Деревня, въ которой родился маленькій Николай, была самая обыкновенная деревня. Нельзя сказать, чтобы она лежала въ лѣсу, въ степи, а тѣмъ менѣе въ горахъ или у моря, потому что моря тамъ никакого не было, лѣса и луга чередовались въ пріятной послѣдовательности, а холмы были такіе милые и веселые, что вы бы ихъ никакъ не назвали горами. Вѣдь горы, вы сами знаете, это когда скала лѣзетъ на скалу, камень на камень, будто все черти переворочали, никакихъ рощъ на нихъ не растетъ, а сидятъ только тучи, да орлы. И люди на горахъ живутъ сердитые, неразговорчивые и непослушные.
А въ нашей деревнѣ жили самые обыкновенные люди. Были, конечно, тамъ и непослушные, и обманщики, и плуты, но въ общемъ народъ былъ веселый и любезный. Но если и были тамъ непослушные люди, то, во всякомъ случаѣ, не маленькій Николай. Онъ даже не плакалъ, когда родился, а ужъ это полагается всѣмъ дѣтямъ, особенно въ разсказахъ. Конечно, покуда тебя пеленаютъ, очень трудно быть непослушнымъ: куда положатъ, тамъ и лежи, никуда не уйдешь; что бы въ ротъ ни сунули, то и соси; по и потомъ, когда ужъ онъ сталъ ходить и даже когда на него надѣли штаны, изъ задней прорѣшки которыхъ всегда торчала рубашка, его послушаніе не уменьшалось; а слушаться ему было кого, потому что родители его очень скоро умерли, а командовать ребенкомъ, — это такая изъ родительскихъ обязанностей, принять которую на себя найдется всегда много охотниковъ. Чтобы вымыть, накормить ребенка — такъ это нѣтъ, а воспитывать дитя, т.-е. кричать на него, давать ему подзатыльниковъ — всякому лестно.
Такъ и помыкали маленькимъ Николаемъ всѣ, кому было не лѣнь.
И всѣхъ онъ слушался, былъ мальчикомъ тихимъ и послушнымъ. Это, конечно, не значитъ, что у него не было собственныхъ желаній и мнѣній, но вѣдь это его дѣло, никого не касалось. Что ему приказывали, онъ исполнялъ, чего-же больше? Одного только онъ никакъ не могъ исполнить, это — успѣвать въ ученьи.
Онъ не былъ лѣнивымъ, но былъ какой-то безпонятливый на ученье. Побились съ нимъ, побились и отдали пастуху въ подпаски. Такъ и щелкалъ кнутомъ Николай цѣлый день на коровъ, а въ полдень, съѣвши хлѣбъ и лѣсной земляники, или спалъ вверхъ животомъ, или смотрѣлъ, какъ бабочки перелетали съ цвѣтка на цвѣтокъ. Шелъ ему тогда 15-й годъ, и всѣ думали, что, когда старый пастухъ умретъ, его замѣнитъ Николай. Онъ былъ мальчикъ крѣпкій и приземистый, лобъ у него былъ низкій и темные неподвижные глаза. Посмотрѣть на него — сказалъ-бы, что онъ тупой упрямецъ, а между тѣмъ онъ оставался все такимъ же послушнымъ малымъ. Скажутъ ему: Николай, принеси ведро воды, — несетъ; или: — наруби мнѣ дровъ — рубитъ; сдѣлай то, сдѣлай другое — все дѣлаетъ. Еще у него была одна привычка, отъ которой его никакъ не могли отучить, это — всегда говорить правду. Изъ за этой своей привычки немало пришлось ему вынести побоевъ. Спроситъ у него какой нибудь парень: — Не видѣлъ ли ты, Николай, гдѣ Берта? — Въ оврагѣ съ Петромъ сидитъ. — Ну, конечно, Петръ сейчасъ Николая бить.
