ПОЭТЪ-ПАРТИЗАНЪ,
[править]|
«Вѣкъ Наполеона, коему принадлежу я, — вѣкъ бурный и мятежный, изрыгавшій всесокрушительными событіями, какъ Везувій лавою, но въ пылу которыхъ я пѣлъ, какъ на кострѣ тампліеръ Моло 1), объятый пламенемъ». (Изъ письма Д. В. Давыдова къ H. М. Языкову 11 сентября 1835 г.).
|
1) Орденъ тампліеровъ, учрежденный во время крестовыхъ походовъ, былъ упраздненъ папскою буллою въ 1312 г.; а два года спустя, 11 марта 1314 г., глава этого духовнорыцарскаго общества (гросмейстеръ) Яковъ Молё былъ публично сожженъ на кострѣ.
І.
[править]Когда по цвѣтущей, населенной странѣ проносится ураганъ, ничто не можетъ уже устоять его буйному натиску: съ жилищъ онъ срываетъ крыши, на поляхъ уничтожаетъ жатву, въ лѣсахъ вырываетъ съ корнями вѣковыя деревья.
Война подобна урагану: огромное полчище вооруженныхъ людей, вторгаясь въ чужія владѣнія, безпощадно разоряетъ ни въ чемъ не повинный, мирный край. Такая стихійность непріятельскаго нашествія нѣсколько умѣрилась только во время послѣднихъ европейскихъ войнъ: желѣзнодорожная сѣть, покрывающая весь европейскій континентъ, чрезвычайно облегчаетъ доставку провіанта на мѣсто военныхъ дѣйствій; поэтому непріятель можетъ обойтись уже безъ насильственнаго захвата запасовъ мѣстнаго населенія, который давалъ прежде поводъ къ разграбленію и всякаго другого добра. Что при маломъ числѣ рельсовыхъ путей возможенъ безжалостный разгромъ цѣлой страны непріятелемъ и въ наше просвѣщенное время, — наглядно показываетъ недавняя африканская англобурская война. Для ослабленія и разстройства непріятельской арміи, въ десять разъ сильнѣйшей, бурамъ ничего не оставалось, какъ небольшими летучими партіями, такъ-называемыми партизанскими отрядами, дѣлать внезапные набѣги то здѣсь, то тамъ на цѣпь англійскихъ войскъ, растянувшуюся на тысячу верстъ по всей странѣ. Держа англичанъ въ вѣчномъ страхѣ нападенія, буры не упускали случая разрушать желѣзнодорожную линію, по которой подвозились англичанамъ боевые и съѣстные припасы, и то и дѣло отбивали у нихъ цѣлые транспорты. Въ этомъ-то и заключается разгадка непостижимаго на первый взглядъ явленія, что армія въ 250 тысячъ человѣкъ первостепенной европейской державы въ теченіе двухъ съ половиной лѣтъ не могла справиться съ маленькимъ народомъ простыхъ фермеровъ, пока тѣ сами добровольно не приняли предложенныхъ имъ условій.
У насъ въ Россіи партизаны играли очень видную роль въ Отечественную войну 1812 года, когда желѣзныхъ дорогъ еще не существовало, и потому отступающая изъ Москвы наполеоновская армія вынуждена была везти съ собой весь свой провіантъ и фуражъ въ обозѣ. Съ каждой отбитой нашими партизанами частью этого обоза, растянувшагося на десятки, на сотни верстъ, сами собой распадались, какъ звенья цѣпи, и отдѣльныя части непріятельскаго войска.
Изъ начальниковъ партизанскихъ отрядовъ 1812 года наиболѣе прославились Сеславинъ, Фигнеръ, князь Кудашевъ и Давыдовъ. Въ геніальномъ романѣ графа Л. Н. Толстого «Война и Миръ», въ числѣ второстепенныхъ дѣйствующихъ лицъ, выведенъ удивительно типичный партизанъ Васька Денисовъ. Прототипомъ для него послужилъ, несомнѣнно, поэтъ-партизанъ Денисъ Васильевичъ Давыдовъ, съ которымъ мы теперь и познакомимъ читателей.
II.
[править]Происходя изъ старинной дворянской семьи, Д. В. Давыдовъ родился 16-го іюля 1784 года въ Москвѣ, гдѣ и провелъ первые годы дѣтства. Отецъ его былъ военнымъ, и потому маленькій Денисъ всего охотнѣе игралъ «въ солдатики». Когда ему минуло семь лѣтъ, отецъ, командовавшій кавалерійскимъ полкомъ, стоявшимъ въ селѣ Грушевкѣ, Полтавской губерніи, уступилъ его неотступнымъ просьбамъ и взялъ его къ себѣ въ солдатскую палатку. Здѣсь мальчикъ еще болѣе сроднился съ лагерною жизнью; для него не было большаго удовольствія, какъ скакать верхомъ на казацкой лошади. Девяти лѣтъ ему посчастливилось увидѣть великаго Суворова. Знаменитый полководецъ прибылъ изъ Херсона въ Полтавскую губернію на маневры, и Давыдовъ-отецъ при этомъ случаѣ представилъ ему своихъ двухъ малолѣтнихъ сыновей. Суворовъ благословилъ мальчиковъ, далъ имъ поцѣловать руку и спросилъ старшаго изъ нихъ, Дениса, любитъ ли онъ солдатъ. Денисъ, только и мечтавшій о своемъ «боевомъ полубогѣ», отвѣчалъ восторженно:
— Я люблю графа Суворова; въ немъ все: и солдаты, и побѣда, и слава!
— О, помилуй Богъ, какой удалой! — сказалъ Суворовъ. — Это будетъ военный человѣкъ; я не умру, а онъ уже три сраженія выиграетъ!
Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе должны были произвести эти слова на шустраго мальчугана.
«Маленькій повѣса бросилъ псалтирь (говорится въ его автобіографіи съ полною откровенностью), замахалъ саблею, выкололъ глазъ дядькѣ, проткнулъ шлыкъ нянѣ и отрубилъ хвостъ борзой собакѣ, думая тѣмъ исполнить пророчество великаго человѣка. Розга обратила его къ миру и къ ученію. Но какъ тогда учили! Натирали ребятъ наружнымъ блескомъ, готовя ихъ для удовольствій, а не для пользы общества: учили лепетать пофранцузски, танцовать, рисовать и музыкѣ; тому же учился и Давыдовъ до тринадцатилѣтняго возраста. Тутъ пора было подумать и о будущности: онъ сѣлъ на коня, захлопалъ арапникомъ, полетѣлъ со стаею гончихъ собакъ по мхамъ и болотамъ — и тѣмъ заключилъ свое воспитаніе».
