, ты бы назывался булочник?
— Справедливо.
— Почему же ты тогда упорствуешь в любви к Элизе?
— Я не упорствую.
— Что ж ты делаешь?
— Я просто люблю её.
— Королю нужно повиноваться!
— Следует.
— Ну, так как же?
— Я не знаю.
— Отец Элизы за тебя не выдаст.
— Это его дело.
— И ты Элизы больше никогда не увидишь.
— Ну, что ж делать?
— Разве тебе это будет приятно?
— Я не говорю этого.
— Да ты знаешь ли, что ты сейчас делаешь?
— Разговариваю с королём.
— А кто так ещё разговаривал?
— Я не знаю. Вероятно, немало несчастных людей так разговаривает.
— Это называется сократический диалог.
— Всё может быть.
— А Сократ был величайшим мудрецом.
— Тем лучше для него.
— Так вот ты и чувствуй.
— Теперь, когда ты мне сказал, буду чувствовать.
— Так как же тебе не стыдно?
— Я не знаю, чего мне стыдиться, я ничего не сделал.
— Ведь ты делаешь зло отцу девушки, мне и самой Элизе.
— Я вообще ничего не делаю. Как же я могу делать зло?
— Мы все расстраиваемся от твоей любви.
— Если б я не говорил о своей любви, о ней никто бы не знал. Если вас расстраивают мои слова, я не буду говорить — вот и всё.
Тогда король обрадовался и крикнул тюремщика.
Что я тебе говорил? Стоит умному человеку пять минут поговорить, как он может убедить в чём угодно. Вот Николай уже забыл и думать о твоей дочери.
Тогда тюремщик обратился к пастуху:
— Это правда, что ты разлюбил Элизу?
— Нет, неправда. Я её люблю.
Тут вступился король и закричал на Николая:
— Ах ты такой сякой, ты же мне обещал, что не будешь говорить о своей любви!
— Зачем же вы меня спрашиваете?
Король тюремщика успокоил и Николая оставили на свободе, стараясь только о том, чтоб он не имел случая видеться с девушкой, которую уверили, что Николай её разлюбил. Элиза не очень этому поверила и всё искала удобной минуты, чтоб спросить об этом у Николая самой. Однажды, выйдя за дворцовые ворота, она увидела Николая, сидящим на скамейке и спросила его:
— Это правда, Николай, что ты меня разлюбил?
— Нет, неправда, я люблю тебя по-прежнему.
— Почему ж ты избегал со мною встреч?
— Мне так велели король и твой отец.
Элиза с громким плачем бросилась в свой дом, кинулась на постель и до ночи прорыдала. Когда отец подходил к её двери, она не пускала его, крича: „Пошёл вон, злой человек! Вы меня разлучили с милым Николаем, хотели меня обмануть, что он меня не любит, а он меня любит по-прежнему. Я вот сию минуту возьму да умру, и все узнают, что ты виновник моей смерти“.
Конечно, Элиза нисколько не умерла, а король призвал Николая и говорит ему:
— Что ж ты наделал? Ведь ты дал мне слово, что не будешь говорить о своей любви?
— А зачем она меня спрашивает? Я сам не говорил.
Король пожевал губами и говорит:
— Всё-таки тупой ты парень, друг мой! И хоть послушный, но тебе надо давать самые подробные указания. А то живо с тобой в беду влетишь. Так вот слушай хорошенько, что я тебе скажу! Когда бы Элиза тебя не спрашивала насчёт любви, ты отвечай ей, что ты её терпеть не можешь. Или нет, этому она не поверит. Лучше скажи ей, что питаешь к ней самые хорошие дружеские чувства, а полюбил другую. Такие ответы бывают всегда наиболее тягостны и легче всего исцеляют от любви. Скоро во дворце будет праздник, ты не скучай, веселись, не избегай Элизы, а то она подумает, что ты её всё ещё любишь, а протанцуй с ней вальса три и веди разговоры самые обыкновенные.