А если его подучатъ говорить неправду, еще хуже выйдетъ. Спросятъ его: не видѣлъ ли ты, Николай, Берты?
— Въ лѣсу грибы беретъ.
— Одна?
— Одна. — А ты правду говоришь?
— Нѣтъ, неправду.
— А гдѣ же она?
— Не могу сказать.
— Почему?
— Не велѣли.
— Кто не велѣлъ?
— Петръ не велѣлъ.
Значитъ, опять Николаю потасовку — и отъ Петра, и отъ Павла. Дуракомъ его нельзя было счесть, но и въ умные не запишешь.
Въ ту пору король, которому принадлежала Николаева деревня, велъ войну съ сосѣдями. Вначалѣ жители даже не знали, что война, потому что это ихъ нисколько не касалось; такъ же они сѣяли, жали, косили, коровъ доили, рожали, женились и помирали, а что тамъ, гдѣ-то кровь проливали, отъ этого не очень разстраивались. За это ихъ винить нельзя: вѣдь довелись и намъ съ вами утромъ въ газетахъ прочитать, что въ Бразиліи городъ провалился, гдѣ изъ горы огонь выхлестнуло, гдѣ корабли ко дну идутъ, сербы съ болгарами другъ друга съѣли безъ остатка, или въ нашемъ городѣ столько давятся, топятся, травятся, рѣжутся, — все это васъ разстроитъ, конечно, меньше, чѣмъ муха попавшая въ вашъ кофей. Можетъ-быть, это очень скверно, но ужъ такъ люди устроены. Такъ что нечего удивляться на жителей той деревни, гдѣ Николай пасъ стада. Но когда они услышали, что ближайшій городъ взятъ и сожженъ, что враги идутъ къ той крѣпости, гдѣ заперся король, что путъ ихъ лежитъ какъ разъ черезъ нашу деревню, что деревни, отстоящія верстъ на 60 сожжены врагами, что не сегодня — завтра гости пожалуютъ къ нимъ, мужчинъ переколотятъ, обидятъ женщинъ, вытопчутъ поля, дома сожгутъ и угонятъ скотъ, тогда они забезпокоились, стали точить вилы, серпы и косы, а часть убѣжала въ лѣсъ.
Хотя моря около нашей деревни и не было, но версты за 3 протекала большая, широкая рѣка, около которой часто паслись стада. Однажды на разсвѣтѣ Николай увидѣлъ двухъ всадниковъ, которые, переѣзжая мостъ, говорили между собой:
— Перебѣжчики насъ обманули, скрывъ существованіе этого моста, гдѣ мы гораздо удобнѣе можемъ переправиться, чѣмъ черезъ тотъ далекій бродъ.
Потомъ они скрылись въ лѣсу, не замѣтивъ притаившагося Николая. Николай никому не сказалъ ни слова о томъ, что онъ видѣлъ, а стащилъ на деревнѣ большую пилу и ночью подпилилъ столбы, на которыхъ держался мостъ, такъ что, когда враги всею тяжестью лошадей, солдатъ, пушекъ и повозокъ вступили на подпиленный мостъ, послѣдній рухнулъ и всѣ очутились въ водѣ. Съ крикомъ и ругательствами враги отступили къ тому броду, который имъ былъ указанъ лазутчиками и гибель нашей деревни отсрочилась дня на три. Но несмотря ни на какія отсрочки, то что должно совершиться — совершается; такъ и родное селеніе пастуха не избѣгло своей участи.