Тринадцати лѣтъ, будучи въ Москвѣ, Денисъ попалъ въ кружокъ воспитанниковъ тамошняго университетскаго пансіона. Благодаря имъ, онъ пристрастился къ поэзіи и принялся самъ кропать стишки, — вначалѣ довольно слабые. Въ 1801 году его снарядили на службу въ Петербургъ, гдѣ и опредѣлили въ кавалергардскій полкъ. «Привязали недоросля нашего къ огромному палашу (трунилъ онъ самъ надъ своимъ маленькимъ ростомъ); опустили его въ глубокіе ботфорты и покрыли святилище поэтическаго его генія мукою и треугольною шляпою».
Двоюродный братъ Дениса, А. М. Каховскій, немало потѣшался надъ малорослымъ «чудовищемъ», особенно же надъ его научнымъ невѣжествомъ.
— Что за солдатъ, братъ Денисъ, — говорилъ онъ, — который не надѣется быть фельдмаршаломъ! А какъ быть тебѣ имъ, когда ты не знаешь ничего изъ того, что необходимо знать штабъ-офицеру?
Самолюбивый Денисъ принялъ это указаніе къ сердцу и во время своихъ досуговъ съ рѣдкимъ рвеніемъ зачитывался военными книгами. Когда же ему приходилось дежурить въ казармахъ, госпиталѣ или эскадронной конюшнѣ, онъ доставалъ изъ кармана карандашъ и записную книжку и сочинялъ какую-нибудь сатиру,.басню или эпиграмму. Наиболѣе удачными изъ его стиховъ этого періода надо считать двѣ басни: «Голова і^.Ноги» и «Рѣка и Зеркало», которыя, однако, могли появиться въ печати только черезъ 70 лѣтъ въ одномъ изъ ученыхъ историческихъ журналовъ.
За свои стихотворныя шалости поэту-кавалер, гарду не разъ приходилось выслушивать замѣчанія отъ начальства, отсиживать подъ арестомъ, а въ 1804 году даже перейти изъ гвардіи въ армію — въ Бѣлорусскій гусарскій полкъ, стоявшій въ Кіевской губерніи. Благодаря только нѣкоторымъ столичнымъ связямъ, ему удалюсь, Два года спустя, попасть опять въ гвардію — въ лейбъ-гусарскій полкъ, только что вернувшійся изъ-подъ Аустерлица. Но новые товарищи Дениса были разукрашены орденами, заслуженными въ походѣ, не могли нахвалиться, своими военными приключеніями и подвигами, а онъ за это самое время въ провинціальной глуши ничего-то не пережилъ, ничѣмъ не отличился! Тутъ пришло извѣстіе, что Наполеонъ снова разбилъ на голову пруссаковъ при Іенѣ.
На выручку союзникамъ долженъ былъ двинуться фельдмаршалъ графъ Каменскій. Вотъ бы къ кому прикомандироваться! Но какъ этого добиться?
По наведенной Денисомъ справкѣ, фельдмаршалъ остановился въ «Сѣверной» гостиницѣ, въ третьемъ этажѣ, въ 9-мъ номерѣ; но тамъ его съ утра до вечера штурмовали цѣлыя колонны титулованныхъ бабушекъ и батюшекъ, тетушекъ и дядюшекъ столичной военной молодежи, порывавшейся также въ дѣйствующую армію. Его, безвѣстнаго офицерика, туда, пожалуй, и не пропустятъ. Попытать развѣ свое счастье ночью? Смѣлость города беретъ!
И вотъ, въ четвертомъ часу ночи, нашъ головорѣзъ нанимаетъ извозчика и подъѣзжаетъ къ «Сѣверной» гостиницѣ. Парадный подъѣздъ закрытъ; но калитка въ воротахъ не заперта. Тихомолкомъ Денисъ проникаетъ во дворъ и чернымъ ходомъ взбирается въ третій этажъ гостиницы. Въ коридорѣ тускло свѣтится фонарь. Кругомъ ни души, тишина. Вотъ и 9-й номеръ. Оттуда, — должно-быть, изъ передней фельдмаршала, --доносится храпъ, — конечно, денщика.
Не постучаться ли? А если фельдмаршалъ уже легъ, заснулъ и, проснувшись отъ стука, разгнѣвается? Въ гнѣвѣ своемъ онъ вѣдь, слышно, необузданъ… Лучше ужъ обождать, когда кто-нибудь пройдетъ къ нему; того и попросить доложить.
Прійдя къ такому рѣшенію, Денисъ спустилъ шинель съ плечъ и остался въ одномъ мундирѣ.
Вдругъ стукнула дверь, и онъ увидѣлъ передъ собой маленькаго, но бодраго на видъ старичка, въ халатѣ, съ повязанной какою-то тряпкой головой и съ огаркомъ въ рукѣ. Господи, Боже мой! да вѣдь это самъ Каменскій!
Старикъ-фельдмаршалъ, повидимому, не менѣе озадаченный, глядѣлъ въ упоръ на незнакомаго ему молодого гусара.
— Кто вы такой, и кого вамъ нужно?
Денисъ сказалъ.
— Пожалуйте за мной.
Они вошли въ спальню фельдмаршала. Когда тутъ Денисъ сталъ объяснять, для чего онъ явился, графъ Каменскій вспылилъ не на шутку.
— Да что это за мученье! Всякій молокососъ просится въ армію! Замучили меня этими просьбами! Да кто вы таковы?
— Поручикъ лейбъ-гусарскаго полка, ваше сіятельство…
— Это-то я вижу! Но фамилію-то свою какъ вы назвали?
— Давыдовъ.
— Какой Давыдовъ?
И что же! Оказалось, что Каменскій хорошо зналъ какъ его отца, такъ и дѣда. Обращеніе его сразу перемѣнилось; онъ съ улыбкой подалъ руку маленькому поручику.
— Ну, хорошо, любезный Давыдовъ. Нынче же разскажу государю все: какъ ты ночью непрощенно ворвался ко мнѣ, и какъ я принялъ тебя, прости, за неблагонамѣреннаго человѣка.