Всё вышло, как но писанному и когда после второго вальса, выйдя по аллее, освещённой разноцветными фонариками на лужайку, откуда видно было, как из-за чёрной купы дерев к чёрному августовскому небу, шипя, взлетали ракеты, рассыпаясь яркими звёздами, Элиза спросила Николая:
— Вы веселы сегодня, мой друг! — Может, слова моего отца не были лишены справедливости? — то Николай спокойно ответил:
— Я вас терпеть не могу, или лучше сказать, я питаю к вам самые дружеские чувства, но люблю другую женщину. Это ответ наиболее тягостный и легче всего исцеляет от любви.
Если б Элиза дослушала до конца Николаевы слова, конечно, она поняла бы, что искренняя речь не может быть так построена. Но дело в том, что первая половина фразы так поразила её в самое сердце, что она не слышала окончания, а только, побледнев при пёстрой розсыпи ракет, пролепетала:
— Неужели это правда?
— Нет, это неправда.
— Значит вы любите меня?
— Я вас терпеть не могу, или лучше сказать, я питаю к вам самые дружеские чувства… и Николай повторил целиком свой первый ответ.
Теперь Элиза выслушала его до конца и, рассмеявшись произнесла:
— Какие странности вы говорите, мой друг. Можно подумать, что вы выучили диктант наизусть. Конечно, сегодня праздник, все шутят, но не могу но сказать, что ваша шутка не очень милая. Я знаю, что вы меня любите, не так ли?
— Я вас терпеть не могу или лучше сказать, я питаю…
Тут уж Элиза не смеялась, а постояв минуту молча, вдруг опрометью пустилась по аллее, подобрав платье, и громко крича:
— Боже мой, Николай сошёл сума!
Король и отец Элизы были довольны послушанием пастуха. Они даже подумали, что Николай не только поступает, по и чувствует, как им угодно.
Король призвал его к себе и говорит:
— Вот видишь, друг мой, как хорошо всё устроилось. Элиза погоревала немного и забыла тебя, ты тоже успокоился, а мне и моему тюремщику доставил большое удовольствие.
— Я Элизу люблю, — отвечает Николай.
— Ну, об этом, мы, кажется, условились не разговаривать. Да и потом, раз твоя любовь ничем не выражается, каково же её значение?
— Это важно для меня самого, для Господа Бога, который читает в сердцах и для всех тех, кто смотрит не только на то, что я делаю или что я говорю, а обращает внимание на меня самого и мою душу.
Король видит, что начинается какой-то продолжительный разговор и говорит:
— Ну, хорошо, хорошо. Об этом мы после обеда побеседуем. А теперь мы очень тобою довольны. И, наградив, отпустил Николая.
Хотя Николай никому не говорил больше про свою любовь, однако, он очень скучал и худел не по дням, а по часам.
Король снова призвал его и говорит:
— Нельзя же так, мой друг! На что ты стал похож? Ходишь, будто вчерашний день потерял.
— Мне очень скучно, — отвечает Николай.
— Что за вздор, какое там скучно! А ты скажи сам себе, что тебе весело, — вот тебе и будет весело. А что касается до того, что ты худеешь, так ты, верно, нездоров. Я к тебе пришлю своих медиков. Они живо тебя поправят.
Николай поклонился и вышел, а потом переломил себя и сделался прежним Николаем.
Все на него смотрели и радовались, какой он послушный. А что он думал и чувствовал, — это никого не касалось.
Между тем, он не только не переставал любить Элизы, дочери тюремщика, но кроме того, начал очень тосковать о родине. А тут как раз король затеял снова воевать с Николаевыми земляками, а самого Николая захотел сделать одним из своих генералов, так как считал его хорошо знающим страну и человеком очень послушным. Когда он сообщил об этом Николаю, тот отвечал, что никак не может принять такого назначения, потому что не хочет идти против своих братьев.
— Какой вздор! Какие там у тебя братья? Наверное, и знакомые-то все перемёрли. Ты теперь наш. Ведь наша страна очень похожа на твою прежнюю родину, у нас даже языки сходственные, я в сущности и завоевать-то её потому хочу, чтоб не было путаницы, чтоб бедных школьников не мучить, нужно и о них подумать такое-то царство, такое-то государство, а все одно на другое похожи. Так уж пусть будет всё одно моё королевство, гораздо проще. Вот если бы я с неграми, или китайцами полез воевать, было бы глупо, а тут даже никто и не разберёт, кто кого бьёт. А потом, вот что я тебе ещё скажу: для умного человека там родина, где ему хорошо живётся. Ты человек не глупый, живётся тебе у нас хорошо, значит, ты наш. Делайся моим генералом и больше никаких.