При томъ участь ея была, какъ двѣ капли воды, похожа на участь другихъ деревень, потому что, хотя ея жителямъ она и казалась центромъ міра, но на всякій посторонній взглядъ она была самая обыкновенная деревня, о существованіи которыхъ узнается только, если около нея случайно произойдетъ какое-либо кровопролитное сраженіе или, если въ ней родится великій человѣкъ, что бываетъ, можетъ быть, разъ въ 500 лѣтъ. Конечно, можетъ прославиться такое мѣстечко и капризомъ поэта, помѣстившаго туда своихъ героевъ, но жители этого мѣстечка даже не будутъ знать, что названіе ихъ прихода читается элегантными дамами Парижа. Итакъ, нашу деревню, самую обыкновенную, постигла обычная участь такихъ деревень въ военное время. Мы даже сознательно не говорили названія этой деревни, хотя его и знаемъ, потому что все равно, послѣ этихъ строкъ, оно намъ не нужно. А важно намъ только то, что нашъ Николай не былъ убитъ какъ мужчина, ни вытоптанъ какъ поля, ни сожженъ какъ дома, ни обезчещенъ какъ женщины, а былъ угнанъ какъ скотъ, который онъ пасъ. Дѣло въ томъ, что еще не доходя до деревни, вражескіе конники захватили Николая и повели съ собой, думая, что онъ будетъ имъ указывать лѣсныя тропинки.
До своего селенія ему не пришлось этого дѣлать, а потомъ, видя его послушаніе и старательность, къ нему привыкли, а тутъ пришелъ конецъ войнѣ и Николая вмѣстѣ съ обозомъ увезли въ чужую страну; все было-бы не плохо, еслибъ ни его привычка говорить всегда правду. Пользуясь свободой, онъ бродилъ по всему лагерю, а когда его спрашивали, онъ говорилъ безъ утайки, что видѣлъ и слышалъ.
Покуда это касалось низшихъ чиновъ, Николая только колотили, но когда онъ сталъ разсказывать правду про полковниковъ и генераловъ, то его обвинили въ клеветническихъ доносахъ и посадили въ тюрьму, а посадивши въ тюрьму, о немъ забыли, потому что онъ больше но безпокоилъ своими разсказами.
Итакъ:
|
„Было все очень просто |
какъ говоритъ одинъ современный поэтъ. Николай спокойно сидѣлъ въ тюрьмѣ, вѣроятно, находя, что его жизнь мало чѣмъ измѣнилась. Но и дальше случилось нѣчто похожее на то, что описываетъ тотъ же поэтъ. Тамъ королева въ башнѣ у моря играла Шопена и полюбила пажа. У насъ же моря не было, Шопена никто не игралъ, вмѣсто башни была тюрьма, вмѣсто пажа подпасокъ и вмѣсто королевы — дочь тюремщика. Позвольте! Какое же тутъ сходство? А сходство въ томъ, что дочь тюремщика полюбила Николая. Мы не споримъ, что башня, море, Шопенъ, королева и пажъ — все это гораздо поэтичнѣе, но вѣдь мы же и пишемъ не стихи, а простую деревенскую исторію и потомъ увѣряю, что дочь тюремщика была нисколько не хуже королевы. Даже не только не хуже, а гораздо лучше. Она была такая бѣленькая, что всякій бы подумалъ, что она выскочила изъ англійской книжки иллюстрированнаго перевода Андерсеновыхъ сказокъ.
Это, конечно, дѣло вкуса, но мнѣ дочь тюремщика очень нравится. Да, вѣдь вы же ея совсѣмъ не знаете? Значитъ, она была бѣленькая и тоненькая, съ заплетенными косичками и зелеными глазками. Ей было 15 лѣтъ и одѣта она была въ костюмъ того времени, къ которому угодно будетъ читателю пріурочить исторію. Для Элизы же это рѣшительно все равно, потому что она какъ душенька „во всѣхъ нарядахъ хороша“, хоть бы въ водолазномъ костюмѣ.
Конечно, чистотѣ ихъ любви много способствовало то обстоятельство, что Николай все время сидѣлъ за рѣшеткой, а Элиза гуляла по двору.
Они даже не могли поцѣловаться, потому что окно Николая находилось въ 4-мъ этажѣ.