— И попрбсите за меня?
— Все сдѣлаю, что возможно.
Обѣщаніе свое Каменскій сдержалъ и просилъ императора Александра Павловича дать ему Давыдова въ адъютанты. Но государь нашелъ, что тому полезно прослужить еще во фронтѣ, и остался непреклоненъ.
Можно представить себѣ горькое разочарованіе бѣднаго Дениса! Но отчаивался онъ напрасно. Безумный набѣгъ его на фельдмаршала сдѣлалъ его героемъ дня въ столичныхъ гостиныхъ.
— И зачѣмъ вамъ было такъ рисковать? — говорила ему одна изъ вліятельныхъ придворныхъ дамъ, М. А. Нарышкина. — Выбрали бы меня своимъ адвокатомъ, — и желаніе ваше, можетъ-быть, исполнилось бы.
Слова ея не были пустою фразой. Когда вскорѣ послѣ того командиромъ авангарда нашей дѣйствующей арміи былъ назначенъ князь Багратіонъ, Нарышкина замолвила за Давыдова доброе слово, и на другой же день онъ былъ адъютантомъ Багратіона.
Съ открытіемъ въ 1808 году войны со Швеціей, Давыдовъ, подъ начальствомъ знаменитаго Кульнева, командовалъ уже отрядомъ казаковъ въ сѣверной Финляндіи; въ слѣдующемъ году онъ возвратился къ Багратіону, назначенному главнокомандующимъ Задунайскою арміей, и участвовалъ во всѣхъ большихъ сраженіяхъ съ турками; а еще черезъ годъ находился опять въ авангардѣ Кульнева въ Финляндіи. Цѣлый рядъ лѣтъ онъ велъ суровый, кочевой образъ походной жизни, воспѣвая ее охотнѣе всего другого и довольно звучными уже стихами:
«На вьюкѣ въ торокахъ цѣвницу я таскаю;
Она и подъ локтёмъ, она подъ головой;
Межъ конскихъ ногъ позабываю,
Въ пыли, на влагѣ дождевой…
Такъ мнѣ ли ударять въ разлаженныя струны
И пѣть любовь, луну, кусты душистыхъ розъ?
Пусть загремятъ войны перуны,
Я въ этой пѣснѣ виртуозъ!»
III.
[править]Наступилъ роковой 1812 годъ. При первыхъ раскатахъ надвигавшейся на Россію военной грозы, Давыдовъ отказался отъ столь лестнаго для его самолюбія адъютантства при князѣ Багратіонѣ, чтобы самому «понюхать французскаго пороху». Назначенный въ Ахтырскій гусарскій полкъ съ чиномъ подполковника, онъ «нюхалъ порохъ» въ трехъ сраженіяхъ съ наступавшими французами и въ несчетныхъ аванпостныхъ сшибкахъ. Но все это не удовлетворяло его пылкой, необузданной натуры. «Въ ремеслѣ нашемъ тотъ только выполняетъ свой долгъ, — говорилъ онъ, — кто переступаетъ за черту его, не равняется духомъ, какъ плечами, въ шеренгѣ съ товарищами, на все напрашивается и ни отъ чего не отказывается». И, вѣрный этому правилу, вслѣдъ за Бородинскимъ сраженіемъ, гдѣ обаяніе непобѣдимаго до тѣхъ поръ Наполеона было въ первый разъ поколеблено, Давыдовъ черезъ Багратіона обратился съ просьбою къ главнокомандующему всею нашею арміей, князю Кутузову, испытать его на партизанской службѣ. Предложеніе его пришлось какъ нельзя болѣе кстати; самъ онъ успѣлъ уже заявить себя отличнымъ кавалеристомъ и рубакой, и ему тотчасъ дали для партизанскихъ дѣйствій 50 человѣкъ гусаръ и 80 казаковъ, а двѣ недѣли спустя еще 170 казаковъ.
Авангардъ Наполеона еще только подходилъ къ Москвѣ, какъ Давыдовъ съ своимъ летучимъ отрядомъ сталъ уже отбивать въ арьергардѣ цѣлые обозы, тянувшіеся вереницей за главной арміей французовъ на пространствѣ десятковъ верстъ, забирать въ плѣнъ обозный конвой и разсѣивать безначальныя шайки солдатъ-мародеровъ. Шайки эти, рыская по обѣимъ сторонамъ дороги, своими неистовствами наводили на окружныя селенія такой ужасъ, что крестьяне запирали ворота и передъ нашими партизанами, а мужики похрабрѣе выходили къ нимъ навстрѣчу съ кольями, вилами, топорами, а кто и съ ружьемъ. Не легко было Давыдову убѣдить ихъ, что онъ такой же, какъ и они, русскій. Убѣдившись же въ этомъ, крестьяне, съ свойственнымъ русскому народу гостепріимствомъ, угощали своихъ дорогихъ защитниковъ всѣмъ, чѣмъ Богъ послалъ.
— Отчего вы полагали насъ французами? — спрашивалъ крестьянъ Давыдовъ.
— Да вишь, родимый, — отвѣчали они ему, указывая на его нарядный гусарскій ментикъ, — одежа-то твоя больно на ихъ похожа.
— Но развѣ я съ вами не русскимъ языкомъ говорю?
— Мало ли межъ нихъ всякаго сброду! Кто ихъ разберетъ.
И вотъ, чтобы впредь не было уже подобныхъ недоразумѣній, Давыдовъ самъ перерядился въ мужичій кафтанъ, пересталъ бриться, вмѣсто ордена св. Анны навѣсилъ на себя образъ св. Николая Чудотворца и сталъ говорить съ народомъ не иначе, какъ его же простонародною рѣчью.
Своимъ партизанскимъ дѣйствіямъ въ Отечественную войну Давыдовъ велъ обстоятельный дневникъ. Изъ этого дневника видно, что уже въ самый день вступленія Наполеона въ Москву, 2-го сентября, на разсвѣтѣ, Давыдовъ, съ своей малочисленной партіей въ 130 человѣкъ, забралъ въ плѣнъ, въ два пріема, 160 мародеровъ. Вмѣстѣ съ ними былъ захваченъ и весь ихъ обозъ съ награбленнымъ добромъ. Добро это пошло тутъ же въ раздѣлъ между казаками и мѣстными крестьянами; плѣнные же были перевязаны и отправлены, подъ прикрытіемъ изъ 10-ти казаковъ и 20-ти мужиковъ, въ г. Юхновъ, гдѣ были сданы съ рукъ на руки, подъ расписку, предводителю дворянства.