— Нет, я этого никак не могу сделать. У меня там родимая колокольня.
— Дай мне немного с делами управиться, я тебе десять родимых колоколен устрою.
— Нет, я всё-таки не могу. Вы уж меня увольте.
Тут король страшно раскричался и сказал, что, если Николай не пойдёт на войну, он его не повесит, не казнит, а приставит к нему 10 человек, которые бы передвигали ему ноги, поднимали руки, заставляли стрелять, а всё-таки генералом он у него будет.
Николай знал, что король человек очень упрямый и на своём всегда поставит, поэтому он не допустил, чтоб другие передвигали ему ноги, и изъявил согласие исполнить волю короля, думая, что раз он будет один, тем более генералом, ему будет легче придумать, как бы так поступить, чтобы и братьев не убивать и короля не сердить.
Покуда они шли походом, всё было очень хорошо, но как только дело дошло до первого сражения, Николай, вместо того, чтоб давать распоряжения, пошёл ночью в неприятельский лагерь и отдался им в плен, уверяя, что он Николай из такой-то деревни. Так как сражение происходило очень далеко от той деревни и Николая никто не знал, то ему не поверили, приняли за шпиона, посадили в тюрьму и по военному времени приговорили повесить.
— Да поймите же, что я Николай, ваш же пастух.
Но его никто не слушал и послали к нему старенького священника, чтоб исповедовать перед смертью. Ему Николай всё рассказал, какой он был послушный, и что из этого выходило. Старик выслушал и говорит:
— Ты, конечно, совершенно прав. Что касается внешних поступков, то всегда нужно быть послушным, потому что, во-первых это нисколько не важно, во-вторых, это не возбуждает никаких распрей. Затем, это не касается твоей души, которая только одна и нужна Господу Богу и которую нужно хранить свободной и незапятнанной. И, наконец, потому, что люди сильные всегда могут принудить тебя сделать, что им хочется. А душу твою принудить никто не может, если ты твёрд. Это и есть настоящая свобода; напрасно только ты всем врал из послушания.
— Я никого не обманывал, говоря то, чего им хотелось. Если меня спрашивали, правду ли я говорю, я всегда говорил, что нет. Неужели, может счесться на обманщика человек, которому прикажут говорить про сосну, что это журавль, а то, мол, тебя выпорют. Да сделайте ваше одолжение, журавль, так журавль. Ведь сам-то я знаю, что это сосна. Между-тем, когда я говорил правду, то меня или били, или сажали в тюрьму, или не верили, как вы теперь. Я говорил неправду только тогда, когда меня к этому принуждали или могли принудить. При том, никогда этой неправды за правду не выдавал, а просто произносил те буквы, которых от меня требовали, потому что всегда, когда человек говорит неправду по принуждению, не веря сам в неё и никого не желая уверить, он ничего другого не делает, как если бы он произносил слово безразличное, напр., „инфузория“. Если же другие на этом утверждении, заведомо для них ложном, но приятном, стали что-либо строить, это уж было бы дело их глупости. Вот если бы я действительно разлюбил Элизу, действительно пошёл бы против своих братьев, а не изображал по принуждению одну видимость этих поступков, тогда бы я покривил душою. Я же этого никогда не делал и вины за собою в этом не чувствую.
Старик прослушал и говорит:
— Может, ты и прав. Но врать всё-таки не хорошо. Конечно, грехи твои тебе отпускаются, но вот что я ещё хотел сказать тебе, дитя моё:
— Может быть, ты думаешь, что я расскажу военачальникам твою исповедь, что ты действительно наш Николай и тебя помилуют, так ты на это не надейся, потому что и мне всё равно никто не поверит в военное время, а во-вторых, мы, священники не имеем права открывать того, что нам говорят на духу; это очень мудрое правило. Подумай, сколько злодеев нам каются; если бы мы обо всём болтали, то мы бы уж не священники были, а на манер Шерлока Холмса. Так всё и хорошее, и дурное в себе носим. Это не так легко, ты не думай. А меня прости как Бог тебя простит.
— Я ни на что и не рассчитывал, — ответил Николай.
А наутро его повесили.