Такъ какъ для того, чтобы звуки нѣжнаго Элизина голоса долетали до Николая, дочери тюремщика нужно было говорить очень громко, почти кричать, то ихъ объясненія скоро сдѣлались извѣстными другимъ людямъ и любовь ихъ открылась. Тутъ Элизу посадили въ ея горницѣ, а объ Николаѣ вспомнили. Его, оказывается, такъ основательно позабыли, что даже позабыли причины, по какимъ онъ былъ заключенъ въ тюрьму. А такъ какъ онъ былъ въ нее заключенъ вскорѣ послѣ военнаго времени, когда королевскія дѣла не вполнѣ были приведены въ порядокъ, безъ особеннаго суда и слѣдствія, то никакихъ письменныхъ документовъ, доказывающихъ его вину, не сохранилось.
Когда королю доложили объ этомъ, онъ долго теръ лобъ, — вспоминая, наконецъ, воскликнулъ:
— Самого Николая я помню: это — тотъ пастухъ, котораго мы забрали при походѣ на сосѣдей. А что онъ сдѣлалъ, я рѣшительно не помню. Навѣрное, какой-нибудь вздоръ. Свою курицу вмѣсто чужой укралъ, или что-нибудь въ такомъ родѣ.
Послѣ такихъ словъ, даже тѣ вельможи, которые смутно помнили, за что былъ посаженъ Николай, не осмѣлились этого высказать, потому что король гордился отмѣнною памятью, великодушными дѣлами и острыми словами. Къ послѣднимъ онъ причислялъ и вышеупомянутую свою рѣчь, такъ что было неудобно соваться въ его рѣшенія. А король, довольный началомъ, продолжалъ: — я скоро собираюсь вести войну съ тою же страною и Николай можетъ быть намъ полезенъ. Что же касается до того, что онъ полюбилъ Элизу, это его частное дѣло и никакого государственнаго преступленія тутъ нѣтъ. Если отецъ дѣвушки согласенъ, то, я думаю, ничто не мѣшаетъ ихъ браку.
Но отецъ дѣвушки былъ не только несогласенъ, а, наоборотъ, отказалъ наотрѣзъ. Тогда король сказалъ: предоставь это дѣло мнѣ, я поговорю съ Николаемъ и даю тебѣ слово, что черезъ три дня онъ и думать позабудетъ о твоей дочери.
Король такъ говорилъ потому, что кромѣ того онъ гордился убѣдительною силою своихъ разговоровъ. Онъ считалъ, что стоитъ ему, какъ Сократу, поговорить полчаса о гороховомъ супѣ, или вареныхъ бобахъ, — и онъ убѣдитъ кого-угодно измѣнить родинѣ, перемѣнить вѣру или разлюбить любимаго до сихъ поръ.
Потому главный тюремщикъ не противорѣчилъ, поклонился и вышелъ, а къ королю привели Николая. Тогда между ними произошелъ слѣдующій разговоръ:
— Ты Николай?
— Николай.
— Почему же ты Николай?
— Потому что меня такъ назвали.
— А еслибъ тебя назвали Петромъ?
— Тогда бы я назывался Петромъ.
— У тебя измѣнился бы носъ или уши отъ этого?
— Не думаю.
— Что же ты полагаешь, еслибъ тебя звали Павломъ, тебя бы солнце больше пекло?
— И этого не полагаю.
— Вѣдь, еслибъ ты умѣлъ печь булки, ты бы назывался булочникъ?
— Справедливо.
— Почему же ты тогда упорствуешь въ любви къ Элизѣ?
— Я не упорствую.
— Что-жъ ты дѣлаешь?
— Я просто люблю ее.
— Королю нужно повиноваться!
— Слѣдуетъ.
— Ну, такъ какъ же?
— Я не знаю.
— Отецъ Элизы за тебя не выдастъ.
— Это его дѣло.
— И ты Элизы больше никогда не увидишь.
— Ну, что-жъ дѣлать?