Не желая утомлять читателей перечисленіемъ всѣхъ удалыхъ подвиговъ нашего партизана, которые мало чѣмъ отличались одинъ отъ другого, скажемъ только, что менѣе, чѣмъ въ два мѣсяца (со 2-го сентября по 23-е октября 1812 г.), имъ было такимъ же образомъ, подъ расписку, сдано русскимъ властямъ плѣнныхъ французовъ — 3,560 рядовыхъ и 43 офицера. А сколько непріятелей еще пало отъ казацкихъ пуль, пикъ и саблей!
«Наглость полезнѣе нерѣшительности, называемой трусами благоразуміемъ», было казацкимъ правиломъ Давыдова, и эта «наглость» почти всегда обезпечивала ему успѣхъ. Чтобы заставать непріятеля врасплохъ, онъ держалъ свою партію въ непрерывномъ движеніи, обходя столбовую дорогу лѣсною опушкой и высылая впередъ разъѣздныхъ. Если же непріятельскій отрядъ оказывался слишкомъ сильнымъ и начиналъ одолѣвать, то партизаны, по первому сигналу, разсыпались въ разныя стороны, каждый казакъ скакалъ самъ по себѣ, а затѣмъ пробирался къ общему сборному пункту, напередъ уже условленному, за 10, а то и за 20 верстъ отъ поля битвы. Такъ какъ ночное время было самое удобное для неожиданныхъ нападеній, то партизаны вставали уже въ полночь, обѣдали въ два часа ночи, а въ три часа выступали въ походъ: «взнуздай, садись и пошелъ!»
«…Но едва проглянетъ день,
Каждый по полю порхаетъ;
Киверъ звѣрски набекрень,
Ментикъ съ вихрями играетъ.
„Конь кипитъ подъ сѣдокомъ,
Сабля свищетъ, врагъ валится…
Бой умолкъ — и вечеркомъ,
Снова ковшикъ шевелится“.
(„Пѣсня стараго гусара“.)
При безпрерывныхъ переходахъ партизановъ съ мѣста на мѣсто, еще болѣе ихъ самихъ утомлялись, конечно, ихъ лошади. Поэтому лошадей поочередно разсѣдлывали, а ссадины ихъ промывали и присыпали. Когда же удавалось захватить непріятельскій обозъ, Давыдовъ лучшихъ лошадей изъ-подъ конвойныхъ распредѣлялъ между спѣшенными или худоконными казаками, а остальныхъ раздаривалъ мужикамъ.
Случалось партизанамъ отбивать у французовъ цѣлыми сотнями и русскихъ плѣнныхъ. Изъ числа послѣднихъ Давыдовъ выбиралъ самыхъ здоровыхъ и крѣпкихъ, вооружалъ ихъ французскими ружьями и одѣвалъ во французскіе мундиры, оставляя имъ для примѣты только русскія фуражки. Затѣмъ эти же бывшіе плѣнные конвоировали своихъ прежнихъ конвойныхъ, обращенныхъ въ плѣнныхъ.
Одна изъ боевыхъ пѣсенъ поэта-партизана начинается и кончается припѣвомъ:
„Я люблю кровавый бой!“
Но „кровавый бой“, разжигая звѣрскіе инстинкты, заглушаетъ въ человѣческомъ сердцѣ естественную жалость.
„По случаю ночной атаки, — говорится откровенно въ одномъ мѣстѣ дневника Давыдова, — я велѣлъ брать по возможности менѣе плѣнныхъ, и число убитыхъ равнялось числу плѣнныхъ“. Между тѣмъ въ плѣнъ было взято 2 офицера и 376 рядовыхъ; слѣдовательно, столько же было пристрѣлено и зарублено, чтобы избавиться только отъ обязанности кормить и конвоировать слишкомъ большую партію плѣнныхъ.
Такихъ возмутительныхъ расправъ въ томъ же дневникѣ приведено нѣсколько. Хотя съ тѣхъ поръ протекло безъ малаго сто лѣтъ, но и теперь еще эти беззастѣнчивыя признанія возбуждаютъ въ читателѣ непреодолимый ужасъ передъ озвѣрѣвшимъ авторомъ дневника.
Однако, кровожадный до безпощадности съ вооруженными врагами, Давыдовъ слагалъ гнѣвъ на милость, когда тѣ являлись безобидными, обыкновенными людьми.
Такъ, однажды два казака, взлѣзшіе на высокое дерево, чтобы наблюдать оттуда за непріятелемъ, углядѣли одного французскаго офицера, который шелъ по лѣсной тропинкѣ съ ружьемъ и собакой. Казаки свистомъ подали знакъ товарищамъ, и тѣ не замедлили прискакать и окружить офицера. Тому ничего не оставалось, какъ сдаться. Когда тутъ плѣнника привели къ Давыдову, бѣдняга былъ въ отчаяніи. Онъ оказался полковникомъ 4-го Иллирійскаго полка и нарочно опередилъ свой баталіонъ, чтобы пострѣлять дичи, такъ какъ былъ страстный охотникъ. Песъ при немъ былъ лягавый, и въ ягташѣ у него былъ убитый тетеревъ. Но ружье казаки у него отобрали, тетерева его насадили на пику, а собственный же песъ его, какъ на смѣхъ, преспокойно улегся на казачьей буркѣ! Несчастный полковникъ нервно расхаживалъ взадъ и впередъ, поглядывая то на своего невѣрнаго пса, то на отнятое у него ружье, то на вздернутаго на пику тетерева, и иногда только останавливался, чтобы воскликнуть:
— Malheureuse passion! („Пагубная страсть!“)
Принималъ онъ при этомъ такую театральную позу, восклицалъ съ такимъ драматизмомъ, что партизаны покатывались со смѣху. Въ довершеніе горя храбраго, въ сущности, полковника, вскорѣ подошелъ его баталіонъ и, не имѣя командира, сложилъ оружіе передъ окружившими его казаками.
Въ другой разъ Давыдовъ смилостивился надъ однимъ французскимъ поручикомъ. Передъ своимъ отправленіемъ съ другими плѣнными во внутреннія губерніи Россіи, тотъ обратился съ жалобой къ Давыдову, что казаки отняли у него не только часы и деньги, но и обручальное кольцо.