— Развѣ тебѣ это будетъ пріятно?
— Я не говорю этого.
— Да ты знаешь-ли, что ты сейчасъ дѣлаешь?
— Разговариваю съ королемъ.
— А кто такъ еще разговаривалъ?
— Я не знаю. Вѣроятно, немало несчастныхъ людей такъ разговариваетъ.
— Это называется сократическій діалогъ.
— Все можетъ быть.
— А Сократъ былъ величайшимъ мудрецомъ.
— Тѣмъ лучше для него.
— Такъ вотъ ты и чувствуй.
— Теперь, когда ты мнѣ сказалъ, буду чувствовать.
— Такъ какъ же тебѣ не стыдно?
— Я не знаю, чего мнѣ стыдиться, я ничего не сдѣлалъ.
— Вѣдь ты дѣлаешь зло отцу дѣвушки, мнѣ и самой Элизѣ.
— Я вообще ничего не дѣлаю. Какъ же я могу дѣлать зло?
— Мы всѣ разстраиваемся отъ твоей любви.
— Еслибъ я не говорилъ о своей любви, о ней никто бы не зналъ. Если васъ разстраиваютъ мои слова, я не буду говорить — вотъ и все.
Тогда король обрадовался и крикнулъ тюремщика.
Что я тебѣ говорилъ? Стоитъ умному человѣку пять минутъ поговорить, какъ онъ можетъ убѣдить въ чемъ угодно. Вотъ Николай уже забылъ и думать о твоей дочери.
Тогда тюремщикъ обратился къ пастуху:
— Это правда, что ты разлюбилъ Элизу?
— Нѣтъ, неправда. Я ее люблю.
Тутъ вступился король и закричалъ на Николая:
— Ахъ ты такой сякой, ты же мнѣ обѣщалъ, что не будешь говорить о своей любви!
— Зачѣмъ же вы меня спрашиваете?
Король тюремщика успокоилъ и Николая оставили на свободѣ, стараясь только о томъ, чтобъ онъ не имѣлъ случая видѣться съ дѣвушкой, которую увѣрили, что Николай ее разлюбилъ. Элиза не очень этому повѣрила и все искала удобной минуты, чтобъ спросить объ этомъ у Николая самой. Однажды, выйдя за дворцовыя ворота, она увидѣла Николая, сидящимъ на скамейкѣ и спросила его:
— Это правда, Николай, что ты меня разлюбилъ?
— Нѣтъ, неправда, я люблю тебя по-прежнему.
— Почему жъ ты избѣгалъ со мною встрѣчъ?
— Мнѣ такъ велѣли король и твой отецъ.
Элиза съ громкимъ плачемъ бросилась въ свой домъ, кинулась на постель и до ночи прорыдала. Когда отецъ подходилъ къ ея двери, она не пускала его, крича: „Пошелъ вонъ, злой человѣкъ! Вы меня разлучили съ милымъ Николаемъ, хотѣли меня обмануть, что онъ меня не любитъ, а онъ меня любитъ по-прежнему. Я вотъ сію минуту возьму да умру, и всѣ узнаютъ, что ты виновникъ моей смерти“.
Конечно, Элиза нисколько не умерла, а король призвалъ Николая и говоритъ ему:
— Что жъ ты надѣлалъ? Вѣдь ты далъ мнѣ слово, что не будешь говорить о своей любви?
— А зачѣмъ она меня спрашиваетъ? Я самъ не говорилъ.