— Я знаю права войны, — говорилъ онъ; — не нужно мнѣ ни часовъ моихъ, ни денегъ; но отдайте мнѣ кольцо, которое мнѣ дороже всего на свѣтѣ!
Когда возвратился разъѣздъ казаковъ, взявшихъ въ плѣнъ собственника обручальнаго кольца, самъ плѣнникъ былъ уже уведенъ съ партіей плѣнныхъ. Но Давыдовъ все-таки опросилъ казаковъ и отыскалъ то обручальное кольцо, а также отнятые у плѣннаго поручика женскій портретъ, волосы и письма. Все это онъ запечаталъ въ пакетъ и отослалъ владѣльцу по мѣсту его назначенія.
Попался какъ-то между плѣнными и барабанщикъ молодой французской гвардіи. При видѣ этого пятнадцатилѣтняго мальчика, который оставилъ въ Парижѣ родителей и долженъ былъ теперь погибнуть отъ русскаго оружія и русскихъ морозовъ, Давыдову вспомнились его собственный родительскій домъ и обожаемый имъ отецъ, записавшій его еще мальчикомъ въ военную службу. Сердце жестокаго партизана невольно смягчилось. Онъ надѣлъ на мальчика казацкій чекмень, фуражку и не отпускалъ уже его отъ себя до тѣхъ поръ, пока самъ, въ 1813 году, съ нашими войсками не вступилъ въ Парижъ. Здѣсь онъ возвратилъ престарѣлому отцу сына здоровымъ, веселымъ и почти возмужалымъ. Два дня спустя старикъ явился къ Давыдову снова вмѣстѣ съ сыномъ.
— Мы къ вамъ, г-нъ полковникъ, съ великой просьбой: выдайте молодчику моему аттестатъ.
— О добропорядочномъ его поведеніи? — спросилъ Давыдовъ. — Съ удовольствіемъ.
— Ахъ, нѣтъ, г-нъ полковникъ! Засвидѣтельствуйте, что онъ вмѣстѣ съ вами поражалъ непріятеля.
Давыдовъ разсмѣялся.
— Да непріятели же мои были французы, ваши соотечественники?
— Нужды нѣтъ.
— Какъ нужды нѣтъ? Его за это разстрѣляютъ.
— О! нынче не тѣ времена: по этому аттестату онъ загладитъ свое служеніе похитителю престола и будетъ награжденъ еще за то, что сражался противъ людей, служившихъ незаконному монарху. Довершите ваше благодѣяніе, г-нъ полковникъ…
Давыдовъ пожалъ плечами.
— Если такъ, то жалка мнѣ ваша Франція! — сказалъ онъ. — Но не хочу мѣшать вашему счастью.
И онъ выдалъ просимый аттестатъ; а черезъ недѣлю оба, отецъ и сынъ, снова были у него, чтобы принести ему свою нижайшую благодарность: въ петличкѣ у сына уже красовался орденъ Лиліи.
Повѣствуя о своихъ удалыхъ партизанскихъ дѣйствіяхъ, Давыдовъ не умалчиваетъ и о своихъ промахахъ. Точно такъ же онъ отдаетъ полную справедливость стойкости старой наполеоновской гвардіи. Образцовое поведеніе этой гвардіи при ея отступленіи описано имъ такими живыми красками, что мы находимъ нужнымъ привести здѣсь это описаніе его собственными словами:
„Наконецъ подошла старая гвардія, посреди коей находился самъ Наполеонъ. Мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги. Непріятель, увидя шумныя толпы наши, взялъ ружье подъ курокъ и гордо продолжалъ путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хоть одного рядового отъ этихъ сомкнутыхъ колоннъ, но онѣ, какъ гранитныя, пренебрегая всѣми усиліями нашими, оставались невредимыми. Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сихъ, всѣми родами смерти испытанныхъ воиновъ! Осѣненные высокими медвѣжьими шапками, въ синихъ мундирахъ, бѣлыхъ ремняхъ, съ красными султанами и эполетами, они казались маковымъ цвѣтомъ среди снѣжнаго поля. Будь съ нами нѣсколько ротъ конной артиллеріи и регулярная кавалерія, то врядъ ли эти колонны отошли бы съ столь малымъ урономъ, каковой они въ этотъ день потерпѣли. Командуя одними казаками, мы жужжали вокругъ смѣнявшихся колоннъ непріятельскихъ, у коихъ отбивали отстававшіе обозы и орудія, иногда отрывали разсыпанные или растянутые по дорогѣ взводы; но колонны оставались невредимыми. Видя, что всѣ наши азіатскія атаки не оказываютъ никакого дѣйствія противу сомкнутаго европейскаго строя, я рѣшился подъ вечеръ послать полкъ Чеченскаго впередъ, чтобы ломать мостики, находящіеся на пути къ Красному, заваливать дорогу и стараться затруднить по возможности движеніе непріятеля. Полковники, офицеры, урядники, многіе простые казаки устремлялись на непріятеля, но все было тщетно. Колонны двигались одна за другою, отгоняя насъ ружейными выстрѣлами и издѣваясь надъ нашимъ вокругъ нихъ безполезнымъ наѣздничествомъ. Въ теченіе этого дня мы еще взяли одного генерала, множество обозовъ и до семи сотъ плѣнныхъ; но гвардія съ Наполеономъ прошла посреди толпы казаковъ нашихъ, какъ стопушечный корабль между рыбачьими лодками“.
IV.
[править]Главнокомандующій нашею арміей, свѣтлѣйшій князь Кутузовъ, очень цѣнилъ лихого партизана, который въ теченіе этого похода три раза былъ у него въ главной квартирѣ. Въ первый же разъ Кутузовъ, никогда раньше не видѣвшій Давыдова, любезно его обнялъ, а когда тотъ сталъ извиняться, что осмѣлился явиться въ своемъ мужицкомъ платьѣ, Кутузовъ отвѣчалъ:
— Въ народной войнѣ это необходимо. Дѣйствуй, какъ дѣйствовалъ до сихъ поръ, головою и сердцемъ. Мнѣ нужды нѣтъ, что голова покрыта шапкой, а не киверомъ, что сердце бьется подъ армякомъ, а не подъ мундиромъ. Всему есть время: и ты будешь въ башмакахъ на придворныхъ балахъ.
Въ томъ же армякѣ Давыдовъ обѣдалъ за столомъ свѣтлѣйшаго въ обществѣ четырехъ генераловъ. Тутъ Кутузовъ снова обласкалъ его, подробно разспрашивалъ о его „поискахъ“, бесѣдовалъ съ нимъ о его родителяхъ, о его стихахъ и вообще о литературѣ, при чемъ разсказалъ также о письмѣ своемъ къ извѣстной французской писательницѣ — эмигранткѣ Сталь, находившейся въ то время въ Петербургѣ. Когда послѣ обѣда Давыдовъ напомнилъ о молодецкой службѣ своихъ подчиненныхъ, Кутузовъ безпрекословно согласился дать каждому офицеру по двѣ награды, говоря:
— Богъ меня забудетъ, если я васъ забуду.
Самъ Давыдовъ, нѣсколько спустя (20-го декабря 1812 г.), удостоился также двухъ наградъ: орденовъ св. Георгія 4-й степени и св. Владиміра 3-й.
Послѣдній разъ Давыдовъ былъ въ нашей главной квартирѣ у Кутузова 1-го декабря 1812 года. Тутъ старецъ-фельдмаршалъ счелъ нужнымъ внушить пылкому партизану соблюдать въ будущемъ большую умѣренность въ своихъ дѣйствіяхъ противъ непріятеля, обращеннаго уже въ поголовное бѣгство, употреблять оружіе только въ крайнихъ случаяхъ, съ плѣнными обходиться ласково и удовлетворять ихъ всѣмъ возможнымъ. Тѣмъ не менѣе Давыдовъ не всегда могъ сдерживать свою необузданную натуру, послѣ чего самъ въ томъ раскаивался.
Въ 1812 году, впрочемъ, подобное своевольство сходило еще съ рукъ. Но вотъ, французы были уже изгнаны изъ предѣловъ Россіи; Давыдовъ съ своимъ казачьимъ отрядомъ попалъ въ авангардъ главной русской арміи, подступившей къ Дрездену, занятому французами. Поутру 8-го марта 1813 года, французскіе піонеры взорвали въ Дрезденѣ мостъ черезъ р. Эльбу. Услышавъ гулъ отъ этого взрыва, Давыдовъ сообразилъ, что половина города на правомъ берегу Эльбы или вовсе покинута непріятелемъ, или занята небольшимъ лишь отрядомъ. Тотчасъ поскакалъ отъ него курьеръ къ непосредственному его начальнику, генералу Ланскому, съ просьбою разрѣшить ему, Давыдову, попытаться завладѣть Дрезденомъ: „моя слава — ваша слава“. Разрѣшеніе было дано, и Давыдовъ откомандировалъ впередъ ротмистра Чеченскаго съ 150-го казаками. Свирѣпый видъ молодцовъ-казаковъ сильно, видно, напугалъ дрезденцевъ: послѣ первыхъ же выстрѣловъ, къ Чеченскому выѣхалъ бургомистръ, умоляя пощадить городъ. Чеченскій далъ дрезденцамъ двухчасовой срокъ для удаленія всѣхъ французовъ на лѣвый берегъ рѣки. Однако, по истеченіи этого срока былъ полученъ отвѣтъ коменданта, что онъ затрудняется сдать городъ небольшому отряду казаковъ. Тогда прискакалъ самъ Давыдовъ съ пятьюстами другихъ казаковъ, занялъ биваками предмѣстье Дрездена, а на окрестныхъ высотахъ велѣлъ развести множество бивачныхъ огней, чтобы обмануть французовъ и нѣмцевъ насчетъ численности своихъ силъ. Съ минуты на минуту онъ ждалъ коменданта и бургомистра съ повинной. Какъ вдругъ подаютъ ему новое письмо Ланского: испугавшись отвѣтственности, тотъ приказывалъ Давыдову немедленно отступить. Это было для безшабашнаго партизана уже немыслимо. Онъ рѣшилъ дѣйствовать на свой страхъ.
Прождавъ еще до утра, Давыдовъ отправилъ въ городъ парламентера съ требованіемъ сдать городъ, угрожая, въ противномъ случаѣ, взять его приступомъ. Комендантъ выразилъ желаніе объясниться съ уполномоченнымъ оберъ-офицеромъ. Въ качествѣ такого уполномоченнаго, Давыдовъ отправилъ къ нему подполковника Храповицкаго, при чемъ, для пущей важности, въ дополненіе къ его орденамъ, увѣсилъ его еще своими собственными. Переговоры длились до 9-ти часовъ вечера, когда договоръ о сдачѣ былъ наконецъ подписанъ. На бѣду, однако, въ договоръ было включено условіе о перемиріи, которое заключить Давыдовъ, конечно, не имѣлъ никакого права. Прусскіе генералы Блюхеръ и Винцегероде, мечтавшіе каждый о славѣ взять Дрезденъ, не могли простить этой славы русскому партизану, и онъ долженъ былъ искупить свою вину. Въ отвѣтъ на свое донесеніе о взятіи Дрездена Давыдовъ получилъ отъ Ланского строжайшій выговоръ съ приказаніемъ немедля сдать свою команду и отправиться въ императорскую и главную квартиру.
„Я не могу избавить васъ отъ военнаго суда, — писалъ Ланской: — можетъ-быть, тамъ будутъ снисходительнѣе; я никогда не употребляю снисходительности въ военномъ дѣлѣ. Прощайте“.
Въ императорской квартирѣ, дѣйствительно, были снисходительнѣе. Ходатаемъ за черезчуръ увлекшагося партизана явился самъ Кутузовъ, и императоръ Александръ Павловичъ, выслушавъ старика-фельдмаршала, нашелъ, что „побѣдителей не судятъ“.
Обласканный Кутузовымъ, Давыдовъ, торжествуя, поскакалъ къ генералу Винцегероде съ письменнымъ предписаніемъ возвратить ему прежнюю его партію. Но Винцегероде, не простившій еще партизану самовольно заслуженныхъ лавровъ, уклонился отъ предписанія главной квартиры подъ предлогомъ, что прежняя партія Давыдова разсѣяна по разнымъ мѣстамъ. Тогда Давыдовъ махнулъ рукой и поступилъ обратно въ свой старый Ахтырскій гусарскій полкъ.