Король пожевалъ губами и говоритъ:
— Все-таки тупой ты парень, другъ мой! И хоть послушный, но тебѣ надо давать самыя подробныя указанія. А то живо съ тобой въ бѣду влетишь. Такъ вотъ слушай хорошенько, что я тебѣ скажу! Когда бы Элиза тебя не спрашивала насчетъ любви, ты отвѣчай ей, что ты ея терпѣть не можешь. Или нѣтъ, этому она не повѣритъ. Лучше скажи ей, что питаешь къ ней самыя хорошія дружескія чувства, а полюбилъ другую. Такіе отвѣты бываютъ всегда наиболѣе тягостны и легче всего исцѣляютъ отъ любви. Скоро во дворцѣ будетъ праздникъ, ты не скучай, веселись, не избѣгай Элизы, а то она подумаетъ, что ты ее все еще любишь, а протанцуй съ ней вальса три и веди разговоры самые обыкновенные.
Все вышло, какъ но писанному и когда послѣ второго вальса, выйдя по аллеѣ, освѣщенной разноцвѣтными фонариками на лужайку, откуда видно было, какъ изъ-за черной купы деревъ къ черному августовскому небу, шипя, взлетали ракеты, разсыпаясь яркими звѣздами, Элиза спросила Николая:
— Вы веселы сегодня, мой другъ! — Можетъ, слова моего отца не были лишены справедливости? — то Николай спокойно отвѣтилъ:
— Я васъ терпѣть не могу, или лучше сказать, я питаю къ вамъ самыя дружескія чувства, но люблю другую женщину. Это отвѣтъ наиболѣе тягостный и легче всего исцѣляетъ отъ любви.
Если бъ Элиза дослушала до конца Николаевы слова, конечно, она поняла бы, что искренняя рѣчь не можетъ быть такъ построена. Но дѣло въ томъ, что первая половина фразы такъ поразила ее въ самое сердце, что она не слышала окончанія, а только, поблѣднѣвъ при пестрой розсыпи ракетъ, пролепетала:
— Неужели это правда?
— Нѣтъ, это неправда.
— Значитъ вы любите меня?
— Я васъ терпѣть не могу, или лучше сказать, я питаю къ вамъ самыя дружескія чувства… и Николай повторилъ цѣликомъ свой первый отвѣтъ.
Теперь Элиза выслушала его до конца и, разсмѣявшись произнесла:
— Какія странности вы говорите, мой другъ. Можно подумать, что вы выучили диктантъ наизусть. Конечно, сегодня праздникъ, всѣ шутятъ, но не могу но сказать, что ваша шутка не очень милая. Я знаю, что вы меня любите, не такъ ли?
— Я васъ терпѣть не могу или лучше сказать, я питаю…
Тутъ ужъ Элиза не смѣялась, а постоявъ минуту молча, вдругъ опрометью пустилась по аллеѣ, подобравъ платье, и громко крича:
— Боже мой, Николай сошелъ съума!
Король и отецъ Элизы были довольны послушаніемъ пастуха. Они даже подумали, что Николай не только поступаетъ, по и чувствуетъ, какъ имъ угодно.
Король призвалъ его къ себѣ и говоритъ:
— Вотъ видишь, другъ мой, какъ хорошо все устроилось. Элиза погоревала немного и забыла тебя, ты тоже успокоился, а мнѣ и моему тюремщику доставилъ большое удовольствіе.
— Я Элизу люблю, — отвѣчаетъ Николай.
— Ну, объ этомъ, мы, кажется, условились не разговаривать. Да и потомъ, разъ твоя любовь ничѣмъ не выражается, каково же ея значеніе?
— Это важно для меня самого, для Господа Бога, который читаетъ въ сердцахъ и для всѣхъ тѣхъ, кто смотритъ не только на то, что я дѣлаю или что я говорю, а обращаетъ вниманіе на меня самого и мою душу.
Король видитъ, что начинается какой-то продолжительный разговоръ и говоритъ:
— Ну, хорошо, хорошо. Объ этомъ мы послѣ обѣда побесѣдуемъ. А теперь мы очень тобою довольны. И, наградивъ, отпустилъ Николая.
Хотя Николай никому не говорилъ больше про свою любовь, однако, онъ очень скучалъ и худѣлъ не по днямъ, а по часамъ.