Этотъ періодъ его походной жизни лучше всего можетъ быть охарактеризованъ переведенными имъ изъ Арно стихами:
Ношусь я, странникъ кочевой,
Изъ края въ край земли чужой;
Несусь, куда несетъ суровый,
Всему неизбѣжимый рокъ,
Куда летитъ и листъ лавровый
И легкій розовый листокъ!»
V.
[править]Послѣ французской кампаніи Давыдовъ, въ чинѣ генерала, участвовалъ съ отличіемъ еще въ двухъ: персидской (въ 1826 г.) и польской (въ 1831 г.). Но здѣсь служба его была уже не партизанской, а регулярной, и потому распространяться объ ней мы не станемъ.
Для полной обрисовки личности знаменитаго партизана, однако, необходимо сказать еще о немъ, какъ о поэтѣ и мирномъ гражданинѣ въ отставкѣ.
Какъ стихи, такъ и проза Давыдова охотно печатались въ свое время разными московскими и петербургскими журналами. Но проза Давыдова, исключительно военнаго содержанія, не можетъ быть отнесена къ произведеніямъ изящной словесности. Стихи же его, отъ которыхъ по большей части, по собственному его выраженію, «пахнетъ бивуакомъ», интересовали публику не столько изъ-за ихъ поэтическихъ красотъ, сколько изъ-за любопытной личности автора-партизана.
Поэтическому дару своему самъ Давыдовъ не придавалъ особеннаго значенія:
«Я не поэтъ, я — партизанъ, казакъ;
Я иногда бывалъ на Пиндѣ 1), но наскокомъ,
И беззаботно, кое-какъ,
Раскидывалъ передъ Кастальскимъ токомъ 2)
Мой независимый бивакъ.
Нѣтъ, не наѣзднику пристало
Пѣть, въ креслахъ развалясь, лѣнь, нѣгу и покой…
Пусть грянетъ Русь военною грозой, —
Я въ этой пѣснѣ запѣвало!»
1) Пиндъ — гора Аполлона и музъ на границѣ Эпира и Ѳессаліи.
2) Кастальскій ключъ — на южномъ скатѣ Парнаса; названъ такъ по нимфѣ Касталіи, бросившейся въ него съ обрыва, спасаясь отъ Аполлона.
Женившись въ 1819 году, онъ семь лѣтъ спустя, въ персидскую войну, называетъ себя только «полусолдатомъ»:
«Нѣтъ, братцы, нѣтъ! Полусолдатъ
Тотъ, у кого есть печь съ лежанкой.
Жена, полдюжины ребятъ,
Да щи, да чарка съ запеканкой!
Вы видѣли: я не боюсь
Ни пуль, ни дротика куртинца;
Лечу стремглавъ, не дуя въ усъ,
На ножъ и шашку кабардинца.
Все такъ! Но прекратился бой,
Холмы усыпались огнями,
И хохотъ обуялъ толпой,
И клики вторятся горами.
И все кипитъ, и все гремитъ,
А я, межъ вами одинокій,
Нѣмою грустію убитъ,
Душой и мыслію далеко.
Я не внимаю стуку чашъ
И спорамъ вкругъ солдатской каши;
Улыбки нѣтъ на хохотъ вашъ,
Нѣтъ взгляда на проказы ваши!
Такой ли былъ я въ вѣкъ златой
На буйной Вислѣ, на Балканѣ,
На Эльбѣ, на войнѣ родной,
На льдахъ Торнео, на Секванѣ?
Бывало, слово: „другъ, явись!“ —
И ужъ Денисъ съ коня слѣзаетъ;
Лишь чашей стукнутъ — и Денисъ
Какъ тутъ и чашу осушаетъ!
На скачку, на борьбу готовъ,
И чтимый выродкомъ глупцами,
Онъ, расточитель острыхъ словъ,
Имъ хлещетъ прозой и стихами;
Иль въ карты бьется до утра,
Раскинувшись на горской буркѣ;
Или вкругъ свѣтлаго костра
Танцуетъ бѣшено мазурки.
Нѣтъ, братцы, нѣтъ! Полусолдатъ
Тотъ, у кого есть печь съ лежанкой,
Жена, полдюжины ребятъ,
Да щи, да чарка съ запеканкой!»
А подъ старость въ своей «Современной пѣснѣ», вздыхая о своей невозвратной, буйной и славной молодости, онъ по-казацки, какъ съ нагайкой, накидывается на слабосильное новое поколѣніе. Изъ 33-хъ куплетовъ этой извѣстной пѣсни, разошедшейся въ свое время по Россіи въ безчисленныхъ спискахъ, приведемъ здѣсь четыре:
"… То былъ вѣкъ богатырей!
Но смѣшались шашки,
И полѣзли изъ щелей
Мошки да букашки.
"Всякій маменькинъ сынокъ,
Всякій обирала,
Модныхъ бредней дурачокъ,
Корчитъ либерала.
"Томы Тьера и Рабо
Онъ на память знаетъ
И, какъ ярый Мирабо, 1)
Вольность прославляетъ.
«А глядишь, нашъ Мирабо
Стараго Гаврило
За измятое жабо
Хлещетъ въ усъ да въ рыло».
1) Адольфъ Тьеръ (1797—1877), Жанъ-Поль Рабо, прозванный Сентъ-Этьенъ (1743—1793) и графъ Оноре Габріель-Викторъ Рикетти де-Мирабо (1749—1791 гг.) — французскіе историки и политическіе дѣятели.
Благодаря своимъ стихамъ, Давыдовъ довольно близко сошелся съ тогдашними свѣтилами родной литературы: Жуковскимъ, Пушкинымъ и другими. Переписка его съ ними всего лучше иллюстрируетъ его отношенія къ нимъ; а потому мы сдѣлаемъ нѣсколько выдержекъ изъ этихъ его писемъ, блещущихъ притомъ своеобразнымъ, чисто «Давыдовскимъ» юморомъ.