Король снова призвалъ его и говоритъ:
— Нельзя-же такъ, мой другъ! На что ты сталъ похожъ? Ходишь, будто вчерашній день потерялъ.
— Мнѣ очень скучно, — отвѣчаетъ Николай.
— Что за вздоръ, какое тамъ скучно! А ты скажи самъ себѣ, что тебѣ весело, — вотъ тебѣ и будетъ весело. А что касается до того, что ты худѣешь, такъ ты, вѣрно, нездоровъ. Я къ тебѣ пришлю своихъ медиковъ. Они живо тебя поправятъ.
Николай поклонился и вышелъ, а потомъ переломилъ себя и сдѣлался прежнимъ Николаемъ.
Всѣ на него смотрѣли и радовались, какой онъ послушный. А что онъ думалъ и чувствовалъ, — это никого не касалось.
Между тѣмъ, онъ не только не переставалъ любить Элизы, дочери тюремщика, но кромѣ того, началъ очень тосковать о родинѣ. А тутъ какъ-разъ король затѣялъ снова воевать съ Николаевыми земляками, а самого Николая захотѣлъ сдѣлать однимъ изъ своихъ генераловъ, такъ какъ считалъ его хорошо знающимъ страну и человѣкомъ очень послушнымъ. Когда онъ сообщилъ объ этомъ Николаю, тотъ отвѣчалъ, что никакъ не можетъ принять такого назначенія, потому что не хочетъ идти противъ своихъ братьевъ.
— Какой вздоръ! Какіе тамъ у тебя братья? Навѣрное, и знакомые-то всѣ перемерли. Ты теперь нашъ. Вѣдь наша страна очень похожа на твою прежнюю родину, у насъ даже языки сходственные, я въ сущности и завоевать-то ее потому хочу, чтобъ не было путаницы, чтобъ бѣдныхъ школьниковъ не мучить, нужно и о нихъ подумать такое-то царство, такое-то государство, а всѣ одно на другое похожи. Такъ ужъ пусть будетъ все одно мое королевство, гораздо проще. Вотъ если бы я съ неграми, или китайцами полѣзъ воевать, было-бы глупо, а тутъ даже никто и не разберетъ, кто кого бьетъ. А потомъ, вотъ что я тебѣ еще скажу: для умнаго человѣка тамъ родина, гдѣ ему хорошо живется. Ты человѣкъ не глупый, живется тебѣ у насъ хорошо, значитъ, ты нашъ. Дѣлайся моимъ генераломъ и больше никакихъ.
— Нѣтъ, я этого никакъ не могу сдѣлать. У меня тамъ родимая колокольня.
— Дай мнѣ немного съ дѣлами управиться, я тебѣ десять родимыхъ колоколенъ устрою.
— Нѣтъ, я все-таки не могу. Вы ужъ меня увольте.
Тутъ король страшно раскричался и сказалъ, что, если Николай не пойдетъ на войну, онъ его не повѣситъ, не казнитъ, а приставитъ къ нему 10 человѣкъ, которые бы передвигали ему ноги, поднимали руки, заставляли стрѣлять, а все-таки генераломъ онъ у него будетъ.
Николай зналъ, что король человѣкъ очень упрямый и на своемъ всегда поставитъ, поэтому онъ не допустилъ, чтобъ другіе передвигали ему ноги, и изъявилъ согласіе исполнить волю короля, думая, что разъ онъ будетъ одинъ, тѣмъ болѣе генераломъ, ему будетъ легче придумать, какъ-бы такъ поступить, чтобы и братьевъ не убивать и короля не сердить.
Покуда они шли походомъ, все было очень хорошо, но какъ только дѣло дошло до перваго сраженія, Николай, вмѣсто того, чтобъ давать распоряженія, пошелъ ночью въ непріятельскій лагерь и отдался имъ въ плѣнъ, увѣряя, что онъ Николай изъ такой-то деревни. Такъ какъ сраженіе происходило очень далеко отъ той деревни и Николая никто не зналъ, то ему не повѣрили, приняли за шпіона, посадили въ тюрьму и по военному времени приговорили повѣсить.