Въ ноябрѣ 1831 г., по возвращеніи въ Москву изъ польскаго похода, онъ получилъ изъ Петербурга шутливое письмо отъ Жуковскаго. Отвѣтъ былъ не менѣе шутливъ:
«Ты хотѣлъ имѣть лѣвый усъ мой, какъ ближайшій къ сердцу; вотъ десятая часть онаго, т.-е. все то, что я могъ собрать изъ-подъ губительныхъ ножницъ, лишившихъ меня этой боевой вывѣски. Посылаю тебѣ ее: она осребрилась восемью войнами и еще пахнетъ порохомъ послѣдней битвы въ Польшѣ; но посылаю не при стихахъ, какъ ты требовалъ, а при прозѣ, потому что я пишу стихами тогда только, когда бѣсъ поэзіи во мнѣ разыграется, чего теперь не случилось. Такъ какъ этотъ бѣсъ никогда въ тебѣ не дремлетъ, то прошу тебя за подарокъ отдарить хотя четверостишіемъ…»
При письмѣ были приложены завернутые въ бумажку волосы съ надписью на бумажкѣ:
«Послужной списокъ уса Давыдова»:
Войны: 1) Въ Пруссіи 1806 и 1807 г. 2) Въ Финляндіи 1808 г. 3) Въ Турціи 1809 и 1810 г. 4) Отечественная 1812 г. 5) Въ Германіи 1813 г. 6) Во Франціи 1814 г. 7) Въ Персіи 1826 г. 8) Въ Польшѣ 1831 г.
Въ 1836 г. Пушкинъ сталъ издавать журналъ «Современникъ» и пригласилъ Давыдова въ сотрудники. По поводу одной статьи, ранѣе уже посланной для «Современника», Давыдовъ писалъ Пушкину:
«Сдѣлай милость, отсѣки весь хвостъ у статьи моей „О партизанской войнѣ“, отъ самаго слова „въ отдѣльныхъ дѣйствіяхъ“, и приставь хвостъ, тебѣ присылаемый; кажется, онъ будетъ лучше. При всемъ томъ прошу тебя исправить слогъ во всей статьѣ: я писалъ ее во всѣ поводья, слѣдственно, перескакивалъ черезъ кочки и канавы. Надо однѣ сгладить, другія завалить фашинникомъ, а твой фашинникъ — изъ вѣтвей лавровыхъ».
Послѣ польскаго похода (въ 1831 г.) Давыдовъ вышелъ окончательно въ отставку и зажилъ помѣщикомъ въ своемъ имѣніи Верхней Мазѣ, Сызранскаго уѣзда, Симбирской губерніи. Но и тутъ образъ жизни его носилъ еще походный характеръ, какъ видно изъ слѣдующаго письма его (1834 или 1835 г.) къ графу Ѳ. И. Толстому[1]:
"Я здѣсь, какъ сыръ въ маслѣ. Посуди: жена и полдюжины дѣтей, сосѣди весьма отдаленные, занятія литературныя, охота псовая и ястребиная; другого завтрака нѣтъ, другого жаркого нѣтъ, какъ дупеля, облитые жиромъ, и до того, что я ихъ ужъ и мариную, и сушу, и чортъ знаетъ что съ ними дѣлаю! Потомъ свѣжіе осетры и стерляди, потомъ ужасныя величиной и жиромъ перепелки, которыхъ самъ травлю ястребами до двадцати въ одинъ часъ на каждаго ястреба. Такъ какъ ты не псовый и не ястребиный охотникъ, то нечего тебѣ и говорить объ охотѣ за звѣремъ и птицею, и потому у меня есть и другая охота, отъ которой ты вѣрно не отказался бы, — гоньба за разбойниками. Здѣсь ихъ довольно и такъ нахальны, что не довольствуются разбоями на дорогахъ, а штурмуютъ господскіе дома. Я по старой партизанской привычкѣ и за ними гоняюсь, хотя они, всѣхъ грабя, всякую мою собственность и мужиковъ моихъ собственность щадятъ по пословицѣ: «corsaires, attaquant corsaires, ne font pas leurs affaires». (Корсары, нападая другъ на друга, не разживутся).
Подвижная натура его попрежнему не давала ему долго засиживаться на одномъ мѣстѣ.
«Недавно сломалъ два важные похода, — писалъ онъ въ апрѣлѣ 1836 г. Жуковскому: — одинъ изъ Москвы въ самую ужасную ростеполь, а другой на волка, за которымъ по приволжскимъ степямъ моимъ гнался во весь скокъ около двадцати верстъ и котораго наконецъ побѣдилъ. Впрочемъ, послѣдній подвигъ не стоитъ перваго; путь изъ Москвы сюда былъ гораздо труднѣе: я плылъ, топился, ползъ по голой землѣ, обрывался въ зажоры и часто ночевалъ въ полѣ подъ проливнымъ дождемъ; зато пріѣхалъ домой, какъ голубь Лафонтена[2], таща крыло и хромая». Но эти партизанскія замашки въ приближающейся старости не прошли ему даромъ. Въ мартѣ 1839 г., въ письмѣ къ двоюродному брату своему А. П. Ермолову, онъ жалуется на одолѣвающіе его ревматизмы — «слѣдствіе бивуачной жизни», съ горькой ироніей прибавляя: "Поневолѣ вспомнишь слова генерала въ какой-то французской пьесѣ: «La gloire! Ça ne donne que des rhumatismes; c’est le seul bien qu’on ne nous conteste pas». (Слава! Она даетъ намъ одни ревматизмы — единственное неоспоримое наше благо).
Мѣсяцъ спустя, 22 апрѣля 1839 г., поэта-партизана не стало. Но если стихи его и не доставили ему большой славы и теперь почти забыты, если звѣрская свирѣпость его съ вооруженными врагами омрачаетъ его воинскую славу, тѣмъ не менѣе партизанскіе подвиги его сохранятся въ памяти русскихъ патріотовъ неразрывно съ исторіей войны 1812 г.: не будь Дениса Давыдова и другихъ партизановъ, воспрепятствовавшихъ французской арміи при отступленіи изъ Москвы свернуть съ разоренной ею ранѣе Смоленской дороги въ наши хлѣбородныя губерніи, — какъ знать, какой бы еще исходъ получила наша Отечественная война, и была ли бы затѣмъ Западная Европа освобождена отъ ненавистнаго ига Наполеона!
- ↑ Графъ Ѳедоръ Ивановичъ Толстой (1784—1846 г.), прозванный «американцемъ», близкій къ литературному кружку В. Л. и А. С. Пушкиныхъ, князя П. А. Вяземскаго другихъ.
- ↑ Жанъ де-Лафонтенъ (1621—1695 г.) — французскій баснописецъ. Упоминаемый Давыдовымъ голубь — тотъ самый который въ передѣланной нашимъ Крыловымъ баснѣ Лафонтена, „лишь ножку вывихнулъ, да крылышко помялъ“.