— Да поймите-же, что я Николай, вашъ же пастухъ.
Но его никто не слушалъ и послали къ нему старенькаго священника, чтобъ исповѣдывать передъ смертью. Ему Николай все разсказалъ, какой онъ былъ послушный, и что изъ этого выходило. Старикъ выслушалъ и говоритъ:
— Ты, конечно, совершенно правъ. Что касается внѣшнихъ поступковъ, то всегда нужно быть послушнымъ, потому что, во-первыхъ это нисколько не важно, во-вторыхъ, это не возбуждаетъ никакихъ распрей. Затѣмъ, это не касается твоей души, которая только одна и нужна Господу Богу и которую нужно хранить свободной и незапятнанной. И, наконецъ, потому, что люди сильные всегда могутъ принудить тебя сдѣлать, что имъ хочется. А душу твою принудить никто не можетъ, если ты твердъ. Это и есть настоящая свобода; напрасно только ты всѣмъ вралъ изъ послушанія.
— Я никого не обманывалъ, говоря то, чего имъ хотѣлось. Если меня спрашивали, правду-ли я говорю, я всегда говорилъ, что нѣтъ. Неужели, можетъ счесться на обманщика человѣкъ, которому прикажутъ говорить про сосну, что это журавль, а то, молъ, тебя выпорютъ. Да сдѣлайте ваше одолженіе, журавль, такъ журавль. Вѣдь самъ-то я знаю, что это сосна. Между-тѣмъ, когда я говорилъ правду, то меня или били, или сажали въ тюрьму, или не вѣрили, какъ вы теперь. Я говорилъ неправду только тогда, когда меня къ этому принуждали или могли принудить. При томъ, никогда этой неправды за правду не выдавалъ, а просто произносилъ тѣ буквы, которыхъ отъ меня требовали, потому что всегда, когда человѣкъ говоритъ неправду по принужденію, не вѣря самъ въ нее и никого не желая увѣрить, онъ ничего другого не дѣлаетъ, какъ если бы онъ произносилъ слово безразличное, напр., „инфузорія“. Если-же другіе на этомъ утвержденіи, завѣдомо для нихъ ложномъ, но пріятномъ, стали что-либо строить, это ужъ было-бы дѣло ихъ глупости. Вотъ если бы я дѣйствительно разлюбилъ Элизу, дѣйствительно пошелъ-бы противъ своихъ братьевъ, а не изображалъ по принужденію одну видимость этихъ поступковъ, тогда-бы я покривилъ душою. Я же этого никогда не дѣлалъ и вины за собою въ этомъ не чувствую.
Старикъ прослушалъ и говоритъ:
— Можетъ, ты и правъ. Но врать все-таки не хорошо. Конечно, грѣхи твои тебѣ отпускаются, но вотъ что я еще хотѣлъ сказать тебѣ, дитя мое:
— Можетъ-быть, ты думаешь, что я разскажу военачальникамъ твою исповѣдь, что ты дѣйствительно нашъ Николай и тебя помилуютъ, такъ ты на это не надѣйся, потому что и мнѣ все равно никто не повѣритъ въ военное время, а во-вторыхъ, мы, священники не имѣемъ права открывать того, что намъ говорятъ на духу; это очень мудрое правило. Подумай, сколько злодѣевъ намъ каются; если-бы мы обо всемъ болтали, то мы бы ужъ не священники были, а на манеръ Шерлока Холмса. Такъ все и хорошее, и дурное въ себѣ носимъ. Это не такъ легко, ты не думай. А меня прости какъ Богъ тебя проститъ.
— Я ни на что и не разсчитывалъ, — отвѣтилъ Николай.
А на утро его повѣсили.
